Глава 5

Ревнители общего блага

 

Утром второго сентября в Калифорнии лопнул медный кабель между двумя телефонными столбами вдоль полотна тихоокеанского ответвления железнодорожной магистрали «Таггарт трансконтинентал».

Еще с полуночи сеял тихий, мелкий дождик; утренняя заря так и не пришла, лишь серый свет пробивался сквозь набухшее небо. Одни дождевые капли, свисавшие с телефонных проводов, сверкали бриллиантовыми искрами на фоне студенистых облаков и свинцового миря. Однотонный унылый пейзаж разнообразили только нефтяные вышки, словно щетина проросшие на склонах холмов.

Кабель давно отслужил свой срок, время и непогода сделали свое дело. В то утро один из проводов провис под тяжестью нежных капель. Потом внизу дуги образовалась последняя, самая крупная капля; повиснув ненадолго, как хрустальная подвеска, она вобрала в себя тяжесть дождя и беззвучно, как слеза, сорвалась вниз вместе с проводом. Он лопнул и свесился к земле одновременно с падением сбежавших с него капель.

Служащие местного отделения дороги избегали смотреть друг на друга. Когда обрыв кабеля был обнаружен и об этом доложили, они писали докладные, искали причины, старательно избегая существа, истоков и масштабов проблемы, но, уходя от сути, они никого не могли обмануть, даже себя. Все знали, что медный кабель стал редкостью, дороже золота или чести; знали, что начальник отдела снабжения давно распродал со склада резервный запас кабеля неизвестным перекупщикам, которые наведывались к нему по ночам, а днем оказывались вовсе не перекупщиками, а простыми гражданами, имевшими влиятельных друзей в Сакраменто и Вашингтоне. И у самого снабженца, недавно присланного в отделение дороги, имелся покровитель в Нью-Йорке, человек по имени Каффи Мейгс, о котором предпочитали не упоминать.

Они знали, что человека, который теперь отдаст распоряжение о восстановлении связи и назначит расследование причин аварии, результатом чего явится заключение, что восстановить связь невозможно, ждут крупные неприятности от неизвестных недоброжелателей, что его товарищи по работе почему-то вдруг не захотят распространяться на эту тему и будут отмалчиваться, будто воды в рот набрали, так что ему ничего не удастся выяснить и доказать, и вообще, если он будет стараться добросовестно выполнить свою работу, то вскоре потеряет ее. Нынче никто не знал, что можно, а чего нельзя; виновных не наказывали, наказывали тех, кто обвинял; подобно животным, они знали, что в случае опасности и неуверенности лучше затаиться и не обнаруживать себя никаким действием. И они бездействовали, они лишь рассуждали об отчетности в должной форме и в установленные сроки перед соответствующим начальством.

Молодой путевой обходчик вышел из здания управления дороги и по собственной инициативе направился позвонить без помех, за свой счет из телефонной будки в соседней аптеке; проигнорировав промежуточное вышестоящее начальство он позвонил прямо Дэгни Таггарт в Нью-Йорк.

Звонок застал ее в кабинете брата, где в это время проводилось экстренное совещание. Молодой обходчик сообщил только, что телефонная связь прервана, а кабеля для починки нет; больше он ничего не сказал и не объяснил, почему счел необходимым позвонить ей лично. Она тоже не стала расспрашивать его, она все поняла. «Спасибо» — этим и ограничился ее ответ.

В своем кабинете в специальной папке она держала сведения о наличных запасах всех материалов первостепенной важности в каждом отделении железной дороги. Это была картотека надвигающегося банкротства; она регистрировала потери; приобретения стали столь редки, что казались злорадными ухмылками изувера, бросавшего умирающей от голода жертве крошки со своего стола. Она просмотрела папку, закрыла ее, вздохнула и велела Эдди:

— Позвони в Монтану, пусть отправят свой резерв кабеля в Калифорнию. Отделение в Монтане продержится без него — еще неделю.

Когда Эдди Виллерс приготовился возражать, она добавила:

— Нефть, Эдди. Калифорния — один из последних производителей нефти в стране. Нам нельзя терять тихоокеанскую линию. — Потом она вернулась на совещание в кабинет брата.

— Медный кабель? — сказал Джеймс Таггарт и как-то странно взглянул на нее, а потом перевел взгляд с ее лица на город за окном. — Еще немного, и у нас не будет никаких проблем с медью.

— Почему? — спросила она, но он не ответил. За окном не было ничего особенного — солнечный день, ясное небо, тихий полдень с мягким светом на городских крышах, а над ними табло календаря — второе сентября.

Она не знала, почему Джим настоял на том, чтобы провести совещание в его кабинете, почему он настоял на том, чтобы переговорить с ней наедине, чего всегда старался избегать, и почему он все время поглядывал на часы.

— Мне кажется, дела идут не так, как надо, — сказал он. — Надо что-то предпринимать. По-видимому, мы оказались в таком положении, когда распадаются связи и на растает разброд, управление раскоординировано, стабильность утрачена. Я имею в виду, что, несмотря на то что в стране чрезвычайно высока потребность в перевозках, мы, тем не менее, теряем деньги. Мне кажется, что...

Они сидела и смотрела на старинную карту железных дорог «Таггарт трансконтинентал» на стене в его кабинете, на красные артерии на пожелтевшем теле континента. В былые времена сеть железных дорог называли кровеносной системой страны, цепочки поездов служили живым током крови, которая несла с собой расцвет и богатство каждому клочку пустыни, которого она достигала. И теперь кровь текла, но только в одном направлении: из ран, унося из тела энергию и саму жизнь. Одностороннее движение, безразлично думала Дэгни, только от производителя к потребителю.

Вот, думала она, поезд номер сто девяносто три. Шесть недель назад сто девяносто третий маршрут отправили с грузом стали, но не в Фолктон, штат Небраска, где заводы станкостроительной компании Спенсера простаивали уже Две недели по причине недопоставок, хотя это был лучший из еще действующих станкостроительных концернов в стране, а в Сэнд-Крик, штат Иллинойс, где компания «Конфедерейтэд машин» захлебнулась в долгах уже год назад и теперь производила низкокачественные суррогаты, не выдерживая никакого графика. Груз был направлен туда согласно указу, в котором говорилось, что первая из компаний богата и в состоянии подождать, а вторая обанкротилась, и поэтому нельзя допустить, чтобы она рухнула, поскольку она единственный источник существования для жителей округа Сэнд-Крик, штат Иллинойс. Через две недели компания Спенсера прекратила свое существование. «Конфедерейтэд машин» тоже приказала долго жить, но спустя еще две недели.

Жители округа Сэнд-Крик, штат Иллинойс, получили пособие по безработице, но в пустых федеральных закромах для них не нашлось продовольствия, несмотря на отчаянные вопли о критическом положении, посланные, впрочем, с запозданием. Поэтому распоряжением Стабилизационного совета зерно фермеров штата Небраска, оставленное под посев будущего года, было реквизировано и маршрутом номер сто девяносто четыре несостоявшийся урожай следующего года и само будущее жителей штата Небраска были доставлены гражданам штата Иллинойс и съедены ими.

— В наш просвещенный век, — заявил по радио Юджин Лоусон, — мы наконец осознали, что каждый должен радеть о ближнем и дальнем своем.

— В годину  испытаний,  которую   мы  сейчас  переживаем, — говорил Джеймс Таггарт, пока Дэгни рассматривала карту, — опасно, даже если к тому вынуждают обстоятельства, задерживать выдачу зарплаты и увеличивать даже на время задолженность перед отделениями дороги. Такое положение, будем надеяться, невечно, но...

Дэгни иронически рассмеялась:

— Что, Джим, план координации перевозок трещит по всем швам?

— Извини, что ты сказала?

— Тебе причитается большой куш от доходов «Атлантик саузерн» при подведении годового баланса пула, да вот беда, никаких доходов не предвидится, и в пул ничего не поступит, правда?

— Неправда!  Все дело в саботаже банкиров, это они сорвали координацию.  Раньше эти ублюдки давали нам заем под залог самой дороги и не требовали больше никаких гарантий, а теперь отказывают в жалкой сотне-другой тысяч на короткий срок, чтобы мы могли выплатить зарплату. И это теперь, когда я могу им предложить в качестве гарантии всю сеть железных дорог страны благодаря пулу.

