СУЩЕСТВО СПОРА

 

Вышел в» улицу, словно ошпаренный.

Неужели же я ошибся? Неужели это не Лермонтов? Не может этого? быть! Выходит, напрасно старался. Досада ужасная!

А я уже предоставил себе, как Лермонтов, такой, каким он изображен на этом портрете, ранней весной 1838 года приехал на несколько дней в Петербург. Служба в воен­ных поселениях близ Новгорода, где расквартирован Грод­ненский полк, подходит к концу. Бабушка хлопочет через влиятельных лиц при дворе. Со дня на день можно ожи­дать перевода обратно в Царское Село, в лейб-гвардии гу­сарский полк. И, прежде чем навсегда снять мундир грод­ненского гусара, Лермонтов уступил, наверно, просьбам ба­бушки и согласился посидеть перед художником.

Портрет, судя по фотографии, очень хороший. Очевид­но, бабушка пригласила известного живописца.

Вот Лермонтов воротился на несколько дней в город, откуда за год перед тем за стихи на смерть Пушкина был сослан в Кавказскую армию. Он возмужал. Путешествие по странам Кавказа, встречи с новыми людьми в казачьих станицах, в приморских городишках, у минеральных источ­ников, скитания по дорогам кавказским исполнили его впе­чатлений необыкновенных, породили в нем смелые замы­слы. Пустое тщеславие и порочную суетность светского об­щества, где скованы чувства, где глохнут способности, не направленные ни к какой нравственной цели, он стал по­нимать яснее и глубже. Уже приходила ему мысль описать свои впечатления в романе, обрисовать в нем трагическую судьбу умного и талантливого человека своего времени, ге­роя своего поколения.

Разве не можем мы прочесть эти мысли в глазах Лер­монтова на «вульфертовском» портрете?

Вот, представлял я себе, Лермонтов — такой, каким он изображен на этом портрете,— возвращается под утро до­мой по Дворцовой набережной, вдоль спящих бледно-жел­тых, тускло-красных, матово-серых дворцов. Хлопают вол­ны у причалов, покачивается и скрипит плавучий мост у Летнего сада, дремлет будочник с алебардой у своей поло­сатой будки. Гулко отдаются шаги Лермонтова на пустых набережных. И кажется, город словно растаял в серой предутренней мгле и что-то тревожное таится в его сыром и прохладном рассвете.

Уже представлял я себе, что Лермонтов — такой, ка­ким он изображен на этой выцветшей фотографии, в на­кинутой на плечи шинели,— сидит, откинувшись на спин­ку кресла, в квартире у бабушки, в доме Венецкой на Фон­танке, и видит в окне узорную решетку набережной, чер­ные, голые еще деревья вокруг сумрачных стен Михайлов­ского замка. Уже чудился мне возле Лермонтова и низкий диван с кучей подушек, и брошенная на диван сабля, и на круглом столе стопка книг и бумаги... Свет из окна падает на лицо Лермонтова, на бобровый седой воротник, на сереб­ряный эполет. И совсем близко, спиной к нам, — художник в кофейного цвета фраке. Перед художником — мольберт, па мольберте — портрет, этот самый...

Нет, не могу убедить себя, что это не Лермонтов! Ни­когда не примирюсь с этой мыслью!

Почему мы разошлись с Пахомовым во мнениях об этом портрете?

Да потому, очевидно, что по-разному представляем себе самого Лермонтова.

Правда, в этом нет ничего удивительного: даже знако­мые Лермонтова расходились во мнениях о нем. Те, кто сражался и странствовал с ним рядом, рассказывали, что Лермонтов был предан своим друзьям и в обращении с ними был полон женской деликатности и юношеской го­рячности. Но многим он казался заносчивым, резким, на­смешливым, злым. Они не угадывали в нем великого по­эта под офицерским мундиром и мерили его своею малою меркой.

Так почему же я должен согласиться с Пахомовым? Разве он представил мне какие-нибудь неопровержимые данные? Разве он доказал, что на портрете изображен кто-то другой? Нисколько! Просто он очень логично опроверг мои доводы, показал их несостоятельность. Он справедливо считает, что на основании фотографии у меня нет пока серьезных данных приписывать это изображение Лермонтову. Но если бы у меня серьезные доказательства были, то­гда Пахомову пришлось бы согласиться.

Значит, надо отыскать портрет во что бы то ни стало. Выяснить, кто из нас прав.