Глава 10

Факел Эллиса Вайета

 

— Господи помилуй, мэм! — сказал клерк в бюро регистрации. — Никто не знает, кому сейчас принадлежит этот завод. И кажется, никогда не узнает.

Клерк сидел за столом в комнате первого этажа, куда редко заходили посетители, — стопки папок покрылись толстым слоем пыли. Он посмотрел на сверкающий автомобиль, припаркованный за окном на грязном пустыре, бывшем когда-то главной площадью процветающего окружного центра. Он смотрел на двух незнакомых посетителей с едва уловимым задумчивым удивлением.

— Почему? — спросила Дэгни.

Он беспомощно указал на груду бумаг, которые достал из папок:

— Кому принадлежит этот завод, должен решить суд, чего, как мне кажется, ни один суд не сможет сделать, даже если возьмется за это.

— Почему? Что случилось?

— Его продали, я имею в виду завод. Продали двум покупателям одновременно. Года два назад из-за этого разразился большой скандал, а сейчас... сейчас это всего лишь груда бумаги, ожидающая судебного разбирательства. Не знаю, каким образом и какой судья сможет распутать эту историю и определить, кому принадлежит право собственности — и какое-нибудь право вообще.

— Не могли бы вы рассказать поподробней, что именно произошло?

— Последним законным владельцем завода была Народная ипотечная компания из Рима, штат Висконсин. Это город, расположенный в стороне от завода, милях в тридцати на север. Эта ипотечная компания была крикливой лавочкой, которая на всех углах вопила о льготных кредитах. Компанию возглавлял Марк Йонтс. Никто не знал, откуда он взялся, и никто не знает, куда он делся, но на следующее утро после того, как Народная ипотечная компания обанкротилась, выяснилось, что Марк Йонтс продал завод «Твентис сенчури мотор» кучке паразитов из Южной Дакоты и одновременно отдал его в залог под займ, полученный от банка в Иллинойсе. После осмотра завода выяснилось, что он вывез все оборудование и продал его по частям неизвестно куда и Бог весть кому. Вот и получается, что сейчас завод принадлежит всем... и никому. Парни из Южной Дакоты, банк и адвокаты кредиторов Народной ипотечной компании — все подают в суд друг на друга, все заявляют о своих правах на этот завод, и никто не имеет права завезти туда хоть шестеренку, хотя сейчас и шестеренки днем с огнем не сыщешь.

— А Марк Йонтс действительно руководил заводом до того, как продал его?

— Господи, мэм, нет, конечно. Он из тех, кто никогда не работает. Он не хотел делать деньги, он хотел получать их. И похоже, получил их больше, чем можно было выжать из этого завода.

Клерк удивился, почему при его словах светловолосый, с суровым лицом мужчина, сидевший напротив него рядом с женщиной, нахмурившись, посмотрел в окно на машину — на большой завернутый в брезент и туго перевязанный веревками предмет, лежавший в открытом багажнике.

— А что случилось с документацией завода?

— Какой именно, мэм?

— Производственная   документация,    учетно-отчетные данные... документация отдела кадров.

— О, от этого ничего не осталось. Там все разграбили. Все претенденты на завод тащили оттуда мебель и прочее представлявшее хоть какую-нибудь ценность. Шериф опечатал ворота, но это их не остановило. Все бумаги и прочие подобные вещи скорее всего забрали бродяги из Старнсвилла. Это городок внизу, на равнине. Им там сейчас приходится туго. Скорее всего бумаги пошли на растопку.

— Здесь остался кто-нибудь из тех, кто работал на этом заводе? — спросил Реардэн.

— Нет, сэр. Все рабочие жили в Старнсвилле.

— Все? — прошептала Дэгни; она подумала о руинах. — И... инженеры тоже?

— Да, мэм. Все служащие жили в этом городке. Но они давно уехали.

— Может быть, вы помните имена кого-нибудь из тех, кто работал на этом заводе?

— Нет, мэм.

— Кто из предыдущих владельцев действительно управлял заводом? — спросил Реардэн.

— Не знаю, сэр. Там было столько проблем, завод много раз переходил из рук в руки после того, как умер старик Старнс. Он построил этот завод, да что завод, пожалуй, он своими руками создал всю эту часть страны. Он умер двенадцать лет назад.

— Вы можете назвать имена всех владельцев завода после его смерти?

— Нет, сэр. Года три назад в старом здании суда случился пожар и все документы сгорели. Не знаю, сможете ли вы сейчас это выяснить.

— А вы не знаете, у кого Марк Йонтс перекупил завод?

— Знаю. Он купил его у мэра Рима, Баскома. Как завод попал в руки Баскома, я не знаю.

— А где сейчас этот Баском?

— Все там же, в Риме.

— Большое спасибо, — сказал Реардэн. — Мы к нему заедем.

Они были уже в дверях, когда клерк спросил:

— Сэр, а что вы ищете?

— Мы ищем одного друга, — ответил Реардэн. — Друга, которого потеряли и который когда-то работал на этом заводе.

 

* * *

 

Мэр Баском сидел, откинувшись на спинку стула, на нем; была грязная рубашка, а очертания груди и живота напоминали грушу. На улице было душно и пыльно. Он махнул рукой, блеснув перстнем с большим низкокачественными топазом.

— Бесполезно, леди, совершенно бесполезно. Расспрашивая людей, вы только потеряете время. В городе не осталось никого из бывших рабочих завода и никого, кто что-нибудь помнил бы о них. Из города уехало столько народу, а те, что остались, ровно ничего собой не представляют и ничем не могут быть вам полезны. Можете мне поверить, ведь я мэр этой помойки.

Он предложил гостям сесть, но не возражал, когда леди предпочла стоять на пороге. Откинувшись на спинку стула, он пристально разглядывал ее; шикарная штучка, подумал он, но ведь и мужчина, что с ней, несомненно богат.

Дэгни стояла на пороге, глядя на улицы Рима. Она видела дома, тротуары, фонари, даже вывеску, рекламировавшую безалкогольные напитки. Но все выглядело так, словно город на волосок от участи, постигшей Старнсвилл.

— Нет, никакой заводской документации не осталось. Если вы ищете это, бросьте, не стоит стараться. Это все равно что гоняться за листьями во время урагана. Кому нужны эти бумаги? В такие времена, как сейчас, люди стремятся сберечь добротные материальные вещи. Ничего не поделаешь, приходится быть практичным.

Сквозь запыленные окна виднелась гостиная его дома: на деревянном полу лежали персидские ковры, в комнате стояли переносной бар, украшенный полосками хромированной стали, и дорогой радиоприемник, на крышке которого возвышалась старинная керосиновая лампа.

— Ну конечно, это я продал завод Марку Йонтсу. Марк был хорошим парнем, веселым и энергичным. Не спорю, он недостаточно чтил кодекс, но кто из нас без греха? Конечно, он зашел слишком далеко. Этого я от него не ожидал. Я думал, что он достаточно умен, чтобы оставаться в рамках закона — вернее, того, что от него осталось.

Мэр Баском улыбнулся, глядя на них с безмятежной отрешенностью. Во взгляде его сквозила хитрость, лишенная ума, а улыбка излучала добродушие, лишенное доброты.

— Не думаю, что вы, ребята, детективы, — сказал он, — но даже если и так, мне все равно. Взяток от Марка я не брал, а в свои дела он меня не посвящал. Где он сейчас, я не имею ни малейшего представления. — Он вздохнул. — Мне нравился этот парень. Жаль, что он уехал. Плевать на воскресные проповеди. Ему же надо было как-то жить. Он ничуть не хуже других, просто умнее. Кого-то на таких делах ловят, а кого-то нет, вот и вся разница... Нет, я не знаю, что он собирался делать с заводом. Конечно, он заплатил мне куда больше, чем стоила эта развалюха, и конечно, он оказал мне услугу, купив завод. Нет, я не оказывал на него никакого давления. Не было необходимости. Он, так сказать, был моим должником. Я несколько раз оказывал ему некоторую помощь. Знаете, есть такие законы, словно резиновые, и мэру вполне по силам слегка растянуть их для друга. А что, черт побери! Только так и можно разбогатеть в этом мире, вам это наверняка известно, — добавил он, взглянув на роскошный черный автомобиль.