Дэгни скептически улыбнулась.

— Нам больше ничего не оставалось!  — патетически воскликнул он. — Виноват не план координации перевозок, а люди, которые отказываются нести свою часть общей ноши!

— Джим, это все, что ты собирался сообщить мне? Если все, то я пойду. У меня есть дела.

Он взглянул на часы:

— Нет, нет! Еще не все! Крайне важно, чтобы мы обсудили положение и наметили решение, которое бы...

Она с отсутствующим видом выслушала новый ворох общих соображений, стараясь угадать его намерения. Он явно тянул время, но только ли это? Она не сомневалась, что он задерживает ее с вполне определенной целью и одновременно тянет время, потому что ему нужно ее присутствие.

У него появилась новая черта, ставшая заметной после смерти Шеррил. Вечером того дня, когда обнаружили тело Шеррил и новость о ее, как все говорили, необъяснимом самоубийстве заполнила газетные полосы, в красочных деталях рассказывавшие о последних минутах несчастной со слов очевидицы, он, задыхаясь, без предупреждения ворвался в ее квартиру.

— Я не виноват в ее смерти! — вопил он, как будто она была   единственным   судьей,   перед  которым   он   должен оправдаться в этом, по мнению газет, «загадочном, немотивированном уходе из жизни юной, цветущей женщины». — Моей вины в этом нет! Мне не в чем упрекнуть себя! — кричал он, а сам трясся от ужаса. И вместе с тем Дэгни поймала несколько острых взглядов, которые он бросил на нее и в которых угадывалось нечто невероятное — ликование.

— Убирайся, Джим, — только и сказала она ему.

С тех пор он никогда не заговаривал с ней о Шеррил, но стал чаще заходить в ее кабинет, останавливать ее в коридоре по пустяковым поводам, и в итоге у нее сложилось необъяснимое общее впечатление, словно он, приходя к ней в поисках поддержки и защиты от какого-то невыразимого ужаса, одновременно искал возможности заключить ее в объятия и ударить ножом в спину.

— Мне очень хочется знать твое мнение, — упорно на стаивал он, когда она отстранялась от него. — Чрезвычайно важно, чтобы мы обсудили создавшееся положение и... Почему ты молчишь?

Она не оборачивалась к нему.

— Вроде бы и есть еще возможность заработать в нашем деле, но...

Она пристально взглянула на него, он отвел глаза в сторону, избегая смотреть на нее.

— Я что имею в виду: надо выработать какой-то конструктивный подход, — торопливо загудел он. — Кто-то что-то должен сделать. В годину испытаний...

Она понимала, почему он отводит взгляд, каких мыслей избегает, на что намекает, избегая прямо назвать и обсудить. Она знала, что уже нельзя придерживаться никакого расписания, обещания ничего не стоили, контракты не соблюдались, регулярные маршруты отменялись в любое время и заменялись специальными поездами, которые без всяких объяснений направляли в самом неожиданном направлении, — и все по указанию Каффи Мейгса, который один имел полномочия решать вопросы, касающиеся общественного блага и чрезвычайных ситуаций. Она знала, что закрываются заводы и фабрики, останавливаются станки и машины, консервируется оборудование из-за недопоставок сырья, топлива и материалов, разоряются фирмы и компании, склады которых забиты продукцией, потому что ее невозможно доставить потребителю. Она знала, что старые отрасли с гигантскими корпорациями, которые долгие годы последовательно и целеустремленно наращивали свою мощь, отданы на милость случая и прихоти, которых нельзя было ни прогнозировать, ни контролировать. Она знала, что лучшие из них, производства с длительным циклом и сложной инфраструктурой, давно рухнули, а те, что пока из последних сил держались на плаву, все еще отчаянно цепляясь за нормы того времени, когда существовала возможность успешно трудиться и производить, теперь вставляли в контракты с транспортниками позорный для наследников Нэта Таггарта пункт: «При наличии транспортных резервов».

Однако некоторые люди, и Дэгни знала об этом, могли раздобыть транспорт всегда, когда хотели, как по мановению волшебной палочки, по благоволению некой силы, которую не принято обсуждать. Эти люди обтяпывали свои дела с Каффи Мейгсом; у остальных они вызывали мистический ужас, так как были причастны к таинственной силе, которая сокрушала стороннего наблюдателя за один лишь грех наблюдения. Поэтому все закрывали глаза, страшась не неведения, а знания. Дэгни знала, что заключаются сделки, предметом которых является торговля «трансблатом», — этот термин все понимали, но не осмеливались определить. Она знала, что за маршрутами особого назначения стоял «трансблат», который мог снимать поезда с регулярного расписания и направлять их куда угодно, в любую точку континента, лишь бы получить волшебный штамп и подпись полномочного координатора по транспорту. Его подпись ставилась выше контракта, права собственности, закона, разума и жизни; она означала, что требовалось безотлагательно спасать «общественное благо». Именно эти люди направляли поезда на выручку урожая грейпфрутов в Аризоне, фабрики по производству кеглей во Флориде, конного завода в Кентукки, на помощь «Ассошиэйтэд стил» — компании Орена Бойла.

Эти люди, вынуждали к сделкам отчаявшихся промышленников и поставляли им транспорт, а те с готовностью шли на любые грабительские условия, лишь бы разгрузить забитые готовой продукцией склады. Те же люди, если сделка их не устраивала, скупали продукцию по дешевке, десять центов за доллар, когда фабрика прогорала и закрывалась, и спешно перебрасывали товар в откуда ни возьмись появлявшихся грузовых составах туда, где на них был спрос и где их уже ждали «бизнесмены» того же пошиба.

Эти люди, как стервятники, кружили вокруг заводов, дожидаясь, когда погаснет последняя топка, тогда они разворовывали оборудование; они выслеживали груженные товаром вагоны на запасных путях и в тупиках и грабили их. Появился новый биологический вид — бизнесмен типа «урви — беги», который проворачивал всего одну операцию; ему не надо было что-то производить, платить кому-то зарплату, брать кредит под залог, обзаводиться недвижимостью, он не возводил цеха и не устанавливал оборудование, он ничего не создавал, но у него был ценный капитал — знакомства, связи и блат.

Этих людей в официальных выступлениях называли «прогрессивными бизнесменами нашего динамичного века», а народ окрестил блатмейстерами. Этот вид разделялся на множество подвидов, представлявших транспортный блат, стальной блат, нефтяной блат, сельскохозяйственный блат, профсоюзный и судебный блат. Они росли, как поганки, эти «динамичные новые американцы»; они сновали по всей стране, тогда как другие не имели такой возможности, они были деятельны и беспринципны, энергичны и неразборчивы, но своей деятельностью и энергичностью они смахивали на стервятников, питающихся падалью.

Дэгни знала, кто и как наживается на «трансблате». Каффи Мейгс продавал все, что только мог продать без риска быть схваченным за руку, — подвижной состав и локомотивы, поезда и маршруты, оборудование и материалы. Ловко маскируясь, он продавал рельсы в Гватемалу, где строили железную дорогу, и в Канаду, где прокладывали трамвайные пути; он продал медный провод на фабрику музыкальных автоматов, а шпалы — зимнему санаторию на дрова.

Какая разница, думала Дэгни, глядя на карту, разные виды червей предпочитают разные части трупа и принимаются за дело каждый в своей очередности — сначала одни, потом другие. Результат один: от живой плоти остается лишь бездушный скелет, остальным набили свою утробу черви. Можно ли разделить зло, причиненное людям доброхотами, и зло, совершенное явными злодеями? Можно ли четко разграничить случаи хищений, к которым преступников подтолкнули проповедники милосердия, и те, на которые их навел пример неправедно разбогатевших? Стоит ли усматривать разницу между случаями, когда обрекают на голод одних, чтобы лишнюю неделю прокормить, а потом все равно обречь на смерть других, и случаями, когда воры просто добывают себе денег на новые яхты?

