ПУСТЬ ЭТО ПОСЛУЖИТ УРОКОМ!

 

Сколько ценнейших рукописей погибло от случайных причин, начиная со «Слова о полку Игореве», список кото­рого хранился в Москве, в доме собирателя Мусина-Пуш­кина, и сгорел в 1812 году во время пожара!

Владелец не уберег! Тем более не стоит наследникам хранить у себя документы, значение которых большею частью им непонятно. Но если наследник хотя бы слышал, что это ценность, то третьи лица чаще всего не знают даже и этого. Не вникнув в содержание попавших в их руки бумаг, они часто дают им совсем другой ход.

Великий грузинский поэт Давид Гурамишвили, будучи вынужден покинуть Грузию еще юношей, умер в конце XVIII века на Украине. Незадолго до смерти, полусле­пым стариком, он вписал все свои сочинения в толстую книгу и, узнав, что в Кременчуг прибыл грузинский по­сланник при русском дворе царевич Мириан, отослал ему труд всей своей жизни в надежде, что стихи и поэмы, пи­санные по-грузински в полтавской деревне, найдут путь на родину и станут известны грузинским читателям.

Все, однако, случилось совсем не так, как рассчитывал поэт. Рукопись его в Грузию не попала. Туда дошли толь­ко копии. А сама рукопись почти сто лет спустя после смерти Гурамишвили была куплена в Петербурге, в анти­кварном магазине на Литейном проспекте. И то потому, что случайно попалась на глаза студенту, который смог прочесть заглавие и первые листы текста и понял значе­ние находки. В ином случае мы не имели бы ни одной собственноручной строки этого замечательного поэта.

Не менее значительное событие произошло в нашем веке в городе Чехове под Москвой.

На дне клетки, в которой прыгала канарейка, случайно обнаружился лист, исписанный почерком Пушкина. Уди­вились, стали искать, откуда он взялся. И набрели на ящик с бумагами Пушкина — это была рукопись о Петре.

В Талдомском районе, Московской области, случайно заметили, что в одной избе стена под обоями в горнице обклеена старыми письмами. Содрали обои, отмочили лист­ки. Это были письма к родным великого сатирика Щед­рина.

Если говорить об ответственности, то виноваты наслед­ники тех, кому эти бумаги принадлежали. О чем они ду­мали, оставляя после себя эти рукописи? Кто должен был решать их судьбу? Определить руку Пушкина могут толь­ко специалисты. Но даже специалисты по Пушкину щедринский почерк читают с трудом. Человек, не сведущий в этих вопросах, сам разобраться в этом не может. И един­ственно правильное, что может он сделать,— обратиться к специалисту, в редакцию местной газеты, в библиотеку, в архив...

Учащиеся Красноборской средней школы, Архангель­ской области, и поступили именно так: послали в Ленин­град, в Пушкинский дом, два рукописных сборника, со­ставленных в XVIII веке.

Ученики одной из московских школ пошли еще даль­ше. Они решили искать литературные документы. Узнав, что Аркадий Гайдар жил когда-то в подмосковном городе Кунцеве, решили проверить, не осталось ли в доме каких-нибудь рукописей, книг или фото. И, роясь на чердаке, обнаружили и командировочные удостоверения Гайдара, и договоры с издательствами, и письма к нему, и даже не­опубликованный очерк. Находки свои они передали в Центральный литературный архив.

А возле Мичуринска, во дворе техникума, двое уча­щихся нашли еще более редкую вещь: дневник чиновни­ка, служившего вместе с Пушкиным в Кишиневе. Автор этого дневника рассказывает, как сосланный Пушкин от­зывался о политических порядках тогдашней России: «...Штатские чиновники — подлецы и воры, генералы — скоты большею частью, один класс земледельцев почтен­ный. На дворян русских особенно нападал Пушкин. Их надобно всех повесить, а если бы это было, то он с удо­вольствием затягивал бы петли».

Ученики передали находку преподавательнице русско­го языка. Та, в свою очередь, доставила ее в Москву, в Литературный музей, и вручила пушкинисту М. А. Цявловскому. Дневник опубликовали, а самая тетрадь, обна­руженная во дворе техникума, хранится ныне в сейфе Пушкинского дома Академии наук СССР, куда мало-пома­лу стекаются все рукописные материалы, имеющие отно­шению к Пушкину. Много можно рассказать интересного о находках, поступающих в этот сейф!

В 1921 году ленинградский искусствовед Г. И. Гидони, развернув купленный в булочной хлеб, обнаружил, что на обертку были пущены старинные, большого формата пись­ма, в которых шла речь о дуэли и смерти Пушкина. Ока­залось, что автор их — сын знаменитого историка Андрей Карамзин, который писал из Баден-Бадена в Петербург матери и сестре Е. А. и С. Н. Карамзиным — о том впечат­лении, которое произвело на него известие о гибели Пуш­кина.

Гидони передал эти письма в Пушкинский дом.

