Глава 5

Счет исчерпан

 

Это стало первым провалом в истории «Реардэн стил». Впервые вопреки договоренности заказ не был выполнен. Но к пятнадцатому февраля, предполагаемой дате открытия железной дороги Таггарта, все потеряло значение.

Зима наступила рано — в последние дни ноября. Люди говорили, что это самая суровая зима на их памяти и что в необычайных снегопадах винить некого. Они не хотели вспоминать время, когда бураны не носились беспрепятственно по неосвещенным улицам и дорогам, не бушевали над крышами нетопленых домов, не мешали движению поездов и не уносили сотни жертв.

 

Когда «Таггарт трансконтинентал» в конце декабря впервые с опозданием получила топливо от «Денеггер коул», двоюродный брат Денеггера объяснил, что ничего не мог поделать; он должен был сократить рабочий день до шести часов, мотивируя это необходимостью поднять дух людей, которые работали не так продуктивно, как при его кузене Кене. Люди стали безразличны и небрежны в работе, потому что, по его словам, были измучены суровой дисциплиной, установленной прежним руководством. Он не смог удержать ушедших без причины управляющих и мастеров, хотя они проработали в компании по десять — двадцать лет; он не смог устранить трения между рабочими и новым руководством, набранным им самим, хотя новые начальники были намного либеральнее прежних беспощадных кровососов. Он полагал, что это лишь временные трудности переходного периода, и заявлял, что бессилен что-либо сделать, когда груз, предназначенный для «Таггарт трансконтинентал», накануне дня отгрузки был передан Комитету по международной помощи для отправки в Народную Республику Англия, где пришлось ввести чрезвычайное положение, народ умирал от голода, государственные предприятия закрывались. Мисс Таггарт, сказал новый хозяин «Денеггер коул», ведет себя неблагоразумно, ведь поставка задержана всего на один день.

Однодневное промедление привело к опозданию на три дня триста восемьдесят шестого товарного поезда, следовавшего в Нью-Йорк из Калифорнии. Пятьдесят девять вагонов были загружены салатом и апельсинами. Товарный поезд стоял на запасном пути в ожидании топлива, которое не доставили вовремя. Когда поезд прибыл в Нью-Йорк, салат и апельсины можно было сваливать в Ист-Ривер, они слишком долго ждали своей очереди на складах в Калифорнии, так как движение было сокращено, а особое распоряжение запрещало формировать составы более чем из шестидесяти вагонов. Никто, кроме друзей и деловых партнеров, не обратил внимания на то, что три производителя апельсинов из Калифорнии и два фермера из Империал-Велли, выращивавших салат, разорились. Никто не заметил закрытия брокерской фирмы в Нью-Йорке, а также водопроводной компании, которой задолжала брокерская фирма, компании, производящей свинцовые трубы, которая, в свою очередь, снабжала водопроводную компанию. «Когда люди умирают от голода, — писали газеты, — рядового гражданина не волнует крах предприятий, являющихся частной собственностью и созданных для извлечения личной прибыли».

Уголь, отправленный Комитетом по международной помощи через Атлантический океан, так и не достиг берегов Народной Республики Англия — им завладел Рагнар Даннешильд.

Когда в середине января компания «Денеггер коул» во второй раз задержала поставку топлива для «Таггарт трансконтинентал», кузен Денеггера сердито проворчал в телефон, что ничего не может сделать, — его шахты были закрыты на три дня из-за дефицита смазочных материалов, необходимых для работы шахтного оборудования. Уголь для «Таггарт трансконтинентал» поступил на четыре дня позже срока.

Мистер Квинн, владелец компании по производству шарикоподшипников, переехавшей из Коннектикута в Колорадо, целую неделю ждал товарного поезда, который должен был доставить металл, отправленный «Реардэн стил». Когда поезд наконец пришел, ворота завода компании были закрыты.

Никто не заметил закрытия компании из Мичигана, производившей двигатели, которая ожидала партию шарикоподшипников, в то время как ее оборудование простаивало, а рабочие получали жалование в полном объеме; остановки деревообрабатывающего комбината в Орегоне, дожидавшегося двигателей; ликвидации склада пиломатериалов в Айове, лишившегося поставок; банкротства строительного подрядчика из Иллинойса, который, не получив в срок пиломатериалы, обнаружил, что все его контракты аннулированы, а потенциальные покупатели его домов отправились восвояси по заметенным снегом дорогам искать то, чего больше не осталось нигде на свете.

 

В конце января снежная буря перерезала перевалы через Скалистые горы, возведя на пути магистрали «Таггарт трансконтинентал» заносы высотой в тридцать футов. Люди, в течение нескольких часов пытавшиеся расчистить путь, отказались от этой затеи, снегоочистители один за другим выходили из строя. Машины, срок эксплуатации которых давно истек, не ремонтировались в течение двух лет. Новые так и не прибыли, потому что производитель прекратил поставки, не получив от Орена Бойла стали.

Три поезда попали в ловушку на запасных путях станции Уинстон, высоко в Скалистых горах, там, где магистраль «Таггарт трансконтинентал» пересекала северо-западную часть Колорадо. Пять дней до них не могла добраться помощь. Локомотивы не могли пробиться сквозь бурю. Последние сделанные на заводах Лоуренса Хэммонда грузовики не выдержали холодов и вышли из строя. Были посланы лучшие самолеты, изготовленные на заводах Дуайта Сандерса, но они так и не достигли станции Уинстон — степень износа не позволила им преодолеть напор ветра.

Захваченные бурей пассажиры пытались рассмотреть сквозь надвигающуюся снежную завесу огоньки лачуг станционного поселка. Огни исчезли на вторую ночь. К вечеру третьего дня в поездах отключили освещение и отопление, иссякли запасы продовольствия. В краткие минуты затишья, когда белая завеса исчезала, открывая взору черную безмолвную пустоту, в которой сливались погруженная во мрак земля и беззвездное небо, было видно, как за много миль к югу вился на ветру язычок пламени. Это светился факел Вайета.

К утру шестого дня, когда составам удалось продвинуться к горным склонам Юты, Невады и Калифорнии, проводники заметили, что трубы придорожных заводиков не дымятся, а заводские ворота, открытые во время прошлого рейса, наглухо закрыты.

«Снежные бури — это стихийное бедствие, — писал Бертрам Скаддер, — а за погоду некого призвать к ответу».

Нормы угля, определенной Висли Маучем, хватало, чтобы дома отапливались не более трех часов в день. Дров не было, металл для изготовления печей отсутствовал, приспособлений для установки отопительных систем тоже не хватало. Хитроумные подобия печей, созданные из кирпича и жестяных канистр из-под растительного масла, университетские профессора топили книгами из своих библиотек; производители фруктов поддерживали тепло в своих домах деревьями из садов. «Лишения укрепляют дух народа, — писал Бертрам Скаддер, — и куют высокопробную сталь общественной дисциплины. Нужда является строительным раствором, укрепляющим людей, словно кирпичи в стенах величественного здания общества».

— Нации, некогда убежденной, что могущество достигается за счет производственной мощи, внушают, что путь к могуществу лежит через нищету, — заявил в одном из интервью Франциско Д'Анкония. Это заявление не было опубликовано.

Той зимой подъем деловой активности наблюдался только в индустрии развлечений. Люди выкраивали последние гроши из своих жалких средств и голодные толпились у кинотеатров, чтобы на несколько часов забыть управлявший ими животный страх перед бытовым неустройством. В январе распоряжением Висли Мауча все кинотеатры, ночные клубы и кегельбаны были закрыты в целях экономии топлива. «Удовольствия не являются предметом первой необходимости», — писал Бертрам Скаддер.

— Надо смотреть на  вещи философски,  — советовал доктор Саймон Притчет молодой студентке, которая истерически разрыдалась посреди его лекции. Эта девушка недавно вернулась из экспедиции в одно из поселений на Верхнем Озере; она видела там женщину, которая держала на руках тело своего взрослого сына, умершего от голода. — Нет никаких абсолютов, — сказал доктор  Притчет. — Реальность иллюзорна. Откуда эта женщина знает, что ее сын умер? Откуда она знает, что ее сын вообще жил?

