РАЗГОВОР СО СТОРОЖЕМ

 

– Подобьем бабки, Андрей Иванович? – спросил Ко­ролев.

Пошел десятый час вечера, но за окнами гостинично­го номера, где сидели они вдвоем, было еще довольно светло. Гуков заказал из ресторана ужин в номер, чем достаточно удивил администрацию. О подобном сервисе рубежанские общепитовцы знали только по иностранным кинокартинам, но заказ приезжего товарища из Москвы исполнили. Королев ел плохо, часто принимался за сига­реты, налегал на местную минеральную воду, в городе от дневной жары было душно, а пива Вадим Николаевич, в отличие от Гукова, не любил.

– Ты ничего не ел, Вадим, – упрекнул начальника горотдела Андрей Иванович. – Никогда не следует свя­зывать удачи и неудачи с собственным аппетитом.

– Завидую твоему олимпийскому спокойствию, Андрей, – сказал Королев. – Впрочем, оно и понятно. Ведь обитаешь ты как раз там, на священной горе. У нас, про­стых смертных, провинциалов, отсутствуют многие из ва­ших качеств.

– Ладно-ладно! – прервал его Гуков. – Ты повер­нул, как говорится, не в ту степь, и я не поверю тебе, если скажешь, что работа в Москве меня как-то изме­нила.

– Да вроде нет, кажется, что ты все тот же, и по-прежнему приносишь жертву Гамбринусу. – Королев кив­нул в угол номера, где стояли пустые бутылки из-под пива.

– Грешен, балуюсь пивком. Кстати, для провинци­ального города у вас неплохое пиво.

– Спасибо и на этом. А мы-то своим никелем горди­лись...

– Погоди, и до никеля дойдет очередь, за тем я сю­да и приехал. Не пиво ведь пить, в самом деле! Так, го­воришь, подобьем бабки? Хорошо. Только подождем не­много, я позвоню, чтобы убирали со стола, кажется, есть ты уже не будешь.

Стол убрали. Друзья расположились в креслах, у от­крытой балконной двери. Королев закурил, Андрей Ива­нович, поколебавшись немного, потянул из пачки сига­рету тоже.

– Брось! – сказал Вадим Николаевич. – Опять нач­нешь.

– Не начну. Уже проверено. Выкурю с тобой одну за компанию. Ты станешь излагать?

– Могу и я. Давай посмотрим на дело с точки зре­ния сегодняшнего убийства. Ставим главный вопрос, ко­торый возникает при расследовании любого преступления, когда личность преступника неизвестна. Кому вы­годно? Кому нужна смерть Тимофея Старцева? Рассмат­ривать ее, эту смерть, можно с двух позиций. Или она связана с убийством Ирины Вагай, или не связана. В первом случае можно допустить, что к устранению ре­жиссера, начавшей колебаться – это можно заключить по ее попытке написать нам разоблачающее заявление, – Старцев имеет прямое отношение. Тем более что именно Старцев поднял тревогу. Но теперь, когда судебно-меди­цинская экспертиза подтвердила насильственный харак­тер смерти Вагай, эта версия не стоит и выеденного яйца. Тимофей Старцев лгал. Почему? Не он ли и утопил Ирину, выполняя чье-то задание? А теперь убрали и его самого...

– И ночной визит в дом Вагай, – напомнил Гуков.

– Конечно, и он связан с развернувшимися события­ми. Но как связан? Знали ли враги, что документы нахо­дятся в квартире Вагай, или искали нечто, могущее на­вести нас на след? Ну, скажем, то же самое заявление, о существовании которого они могли подозревать... Может быть, стоило задержать Старцева? Уже тогда, когда стало известно, что Ирина Вагай убита.

– А что это могло дать? У тебя нет против него ни­каких улик.

– А ложь на допросе?

– А как доказать, что это ложь? Старцев ведь не утверждал, что скрывшимся под водой пловцом была именно Ирина Вагай.

– Вероятно, не утверждал. Но тогда в случае задер­жания он был бы жив.

– «Был бы»... У нас с тобой сплошные «бы», Вадим. Это все по части благих пожеланий. Сам ведь знаешь, что больше семидесяти двух часов ты не маг бы его держать, а на большее при таких уликах никакой прокурор не даст санкцию на содержание под стражей. Заключение эксперта вы получили в понедельник. В четверг или пят­ницу выпустили бы Старцева, а в субботу его бы заре­зали, как это и произошло в действительности. И этим арестом только бы насторожили врага, показали бы, что наша фирма не верит в несчастный случай.

– Сдаюсь, – сказал Королев, шутливо поднимая вверх руки. – Железная логика у вас, товарищ представитель Центра. С первой позицией ясно. Вторая версия совсем дохлая. Ведь если смерть спортсмена не связана с Ва­гай, тут версий сколько угодно, и самая близкая, лежа­щая на поверхности, – убийство из ревности. Кому-ни­будь Тимофей Старцев перешел дорогу, при его успехе у женщин это немудрено. А соперников у него...

