ОТВЕТ ПРОФЕССОРА ПОТАПОВА

 

Прошел месяц. И вот мне вручают пакет и письмо на мое имя. Разрываю конверт, и первое, что вижу,— загла­вие:

МНЕНИЕ ПРОФЕССОРА С. М. ПОТАПОВА...

 

Я не знаю еще приговора, но судьба моя уже решена. С глубоким волнением начинаю читать строки этого до­кумента.

«С целью осуществления попытки решить поставлен­ный вопрос путем сравнения признаков лица... с имеющи­мися образцами несомненных изображений Лермонтова,— читаю я,— были рассмотрены существующие репродук­ции с его известных портретов...»

Из присланных ему репродукций профессор Потапов выбрал фотографию с миниатюры, написанной в 1840 году художником Заболотским, на которой Лермонтов изобра­жен в том же повороте, что и на «вульфертовском» порт­рете. Эти изображения Потапов решил сличить. Прежде всего он довел их до равной величины, заказав с них та­кие фотографии, чтобы расстояние между двумя устойчи­выми точками лица было на них совершенно одинаковое. В качестве масштаба для обеих фотографий он взял рас­стояние между окончанием мочки уха и уголком правого глаза на портрете Заболотского. Когда лица на портретах стали одинакового размера, по ним изготовили два круп­ных диапозитива — пересняли изображения на стеклян­ные пластинки.

«При наложении этих диапозитивов один на другой и рассматривании их на просвет...» — читаю я...

Очевидно, они в пакете. Разрываю бечевку, торопливо скидываю крышку с коробки, осторожно вынимаю из нее два темных стекла — диапозитивы, о которых пишет По­тапов.

Поднимаю их к свету. На одном — увеличенная миниа­тюра Заболотского, на другом — уменьшенный «вульфертовский» портрет. Продолжая разглядывать их, аккуратно складываю вместе, один на другой, совмещаю окончания мочек ушей... совмещаю уголки глаз... И — чудо! Изобра­жения сразу исчезли, словно растаяли. Они слились воедино, в новый — третий — портрет. Совпали и брови, и глаза, и носы, и губы, и подбородки, и уши!..

Не совпали только прически, да левую щеку на портрете Заболотского ободком облегает щека «вульфертовского» портрета. Но разве прически и полнота щек относится к устойчивым признакам? И еще прежде чем дочитано до конца заклю­чение Потапова, я уже предугадываю вывод:

«...следует высказать мнение, что доставленный тов. Ан­дрониковым портрет масляными красками представляет собой один из портретов М. Ю. Лермонтова».

 

«Какая радость, — думаю я. — Какая замечательная ра­бота! Выдающийся советский криминалист впервые в ис­тории криминалистики взялся за опознание личности не­известного офицера на живописном портрете прошлого века, и с каким блеском продемонстрировал он точность криминалистических методов!»

Потапов опасался, что если художники нарушили пропорции между отдельными чертами лица, то, стало быть, портреты не похожи на оригинал и при сличении их ничего не получится. Но, к счастью, все получи­лось.

И я продолжаю с огромным волнением и радостью рассматривать это волшебное слияние двух разных изо­бражений в одно живое лицо. Как удивительно измени­лись глаза! Рассеянный, задумчивый взгляд «вульфертовского» портрета сделался пристальным и сосредоточен­ным и, кажется, устремлен теперь прямо на вас. Какое счастье, что оба художника были верны натуре! Со­блюдая реальные соотношения лица, они с большой точностью запечатлели черты великого «своего современ­ника.

Я перечитываю заключение Потапова. Это исчерпы­вающий ответ не только на предложенный мною вопрос — это ответ и тем, кто не узнает Лермонтова на новом порт­рете.