Люди с умоляющими глазами на измученных лицах собирались вокруг палаток евангелистов, которые с ликующим злорадством выкрикивали, что человек не в силах покорить природу, что наука — обман, что разум потерпел поражение, что человек наказан за свои грехи, гордыню и веру в собственный разум. Они уверяли, что только мистическая вера способна предотвратить трещину в железнодорожном полотне или прокол последней шины последнего грузовика. Они проповедовали, что любовь и самопожертвование помогут найти разгадку сокровенных тайн.

Орен Бойл сделал пожертвование на благо других. Он продал Комитету по международной помощи для отправки в Народную Республику Германия десять тонн стальных строительных ферм, предназначавшихся для «Атлантик саузерн».

— На это трудно было решиться, — объяснял он, глядя на охваченного паникой президента «Атлантик саузерн» влажным рассеянным взором праведника, — но я принял во внимание тот факт, что вы мощная корпорация, тогда как народ Германии терпит неописуемую нищету. Поступая таким образом, я руководствовался принципом: «Нужда важнее всего». Нужно подумать о слабых, а не о сильных.

Президент «Атлантик саузерн» знал, что у шапочного знакомого Орена Бойла в Вашингтоне есть приятель в Министерстве снабжения Народной Республики Германия. Это ли стало причиной поступка Бойла, или его решение было продиктовано верой в самопожертвование, никто сказать не мог, да и не было особой разницы: если Бойл и был святошей, проповедовавшим самопожертвование, он сделал то, что должен был сделать. Именно поэтому президент «Атлантик саузерн» промолчал в ответ; он не осмелился признать во всеуслышание, что его больше интересует железная дорога, чем народ Германии; он не решился оспаривать справедливость принципа самопожертвования.

Вода в Миссисипи прибывала весь январь; от снегопадов река вздулась, и ветер заставил ее течение подобно огромным монотонно работающим жерновам разрушать все, что попадалось на пути. В одну из ночей первой недели февраля, когда снег с дождем неистовствовали с особой силой, под пассажирским поездом рухнул принадлежавший «Атлантик саузерн» мост через Миссисипи. Локомотив и пять первых вагонов вместе с треснувшими фермами моста низверглись с высоты восьмидесяти футов в черный водоворот реки. Остальная часть состава удержалась на первых трех пролетах моста, которые уцелели.

— Нельзя отдавать соседу то, что необходимо самому, — сказал Франциско Д'Анкония.

Буря открытых выступлений против него, поднятая владельцами газет, была намного сильнее их обеспокоенности событиями на реке.

Ходили слухи, что главный инженер «Атлантик саузерн», отчаявшись получить сталь для укрепления моста, подал в отставку полгода назад, предупредив руководство компании, что мост ненадежен.

Он написал в самую крупную нью-йоркскую газету письмо, в котором предупреждал об опасности, но письмо не получило огласки. Ходили также слухи, что первые три пролета не дрогнули, так как были укреплены конструкциями из металла Реардэна; пятьсот тонн продукции этой компании оказались единственным поступлением на железную дорогу за время действия Закона о равном распределении.

Единственным результатом официального расследования стало признание непригодными к эксплуатации двух мостов через Миссисипи, принадлежавших мелким железнодорожным компаниям. Одна из них прекратила существование, другая закрыла свою линию, собрала рельсы и проложила новую ветку к мосту через Миссисипи, который принадлежал «Таггарт трансконтинентал». Так же поступила и «Атлантик саузерн».

Огромный мост в Бредфорде, штат Иллинойс, был построен Натаниэлем Таггартом. Ему пришлось долгие годы бороться с властями, потому что суды, разбирая иски речных грузоперевозчиков, выносили решения, что железные дороги создают конкуренцию перевозкам' по воде и тем самым угрожают общественному благосостоянию. Мосты следовало уничтожить, ибо они препятствовали движению речного транспорта. Судебные постановления требовали, чтобы Натаниэль Таггарт снес свой мост и перевозил пассажиров на баржах. Когда дело слушалось в суде высшей инстанции, он выиграл тяжбу с перевесом в один голос. Мост Таггарта остался единственной перемычкой между двумя частями континента. Его наследница поставила перед собой цель поддерживать мост в исправности любой ценой.

Сталь, отправленная Комитетом по международной помощи через Атлантику, не достигла берегов Народной Республики Германия. Ее захватил Рагнар Даннешильд, и никто, за исключением людей из Комитета, не узнал об этом, потому что газеты уже давно не писали о Рагнаре Даннешильде.

Обнаружив, что товаров не хватает, а электрические утюги, тостеры, стиральные машины и остальные электроприборы и вовсе исчезли с прилавков, люди начали интересоваться слухами. Они слышали, что ни одному кораблю, груженному медью «Д'Анкония коппер», не удалось прийти в американский порт, — они так или иначе попали в руки Рагнара Даннешильда.

В порту туманными зимними вечерами перешептывались о том, что Рагнар Даннешильд всегда захватывал суда, доставляющие помощь другим государствам, но никогда не прикасался к меди; он топил корабли «Д'Анкония коппер» вместе с грузом, экипажам разрешал спасаться на шлюпках, а медь отправлялась на дно океана. Об этом повествовали особым шепотом — так рассказывают мрачные легенды, смысла которых никто не понимает. Никто не мог объяснить, почему Даннешильд не забирал медь.

Во второй неделе февраля вышел указ, запрещавший поднимать лифты выше двадцать пятого этажа. Эта мера была предпринята в целях экономии медной проволоки и электроэнергии. Верхние этажи требовалось освободить от жильцов. Пролеты, ведущие наверх, были заколочены грубыми некрашеными досками. Особым разрешением допускались исключения — на основании «крайней необходимости» — для ограниченного круга крупных предприятий и фешенебельных отелей. Города будто стали ниже ростом.

Раньше жители Нью-Йорка не особо беспокоились о погоде. Метели досаждали им лишь тем, что замедляли движение транспорта и оставляли после себя лужи возле дверей ярко освещенных магазинов. Людям, идущим против ветра в плащах, мехах и вечерних туфлях, буран в городе казался незваным гостем. Сейчас же, когда буран порывисто гнал снег по узким улочкам, люди со смутным страхом ощущали незваными гостями в городе себя и чувствовали, что у ветра есть право считать их таковыми.

— Теперь уже все равно, — сказала Дэгни Реардэну в ответ на сообщение, что он не сможет дать ей рельсы, потому что ему не удалось найти поставщика меди. — Выбрось это из головы, Хэнк.

Он промолчал, хотя и не мог забыть первого сбоя в работе «Реардэн стил».

Вечером пятнадцатого февраля в полумиле от Уинстона, штат Колорадо, лопнуло железнодорожное полотно на стыке рельсов — как раз там, где их требовалось заменить. С рельсов сошел локомотив. Начальник станции Уинстон лишь бессильно вздохнул и вызвал аварийную бригаду с подъемным краном. Такие происшествия на его участке пути случались теперь через день. Он уже начал привыкать к ним.

В тот вечер Реардэн в пальто с поднятым воротником и надвинутой на глаза шляпе бродил по колено в снегу по заброшенному угольному разрезу во всеми забытом уголке Пенсильвании. Он наблюдал за погрузкой угля на свои самосвалы. У шахты не было хозяев — никто не мог покрыть затраты на ее содержание. Однако нашелся один молодой человек родом из голодающего поселка поблизости. У него были злые глаза и резкий голос. Он собрал группу безработных и заключил с Реардэном контракт на поставку угля. Уголь добывали ночью, хранили в потайных дренажных штольнях, с рабочими расплачивались наличными, никто не задавал вопросов. Виновные в том, что им хотелось выжить, эти люди вели дела подобно дикарям: без законов, документов, контрактов, покровителей — без всего, кроме взаимопонимания и жесткого соблюдения договора. Реардэн даже не знал имени молодого человека. Наблюдая, как он руководит погрузкой, Реардэн подумал, что, родись этот парень поколением раньше, из него получился бы отличный промышленник, сейчас же он закончит свою короткую жизнь уголовником.

В тот же вечер Дэгни присутствовала на заседании совета директоров «Таггарт трансконтинентал».