Прошло около двадцати лет. И вот, разбирая в Нижнем Тагиле книги, оставшиеся после смерти инженера Шамарина, бухгалтер О. Ф. Полякова обнаружила письма о дуэ­ли и смерти Пушкина, писанные из Петербурга в Баден-Баден Е. А. и С. Н. Карамзиными и адресованные Андрею Карамзину. Полякова передала их в Тагильский музей краеведения. А в 1957 году они поступили в Ленинград, в Пушкинский дом, и легли рядом с находкой Гидони. Впрочем, об этих письмах — особо!

Совсем недавно в Пушкинский дом поступило подлин­ное письмо Пушкина к некой Алымовой и вместе с ним письмо Гоголя к его ученице Балабиной. Их прислал в дар институту известный физиолог — московский профессор И. М. Саркизов-Серазини. В сопроводительной записке его говорится: «Считаю себя не вправе держать эти дра­гоценные реликвии у себя дома».

Немало таких подарков поступает в наши архивы. И. Н. Заволоко прислал из Риги письмо художника Рери­ха; А. М. Кулакова из Вельска — пять старинных руко­писных книг, в их числе неизвестную повесть. От Т. Е. Бурдина поступил в дар старинный сборник сказа­ний и поучений; от И. Н. Заборского — десять рукописей XVII—XIX веков: старинные повести, сказки, крестьян­ские челобитные. А. М. Бебяков подарил старинный «столбец» — свиток длиной в пять метров, в котором сооб­щается о тяжбе владельцев той самой земли, на которой ныне стоит колхоз «Красный пахарь», Архангельской об­ласти. «Столбцу» этому около трехсот лет. В. Г. Зыкин принес в дар государству целых тридцать шесть рукопи­сей, и некоторым из них по пятьсот лет.

Кто эти люди?

Заволоко — пенсионер. Кулакова — жена краеведа. Бурдин — редактор районной газеты. Заборский — колхоз­ный счетовод. Бебяков — колхозник. Зыкин — преподава­тель... Таких людей много. О них можно было бы написать целую книгу. Это они из интереса и уважения к нашей культуре, к нашей истории доставляют в музеи ценные археологические находки, древние клады, сообщают о ред­ких книгах, о старых рукописях. Все больше становится людей, передающих свои находки и материалы в дар, без­возмездно.

Сколько рассеяно по нашей стране — и не только в об­ластных и районных центрах, но и в селах, у частных лиц—ценнейших материалов: писем, рукописей, доку­ментов, революционных листовок, старых альбомов, книг, уникальных портретов, пожелтевших, выцветших фотографий, важных для нашей истории! Пусть печальный опыт с корзинкой на чердаке послужит всем нам уроком. Давайте искать, собирать, сохранять архивные ценности! Не для себя, а для всех! Для советского общества! Для культуры!

1948—1950

 

ТАГИЛЬСКАЯ НАХОДКА

 

В редакцию «Нового мира» пришел пакет. На конверте значился адрес отправителя: «Инженер Н. С. Боташев, Нижний Тагил...»

Пакет распечатали. В нем оказались новые материалы о гибели Пушкина, выборки из писем современников, пи­сем неопубликованных, еще никому не известных, более ста лет пролежавших под спудом. «В настоящее время,— сообщал инженер Боташев,— письма хранятся в Н.-Тагильском музее краеведения. Они были обнаружены в Нижнем Тагиле у одной из жительниц, родные которой работали в бывшем демидовском управлении. Письма были взяты ими, видимо, в начале 20-х годов. Установить точ­но это не представляется возможным, так как эти люди уже умерли. Письма были обнаружены и приобретены для музея моей теткой Е. В. Боташевой».

Нетрудно представить, что событие это произвело в ре­дакции сильное впечатление.

Надо было ознакомить с материалами специалистов — исследователей жизни и творчества Пушкина. Стали зво­нить Татьяне Григорьевне Цявловской, профессору Сергею Михайловичу Бонди... На следующий день их мнение было уже известно: письма подлинные, находка представляет большой интерес.

Однако, прежде чем их печатать, надо было ознако­миться с полным текстом писем в оригиналах и подгото­вить научную публикацию.

Это дело решили поручить мне и вместе с сотрудника­ми редакции командировали меня в Нижний Тагил.

В Тагил мы приехали ночью, остановились в «Северном Урале». Утром Боташев пришел к нам в гостиницу. Ему тридцать пять лет. Это инженер Новотагильского метал­лургического завода. Свою основную профессию он совме­щает с краеведением, изучает историю Урала и в 1953 году напечатал книжку, содержащую неизвестные архивные материалы о крепостном изобретателе-самоучке Егоре Кузнецове, создавшем в XVIII веке прокатные станы, аст­рономические часы и музыкальные дрожки.

Первое, что замечаешь, пожимая руку Николая Сер­геевича Боташева, — из-за очков в металлической светлой оправе на вас устремлены широко раскрытые серые глаза, над губой аккуратно подстрижены рыжеватые усики.

Когда познакомились и разговорились, Боташев пред­ложил нам вместе идти в музей, к его тетке Елизавете Ва­сильевне, чтобы сразу же посмотреть оригиналы найден­ных писем, убедиться в их подлинности и уточнить исто­рию находки.