Результаты достигнуты не случайно. Искали портрет, а в портрете искали Лермонтова люди многих профессий: и сотрудники литературных музеев, и подполковник ин­женерных войск Вульферт, и студент железнодорожного техникума, и художник Корин, московские криминалисты во главе с профессором Потаповым, библиотекари, фото­графы, рентгенологи. Криминалисты применили к портре­ту свои точные методы, и если бы мне не помог Яков Иванович, то Сергей Михайлович Потапов все равно узнал бы в лицо этого офицера и сказал бы нам, что это- все-таки Лермонтов.

Гляжу я на этот портрет и только теперь, когда уже окончены поиски и собраны доказательства, могу сказать вам, как полюбил я его и как трудно было бы мне при­учить себя к мысли, что это не Лермонтов. Сколько лер­монтовских стихов, сколько представлений о живом Лер­монтове связал я с этим благородным изображением!

Скажем же о нем на прощание словами самого Лермон­това:

Взгляни на этот лик; искусством он

Небрежно на холсте изображен,

Как отголосок мысли неземной,

Не вовсе мертвый, не совсем живой.

1937—1940

 

 

подпись под рисунком

 

Как-то пришлось побывать мне в Железноводске.

Пить воды — дело, конечно, хорошее. Но куда интерес­нее оказались отлучки из санатория! Вместе с писателем С. П. Бабаевским, с которым мы служили в армейской га­зете в годы Отечественной войны — после войны он посе­лился в городе Пятигорске — поехали мы в Ставрополь, побывали в районах; посмотрели прославленные колхоз­ные электростанции, впервые увидел я электрострижку овец знаменитой ставропольской породы, из шерсти кото­рых сделан каждый четвертый костюм в нашей стране. По­том махнули в Черкесию...

 

А ехать пришлось по той самой дороге, по которой когда-то все ездил и ездил Лермон­тов — с Кавказа и на Кавказ, из ссылки и в ссылку. И ре­шил я тогда объехать все лермонтовские места на Кавка­зе. Ведь он путешествовал в тележке, двигался с военным отрядом, ездил верхом... Долго ли, думаю, на машине! Мне же по роду занятий моих — который год изучаю Лермон­това! — необходимо было в конце концов побывать во всех этих городах и станицах, повидать все, что довелось ви­деть ему.

Скажу сразу: спидометр показал около 15 тысяч кило­метров. Я проехал тогда по многим местам, где бывал Лер­монтов, но во всех побывать не успел.

Из Пятигорска я отправился в Георгиевск, оттуда в Прохладный, Моздок, выехал на Терек. Через терские ста­ницы — Червленую, Шелковскую, Старогладовскую, свя­занные с именами Грибоедова, Лермонтова и Льва Тол­стого,— попал в Кизляр. Тут развернулся, взял направле­ние на Грозный. Побывал на речке Валерик, где происхо­дило сражение, описанное Лермонтовым в его удивительном стихотворении. Объехал территорию Северной Осетии, Кабардино-Балкарии. Через Орджоникидзе по Военно-Гру­зинской дороге попал в Тбилиси. Оттуда, перевалив Гомборы, поехал в Цинандали, затем в Царские колодцы — ныне это Цителцкаройский район Грузии,— добрался до селения Карагач, где квартировал Нижегородский дра­гунский полк, в котором Лермонтов в 1837 году отбывал ссылку. Потом переправился на пароме через Алазань и, оказавшись на территории Азербайджана, в Закаталах, по­катил к югу — по направлению к Пухе и Шемахе, потому что в Кахетию Лермонтов мог попасть из Шемахи только по этой дороге.

Шамаханской царицы из пушкинской сказки я не ви­дал, по побывал в местах сказочных...

Ехал я не просто так, не для одного удовольствия. На коленях у меня лежали фотографии с картин и рисунков Лермонтова. Известно, что Лермонтов хорошо рисовал, обладал большими способностями к живописи. Сохрани­лись виды Кавказа, сделанные им с натуры,—хранятся они в московских и ленинградских литературных музеях, но снабжены необычайно унылыми этикетками: «Кавказ­ский вид с арбой», «Кавказский вид с верблюдами»...