Все расположились вокруг полированного стола в величественном зале заседаний совета. В помещении было прохладно. Люди, которые за десятилетия привыкли к тому, что их лица должны быть непроницаемыми, слова невнятными, а одежда безупречной, выглядели неестественно в обтягивающих животы свитерах, шарфах вокруг шеи; кашель, подобный треску пулемета, слишком часто прерывал дискуссию.

Она заметила, что Джим утратил свое обычное спокойствие. Он сидел, втянув голову в плечи, его глаза метались по лицам присутствующих.

Среди них был человек из Вашингтона. Никто не знал, чем он занимается, какое у него звание, это не имело значения; было известно, что он из Вашингтона. На висках мистера Уэзерби — а именно так его звали — проступала седина, у него было длинное узкое лицо, и казалось, что ему стоило больших усилий держать рот закрытым. Это придавало ему чопорный вид. Члены совета не знали, в каком качестве он присутствовал на заседании: гостя, советника или, быть может, председателя совета; они предпочли остаться в неведении.

— По моему мнению, — сказал председательствующий, — основной проблемой, которую  мы должны  рассмотреть, является то, что полотно нашей магистрали находится в плачевном, если не сказать критическом, состоянии. — Он выдержал паузу и осторожно добавил: — В то время как единственная принадлежащая нам дорога с приличными рельсами — это линия Джона Галта... то есть Рио-Норт.

Другой участник совещания произнес таким же осторожным тоном, стараясь вовлечь в разговор остальных:

— Если принять во внимание хронический дефицит оборудования, а также то, что мы позволяем ему изнашиваться на ветке, которая приносит убытки... — Он замолчал, не высказав никаких предложений.

— По моему мнению, — вступил в разговор худой бледный мужчина с аккуратными усиками, — линия Рио-Норт стала для компании финансовым бременем, нести которое ей не под силу. Пока не будет произведена реорганизация, которая... — Не закончив своего выступления, мужчина с усиками посмотрел на мистера Уэзерби. Тот сделал вид, что не заметил этого взгляда.

— Джим, — сказал председательствующий, — я думаю, ты мог бы объяснить мистеру Уэзерби ситуацию.

Голос Таггарта был по-прежнему ровным. Но как кусок ткани, натянутой на разбитую бутылку, топорщится в месте излома стекла, так и в казавшемся ровным голосе Таггарта время от времени слышались шершавые нотки.

— Думаю, все признают, что основным фактором, влияющим на состояние дел любой железнодорожной компании в стране, является повышенный уровень банкротств в сфере бизнеса. Хотя все мы понимаем, что это временное явление, в настоящий момент оно так серьезно повлияло на железную дорогу, что состояние дел можно назвать безнадежным. В частности, число закрывшихся заводов в районе функционирования сети железных дорог «Таггарт трансконтинентал» настолько велико, что вся наша финансовая система подорвана. Районы,  которые  всегда приносили стабильный доход, в настоящий момент убыточны. Расписание движения товарных поездов, рассчитанное на серьезный грузооборот, нельзя сохранить, если вместо семи отправителей осталось трое. Мы не можем обслуживать их по-прежнему. По крайней мере, при... существующих тарифах. — Он бросил на мистера Уэзерби взгляд, который, казалось, не был замечен. — Мне кажется, — продолжил Таггарт, и его голос зазвучал резче, — что наши клиенты заняли нечестную позицию.  Раньше они жаловались на конкурентов и принимали всяческие меры местного масштаба с целью устранения конкуренции в своих отраслях. Сейчас большинство из них оказались практически монополистами, но отказываются понять, что железнодорожная компания не в состоянии обслуживать один завод по тем же тарифам, по каким она обслуживала всех производителей в данном регионе. В их интересах мы обеспечиваем движение поездов себе в убыток, однако они выступили против повышения тарифов.

— Повышения? — тихо переспросил мистер Уэзерби, умело разыгрывая удивление. — Но речь вовсе не идет о повышении тарифов.

— В случае, если слухи, которым я отказываюсь верить, окажутся правдой... — начал председательствующий и замолчал на полуслове в тот момент, когда его голос выдал смятение.

— Джим, — любезно сказал мистер Уэзерби, — лучше бы не упоминать о повышении тарифов.

— Я не имел в виду, что тарифы необходимо поднять немедленно, — поспешно вставил Таггарт. — Просто напомнил об этом для полноты картины.

— Но, Джим, — дрожащим голосом сказал пожилой мужчина, — я-то думал, что твое влияние, я имею в виду твою дружбу с мистером Маучем, гарантирует... — Он запнулся, потому что все неодобрительно посмотрели на него, упрекая в нарушении неписаного закона: никто не должен упоминать о подобных неудачах, никто не должен обсуждать влиятельных знакомств Джима, тем более, почему они его подвели.

— Дело в том, — непринужденно заметил мистер Уэзерби, — что мистер Мауч направил меня сюда, чтобы обсудить требование железнодорожных профсоюзов повысить жалование и требование грузоотправителей снизить  тарифы. — Он говорил небрежно, но твердо: ему было известно, что члены совета следят за обсуждением этих требований в печати долгие месяцы; он понимал, что эти люди боятся не самого явления, а того, что он напомнил о нем, как будто самого явления не было в природе, и только его слова могли сделать его не вымыслом, а реальностью; он знал, что эти люди ждут, воспользуется ли он своей властью, и дал им понять, что не преминет сделать это.

Положение этих людей давало им право возражать открыто, но никто не произнес ни слова протеста, никто не сопротивлялся. Джеймс Таггарт заговорил резким раздраженным голосом, призванным передать гнев, но передавшим лишь растерянность:

—  Я бы не стал преувеличивать роль Бадди Уоттса из Национального совета грузоотправителей.  Он поднял большой шум и накормил обедами много кого в Вашингтоне, но я бы не советовал принимать это всерьез.

— Право, не знаю, — развел руками мистер Уэзерби.

— Послушай, Клем. Я знаю, что на прошлой неделе Висли не захотел его видеть.

— Неужели? Висли очень занятой человек.

— И знаю, что десять дней назад, когда Джин Лоусон устроил большой прием, там собрались практически все, однако Бадди Уоттса не было среди приглашенных.

— Это правда, — миролюбиво согласился мистер Уэзерби.

— Так что, Клем, я бы не ставил на мистера Бадди Уоттса.

— Висли беспристрастен, — чопорно произнес мистер Уэзерби. — Человек, преданный общественному долгу. Интересы страны в целом — вот что его тревожит больше всего в жизни.

Таггарт выпрямился в кресле. Он знал, что, когда в ход идут такие слова, это вернейший признак опасности.

— Джим, нельзя отрицать, что Висли ценит тебя как в высшей степени просвещенного предпринимателя, незаменимого советчика и одного из своих ближайших друзей. — Глаза Таггарта переметнулись на  Уэзерби — опасность приближалась. — Хотя нельзя сказать, что Висли испытывал бы малейшие колебания перед тем, как принести в жертву свои чувства и личных друзей, если бы от этой жертвы зависело благосостояние общества.

Лицо Таггарта оставалось непроницаемым, причиной его страха было нечто, о чем он не осмеливался сказать, что опасался выдать движением мускулов лица. Таггарт боролся с мыслью, которую не хотел осознавать, он сам очень долго олицетворял «общество» в самых разных ситуациях и знал, что произойдет, если это магическое, святое понятие, которое никто не осмелится попрать, особенно в сочетании со словом «благосостояние», станут ассоциировать с личностью Бадди Уоттса.

Он быстро спросил:

— Не считаешь же ты, что я могу поставить личные интересы выше интересов общественного благосостояния?

— Нет, конечно, нет, — сказал мистер Уэзерби с легкой улыбкой. — Только не ты, Джим. Твое участие в жизни общества и обеспокоенность его судьбой широко известны. Именно поэтому Висли  рассчитывает, что ты сумеешь взглянуть на это дело с обеих сторон.

— Разумеется, — сказал Таггарт, понимая, что попался.

— Войдите в положение профсоюзов. Возможно, у вас нет средств повысить заработную плату, но как жить рабочим, если жизнь стала невыносимо дорогой? Они ведь не могут не есть, правда? И это важнее любой железной дороги.

