Новаторство А.П. Чехова в драматургии и его социальные взгляды

Новаторство А.П. Чехова в драматургии и его социальные взгляды. Гениальные художники находят особую форму для своих произведений, наиболее верно выражающую дух времени, и о них говорят, как о преобразователях форм искусства, основоположниках новых течений и т.п. А.П. Чехова справедливо считают новатором в области драматургии, но он, прежде всего, думал не о преобразовании форм искусства, а об улучшении условий жизни русского общества.

Первая большая пьеса Чехова «Иванов» (в эту книгу включена окончательная редакция, законченная в 1889 году после постановки в 1887 году первого варианта) написана, в общем, в традиционной форме.

Но уже здесь в главном – в содержании, в заложенных в ней социально-психологических проблемах – видно коренное отличие драматургии Чехова от современного ему развлекательного театра мелодрамы и водевиля. Здесь главный герой является представителем целого «утомленного» поколения, и его драма типична для русского интеллигента 80-х годов: «Иванов, дворянин, – писал автор, – университетский человек, ничем не замечательный; натура легко возбуждающаяся, горячая, сильно склонная к увлечениям, честная и прямая, как большинство образованных дворян… Прошлое у него прекрасное, как у большинства русских интеллигентных людей.

Пет или почти нет того русского барина или университетского человека, который не хвастался бы своим прошлым.

Настоящее всегда хуже прошлого. Почему Такие люди, как Иванов, не решают вопросов, а падают под их тяжестью. Они теряются, разводят руками, нервничают, жалуются, делают глупости и, в конце концов, дав волю своим рыхлым, распущенным нервам, теряют под ногами почву и поступают в разряд «надломленных» и «непонятых». Работая над «Ивановым», Чехов писал пьесу не для развлечения читателей и публики, а в форме пьесы исследовал и показывал серьезное жизненное явление. Казалось бы, что здесь сложного, а взгляните на историю театра: едва появляется на фоне персонажей условных, придуманных, иллюстрирующих прописные истины полнокровный художественный образ, выросший на почве реальной действительности, – и сразу возникает большая драматургия.

В «Иванове» не только центрального героя, но и других персонажей автор представлял с той же социальной четкостью. Например, о Львове, втором по значимости персонаже пьесы, Чехов писал: «Это тип честного, прямого, горячего, но узкого и прямолинейного человека… Львов честен, прям и рубит сплеча, не щадя живота.

Если нужно, он бросит под карету бомбу, даст по рылу инспектору, пустит подлеца». И все же «Иванов» пьеса во многом традиционная: все действие, как в шекспировской трагедии, разворачивается вокруг центрального героя, каждый эпизод является средством его художественного раскрытия, главная и единственная интрига построена на любовных отношениях героя, трагический его конец – самоубийство в финале. А «Чайку», открывшую новую драматургию, сам Чехов с обычной своей скромностью определил как пьесу, написанную «вопреки всем правилам драматического искусства». Он в этом не одинок: и Еврипид, и Мольер, и Шекспир писали вопреки существовавшим в их времена «правилам драматического искусства», стремясь понять и раскрыть законы действительности.

Но зачем же потребовались «новые формы»? Прежде всего, потому, что жизнь, изображаемая художником, не укладывалась в традиционные правила построения драматических произведений.

Например, тот же Иванов занимает в пьесе место исключительное, центральное, совершенно не соответствующее его роли в реальной действительности. Та часть интеллигенции, которую знал и изображал Чехов, разочаровалась в прежних идеалах, потеряла истинные цели жизни, а, освободившись от недавно разбитых оков религиозно-семейных традиций, за которые ратовали многие персонажи Островского, обрела лишь свободу распада и гибельного одиночества. Поэтому в последующих чеховских пьесах исчезает центральный герой, объединяющий действие в вступающий, в соответствии с правилами старой драматургии, в драматический конфликт с другими героями, со средой, с эпохой.