Велика ли разница? Одно сходно с другим по природе и духу; и те и другие ощущали потребность и сочли, что потребность дает право на собственность; и в том, и в другом случае действовали в строжайшем соответствии с одним и тем же моральным кодексом. В обоих случаях допускалось — и достигалось — истребление человека. Невозможно было отличить людоедов от их жертв. Городки, в которых как должное принимали одежду и топливо, отобранные у их соседей на востоке, через неделю оказывались без зерна, отобранного у них, чтобы накормить западных соседей. Так осуществлялась и доводилась до совершенства вековая мечта: люди стали служить потребности как верховному правителю, считаться в первую очередь с ней, видеть в ней критерий ценности, всеобщую, изначальную, универсальную меру, более священную, чем право на жизнь.

Людей загнали в клетку, где каждый кричал, что человек человеку — друг, товарищ и брат, что каждый должен радеть ближнему и опекать его, а между тем каждый пожирал соседа и сам становился жертвой если не своего соседа, то его брата; каждый провозглашал право незаслуженно пользоваться чужим трудом и удивлялся, что кто-то сдирает шкуру с него самого; каждый пожирал сам себя и в ужасе вопил, что какая-то непостижимая злая сила губит мир.

«На что же им теперь жаловаться? — звучал в памяти Дэгни голос Хью Экстона. — На то, что вселенная иррациональна? Но иррациональна ли она?»

Она сидела и смотрела на карту бесстрастным и серьезным взглядом, как будто, когда видишь несокрушимую силу логики, невозможны никакие чувства, кроме уважения. В хаосе гибнущего материка она видела математически точное воплощение идей, которые разделяли люди. Сначала они отказывались понять, что именно этого и хотели, им не хотелось видеть, что в их силах желать, но не в их силах искажать реальность, и они в точности осуществили свои желания, до последней буквы, до последней окровавленной запятой.

О чем они думают сейчас, ревнители потребности и сострадания? — думала она. На что рассчитывают? Те, кто в свое время гундосил: «Я не хочу уничтожать богатых, я только хочу отнять у них избыток, чтобы помочь бедным, совсем немного, они и не заметят!» Позднее они требовали: «Магнатов надо хорошенько прижать, ничего с ними не сделается, они награбили столько, что им хватит на три поколения». Затем они яростно ревели: «Почему мы должны голодать, когда у богачей запасов на целый год?» А теперь они уже вопят: «Почему мы должны умирать от голода, когда у некоторых запасов на целую неделю?» На что они рассчитывают? — спрашивала себя Дэгни.

— Ты должна что-нибудь сделать! — завопил Джеймс Таггарт.

Она резко повернулась к нему:

— Я?

— Это твое дело, твоя обязанность, твой долг!

— Что именно?

— Действовать... что-то делать.

— Что именно?

— Откуда я знаю? Это по твоей части. Ты деловой чело век.

Она взглянула на него. Последнее его утверждение было до странности точным, но неуместным, почти бессмысленным. Она поднялась.

— Это все, Джим?

— Нет! Нет! Надо обсудить!       

— Начинай.

— Но ты же ничего не сказала.

— Ты тоже.  

— Но... я хочу сказать, надо решить практические задачи, которые... Например, что случилось с той партией рель сов, которую мы отправили в Питтсбург и которая там исчезла со склада?

— Каффи Мейгс украл их и продал.

— Ты можешь это доказать? — мгновенно ощетинился он.

— Разве заботами твоих друзей еще остались какие-то средства, методы, правила и орудия доказательства?

— Тогда нечего и заявлять, все это только предположения, а нужно иметь дело с фактами. Мы должны оперировать  фактами сегодняшнего дня... Я хочу сказать,  надо быть реалистами и найти практические средства защиты наших поставок в существующих условиях, исходя из реальных фактов, а не предположений, которые...

Она рассмеялась. Вот форма, которую принимает бесформенное, подумала она, вот метод его аморфного сознания: он хочет, чтобы она защитила его от Каффи Мейгса, как будто того и не существовало, бороться со злом, не признавая его реальности, одолеть его, не мешая ему играть в свои игры.

— Что это тебя так развеселило? — сердито буркнул он.

— Ты знаешь что.

— Не пойму, что с тобой! Не пойму, что с тобой про изошло... за последние два месяца, после того как ты вернулась... С тобой стало невозможно работать!

— Отчего же, Джим? Последние два месяца я с тобой не спорю.

— Вот именно! — Он спохватился, но слишком поздно, она уже насмешливо улыбалась. — В общем, мне хотелось посовещаться, хотелось узнать, что ты думаешь о ситуации...

— Ты знаешь, что я о ней думаю.

— Но ты и слова не вымолвила!

— Все что надо я сказала три года назад. Я говорила тебе, куда приведет твой курс. Так и случилось.

— Ну, опять ты за свое! Какой прок от теоретизирования? Сейчас есть сейчас, а не три года назад. Мы имеем дело с настоящим, а не с прошлым. Может быть, дела обстояли бы иначе, если бы мы прислушались к твоему мнению, может быть, но дело в том, что оно не было принято во внимание, а теперь нам надо разобраться с тем, что есть, с реальностью нынешнего момента. С тем, что есть сегодня!

— Хорошо, разбирайся.  

— Что ты сказала?

— Разбирайся с тем, что есть. Я буду просто выполнять твои распоряжения.

— Это нечестно! Мне нужно, чтобы ты высказала свое мнение...

— Тебе нужно, чтобы я тебя успокоила,  Джим.  Так вот — этого ты не получишь.

— Что ты говоришь?

— Я не стану помогать тебе притворяться, споря с то бой, притворяться, что реальность, о которой ты рассуждаешь, совсем не такова, как есть, что еще можно найти выход из положения и спасти свою шкуру, оставив все, как есть. Выхода нет.

— Ну, ты... — Взрыва не последовало, никакой вспышки гнева, прозвучало только легкое сомнение человека, стоящего на пороге отречения. — И что же, по-твоему, я должен сделать?

— Бросить все. — Он непонимающе смотрел на нее. — И ты, и все вы, и ваши друзья в Вашингтоне, и все глашатаи планирования, вашей философии людоедов, — бросьте все. Бросьте, уйдите с дороги и позвольте тем из нас, кто может, начать все сызнова, с нуля, с руин.

— Нет! — Странно, но взрыв наконец последовал; вопль человека, который скорее умрет, чем откажется от своей идеи. И это вопил человек, который всю жизнь чурался идей и действовал подобно преступнику, по логике момента.

Она спросила себя, понимала ли до сих пор истинную сущность преступника. Ей было интересно, какова природа верности идее отрицания идей.

— Нет! — Он продолжал кричать, но уже тише, голосом хриплым и более спокойным, переходя с тона страстного борца за идею на тон не терпящего возражений руководителя. — Это невозможно! Об этом не может быть и речи!

— Кто так сказал?

— Неважно. Это так. Почему ты вечно носишься с не осуществимыми идеями? Почему ты не принимаешь реальность такой, какая она есть, и не сделаешь что-то исходя из этого? Ты ведь реалист, деловой человек, как Нэт Таггарт, меняешь мир, производишь вещи; ты человек, способный добиться любой поставленной цели! Ты могла бы сейчас спасти нас, могла бы найти решение, выход... если бы захотела.

Она расхохоталась.

Вот она, думала Дэгни, конечная цель всей этой пустой ученой болтовни, которую долго игнорировали деловые люди, цель всех этих заезженных формулировок, небрежных обобщений, аморфных абстракций, в один голос твердящих, что подчинение объективной реальности — то же самое, что подчинение государству, что нет разницы между законом природы и указом чиновника, что голодный человек несвободен, что его надо освободить от диктата пищи, крова и одежды, — и так долгие годы, чтобы наступил такой день, когда Нэту Таггарту, реалисту, велят считаться с волей Каффи Мейгса как с явлением природы, непреложным и абсолютным, подобно стали, рельсам и всемирному тяготению, велят признать мир, сотворенный Мейгсом, как объективную неизменную реальность и продолжить создавать изобилие в таком мире.