Голос мистера Уэзерби звучал безмятежно и праведно, как будто он повторял по памяти фразу, которая имела совсем иное значение, ясное всем. Глядя Таггарту прямо в глаза, он подчеркивал то, о чем не говорил: «Число членов железнодорожных профсоюзов равно примерно одному миллиону. Если посчитать членов их семей, иждивенцев и бедных родственников — у кого сейчас их нет? — это приблизительно пять миллионов голосов... простите, я хотел сказать, пять миллионов человек. Висли должен помнить об этом. Он должен задуматься над тем, что творится в душе каждого из них. И считаться с мнением общества. Тарифы, по которым вы работаете сейчас, были установлены, когда все зарабатывали на жизнь. Но в сегодняшних условиях плата за транспортные услуги стала недоступной. По всей стране люди стонут от вас».

Мистер Уэзерби в упор посмотрел на Таггарта; он лишь смотрел, но казалось, будто он подмигивает.

— Этих людей очень много, Джим. Они многим недовольны. Они будут благодарны тому правительству, которое снизит тарифы на услуги железных дорог.

Последовавшую тишину можно было сравнить с ямой, глубина которой поглощала шум падающих на дно камней. Таггарту, как и остальным, было известно, по какому «бескорыстному мотиву» мистер Мауч всегда готов пожертвовать своими друзьями.

Молчание заставило Дэгни изменить свое первоначальное решение не вмешиваться; она не смогла пересилить себя, ее голос дрожал и был резок:

— Ну, господа, вы достигли того, чего добивались все эти годы?

Быстрота, с которой все обратили на нее взгляды, была реакцией на неожиданный звук. Но поспешность, с которой они отвели глаза и смотрели на стол, стены — только не на нее, свидетельствовала о том, что они поняли смысл ее слов.

Установилась тишина, и Дэгни ощутила, как воздух в комнате пропитывается, подобно ткани в красильне, негодованием — но не к мистеру Уэзерби, а к ней. Она пережила бы это, если бы ее вопрос остался без ответа; но их маневр, направленный на то, чтобы дать ей понять, что они не замечают ее присутствия и одновременно дать ей ответ в свойственной им манере, вызвал у нее тошнотворную тяжесть в желудке.

Председательствующий с многозначительной уклончивостью и едва уловимым намеком произнес, не взглянув на Дэгни:

— Все было бы замечательно, если бы на ответственных должностях находились достойные люди, не такие, как Бадди Уоттс или Чик Моррисон.

— Ну, я бы не беспокоился из-за Чика Моррисона, — возразил бледный мужчина с усами. — У него нет влиятельных друзей. Никого. Тинки Хэллоуэй — вот это реальное зло.

—  Я не считаю, что все так безнадежно, — возразил представительного вида мужчина, шея которого была обмотана зеленым шарфом. — Джо Данфи и Бад Хэзлтон чрезвычайно близки к Висли. Если их влияние окажется сильнее, с нами все будет в порядке. Но надо опасаться Кипа Чалмерса и Тинки Хэллоуэя.

—  Я могу взять на себя Кипа Чалмерса, — предложил Таггарт.

Мистеру Уэзерби единственному из присутствующих, казалось, не претило время от времени поглядывать на Дэгни, но его взгляд, задерживающийся на ней, ничего не выражал. Он просто ее не видел.

— Я думаю, — сказал мистер Уэзерби, как бы невзначай посмотрев на Таггарта, — вы могли бы оказать Висли услугу.

— Висли знает, что всегда может на меня положиться.

— Идея заключается в том, что если бы вы пошли навстречу профсоюзам и повысили зарплату, то мы могли бы оставить в стороне вопрос о снижении тарифов, конечно, до поры до времени.

— Но я не могу этого сделать! — почти выкрикнул в ответ Таггарт. — Национальный союз железных дорог против повышения зарплаты и обязал всех придерживаться этой позиции.

— Именно это я и имею в виду, — тихо сказал мистер Уэзерби. — Висли хочет вбить клин в союз. Если такая компания,  как «Таггарт  трансконтинентал», пойдет  на уступки, остальные последуют ее примеру. Вы бы очень помогли Висли. Он оценит это.

— Но Боже праведный, Клем! Это развяжет союзу руки для судебного процесса против нас в соответствии с уставом.

Мистер Уэзерби улыбнулся:

— Какой процесс? Висли позаботится об этом.

— Но послушайте, Клем, вы так же, как и я, знаете, что это не в наших силах.

Мистер Уэзерби пожал плечами: — Это вам решать.

— Но ради Бога, каким образом?

— Не знаю. Это ваша забота, а не наша. Ведь вам бы не понравилось,  начни  правительство  советовать  вам,  как лучше руководить компанией?

— Конечно! Но...

— Наше дело — следить за тем, чтобы люди получали справедливую зарплату и были обеспечены транспортными услугами. Это зависит от вас. Конечно, если это вам не под силу...

— Я не говорил этого!  — торопливо  выкрикнул Таггарт. — Я не говорил этого!

—  Хорошо, — любезно согласился мистер Уэзерби. — Мы знали, что вы способны найти решение.

Он смотрел на Таггарта, Таггарт — на Дэгни.

— Хотя это лишь мое соображение, — сказал мистер Уэзерби и откинулся на спинку кресла, благопристойно уходя от темы. — Просто идея, чтобы вы поразмышляли над ней. Я ведь здесь гость. Я не хочу вмешиваться. Целью совещания было обсуждение ситуации с железнодорожными линиями компании, верно?

— Да, — вздохнул председательствующий. — А сейчас, если у кого-нибудь есть конструктивные предложения по поводу... — Он помолчал. Ответа не было. — Я полагаю, картина ясна. — Опять молчание. — Считаю, что мы не можем  позволить себе  эксплуатацию нескольких  линий нашей компании... линии Рио-Норт в особенности... Поэтому от нас потребуются некоторые практические шаги...

—  Я считаю, — неожиданно твердым голосом заявил бледный мужчина с усами, — что мы должны выслушать мнение мисс Таггарт.

Он подался вперед с лукавым ожиданием в глазах. Дэгни промолчала, лишь повернулась к нему. Он спросил:

— Что скажете, мисс Таггарт?

— Ничего.

— Прошу прощения?

— Все, что я хотела сказать, вошло в доклад, который

Джим прочитал вам. — Она говорила спокойно, отчетливо и категорично.

— Но вы не дали никаких рекомендаций.

— Их нет.

— Но в конечном счете вы, являясь вице-президентом по грузовым и пассажирским перевозкам, жизненно заинтересованы в деятельности компании.

— Я не руковожу этой деятельностью.

— Но мы хотели бы выслушать вашу точку зрения.

— У меня нет соображений по этому вопросу.

— Мисс Таггарт, — настаивал он спокойным официальным тоном человека, отдающего распоряжение, — вы не можете не осознавать, что наши дороги работают в условиях тотального дефицита. Мы хотим, чтобы вы сделали их рентабельными.

— Каким образом?

— Не знаю. Это ваше дело, а не наше.

— Я перечислила в своем докладе причины, которые делают это в настоящее время невозможным. Если я упустила что-нибудь из виду, пожалуйста, назовите что.

— Я не знаю. Мы рассчитываем, что вы найдете способ сделать это. Наши обязанности заключаются в соблюдении интересов акционеров. Ваше дело — забота о прибыльности компании. Вам бы не понравилось, если бы мы сочли вас человеком, который не способен выполнять свою работу и...

— Я не способна выполнять свою работу.

Мужчина открыл рот, но не нашел, что сказать в ответ. Он смотрел на нее в замешательстве, не понимая, почему его тактика не имела успеха.

—  Мисс Таггарт, — спросил мужчина в зеленом шарфе, — правильно ли я понял, что в своем докладе вы пришли к выводу, что линия Рио-Норт в критическом состоянии?

— Я пришла к выводу, что положение безнадежно.

— И что вы предлагаете?

— Ничего.

— Не уходите ли вы от ответственности?

— Как вам кажется, чем вы здесь занимаетесь? — Она говорила ровным тоном, обращаясь ко всем сразу. — Вы рассчитываете, что я не скажу, что вся ответственность лежит на вас и что благодаря именно вашей чертовой политике мы попали в такое положение? Так вот, я вам это заявляю.