— Вы рассказывали о заводе, — напомнил Реардэн, стараясь держать себя в руках.

— Вот кого я терпеть не могу, так это людей, которые разглагольствуют о принципах, — сказал Баском. — Принципами сыт не будешь. Единственное, что чего-то стоит в жизни, — это добротные материальные вещи. Тут уж не до теорий, когда все вокруг рушится. Вот я, к примеру, не собираюсь идти ко дну. Пусть они берут себе идеи, а я возьму завод. Мне не нужны идеи, я хочу три раза в день прилично питаться.

— Для чего вы купили этот завод?

— А для чего покупают бизнес? Чтобы выжать из него все что можно. Когда я вижу возможность сделать деньги, я ее не упускаю. Завод шел с молотка, и немногие изъявили желание купить его. Поэтому он достался мне почти даром. Но у меня он тоже долго не задержался. Месяца через три я продал его Марку. Конечно, это была выгодная сделка, я вам уже говорил. Я здорово все провернул. Ни один крупный воротила не придумал бы ничего лучше.

— Завод работал, когда вы его купили?

— Нет, он был закрыт.

— Вы пытались его открыть?

— Только не я. Я человек практичный.

— Вы можете вспомнить хоть кого-нибудь, кто работал там?

— Нет. Никогда их не видел.

— Вы вывозили что-нибудь с завода?

— Хорошо, вам я скажу. Я там все осмотрел, и мне понравился стол старика Старнса. В свое время он был очень важной шишкой. Прекрасный стол добротного красного дерева. Я отвез его к себе домой. Еще у одного начальника, сейчас уже не помню у кого, в туалете была душевая со стеклянной дверью, на которой была вырезана русалка. Настоящее произведение искусства, к тому же очень эротичная, скажу я вам, зажигает похлеще любых картинок. Так вот, душевую я тоже перевез домой. В конце концов, что в этом такого? Это же был мой завод. Я имел право забрать оттуда все ценное.

— А кто обанкротился? Кому до вас принадлежал завод?

— О, разорился Народный общедоступный банк в Мэдисоне. Господи, какой это был крах! Банкротство этого банка чуть не погубило весь Висконсин, а уж эту часть штата точно доконало. Одни говорят, что завод разорил банк, другие утверждают, что завод был лишь последней каплей, потому что у Народного банка  были совершенно  безрассудные, убыточные вложения в трех или четырех штатах. В те времена банком руководил Юджин Лоусон. Его еще называли банкиром с сердцем. Два-три года назад он был очень популярной личностью в этих краях.

— А Лоусон управлял заводом?

— Нет. Он лишь вложил в него кучу денег, значительно больше, чем можно было выжать из этой старой свалки. Когда завод закрылся, Лоусон окончательно пошел ко дну. Через три месяца банк разорился. — Баском тяжело вздохнул. — Это был жестокий удар для жителей окрестных городов. Все они хранили свои сбережения в этом банке.

Мэр Баском с сожалением посмотрел на город. Он указал пальцем на другую сторону улицы, где седая уборщица, с трудом ползая на коленях, отмывала ступеньки крыльца.

— Видите вон ту женщину? У ее мужа был магазин тканей. Они были зажиточными, респектабельными людьми. Ее муж проработал всю жизнь, чтобы обеспечить ей безбедную старость, и к тому времени, когда он умер, она была довольно состоятельной женщиной — только все деньги хранились в Народном общедоступном банке.

— А кто управлял заводом, когда он закрылся?

— А,   была   такая   шустрая   корпорация.   Называлась «Всеобщий сервис». Так, мыльный пузырь. Появилась из ничего, в ничто и превратилась.

— А где сейчас члены этой корпорации?

— А куда деваются брызги лопнувшего мыльного пузыря? Сыщи их теперь!

— А где сейчас Юджин Лоусон?

— Вот с Лоусоном все в порядке. Он сейчас работает в Вашингтоне,  в   Отделе  экономического   планирования  и национальных ресурсов.

В порыве гнева Реардэн резко поднялся, но взял себя в руки.

— Спасибо за информацию, — сказал он.

— Не за что, друг мой, не за что, — безмятежно отозвался Баском. — Не знаю, чего вы добиваетесь, но послушайте моего совета, бросьте вы это. От этого завода теперь никакого толку.

— Я же вам сказал, мы ищем одного друга.

— Что ж, пусть будет так. Должно быть, очень хороший друг, раз уж вы пошли на такие хлопоты, чтобы найти его, вы и очаровательная леди, которая вам не жена.

Дэгни увидела, как лицо Реардэна мертвецки побледнело, так, что невозможно было различить даже губы.

— Закрой свой грязный... — начал было он, но Дэгни встала между ними.

— Почему вы решили, что я не его жена? — спокойно спросила она.

Баском был очень удивлен реакцией Реардэна. Он бросил это замечание без злого умысла, просто как мошенник, демонстрирующий свою проницательность сообщникам.

— Леди, я многое повидал на своем веку, — добродушно ответил он. — Супруги не смотрят друг на друга так, словно у них на уме спальня. В этом мире вы либо добродетельны, либо наслаждаетесь жизнью. Одно из двух, леди, одно из двух.

— Я задала ему вопрос, — сказала Дэгни, обращаясь к Реардэну как раз вовремя, чтобы помешать ему заговорить, — он дал мне исчерпывающее объяснение.

—  Хотите совет, леди? — сказал Баском. — Купите дешевое обручальное кольцо и носите его. Это, конечно, не стопроцентная гарантия, но все же помогает.

— Спасибо, — сказала Дэгни. — До свидания.

Строгие, подчеркнуто спокойные нотки в ее голосе прозвучали как приказ, что заставило Реардэна молча последовать за ней к машине.

Они были уже далеко от города, когда он, не глядя на нее, тихо, с отчаянием сказал:

— Дэгни,  Дэгни,  Дэгни...  мне  очень  жаль,  что  так вышло.

— А мне нет.

Через некоторое время, когда к нему вернулось самообладание, она сказала:

— Никогда не сердись на человека за то, что он говорит правду.

— Эта правда не его дело.

— Но и то, что он о ней думает, не наше дело.

Ответ прозвучал как единственная мысль, терзавшая разум Реардэна и помимо его воли вылившаяся в слова. Он процедил сквозь зубы:

— Я не смог защитить тебя от этого низкого, ничтожного...

— Я не нуждалась в твоей защите. Реардэн молчал. Он не смотрел на нее.

— Хэнк, когда сможешь сдерживать гнев, завтра или через неделю, вспомни объяснение этого человека и подумай, согласен ли ты с ним.

Реардэн посмотрел на нее, но ничего не сказал. После долгого молчания он заговорил — лишь для того, чтобы сказать ровным, усталым голосом:

— Мы не можем позвонить в Нью-Йорк и откомандировать  наших инженеров   осмотреть  завод.   Не  можем  их встретить. Не можем придать огласке то, что вместе нашли этот двигатель. Там... в лаборатории... я совсем забыл об этом.

— Нужно найти телефон, и я позвоню Эдди. Он пришлет сюда двоих инженеров компании. Я здесь одна, провожу свой отпуск. Это все, что они узнают. И больше им ничего знать не обязательно.

Они проехали целых двести миль, прежде чем нашли междугородный телефон. Эдди Виллерс вскрикнул, услышав ее голос:

— Дэгни, слава Богу! Где ты?

— В Висконсине. А что?

— Я не знал, как с тобой связаться. Тебе надо немедленно приехать. Как можно быстрее.

— Что случилось?

— Пока ничего. Но здесь такое творится... Надо немедленно их остановить, если это в твоих силах. Если их вообще кто-нибудь сможет остановить.

— Эдди, что происходит?

— Ты что, не читала газет?

— Нет.

— Я не могу всего объяснить по телефону. Не могу изложить тебе подробности. Дэгни, ты решишь, что я сошел с ума, но мне кажется, они собираются уничтожить Колорадо.

— Я немедленно возвращаюсь.

 

* * *

 

Врезанные в гранит Манхэттена, под терминалом «Таггарт трансконтинентал» простирались многочисленные тоннели, которые когда-то, во времена, когда движение непрерывным грохочущим потоком протекало по всем артериям терминала, использовались как запасные пути. Со временем, с уменьшением интенсивности движения, запасные тоннели забросили, как высохшие устья рек.

