Антропонимы в системе номинации в творчестве В.М. Шукшина. Как культурный компонент имена собственные человека обычно соотно¬сятся русскими с определенными временными, территориальными и социаль¬ными факторами; они могут оцениваться также с точки зрения их стилевой при¬надлежности.
Сказанное выше во многом определяет коммуникативную функ¬цию имени, которой В.М.Шукшин как человек и художник придавал особое значение: «Правда, трудно говорить с человеком, не называя его по имени, но раз ты так решил, пусть так и будет» («Завидую тебе »,[28 . 117]. По убеждению писателя, процесс коммуникации невозможен, если нарушаются принятые в традиционной культуре нормы функционирования имени, основанные на доста¬точно жесткой социовозрастной и половозрастной дифференциации, при кото¬рой переход человека в иную социовозрастную категорию всегда маркировался изменением имени.
Номинация как конкретное соотнесение имени собственного с личностью героя в творчестве В. Шукшина нередко служит своеобразным ключом саморе¬гуляции образа. Можно сказать, что стратегия образа в произведениях мастера в определенной степени связана с конкретным именем, которое носит тот или иной герой.
Однако в отличие от приема «говорящих» имен и фамилий, который использовали и используют многие писатели, В.Шукшин в своем творчестве идет по пути обыгрывания имен некоторых своих героев и антропонимов, функ¬ционирующих в мифологических, фольклорных текстах, посредством создания ассоциативных или контрастивных связей.
Так, например, в рассказе «Беспалый» имя Клары претерпевает свои изменения. Сначала – это просто жена. С точки зрения односельчан, она «злая, капризная и дура». С точки зрения Сереги, она «самостоятельная и начитанная”, он считает ее “подарком судьбы». Существует такое выражение: «несчастье свалилось на голову». Автор перефразировал: «по праву ли свалилось на его голову такое счастье», так возникает подтекст: Клара для Сереги принесет несчастье.
На протяжении рассказа имя ее варьируется: Клара, Кларнетик, затем Клавдия Никаноровна. Неприятие Клары жителями села заявлено уже в первых фразах: «Все вокруг говорили, что у Сереги Безменова злая жена. Злая, капризная и дура». Клавдией Никаноровной ее называют гости за столом после того, когда она одержала победу в словесной дуэли со Славкой.
Никанор (в переводе с греческого) – «победитель», т. е. Клара здесь победительница. Кларнетиком ее называет Серега. Кларнет – это духовой музыкальный инструмент. «Дух» и «душа» – однокоренные слова. Серега хочет увидеть в Кларе душу. Он играет с ней в доктора. Просит надеть белый халатик. Переодевание у Шукшина непосредственно связано с темой игры, театральностью. Серега зачастую не в состоянии провести четкую грань между реальностью и игрой.
Но только в игре ему удается увидеть душу жены. Рождается мотив игры, неискренности, что указывает на отсутствие души у Клары. Кларнет – это еще и искусственный звук, внешний блеск. В описаниях Клары автор использует детали внешности, в которых обилие металлических вещей: медальон, часы. Волосы отливают дорогой медью, блестят очки. Клара получает статус музыкального инструмента.
Так художественная деталь в поэтике Шукшина является ключом к раскрытию внутреннего мира героя. У Клары его просто нет. Излюбленными героями В. Шукшина являются люди с «особинкой», с «чудинкой», которым чужды рассудочность, практицизм. Примечательно, что личные имена многих из них являют собой антропонимы в уменьшительной форме (Степка, Ванька, Пашка, Минька и др.), исторически представляющие полуимена с формантом -к(а), древним по своему происхождению. Квалитатив¬ное значение этих антропонимов в произведениях В. Шукшина получает допол¬нительный оттенок: герои, наделяемые такими именами, как правило, недоста¬точно образованные, но и в зрелом возрасте сохранившие чистый, по-детски на¬ивный взгляд на мир, не всегда находят понимание окружающих и часто пред¬ставляются им «взрослыми детьми», а иногда и социально незрелыми людьми, «заслуживающими» лишь насмешливого к себе отношения.