Вот она, цель всего этого жулья из библиотек и университетских аудиторий, которое торгует, выдавая свои откровения за разум, инстинкты — за науку, побуждения — за знание; цель всех идолопоклонников необъективного, неабсолютного, относительного, приблизительного, вероятного; Цель всех диких фанатиков, которые, видя, как крестьянин собирает урожай, способны считать этот факт мистическим феноменом, свободным от закона причин и следствий и сотворенным всемогущей прихотью крестьян. Однако вслед за тем эти фанатики хватают крестьянина, заковывают его в цепи, лишают орудий труда, семян, воды, земли, загоняют на голые скалы и приказывают:

— А теперь выращивай урожай и корми нас!

Нет, думала Дэгни, ожидая, что Джим спросит, над чем она смеется, бесполезно объяснять, все равно он не поймет.

Но он не спросил. Вместо этого, увидела она, он съежился и осел в кресле, и она услышала, как он произносит до ужаса невероятные слова — неуместные, если он не понимал, о чем говорит, и совершенно чудовищные, если понимал:

— Дэгни, я твой брат...

Она выпрямилась и напряглась, будто под револьверным дулом убийцы.

— Дэгни, — говорил он тихим, гнусавым, монотонным, притворно униженным голосом попрошайки, — я хочу быть президентом компании, хочу управлять железной дорогой. Я этого хочу. Почему у меня не может быть своих желаний, как у тебя? Почему мои мечты не должны осуществиться, как всегда осуществляются твои? Почему ты должна быть счастлива, когда я страдаю? Ну конечно, этот мир принадлежит тебе, ты обладаешь даром руководить им. Но почему ты позволяешь, чтобы в твоем мире нашлось место страданию? Ты зовешь на поиски счастья, а меня обрекаешь на уныние. Разве у меня нет права требовать такого счастья, какое я хочу? Разве у тебя нет такого долга передо мной? Разве я не твой брат?

Он шарил глазами по ее лицу, как хищник в поисках добычи, только его целью было отыскать хотя бы намек на жалость. Нашел он лишь отвращение.

— Я страдаю за твои грехи! Из-за твоей нравственной неполноценности. Ведь я твой брат, и поэтому ты несешь ответственность за меня, и если ты не смогла обеспечить мне то, что мне нужно, это твоя вина! Все духовные вожди человечества  веками  провозглашали  это.   Кто  ты  такая, чтобы утверждать иное? Ты так гордишься собой, считаешь себя чистой и доброй, но ты не можешь быть доброй, пока мне плохо. Мое страдание — мера твоего греха. Мое удовлетворение — мера твоей добродетели. Мне нужен такой мир, как сейчас, он дает мне авторитет, позволяет чувствовать себя значительным. Сделай же так, чтобы он работал на меня! Сделай что-нибудь! Откуда мне знать, что надо сделать? Это твое дело и твой долг! Твое преимущество в силе, мое право в слабости! Это абсолютный нравственный закон! Разве ты не знаешь? Не знаешь? Не знаешь?

Его взгляд напоминал теперь руки человека, висящего над пропастью и отчаянно цепляющегося за мельчайшие выступы сомнения, но не способного удержаться на зеркально гладкой скале ее лица.

— Ты ублюдок, — произнесла она ровным голосом без всяких эмоций, поскольку эти слова не адресовались человеческому существу.

Ей показалось, что она видит, как он падает в пропасть, хотя на его лице ничего нельзя было рассмотреть, кроме выражения, какое бывает у ловкача, чей трюк не сработал.

Нет причин для большего отвращения, чем обычно, думала Дэгни, он просто говорил ей то, что им проповедовали, что они слышали и во что поверили; но их учение обычно излагалось от третьего лица, а Джим нагло и открыто объявил его от первого. Она подумала: а способны ли люди принять учение о жертвенности, если те, кому ее внушают, не вполне представляют себе характер своих притязаний и действий?

Она повернулась, намереваясь уйти.

— Нет! Нет! Подожди! — закричал он, вскакивая с места и бросая взгляд на часы. — Уже пора! Я хочу, чтобы ты послушала новости.

Она остановилась, удерживаемая любопытством.

Не спуская глаз с ее лица, напряженно, открыто, почти нагло вглядываясь в него, он включил радиоприемник. На лице его странным образом смешались страх и плотоядное предвкушение.

— Дамы и господа! — прорезался вдруг четкий голос диктора, в нем звучала паника. — Передаем новости об ошеломляющем развитии событий в Сантьяго, Чили!

Она видела, как Джим дернулся, как нахмурилось и застыло в тревожном напряжении его лицо: слова и тон диктора, видимо, не соответствовали тому, чего он ожидал.

— Сегодня в десять часов утра состоялась чрезвычайная сессия законодательного собрания Народной Республики Чили с тем, чтобы принять закон исключительной важности для народов Чили, Аргентины и других народных государств Южной Америки. В духе просвещенной политики, проводимой сеньором Рамиресом, новым главой Республики Чили, который пришел к власти под высоконравственным лозунгом «Человек человеку — друг, товарищ и брат», законодатели намеревались национализировать чилийскую долю собственности компании «Д'Анкония коппер», тем самым открывая возможность Народной Республике Аргентина национализировать оставшуюся часть собственности этой компании. Об этом, однако, знал узкий круг высокопоставленных лиц в обоих государствах. Эта мера держалась в секрете, чтобы избежать споров и противодействия со стороны реакционеров. Национализация многомиллиардной «Д'Анкония коппер» готовилась как великолепный сюрприз для граждан страны.

С десятым ударом часов, в тот самый момент, когда председатель Законодательного собрания открыл сессию ударом молотка, страшный взрыв потряс здание, так что стекла в нем разлетелись вдребезги. Взрыв произошел рядом, в порту, всего в нескольких кварталах от здания Законодательного собрания. Когда депутаты, придя в себя, бросились к окнам, они увидели огромный столб пламени на том месте, где прежде поднимался знакомый силуэт доков и складов «Д'Анкония коппер». Хранилище руды разнесло в щепки.

Председательствующий успокоил депутатов и призвал их продолжить работу. Был зачитан акт о национализации — под звуки пожарных сирен и тревожные возгласы. Утро стояло серое, небо покрывали плотные дождевые облака, взрыв повредил трансформаторы, подача электроэнергии прекратилась, сессия голосовала при свечах и отсветах пожаров, которые красными тенями метались под куполом над головами депутатов.

Но еще более ужасный удар ждал их позже, когда был поспешно объявлен перерыв, чтобы известить народ и страну, что отныне они стали владельцами «Д'Анкония коппер». Пока депутаты голосовали, из ближних и дальних уголков земного шара пришли известия, что «Д'Анкония коппер» больше не существует. Да, дамы и господа, компании больше нет. В тот самый момент, когда часы пробили десять, синхронно, с демонической точностью по всему миру была взорвана и сметена с лица земли вся собственность, все предприятия компании «Д'Анкония коппер» — от Чили до Сиама, от Испании до Порттсвилла в штате Монтана.

Ранее, в девять часов утра, повсюду рабочие и служащие компании получили последнее жалование наличными, а к девяти тридцати они очистили территорию. Склады руды, плавильни, лаборатории, административные помещения — уничтожили все. Ничего не осталось от речного и морского транспорта компании ни в портах, ни в море — только спасательные лодки с экипажами судов. Что же касается копей и шахт, то одни погребены под глыбами взорванных скал, а другие, как выяснилось, ничего не стоят. Как свидетельствуют получаемые сообщения, поразительно большое число шахт и копей продолжали эксплуатироваться, хотя иссякли много лет назад.

Среди тысяч работников компании полиции не удалось найти никого, кто мог бы пролить свет на то, как этот чудовищный заговор возник, организован и осуществлен. Но сливки персонала компании оказались вне досягаемости. Самые компетентные из служащих, специалисты: геологи, инженеры и техники — исчезли, исчезли все, на кого народное государство рассчитывало в деле перестройки и продолжения производства и добычи. Ушли самые толковые... простите, самые эгоистичные. Сообщения из разных банков свидетельствуют, что на счетах компании ничего не осталось: снято все до последнего цента.

 Дамы и господа, богатство Д'Анкония, величайшее в веках, легендарное состояние перестало существовать. Народным республикам Чили и Аргентина досталась не золотая заря процветания, а груды мусора и толпы безработных.