Дэгни спрятала останки двигателя в подвале одного из тоннелей; в этом подвале когда-то размещался запасной электрогенератор, на случай аварии. Но его давно оттуда убрали. Дэгни не доверяла бездарным юнцам из научно-исследовательского отдела компании. В «Таггарт трансконтинентал» работало лишь двое талантливых инженеров, которые могли по достоинству оценить ее находку. Она посвятила их в свою тайну и направила в Висконсин еще раз обследовать завод. Затем она спрятала двигатель там, где никто не мог бы его обнаружить.

Когда рабочие отнесли двигатель в подвал и разошлись, Дэгни собралась было последовать за ними и закрыть стальную дверь, но внезапно остановилась, держа ключи в руке, словно тишина и одиночество подтолкнули ее к проблеме, беспокоившей ее все эти дни, и сейчас настало время принять решение.

Ее личный вагон ожидал у одной из платформ терминала, прицепленный к хвосту поезда, который должен был через несколько минут отбыть в Вашингтон. Дэгни договорилась о встрече с Юджином Лоусоном, но решила отложить ее, чтобы что-то предпринять против того, что обнаружила по возвращении в Нью-Йорк, против того, с чем Эдди умолял ее бороться.

Она не видела никаких способов борьбы, никаких правил, никакого оружия. Беспомощность оказалась для Дэгни странным, новым, неведомым ей прежде чувством. Ей никогда раньше не было трудно обратиться лицом к проблеме и принять решение. Но сейчас она столкнулась с чем-то неопределенным — с туманом, бесформенным туманом, в котором что-то постоянно вырисовывалось и исчезало, прежде чем это удавалось рассмотреть, как сгустки грязи в вязкой жиже. Словно она боковым зрением смутно видела приближение катастрофы, но не могла сменить угол зрения и рассмотреть, что ей угрожает.

Профсоюз машинистов требовал, чтобы максимальная скорость движения поездов по линии Джона Галта была снижена до шестидесяти миль в час. А профсоюз проводников и тормозных кондукторов выдвинул требование сократить длину составов до шестидесяти вагонов.

Штаты Вайоминг, Нью-Мексико, Юта и Аризона требовали, чтобы количество поездов, перегоняемых в Колорадо, не превышало аналогичные показатели в каждом из соседних штатов.

Группа промышленников под предводительством Орена Бойла требовала принятия закона, который ограничил бы производство металла Реардэна до уровня выработки других сталелитейных заводов, соразмерно производственной мощности.

Другая группа, возглавляемая Моуэном, требовала принятия закона, обуславливавшего право каждого желающего на равную для всех долю поставок металла Реардэна.

Группа под предводительством Бертрама Скаддера требовала принятия закона об общественной стабильности, который запретил бы фирмам Восточного побережья покидать пределы своих штатов.

Висли Мауч, директор Отдела экономического планирования и национальных ресурсов, делал одно за другим заявления, определить содержание и цель которых было просто невозможно; в каждом абзаце были такие слова, как «чрезвычайные полномочия» и «несбалансированная экономика».

— Дэгни, по какому праву? — спросил Эдди Виллерс. Его  голос  прозвучал  спокойно,  но   слова  походили  на крик. — По какому праву они это делают?

Дэгни явилась в кабинет Джеймса Таггарта и сказала:

— Джим, я свое сражение выиграла. Теперь твоя очередь. Ты, должно быть, спец там, где приходится иметь дело с бандитами. Останови их.

— Ты же не думаешь, что экономикой страны будут управлять в угоду тебе одной? — сказал Таггарт, не глядя на нее.

— Мне нет никакого дела до экономики страны. Я хочу одного: чтобы твои приятели, ведающие экономикой страны, оставили меня в покое. Я должна руководить железной дорогой, и я прекрасно знаю, что случится с твоей национальной экономикой, если разорится моя дорога.

— Не вижу никаких причин для паники.

— Джим, неужели я должна объяснять тебе, что доходы от Рио-Норт — это все, что у нас есть, все, что может спасти нас от банкротства? Неужели ты не понимаешь, что сейчас нам дорог каждый цент, каждый килограмм груза?

Таггарт не ответил.

— Когда нам нужна каждая лошадиная сила каждого нашего локомотива, когда у нас недостаточно дизелей, что-бы обеспечить для Колорадо тот уровень транспортных услуг, в которых нуждается штат, — что случится, если мы снизим скорость движения и уменьшим длину составов?

— Ну, знаешь, профсоюзы тоже можно понять. Они считают, что несправедливо устанавливать такую  высокую скорость на Рио-Норт, в то время как многие железные дороги закрываются и огромное число железнодорожников остается без работы. Они считают, что скорость нужно снизить, чтобы было больше поездов и, соответственно, больше рабочих мест. Они считают несправедливым, что только мы имеем прибыль от новой линии. Они хотят получить свою долю.

— Кто хочет получить свою долю? В уплату за что? Таггарт не ответил.

— Кто покроет затраты на два состава, выполняющие работу одного? Где ты возьмешь локомотивы и вагоны?

Таггарт не ответил.

— Что будут делать твои профсоюзы после того, как уничтожат «Таггарт трансконтинентал»?

— Я намерен самым решительным образом защищать интересы нашей компании.

— Как?

Таггарт не ответил.

— Как — если вы уничтожите Колорадо?

— Мне кажется, что прежде чем дать некоторым возможность расширить производство, мы должны позаботиться о тех, кто нуждается хоть в какой-то поддержке, чтобы выжить.

— Если вы уничтожите Колорадо, что останется твоим чертовым бандитам? За счет чего они собираются выжить?

— Ты всегда препятствовала любым прогрессивным социальным мерам. Помнится, ты предсказывала катастрофу, еще когда мы приняли резолюцию «Против хищнической конкуренции». Но катастрофы не последовало.

— Потому что я спасла вас, безмозглые дураки! Я уже не смогу повторить это.

Не глядя на нее, Таггарт пожал плечами.

— А если не я, то кто же вас спасет?

Таггарт не ответил.

Здесь, под землей, все это казалось нереальным. Думая об этом сейчас, Дэгни знала, что не сможет участвовать в начинаниях Джима. Она ничего не могла предпринять против людей с неопределенными мыслями, неизвестными мотивами, непонятными целями и шаткой моралью. Ей нечего было им сказать — они ничего не услышали бы и ничего не ответили. Какое оружие может быть там, где разум им уже не является? — думала она. Туда ей нет пути. Она вынуждена оставить это Джиму и уповать на его личную заинтересованность. В сознании Дэгни смутно промелькнула жутковатая мысль: а ведь личной заинтересованности у Джима как раз и нет.

Она посмотрела на лежавшие перед ней обломки двигателя. Где он, человек, который его изобрел? Эта мысль внезапно пронеслась у нее в голове, словно крик отчаяния. Ей вдруг страшно захотелось найти его, опереться на его плечо, чтобы он сказал, что ей делать. Человек такого титанического ума знал бы путь к победе.

Дэгни огляделась вокруг. В чистом, рациональном мире подземных тоннелей не было ничего важнее, чем задача найти человека, который создал этот двигатель. «Надо ли откладывать поиски ради того, чтобы спорить с Ореном Бойлом, пытаться переубедить Моуэна и Скаддера?» — думала Дэгни. Она представила себе двигатель смонтированным и установленным на локомотиве, который со скоростью двести миль в час вел за собой по полотну из металла Реардэна состав из двухсот вагонов. Если в ее силах сделать это видение явью, стоит ли торговаться из-за каких-то шестидесяти вагонов и шестидесяти миль в час? Она не могла унизиться до такого существования, ее разум взорвался бы от постоянного давления, от принуждения держаться в границах бездарности. Она не могла жить по правилу: не торопись, поостынь, постой, не старайся сделать все, что в твоих силах, это никому не нужно.

Полная решимости, Дэгни повернулась и вышла из подвала. Она уже не колебалась, ехать ли ей в Вашингтон.

Когда она закрывала стальную дверь, ей послышалось слабое эхо шагов. Она посмотрела влево, потом вправо. В тоннеле никого не было. Дэгни увидела лишь полоски голубого света, блестевшие на сырых гранитных стенах.

 

* * *

 

Реардэн не мог бороться с группировками, требовавшими принятия законов. Он стоял перед выбором: либо драться, либо работать. Он должен был выбрать что-то одно. И на то и на другое у него не хватало времени.