Характерной чертой произведений В. Шукшина является актуализация в них своеобразной «внутренней формы» антропонима, использование этимоло¬гических «посылок» в осмыслении имени в рамках социально-исторического контекста.
Важное место в творчестве В. Шукшина принадлежит героям, носящим широко известное русское личное имя Иван, представляющее собой фонетиче¬ски освоенный народной речью вариант канонического имени. Этот антропоним нередко употребляется вместе с его разговорным вариантом – полуименем Ванька. В семантике данного имени, соотнесенного так или иначе с характером героя, писатель актуализирует определенные значения его «переносного употребления», в основу которого положены архетипические черты Ивана. Свое отношение к тому, что чуждо русскому менталитету, В. Шукшин вы¬ражает в своеобразной антропонимической оппозиции, построенной по принци¬пу «свой-чужой»: с одной стороны, «Ванька», с другой «Эдуарды, Владики, Рустики» («Монолог на лестнице», [28,45]. В. Шукшин, выражая собственное отношение к герою посредством фор¬мы его имени, является при этом выразителем мироощущения народа.
Особая роль отводится в этом плане прозвищам, а также «сокращенным именам» которые могут обыгрываться автором в своеобразном «антропонимическом каламбуре»[5,190]. В связи с пристальным вниманием В. Шукшина к вопросам духовности, нравственности и признанием в культурном пространстве в качестве приоритетного личностного фактора в публицистике писателя значительное место зани¬мают так называемые официальные антропонимы, как одночленные, состоящие из фамилии с ее основной функцией пер унификации лица, так и двучленные (личное имя + фамилия, имя + патроним), а также трехчленные, содержащие имя, патронимический компонент и фамилию и являющиеся основной моделью именования лица. Среди них имена известных исторических личностей, общест¬венных деятелей, писателей, режиссеров, артистов, ученых, героев произведе¬ний русской и зарубежной литературы.
Антропонимы в произведениях В. Шукшина обязательно вовлечены в семантическое поле эмоциональности и оценочности.
Эмоционально-оценочному «наращению» способны подвергаться как имена вымышленные, так и имена известных исторических лиц (Гегель, Маркс, Лев Толстой). Коннотации подвергается и имя собственное, употребленное В. Шукшиным во множествен¬ном числе и обозначающее не только определенный тип людей, но и служащее для выражения авторской иронии (Львы Толстые). Так в романе В. Шукшина «Я пришел дать вам волю» характери¬стика поволжских воевод, их помощников дается преимущественно с социально-психологической стороны.
Быт, одежда изображаются кратко, эскизно, основное внимание сосредоточивается на диалогах, раскрывающих психологию героев.
Историзмы в диалогах и повествовании воспроизводятся прежде всего такие, которые необходимы для социальной и должностной номинации: великий государь, царь-государь, князь, боярин, воевода, товарищ воеводы, стольник, стрелецкий голова, митрополит, приставы, ярыга, подьячий, стрельцы и т.д. Используемые архаизмы семантически прозрачны; среди них преобладают экспрессивно-оценочные слова и фразеологизмы, характеризующие отрицательное отношение воевод и их помощ¬ников к Разину и его сподвижникам: воры, лиходеи, государевы ослухи, христопро¬давцы, убойцы и т.п. Архаизирующие средства в диалогах органически сочетаются с разговорными и просторечными: анчихристы, страмец, страм и многими другими.
В романе Шукшина, написанном в период общественно-политической «оттепели» и «реабилитации» нелитературных языковых средств, снова возрож¬даются классические традиции.
Выходец из народа, знаток народного языка, Шукшин, широко использует нелитературные языковые средства. Однако характер этих нелитературных язы¬ковых средств иной. Шукшин редко использует диалектные слова узкого местно¬го употребления. В диалогах героев интенсивно используются общенародные средства живой речи - просторечные, диалектно-просторечные и разговорные. Они обильно представлены как в диалогах народных низов, так и в речи поволж¬ских воевод, митрополита, их помощников.