Музей помещается в левом крыле ампирного здания с фонтаном и белыми колоннами.

Этот дом, напоминающий великолепный стиль Росси, принадлежал прежде Демидовым — богатейшим ураль­ским заводчикам, владевшим на Урале почти миллионом десятин земли, рудными месторождениями, медными и железными заводами, пятнадцатью тысячами крепостных душ. Ныне в ампирном доме, где находилось прежде управление демидовских заводов, помещаются горсовет, госархив и госмузей.

Удивительный город Тагил! Великолепные постройки XVIII—XIX веков, которые сделали бы честь старому Пе­тербургу; губернская архитектура; однотипные деревян­ные дома прошлого века на каменном фундаменте, потем­невшие от времени. И — огромный новый Тагил. Могучие трубы доменных печей, ажурные конструкции кранов, многокилометровые ограды заводских территорий; Дворец культуры, которому равный не сразу подыщешь; новые улицы, вроде Песчаной в Москве; просторные гастрономы; автобусы, огибающие регулировщика под светофором; га­зетные витрины с последним номером «Литературной га­зеты»... В центре города — заросли лиловой сирени и яб­лони в розовом цвету, городской сквер, в котором веточки никто не сломит.

Эти цветущие яблони, густые шпалеры сирени, желтые дорожки, скамейки — внизу, как раз под окнами нашего номера. И еще прежде чем познакомиться с Боташевым, мы наблюдали удивительную картину. Бледный рассвет. На желтом востоке, как четыре поднятых к небу ствола, высятся трубы. И вдруг — пожар! Полнеба охватывает зо­лотисто-красное зарево. Но никто никуда не звонит, не то­ропится! Город спит, и сирени цветут, и чирикают воробьи. А небо пылает. Это из домны пустили шлак. Наконец мед­ленно зарево гаснет.

Елизавета Васильевна Боташева — женщина невысо­кого роста, темноволосая, с проседью, с живыми глазами, радушная, на редкость скромная. Занимает она в музее должность библиотекаря, на деле же отдает музею всю душу. Каждый экспонат для нее — живой, и рассказывает она об Урале, может быть сама не сознавая того, удиви­тельно. Конечно, Боташев, инженер, не случайно занима­ется краеведением. Интерес к этому он унаследовал от тетки. А Елизавета Васильевна в свою очередь тоже по­томственный краевед. Изучением Урала занимался ее дед — Шорин, друживший с Маминым-Сибиряком. И дом, в котором поместился музей, существует не только в го­роде, но и в литературе. И как только Елизавета Васильев­на заговорила об этом — заговорила история. Кстати, это в крови у тагильчан: они преданно любят свой край и свои город, знают историю Урала до тонкостей, гордятся его ресурсами, восхищаются его красотой, и краеведение там в почете.

Если вам придется побывать в Нижнем Тагиле, загля­ните в музей краеведения. Город сыграл огромную роль в истории русской промышленности и немалую — в исто­рии русской культуры. Но это всем известное значение Тагила становится в музее точным, реальным, веществен­ным. А вещи там удивительные!

Модель первого русского паровоза, сконструированно­го в 1834 году тагильскими крепостными мастерами-само­учками Черепановыми.

Первый в мире двухколесный педальный велосипед, сделанный крепостным Артамоновым. Говорят, что на этом высоченном велосипеде с огромным передним коле­сом и крохотным задним, с педалями, похожими на сту­пени, Артамонов, одолев расстояние в 2500 верст, прика­тил с Урала в Москву на коронацию Александра I.

В этом музее хранятся астрономические часы Кузненова, изготовленные в 1775 году. Они показывали часы и минуты, «восхождение и захождение» солнца, «рождение и ущербление» луны, дни святых, соответствующие кален­дарному числу по святцам, заключали в себе механизм курантного боя, который сопровождался движением фи­гурки молотобойца: он брал из горна крицу, клал под мо­лот, ударял по ней и снова относил в горн.

Крепостные живописцы Худояровы изобрели ураль­ский хрустальный лак, не уступающий лакам китайским. Много работ целой семьи этих уральских художников вы­ставлено в музее. Но самые интересные — работы Худоярова Павла, изображающие медный и железный рудники, листобойный и листопрокатный цеха Нижнетагильского завода. Эти картины, показывающие крепостной труд ра­бочих, написаны в 1835 году; такие темы в живописи того времени — величайшая редкость!

С изумлением рассматривали мы рекламные изделия Нижнетагильского завода, изготовленные для Московской промышленной выставки 1882 года,— стальные прутья толщиной чуть не в руку, холодным способом завязанные узлами, закрученные винтами, завитые косами. Кажется, только богатырь, подпирающий плечами небо, мог спра­виться с этой работой. Нет! Это сделали рабочие тагиль­ских заводов, обыкновенного роста люди, но великие ма­стера, остроумные изобретатели, настоящие художники своего дела, способные удивить Европу, как лесковский Левша.