– Имя их – легион, – улыбнулся Гуков. – Кстати, Вадим... Этот самый дед Пахом намекнул, что наш спорт­смен даже жене своего начальника строил глазки.

– Уж не думаешь ли ты, что этот петушок, который и мухи, как о нем говорят, не обидит...

– А что ты думаешь? Ревность, как и любовь, при­бавляет сил... По моей просьбе Вася Мелешин проверил намек сторожа. Не беспорочна супруга начальника стан­ции. Были у нее грешки со Старцевым, увы, были.

Королев покачал головой.

– Если расследовать каждый грех этого красавца, – сказал он, – мы утонем в версиях и подозрениях.

– А что делать? Такова наша доля, Вадим. Нельзя нам ни в воде тонуть, ни в огне гореть. А тонуть в фак­тах – вовсе зряшное дело... Пусть твои парни займутся связями спортсмена. Забросим широкий бредень, авось что зацепим.

– Васе Мелешину я поручу отрабатывать с другими эту вариацию. И ребят из уголовного розыска попросим подключиться. Но, поскольку мы связываем это дело с Вагай, убийство Старцева останется в нашем производ­стве. Ты сам-то что возьмешь на себя, Андрей?

– Личную жизнь Ирины Вагай и разработку сотруд­ников той самой лаборатории, – сказал Гуков. – Она за­кодирована буквой «Сигма»? Значит, вот этой «Сигмой» я и займусь... Кого ты мне даешь в помощники?

– Пожалуй, Мелешин самый подходящий.

– Так он ведь у тебя уже пристроен к делу Стар­цева, ищет повод для ревности.

– Ничего, его на все хватит. И потом, честно при­знаться, интуиция подсказывает, что тут не ревностью пахнет.

– А я завтра утром схожу на станцию, с дедом Пахомом поговорю, потом поброжу по пляжу, – сказал Гуков. – Василий Кузьмич в шутку рекомендовал мне ве­сти расследование в плавках, а я по случаю ЧП даже из чемодана их не вынул.

– Давай-давай вытаскивай! – сказал Королев. – Для наших мест стоит небывалая жара. Как на юге за­горишь. Только гляди кожу не сожги, солнце у нас об­манчивое.

– Не сожгу, – пообещал Гуков. – И вот еще что. Я подготовлю запрос о связях Ирины Вагай в столице. Надо знать, кем и чем она была, пока училась там в ин­ституте культуры. Ты организуй, чтоб завтра моя депе­ша ушла из Рубежанска.

– Будет сделано, – сказал Королев.

Гостиничный буфет открывали в семь утра. Гуков с удовольствием выпил два стакана чаю, именовавшегося в меню почему-то калмыцким. Чай был с молоком, мас­лом и солью. О таком напитке Андрей Иванович только слыхал от товарищей, работавших в Средней Азии, и чай ему, такой непривычный, неожиданно сразу пришелся по вкусу.

Хороши были и свежие горячие беляши. Гуков лю­бил завтракать плотно. Рубежанская кухня подняла ему настроение. На пляж Андрей Иванович отправился пеш­ком и без десяти минут восемь уже снимал щеколду ка­литки спасательной станции.

Здесь было пустынно и тихо.

«Не видно бдительного сторожа Федора Матвееви­ча, – подумал Гуков. – Не «бормотушкой» ли пробавля­ется сей оригинал?»

Он угадал. Андрей Иванович нашел деда Пахома в небольшой, заваленной рухлядью каморке – она служила жильем для старика и, по-видимому, «лабораторией» для его сомнительных опытов. Гуков постучал в дверь, услы­шал неразборчивое бормотание и вошел.

Неуютное жилье старого и неопрятного человека, дав­но махнувшего рукой на бытовые условности...

Сторож сидел за ветхим деревянным столом перед трехлитровой банкой с темной жидкостью. Подле стояла большая алюминиевая кружка, ее дед Пахом, кажется, только что опорожнил до половины. Стук в дверь поме­шал ему расправиться с тем, что Гуков уже определил «бормотушкой». Он заметил, как плескалась, успокаива­ясь, жидкость в кружке, а Федор Матвеевич медленно вытирал губы тыльной стороной ладони.

– Здравствуйте, Федор Матвеевич, – приветствовал старика Гунов. – Извините, что побеспокоил.

Воздух в каморке был тяжелым, замешанным на сложных запахах. Различались порой мутный дух заста­релого нечистого белья и пригоревшей пищи, запах мас­ляной краски. Но одолевал все остальное запах перебро­дивших дрожжей, которые наверняка были главным ком­понентом в знаменитой пахомовской «бормотушке».