По насыщенности диалогов и поли¬логов народными языковыми красками роман Шукшина близок к его неистори¬ческим произведениям, в частности к рассказам. Исследователи рассказов В. Шукшина P.M. Байрамуков, СМ. Козлова и другие отмечают в качестве характер ной их стилистической черты ориентацию на народную речь. По словам самого писателя, «лучше, чем сказал народ, не скажешь»[16,70]. Стихия народной речи на¬ходит свое наиболее яркое отражение именно и диалогах, которые занимают центральное место в романе и раскрывают «душу» исторических героев, их внутренний мир, психологию.
При этом диалоги Шукшина носят, как правило, кон¬фликтный, агрессивный характер. В своих высказываниях Шукшин подчеркивал, что ему нравятся крайние ситуации, в которых «сшибка» героев способствует их более полному самораскрытию. Конфликтная «сшибка» свойственна прежде всего диалогам Разина с воево¬дами, их помощниками, с митрополитом астраханским. Этот социальный конфликт находит яркое отражение в противопоставленных рядах эмоционально-оценочной лексики, фразеологии.
В речи бояр и митрополита концентрируются слова и выра жения, осуждающие Разина и его повстанцев: антихрист, душегубец, охальник, злодей, мучитель, пес смердящий, дурак заблудший и т.д. В репликах Разина другой ряд эмоционально оценочной лексики, фразеологии: рясы вонючие, сука продажная, сучий сын, иуда, собака и т.п. Остроконфликтный характер носят диалоги Разина с войсковым атаманом Корнеем Яковлевым.
Их агрессивному характеру в репликах Разина соответствуют экспрессивно-оценочные слова, выражения: гад ползучий, змей ползучий, червем прожил, лизоблюд, собака и т.п. Названные выше смыслы, относящиеся к предметной сфере (при ее широком понимании), как подчиненные, центростремительными связями связаны с ядром русской языковой модели мира - гиперсмыслом «человек», функционирование которого в художественных текстах представлено, в частности, зоной «характер» и проявлениями его, такими, как поиск цели, смысла существования.
В. Шукшина по-особому остро волновала тема воли, русского бунта; и личность Степана Разина для него – средоточие национального характера: Разин – правдоискатель, несущий людям волю и понимающий ее как свободу от угнетения и как внутриличностную свободу. В понимании В. Шукшина, воля – это не только освобождение от социального гнета, но главным образом раскрепощение души, конечным итогом которого может стать обретение внутренней духовной свободы.
Воля ощущается конкретно-чувственно («болезненное щекочущее раздражение»), проявляется как непреодолимое стремление, желание сделать что-то «ненормальное» (по Шукшину, «вывихнуться»), а порой как языческое экстатическое своеволие. Не случайно праздник в художественном мире Шукшина – категория особо значимая, он предполагает момент единения, когда раскрывается потаенная жизнь души человека. Широкие пространства: степь, Дон, Волга, а также праздник и связанные с ним гульба, веселье, разгул, песни, – это тот коннотативный фон, на котором ощущается воля как состояние сознания личности.
Сценарий русского бунта, воплощенного в романе В. Шукшина «Я пришел дать вам волю», а также в привлеченной как сопоставительно-сравнительный материал «Истории Пугачева» А. Пушкина (для сопоставления использовались также исторические и философские источники), включает в себя несколько позиций. Структура ролей сценария бунта предполагает наличие двух противоборствующих сил: с одной стороны, бунтующие; с другой – «владыки», «каратели». Изучение текстовых парадигм, включающих маркеры – номинации указанных выше сил – в социолингвистическом аспекте позволило выявить соответствующие ряды социальных ролей и статусов (роль как динамический аспект статуса). Так, предводитель бунта выполняет социальную роль заступника («надежи»), при этом имея статус «батьки» («отца»), «вожака» и даже «бога». Этот ряд ролевых и статусных маркеров дан с точки зрения народа и автора, во многом разделяющего взгляд бунтовщиков.
Ряд характеризаторов с точки зрения владык указывает на «богоотступничество», «измену» и «злодейство» вожака бунта, С. Разина.