И еще есть там один экспонат. Он найден в 1946 году, при промыве Висимо-Уткинской плотины, недалеко от Та­гила.

К мертвому брусу этой заводской плотины кованой це­пью был прикреплен чугунный цилиндр. Вскрыли его — в нем оказался цилиндр свинцовый. А внутри свинцово­го — медный. А в медном — свернутые в трубку заводские документы 1872 года. «Сведения эти,— сказано в сопрово­дительной записке,— должны показать картину настояще­го положения заводов, показать, насколько и в чем буду­щее поколение ушло от нас вперед».

Замечательная находка и замечательный документ! Впрочем, чего только нет в Тагильском музее; писанные первоклассными художниками портреты всех поколений Демидовых, начиная с Никиты Демидовича Антуфьева, получившего от Петра I привилегию разрабатывать же­лезную руду на Высокой горе; мраморный бюст Петра I, изваянный едва ли не Шубиным; портрет Авроры Деми­довой, писанный Карлом Брюлловым; подносы, шкатулки, столики, расписанные хрустальным лаком, чугунное худо­жественное литье, руды и мраморы, малахиты и самоцве­ты — все, чем богаты недра и природа Тагила; продукция тагильских заводов; портреты знатных людей нашего вре­мени — уроженцев Тагила; документы о Я. М. Свердло­ве, руководившем революционной борьбой тагильских большевиков...

 

Наконец дело дошло и до писем о Пушкине.

Мы вернулись в библиотеку, откуда начали экскурсию по музею. Елизавета Васильевна вынесла красный сафья­новый альбом с золотым тиснением и зелеными тесемка­ми — старинный, с потрепанным корешком. Перевернули крышку переплета. А дальше — все листы из альбома вы­резаны, как по линейке, и к оставшимся корешкам акку­ратно подклеены письма, преимущественно французские, писанные на тонкой бумаге различными почерками, но главным образом мелким, бисерным почерком, и чернила во многих местах изрядно повыцвели.

Это целая книга — 340 страниц писем, адресованных в разные города Европы из Петербурга и датированных 1836 и 1837 годами.

Да, письма эти действительно представляют собой уди­вительную находку!

Весной 1836 года молодой гвардейский офицер Андрей Карамзин, сын знаменитого историографа Н. М. Карам­зина, в ту пору уже покойного, заболел и по совету вра­чей предпринял путешествие по Германии, Франции и Италии. Он останавливался во Франкфурте и Эмсе, отды­хал в Баден-Бадене, знакомился с достопримечательностя­ми Парижа и Рима, а родные регулярно сообщали ему петербургские новости. Чаще всех пишет мать, Екатери­на Андреевна. Пишет старшая сестра, Софья Николаевна, известная в литературе своей дружбой с Жуковским, Пушкиным, Лермонтовым и другими замечательными людьми той эпохи. Несколько реже пишет брат, офицер гвардейской артиллерии Карамзин Александр. Кроме того, в альбоме имеются письма других сестер Андрея Карам­зина—Екатерины Николаевны (по мужу Мещерской), младшей сестры, Елизаветы, и брата Владимира (он пе­тербургский студент).

Постоянные посетители карамзинского салона — брат Е. А. Карамзиной, поэт и критик П. А. Вяземский, поэт В. А. Жуковский, беллетрист и драматург В. А. Соллогуб, собиратель исторических документов, известный своею дружбою с виднейшими писателями России и Европы, А. И. Тургенев, брат декабриста... В письмах Карамзиных сохранились их приписки или передаются их суждения и пожелания.

Охватывают письма период в один год и два месяца: первое письмо в альбоме датировано 27 мая 1836 года, по­следнее — 30 июля 1837-го. Несколько листков — видимо, два или три письма, относившиеся к июню 1836 года,— вырваны.

Но прежде чем коснуться содержания писем, следует сказать несколько слов о Карамзиных и об их литератур­ном салопе.

Не только при жизни самого Николая Михайловича Карамзина, но и в 1830—1840 годах дом этот был одним из центров русской культуры. «Все, что было известного и талантливого в столице,— писал современник,— каждый вечер собиралось у Карамзиных». «Весь большой свет теснился в карамзинской гостиной»,— подтверждает дру­гой, отмечая при этом, что дом был открыт «для всякой интеллигенции того времени». «Там выдавались дипломы на литературные таланты»,— говорит третий.

Действительно, в гостиной Карамзиных собиралось об­щество, состав которого в известной степени отражал общественное положение покойного Н. М. Карамзина — выдающегося русского писателя и ученого, за спою «Исто­рию государства Российского» удостоенного официально­го звания историографа Российской империи, что прирав­няло его к высшим сановникам.

В доме Карамзиных бывают поэты, литераторы, музы­канты, придворные вельможи, великосветские красавицы, дипломаты, гусарские поручики, с которыми Софья Нико­лаевна Карамзина танцует на придворных балах.

Это великосветский литературный салон, но, в отли­чие от других великосветских домов, здесь не играют в карты и признают русскую речь. У Карамзиных собира­ются для беседы и обмена мыслями и говорят о поэзии, о науке, о политике.