Вернувшись в город, он обнаружил, что ожидавшаяся по графику партия железной руды не доставлена. От Ларкина не поступило никаких объяснений. Реардэн вызвал его к себе, но Ларкин явился тремя днями позже назначенного срока, не соизволив даже извиниться. Плотно сжав губы, с видом оскорбленного достоинства он сказал, не глядя на Реардэна:

— В конце концов, ты не имеешь права приказывать людям сломя голову бежать к тебе, когда тебе вздумается.

— Почему не доставлена руда? — медленно выговаривая слова, спросил Реардэн.

— Я решительным образом отказываюсь терпеть оскорбления за то, что произошло совершенно не по моей вине. Я могу управлять рудником не хуже тебя, ничуть не хуже. Я делал то же, что и ты. Не знаю, почему в самый неожиданный момент что-то всегда не ладится. Меня нельзя в этом обвинять.

— Кому ты отправил руду в прошлом месяце?

— Я собирался отправить тебе твою долю, честно собирался, но что я мог поделать, если в прошлом месяце мы потеряли целых десять дней из-за этих проклятых дождей, которые шли по всей Северной Миннесоте. Я намеревался отправить тебе руду, и ты не имеешь права обвинять меня, мои намерения были абсолютно честны.

— Если остановится одна из моих печей, я смогу снова запустить ее, загрузив вместо руды твои намерения?

— Поэтому никто и не хочет иметь дела с тобой — ты бесчеловечен.

— Я узнал, что последние три месяца ты перевозишь руду не по озеру, а по железной дороге. Почему?

— Знаешь, я, в конце концов, имею право вести дела так, как считаю нужным.

— Почему ты пошел на большие расходы?

— А какая тебе разница? Не ты же их оплачиваешь.

— А что ты будешь делать, когда обнаружишь, что перевозить руду по железной дороге для тебя слишком дорого, а водных перевозок благодаря тебе больше не существует?

— Я не уверен, что ты поймешь какие-то доводы, кроме денежных, но некоторые серьезно относятся к своему гражданскому и патриотическому долгу.

— Какому?

— Я считаю, что такая железная дорога, как «Таггарт трансконтинентал», является жизненно важной для благосостояния нации, и мой общественный долг — поддерживать убыточную ветку Джима Таггарта в Миннесоте.

Реардэн перегнулся через стол. Он начал понимать последовательность звеньев той цепочки, о которой раньше не задумывался.

— Кому ты в прошлом месяце отправил руду? — ровным голосом спросил он.

— В конце концов, это мое личное дело, я не обязан...

— Орену Бойлу, да?

— Неужели ты считаешь, что мы должны пожертвовать сталелитейной промышленностью всей страны в угоду твоим эгоистичным интересам и...

— Вон отсюда,— не повышая голоса, сказал Реардэн. Ему все стало ясно.

— Не пойми меня превратно, я вовсе не хотел сказать...

— Вон. Ларкин вышел.

Затем последовали дни и ночи, когда Реардэн вел телефонные переговоры, рассылал телеграммы, летал самолетом по всему континенту в поисках рудников — заброшенных или тех, которые вот-вот закроют. Дни и ночи напряженных экстренных совещаний, проводившихся в грязных, неосвещенных, забытых Богом забегаловках. Судя лишь по лицу, манерам и голосу человека, Реардэну приходилось решать, может ли он рискнуть и вложить в него деньги. Ему была ненавистна мысль, что он вынужден надеяться на честность как на некое благодеяние. Он передавал большие суммы денег в руки незнакомых людей взамен на ничем не подкрепленные обещания, без всяких расписок и документов ссужая их владельцам полуразорившихся рудников. Деньги передавались украдкой, как между преступниками, они выливались в не имеющие законной силы контракты, и обе стороны понимали, что в случае мошенничества наказан будет не тот, кто обманул, а тот, кого обманули. Все это он делал для того, чтобы питать рудой свои печи, чтобы из печей непрерывным потоком тек белый расплавленный металл.

— Мистер Реардэн, если вы будете продолжать в том же духе, как вы собираетесь получать прибыль? — спросил его как-то начальник отдела закупок.

— Мы все компенсируем на тоннаже, — устало сказал Реардэн. — У нас неограниченный рынок.

Начальник отдела закупок был пожилым мужчиной с седеющими волосами и сухощавым лицом, который, как говорили, был предан одной цели: выжать все до последнего из каждого цента.

Не сказав больше ни слова, он стоял у рабочего стола Реардэна и, прищурившись, смотрел на хозяина своими суровыми, холодными глазами. Это был взгляд глубочайшего сочувствия, который Реардэн когда-либо видел в своей жизни.

Другого пути нет, думал Реардэн, как он думал уже много дней и ночей подряд. Он не знал другого оружия — только платить за то, чего он хотел, мерой за меру, ничего не просить от природы, не предлагая взамен свои усилия, ничего не требовать от людей, не расплатившись с ними продуктом своих усилий. Как можно действовать, если этот принцип больше не работает? — думал Реардэн.

— Вы говорите, неограниченный рынок, мистер Реардэн? — сухо переспросил начальник отдела закупок.

Реардэн посмотрел на него.

— Наверное, я не настолько умен, чтобы проворачивать сделки, как диктуют обстоятельства, — сказал он в ответ на его невысказанную мысль.

Тот отрицательно покачал головой:

— Нет, мистер Реардэн. Тут уж или одно, или другое. Вы либо стоящий бизнесмен, либо удачливый политик. В одном человеке это несовместимо.

— Может быть, мне стоит научиться играть по их правилам?

— У вас это не получится, и это не пойдет вам на пользу. Неужели вы не понимаете? Вы — человек, у которого бандитам есть что отнять.

Оставаясь один. Реардэн ощущал приступы уже знакомой слепящей ярости, короткие и внезапные, как удар током, — ярости, вспыхивавшей от осознания, что он не может победить зло — откровенное, преднамеренное зло, которое не имело и не искало себе никакого оправдания. Но когда у него появлялась решимость драться и защитить себя, когда возникало чувство, что, если он убьет это зло, правда будет на его стороне, перед его глазами вставала оплывшая, усмехающаяся физиономия мэра Баскома и он слышал его тягучий голос: «...вы и очаровательная леди, которая вам не жена».

И от его правоты не оставалось и следа, а боль благородной, ярости превращалась в постыдную боль покорности. Он не имел права никого обвинять, не имел права драться и умереть радостно, с гордо поднятой головой, как человек, погибающий за благое дело. Невыполненные обещания, тайные желания, предательство, обман, ложь — он был виноват во всем. Имел ли он право презирать какую бы то ни было форму порочности? Степень не имеет значения, думал он, о степени зла не торгуются.

Повалившись на стол и думая о том, что не может больше считать себя честным человеком, думая о чувстве справедливости, которое он утратил, Реардэн не знал, что именно его непоколебимая честность и беспощадное чувство справедливости выбили сейчас из его рук его единственное оружие. Он будет драться с этими бандитами, но его пыл и ярость исчезли. Он будет драться, но всего лишь как один отъявленный негодяй против других. «Кто я такой, чтобы бросить первый камень?» Он не произнес этих слов, но терзавшая его страшная боль была их эквивалентом.

Дэгни, думал он, Дэгни, если это цена, которую я должен заплатить, я ее заплачу... Он по-прежнему оставался предпринимателем в истинном смысле слова, то есть не знал никаких других законов, кроме как сполна платить за все свои желания.

Было уже поздно, когда он пришел домой и, стараясь не шуметь, быстро проскользнул вверх по лестнице к себе в спальню. Он ненавидел себя за то, что вынужден делать это крадучись, как вор, но это повторялось практически изо дня в день вот уже много месяцев. Он сам не знал, почему лица родных стали ему противны. Не смей ненавидеть их за свои грехи, говорил он себе, но смутно осознавал, что не в этом кроется источник его ненависти.

Он закрыл за собой дверь спальни, словно беглец, на мгновение спрятавшийся от преследователей. Раздеваясь перед сном, Реардэн ходил по комнате осторожно: он не хотел, чтобы какой-нибудь звук выдал его присутствие, не хотел, чтобы родные хотя бы подумали о нем.