Вожак действует в соответствии с социальными ожиданиями (экспектациями). Его появление закономерно в ситуации бунта, и фактор ожидания народом силы, личности, которая поведет за собой массы первозначим. Вождь – идеологическое производное народа, в то же время он должен обладать заданными свойствами характера и мышления: умением управлять войском, предприимчивостью, стремительностью, быстротой, молодечеством, дерзостью, решительностью, силой, безудержностью и др а также соответствующим речевым поведением – кратким, энергичным, воздействующим словом. Вообще же, заметим, это свойства русского национального характера.
Образ Степана Разина имеет, безусловно, идиостилевое, собственно шукшинское воплощение. Степан Разин – тот, кем овладела идея воли (одержимость), став его alter ego. Воля всегда в сердце бунтаря, для него это категория постоянного состояния и жизненной необходимости.
Только в том случае, если воля становится центром жизненных интересов вождя, а потом и народных масс, возникает бунт. Вообще же воля – категория психо-эмоционального переживания, и субъект воли – не каждый русский. В понимании В. Шукшина, русская воля граничит с языческой «безумной» стихией и проявляется подчас в своеволии, становясь нередко чьим-либо произволом, она беспредельна и безгранична. Утопичность такого представления предопределяет драму русского бунта.
Желание бунтовщиков обрести волю, понимаемую как отрицание власти, иллюзорно, – именно такая ситуация, по В. Шукшину, соответствует национальному духу русского, его природе. Поэтому глобальный по целям русский бунт обречен стать кровавым пиром, закончиться казнями и возвращением к старому положению дел. Те, кто идет за вожаком – группа бунтующих, она состоит из крестьян и казаков. Между единицами-номинациями соответствующих текстовых парадигм обнаруживается семантическая оппозиция, указывающая на антонимичные ролевые статусы крестьян и казаков: «рабы», «клейменные», «бесправные» – «свободные», «независимые» (соответственно). Итак, ролевой статус одной части бунтовщиков – те, кому требуется защита, избавление от социального рабства; ролевая же функция другой части бунтовщиков, казаков, – это защита казацких вольностей, освобождение от социального рабства, движущая сила бунта.
Поэтому бунт, начинающийся как узкоказацкое движение, перерастает в общенародный.
Противоборствующая всем бунтовщикам сила – государство. Она представлена в лице бояр, царя, попов, воевод, карательных властей. Текстовая парадигма ролевых номинаций с заглавным именем «владыки» («угнетающие») включает маркеры только инвективного характера, указывающие на обман («змеи», «лизоблюды»), жадность («свинья ненасытная»), чванство и жестокость по отношению к людям («собаки, кровопивцы»). Социальный статус угнетающих – люди у власти, владыки, и их ролевые функции подменяются функциями, позволяющими им преследовать собственные выгоды.
Таким образом, система номинаций позволяет выявить скрыто прогнозируемые сюжетные повороты, сущность конфликта и его причины. Так, исход бунта во многом предрешен сущностью той силы (государство, владыки), против которой выступает Разин и народные массы: эта сила непобедима. Предпочтительнее наблюдение за их реализацией по малой прозе В.Шукшина (сборник «Характеры», 1973 г.), где через составляющие душа, дух, тоска, больно, жизнь, свобода, воля и др. [Шмелев 2002] обнаруживается содержание имплицитной семемы «характер». Композиционным центром этих текстов, своеобразных по жанровой принадлежности, выступают насыщенные драматизмом контексты-сцены, где зачастую речевое поведение персонажа служит индикатором его характера.
В рассказах писателя ("Чудик", "Микроскоп", "Верую", "Сапожки", "Алеша Бесконвойный", " Упорный") определенными ситуациями "намечен пунктир судьбы", обозначены "некие константы, в которых все время берутся психологические пробы" [7,223]. Одна из таких судеб - мечтателя (Чудика), состояние души которого характеризуется через понимание его поведения окружающими (носителями обыденного сознания), самим собой (в рефлексии персонажа), рассказчиком, за которым стоит автор.