Разумеется, хозяйкой салона была вдова историка — Екатерина Андреевна. Но душою, главным действующим лицом и самой занимательной собеседницей — Софья Николаевна, дочь Карамзина от первого брака, владевшая искусством непринужденного разговора и, как теперь вы­ясняется, одаренная эпистолярным талантом, умением пи­сать письма, легко и свободно передавая на бумаге ново­сти дня, разговоры, характеристики.

Время от времени в доме появляется Александр Ни­колаевич Карамзин; служба в гвардейской артиллерии на­лагает на него известные обязательства, невыполнение которых, как видно из писем, довольно часто приводит его па гауптвахту, откуда, располагая в избытке досугом, он пишет великолепные послания брату Андрею — содер­жательные и остроумные, полные иронии по адресу вели­косветского общества. Пишет, в отличие от матери и се­стры, чаще всего по-русски. До отъезда за границу Анд­рей служил с братом в одной батарее, они вместе росли (Андрей родился в 1814 году, Александр—в 1815-м), у них общие приятели, общие литературные интересы; оба пишут и собираются выступать в печати.

Этот «Сашка», как называют его в письмах родные, дожил до старости (он умер в 1888 году), но так ни в чем и не проявил заметно своего безусловно незаурядного таланта, о котором можно судить на основании писем. Имя его осталось в истории русской культуры благодаря Лермонтову, упомянувшему его в шутливом стихотворе­нии, написанном для альбома С. Н. Карамзиной:

 

 

Люблю я парадоксы ваши,

И ха-ха-ха, и хи-хи-хи,

Смирновой штучку, фарсу Саши

И Ишки Мятлева стихи.

 

Об этих «фарсах Саши» мы получаем только теперь довольно отчетливое представление.

Подсчитать количество найденных в Тагиле писем не­легко. Почти каждое из них заключает в себе несколько самостоятельных писем. Скажем, вечером берется за перо мать. Заполнив страницы две и пожелав своему любимо­му Андре спокойной ночи, она уходит спать, а утром се­стра Софи приписывает к этому свое, иной раз на трех-четырех страницах. Приходит брат — появляются припис­ки, довольно значительные. Потом видишь руку сестры — Мещерской. И снова почерк матери. Бывает, что пишется такое письмо дня три. Александр Карамзин шлет брату письма, которые сочиняет несколько дней, приписывая каждый раз по страничке,— это письмо-дневник. Как сосчитать все эти письма? Словом, в тагильском альбоме сто тридцать четыре самостоятельных сообщения, не счи­тая мелких приписок. Точнее определить невозможно.

Письма охватывают широкий круг знакомств Карамзи­ных, содержат подробные сообщения о великосветских балах и придворных раутах, о литературных чтениях, о театральных спектаклях, о музыкальных вечерах. Родные пересказывают Андрею все, что заслуживает, по их мне­нию, внимания в петербургской литературной и велико­светской жизни. Кроме того, в этих письмах отражена вся жизнь семьи, ее дела, помыслы и заботы.

Андрей не заботится о своем здоровье, он позволил себе выпить бокал вина. Это вызывает дома тревогу, мать шлет ему наставления.

Он тратит деньги, не сообразуясь с доходами. И мать напоминает, что они живут на пенсию, которой обязаны заслугам его добродетельного отца.

Маленькое арзамасское имение Макателемы почти ни­чего не приносит, староста не подчиняется распоряжени­ям, и управляющий Ниротморцев сообщает, что к ней, к Екатерине Андреевне, в Петербург должна скоро прибыть депутация крестьян — двадцать бунтовщиков, которые хо­тят искать у нее защиты от нее же самой. Идет рекрут­ский набор. В солдаты отдают подстрекателей. Но доста­точно ли этого для восстановления порядка? Нужен со­ветчик, нужны деньги. Для Александра эти вопросы не существуют.

Андрей переезжает в Париж. И мать спешит подать сыну совет: ему следует, попасть в Париже в салон зна­менитой м-м Рекамье, где встречаются литераторы всех направлений. С м-м Рекамье дружна Софья Петровна Свечина. Приняв католичество, она уже давно покинула Россию. Ее салон в Париже тоже пользуется влиянием, его посещают многие знаменитости. Александр Иванович Тургенев-

 

«очень жалел, что сам сейчас не в Париже и не может представить тебя м-м Рекамье; ты право должен поста­раться познакомиться с ней, хотя бы через м-м Свечину»,— пишет мать.

 

К этому прилагается письмо А. И. Тургенева к м-м Рекамье, рекомендующее ее вниманию сына знаменитого Карамзина.

Андрей посещает в Париже балы и спектакли. Софи считает нужным передать ему «справедливые замечания Вяземского», который сказал: «Это весело, но не полез­но: в Париже должно познакомиться с специальностями, с людьми эпохи». (Напечатанное здесь курсивом — по-французски. Ввиду того, что большей частью Карамзины писали по-французски, в дальней­шем оговариваю только русские тексты. Курсивом выделяются. французские фразы в русских письмах и русские — во француз­ских. Подчеркнутое Карамзиными печатается разрядкой.)