Од­нако и без подписи ясно: если нарисована скала, и арба на дороге, и горная река — то это «вид с арбой». А верблюды возле скалы и горы на горизонте представляют собой «вид с верблюдами». Но что именно изображено на этих рисун­ках и полотнах Лермонтова, где, в каких местах исполнены им эти работы,— ничего не известно. Поэтому я до боли в шее вперялся в ветровое стекло машины, беспрестанно вертел головой, озираясь по сторонам и сравнивая рисунки поэта с открывавшимися передо мной видами. Вдруг уви­жу изображенное Лермонтовым!

Мне везло. «Кавказский вид с арбой» обнаружился в Дарьяльском ущелье. «Кавказский вид с верблюдами» Лер­монтов, как выяснилось, писал маслом с натуры в окрест­ностях селения Караагач. Па других репродукциях оказа­лись селение Сиони близ Казбека, замок Тамары в Дарь­яльском ущелье, окрестности Мцхета, Тифлис...

Постепен­но опознанных рисунков становилось все больше, неопоз­нанных — меньше. И наконец остался один. Как назло, именно под этим рисунком имеется подпись: «Развалины на берегу Арагвы в Грузии» — обозначение достаточно точное.

Но сколько ни ездил я вдоль Арагвы — от того места, где она впервые соприкасается с Военно-Грузинской доро­гой, до слияния ее с Курою во Мцхете,— ничего похожего на лермонтовский рисунок не обнаружил. Лермонтов на­рисовал глухое ущелье, поросшую лесом скалу. На верши­не скалы — крепость с зубчатой стеной, по углам — башни с бойницами, за стеной — острый купол грузинской церкви. В середине рисунка река с двух сторон бурно омывает утес. Башня и сакля на другом берегу. Ущелье замыкает горный хребет. Готов поручиться: на Военно-Грузинской дороге похожего места нет!

Уже собрался писать, что этот вид Лермонтов набросал на память или, может быть, даже не имел в виду никакого определенного места... Но если сам не убежден в том, что пишешь, как можно уверять в этом других?

Пришлось предпринять новую поездку по Военно-Гру­зинской дороге.

Из Тбилиси я выехал на рассвете. Неужели и на сей раз не удастся найти эти несчастные развалины? Куда они могли деться? Что за таинственное ущелье?

Остановился в Пасанаури. Прижатые прозрачным по­током Арагвы к подножию лесистых гор, толпятся возле дороги опрятные домики; это как раз полдороги от Тбили­си к Орджоникидзе.

День был воскресный. Я пошел на колхозный базар, где продаются куры, мацони, грецкие орехи, чеснок, стоп­ки душистого грузинского хлеба, и стал предъявлять ме­стным жителям фотографию с лермонтовского рисунка.

Очень скоро я достиг значительных результатов: пре­вратил базар в настоящий базар. Все перестали покупать, все перестали торговать. Фотография пошла ходить из рук в руки. Послышались советы: надо ехать в Ананури, обратно, километров за двадцать. Там и церковь, и крепость, и тоже Арагва течет...

Я только что миновал Ананури и сам догадался, ко­нечно, еще раз осмотреть Ананурский собор.

Я сказал им об этом. Мне возразили: не так хорошо посмотрел, как надо, у молодых глаза зоркие, если по­смотрят — покажут.

Я пригласил в машину трех юношей — порывистых и молчаливых; поехали мы в Ананури, со всех сторон обо­шли знаменитую крепость. Воздвигнутая на пологой горе, она господствует над окружающей местностью. Река течет здесь спокойнее; зеленые склоны гор, прикрытые одеялами посевов и пашен, расступаются, образуя долину. Ни утесов, ни скал... Словом, проводники мои убедились, что на рисунке точно не Ананури.

В Пасанаури я с ними расстался.