Столкновение оценок, предпосылаемых сценам-эпизодам или заключающих их, обусловлено имплицитной стратегией повествователя (рассказчика), эффект которой усиливается за счет интенсификации приемов выразительности.
В словесном плане это обеспечивается различием способов номинации, реализации которых - от однословной номинации-оценки (каузированной поведением персонажа) в начальном высказывании текста («Жена называла его - Чудик. Иногда ласково»)[28,157], к фразовой, косвенной, исходящей от самого персонажа («Почему же я такой есть - то вслух горько рассуждал Чудик Что теперь делать »), наконец итоговой, текстовой в абзаце-концовке («Звали его - Василий Егорыч Князев. Было ему тридцать девять лет от роду. Он работал киномехаником в селе. Обожал сыщиков и собак.
В детстве мечтал быть шпионом) - своей динамикой служат приращению смысла текста. В освещении динамики состояний персонажа в качестве ключевого слова задействована лексема больно: " Чудик поспешил сойти с крыльца А дальше не знал, что делать. Опять ему стало больно". В композиционной рамке текста, создаваемой с участием еще одного приема - повтора («Жена называла его – Чудик» и «Звали его - Василий Егорыч Князев»), смысловой перевес приходится, безусловно, на концовку, которая, являясь развернутой ремой по отношению к теме (номинации заглавия текста), актуализует позицию рассказчика (и самого автора) и способствует пониманию читателем смысла текста (т.е. приятию читателем данного характера). В. М. Шукшина постоянно мучил вопрос: «Что с нами происходит?» В поисках ответа на него писатель со¬здал образ вечно ищущего, стражду¬щего человека, у которого «неспокой¬ная совесть, ум, полное отсутствие голоса, когда требуется — для созву¬чия — «подпеть» могучему басу силь¬ного мира сего, горький разлад с са¬мим собой из-за проклятого вопроса «что есть правда?», гордость » (В. М. Шукшин.
Нравственность есть Правда). Такие «чудики» — духовно одинокие люди, «чужие» среди «сво¬их». Достаточно вспомнить Веню Зяблицкого («Мой зять украл машину дров!»), Спиридона Расторгуева («Сураз»), Васеку («Стенька Разин»), Фи¬липпа Тюрина («Осенью») и многих других героев писателя.
Один- тру¬женик-горемыка - не может найти тепла и понимания в семье, другому - непутевому - нет места в жизни, третий - талантливый - сгорает от любви к людям, четвертый - акти¬вист-горлопан - по собственной глу¬пости обрекает людей на страдания и ненависть.
Тема одиночества раскрывается в рассказах Шукшина неоднозначно. Кто-то видит в нем спасение, для кого-то это мука, а для некоторых -смерть. В раскрытии темы оторванно¬сти человека от окружающих его лю¬дей не последнюю роль играет выбор названия произведения.
Нередко ав¬тор выносит в заголовок имя главно¬го героя: «Гринька Малюгин», «Ар¬тист Федор Грай», «Степка», «Непро¬тивленец Макар Жеребцов», «Дядя Ермолай», «Мужик Дерябин» и т. п. Несомненно, такой прием является средством выделения героя из числа других действующих лиц. А выделение - это, как правило, обособление. Ав¬тор как будто хочет подчеркнуть «не¬похожесть» своих героев, их чудако¬ватость. Выбор имен и форма их подачи не случайны. Например, сочетание уменьшительно-пренебрежительной формы собственного имени Гринька с фамилией Малюгин подчеркивает «незначительность» персонажа.
При этом личное имя героя вступает в пря¬мое противоречие с описанием его внешности: «Был он здоровенный парень с длинны¬ми руками, горбоносый, с вытянутым, как у лошади, лицом.»[28,195] Жалость к Гриньке Малюгину по сути своей сродни чувству, испыты¬ваемому к юродивым. Отсюда и дру¬гие наименования персонажа, кото¬рые как-то «все шли ему»: Гриньку очень любили как-нибудь на¬зывать: «земледав», «быча», «телеграф», «морда» Если две последние номинации яв¬ляются отражением внешних данных персонажа (высокий рост, форма лица), то первые характеризуют лич¬ностные качества героя. В «Словаре языка Василия Шукши¬на» лексема земледав толкуется как «сильный, крепкий человек, высокий и массивный, но при этом неловкий, несуразный»[15,14]. Такое определение вполне соответствует и образу Федо¬ра, героя романа В. Шукшина «Любавины». Однако по отношению к Гриньке Малюгину оно требует уточ¬нения: земледав — человек, напрасно живущий на земле. Данный дериват является производным от словосоче¬тания давить землю, образованным сложносуффиксальным способом.