Нет никаких сведений о судьбе и местонахождении сеньора Франциско Д'Анкония. Он исчез, не оставив ничего, даже прощального письма.

«Благодарю тебя, мой дорогой, благодарю тебя от имени последнего из нас, даже если ты этого и не услышишь, даже если это тебе безразлично...» — это не было произнесено, это звучало безмолвное моление в ее душе, и адресовано оно было юноше со смеющимся лицом, которого она знала в шестнадцать лет.

Она заметила, что прильнула к радиоприемнику, словно слабое биение радиоволн в нем обеспечивало связь с живыми силами земли, частицу которых оно излучало, наполняя ими на короткое время комнату, где все умерло.

Как отдельные отголоски страшного взрыва, до нее донеслись звуки, которые издавал Джим, — полустоны, полукрики, полурычание. Потом она увидела, как сотрясаются его плечи над телефоном, и услышала, как он вопит искаженным голосом:

— Но ты, Родриго, утверждал, что дело абсолютно надежное! Знаешь, сколько я в него всадил? — Раздался звонок другого телефона на его столе, и он стал кричать в другую трубку, держа в руке первую: — Заткни свою пасть, Орен! Что тебе делать! А мне какое дело, черт бы тебя по брал!

В кабинет ворвались люди, и Джим, то умоляя, то проклиная, кричал в трубку:

— Соедините меня с Сантьяго!.. Соедините    через Вашингтон!

Где-то на периферии сознания Дэгни представляла себе, в какую игру играли и проигрывали люди у этих раскаленных телефонов. Они казались ей такими далекими, что представлялись крошечными запятыми под линзами микроскопа. Странно, что они ожидали, что их будут принимать всерьез, когда на земле существует Франциско Д'Анкония.

Отблеск этого взрыва она видела на лице каждого, кого встречала в этот день, на лицах всех, кто попадался ей навстречу в тот вечер на темных улицах. Если Франциско был нужен грандиозный погребальный костер в память «Д'Анкония коппер», думала она, то он добился своего. Он горел и здесь, на улицах Нью-Йорка, единственного города на земле, еще способного понять, что произошло, — на лицах людей, в приглушенных голосах, в перешептываниях, напоминающих потрескивание маленьких язычков большого пламени. Лица светились и торжеством, и отчаянием; пламя было зыбким, на лицах плясали колеблющиеся тени, казалось, отброшенные пламенем далекого пожара. Кто-то был напуган, кто-то возбужден и сердит, большинство были встревожены, чего-то ждали, не зная, чего можно ожидать, но все понимали, что случилось нечто гораздо более серьезное, чем производственная катастрофа. Все понимали, что это значит, но не хотели ни признаться, ни выразить это словами. Все принимали случившееся с долей юмора, с иронией и вызовом, с горьким смехом обреченных жертв, чувствующих, что они отомщены.

Это она увидела и на лице Хэнка Реардэна, с которым встретилась в этот вечер за обедом. Когда он шел ей навстречу, высокий и уверенный, единственный человек, который, казалось, чувствовал себя как дома среди дорогого убранства знаменитого ресторана, она видела, как сквозь суровость его мужественного лица пробивался живой интерес, энтузиазм юноши, открытого очарованию неизведанного. Он не говорил о событии дня, но она знала, что оно не переставало занимать его.

Они встречались всякий раз, когда он приезжал в город, проводя вместе эти короткие, редкие вечера. Общее прошлое все еще жило в их сердцах, и оба признавали это. Оба не видели будущего в своей работе и общей борьбе, но им придавало сил сознание, что они союзники, их поддерживал факт существования друг друга.

 Он не хотел упоминать о сегодняшнем событии, не хотел говорить о Франциско, но, когда они уселись за стол, она заметила, что еле сдерживаемая улыбка все время порывалась раздвинуть мышцы его худого лица. Она понимала, что он имел в виду, когда он вдруг тихо и как бы невзначай, но тоном явного восхищения произнес:

— Он-таки сдержал свою клятву.

— Клятву? — изумилась Дэгни, вспомнив о надписи на электростанции Атлантиды.

— Он сказал мне: «Клянусь женщиной, которую я люблю, что я ваш друг». И он им был.

— И есть.

Реардэн покачал головой:

— Я не имею права думать о нем. Не имею права принять то, что он сделал, как акт в мою защиту. И все же... — Он замолчал.

— Но так и есть, Хэнк. В защиту нас всех, и тебя прежде всего.

Он посмотрел в сторону, на город. Они сидели рядом с огромным стеклом, ограждавшим их от безграничного пространства и улиц, отделенных от них шестьюдесятью этажами. Город казался поразительно далеким, он расстилался вдаль крышами низкорослых домов. На расстоянии нескольких кварталов на погруженной в темноту башне, на одном уровне с ними висело светящееся табло календаря, отсюда оно выглядело не маленьким, внушающим тревогу прямоугольником, а громадным, придвинутым к ним экраном, залитым мертвенно-белым ярким светом, проступившим через пустой фон огненными знаками: второе сентября.

— Мое производство работает на полную мощность, — сказал Реардэн безразличным тоном. — Они сняли с моих заводов  ограничительные квоты — на  ближайшие пять минут, по-видимому. Не знаю точно, какие из своих постановлений они временно отменили, да вряд ли они и сами это знают, теперь законность мало кого заботит. Уверен, я нарушаю нынешние законы не менее чем по пяти-шести пунктам, но никто не может этого ни доказать, ни опровергнуть. Что я точно знаю, так это то, что нынешний главный бандит велел мне развести пары на полную мощность. — Он пожал плечами. — Когда его завтра вышибет другой громила, меня, возможно, прикроют за незаконные действия. Но в соответствии с планированием экономики на данный временной интервал меня нижайше попросили выдавать мой металл в любом количестве и любым угодным мне способом.

Она обратила внимание, что время от времени на них исподтишка бросают любопытные взгляды. Она замечала это и раньше, со времени своего выступления по радио, с тех пор как они стали открыто появляться вдвоем на людях. Вместо осуждения, которого он опасался, в поведении людей чувствовалась какая-то неуверенность, неуверенность в собственных моральных принципах и трепет перед этими двоими, которые осмеливаются не сомневаться в своем праве. Люди смотрели на них с тревожным любопытством, завистью, уважением и опасением нарушить некое неведомое, но жесткое, безоговорочное правило. Некоторые смотрели, почти извиняясь и словно говоря: «Пожалуйста, простите нас за то, что мы женаты». Но находились и такие, кто смотрел на них не просто сердито, а злобно. Некоторые же открыто восхищались.

— Дэгни, — вдруг спросил он, — как ты думаешь, он в Нью-Йорке?

— Нет, я звонила в отель «Вэйн-Фолкленд». Мне сказа ли, что бронь на его люкс кончилась месяц назад и он ее не возобновлял.

— Его ищут по всему свету, — улыбаясь, сказал он. — Но им никогда не найти его. — Улыбка исчезла с его лица. — Мне тоже. — Он снова перешел на ровный,  бес страстный, деловой тон: — Так вот, заводы работают, а я нет. Я только и делаю, что мечусь по всей стране, как гон чая, отыскивая, где можно незаконным путем достать сырье. Лгу, упрашиваю — все что угодно, лишь бы раздобыть несколько тонн руды, угля, меди. Они не сняли ограничений на нужное мне сырье. Им известно, что я даю больше металла, чем позволяют выделенные мне квоты. Но им все равно. — Он добавил: — Они думают, что мне не все равно.

— Устал, Хэнк?

— Надоело до смерти.

А когда-то, подумала она, его ум, энергия, неисчерпаемая предприимчивость были отданы делу подчинения природных сил и ресурсов интересам лучшего будущего для людей; теперь же их переключили на преступные действия. Сколько же можно терпеть такую перемену?

— Становится почти невозможно достать железную руду, — равнодушно сообщил он, потом, вдруг оживившись, добавил: — А теперь будет невозможно достать медь. — Он ухмыльнулся.

Интересно, подумала она, как долго сможет человек работать вопреки себе, работать, несмотря на то что в глубине души желает не успеха, а провала.

Она поняла ход его мысли, когда он сказал:

— Я не рассказывал тебе,  что  видел Рагнара  Даннешильда?