Отсюда с каждым поворотом дороги окрестность резко меняется. Все сильнее шумит река. Прохладнее и словно легче становится воздух. Пасмурно. Лесистые склоны кон­чились. За ближними зеленеющими горами поднимаются строгие сине-лиловые горы; в углублениях и складках их гранитных вершин отливают атласом снега. Нельзя отор­ваться! Много удивительных мест на Кавказе, но Военно-Грузинскую дорогу словно смонтировал великий художник. Она как кинолента, в которой нет повторений, нет лишне­го: вся она — чередование контрастов.

У подножия Гудгоры в Кайшаурской долине располо­жено селение Квешеты. Прежде это было знаменитое ме­сто. Здесь находилась резиденция начальника горских на­родов и почтовая станция. Здесь ночевали те, кто совершил переезд через Крестовую гору, и те, кто, едучи с юга на север, готовился его совершить. Тут ночевал Грибоедов. Тут родились великие строки Пушкина:

На холмах Грузии лежит ночная мгла.

Шумит Арагва предо мною...

В этом месте стоял духан, упомянутый Лермонтовым на первой странице «Бэлы».

С тех пор много воды унесла шумящая Арагва. На ме­сте духана выстроен сельский продмаг. По случаю воскрес­ного дня возле него было весьма оживленно. Только лоша­ди, оседланные и с перекидными ковровыми мешками — хурджипами, — лениво дремали у изгороди.

Я вылез из машины и стал предъявлять толпившимся возле продмага фотографию лермонтовского рисунка. По­слышались голоса, что надо поехать в Ананури, что в этих местах нет похожей церкви и крепости.

Но тут молодая колхозница, по имени Русудан, выдви­нулась вперед и сказала:

— Покажите поближе то, что издали видела... Я передал ей фотографию. Взглянув, она посоветовала:

— Возьмите хорошую лошадь и отправляйтесь к вер­ховьям Арагви. Там в осетинском ущелье Гуда найдете, что ищете.

Другие ей возразили:

— Зачем ему садиться на лошадь! Тучный человек — не привык ездить. И куда ты хочешь послать его — там нет ни церкви, ни крепости, давно все упало, одни камни лежат. Что там увидит?

— Хорошо помню, еще в школе учила,— ответила мо­лодая женщина,— что Лермонтов, когда почтил Пушкина стихотворением, к нам прибыл и погостил у нас. Но это было уже сто лет назад с лишним. Может быть, когда Лер­монтов ездил к истоку реки — церковь и крепость стояли, а за это время упали, и потому одни камни лежат?

В ответ, смеясь, зашумели:

— Камнями угостить его хочет. Человек не за этим приехал. А если камнями интересуется, зачем ему так далеко ехать? Старая башня и там вон упала — в ущелье, и там — на горе. Туда пусть пойдет...

— Меня лучше послушайте,— сказала колхозница, об­ращаясь ко мне.— Я вам хорошо посоветовала.

Я не мог сразу воспользоваться этим советом. Было уже часа два, а лошадь и проводника достать не так про­сто. Поездку к верховьям Арагвы пришлось отложить, а тем временем я решил пройти по старой Военно-Грузин­ской дороге, которая прежде шла от Квешеты на Кайшаури и дальше к Крестовой — совсем не так, как сейчас. В 60-х годах прошлого века дорогу по берегу Арагвы прод­лили до селения Млета, взорвали там могучие скалы и, минуя станцию Кайшаури, проложили удобный зигзаго­образный подъем, который сравнивают чаще всего с сер­пантином. А прежнюю трассу Квешеты — Кайшаури — Крестовая, которая шла на Гуд-гору без всяких зигзагов, поднимая путешественника на протяжении трех верст на высоту целой версты, с тех пор забросили. А между тем по ней-то и ездили прежде. Именно эта часть дороги описана в «Герое нашего времени».

Машине не взять такой крутой уклон, и мы решили с шофером: он поедет обычным путем и будет ждать меня под Крестовой, а я, сократив расстояние вдвое по старой дороге, приеду туда к вечеру.

Когда машина ушла и, выражаясь лермонтовским сло­гом, пыль змеею завилась по гладкой дороге, — я стал ис­кать попутчиков на Кайшаури. Откликнулись дети: они идут, они укажут дорогу...