— Мисс Таггарт, мисс Таггарт, — с упреком в голосе умолял ее председательствующий, — в наших отношениях нет места для подозрений. Есть ли смысл искать сейчас виноватых? Не стоит ссориться из-за былых неудач. Мы должны сплотиться, чтобы помочь компании пережить жестокие испытания.

Седой мужчина с аристократическими манерами, который за все время не проронил ни слова, просто слушал с видом спокойного, но горького осознания бессмысленности происходящего, бросил на Дэгни взгляд, который можно было бы назвать сочувствующим, если бы у него самого осталась хоть капля надежды. Он сказал — достаточно громко, чтобы все услышали в его голосе едва сдерживаемое возмущение:

— Господин председатель, если мы намерены предпринять реальные меры, то я бы предложил обсудить ограничение скорости движения и длины составов. Это гибельный запрет. Его отмена не решит всех проблем, но это было бы огромным облегчением. В условиях жесточайшего дефицита подвижного состава и топлива преступное безрассудство отправлять составы из шестидесяти вагонов, хотя локомотив в состоянии тянуть девяносто, и тратить четыре дня на рейс вместо трех. Я предлагаю посчитать количество грузоотправителей, которых мы разорили, и районы, экономика которых подорвана в результате банкротств, дефицита и несвоевременных поставок. Тогда мы...

— И не думайте, — раздраженно вмешался мистер Уэзерби. — Даже не мечтайте об отмене. Мы сохраним ограничения любой ценой. Мы не будем вести никаких переговоров по этому вопросу.

— Господин председатель, — спокойно спросил седой мужчина, — я могу продолжить?

Председательствующий развел руками, по его лицу блуждала примирительная улыбка — свидетельство беспомощности.

— Не думаю, что это имеет смысл, — ответил он.

— Я думаю, следовало бы ограничиться обсуждением состояния линии Рио-Норт, — подхватил Джеймс Таггарт.

Последовала длинная пауза. Зеленый шарф повернулся к Дэгни.

— Мисс Таггарт,  — спросил он  грустно-осторожным тоном, — гипотетический вопрос: если оборудование Рио-Норт снять с этой линии, его было бы достаточно для обеспечения нормального движения по нашей трансконтинентальной магистрали?

— Да, это улучшило бы положение.

— Рельсы Рио-Норт, — заметил бледный мужчина с усами, — не имеют себе равных, таких нигде не купишь ни за какие деньги. Двести из трехсот миль пути изготовлены из металла, полученного от «Реардэн стил». Скажите,  мисс Таггарт, можем ли мы позволить себе оставить эти великолепные рельсы на ветке, объем перевозок которой резко сократился?

— Вам судить.

— Позвольте задать вам вопрос. Будет ли полезна передача рельсов с Рио-Норт в распоряжение нашего  магистрального пути, которому срочно необходим ремонт?

— Это было бы полезно.

— Мисс Таггарт, — спросил мужчина с дрожащим голосом, — считаете ли вы, что на Рио-Норт остались крупные грузоотправители?

— Тед Нильсен из «Нильсен моторе», больше никого.

— А что вы скажете, если мы используем средства, выделенные на эксплуатацию Рио-Норт, для смягчения финансового напряжения в оставшейся части нашей сети?

— Это было бы кстати.

— В таком случае, как вице-президент по грузовым и пассажирским перевозкам... — Он замолчал.

Дэгни ждала, глядя на него. Он спросил:

— Итак?

— О чем вы спрашивали?

— Я имел в виду... то есть, иначе говоря, будучи вице-президентом по грузовым и пассажирским перевозкам, не пришли ли вы к определенным выводам?

Дэгни поднялась из-за стола и осмотрела сидящих вокруг.

— Господа, — заявила она, — не знаю, зачем вы обманываете себя, думая, что если я оглашу решение, которое вы хотите принять, то буду ответственна за него. Видимо, вы полагаете, что если завершающий удар будет нанесен моим голосом, то я и окажусь главной соучастницей преступления, ведь вы знаете, что это будет последнее в ряду совершаемых многие годы преступлений. Я не представляю, чего вы можете добиться подобным самообманом, но не собираюсь подыгрывать вам. Последний удар за вами — как и все предшествующие.

Она  повернулась,  намереваясь  уйти.  Председательствующий поднялся и беспомощно произнес:

— Но, мисс Таггарт...

— Не надо,  не  вставайте. Пожалуйста,  продолжайте дискуссию, проводите голосование без меня. Я воздержусь. Я буду присутствовать, если вам угодно, но только в качестве рядового сотрудника. Я не собираюсь разыгрывать другую роль.

Дэгни вновь отвернулась, но ее остановил голос седого мужчины:

— Мисс Таггарт, у меня неофициальный вопрос, личное любопытство. Не могли бы вы поделиться со мной своим мнением  относительно будущего железнодорожной  сети «Таггарт трансконтинентал»?

Она с пониманием посмотрела на него, ее голос смягчился:

— Я перестала думать о будущем вообще и железнодорожной сети в частности. Я намерена продолжать руководство движением до тех пор, пока это возможно. Я считаю, что это продлится недолго.

Дэгни отошла к окну, чтобы, стоя в стороне, дать им возможность продолжать совещание.

Она смотрела на город. Джим получил разрешение пользоваться электричеством на верхних этажах здания Таггарта. С высоты, на которой находился зал заседаний, город напоминал звездное небо, опрокинувшееся на землю; одиночные огни на верхних этажах сумрачных громад походили на звездочки, задержавшиеся на полпути к земле. Дэгни не прислушивалась к голосам за спиной. Она не знала, как долго отголоски их борьбы доносились до нее. Звуки толкали и кололи друг друга, стараясь спрятаться в общем шуме, — борьба шла не за то, чтобы отстоять свое мнение, а за то, чтобы вынудить невольную жертву защищать свое. Это был бой, в котором выигрывает проигравший.

— Мне кажется... Да, правильно. Я думаю... По моему мнению... Если предположить... Я не имею это в виду, но... Если мы рассмотрим этот вопрос с разных сторон... По-моему, это бесспорно... Мне кажется, это очевидно...

Дэгни не знала, кто это сказал, но прислушалась, когда кто-то произнес:

—  ...и поэтому я выношу предложение закрыть линию Джона Галта.

Интересно, подумала Дэгни, что заставило обладателя этого голоса назвать дорогу ее настоящим именем?

Это нужно было выдержать. Тебе уже было трудно и больно, и это тебя не остановило, думала Дэгни, но разве когда-нибудь было так невыносимо тяжело, как сейчас? Неважно. Это ощущалось по-разному, но в конце концов это просто боль, и она не остановила тебя, несмотря ни на что, ты не сдался, ты смело смотрел правде в глаза, и мне тоже придется быть мужественной. Ты боролся, и я вступлю в борьбу, ты сделал это, и я постараюсь... Она почувствовала, как в ее сознании рождаются слова клятвы. Прошло некоторое время, прежде чем Дэгни поняла, что обращалась к Нэту Таггарту.

Затем она услышала голос мистера Уэзерби:

— Одну минуту, друзья! А вы не забыли, что необходимо получить разрешение, прежде чем вы сможете закрыть ветку?

— Боже мой, Клем! — явно испугавшись, воскликнул Таггарт. — Я уверен, что никаких проблем не возникнет...

— Я не был бы так уверен. Не забывайте, что вы служите обществу и обязаны обеспечивать перевозку грузов, выгодно вам это или нет.

— Но вы же знаете, что это невозможно!

—  Для вас закрыть эту дорогу благо. Это решает ваши проблемы, но что нам с этого? Таким образом вы оставляете практически без транспортных услуг такой район, как Колорадо. А вам известно, каково будет мнение общественности. Конечно, если бы вы дали Висли что-нибудь взамен, для равновесия, скажем, увеличили зарплату...

—  Я не могу. Я дал слово Национальному железнодорожному союзу.

—  Твое слово? Тогда поступай, как тебе нравится. Нам не хотелось бы давить на союз. Мы бы предпочли, чтобы все делалось добровольно. Но мы живем в тяжелое время, и трудно сказать, что произойдет дальше. Когда никто не застрахован от банкротства, когда налоговые поступления снижаются, мы могли бы, являясь держателями более чем половины облигаций «Таггарт трансконтинентал», потребовать выплаты по всем видам облигаций в течение шести месяцев.

