Историческое развитие нравственных норм и морали

Историческое развитие нравственных норм и морали.

Характеры людей являются, по Лабрюйеру, не само¬довлеющими разновидностями человеческой породы, но непосредственными результатами социальной среды, варьирующими в каждом отдельном случае постоянную свою основу. Скупые существовали и в античной Греции и в абсолютистской Франции, но само содержание скупости и ее проявления кардинальным образом меняются под воздействием изменившейся обще¬ственной среды.

Главная задача писателя заключается поэтому не столько в самом изображении скупости, сколько в исследовании причин, породив¬ших данную ее форму. Поскольку различие характеров есть результат раз¬личных реальных условий, постольку писателя интересуют сами эти усло¬вия и их психологический эквивалент. Лабрюйер рисует характер на фоне данной среды, или, наоборот, в своем воображении воссоздает для какого-нибудь определенного характера породившую его среду.

Так сознание личного достоинства представителя класса феодалов происходило в рамках кодекса дворянской чести. Однако строго охраняя свою честь, феодал попирал достоин¬ство других людей—крепостных, горожан, купцов и т. д. По¬нятие чести было пропитано сословным духом и нередко но¬сило характер формального требования, к тому же имеюще¬го силу лишь в узком кругу аристократов.

Двойственный ха¬рактер моральных норм феодала выступал самым грубым образом: он мог быть «верен слову» в отношении к сюзере¬ну, но «верность слову» не распространялась на крестьян, горожан, купцов; он мог воспевать «даму сердца» и насило¬вать крепостных девушек; унижаться перед вельможей и «гнуть в бараний рог» своих подданных. Жестокость, грубое насилие, грабеж, пренебрежение к чужой жизни, тунеядст¬во, насмешливое отношение к уму — все эти моральные ка¬чества прекрасно уживаются с представлением о дворянском достоинстве и чести.

Дама, по мнению Лабрюйера, могла быть образцом светского этикета, и она же без стыда разде¬валась при слугах, могла проявить самый необузданный гнев; в отношении служанки и т. п. Вместе с историческим развитием нравственность буржуа постепенно теряет свои отдельные положительные моменты. Ее, по меткому выражению Гегеля, как бы остав¬ляет «дух истории». Социальная практика правящего класса, казалось, подтверждала пессимистические представления о «порочной» природе человека: «меняется все—одежда, язык, манеры, понятия о религии, порою даже вкусы, но человек всегда зол, непоколебим в своих порочных наклонностях и равнодушен к добродетели»[4,225]. Храбрость, верность, честь — эти и другие моральные установления становятся чисто формальными, теряют живую связь с историческим развитием.

Феодальная мораль выхолащивается, приобретая характер требования этикета, внешнего «приличия». Хороший тон, мо¬да, манеры формализуют аристократическую нравственность.

Честь становится чисто формальным по содержанию мораль¬ным принципом. Этот характер аристократического мораль¬ного кодекса был жестоко высмеян в период назревавших буржуазных революций. Во французской буржуазной рево¬люции М. Робеспьер, например, требовал заменить честь — честностью, власть моды—властью разума, приличия—обя¬занностями, хороший тон — хорошими людьми и т. п.[6,59]. «Ли¬цемерие есть дань, которую порок платит добродетели», — с сарказмом отмечал Лабрюйер наблюдая нравы фран¬цузской аристократии.

Там, где аристократическая мораль сохранилась до наших дней, косный и формальный характер ее норм особенно очевиден[4,231]. Двойственный характер моральных норм буржуа исто¬рически выступал довольно открыто, без прикрас. Это накла¬дывало отпечаток и на те аристократические «добродетели», которыми впоследствии восхищались реакционные романти¬ки, идеализировавшие нравственность. Проница¬тельный Лабрюйер понял это, остроумно сформулировав горький афоризм: «Наши добродетели—это чаще всего искусно переряженные пороки»[4,252]. Особенно лицемерно было поведение духовных феодалов, вынужденных в силу необхо¬димости проповедовать «христианские добродетели». Пропо¬ведуя бескорыстие, они отличаются исключительным сребро¬любием, восхваляя умеренность и умерщвление плоти, пре¬даются обжорству и стремятся к роскоши; проповедуя воз¬держание-развратничают; требуя искренности—лгут и обманывают.

Аморализм был распространен не только среди высших прослоек.

Процветала грубая жестокость, произвол и презрение к человеческой жизни. Исторические хроники убедительно свидетельствуют о том, что на практике мораль собственного класса играла незначительную роль в поведе¬нии аристократической знати. Глубокая противоречивость со¬циального прогресса придавала развитию нравственности трагическую иронию. Класс феодалов, пы¬таясь удержать власть, усиливают эксплуатацию крепостного крестьянства, дей¬ствуют под нажимом самых низких, мерзких страстей.

Эти действия даже с точки зрения общепринятой морали той эпохи («отцы—дети») имели безнравственный характер, вели к разгулу жестокости, зверства, издевательств и кровопро¬литию. Однако это усиление эксплуатации вызывало, в конце концов, сопротивление крестьян. Оно могло идти в двух на¬правлениях: во-первых, за уменьшение или полное уничто¬жение феодальной эксплуатации и, во-вторых, через увели¬чение доходности крестьянского хозяйства и сокращение от¬носительного размера той части доходов, которую присваивал феодал.

Б. Ф. Поршнев в своем исследовании убедительно показывает, что крестьянство делало немало усилий в этом втором направлении[7,279]. Исторические послед¬ствия этих усилий, внешне довольно незаметных и обыден¬ных, имели громадное историческое значение. Они способ¬ствовали развитию производительных сил и, в конечном ито¬ге, явились одной из предпосылок возникновения капитали¬стического способа производства. Так нравственные пороки правящего класса через целую цепь социальных зависимо¬стей выступают как «рычаги» исторического развития.