За углом продмага внизу, в глубоком ложе, кипела и стремительно улетала Арагва. Вместо моста через нее перекинуто бревно необычайной длины. Сбоку—ни перил, ни веревки...

Постукивая по бревну тростью, стараясь не смотреть вниз, опасаясь зажмуриться, потеряв интерес к окрестно­стям, одеревенелый, ступал я, и шумела Арагва подо мной.

В середине произошла остановка.

— Не туда помещаете ногу,— беспокоились дети, пе­ребежавшие уже на тот берег.— Посмотрите, куда собра­лись пойти!

Тогда я лег на бревно и, зажмурившись, пополз, как под пулеметным огнем.

— Может быть, забыли что-нибудь купить в магази­не? — фыркая, спрашивали дети, когда я, добравшись до берега, чистил костюм.— Хорошо будет, если еще раз пройдете.

Но мы уже были на другом берегу!..

За рекою — селение. Сразу за ним — подъем, подобно карнизу огибающий гору, иссеченный промоинами, при­жатый к пропасти осыпями мелких камней. Он идет, раз­ворачиваясь, над излучиной Арагвы, и Арагва уходит все ниже... Мы вышли на обрывистое плато. Изумрудно-зеле­ное, оно поросло кудрявым кустарником. И горы, кажется, придвинуты так близко к этой площадке, что еще бы не­много — и их можно коснуться рукой. На самом же деле горы с обеих сторон отделены от этого зеленого плоско­горья долиной. К склонам величаво-пустынных гор приле­пились селения, и в каждом — древняя четырехугольная башня. Сурово. А туда — в сторону Тбилиси!.. Прячась по­рою в кулисах лесистых склонов, сверкает Арагва и про­падает в напоенной солнцем дымной дали. Понятно, поче­му в «Герое нашего времени» Лермонтов описал именно эти места!

Мы шли, беседуя о том, кем они — дети — собираются стать, когда вырастут, какие у них отметки, кому из них девять, десять, одиннадцать... И вот уже входим в се­ление.

— Пожелаем,— сказали дети,— чтобы вам хорошо было. А мы уже дома.

— Дети,— сказал я с некоторым удивлением,—а как же я буду без вас?!

— Дорогу укажем, так и пойдете.

— Дети,— спросил я снова,— а как же собаки?

— Вы же ничего не хотите взять,— отвечали мне дети,— зачем вам опасаться собак?

— Да, но собаки не могут знать, что я ничего не возьму.

И дети сказали:

— Тогда, наверно, собаки возьмут вас.

Я отказался путешествовать один и просил найти мне проводника. Отвечали, что проводника нет, никто не идет в Кайшаури. Я согласен был ждать до утра. Наконец ска­зали, что есть проводник: он обедает, освободится через сорок минут.

Я ждал терпеливо. Наконец вышел мой спутник — с мешком на плече, девяти лет от роду и назвался Арчилом. Он шел в селение Сетури.

— Арчил,— сказал я,— дай я понесу твой мешок. Мне нетрудно, а тебе будет легче идти.

— Спасибо,— отвечал он,—но это не надо. Поручение имею доставить лук и, если вы понесете, как смогу ска­зать, что выполнил поручение?

— Арчил,— спросил я,— а как ты относишься к соба­кам?

— Никак,— отвечал он,— я еще маленький.

— А как же мне относиться?

— Не беспокойтесь,— отвечал он,— они сами к вам отнесутся.

Я поплелся за ним, почти совсем потеряв интерес к этой высокогорной прогулке.

Вдруг увидел я в стороне группу молодых колхозников, которые о чем-то живо беседовали. Я поклонился. Не буду уточнять, как я кланялся; у меня имеются основания по­дозревать, что я поклонился подобострастно. Один из юно­шей вышел ко мне на дорогу и поинтересовался, почему без пальто и без шляпы, с одной тростью в руках, я путе­шествую по этим местам, не заблудился ли, не нуждаюсь ли в помощи.