— Что?! — воскликнул Таггарт.

— Или даже в более короткий срок.

— Но вы не можете сделать это! Господи, нет! Мы договорились об отсрочке на пять лет! Мы подписали соглашение, взяли обязательства! Мы рассчитывали на это!

— Обязательства? Ты старомоден, Джим. Нет никаких обязательств, кроме тех, что диктуются потребностью момента. Первые владельцы этих облигаций тоже рассчитывали, что они будут оплачены.

Дэгни расхохоталась. Она не могла остановиться, не могла сдержать смех, не хотела упускать предоставившуюся ей возможность отомстить за Эллиса Вайета, Эндрю Стоктона, Лоуренса Хэммонда и других. Едва сдерживая смех, она произнесла:

— Благодарю вас, мистер Уэзерби!

Мистер Уэзерби удивленно поднял на нее глаза.

— Да? — холодно спросил он.

— Я знала, что нам придется так или иначе платить по этим облигациям. И время пришло.

— Мисс Таггарт, — строго сказал председательствующий, — не кажется ли вам, что ваше предположение бессмысленно? Разговор о том, что бы произошло, поступи мы так, а не иначе, не что иное, как теоретическое предположение. Мы не можем увлекаться теоретизированием, нам приходится иметь дело с практической стороной проблемы.

— Правильно, — согласился мистер Уэзерби. — Именно это вам необходимо — практичность. Мы предлагаем простой обмен. Вы делаете что-то для нас, мы — для вас. Вы поднимаете зарплату, мы разрешаем закрыть линию Рио-Норт.

—  Хорошо, — задохнувшись, выдавил из себя Джеймс Таггарт.

Стоя у окна, Дэгни слушала, как они голосовали по этому решению. Она услышала, как объявили, что линия Джона Галта будет ликвидирована через шесть недель, то есть тридцать первого марта.

Она подумала, что должна продержаться — несколько мгновений, потом еще. Она должна делить время на отрезки. Потом ей станет легче. «Ты переживешь это».

На первые несколько мгновений она поставила перед собой задачу надеть пальто и первой покинуть помещение.

Следующим заданием было спуститься в лифте сквозь все огромное безмолвное здание «Таггарт трансконтинентал». Потом нужно пересечь темный цокольный этаж.

На полпути через вестибюль она остановилась. Человек, стоявший в вестибюле, опершись о стену, явно кого-то ждал; он ждал ее, так как смотрел прямо на нее. Она не сразу узнала его, потому что не сомневалась, что тот, чье лицо она увидела, не мог находиться здесь в такой час.

— Привет, Слаг, — мягко сказал он.

Она ответила, стараясь обрести обычную сдержанность:

— Привет, Фриско.

— Ну как, они в конце концов прихлопнули Джона Галта? Дэгни старалась поместить этот миг в упорядоченную цепочку времени. Ответ Дэгни был связан с настоящим, но ее лицо было таким же серьезным, как тогда на холме у Гудзона, когда Франциско понял бы все, что этот вопрос означал.

— Как ты узнал, что они собираются сделать это сегодня вечером? — спросила она.

— Еще несколько месяцев назад стало ясно, что это будет следующий шаг, который они сделают на первом же заседании.

— Зачем ты пришел?

— Чтобы узнать, как ты к этому отнесешься.

— Тебе смешно?

— Нет, Дэгни, мне не хочется смеяться.

Она не заметила на его лице ни малейшего намека на веселье и поэтому сказала доверительно:

— Я не знаю, как к этому отнестись.

— Я знаю.

— Я ждала, я знала, что они так поступят. Сейчас главное... — Она хотела сказать «пережить этот день», но сказала по-другому: — ...закончить все дела.

Он взял ее за руку:

— Пойдем куда-нибудь выпьем.

— Франциско, почему ты смеешься надо мной? Ты всегда смеялся над этой дорогой.

— Я посмеюсь... завтра, когда увижу, как ты работаешь, завершая все дела. Не сегодня.

— Почему нет?

— Ну, хватит. Ты не в состоянии говорить об этом.

—  Я... — Она хотела возразить, но согласилась: — Да, думаю, ты прав.

Он вывел ее на улицу, и она заметила, что молча подчиняется спокойному ритму его шагов, чувствуя, как ненавязчиво, но крепко он сжимает ее руку. Он жестом остановил проезжавшее мимо такси, придержал для Дэгни дверцу. Она ни о чем не спрашивала, подчинившись его воле, она чувствовала облегчение, как пловец, отдавшийся на волю волн. Вид уверенного мужчины стал для нее спасательным кругом, брошенным, когда она оставила всякую надежду. Ей сделалось легко не потому, что она отказалась от ответственности, а потому, что перед ней был человек, способный переложить ответственность на свои плечи.

— Дэгни, — сказал он, наблюдая за движущимся за окном автомобиля городом, — подумай о человеке, который сделал первую мостовую ферму из стали. Он знал, о чем думает, к чему стремится. Он не говорил: «Мне кажется» и не подчинялся тем, кто говорил: «По моему мнению».

Она с удовольствием рассмеялась, удивившись его проницательности. Он догадался, в каком болезненном состоянии она пребывала, — ей казалось, что под ногами у нее трясина, из которой необходимо выбраться.

—  Посмотри вокруг, — сказал он. — Город — это застывшее мужество.  Мужество людей, которым пришлось думать о каждом болте, заклепке, электрогенераторе, нужных для строительства. Мужество сказать не «мне кажется», а «это так», отвечая за свои слова головой. Ты не одинока. Эти люди существуют. Они были всегда.  Были времена, когда люди сидели в пещерах,  бессильные перед надвигающейся эпидемией или ураганом.  Способны ли члены совета директоров вывести людей из пещер и привести их сюда? — Он показал рукой на город.

— Разумеется, нет!

— Вот тебе и подтверждение того, что есть люди другой породы.

— Да, — горячо откликнулась Дэгни. — Ты прав!

— Тогда думай о них и забудь про свой совет директоров.

— Франциско, где сейчас эти люди, люди другой породы?

— Сейчас они не нужны.  ,

— Они нужны мне. О Боже, как они нужны мне!

— Когда они тебе действительно понадобятся, ты их найдешь.

Он не спрашивал о линии Джона Галта, и Дэгни молчала, пока они не сели за стол в слабо освещенном зале и она не увидела бокал в своей руке. Она не заметила, как они сюда попали. Это было тихое дорогое заведение, похожее на тайное убежище, она видела блестящий столик, на котором лежала ее рука, кожаную обивку кресла в зеркале у себя за плечами и нишу, отгороженную синим стеклом, которое отделяло их от веселья или страдания, которые принесли сюда другие. Франциско облокотился на стол, наблюдая за ней, и она почувствовала себя так, словно обрела опору в спокойном внимании его взгляда.

Они не говорили о железной дороге, но Дэгни неожиданно сказала, посмотрев на содержимое своего бокала:

—  Я вспомнила о том вечере, когда Нэту Таггарту сказали, что он должен остановить строительство моста. Того самого моста через  Миссисипи.  Ему катастрофически не хватало денег, люди боялись этого моста, они называли его авантюрой. Утром ему сообщили, что пароходные компании подали на него в суд, требуя снести мост, являвшийся угрозой общественному благосостоянию. Три уже возведенных пролета  зависли  над рекой.  тот же день  толпа местных жителей ворвалась на стройплощадку и подожгла деревянные леса. Рабочие ушли, потому что одним было страшно, других подкупили владельцы пароходов, но большинство из-за того, что хозяин вот уже несколько недель не платил жалования. В тот день он получил известие, что те, кто подписался на акции железной дороги «Таггарт трансконтинентал», отказались от них. К вечеру к нему явилась  комиссия, представляющая  два банка,  которые были его последней надеждой. Это происходило на стройплощадке возле реки, в старом железнодорожном вагоне, где он жил; дверь была открыта, и сквозь нее виднелись почерневшие развалины, остатки лесов еще дымились над искореженными стальными конструкциями. Он договорился с банками о кредите, но контракт не был подписан. Комиссия посоветовала ему отказаться от строительства, потому что процесс все равно будет проигран, мост постановят снести, прежде чем он успеет его достроить. Если он откажется от строительства и согласится переправлять пассажиров через реку на баржах, как делали другие железнодорожные компании, контракт будет подписан и он получит деньги на прокладку дороги на запад от противоположного берега, если же нет, то кредита не будет. «Каков ваш ответ?» — спросили его. Он не сказал ни слова, порвал контракт, отдал его им и вышел из вагона. Он пошел к мосту и двинулся вдоль пролетов к последней ферме. Встал там на колени, взял в руки инструменты, которые оставили рабочие, и начал счищать гарь со стальной конструкции. Главный инженер видел его с топором в руке, одного над широкой рекой, солнце садилось за его спиной на западе, где должна была пролечь его железная дорога. Он работал всю ночь. К утру у него был готов план, он решил найти верных людей с независимым мышлением и убедить их собрать деньги и продолжить строительство.