— Он сам мне сказал.

— Что ты говоришь? Где ты его могла... — Он остановился. — Ну конечно... — Голос его напрягся и на минуту прервался. — Он наверняка один из них. Ты не могла не встретить его. Дэгни, что они собой представляют, эти люди, которые... Нет, не отвечай мне. — Немного погодя он добавил: — Значит, я встречался с одним из их представителей.

— Ты встречался с двумя. Ответом ей была долгая пауза.

— Конечно, — сказал он наконец потускневшим голосом. — Мне надо было догадаться... Просто я не хотел признаться себе, что понимаю... Так он был их вербовщиком?

— Одним из самых первых и лучших.

Он цокнул языком, в этом звуке выразились горечь и тоска по несбывшемуся.

— В ту ночь... когда они заполучили Кена Денеггера... Я не думал, что они кого-то прислали за мной...

Усилие, которое потребовалось ему, чтобы вернуть лицу спокойное, строгое выражение, походило на медленный поворот ключа в тугом замке, которым он запирал недоступную для него залитую солнцем комнату. Спустя минуту он сказал бесстрастным тоном:

— Дэгни, насчет партии рельсов, о которой мы говорили в прошлом месяце... боюсь, я не смогу поставить ее. Ограничения на поставки остаются в силе; они контролируют объем того, что я могу продать, и по своему усмотрению распоряжаются поставками моей продукции. Но учет' так запущен, что мне удается каждую неделю пускать на черный рынок по нескольку тысяч тонн металла. Думаю, им об этом известно, но они притворяются, что не знают. Пока им не хочется противодействовать мне. Но, видишь ли, каждую лишнюю тонну, которой мне удается распорядиться, я отправляю тем заказчикам, которые оказались в критическом положении. В прошлом месяце, Дэгни, я побывал в Миннесоте. Я видел, что там делается. В стране будет голод — не в будущем году, а этой зимой, если только кто-то из нас не вмешается быстро и энергично. Запасы зерна повсюду исчерпаны. Сброшены со счетов или еле-еле сами сводят концы с концами Небраска, Оклахома, Северная Дакота, Канзас. В этом году Нью-Йорк и все города на востоке страны не получат поставок пшеницы, в других районах положение не лучше.

Миннесота — наша последняя житница. Два года подряд там был недород, но этой осенью урожай обещает быть исключительным. Надо, чтобы его смогли убрать. Ты интересовалась, в каком состоянии производство сельскохозяйственной техники. Предприятия там недостаточно велики, чтобы содержать штат толкачей в Вашингтоне или давать крупные взятки. Поэтому поставки в эту отрасль урезаны до предела. Две трети заводов, производящих сельхозтехнику, уже закрылись, остальные дышат на ладан. В результате фермерские хозяйства гибнут по всей стране — из-за нехватки техники. Надо видеть фермеров Миннесоты. Они не столько пашут, сколько пытаются наладить старенькие трактора, которые давным-давно отжили свой век, так что им уже никакой ремонт не поможет. Не знаю, как им удалось пережить эту весну, как удалось отсеяться. Но они выжили и отсеялись. — Он смотрел сосредоточенным взглядом, как будто перед ним встала редкая, забытая картина — образ настоящих людей, и Дэгни понимала, какой мотив все еще привязывал его к работе. — Дэгни, они должны получить технику к жатве. Весь металл, который я в состоянии украсть у самого себя, я продаю производителям сельхозтехники. В кредит. А они направляют ее в Миннесоту, едва она выходит из цехов. В Миннесоте ее получают таким же образом — нелегально и в кредит. Но есть вероятность, что осенью мы вернем свои деньги. Это не благотворительность! Мы помогаем производителям — тем, что бьются до последнего! — а не каким-то паршивым, вечно клянчащим нахлебникам. Мы даем займы, а не милостыню. Мы поддерживаем кормильцев, а не нахлебников. Я не могу безучастно смотреть, как губят настоящих людей — опору нации, в то время как наживаются рвачи.

Перед его глазами встала картина, которую он видел в Миннесоте: силуэт заброшенной фабрики; свет заката беспрепятственно струился сквозь разбитые стекла и дыры в крыше, падая на покосившуюся вывеску — «Завод сельскохозяйственных машин Уорда».

— Я, конечно, понимаю, — сказал он, — на этот раз мы их спасем, но на следующий год бандиты их доконают. И все же этой зимой мы не дадим им погибнуть... Вот почему, Дэгни, мне никак не удастся добыть для тебя партию рель сов. По крайней мере, в ближайшем будущем, а нам теперь ничего не осталось, кроме ближайшего будущего. Не знаю, какой смысл производить продовольствие, если не будет железных дорог, а с другой стороны — зачем нужны железные  дороги,  если  не  будет  продовольствия?   Все  теряет смысл.

— Ничего, Хэнк. Надеюсь, мы продержимся с тем, что у нас есть, в течение...

— Месяца?

— Этой зимы. Они замолчали, но тут от одного из столиков донесся резкий голос. Обернувшись, они увидели, что кричал человек с манерами загнанного в угол бесноватого бандита, хватающегося за револьвер. Он громогласно возвещал, обращаясь к угрюмого вида собеседнику:

— Это акт вандализма, направленный против человечества в момент, когда оно переживает отчаянный дефицит меди!.. Мы не можем этого допустить  Этого не должно быть!

Реардэн резко отвернулся и посмотрел на город.

— Все бы отдал, чтобы узнать, где он, — тихо сказал он. — Просто знать, где он находится сейчас, в этот момент.

— И что бы ты сделал, если бы узнал? Он безнадежно махнул рукой.

— Я не стал бы искать его общества. Единственная дань уважения, которую я еще вправе уплатить ему, — это не просить прощения, когда прощение невозможно.

Они молчали, прислушиваясь к голосам вокруг, ощущая, как мутные волны паники захлестывают роскошный зал.

До этого они не замечали, что за каждым столом чувствуется присутствие невидимого гостя, что о чем бы ни заходила речь, разговор непременно сводился к одной теме. Посетители сидели не то что в униженных, покорных позах, но так, будто зал был для них слишком велик и они в нем и затерялись, и оказались выставленными напоказ, у всех на виду в этом помещении из стекла, голубого бархата, алюминия и приглушенного света. Они выглядели так, будто попали сюда ценой бесчисленных уверток, сделок с совестью, ценой постоянного притворства, натужной веры в то, что живут жизнью цивилизованных людей. И вдруг над их головами раздался страшный взрыв, и мир их раскололся и открылся, и они уже не могли не видеть.

— Как он мог? Как он мог? — капризно надувая губы и ужасаясь, все повторяла одна молодящаяся дама. — Он не имел права делать это!

— Это роковая случайность, — раскатистым басом говорил молодой человек, явно состоящий на государственной службе. — Цепь совпадений, что нетрудно подтвердить вероятностной   статистической   кривой.    Непатриотично распространять слухи, раздувающие силу врагов народа.

— Добро, зло — это все для ученых разговоров, — говорила женщина с внешностью учительницы и повадками выпивохи. — Как можно принимать свои идеи настолько всерьез, чтобы уничтожать целое состояние, когда народ в нем так нуждается?

— Я этого не понимаю, — с горечью говорил какой-то старик, трясясь от возмущения. — Как это можно после многовековых усилий обуздать прирожденную склонность человека к насилию и жестокости? Неужели всуе потрачено столько сил на образование, воспитание, распространение идей добра и гуманизма?

Из общего шума возник и потерялся в нем неуверенный, растерянный женский голос:

— Я думала, мы живем в эпоху братства...

— Я так боюсь, — повторила молодая девушка, — я так напугана... ах, просто не знаю, но так страшно...

— Он не мог этого сделать!..      

— Нет, сделал!..     

— Но зачем? Я отказываюсь в это верить!..

— Это бесчеловечно!..

— Но почему?..

— Просто негодяй и авантюрист!..

— Но почему?