Я ответил, что по этим местам путешествовали в прош­лом столетии Грибоедов, Пушкин и Лермонтов, что, зани­маясь историей русской литературы и этой эпохой, я как историк и критик (я не стал говорить— «литературовед») счел долгом своим повторить их маршрут.

И вместо одобрения услышал:

— Да. К сожалению, наша критика иногда еще отстает от литературы и жизни. Давно бы надо было прийти... Хо­рошо,— продолжал он,— что трость захватили с собой, она вам поможет...

И он стал отбиваться дубиной от желто-белых чудовищ. Мохнатые, короткотелые, с обрезанными ушами, с черны­ми словно сажей намазанными, физиономиями, с мелкими как у щук, зубами, с кривыми, как ятаганы, клыками, они хрипели, кидались, метались, внутри у них клокотало. Оскорбительно было слышать этот сиплый, надсадный лай, несовместимый с человеческим достоинством!

Наконец новый знакомец отбился от них и сказал:

— Должен расстаться с вами: в правление колхоза иду.

Я снова зашагал за Арчилом.

Завидев Кайшаури — цель недавних моих вожделений, но предвидя новые встречи с овчарками, я решил внести на обсуждение проект.

— Зачем нам идти в Кайшаури? — сказал я Арчилу.— Обойдем его стороною, подышим воздухом. Что мы там по­теряли?

— В горах живем: неужели вам нашего воздуха не хва­тает? — резонно спросил Арчил.— А, кроме того, я никогда не прячусь и всегда хожу по дороге.

Мы вошли в Кайшаури. Гляжу: стоит машина совер­шенно того же цвета, как и та, в которой я приехал в Квешеты. Около машины тот же самый шофер...

— Я не стал ожидать у Крестовой,— заговорил он, от­деляясь от машины и степенно выходя мне навстречу.— Узнал, что дорога плохая, но все же можно проехать, и прибыл сюда. А пока здесь стою, выяснил: вот в этом доме сто пятнадцать лет назад ночевал Лермонтов. Чайник у него с собой был, воду разогрел, пил чай, беседовал с това­рищем. Это никто пока не знает, я первый открыл; так и напишите в вашей книге.

Спасибо Арчилу! В хорошее положение попал бы я, если бы обошел стороною это селение, оставив шофера с машиной в тылу!

Простились мы тут с милым моим провожатым и про­ехали за Крестовый перевал, где надо было еще уточнить подписи к уже разгаданным лермонтовским рисункам. А что означает подпись «Развалины на берегу Арагвы», так и осталось невыясненным.

Пришлось предпринять новую экспедицию в эти места. Приехали мы через несколько дней в Кумлисцихе — селе­ние на склоне Гуд-горы на Военно-Грузинской дороге, во­шли в дом, где разместилось правление колхоза. Оно как раз заседало: решался вопрос о перегоне баранты на зим­ние пастбища в Кизлярскую степь. Шофер мой, весьма увлеченный опознанием лермонтовских картинок, сказал председателю:

— Как погнать баранов на зимнее пастбище — это по­том решите. Каждый год посылаете... А вот тут есть неот­ложный научный вопрос: ваши это места или не ваши? — спросил он, предъявляя рисунок и начиная сердиться.— Кто-то должен принять ответственность? Написано: Араг­ви. Ездим-ездим — нет желающих. Свои места должны знать? Хорошо посмотрите!

Наверно, в первый раз в истории литературной науки вопрос решался в такой обстановке. Члены правления рас­смотрели рисунок, обменялись мнениями, и председатель сказал:

— Если ищете крепость и церковь, как здесь нарисова­но,— нет у нас. Если место хотите видеть похожее — Нико пойдет, который ночью кооператив сторожит, и покажет. Это выше колхоза Ганиси.