На страницы пьес, а затем и на сцены театров, вышли лица, равные друг другу но значению, а вернее, по незначительности, не только не связанные какими-либо семейными или общественными узами, но часто и не верящие в возможность и необходимость каких-то человеческих связей. Посмотрим на персонажей «Чайки», – кто они? Что связывает их друг с другом? Один из главных героев, Треплев, иронично говорит о себе: «…по паспорту я киевский мещанин», и это еще более подчеркивает его полное одиночество рядом с эгоистичной и недалекой матерью, рядом с девушкой, предающей его любовь, среди не понимающих его людей; нет семьи, нет живых человеческих привязанностей ни у Аркадиной, ни у Тригорина, ни у Заречной.

Есть, правда, среди персонажей «Чайки» две семейные пары, но обе они внутренне давно распались: и Шамраева, и ее дочь готовы в любую минуту бросить семьи и уйти к тем, кого любят.

То же и в других пьесах: нельзя же всерьез говорить о семейных привязанностях Елены Андреевны в «Дяде Ване», Вершинина, Андрея и Маши в «Трех сестрах». Равно одинокие, равно страдающие от одиночества и не умеющие, а то и не желающие избавиться от него предстают перед читателем персонажи чеховских пьес. И это делает каждого из них своеобразным «героем» пьесы, равноценно звучат слова каждого из них, одинаково важным становится каждый эпизод.

Только гениальный драматург вместо веками казавшихся естественными и обязательными для театра служебно-проходных бесед лакеев или оруженосцев, вводивших зрителей в сценическую ситуацию, мог наделить каждого персонажа своим точным, словом, создающим определенный образ, необходимый в пьесе, как необходим в оркестре каждый инструмент. Лакей Фирс в «Вишневом саде», тот самый лакей, который в прежнем театре употреблялся на выходах с репликой «кушать подано.», для которого ж у Чехова-то роль на страничку, по своему значению в пьесе нисколько не уступает центральным персонажам, что особенно подчеркивается финалом, а его высказывания, кажущиеся на первый взгляд полубредом, едва ли не глубже и интереснее разглагольствований Гаева. В «Трех сестрах» уже само название декларирует равнозначность трех центральных героинь пьесы.

И в самом деле: и печальная судьба одинокой Ольги, вынужденной уйти из родного дома, и драматический роман замужней Маши, и несчастная попытка устроить свою жизнь младшей Ирины с одинаковой убедительностью воплощают мучительную бесперспективность и бессмысленность существования в российском захолустье конца века. Отсюда и отсутствие в последних пьесах Чехова искусственно построенного сюжета, основанного на едином центральном действии, связывающем всех персонажей и разрешаемом острыми конфликтами и эффектными сценами.

Это не значит, что чеховские пьесы бессюжетны и лишены драматических эпизодов. Есть здесь и самоубийство в финале («Чайка»), и разорение родного гнезда («Вишневый сад»), и дуэль со смертельным исходом («Три сестры»), и попытка убийства («Дядя Ваня»), но события эти – чисто внешние.

Чехов стремился уйти от театральности, и руководило им не желание написать «хорошую», то есть соответствующую определенным правилам пьесу, а представить в форме пьесы жизнь, где, как говорил он сам, «люди обедают, только обедают, а в это время слагается их счастье и разбиваются их жизни…» Как и в «Чайке», например, жизнь Треплева разбивается значительно раньше, чем звучит финальный выстрел: сцена провала его пьесы и сцена с Ниной и убитой чайкой во втором действии – вот где происходит драма, драма человеческой души. Или ставший хрестоматийным гениальный финал «Дяди Вани», когда после выстрелов, попытки самоубийства, горячих диалогов, оказывается, что жизненная катастрофа Войницкого выражается не в этих эффектных сценических действиях, а в неожиданных словах Астрова: «А, должно быть, в этой самой Африке теперь жарища – страшное дело!», в щелканье счетов, в хозяйственных записях: «2-го февраля – масла постного 20 фунтов…» В «Трех сестрах» читатель не видит дуэли, не слышит ее выстрелов и ничего не теряет в смысле понимания произведения: трагедия Тузенбаха раскрывается в кратком прощальном разговоре с Ириной, и его возглас «Ирина!», с последующей притворно будничной просьбой; «Я не пил сегодня кофе. Скажешь, чтобы мне сварили…» потрясает гораздо больше, чем какой-нибудь патетический предсмертный монолог. 2.