В сознание Дэгни одновременно проникли сдавленный крик какой-то женщины и то, что мелькнуло на периферии ее зрения, и она круто повернулась к окну. Световой календарь на высотной башне управлялся механизмом, скрытым в помещении за огромным табло; год за годом в одном и том же ритме он проецировал на экран одни и те же даты, меняя их только в полночь. Дэгни повернулась так стремительно, что успела увидеть нечто столь же неожиданное, как изменение планетой своей орбиты: она увидела, как слова «второе сентября» поплыли вверх и исчезли за краем табло.

А вслед за этим, остановив ход времени, на огромной странице, как последнее послание миру и двигателю мира — Нью-Йорку, летящий почерк непреклонной руки начертал слова:

«Брат, ты сам этого хотел!

 Франциско Доминго Карлос Андреас Себастьян Д'Анкония».

Она не могла сказать, что потрясло ее больше — это послание или смех Реардэна; Реардэн вскочил с места и у всех на виду заразительно и громко, на весь зал, засмеялся, заглушив панические крики, он смеялся, приветствуя, чествуя и принимая дар, который когда-то пытался отвергнуть. Он смеялся в знак освобождения, победы и поражения.

 

* * *

 

Вечером седьмого сентября в Монтане на подъезде к шахте «Стэнфорд коппер» лопнул медный кабель, отчего остановился двигатель крана-погрузчика, работавшего на местной ветке железной дороги компании «Таггарт трансконтинентал».

Шахта работала в три смены, чтобы ни на минуту не прерывать добычу медной руды из недр горы и хоть как-то утолить чудовищный спрос на нее. Кран внезапно остановился, когда загружал рудой состав; он беспомощно замер на фоне вечернего неба между цепочкой открытых вагонов и грудами неподвижной руды.

Шахтеры и железнодорожники застыли в изумлении, когда обнаружили, что среди всего их сложного оборудования: электромоторов, буров, насосов, подъемников, измерительной аппаратуры, прожекторов, нацеленных в недра и складки горы, — не нашлось кабеля, чтобы вновь пустить кран. Все остановилось, как океанский лайнер, двигатель которого мощностью в десять тысяч лошадиных сил идет вразнос из-за отсутствия одной шпонки.

Дежурный по станции, молодой человек с ловким телом и резким голосом, сорвал медный кабель с помещения станции, и кран снова заработал. Руда с грохотом посыпалась в вагоны, а в окнах станции, с трудом разгоняя вечерние сумерки, дрожали слабые огоньки свечей.

— Свяжись с Миннесотой, Эдди, — нахмурясь, сказала Дэгни, задвигая ящик со своей картотекой. — Распорядись, чтобы они переправили половину резервного кабеля  из своего отделения в Монтану.

— О Господи! Дэгни, ведь скоро самая страда...

— Они, я думаю, обойдутся. Мы не можем позволить себе потерять ни единого поставщика меди.

— Но я кручусь! — завопил Джеймс Таггарт, когда Дэгни в очередной раз напомнила ему о дефиците ресурсов. — Я пробил, чтобы нас включили в первоочередной список на поставки меди — по первой заявке,  максимально возможный объем; я дал тебе все карты в руки, все документы и полномочия, право реквизиции запасов. Что тебе еще надо?

— Медный кабель.

— Я сделал все что мог! Меня не в чем обвинить!

Она не спорила. На ее рабочем столе лежала утренняя газета, в глаза ей бросилась заметка на последней странице: в штате Калифорния принят чрезвычайный закон помощи безработным, по которому каждая корпорация должна выплачивать штату на эти цели пятьдесят процентов своего дохода в качестве чрезвычайного налога, первоочередного относительно других налогов. Нефтяные компании штата прекратили свое существование.

— Не беспокойтесь, мистер Реардэн, — вещал по теле фону бархатный голос из Вашингтона, — я для того и звоню вам, чтобы вы не волновались.

— Из-за чего? — недоумевая, спросил Реардэн.

— Из-за временной неразберихи в Калифорнии. Мы это немедленно выправим. То, что там произошло, будет квалифицировано как незаконные действия местных властей. У правительства штата нет полномочий вводить налоги в ущерб федеральным. Мы проведем переговоры и все уладим, а пока, мистер Реардэн, если вас обеспокоили непатриотичные слухи о нефтяных компаниях Калифорнии, хочу сообщить вам, что «Реардэн стил» включена в приоритетный  список  высшей  категории  на   поставки   нефти.   Вы имеете первоочередное право  на  нефть,  первоочередное, мистер Реардэн, и я хотел, чтобы вы знали об этом; этой зимой вам не надо беспокоиться о топливе.

Реардэн повесил трубку, обеспокоенно нахмурясь, но не из-за топлива или судьбы калифорнийских нефтяных компаний — катастрофы такого рода стали делом привычным, — а из-за того, что стратеги из Вашингтона сочли необходимым ублажать его. Это было что-то новенькое, и он спрашивал себя, что бы это значило. Опыт долгих лет борьбы научил его, что немотивированная вражда не так страшна, как немотивированная забота. За ней всегда крылась опасность. Это предчувствие вновь нахлынуло на него, когда, проходя между заводскими строениями, он заметил пригнувшуюся фигуру, которая застыла в позе, сочетавшей наглый вызов с ожиданием крепкой и заслуженной порки. Он узнал своего брата Филиппа.

С тех пор как уехал в Филадельфию, Реардэн не бывал дома и не получал известий от родственников, чьи счета исправно оплачивал. Последние несколько недель он с удивлением замечал, что Филипп постоянно шатается по цехам без всякой видимой причины. Он не мог понять, то ли брат избегает попадаться ему на глаза, то ли намеренно крутится на заводе с этой целью. Можно было подумать и то и другое. Ему не приходило в голову, с чего бы это, разве что внезапная забота о брате, ранее Филиппу вовсе несвойственная.

Первый раз в ответ на недоуменный вопрос: «Что ты здесь делаешь?» — Филипп ответил уклончиво и неопределенно:

— Я же знаю, что тебя не обрадует, если я появлюсь у тебя в кабинете.

— Тебе что-нибудь надо?

— Нет, ничего... правда, вот... мама о тебе беспокоится.

— Она может позвонить мне, когда захочет.

Филипп не ответил, но не очень убедительно, из приличия стал расспрашивать о делах, здоровье, работе. Его вопросы были как-то странно бессмысленны — они относились не к самому делу, а вертелись вокруг его, Реардэна, отношения к делу. Реардэн прервал разговор и отослал Филиппа прочь, но у него осталось смутное досадное ощущение чего-то непонятного.

Во второй раз в качестве единственного объяснения Филипп сказал:

— Нам просто хочется знать о твоем отношении.

— Кому нам?

— Ну... маме и мне. Время непростое и... в общем, мама хочет знать, как ты ко всему этому относишься, как тебе все это нравится.

— Передай ей, что не нравится.

Слова, казалось, как-то особенно поразили Филиппа, будто он получил именно такой ответ, какого боялся.

— Иди-ка отсюда, — устало велел ему Реардэн, — и в следующий раз, когда захочешь меня увидеть, договорись о встрече и приходи ко мне в офис. Но только если у тебя есть что сказать. Тут не место обсуждать, кому что нравится или не нравится.

Филипп не позвонил, но снова появился на территории завода, слоняясь среди гигантских мартенов с виноватым и высокомерным видом, будто одновременно и прогуливаясь, и вынюхивая что-то.

— Но у меня есть что сказать! Я по делу! — торопливо затараторил он в ответ на сердитый выговор Реардэна.

— Почему же ты не пришел ко мне в офис?

— Я там тебе не нужен.

— Здесь ты мне тоже не нужен.

— Я просто... просто не хочу навязываться и отнимать у тебя время, ты ведь так занят и... ты ведь действительно очень занят?

— Ну и?..

— Я... в общем, мне нужна работа.

Он произнес это агрессивным тоном и чуть отступил назад. Реардэн смотрел на него, никак не реагируя.

— Генри, мне нужна работа, я имею в виду работу здесь, на твоих заводах. Ты должен меня как-то пристроить. Я нуждаюсь в работе, мне надо зарабатывать на жизнь. Я устал жить на подачки. — Он с трудом подыскивал слова и говорил обиженным и вместе с тем умоляющим тоном, как будто необходимость оправдывать просьбу воспринималась им как несправедливое посягательство на его права. — Я хочу сам зарабатывать на жизнь, мне нужно на что-то жить, иметь постоянный заработок. Я не прошу о благодеянии, я прошу дать мне шанс.

