Из статьи Анна Ахматова и Серебряный век. Образ этой необыкновенной женщины, человека высокой духовной и интеллектуальной культуры, сумевшей через невероятные испытания пронести царственное достоинство и верность себе, живет в сознании многих. Но многих межет удивить то, что все это самостоятельность и глубину восприятия, широту умственных горизонтов я в ней нахожу с самого начала.
Не могу я согласится и с тем, что лирика, которая существовала до Ахматовой, была только регионально мужской, она была просто лирикой, касающейся всех. И читающие женщины не чувствовали ее чужой.
Также просто лирикой, нужной всем, нужной всем была и лирика Ахматовой.
В ее стихах есть женское чувство, никак не противоречащее мужскому представлению о нем и о мужской потребности в нем, есть, может быть, даже 12 игра этим самым вечно женственным. Но стихи этого рода только исходный рубеж для выхода к иным горизонтам, или, как сказано выше, площадка для взлета. Особенно если речь идет о ее шедеврах. Например, таком, как это знаменитое стихотворение из триптиха Смятение 1913 Не любишь, не хочешь смотреть О, как ты красив, проклятый И я не могу взлететь, А с детства была крылатой.
Мне очи застил туман, Сливаются вещи и лица, И только красный тюльпан, Тюльпан у тебя в петлице. Независимость от атмосферы времени давалась ей не всегда и не просто. Вот как она отдыхала от этой атмосферы, когда удавалось оторваться Я научилась просто мудро жить, Смотреть на небо и молиться Богу И долго перед вечером бродить, Чтоб утомить ненужную тревогу. Когда шуршат в овраге лопухи И никнет гроздь рябины желто красной Слагаю я веселые стихи О жизни тленной, тленной и прекрасной. 13 Я возвращаюсь.
Лижет мне ладонь Пушистый кот, мурлыкает умильней, И яркий загорается огонь На башенке озерной лесопильни. Лишь изредка прорезывает тишь Крик аиста, слетевшего на крышу. И если в дверь мою ты постучишь, Мне кажется, я даже не услышу. И уж никак не романтичен написанный за три года до этого гениальный, как я думаю, Приморский сонет Здесь все меня переживет, Все, даже ветхие скворешни, И этот воздух, воздух вешний, Морской свершивший перелет. И голос вечности зовет С неодолимостью нездешней, И над цветущею черешней Сиянье легкий месяц льет. И кажется такой нетрудной, Белея чаще изумрудной, Дорога не скажу куда Там средь стволов еще светлее, И все похоже на аллею 14 У царскосельского пруда.
За чувством, породившем стихотворение, стоит многое опыт размышлений, заблуждений и открытий незаурядного человека но в стихотворении об этом ничего не говорится. Только чувствуется. Остается в подтексте, но в подтексте без кавычек, ибо тут и речи нет о об искусственном умолчании.
О том, очем говорится, говорится все. А о себе как раз почти ничего. Разве что здесь все меня переживет. Но интонационное ударение здесь стоит на другом слове на все. И чтоб не было сомнений все, даже ветхие скворешни. Вот вроде бы до чего дошло меня ветхая скворешня. Но в стихотворении нет и тени обиды или возмущения тем, что это так. Есть только любовь ко всему, что меня переживет, и щемящая боль от необходимости с этим расстаться.
Все подготавливает высокое трагическое смирение завершающих шести строк, содержащих тайную надежду увидеть в будущей жизни улучшеное продолжение всего того, что здесь меня переживет. Конечно, смирение последних строк окрашено естественным и привычным религиозным чувством. Но Ахматова поэт, а не проповедник. И это напряженное драматическое смирение конечно же ближе Ахматовой, чем все соблазны серебряного века. Одно слово кажется чего стоит. Стихотворение знает, что дорога не скажу куда только кажется не трудной.
От этого оно такое 15 щемящее, но и острота смирения тоже от этого.