Андрей пишет свои письма по-французски. Екатерина Андреевна недовольна этим. Она обращается к авторитету Жуковского, который делает по-русски приписку в пись­ме от 25 декабря 1836 года:

«У нас по большинству голосов в экстраординарном за­седании решено, чтобы ты — старший и достойный сын Карамзина — писал свои письма по-русски, а не по-фран­цузски. В этом заседании присутствовали две твои сест­рицы, твоя единственная родная мать и я, твой родной друг. За русскую грамоту поданы голоса материнский, ко­торый считаю за пять, и мой, следственно шесть голосов, за французскую грамоту стоит один — Софьи Николаев­ны, по своей похвальной привычке всегда проказничать;

Катерина Николаевна изволит со своею обыкновенной флегмою держаться средины.— Прошу покориться этому приговору, сверх того меня помнить хоть и в Париже и не слишком содрогаться при воспоминании обо мне, слу­шая прения либералов и прочее. Обнимаю и люблю как Душу».

Жуковский запросто, без приглашения, заходит к Ка­рамзиным пообедать. Александр Иванович Тургенев, по­сле пятилетнего отсутствия вернувшийся из-за границы, видится с ними чуть ли не каждый день — у них, у Вя­земских, у Мещерских (эти два дома связаны с домом Карамзиных тесными родственными отношениями).

Михаил Юрьевич Виельгорский, сановник, меценат и композитор, живет на Михайловской площади, в одном доме с Карамзиными; возвращаясь домой из Зимнего дворца или с концерта, он постоянно заходит к Карамзи­ным, где гости засиживаются до поздних часов.

В доме продолжают бывать друзья покойного историо­графа — когда-то, в молодости, члены прогрессивного литературного общества «Арзамас», в 1830-е годы уже достиг­шие высокого служебного положения: министр внутрен­них дел Д. Н. Блудов, министр юстиции Д. В. Дашков, дипломаты П. И. Полетика и Д. П. Северин.

Если вспомнить при этом, что ближайшие друзья Ка­рамзиных — Вяземский, Жуковский, А. И. Тургенев и Пушкин — тоже в свое время были деятельными членами этого литературного общества, объединявшего литератур­ных последователей H. M. Карамзина, то будет понятным название «Ковчег Арзамаса», которое дала салону Карам­зиных А. О. Россет-Смирнова, известная своею дружбою с Жуковским, Пушкиным, Гоголем.

Из тагильских писем мы узнаем о служебных и лите­ратурных делах беллетриста Владимира Соллогуба, при­ятеля Андрея и Александра Карамзиных; Софья Нико­лаевна знакомится с поэтессой графиней Растопчиной и дает Андрею довольно точный ее портрет; Александр по­свящает брата в издательские планы Вяземского и В. Ф. Одоевского, задумавшего издать свой журнал, противопо­ставленный пушкинскому «Современнику».

В письмах постоянно упоминаются А. О. Смирнова, Е. M. Хитрово и ее дочь Д. Ф. Фикельмон — жена авст­рийского посла в Петербурге; упоминаются дочь графа M. M. Сперанского — Е. M. Багреева, семья Олениных, писатели В. И. Даль, И. П. Мятлев, А. А. Перовский, А. П. Муравьев, Э. П. Мещерский, А. А. Краевский, фран­цузский историк и писатель Леве-Веймар, приезжавший в Петербург в 1836 году, и многие другие знакомые Ка­рамзиных.

Андрею интересно знать обо всем, что видит и о чем говорит Петербург. Екатерина Андреевна (в письме от 29 сентября 1836 года) рассказывает, как все проводящие лето в Царском Селе, «начиная от придворных и до по­следнего простолюдина», отправились смотреть пробу па­ровых карет на дороге в Павловск. Поезд состоял из четы­рех вагончиков, соединенных по двое.

 

«Каждый вагон,— пишет Е. А. Карамзина,— имеет два отделения — одно закрытое, другое открытое. Пара еще не было, поэтому каждые два вагончика тащили две ло­шади, запряженные одна за другой, гусем. В каждом по­езде, состоящем из двух вагончиков, помещалось около 100 человек. Лошади неслись галопом. Эта проба была устроена, чтобы показать удобство и легкость этого способа сообщения. Говорят, что к середине октября все бу­дет готово и поезда уже будут ходить при помощи пара. Это очень интересно. Вообще это была красивая карти­на — погода стояла прекрасная, обе дорожки, ведущие к железной дороге, пестрели народом; собралась целая тол­па — явление у нас необычное. Говорят, московские куп­цы настойчиво просят государя разрешить построить на их средства железную дорогу от Петербурга до Москвы...»

Есть и более интересные сведения. В письме, начатом 5 июня 1836 года, Софья Николаевна Карамзина сообща­ет, что у Вяземских «в день рождения Поля»

 

«Гоголь прочел свою комедию «Женитьба». Слушая ее, мы смеялись до слез,— пишет Софья Николаевна,— так как читает он замечательно. Но его произведения имеют все один и тот же порок: недостаток изобретатель­ности в построении интриги и однообразие шуток, кото­рые всегда вульгарны и тривиальны. Впрочем, самый рус­ский дух, без примеси европейского. Он уезжает сегодня с тетей и рассчитывает тебя увидеть в Эмсе...»