Прямая мотивация в нем осложняет¬ся переносной, ассоциативно-образ¬ной, которая поглощает первичную и оказывается ведущей в слове: Номинация быча (производное-обращение от бык) носит откровенно бранный характер, в ее значение вхо¬дят семы «глупый», «упрямый». Однако именно безрассудство тол¬кает этого взбалмошного и, казалось бы, «никудышнего» человека на ге¬ройский поступок: он бросается спа¬сать от огня бензохранилище.
Для обычных людей чудики — «не¬нормальные какие-то». Именно поэто¬му они чудятся, их поведение чудно для других: Настойчивый повтор однокоренных образований подчеркивает оторван¬ность чудиков от их окружения.
Характеризуя своего героя, Шук¬шин вводит ряд определений-номи¬наций, которые подчеркивают «изо¬лированность» персонажа: Саня — человек очень странный; Филя, когда бывал у Сани, испытывал такое чувство, словно держал в ладонях «…тепло¬го еще, слабого воробья с капельками крови на сломанных крыльях — живой комочек жизни; больной человек; одинокий; Я был художник Но художником не был Ну мало ли на свете чудаков, странных лю¬дей »[28,41] Не случайно писатель сравнивает Саню Неверова с подбитым воробь¬ем. Раненая птица — это не только физически умирающий герой расска¬за. Для Шукшина важнее страдающая душа чудика Сани. Косвенное сравне¬ние-номинация подчеркивает хруп¬кость духовного мира человека.
От «неподдельно доброго человека» исходит добро и вера в то, «что жизнь прекрасна». Филипп Наседкин, не понимающий философствований Сани, тем не менее ощущает рядом с ним тепло: «Филя не понимал Саню и не силился понять.
Он тоже чувствовал, что на земле — хорошо. Вообще жить — хорошо»[28,142]. Показательно, что, создавая обра¬зы чудиков, Шукшин активно исполь¬зует слова один, вера, хорошо, прекрасно, жизнь, живой. При описании «рядо¬вых» персонажей на первое место вы¬ходят слова с негативно-оценочной ок¬раской, иногда открыто бранные.
Так, в рассказе «Мой зять украл машину дров!» Веня Зяблицкий — «маленький человек, нервный, стремительный» — обрушивает всю свою боль и досаду из- за рухнувшей мечты «когда-нибудь надеть кожанку и пройтись в выход¬ной день по селу в ней нараспашку»[28,78] на тещу и жену: тварь, сволочи В авторском повествовании, расска¬зывающем о жизни «обычных» людей, тоже есть повторы, но они выполня¬ют совершенно иную функцию: это своеобразный прием объединения «обыкновенных» против чудиков. «Обыкновенные» легко убеждают себе подобных и привлекают их на свою сторону.
Одиноким чудикам этого, как правило, добиться не удается. Главное, что объединяет чудиков Шукшина, — их удивительная доб¬рота, искренняя и всеохватывающая. Так, о Спирьке Расторгуеве («Сураз») автор пишет, что добротой своей он поражал, как и красотой. Таким же «неподдельно добрым человеком» был и Саня Неверов («Залетный»). Номинация чудик является ключе¬вой в рассказах писателя.