Взяв с собой сторожа, поехали мы, петляя то влево, то вправо, все выше и выше, и добрались почти до Крестовой. Там, где в склоне горы образуется зеленая впадина, нося­щая наименование «Чертова долина», где лежат обломки гранитных скал, по преданию набросанные здесь из ревно­сти разгневанным духом Гуда, полюбившим красавицу, жившую в этих местах,— мы остановились и закрыли ма­шину. Тропинка повела нас в расселину между скалами, и по этой тропинке мы бросились бежать на дно двухверст­ной пропасти.

 

И пастырь нисходит к веселым долинам,

Где мчится Арагва в тенистых брегах.

 

Как серебряный ручей с нарисованными волнами, мчит­ся на дне этой пропасти, вернее, хранит вид движения бес­шумная, неподвижная Арагва; безлюдными кажутся кро­хотные макеты селений. Под ногами крутая тропа, справа скалистая стена, слева пусто, словно идешь в воздухе по крылу самолета.

Упираясь ногами в тропу, отдуваясь, откинувшись всем телом назад, работая на бегу локтями, жалея, что в теле нет тормоза, мы сбежали наконец в слышимый мир, на каменистое ложе пенистой, шумной Арагвы, к малолюдным осетинским селениям, обведенным оградами из плоских камней.

Впереди, у самой Арагвы, на том берегу — гора. Нет, не гора. Огромная глыба словно скатилась откуда-то к самой воде, легла здесь и поросла густой рощей. Осенняя расцвет­ка листвы — розовая, ржавая, рыжая, желтая, золотая, ба­гряная — так богата оттенками, что кажется, гору покры­ли богатым цветистым ковром. И это особенно удивитель­но, потому что ущелье безлесно.

Форма горы отчасти напоминает колпак, каким покры­вают домашние чайники: скаты крутые, а гребень длинный и узкий. На гребне — развалины крепости. Полезли наверх по обратному скату горы; он крут, но порос зеленой травой и опутан овечьими тропами; они тянутся одна над другой, эти узенькие террасы, в несколько сантиметров ширины. Хватаясь за землю руками, можно боком взобраться по ним.

Наверху — осыпь камней, остатки крепостной стены, основания башен, развалины церкви, ступени разрушенной лестницы, выходящей на этот зеленый склон. Стоит часов­ня без крыши, сложенная без раствора из плоского шифера и кое-где хранящая следы обмазки.

День ясный. На солнце греются змеи и с шорохом ускользают, заслышав шаги.

Отсюда тропинка ведет вниз — к селению Хатис-Сопели. Это несколько домиков с плоскими кровлями.

Мы спустились и вышли на русло Арагвы. Когда же отошли вниз по течению примерно полкилометра и я огля­нулся — сердце от радости покатилось в колени.

— Глядите!

Мы ахнули. Это и есть то самое!.. Гора, покрытая ро­щей, повороты ущелья, селение на другом берегу, те же контуры дальних вершин, что на рисунке!.. У Лермонтова, если хорошенько вглядеться, видно: часть башни уже об­рушилась. А теперь разрушилось все до самого основания.

Отошли от этого места — проводник указывает на отвер­стие в отвесной скале.

— Это пещера, где привязан несчастный Амирани,— говорит он.— Рассказывали, будто бога обидел и бог его наказал. Не может порвать цепь и потому стонет Амирани. Между прочим, что рассказывают о Прометее,— это наша легенда. Но очень известная. И уже забывают, кто расска­зал первый...

Амирани стонет в пещере! Конечно, Лермонтову была известна эта легенда. Помните, в «Демоне»: путнику, кото­рый слышит рыдания Тамары, кажется:

«...то горный дух,

Прикованный в пещере, стонет».

И, чуткий напрягая слух,

Коня измученного гонит...

 

Может быть, Лермонтов здесь и услышал эту легенду? Дальше пошли. На гребне горы — часовня. Интересу­юсь, что за часовня.

— Иконы раньше там были,— отвечает сторож Нико.— Говорили, надо молиться в этой часовне, чтобы не по­страдать от лезгин. Кто помолится — в бою победит. Все это выдумки, пережитки, идеалистическая точка зре­ния... Старые люди не знали хорошо и сказали эту ле­генду...