Он надел пижаму и остановился, чтобы прикурить сигарету, когда дверь спальни открылась. Единственный человек, который имел право войти к нему без стука, никогда не изъявлял такого желания, поэтому, прежде чем Реардэн понял, что в дверях стоит его жена, он некоторое время смотрел на нее тупым, невидящим взглядом. На ней было одеяние в стиле ампир цвета светлого шартреза. Плиссированная юбка изящно спадала с высокой талии. С первого взгляда нельзя было определить, то ли это вечернее платье, то ли неглиже. Лилиан остановилась на пороге. Ее освещенная сзади фигура выглядела очень привлекательно.

— Я знаю, что не должна представляться незнакомому человеку, — мягко сказала Лилиан, — но мне придется это сделать: я — миссис Реардэн.

Он не понял, что прозвучало в ее словах: сарказм или мольба.

Она вошла и небрежным царственным жестом, жестом хозяйки закрыла за собой дверь.

— В чем дело, Лилиан? — тихо спросил Реардэн.

— Дорогой, нельзя так грубо и откровенно выдавать свои чувства. — Лилиан неторопливо пересекла комнату и села в кресло. — Ты же ясно дал понять, что я должна предъявить веские причины, чтобы отнять у тебя время. Может быть, мне лучше договориться о встрече через твоего секретаря?

Реардэн стоял посреди спальни с сигаретой во рту, не изъявляя никакого желания отвечать на ее вопрос. Лилиан рассмеялась:

— Причина моего визита столь необычна, что, я уверена, она никогда не пришла бы тебе в голову: одиночество, дорогой. Не мог бы ты бросить несколько минут своего драгоценного внимания бедной нищенке? Ты не возражаешь, если я останусь здесь просто так, без всякой формальной причины?

— Нет, не возражаю, — тихо сказал Реардэн. — Оставайся, если хочешь.

— У меня нет ничего важного, чтобы обсудить с тобой, — ни миллионных заказов, ни трансконтинентальных сделок, ни рельсов, ни мостов. Я не хочу говорить даже о политическом положении. Я просто хочу поболтать, как обыкновенная женщина, об абсолютно тривиальных вещах.

— Я тебе этого не запрещаю и ничего не имею против.

— Генри, чтобы остановить меня, нет способа лучше, чем этот, не так ли? — В ее голосе прозвучала трогательно-беспомощная откровенность. — Что я могу сказать после этого? Предположим, я хотела рассказать тебе о новом романе, который пишет Больф Юбенк. Он посвящен мне. Это бы тебя заинтересовало?

— Если ты хочешь знать правду — ничуть. Лилиан рассмеялась:

— А если я не хочу ее знать?

— Тогда я не знаю, что тебе сказать, — ответил Реардэн и почувствовал, как от внезапного прилива крови у него застучало в висках. Он вдруг осознал двойную низость лжи, изреченной во имя честности. Он произнес это с искренностью, но подразумевая то, чем он не имел больше права гордиться. — А зачем тебе неправда?

— Вот в этом-то и состоит жестокость честных людей. Ведь ты бы меня не понял, если бы я сказала, что истинная самозабвенная любовь состоит в готовности солгать, обмануть для того, чтобы сделать другого человека счастливым, чтобы создать для него ту реальность, которую он ищет, если ему не нравится та, в которой он живет. Ведь не понял бы?

— Нет, — медленно сказал Реардэн, — не понял бы.

— Все  очень  просто.   Если ты  говоришь  прекрасной женщине, что она прекрасна, что ты ей даешь? Это не более чем факт, и он тебе ничего не стоил. Но если ты говоришь уродливой женщине, что она прекрасна, ты оказываешь ей величайшую честь, поправ и извратив само понятие красоты. Любить женщину за ее достоинства бессмысленно. Она заслужила это. Это плата, а не дар. А вот любить женщину за ее пороки — это и есть настоящий дар, потому что она не заслуживает этого.  Любить  ее за  ее  пороки  значит осквернить ради нее все понятия о добродетели, и это является истинной данью любви, потому что ты приносишь в жертву свою совесть, свой разум, свою честность и свое неоценимое самоуважение.

Реардэн непонимающе посмотрел на нее. В том, что она сказала, прозвучала какая-то чудовищная порочность, исключавшая саму возможность задаваться вопросом, может ли человек говорить подобное всерьез. Его интересовало только одно: зачем она говорила все это?

— А что же тогда любовь, если не самопожертвование, дорогой? —  непринужденно, тоном светской беседы продолжала Лилиан. — Что же тогда самопожертвование, если не принесение в жертву того, чем человек больше всего дорожит и что представляет для него наибольшую значимость? Но я не думаю, что ты это поймешь. Только не такой безупречный, стальной пуританин, как ты. В этом как раз и состоит безграничный эгоизм пуритан. Скорее небо упадет на землю, чем ты позволишь запятнать свое безупречное Я хоть чем-то, за что тебе было бы стыдно.

—  Я никогда не считал себя безупречным, — медленно произнес Реардэн. Его голос прозвучал странно натянуто и серьезно.

Лилиан рассмеялась:

— А разве сейчас ты себя ведешь не безупречно? Ведь ты же честно ответил на мой вопрос. — Она пожала плечами: — О, дорогой, не воспринимай меня всерьез. Я просто болтаю.

Реардэн затушил сигарету о пепельницу; он ничего не ответил.

— Дорогой, на самом деле я пришла лишь потому, что все время думала, будто у меня есть муж, и захотела узнать, как он выглядит.

Реардэн стоял посреди спальни. Однотонная темно-синяя пижама подчеркивала стройность его фигуры. Сидя в кресле, Лилиан пристально смотрела на него.

— Ты очень хорош собой. Последние несколько месяцев ты выглядишь намного лучше, — сказала она. — Моложе. Пожалуй, даже счастливее, а? Ты менее напряжен.  О, я знаю, у тебя сейчас забот как никогда, и ты действуешь, как командир во время авиабомбежки. Но это касается лишь внешней стороны. Ты менее напряжен внутренне.

Реардэн удивленно посмотрел на нее. Лилиан была права. Он и сам этого не знал, вернее, не сознавался себе в этом. Он был очень удивлен ее наблюдательностью. В эти последние месяцы Реардэн виделся с женой крайне редко. Он не входил в ее спальню с тех пор, как вернулся из Колорадо. Он думал, что Лилиан одобрит их разобщенность. Сейчас же он спрашивал себя, что сделало ее столь чувствительной к произошедшей в нем перемене, — если, конечно, причиной было не то чувство, на которое, как он думал, она была не способна.

— Я этого не чувствую.

— Дорогой, это очень тебе к лицу, и... это удивительно, поскольку ты сейчас переживаешь такие трудные времена. — Лилиан сделала паузу, словно ожидая ответа, но, немного помолчав, продолжила все тем же непринужденным тоном: — Я знаю, что сейчас у тебя на заводе появилась масса проблем, к тому же и политическая ситуация принимает угрожающий оборот, не так ли? Для тебя будет жестоким ударом, если они примут все законопроекты, о которых сейчас говорят. Так ведь?

— Да, так. Но мне кажется, Лилиан, для тебя эта тема не представляет никакого интереса.

— Да нет же, как раз наоборот. Эта тема меня очень даже интересует... Хотя и не из-за возможных финансовых потерь.

Лилиан подняла голову и посмотрела на Реардэна. В ее глазах он увидел то почти неуловимое выражение, которое замечал и раньше, — выражение преднамеренной таинственности и уверенности в его неспособности разобраться, что за этим выражением кроется.

Он впервые задумался, не была ли ее язвительность, ее саркастичность, ее малодушная манера наносить оскорбления под покровом улыбки чем-то полностью противоположным тому, чем он всегда их считал, — не способом пытки, а формой отчаяния, не желанием причинить ему страдания, а признанием в собственной боли, защитой для гордости нелюбимой жены, что ее ирония, намеки, ее уклончивость и то, что она умоляла его понять, было не откровенной злостью, а скрытой любовью. Реардэн пришел в ужас от этой мысли, его вина показалась ему куда больше, чем он когда-либо предполагал.

— Генри, раз уж мы заговорили о политике, то у меня появилась забавная мысль. Сторона, к которой ты принадлежишь, — какой там у вас девиз, который все вы так часто повторяете   и   которому   должны   быть   всегда    верны? «Нерушимость контракта», да?