 

Мнение Софьи Николаевны о недостатке изобретатель­ности в построении сюжета «Женитьбы» разделялось в ту пору многими. Однако Софья Николаевна говорит уже не об одной «Женитьбе»: поставив в упрек автору «Реви­зора» недостаток в построении интриги, она показала, что новизна гоголевской драматургии вообще непонятна ей. Все же в последней фразе она отметила национальную са­мобытность пьесы, ее «русский дух, без примеси европей­ского».

 

Поскольку чтение «Женитьбы» происходило у Вязем­ских в день шестнадцатилетия «Поля», то число устано­вить не так трудно: рождение Павла Вяземского праздно­валось 2 июня, следовательно, 2 июня 1836 года происхо­дило и чтение «Женитьбы» у Вяземских — дата в биогра­фии Гоголя новая.

Четыре дня спустя, 6 июня, вместе с Верой Федоровной Вяземской и дочерью ее Гоголь выехал на пароходе за границу.

 

«Сейчас много идет разговоров об опере Глинки, кото­рой хотят открыть сезон в Большом театре, после его пе­рестройки; говорят, она очень хороша,— сообщает Алек­сандр Карамзин в письме от 5 ноября 1836 года.— Виельгорский отзывается об этой опере весьма восторженно, как о замечательном произведении искусства. К сожалению, говорят, невозможно будет достать места на первое пред­ставление, которое состоится в конце месяца».

 

Таким образом, письма Карамзиных передают атмос­феру, в которой готовилось первое представление «Ивана Сусанина».

 

«Вчера, в четверг (Ошибка Карамзиной: 27 ноября 1836 года приходилось на пятницу.), было открытие Большого театра, который теперь очень красив,— пишет Софья Николаев­на 28 ноября 1836 года,— давали «Иван Сусанин» Глинки; присутствовал Двор, весь дипломатический корпус, все сановники. Я поехала с милой м-м Шевич в ложу второго яруса (нам самим достать ложу, конечно, не удалось). Некоторые арии этой оперы прелестны, но в целом она показалась мне какой-то жалобной по тону, однообразной и мало эффектной — все на русские темы и все в миноре. Декорации Кремля в последнем акте великолепны — тол­па народа на сцене незаметно сливается с фигурами, на­рисованными на полотне сзади, и уходит в бесконечную даль. Энтузиазм, как всегда у нас, был довольно прохлад­ный, аплодисменты то стихали, то возобновлялись, но всякий раз как бы с усилием».

Декорации Андрея Роллера понравились Софье Нико­лаевне больше, чем музыка Глинки, красот которой она по-настоящему не оценила.

Премьера «Ивана Сусанина» вызвала противополож­ные суждения и резкие споры. Пушкин, Гоголь, Жуков­ский, В. Одоевский, Вяземский, Виельгорский восторга­лись оперой Глинки; аристократия бранила ее; Булгарин написал о ней злобную и невежественную статью. Но было и среднее: снисходительное одобрение. На первом спектакле присутствовал Николай I, он аплодировал опе­ре Глинки, которая, видимо, по его указанию и была на­звана «Жизнь за царя». Таким образом, тон высокомер­ной похвалы выражал мнение официозных кругов. Отзыв Софьи Николаевны Карамзиной объясняется, видимо, тем, как была воспринята опера в ложе «милой м-м Ше­вич», точнее — Марии Христофоровны Шевич, родной се­стры шефа жандармов А. X. Бенкендорфа. Интересно, что Софья Николаевна пишет «Иван Сусанин». Лишний раз подтверждается, что общество не сразу привыкло к чуж­дому опере Глинки названию — «Жизнь за царя».

 

Знаменитое «Философическое письмо» Чаадаева, на­печатанное в сентябрьской книжке «Телескопа» за 1836 год и содержавшее наряду с суровой критикой со­временного состояния России пессимистический взгляд на историческое прошлое русского народа и на его будущее, в доме Карамзиных было воспринято только как оскорб­ление национального чувства. Софья Николаевна напада­ет на Чаадаева, возмущается цензурой, которая пропусти­ла его сочинение. Правда, это не расходится и с тем, как было встречено письмо Чаадаева в Зимнем дворце. Кри­тика самодержавно-крепостнического строя привела императора в бешенство. Чтобы умалить впечатление, про­изведенное письмом в обществе, Николай приказал счи­тать Чаадаева сумасшедшим и держать под наблюдением врача.

Но характерно, что Александр Карамзин в содержа­нии чаадаевского письма выделяет именно эту часть — критику современного состояния русского общества — и с ней соглашается.