Но ведь и Лермонтову она была, очевидно, известна! Жених Тамары — «властитель Синодала» — спешит на брачный пир, он пренебрег обычаем прадедов, не помолил­ся в часовне — и убит в ночной стычке!

И вдруг все стало ясно: эти места и описал Лермон­тов в «Демоне»! Он оживил эти древние развалины, на­селил их людьми, превратил в замок Гудала. Здесь живет его Тамара. Сюда прилетает Демон навевать сны на ее «шелковые ресницы». А в конце — в эпилоге — он опи­сал этот замок, но уже заброшенный, опустелый, напо­минающий о прежних днях, о том, что волновало в поэме:

На склоне каменной горы

Над Койшаурскою долиной

Еще стоят до сей поры

Зубцы развалины старинной.

Рассказов, страшных для детей,

О них еще преданья полны...

Как призрак, памятник безмолвный,

Свидетель тех волшебных дней,

Между деревьями чернеет.

Внизу рассыпался аул,

. . . Земля цветет и зеленеет;

И голосов нестройный гул

Теряется, и караваны

Идут звеня издалека,

И, низвергаясь сквозь туманы,

Блестит и пенится река.

И жизнью вечно молодою,

Прохладой, солнцем и весною

Природа тешится шутя,

Как беззаботное дитя.

Но грустен замок, отслуживший

Когда-то очередь свою;

Как бедный старец, переживший

Друзей и милую семью...

Все дико; нет нигде следов

Минувших лет: рука веков

Прилежно, долго их сметала,

И не напомнит ничего

О славном имени Гудала,

О милой дочери его!

 

...Вернулся я в Тбилиси. Интересуюсь: где же мне дове­лось побывать? Что я видел?

Постучался к историку. Повидался с этнографом. По­советовался с искусствоведами, с археологом, с башневедом — есть и такая редкая специальность! Стал рассмат­ривать старые карты. На рукописной карте Грузии, составленной в 1735 году историком и географом Вахушти Батонишвили, увидел я кружок с крестиком на том месте, где побывал, и подпись: «Монастырь всех святых».

Открываю «Географию Грузии» того же Вахушти. Чи­таю: «Выше (то есть у истоков Арагвы) есть «Монастырь всех святых», ныне уже упраздненный».

Упраздненный уже в первой половине XVIII века?! Значит, Лермонтов изобразил средневековую крепость!

И рисунок неожиданно приобрел новое содержание. Это — исторический документ! Изображение памятника, более не существующего! Не удивительно, если репродук­ции этого лермонтовского рисунка появятся скоро в исто­рии грузинской архитектуры, в путеводителе по окрестно­стям Военно-Грузинской дороги...

Но главное все же не в этом. Главное в том, что рисунок Лермонтова дополняет наши представления о работе Лер­монтова-поэта. Оказывается, этот рисунок — иллюстрация к «Демону», возникшая еще до того, как поэма была напи­сана. Более того: можно считать вообще доказанным, что рисунки Лермонтова — не развлечение странствующего офицера, не занятие от нечего делать, а род записных кни­жек поэта, часть его вдохновенной и упорной работы. В них отразилась культура работы Лермонтова, внутренняя связь его многообразных талантов...

Рисунок помогает понять нам творческую историю «Де­мона», подтверждает, что Лермонтов слышал в ущелье Арагвы народные предания и легенды, что он положил в основу своей поэмы произведения грузинской народной поэзии.

Не только в поэме, но и в рисунках отразилось отноше­ние поэта к народу, в ту пору неравноправному, угнетенно­му; в самом факте создания их сказалось то великое чув­ство дружбы, которое доставляет нам высокое наслажде­ние и вызывает в нас чувство гордости.

Вот на какие мысли наводит рисунок Лермонтова. А подпись? Подпись останется прежняя: «Развалины на берегу Арагвы в Грузии». Только теперь в этой подписи и в этой картинке заключено будет для нас более глубокое содержание.

1952—1954