Нравственный прогресс, имевший место в эпоху феода¬лизма, был исторически ограничен. Печать косности и патриархальности, лежавшая на нравственности этой эпохи, мож¬но было преодолеть лишь выйдя за рамки феодального уклада. Однако антифеодальные революции крепостного крестьян¬ства, выдвигавшие наиболее передовые для своего времени моральные идеалы и нравственные правила, не могли при¬вести к установлению нового строя.

Наиболее благородные, далеко идущие моральные цели и идеалы этих революций не могли быть осуществлены в эпоху феодализма. Обычно восстания кончались поражением, топились в крови. Разу¬меется, основная линия социального прогресса проходила под знаком классовой борьбы угнетенного кре¬стьянства. Сопротивление крепостных, нараставшее по мере развития внутренних противоречий феодального способа про¬изводства, заставляло верхи перестраиваться и переходить на более высокую ступень феодальной эксплуатации.

Таким образом, крестьянские восстания не были исторически бес¬плодны, а, наоборот, были мощным стимулом исторического прогресса. Тем не менее их ограниченность и нереальность достижения своих конечных целей, моральных идеалов ска¬зывалась и на той роли, которую они сыграли в нравствен¬ном прогрессе человечества. Исчерпав те скудные возможно¬сти, которые давал феодализм нравственному прогрессу, дальнейшее поступательное развитие нравственности могло произойти лишь на новой социальной почве, с новыми дви¬жущими силами и общественными, противоречиями.

Таким социальным строем, который пришел на смену феодализму, был капитализм. Там, где в силу специфических историче¬ских условий возникновение нового уклада было замедлено, нравственный прогресс, достигнутый в рамках феодального общества, приостанавливается. Начинается топтание на ме¬сте. Худшие черты—косность, патриархальность—начинают возобладать над моментами развития и в нравственности народа.

Отдельные успехи нравственного развития, подобно хамелеону, меняют свою историческую окраску и роль. Из двигателей социального развития они превращаются в его препятствие. Нравственный прогресс не только замедляется, но и идет вспять, превращается в регресс. Таким образом, каждая новая общественно-экономическая формация, сменявшая старую, была тем новым социальным уровнем, на котором только и было возможно дальнейшее продвижение нравственного прогресса человечества.

Причем социальный прогресс разрушает вместе со старыми общест¬венными формами и те стороны прежних нравственных отно¬шений, которые могут восприниматься последующими поко¬лениями как положительные, привлекательные. Однако от¬дельные «утраты» в нравственном развитии вовсе не отвер¬гают его восходящего, прогрессивного характера. Отдель¬ные, частные потери — неизбежность, присущая всему восхо¬дящему духовному развитию. Вот почему и критерий нрав¬ственного прогресса не может быть сведен к метафизическо¬му представлению о «сохранении» всего морально положи¬тельного, что бытовало в истории.

Моральный прогресс— не хранилище, куда каждое поколение людей сдавало свои, благородные для того времени, нормы и принципы, оставляя за порогом свои пороки. Восходящее развитие морали в са¬мой своей сущности — процесс, и может быть понято только как процесс. Попытки сохранить в истории все то нравствен¬но «хорошее», что вырастало в разные эпохи, за счет уничто¬жения того «дурного», с чем это «хорошее» сталкивалось — не более как ветхая иллюзия моралистов.

Противоречи¬вость—внутренняя черта нравственного прогресса, своеобраз¬но проявляющаяся в нормативной, изменчивой противополож¬ности «добра» и «зла». 2. Реалистическое изображение человека. Самым значительным литературным произведением последней четверти XVII в. является книга Лабрюйера «Характеры и нравы этого века» Жан де Лабрюйер (1645—1696) происходил из семьи небогатых горожан, может быть и имевшей в прошлом дво¬рянское звание, но окончательно утратившей его ко времени рождения писателя.

Иронически возводя свой род к одному из участников крестовых походов, Лабрюйер выказывает полное безразличие к сословным катего¬риям: «Если благородство происхождения—добродетель, то она теряется во всем том, что недобродетельно, а если оно не добродетель, то оно стоит очень мало». Однако Лабрюйеру пришлось всю жизнь испытывать на себе гнет сословных предрассудков. В 1684 г по рекомендации Боссюэ, он получил место воспитателя внука знаменитого полководца Конде — человека с огромным честолюбием, беспредельной гордостью и неукротимым нравом. Дворец Конде в Шантильи был своего рода маленьким Версалем.

Постоянными посетителями его были виднейшие люди Франции—политики, финансисты, придворные, военные, духовные, писатели, художники, вереницей проходившие перед глазами проницательного Лабрюйера. По выражению Сент-Бева, Лабрюйер занял «угловое место в первой ложе на великом спектакле человеческой жизни, на грандиозной комедии своего времени». Плодом знакомства с этой «комедией» и явилась упомянутая единственная книга Лабрюйера, сразу получившая широкую, хотя и несколько скандальную известность.

В качестве образца для своего сочинения Лабрюйер избрал книгу греческого писателя Теофраста, жившего в конце IV в. до н. э. Сначала Лабрюйер задумал дать лишь перевод «Характеров» Теофраста, присое¬динив к ним несколько характеристик своих современников. Однако с каж¬дым последующим изданием (при жизни автора их вышло девять) ориги¬нальная часть книги увеличивалась, так что последнее прижизненное издание заключало в себе, по подсчету самого автора, уже 1120 ориги¬нальных характеристик (вместо 418 первого издания), а характеристики Теофраста печатались уже в качестве