Она говорила тихим ровным голосом, глядя на свет, отражавшийся от поверхности жидкости; ее пальцы вращали ножку бокала. Она не выставляла напоказ свои чувства, но в ее голосе слышалась напряженная монотонность молитвы:

—  Если он смог пережить ту ночь, какое право жаловаться имею я? Какая разница, как я себя чувствую сейчас. Он построил тот мост. Я должна сохранить компанию ради его памяти. Я не могу допустить, чтобы все кончилось, как с мостом «Атлантик саузерн».  Мне кажется, он знал, что, если я допущу это... он знал об этом, когда стоял один над рекой... Нет, это бессмыслица, но я думаю, любой, кто знает, что чувствовал Нэт Таггарт той ночью, способен понять это. Я предам его, если допущу это... Я не сдамся.

— Дэгни, что бы делал Нэт Таггарт, будь он жив?

Она ответила, горько усмехнувшись:

— Он не продержался бы и минуты! — Потом поправила себя: — Нет, он бы выдержал. Он нашел бы способ бороться с ними.

— Как?

— Не знаю.

Она  заметила,  с каким  осторожным  и  напряженным вниманием он взглянул на нее, наклонившись поближе:

—  Дэгни, у тебя в совете нет равных Нэту Таггарту, правда? Он вышел бы победителем в любой схватке, у них же нет и тысячной доли его ума, воли и силы.

— Нет, конечно, нет.

— Так почему в истории человечества такие, как Нэт Таггарт, создавали и покоряли мир, но всегда уступали членам совета?

— Я... я не знаю.

— Как могут люди, которые боятся определенно высказаться насчет погоды, бороться с Нэтом Таггартом? Как они могут отнять у него его достижения, если он решился бы защищаться? Дэгни, он боролся любыми средствами за исключением основного. Они бы не победили, если бы он, он и все мы, не отдали им мир.

— Да. Ты отдал им мир. Эллис Вайет отдал. Кен Денеггep. Я — не отдам.

Он улыбнулся:

— Кто построил для них железную дорогу Джона Галта?

Франциско увидел, как Дэгни сжала губы, он знал, что его вопрос ударил по открытой ране. Все же она тихо ответила:

— Я.

— Для того, чтобы все закончилось именно так?

— Для людей, которые не шли до конца, не хотели бороться и сдались.

— Разве ты не понимаешь, что по-другому кончиться и не могло?

— Нет.

— Сколько ты можешь терпеть эту несправедливость?

— Столько, сколько смогу бороться.

— Что ты будешь делать сейчас? Завтра?

Глядя прямо ему в глаза, со скрытой гордостью, которая подчеркивала ее спокойствие, Дэгни сдержанно сказала:

— Начну ломать.

— Что?

— Линию Джона Галта. Буду ломать ее своими руками, своим умом. Подготовлю все к закрытию, затем разрежу рельсы на куски и укреплю ими магистраль. Работы много. Это займет меня. — Ее голос едва заметно изменился, выдавая волнение. — Знаешь, я с нетерпением жду этого. Я рада, что должна сделать это сама. Нэт Таггарт работал всю ночь — чтобы занять себя делом. Не все так плохо, пока есть что делать. И я буду знать, что спасу этим по крайней мере основной путь.

—  Дэгни, а если бы тебе пришлось разбирать магистраль? — Он говорил очень тихо, и ей стало любопытно, что заставило ее подумать, будто от ее ответа может зависеть его судьба.

Она без колебаний ответила:

— Тогда пусть меня переедет последний поезд. — И добавила: — Нет, это просто жалость к себе. Я этого не сделаю.

Он мягко сказал:

— Не сделаешь. Но хотела бы.

— Да.

Он улыбнулся и отвел взгляд. Это была страдальческая улыбка. Он смеялся над собой. Дэгни подумала — почему она так уверена в этом? Его лицо было хорошо знакомо ей, она всегда знала, что он чувствовал, даже если не догадывалась о причинах его настроения. Так же хорошо, как лицо, ей было знакомо его тело, она все еще помнила его, ощущала под одеждой Франциске, который находился в нескольких футах от нее в тесной близости кабинки. Он повернулся к ней, и неожиданная перемена в его глазах подсказала ей, что он знал, о чем она думала. Он отвел взгляд и поднял бокал:

— Итак, за Нэта Таггарта.

— И за Себастьяна Д'Анкония? — спросила она и тут же пожалела, так как это прозвучало иронически, чего она не хотела.

Дэгни заметила в его глазах странную веселую ясность, и он, улыбнувшись со скрытой гордостью, подчеркивавшей твердость его слов, ответил:

— Конечно, и за Себастьяна Д'Анкония.

Ее рука дрогнула, и несколько капель пролилось на квадратик бумажной салфетки, лежавшей на темном блестящем пластике стола. Она наблюдала, как он одним движением опустошил бокал, — резкое движение его руки напомнило Дэгни жест при принесении торжественной клятвы.

Неожиданно Дэгни подумала, что он пришел к ней впервые за двенадцать лет.

Он вел себя так, будто уверенно руководил собой и передавал ей свою уверенность, чтобы к ней вернулось самообладание. Он даже не дал ей времени подумать, почему они здесь и вместе. У Дэгни возникло необъяснимое чувство, что он потерял свою власть над ней. Некоторое время оба молчали, она смотрела на его лоб, скулы и губы, он сидел, отвернувшись от нее. Но она знала, что он пытался вновь обрести что-то утраченное.

Дэгни недоумевала, чего он хотел добиться сегодня вечером, и вдруг подумала, что он, видимо, добился своего: помог ей пережить самое худшее, спас ее от отчаяния, дал понять, что живой разум услышал и понял ее. Но зачем ему это нужно? Почему он заботится о ней в час отчаяния после долгих лет мучений, на которые обрек ее? Зачем ему знать ее отношение к гибели линии Джона Галта? Она вспомнила, что не спросила об этом, встретив его в вестибюле здания «Таггарт трансконтинентал».

Именно это их связывало: она бы не удивилась, приди он в момент, когда нужен ей больше всего, и он всегда знал, когда нужен. В этом крылась опасность: она будет доверять ему, даже зная, что эта вера приведет ее в западню, помня, что он всегда предает тех, кто доверяется ему.

Франциско сидел, опершись скрещенными руками на стол, и смотрел прямо перед собой. Не поворачиваясь в ее сторону, он неожиданно сказал:

— Я думаю о тех пятнадцати годах, которые Себастьян Д'Анкония ждал любимую женщину. Он не знал, увидит ли ее вновь, выживет ли она... будет ли ждать его. Он знал, что она не выдержит его борьбы, и не мог позвать ее к себе, пока эта борьба не закончится. Он ждал, заменив любовью надежду, на которую не имел права. Когда он перенес ее через порог своего дома в качестве первой в Новом Свете сеньоры Д'Анкония, он понял, что борьба закончилась, — они были свободны, ничто не угрожало ей и не могло причинить боль.

В дни их пылкого счастья Франциско никогда не давал ей понять, что хотел бы видеть ее сеньорой Д'Анкония. Дэгни задумалась, знает ли она, что она значит для него. При этой мысли она внутренне содрогнулась; она не верила, что все услышанное ею могло быть правдой, — прошедшие двенадцать лет свидетельствовали о другом. Она думала, что это очередная хитрость.

— Франциско, — твердо спросила она, — что ты сделал с Хэнком Реардэном?

Он удивился, что она вспомнила это имя в такой момент. — А что такое? — спросил он.