Она заметила его быстрый взгляд, напряженную сосредоточенность в его глазах. Реардэн впервые за все время разговора как-то отреагировал на ее слова, и Лилиан рассмеялась.

— Продолжай, — сказал он тихим, угрожающим голосом.

— Зачем, дорогой? Ты и так меня прекрасно понял.

— Что ты хотела этим сказать?

— Неужели ты на самом деле хочешь унизить меня до такой степени, чтобы я начала жаловаться? Это так банально, а причина моего недовольства столь  обыденна, хотя я думала, что замужем за человеком, который гордится тем, что отличается от других, мелких людишек. Хочешь, чтобы я напомнила, как ты однажды поклялся сделать мое счастье целью своей жизни? И что ты не можешь со всей честностью сказать, счастлива ли я, потому что никогда не замечал, существую ли я вообще?

Было невозможно, чтобы все горести навалились на него разом и словно рвали его на части. Но он чувствовал их как физическую боль. Ее слова были мольбой, думал он и чувствовал жгучую, темную волну угрызений совести. Он чувствовал жалость, холодную, противную жалость, в которой не было и тени любви. Он ощущал смутный гнев, как некий голос, который он старался заглушить, но который все же возмущенно кричал: «Почему я обязан жить с этой порочной, изворотливой, лживой женщиной? Почему я должен лишь из жалости терпеть все эти мучения? Почему я должен принимать на себя безнадежное бремя попыток пощадить ее чувства, чувства, в которых она не хочет сознаться и которые я не в силах понять? Если она любит меня, то почему, черт бы побрал ее трусливую душу, не скажет об этом прямо?»

Но он слышал и другой, более громкий голос, спокойно говоривший ему: «Не сваливай вину на нее, это самая старая уловка всех малодушных. Ты виноват, и, что бы она ни сделала, это ничто по сравнению с твоей виной. Она права. Тебе противно, да? Противно от осознания ее правоты? Ну и пусть. Так тебе и надо, проклятый прелюбодей. Она права».

— А что сделало бы тебя счастливой, Лилиан?

Она улыбнулась, расслабленно откинувшись на спинку кресла. Все это время она пристально наблюдала за ним.

— О, дорогой! Это же нечестно. Этот вопрос — лазейка для тебя. Ты пытаешься увильнуть. — Она встала и беспомощно пожала плечами. — Что сделало бы меня счастливой, Генри? Это должен сказать мне ты. Ты сам должен был это понять. Ответа на этот вопрос я не знаю. Ты должен был создать для меня счастье и предложить его мне. Это было твоей обязанностью. Но ты не первый, кто не выполнил своего обещания. Из всех долгов от этого отказаться проще всего. Ты бы никогда не позволил себе не уплатить за поставленную тебе партию железной руды. А вот мою жизнь ты обокрал. — Лилиан непринужденно расхаживала по комнате. — Я знаю, что подобные притязания абсолютно непрактичны. У меня нет на тебя ни закладных, ни долговых расписок, ни пистолета, ни цепей. Мне нечем тебя удержать. Я могу рассчитывать лишь на одно, Генри, — на твою честность.

Реардэн стоял, глядя на нее так, словно смотреть ей в глаза и выносить ее присутствие стоило ему огромных усилий.

— Лилиан, чего ты хочешь? — спросил он.

— Дорогой, ты и сам мог бы о многом догадаться, если бы действительно хотел знать, чего я хочу. К примеру, разве мне не интересно было бы узнать, почему ты так настойчиво избегаешь меня вот уже несколько месяцев?

— Я был очень занят. Лилиан пожала плечами:

— Каждая жена надеется стать главным предметом забот в жизни своего мужа. Я не знала, что, когда ты клялся отказаться ради меня от всего, это все не включало плавильные печи.

Она подошла к Реардэну и с довольной улыбкой, словно насмехаясь над собой и над ним, обняла его.

Реардэн чисто инстинктивно быстрым, резким движением оторвал от себя ее руки и отбросил их в сторону, словно новобрачный, отталкивающий наглую, надоедливую шлюху. На мгновение его словно парализовало, и он замер, потрясенный собственной грубостью. Лилиан смотрела на него, широко раскрыв глаза, с откровенным замешательством, в котором уже не было ни загадочности, ни притворства. Она ожидала всего, только не этого.

— Извини, Лилиан, — тихо сказал он искренним, страдающим тоном.

Она не ответила.

— Прости... Просто я очень устал, — добавил Реардэн, но уже как-то безжизненно. Он был сломлен тройной ложью. Одной ее частью была измена, но не измена Лилиан.

Она усмехнулась:

— Если это работа оказывает на тебя такое воздействие, то вполне возможно, что я начну относиться к ней весьма одобрительно. Прости меня, я всего лишь пыталась исполнить свой долг. Я думала, что ты чувственный человек, который никогда не подымется над звериными инстинктами помойки. Я ведь не из тех сучек, что на ней ошиваются.

Она швыряла в него слова холодно, безразлично, бездумно, а все ее мысли были устремлены к одному — что же, что он ответит на ее вопросы, заданные в форме утверждений.

При ее последних словах Реардэн вдруг повернулся к ней лицом, но уже не как человек, который защищается.

— Лилиан, ради чего ты живешь? — спросил он.

— Фу, какой грубый вопрос. Ни один воспитанный человек не задал бы его.

— Хорошо. А что воспитанные люди делают со своей жизнью?

— Наверное, они не пытаются что-либо делать. В этом и состоит их воспитанность.

— На что же они тратят свое время?

— Ну уж всяко не на производство канализационных труб.

— Скажи, зачем ты постоянно отпускаешь эти шуточки? Я знаю, что канализационные трубы не вызывают у тебя ничего, кроме презрения. Ты давно уже дала мне это понять. Твое презрение для меня ровным счетом ничего не значит. Зачем тогда постоянно повторять это?

Реардэн спрашивал себя, почему эти слова задели ее за живое; он не знал, каким образом, но точно знал, что задели. Он чувствовал абсолютную уверенность, что сказал именно то, что нужно.

—  С чего это ты вдруг начал меня расспрашивать? — холодно спросила Лилиан.

— Просто я хотел бы узнать, есть ли что-нибудь, чего ты действительно хочешь. Если есть, то я хотел бы дать это тебе, если это в моих силах.

— Купить это для меня, да? Это все, что ты умеешь: платить за то, что тебе нужно. Нет, Генри, все не так просто. То, чего я хочу, нематериально.

— Что же это?

— Ты

— То есть как, Лилиан? Не в смысле помойки?

— Нет, не в смысле помойки.

— Тогда как?

Стоя в дверях, Лилиан повернулась, посмотрела на него и холодно улыбнулась.

— Ты этого не поймешь, — сказала она и вышла из спальни.

Реардэн по-прежнему испытывал мучительную боль от осознания того, что она никогда не оставит его и у него никогда не будет права бросить ее; он мучился при мысли, что должен испытывать к ней хоть какое-то сочувствие, уважение к ее чувству, которого не мог понять и на которое ничем не мог ответить, мучился, понимая, что не испытывает к ней ничего, кроме презрения, необычного, полнейшего, нерассуждающего презрения, глухого к состраданию, к упрекам, к ее мольбе о справедливости, — и, что тяжелее всего, чувствовал гордое отвращение к собственному осуждению, к требованию считать себя ниже и ничтожнее этой женщины, которую презирал.

Затем это утратило для него всякое значение, исчезло, оставив лишь мысль, что он готов вынести что угодно, погрузив его в состояние напряженности и покоя одновременно, потому что он лежал на кровати, уткнувшись лицом в подушку, и думал о Дэгни, о ее чувственном теле, вздрагивающем при каждом прикосновении его пальцев. Он пожалел, что она уехала из Нью-Йорка. Если бы она была дома, он бросил бы все и поехал к ней прямо сейчас, среди ночи.

 

* * *

 

Юджин Лоусон сидел за своим столом, словно за штурвалом бомбардировщика, под крылом которого простирался целый континент. Но временами он забывал об этом и, сгорбившись, расслабив мышцы, склонялся вниз, словно досадуя на мир. Собеседнику бросалось в глаза, что его непропорционально большой и пухлый рот всегда приоткрыт, и, говоря, он нервно подергивал нижней губой.