— Тут завод, Филипп, а не казино.

— Что?

— Здесь работают, а не рассчитывают на шанс.

— Я ведь и прошу дать мне работу!

— Почему я должен дать ее тебе?

— Потому что я в ней нуждаюсь!

Реардэн показал на красные языки пламени, которые вырывались из черного тела домны — воплощенного в жизнь замысла из стали, глины и пара, — поднимаясь на высоту четырехсот футов.

— Я нуждался в этой домне. Но получил ее не потому, что нуждался в ней.

На лице Филиппа было такое выражение, как будто он не слышал.

— Официально ты не имеешь права брать на работу, но это формальность, если ты меня примешь, мои друзья не станут придираться, одобрят без проблем и... — Что-то в лице Реардэна заставило его замолкнуть, а потом серди то спросить: — В чем дело? Что я сказал не так?

— Дело в том, что ты не сказал.

— Извини, не понимаю.

— В том, что ты избегаешь сказать.

— В чем же?

— В том, что от тебя мне нет никакой пользы.

— Так для тебя это... — начал было Филипп с видом попранной добродетели.

— Да, — сказал, улыбаясь, Реардэн, — для меня это главное.

Глаза Филиппа забегали; когда он снова заговорил, голос его звучал так, будто он неуверенно шарил вокруг, выхватывая случайные фразы:

— Каждый имеет право на обеспеченную жизнь... Как же я ее получу, если никто не даст мне шанс?

— А как я ее получил?

— Я же не получил в наследство сталелитейный завод.

— А я получил?

— Я смогу делать все, что ты... если ты меня научишь.

— А кто научил меня?

— Почему ты все время твердишь одно? Ведь я не говорю о тебе.

— А я говорю.

Через минуту Филипп пробормотал:

— Тебе-то хорошо, ни о чем не надо беспокоиться. Это мне приходится думать о средствах к существованию.

Реардэн показал на группу людей, работавших в зареве горна:

— Ты можешь делать то, что делают они?

— Не пойму, к чему ты клонишь?

— Что случится, если я поставлю тебя горновым, а ты мне запорешь плавку?

— Что важнее, твоя плавка или мой пустой желудок?

— Как ты предлагаешь  набить  желудок, не  сварив стали?

Филипп изобразил на лице упрек.

— Сейчас я не в состоянии спорить с тобой, ведь у тебя в руках все козыри.

— Тогда не спорь. 

— Что?

— Закрой рот и двигай отсюда.

— Но я хотел... — Он осекся. Реардэн насмешливо улыбнулся:

— Ты хотел сказать, что это я должен придержать язык, потому что сила на моей стороне, что я должен уступить тебе, потому что у тебя ничего нет за душой.

— Что за странная, грубая манера формулировать этические нормы!

— Но ведь именно в этом суть твоей этики?

— О нравственности нельзя рассуждать в категориях материальных понятий.

— Но мы рассуждаем о работе на сталелитейном заводе, и уж позволь, что может быть более материальным?

При этих словах Филипп как-то сжался, глаза еще больше потускнели и словно подернулись пленкой, как будто такое место, как литейный цех, его пугало, было ему настолько неприятно, что он отказывал ему в праве на существование. Он тихо, упрямым тоном, будто декламируя шаманское заклинание, произнес:

— В наши дни и в наше время всеми признано как нравственный   императив,   что   каждый   человек   имеет право на труд. — Он возвысил голос: — Я имею право работать!

— Вот как? Так иди и возьми свое право.

— Что?

— Возьми свою работу. Сорви с куста, на котором она, по твоему мнению, растет.

— Я хочу сказать, что...

— Ты хочешь сказать, что она не растет на кусте? Хочешь сказать, что нуждаешься в рабочем месте, но не можешь создать его? Хочешь сказать, что имеешь право на рабочее место, которое должен создать для тебя я?

— Да!

— А если я его не создам?

Секунды шли, молчание затягивалось, Филипп не находил ответа. Наконец он сказал:

— Я тебя не понимаю. — Он произнес это сердитым тоном  человека,  который  играет  опробованную   роль, оперирует проверенными формулами, но, к своему изумлению, получает в ответ неожиданные реплики. — Не могу понять, почему с тобой стало невозможно разговаривать. Никак не пойму, какую теорию ты развиваешь и...

— Понимаешь, прекрасно понимаешь.

В полной уверенности, что формулы и клише в конечном счете не могут подвести, Филипп выпалил:

— С каких это пор ты увлекся абстрактной философией? Ты ведь не философ, а промышленник и не способен решать принципиальные вопросы, оставь это экспертам, которые уже давно признали, что...

— Хватит, Филипп. Говори, где собака зарыта.

— Какая собака?

— Откуда вдруг желание работать?

— Ну, в такое время...

— В какое время?

— Ну, каждый человек имеет право на то, чтобы ему как-то помогли... чтобы о нем не забыли, не оттолкнули в сторону... Когда все так нестабильно, надо найти опору, за что-то зацепиться... Я хочу сказать, что, если в такое время с тобой что-нибудь случится, у меня ничего не останется...

— Что же, ты думаешь, должно со мной случиться?

— Я ничего не думаю. Что может случиться? А ты сам что думаешь? Что-нибудь случится?

— Например?

— Откуда мне знать?.. Ведь у меня ничего нет, кроме то го скромного содержания, что ты назначил мне... но ты же можешь передумать.

— Могу.

— А у меня нет на тебя управы.

— И тебе потребовалось столько лет, чтобы понять это и начать беспокоиться? Почему именно сейчас?

— Потому что... потому что ты изменился. Раньше у тебя было  чувство долга,  моральной  ответственности,  а  теперь...  теперь  ты  их утрачиваешь.   Ведь   утрачиваешь, скажи честно?

Реардэн стоял и молча изучал брата. Филипп отличался какой-то особой манерой все время соскальзывать на вопросы, будто остальные слова были несущественны, случайны и лишь настойчивые вопросы являлись ключом к цели.

— Я с удовольствием сниму груз с твоей души, если он на тебя давит, — вдруг требовательно  проговорил Филипп. — Только дай мне работу, и тебя больше не будет мучить совесть!

— Она меня не мучает.

— Так я и думал! Тебе все равно! Тебе безразлично, что с нами станется!

— С кем именно?

— Ну... с мамой, со мной... с человечеством вообще. Но я не собираюсь взывать к твоим лучшим чувствам. Знаю, ты готов меня вышвырнуть, так что...   

— Ты лжешь, Филипп. Не это тебя беспокоит. Если бы дело обстояло так, ты примеривался бы, как разжиться у меня деньгами, а не получить работу...

— Неправда! Мне нужна работа! — Реакция была бы строй и отчаянной. — Не пытайся отделаться от меня деньгами. Мне нужна работа!

— Возьми себя в руки, прекрати истерику, мразь! И не глуши себя криком.

В ответ Филипп выпалил с бешеной яростью:

— Ты не имеешь права так разговаривать со мной!

— А ты имеешь?

— Я только...

— Ты только хотел, чтобы я откупился от тебя? Но по чему я должен откупаться, а не просто вышвырнуть тебя, как мне давно следовало сделать?

— Но ведь я как-никак твой брат!

— Ну и что это должно означать?

— А то, что должны быть родственные чувства к брату.

— У тебя они есть?

Филипп сердито надулся и не ответил, он ждал; Реардэн не мешал ему ждать. Наконец Филипп пробормотал:

— Тебе следовало бы посочувствовать мне, но от тебя не дождешься. Тебе не понять моих переживаний.

— А ты сочувствуешь моим переживаниям?

— Переживаниям? Твоим? — В голосе Филиппа не было злорадства, в нем звучало нечто худшее — неподдельное удивление и негодование. — Ты не умеешь переживать. Переживания и чувства тебе недоступны. Ты никогда не страдал!

Реардэну показалось, что все пережитое собралось в тугой кулак и ударило его в лицо. Он продолжал отчетливо видеть стоящего перед ним брата, но еще отчетливее перед ним возникли образы прошлого. Он продолжал ви