— Он говорил мне, что ты единственный человек, который ему нравится. Но когда мы виделись в последний раз, он сказал, что готов убить тебя.

— Он сказал почему?

— Нет.

— Он ничего не рассказал тебе?

— Нет.

Она увидела, как Франциско странно улыбнулся, — это была улыбка, вобравшая в себя грусть, благодарность и обожание.

— Я предупредила его, что ты можешь причинить ему вред, когда он сказал, что ты единственный, кто ему по душе.

Его ответ был подобен неожиданному взрыву:

— Он единственный человек, за которого я отдал бы жизнь. За одним исключением.

— Каким исключением?

— За исключением человека, которому я отдал жизнь!

— Что ты хочешь сказать?

Он молча покачал головой, словно уже сказал больше, чем хотел.

— Что ты сделал Реардэну?

— Расскажу в другой раз. Не сейчас.

— Ты всегда так поступаешь с теми, кто тебе дорог?

Он посмотрел на нее с улыбкой, в которой сквозили невинность и страдание.  ,

—  Знаешь, — мягко сказал он, — я мог бы сказать, что так поступают со мной они. — И добавил: — Но не скажу. Я действовал самостоятельно и осознанно. — Он встал. — Может, пойдем? Я отвезу тебя домой.

Она поднялась, и он помог ей надеть пальто, длинное и просторное. Его руки помогали одежде закутать ее тело. Она ощутила, что его руки задержались на ее плечах, хотя он не хотел, чтобы она это заметила.

Она оглянулась. Он очень спокойно и пристально смотрел на стол. Поднимаясь, они уронили салфетки, и Дэгни увидела вырезанную на пластике стола надпись. Ее пытались стереть, но безрезультатно, похоже, ее процарапал от отчаяния какой-то пьяница: «Кто такой Джон Галт?»

В приступе ярости она швырнула салфетку на стол, чтобы закрыть эти слова. Франциско усмехнулся:

— Я могу ответить. Я-то знаю, кто такой Джон Галт.

— Неужели? Каждый говорит о нем, но все по-разному.

— Все, что рассказывают, — правда.

— Ну а ты что скажешь? Кто он?

— Джон Галт — это Прометей, изменивший свое решение. Веками его терзали орлы в наказание за то, что он принес людям огонь богов. Теперь он сбросил оковы и отнял огонь — до тех пор, пока люди не прогонят орлов.

 

* * *

 

Круто огибая горные склоны Колорадо, лента шпал тянулась вдоль гранитных стен. Дэгни шла по дорожному полотну. Она держала руки в карманах пальто, взгляд ее был устремлен вдаль. И только необходимость ступать в промежуток между шпалами напоминала, что она шла по железнодорожному полотну.

Хлопья серой ваты, которые нельзя было назвать ни туманом, ни тучами, неопрятными комками висели между небом и горами, отчего небо походило на старый матрас, содержимым которого заполнялось пространство между горными вершинами. Затвердевший снег, которым была покрыта земля, не походил ни на зимний, ни на весенний.

В воздухе висела пелена сырости, и Дэгни время от времени ощущала, как что-то похожее на лед кололо ее лицо, но это был не дождь и не снег. Казалось, погода боится занять определенную позицию и уклончиво придерживается середины. Она подумала, что такая погода понравилась бы совету директоров. Свет с трудом пробивался сквозь пелену, и Дэгни не была уверена, день сейчас или вечер. Было тридцать первое марта — единственная неизбежная определенность.

В Колорадо она приехала вместе с Хэнком Реардэном, чтобы купить хоть какое-нибудь оборудование, которое еще можно было найти на закрытых заводах. Поездка походила на поспешный осмотр изношенного корпуса тонущего корабля перед тем, как он исчезнет в пучине. Можно было поручить дело подчиненным, но Дэгни и Реардэн поехали сами, движимые неосознанной силой; они не устояли перед желанием присутствовать при отправлении последнего поезда. Невозможно не отдать последние почести на похоронах, даже сознавая, что тем самым мучаешь себя.

Они скупали оборудование у сомнительных владельцев на распродажах, в законности которых тоже были сомнения. Никто не мог сказать, кто имел право распоряжаться огромным количеством мертвого металла, и поэтому никто не оспаривал законности сделок. Они купили все, что можно было вывезти с опустевшего завода компании «Нильсен моторе». Тед Нильсен бросил все и исчез через неделю после сообщения о ликвидации железнодорожной линии.

Дэгни чувствовала себя стервятником, питающимся падалью, но охота за добычей помогла пережить последние несколько дней. Обнаружив, что до отправления последнего поезда остается три свободных часа, она отправилась прогуляться по округе, чтобы выбраться из безмолвия города. Она шла наугад по петляющим горным тропам среди скал и снега, пытаясь забыться, потому что понимала, что должна прожить этот день и не вспоминать то лето, когда вела первый поезд по этой дороге. Она поняла, что идет по полотну линии Джона Галта. Она знала, что хотела этого и отправилась за город с этой целью.

Дэгни шла по подъездному пути, который уже разобрали. Не было сигнальных фонарей, стрелок, телеграфных проводов — ничего, кроме длинной ленты из досок, шпал со снятыми рельсами. Это были позвонки без спинного мозга. На пересечении железной дороги и шоссе, словно единственный стражник, стоял шест с покосившимися предупредительными надписями: «Внимание, переезд!»

Когда Дэгни пришла на заводской двор, рано наступившая темнота, смешавшись с туманом, стлалась по земле, заполняя долины. Высоко на фасаде заводского корпуса, выложенного глянцевой плиткой, виднелась надпись: «Роджер Марш. Электроприборы». Она подумала: «Человек, который хотел приковать себя к столу в своем кабинете, лишь бы остаться на своем предприятии». Здание стояло недвижимо, подобно умирающему существу, которое только что сомкнуло веки и, может быть, еще раз раскроет их. Дэгни казалось, что за огромными стеклами заводских окон под длинными плоскими крышами вот-вот вспыхнут огни. В поле ее зрения попали разбитое окно — выходка какого-то молодого придурка — и высоченный стебель единственного сорняка, проросшего сквозь ступеньки главного входа. Охваченная ослепляющей ненавистью, возмущенная его дерзостью, Дэгни рванулась вперед, упала на колени и с корнем выдернула сорняк. Она знала, чьим агентом он был. Затем, стоя на коленях на пороге закрытого завода и глядя на погруженные в сумерки безмолвные горы, она подумала: «И чем это ты тут занимаешься?»

Уже совсем стемнело, когда она дошла до конца полосы шпал, приведших ее обратно в город Маршвилл. В течение многих месяцев Маршвилл служил конечным пунктом железной дороги, потому что сообщение с узловой станцией Вайет давно прервалось, а от плана восстановления промыслов, набросанного доктором Феррисом, этой зимой отказались.

Уличные фонари висели над перекрестками, желтые шары образовывали длинную тускнеющую на расстоянии линию, которая тянулась над пустынными улицами Маршвилла. Все лучшие здания были закрыты — аккуратные дома умеренной стоимости, добротно построенные и ухоженные. На лужайке возле каждого стояла выцветшая табличка: «Продается». Но Дэгни заметила свет в окнах дешевых строений, которые через несколько лет после возникновения превратились в неряшливые обветшалые лачуги. Это были дома тех, кто не уехал и не интересовался, что с ним станется через неделю. Она увидела большой новый телевизор в освещенной комнате дома, крыша которого осела, а стены потрескались. Ее заинтересовало, знали ли эти люди, сколько еще будут работать электрические компании Колорадо. Потом она покачала головой: эти люди и не подозревали о существовании таких компаний.

По обеим сторонам главной улицы Маршвилла виднелись черные витрины разорившихся магазинов. Посмотрев на вывески, Дэгни подумала, что все дорогие магазины исчезли, затем вздрогнула, поняв, что именно только что назвала дорогим и до какой степени все, что было доступно беднейшим, сейчас стало роскошью: «Химчистка», «Электроприборы», «Бензоколонка», «Аптека», «Тысяча мелочей». Открытыми оказались лишь бакалейные магазины и салуны.

Платформа была запружена народом. Ослепительный свет дуговых ламп выделял платформу на фоне гор, обосо