— Я не стыжусь  этого, — сказал Лоусон. — Мисс Таггарт, я хочу, чтобы вы знали, что я не стыжусь своей прошлой карьеры в качестве президента Народного общедоступного банка.

— Я ничего не говорила относительно того, что вам должно быть стыдно, — холодно сказала Дэгни.

— За мной не может быть никакой моральной вины, поскольку в результате банкротства этого банка я потерял все, что у меня было. Мне кажется, что я имею право гордиться подобной жертвой.

— Я всего лишь хотела задать вам несколько вопросов о «Твентис сенчури мотор компани», которую...

—  Я с радостью отвечу на любые вопросы. Мне нечего скрывать. Моя совесть чиста. Вы ошибались, если думали, что эта тема будет мне неприятна.

— Я хотела расспросить вас о людях, которым вы предоставили кредит на покупку...

— Это были очень хорошие люди. С моей стороны не было никакого риска, хотя, говоря это, я оперирую чисто человеческими понятиями, а не понятиями бездушной наличности, чего вы привыкли ожидать от банкира. Я предоставил им кредит на покупку этой фабрики, потому что им были нужны деньги. Если люди нуждались в деньгах, для меня этого было достаточно. Потребность — вот критерий, из которого я исходил, мисс Таггарт. Потребность, а не алчность. Мой отец и дед создали этот банк лишь для того, чтобы сколотить состояние для себя. Я же поставил их богатство на службу более высоким идеалам. Я не сидел на куче денег и не требовал долговых расписок от тех, кому нужны были деньги. Чистое сердце заменяло мне долговую расписку. Конечно же, я не думаю, что в этой материалистической стране меня кто-то поймет. Людям такого типа, как вы, мисс Таггарт, не дано оценить то вознаграждение, которое я получал. Те, кто приходил ко мне в банк, не сидели за моим столом так, как вы. Это были неуверенные в себе, наученные горьким опытом люди, которые боялись говорить. Наградой мне были слезы благодарности в их глазах, их дрожащие голоса, их благословения, женщина, которая поцеловала мою руку, когда я дал ей кредит, в котором, несмотря на все ее мольбы, ей везде отказывали.

— Не могли бы вы назвать мне имена людей, которым принадлежал завод?

— Этот завод был важен для данного региона страны, жизненно важен. Я совершенно оправданно предоставил им этот кредит. Это сохранило работу тысячам рабочих, которые не имели никаких других средств к существованию.

— Вы знали кого-нибудь из работавших на этом заводе?

— Конечно. Я знал их всех. Меня интересовали люди, а не машины. Я прежде всего принимал во внимание человеческий аспект промышленности, а не ее кассовую сторону.

Дэгни с надеждой наклонилась к нему через стол:

— Вы знали кого-нибудь из работавших там инженеров?

— Инженеров? Нет. Я был куда  более демократичен. Меня интересовали простые рабочие. Обыкновенные люди. Они все знали меня в лицо. Бывало, когда я заходил в цеха, они приветливо махали мне рукой и кричали:  «Привет, Юдж». Так они меня называли — Юдж. Но я уверен, что это не представляет для вас никакого интереса. Все это в прошлом. Если на самом деле вы приехали в Вашингтон для того, чтобы поговорить со мной о своей железной дороге, — он резко выпрямился, вновь приняв позу пилота бомбардировщика, — то я даже не знаю, могу ли обещать вам по-особому подойти к рассмотрению вашей проблемы, поскольку по долгу службы ставлю благосостояние нации превыше любых личных привилегий или интересов, которые...

— Я приехала не затем, чтобы говорить с вами о своей железной дороге. У меня нет никакого желания беседовать с вами на эту тему, — с недоумением произнесла Дэгни.

— Да? — разочарованно спросил Лоусон.

— Да. Мне нужна информация об этом заводе. Не могли бы вы припомнить имена кого-нибудь из работавших там инженеров?

— Нет. Меня интересовали не паразиты из кабинетов и лабораторий, а настоящие рабочие, люди с мозолистыми руками, благодаря которым и работал завод. Они были моими друзьями.

— Вы можете назвать хоть несколько имен? Любых имен кого-нибудь из рабочих?

— Мисс Таггарт, дорогая, это было так давно. Их было тысячи. Как я могу их помнить?

— Неужели вы не можете вспомнить хотя бы одно имя?

— Конечно же, нет. Мою жизнь всегда наполняло столько людей. Как я могу помнить одну индивидуальную каплю в этом безбрежном океане?

— Вы знали, какую продукцию выпускает завод? Вам было известно о том, чем они занимаются, об их планах на будущее?

— Конечно же. Я проявлял личную заинтересованность во всех своих капиталовложениях. Я очень часто бывал на заводе. Дела там шли просто превосходно. Они творили чудеса. Жилищный вопрос для рабочих завода был решен самым наилучшим образом. В каждом окне я видел кружевные занавески и цветы на подоконниках. У каждой семьи рядом с домом был участок для небольшого садика. Для детей в городке построили новую школу.

— Вам было известно что-нибудь о работе исследовательской лаборатории завода?

— Да, да. У них была прекрасная исследовательская лаборатория, передовая, очень динамичная, перспективная и с большими планами.

— Вы слышали что-нибудь... об их планах... наладить выпуск двигателей нового типа?

— Двигателей? Каких двигателей, мисс Таггарт? У меня не было времени вникать в подробности. Моей целью был социальный прогресс, всеобщее благосостояние, человеческое братство и любовь. Любовь, мисс Таггарт. Вот ключ ко всему. Если бы люди научились любить друг друга, это решило бы все их проблемы.

Дэгни отвернулась, чтобы не видеть его дергающуюся губу.

В углу кабинета на консоли лежал камень с египетскими иероглифами, в нише стояла статуя индийской богини, шестирукая, как паук, а на стене висела диаграмма с непонятными геометрическими обозначениями.

— Поэтому, мисс Таггарт, если вы думаете о своей железной дороге, а вы наверняка о ней думаете в связи с возможностью   определенного  развития  событий,  я  должен указать вам на то, что, хотя я прежде всего забочусь о благосостоянии всей страны, ради которого  без колебаний пожертвую чьими бы то ни было выгодами, я никогда не был глух к мольбам о сострадании и помощи, и...

Дэгни посмотрела на него и наконец поняла, чего он от нее хотел.

— Я не хочу обсуждать с вами ничего касающегося моей железной дороги, — сказала она, стараясь говорить спокойно и ровно, тогда как ей хотелось с отвращением выкрикнуть эти слова. — Если у вас есть что сказать на эту тему, будьте добры, изложите это моему брату, Джеймсу Таггарту.

— Мне кажется, что в данных обстоятельствах вам не следовало бы упускать столь редкую возможность обсудить свои проблемы с...

— У вас сохранились какие-нибудь данные об этом заводе?

— Какие данные? Я ведь уже сказал вам, что потерял все, что у меня было, когда разорился мой банк. — Он склонился над столом. Его интерес угас. — Но я не вижу в этом ничего страшного. То, чего я лишился, — всего лишь материальное богатство. Я не первый человек в истории, который пострадал за идею. Меня погубила эгоистичная алчность окружающих меня людей. Я не смог создать систему братства и любви всего лишь в одном штате, со всех сторон окруженном алчностью и властью денег. В этом нет моей вины. Но я не сдамся. Меня не остановишь. Я борюсь — уже в более широком масштабе — за право служить своим соотечественникам.   Данные,   мисс   Таггарт?   Уезжая   из Мэдисона, я оставил все данные там, они запечатлены в сердцах бедняков, которым до меня никто и никогда не предоставлял возможности выкарабкаться из нужды.

Дэгни не хотелось произносить ни единого лишнего слова, но она не смогла сдержаться: перед ее глазами плясали дрожащие огоньки сальных свечей.

— Вы когда-нибудь были в этой части страны с тех пор, как уехали?

— Я в этом не виноват! — вскричал Лоусон. — Виноваты богачи, у которых тогда были деньги, но они не пожертвовали ими, чтобы спасти мой банк и население Висконсина. Вы не имеете права меня обвинять. Я потерял все до последнего цента.

— Мистер Лоусон, — с усилием сказала Дэгни, — может быть, вы помните имя человека, возглавлявшего корпорацию, которой принадлежал завод? Компания «Всеобщий сервис» — так, по-моему, она называлась. Кто был ее президентом?