В «Словаре языка Василия Шукшина» эта лексе¬ма толкуется традиционно: «Чудик Странный, несуразный человек, чу¬дак»[12,56]. Однако, функционируя в тексте художественного произведения, сло¬во становится многозначным, расши¬ряет свои семантические границы и постепенно перерастает в символ. Слово-понятие чудик «вбирает в себя» и восприятие несправед¬ливости окружающего мира, и бес¬шабашное ухарство, и истинную че¬ловечность. 2.2.Окказиональные субстантивированные прилагательные как способ номинации в сказке В.М. Шукшина «До третьих петухов» Именно эти синтак¬сические условия и формируют грамма¬тическое значение предметности.
Таков, на наш взгляд, «механизм» окказиональ¬ной субстантивации. В сказке В. М. Шукшина «До третьих пе¬тухов» встречаются субстантивы разных типов. Ср.: «Тучный вскочил и полез было на Ивана, но его подхватили свои и оттащили в сторону »[28,167] «Пускай идет в букинистический жестко отрезала Лиза; - Што же это, братцы, случилось-то с вами спросил Иван, подсажива¬ясь к монахам Выгнали Выгнали вздох¬нул один седобородый Да как выгнали! -Вот как выгнали! Взашей попросили Беда, беда тихо молвил другой Вот уж беда так беда: небывалая.
Отродясь такой не ви¬дывали.»[28,168] Несомненно, слово тучный — перифе¬рийное явление. Употребляясь «автоном¬но», без определяемого существительно¬го, оно сочетает в категориальной семан¬тике значение признака и предмета, вы¬полняет функцию подлежащего, однако сохраняет морфемную оформленность и словоизменительные свойства прилага¬тельного.
Отметим, что слово седоборо¬дый употреблено с зависимым место¬имением один, и это свидетельствует об актуализации предметного компонента в категориальной семантике. Тучный и се¬добородый — окказиональные субстанти¬вы. Употребление субстантивированных прилагательных в качестве обращений широко распространено в разговорной речи вообще и в речи персонажей сказки В. М. Шукшина в частности; например: «Один собирался нести по кочкам, другой Какие кочки вы имеете в виду, уважаемый — спросил он стражника; - Утютюсеньки лас¬ково сказал Горынья. — Маленький Что же ты папе не улыбаешься?»[22,166] Субстантивированные прилагательные в роли обращения могут употребляться и в сочетании с местоимением:«Возлюбленный мой, — заговорила она, —только пойми меня правильно: я же тебе его на завтрак приготовила. Хотела сюрприз сделать;— Все не так просто, дружок, все, милый мой очень и очень не просто; — Холесенький мой, —приговаривала она, — маленький мой »[22,164] Здесь мы имеем дело с окказиональной субстантивацией, причем ограниченной парадигматически: употребление слова в функции обращения связано только с одной падежной формой.
Встречаются субстантивы и среди имен собственных, например: «Дай «Камаринскую» Пропади все пропа¬дом, гори все синим огнем! Дай вина!»[28,167] Четкие критерии разграничения узуаль¬ной и окказиональной субстантивации назвать довольно сложно.
Обычно иссле¬дователи опираются не только на данные словарей, но и на частотность употреб¬ления, и на языковую интуицию.
С. И. Филиппова, например, анализируя про¬зу Шукшина, в качестве дифференциаль¬ных признаков словообразовательных окказионализмов выделяет следующие: 1) связь с конкретным «творцом»; 2) струк¬турно-семантические отклонения от нор¬мы литературного языка; 3) постоянное ощущение новизны, необычности; 4) не¬возможность существования вне контек¬ста, из которого они как бы вырастают, который делает их уместными и вырази¬тельными, однако не позволяет им суще¬ствовать самостоятельно, вне его; 5) вы¬полнение экспрессивно-стилистической функции[20,104]. Некоторые из этих признаков присущи и грамматическим окказионализмам. В. М. Шукшин часто (но не всегда) ис¬пользует субстантивированные прилага¬тельные в качестве имен собственных — как знак индивидуализации.
При первом представлении персонажа выделяется его основная, наиболее существенная черта, которая в дальнейшем используется для номинации субъекта.