– Доброе утро, молодой человек, – сказал дед Па­хом. – Не извиняйтесь, в это время к Федору Матвееви­чу можно входить даже без стука. Садитесь к столу.

– Почему именно в это время? – спросил Андрей Иванович, осторожно усаживаясь на табурет, который старик выудил ногой из-под стола.

– Набравшийся ввечеру просыпается рано, – ответ­ствовал Федор Матвеевич. Он встал, достал еще одну кружку и наполнил ее доверху. – Поутру его мучит жажда, желание пропустить глоток становится нестерпимым, но магазины во власти драконовского закона, а ждать нету мочи. И тогда страдалец вспоминает про Федора Матвеевича с его знаменитой «бормотушкой» и без сту­ка – я понимаю его состояние и потому прощаю такое хамство – входит к деду Пахому, так они меня называ­ют между собой, я знаю... Пейте, молодой человек, вы сегодня первый, и еще постучали к тому же.

– Разве я похож на человека, который жаждет опо­хмелиться, Федор Матвеевич? – улыбнулся Гуков.

– Я не физиономист, молодой человек, но ко мне по утрам приходят только за этим. И потом, «бормотушка» есть зелье особое, ничего общего с опохмеляющими сред­ствами не имеющее, хотя и голову лечит, это точно. От­ведайте.

«Придется тебе, Гуков, глотнуть этой отравы, – поду­мал Андрей Иванович, беря кружку в руку. – Утешимся тем, что пьем «бормотушку» в оперативных целях».

Он сделал добрый глоток и отнял кружку ото рта.

– Еще немного, молодой человек, и тогда можете за­курить. Обычно эти два порока – вино и табак – идут друг с другом об руку. Пейте!

Гуков выпил. Жидкость была холодной и на вкус при­ятной. В ней были какие-то фрукты, солод, хмель и еще нечто. Для пития «бормотушка» казалась вещью вполне приемлемой.

– Вы спросили, молодой человек, похожи ли на то­го, кто с похмелья, – медленно произнес Федор Матве­евич, вновь наполняя кружку. – Видите ли, я не всмат­ривался в ваше лицо, я редко всматриваюсь в людские лица, знаю, что лицо – занавес, который закрывает то, что делается в душе человеческой. И порой этот занавес черный...

– Интересно, – сказал Гуков.

Он ощутил вдруг, как все окружающее стало неесте­ственно ясным, обострилось зрение, мышцы напряглись, подобрались.

«Бормотушка», – подумал Андрей Иванович, – дейст­вует...» Он сделал еще глоток и отставил кружку.

– Отчего же Тимофей Старцев не прибег вчера к этому средству? Оно, по-моему, радикальнее пива.

– Вчера я имел лишь малую толику для себя и от­казал ему, о чем искренне сожалею. Я боялся остаться без «очков». Да... И сегодня вы помешали мне вовремя надеть «очки». Поэтому и встретил я вас «слепым».

Гуков внимательно посмотрел старику в глаза и ждал, когда тот прикроет их стеклами очков.

Пахомов вдруг глухо заклохтал, и Андрей Иванович понял, что старик смеется.

– Вы забавный молодой человек, – сказал Федор Матвеевич, – и нравитесь мне, хотя и работаете в мили­ции.

– Вам не нравятся работники милиции? Почему? – быстро спросил Гуков.

– Нет, отчего же, и там есть всякие. Но я считаю, что люди перенимают к себе в душу то, возле чего они вращаются. Вот я много лет при спасателях состою. Зна­чит, и во мне прижилась способность приходить к лю­дям на помощь, спасать их, так сказать...

– Особенно по утрам, – заметил усмехнувшись Гу­ков.

– А что вы думаете?! Может быть, именно по утрам я и необходим людям. Итак, приму на душу, с вашего разрешения.

Федор Матвеевич бережно поднял кружку и опроки­нул в себя ее содержимое.

– Ух, ты! – сказал он, отдуваясь и ставя кружку на стол. – Хороша голубушка! – Пошарил рукой под вся­кой всячиной, завалившей стол, и вытащил измятую пач­ку сигарет. – Подымлю малость, – сказал дед Пахом, – теперь я до обеда зрячий.

Гуков недоуменно смотрел на старика.