— Да, я помню его. Его звали Ли Хансакер. Очень способный молодой человек, которого жизнь здорово потрепала.

— Где он сейчас? У вас остался его адрес?

— По-моему, он живет где-то в Орегоне. Да, точно, в Орегоне, город Грэнджвилл. Мой секретарь даст вам его адрес. Но я не понимаю, какой он может представлять для вас интерес... Мисс Таггарт, если вы хотите встретиться с мистером Висли Маучем, то смею вам заметить, что мистер Мауч очень ценит мое мнение в вопросах, касающихся железных дорог, и...

— У меня нет никакого желания встречаться с мистером Маучем, — сказала Дэгни, поднимаясь с места.

— Но тогда я не понимаю... зачем вы сюда приезжали.

— Я пытаюсь найти одного человека, который работал на заводе «Твентис сенчури мотор компани».

— Зачем он вам?

— Я хочу, чтобы он работал на мою компанию. Лоусон широко развел руками, недоверчиво глядя на нее с выражением легкого возмущения:

— И в такой момент, когда решаются столь жизненно важные вопросы, вы тратите свое время на поиски какого-то одного работника? Поверьте мне, судьба вашей железной дороги в неизмеримо большей степени зависит от мистера Мауча, чем от любого найденного вами работника.

— Всего доброго, — сказала Дэгни. Она повернулась к выходу.

— Вы не имеете никакого права презирать меня! — выкрикнул Лоусон, повысив голос.

Дэгни остановилась и посмотрела на него:

— Я не высказывала никакого мнения о вас.

— Я абсолютно невиновен, поскольку потерял все свои деньги, потерял все до последнего цента во имя доброго дела. Мои мотивы были чисты. Мне ничего не было нужно для себя. Я никогда ни к чему не стремился из личных корыстных побуждений. Мисс Таггарт, я с гордостью могу сказать, что за всю свою жизнь ни разу не получил прибыли.

Голос Дэгни прозвучал спокойно и торжественно, когда она сказала:

— Мистер Лоусон, мне кажется, я должна вам сказать, что из всех заявлений, которые может сделать человек, такое я считаю самым позорным.

 

* * *

 

— У меня никогда не было ни одного шанса, — говорил Ли Хансакер.

Он сидел посреди кухни за столом, заваленным бумагами. Ему не мешало бы побриться и простирнуть рубашку. Его возраст было трудно определить: кожа на лице выглядела гладкой и чистой, не тронутой годами, но седеющие волосы и воспаленные глаза придавали ему изнуренный вид. Ему было сорок два года.

— Никто и никогда не давал мне ни одного шанса. Надеюсь, теперь они довольны тем, что сделали со мной. Не думайте, что я не понимаю этого. Я знаю, что меня надули со всем, что мне принадлежало по праву рождения. И пусть не прикидываются добренькими. Это просто шайка вонючих лицемеров.

— Кто? — спросила Дэгни.

— Все, — ответил Ли Хансакер. — Люди по натуре своей подлецы, и не стоит требовать от них чего-то иного. Справедливость? Ха! Взгляните на это. — Рука Ли описала окружность. — Довести до этого такого человека, как я!

Свет полудня за окном казался серыми сумерками среди пасмурных крыш и обнаженных ветвей деревьев; это место не походило на деревню, но и до города явно не дотягивало. Туман и сырость пропитали стены кухни. Груда оставшейся от завтрака посуды высилась в мойке, кастрюля с тушеным мясом урчала на газовой плите, испуская пар с жирным запахом дешевого мяса; пыльная пишущая машинка стояла среди бумаг на столе.

— «Твентис  сенчури  мотор  компани»,  —  сказал  Ли Хансакер, — носила одно из самых славных имен в истории американской промышленности. А я был президентом этой компании. Мне принадлежал завод. Но они так и не захотели дать мне ни одного шанса.

— Разве вы были президентом «Твентис сенчури мотор»? А я думала, что вы возглавляли корпорацию «Всеобщий сервис», разве не так?

— Да, да, но это одно и то же. Мы перекупили у них завод.  Мы собирались  преуспеть, как и  они,  только  еще больше. И вообще, кем, черт возьми, являлся Джед Старнс? Да просто механиком в захолустном гараже, — разве вы не знаете, что именно так он и начинал, с пустого места? А моя семья принадлежала к сливкам нью-йоркского общества. Мой дед был членом Законодательного собрания страны. Не вина моего отца, что он не смог дать мне собственный автомобиль, когда послал меня учиться. У всех других школьников были собственные машины. Но семья моего отца была отнюдь не хуже семьи любого из них. Когда я начал учиться в университете... — Он внезапно осекся. — Так из какой вы, говорите, газеты?

Она уже говорила, как ее зовут, а теперь почему-то обрадовалась, что он не понял, кто она, хотя и не знала, зачем ей это и почему ей не захотелось, чтобы он узнал ее.

— Я не говорила, что я из газеты, — ответила Дэгни. — Мне нужна некоторая информация о моторостроительном заводе для моих личных целей, а не для публикации.

— О... — Казалось, он был разочарован. И мрачно продолжил, как будто она была виновата в том, что намеренно нанесла ему обиду: — Я подумал, что вы, возможно, пришли за предварительным интервью, потому что я пишу сейчас свою биографию. — Он ткнул рукой в сторону бумаг на столе. — И мне есть что сказать. Я намерен... Ох, черт подери! — вдруг вскричал Хансакер, внезапно вспомнив что-то.

Он рванулся к плите, поднял крышку с кастрюли и начал энергично мешать свое варево, не думая о том, что делает. Он бросил мокрую ложку на плиту — жир с нее закапал на газовую горелку — и вновь вернулся к столу.

— Да-а, я напишу о своей жизни, если только мне дадут такой шанс, — продолжал он. — Как я могу сконцентрироваться на серьезной работе, когда вынужден заниматься этим? — Он кивнул в сторону плиты. — Друзья, ха-ха! Они полагают, что только из-за того, что они позволили мне войти к ним в дело, меня можно эксплуатировать, как китайского кули! Только из-за того, что мне больше некуда идти. У них-то жизнь что надо, у друзей моих. Он пальцем не пошевелит в доме, просто сидит весь день в своей лавке, в этой вшивой, маленькой, почти не приносящей дохода лавчонке — разве можно сравнить ее с важностью книги, которую я пишу? А она выходит за покупками и просит меня покараулить для нее это чертово варево. Она знает, что писатель нуждается в спокойствии и сосредоточенности, но разве она заботится об этом? Вы знаете, что она выкинула сегодня? — Он заговорщически склонился над столом и показал на мойку с посудой. — Она отправилась на рынок и оставила всю посуду после завтрака там, сказав, что займется ею потом. Я знаю, на что она надеется. Она надеется, что посуду помою я. Так вот, пусть не надеется. Я оставлю все это там, где оно сейчас.

— Вы не позволите мне задать вам несколько вопросов о моторостроительном заводе?

— Не воображайте себе, что моторы были единственным занятием в моей жизни. До них я занимал немало важных постов. Я успешно занимался в разное время предприятиями по производству хирургических инструментов, упаковки из бумаги, изготовлению мужских шляп и пылесосов. Конечно, такого рода занятия не давали больших дивидендов. А вот моторостроительный завод — это уже был для меня огромный шанс. Это было тем, к чему я стремился.

— Как вам удалось приобрести его?

— Он был создан для меня, моя мечта, обернувшаяся действительностью. Завод был закрыт — он обанкротился. Наследники Джеда Старнса быстро довели его до этого. Не знаю уж точно, как это все случилось, но они затеяли какую-то глупость, и компания прогорела. Парни из железной дороги закрыли там местную линию. Место стало никому не нужным, никто туда не ехал. Но он-то был там, большой завод со всем оборудованием, станками, со всем тем, что принесло Джеду Старнсу миллионы. Это было как раз то, что мне было нужно, тот самый шанс, на который я имел все права. Тогда я собрал вместе нескольких друзей, и мы учредили корпорацию «Всеобщий сервис» и вложили в нее немного денег. Но у нас их было недостаточно, нам был необходим кредит, чтобы помочь начать дело. А дело было верное. Мы были молоды и готовы начать большую карьеру,