Окказиональные имена персонажей действительно «как бы вырастают» из контекста:« Очень уж того — встрял в разговор гос¬подин пришибленного вида, явно чеховский пер¬сонаж. — Очень уж коротко. Зачем так ; — Вы не меняетесь, — со скрытым презрением заме¬тил Пришибленный.»[28,160] Любопытно, что одного из героев сказ¬ки автор наделяет сразу двумя обозначе¬ниями, вероятно, за неимением яркого, доминантного признака: «Тут персонажи соскочили со своих полок, задвигали стульями — В темпе, в темпе! — по¬крикивал некто канцелярского облика, лысый. — Позвольте? — это спрашивала Бедная Лиза. — Давай, Лиза, — сказал Лысый»[]. «Не груби, Иван, — сказал конторский. —О нем же думают, понимаешь, и он же ещесидит грубит. — Тихо! — строго сказал лысый конторский.— Что ты предлагаешь, Лиза?»[28,159] В качестве имени одного из героев ис¬пользовано знаменитое определение, за¬имствованное из литературной критики: «Тут какой-то, явно лишний, заметил: — Меж¬дуусобица. — А? — не понял конторский. — Междуусобица, — сказал Лишний. — Про¬падем». Отадъективные субстантивы — самый распространенный, но не единственный способ наименования персонажей сказ¬ки. Встречаются и имена вполне конкрет¬ные. Так, для обозначения героини Н. М. Карамзина употреблено составное наиме¬нование — название повести: «Только Бедная Лиза, передовая Бедная Лиза, хотела выскочить с ответом »[28,168] Автор намеренно создает многознач¬ность, «обыгрывая» известный эпитет: «— Я сама тоже из крестьян, — начала Бедная Лиза, — вы все знаете, какая я бедная »[28,159] Литературный герой Н. В. Гоголя «на¬следует» свое первоначальное, весьма колоритное, имя: «Счас они будут рубахи на груди рвать, —молвил некий мелкий персонаж вроде гого¬левского Акакия Акакиевича. — Рукава будут же¬вать »[28,162] Среди действующих лиц — и Онегин с Ленским, и Обломов, и Атаман (он же Ка¬зак), и Илья Муромец, и Иван-дурак (глав¬ный герой, как и положено в сказках). Субстантивированные прилагатель¬ные — весьма заметное явление в ономастиконе В. М. Шукшина.
Как и дру¬гие синкретичные части речи, они «ожив¬ляют» повествование, поскольку отлича¬ются «семантической емкостью»3, экс¬прессивностью.
Подчеркнем, однако, что семантическая емкость создается за счет грамматических, а не лексических средств.
В категориальном значении этих слов со¬вмещаются адъективный и субстантивный компоненты: сочетаются представление о признаке и о предмете (лице — носителе этого признака). Генерализация призна¬ка помогает избежать четкой конкрети¬зации, сохранить некие обобщенные чер¬ты классического «образа» и вместе с тем — индивидуализировать героя: « Сядь! — крикнул Конторский на Лишнего».[28,170] Субстантивированные прилагатель¬ные — гибридные явления в системе час¬тей речи: выражая категориальное значе¬ние предметности и приобретая синтак¬сические свойства существительных, они сохраняют адъективную форму.
Измене¬ние грамматического статуса слова, по¬явление у прилагательного субстантивных свойств подчеркнуто написанием имени с прописной буквы.
Известно, что суще¬ствует множество переходных структур между нарицательными и собственными именами.
К переходным явлениям отно¬сятся и окказиональные онимы. Определить место имен Пришибленный, Лысый, Лишний и т. п. в зоне взаимодей¬ствия прилагательного и существительно¬го можно на периферии прилагательного как части речи. «Сдвиг» прилагательных в сторону существительных, употребление их в качестве имен собственных, в дан¬ном случае не что иное, как тонкая язы¬ковая игра. Используя в качестве имени окказиональные субстантивы, автор толь¬ко идентифицирует, но не индивидуа¬лизирует персонажей, так сказать, обо¬значает, не называя, выделяет, не кон¬кретизируя.
Это явление можно считать особым литературным приемом, под¬черкивающим своеобразие авторской ма¬неры В. М. Шукшина и создающим осо¬бый колорит его сказки «До третьих пе¬тухов».