– Вы, я вижу, не поняли меня, молодой человек, ждали, когда очки извлеку... Нет-нет, глаза мне служат еще хорошо! Тут другое. Обычно люди носят очки, чтобы лучше видеть. Но порою слепнут не глаза – близоруки­ми становятся сердца человеческие, людские души. По разным причинам. Тут и усталость от бед, выпавших на чью-то долю, – ведь от чужого горя тоже мутнеет серд­це. Усталость от испытаний несправедливостью, от не­удачливости... Либо, наоборот, от больших удач. Чело­веку необходимо чувство меры во всем. Но как раз это чувство самое неустойчивое в нем. Вот и вырастают бель­ма на душе. Много веков ищут люди средство от душев­ной слепоты, только ничего не придумано ими. Только это... – Старик щелкнул пальцем по банке с «бормотуш­кой»: – Вот мои очки. Принял кружку вовнутрь – и до обеда семафор окружающим: «Ясно вижу!» К обеду на­чинаю слепнуть – еще кружечка идет. Хожу по земле, смотрю на мир зрячими глазами, а она бормочет там, внутри: «Ничего, Федор Матвеевич, пробьемся. Жизнь хоть и паршивая штука, но кое-какую прелесть и в ней, курве, обнаружить можно. Так и бормочет, бормочет весь день, утешает, потому и зову ее «бормотушкой».

– Да у вас целая философская система, – сказал Гуков.

– Какая там система! – махнул рукою старик. – Хотите, я открою вам смысл жизни?

– Хочу, – улыбнулся Андрей Иванович.

– Смысл жизни в том, что нет в ней никакого смыс­ла, – сказал дед Пахом и победно воззрился на собесед­ника.

– Сильно сказано, Федор Матвеевич, хотя и спорно, – заметил Гуков. – Но в «бормотушке» вашей есть нечто... Рецепт-то, поди, секретный?

– Какие там секреты! – отмахнулся Федор Матве­евич. – Сахар, дрожжи, натуральный хмель, грушевый отвар да чернослив. Ну и изюмчик идет в присадку, опять же сроки выдержки и сочетание того и другого, опыт, ко­нечно, и кое-какие хитрости еще. Тут в округе пытались изготовить зелье... Похожее получилось, а до кондиции не дошло, всеми признано.

– Дело мастера боится, – сказал Гуков. – Только вот что странно. Судя по всему, ваш напиток неплохо по­правляет голову. И если бы Тимофей Старцев принял вчера «бормотушки», то...

– Был бы жив. Но кому суждено быть повешенным, тот не утонет, – ответил сторож. – Видимо, так Тимке на роду было написано. А ведь не пожадничай я, посидел бы он со мною здесь, вот как вы сейчас, глядишь, и цел оказался бы паренек.

– Какие у вас с ним были отношения? Разговоров теоретических с Тимофеем не вели?

– Куда ему! Он мышцами был силен, покойник. А от­ношения были нормальные. Правда, порой говорил ему про женский вопрос... Не люблю в мужиках этой кобелистости. Говорил Тимофею, что добром он не кончит, толь­ко Тимофей смеялся... Отвечал мне: мол, это ты, дед, от­того говоришь, потому как сам не можешь любить.

– Вы, Федор Матвеевич, раньше на флоте служи­ли? – спросил Гуков.

– Выло дело, – уклончиво ответил Пахомов и, потя­нувшись через стол, засунул окурок в овальную консерв­ную баночку из-под марокканских сардин. Он вдруг по­дозрительно глянул на Гукова: – А вы сюда как, по доброй воле или при исполнении?

Андрей Иванович рассмеялся:

– По доброй, по доброй, Федор Матвеевич. Пришел с озером познакомиться, с пляжем, с вашей станцией, ну и с вами тоже. Я недавно сюда перевелся, надо осмотреться, людей узнать. Сегодня ведь воскресенье. Вот и искупаюсь заодно.

– Это точно, – сказал дед Пахом. – Надо, конечно. А вы и впрямь приезжий, я вас до вчерашнего дня ни разу не встречал. А если купаться, то пошли на воздух. Чего тут сидеть, в берлоге стариковской.

Они стояли у входа в сторожку. Дед Пахом курил, Гуков с интересом, он его не скрывал, оглядывался во­круг.

– Присматриваетесь! – утвердительным тоном про­изнес старик.– И правильно. Вам надо.

– Надо, Федор Матвеевич, – согласился Гуков.

В воротах станции показались двое. В мужчине Анд­рей Иванович узнал начальника спасательной станции, Льва Григорьевича.

«Подожди, – подумал Гуков, – как же его фамилия... Ах, да! Бледноруков. Странная фамилия. Лев Григорье­вич Бледноруков. А это, конечно, его жена. По определе­нию деда Пахома – королева».

Когда Лев Григорьевич с женой, рослой красивой жен­щиной лет тридцати или меньше, проходил мимо, на­чальник станции запнулся, сбился с шага, вопроситель­но глянул на Гукова: не нужен ли я? Андрей Иванович чуть заметно покачал головой. Дескать, пока нужды в вас нету. Жена Льва Григорьевича оценивающе осмотре­ла вежливо поклонившегося ей Андрея Ивановича. Когда же вместе с мужем миновала сторожку, оглянулась и из­мерила Гукова взглядом.

– Чистая тигра, – сказал ей вслед дед Пахом.