«Философия самая ужасная вещь настоящего века,— начинает он по-русски в своем обычном, полном иронии, тоне,— станешь философствовать, что вот-де как прово­дишь время, что-де молодость проходит таким подлым об­разом, что оскотинился, что чувства душевные тупеют приметно, что начинаешь весьма походить на полену и пр. При этой философии начинает по всему телу проходить какая-то гадость, которая мало-помалу переходит в сон­ливость, станешь зевать, ляжешь да и всхрапе! А на другое утро в казармы! Видя такую всеобщую гадость в жизни, можно помешаться и даже написать письма вроде Чедаева, о которых говорит тебе сестра! В галиматье это­го человека, право, есть справедливые мысли»,— призна­ет он, отвергая при этом точку зрения Чаадаева на рус­скую историю и на русский народ.

Но особенное значение тагильской находки даже не в этих отдельных оценках комедии Гоголя, оперы Глинки, «Философического письма» Чаадаева, игры четы Караты­гиных, пения А. Я. Воробьевой-Петровой...

Старинная дружба связывала с домом Карамзиных А. С. Пушкина, который близко познакомился с исто­риографом и его женой, будучи еще лицеистом. Когда Пушкину грозила ссылка в Сибирь или в Соловки, H. M. Карамзин ходатайствовал за него вместе с Жу­ковским.

Писатели, в среде которых формировались литератур­ные взгляды Пушкина, считали Карамзина великим учи­телем. Пушкин с величайшим уважением относился к его литературно-ученой деятельности и к нему самому. Ка­рамзин первый в России высоко поднял авторитет и звание писателя; Пушкина привлекала его благородная не­зависимость, бескорыстие, чуждое искательства славы, ши­рота взглядов, принципиальность, добросовестность Карам­зина как ученого, значение трудов которого было гораздо шире его концепции, построенной на утверждении едино­властия и крепостного состояния крестьян. Своего «Бори­са Годунова» Пушкин посвятил «драгоценной для россиян памяти Николая Михайловича Карамзина». Но консер­вативные взгляды его высмеивал, а в 30-х годах в од­ном из писем признался, что «под конец» Карамзин был ему чужд.

К Екатерине Андреевне Пушкин в юные годы питал настоящее, глубокое чувство. «Если бы в голове язычника Фидиаса,— писал один из постоянных посетителей дома Карамзиных, Ф. Ф. Вигель,— могла блеснуть христиан­ская мысль и он захотел бы изваять мадонну, то, конеч­но, дал бы ей черты Карамзиной в молодости». Она была старше Пушкина девятнадцатью годами; когда он позна­комился с нею, ей было уже тридцать шесть лет. Замеча­тельный исследователь биографии и поэзии Пушкина и автор романа «Пушкин», покойный Ю. П. Тынянов счи­тал даже, что чувство к ней Пушкин сохранил до конца жизни. «Предмет его первой и благородной привязанно­сти»,— писала о Карамзиной современница Р. С. Эделинг, хорошо знавшая Пушкина.

 

Постоянным посетителем дома Карамзиных Пушкин стал уже после смерти историка, по возвращении своем из Михайловской ссылки. К 1827 году относятся его стихо­творение «В степи мирской, печальной и безбрежной...», вписанное в альбом Софьи Николаевны, и «Акафист Ека­терине Николаевне Карамзиной».

Сперва он бывает у Карамзиных один, а с 1831 года — с женой Натальей Николаевной, потом и с ее сестрами. Значение того, что рассказывают Карамзины не только о Пушкине, но и о других своих знакомых, понятно каждому, потому что все знакомства Карамзиных, кроме чисто деловых, были одновременно и знакомствами Пуш­кина. Но важность обнаруженных писем усугубляется еще и тем, что Карамзины во всех подробностях знают семенную историю Пушкина. Эта трагедия разыгрывает­ся у них на глазах.

В их доме Пушкины встречаются с Жоржем Дантесом. Карамзины — в числе ближайших зна­комых поэта, получивших по городской почте анонимное письмо, предназначенное для Пушкина и содержавшее в себе нестерпимое оскорбление. Карамзины принимают деятельное участие в улаживании конфликта между Пуш­киным и Дантесом в ноябре 1836 года... Впрочем, но бу­дем предвосхищать событий, подробно изложенных в письмах к Андрею Карамзину.

О том, что такие письма в свое время существовали, биографам Пушкина было известно. До нас дошли письма Андрея Карамзина из Парижа, из Рима, из Баден-Бадена. Они адресованы матери, сестрам, брату, содержат в себе великолепные описания его путешествия и ответы на сооб­щения родных, в том числе и суждение о Пушкине. Пись­ма А. Н. Карамзина хранились в семье потомков Е. Н. Ме­щерской и незадолго до революции появились в печати («Старина и новизна», 1914, тт. XVII и XX).

Но почему же другая часть переписки — письма к нему — отыскалась в Нижнем Тагиле? Оказывается, в этом нет ничего странного. Предоставим слово Николаю Сергее­вичу Боташеву.

 

«В то время,— рассказывает он,— нижнетагильскими заводами владели братья Павел и Анатолий Демидовы. Анатолий Николаевич большей частью жил в Италии. Ку­пив княжество Сан-Донато, близ Флоренции, он стал на­зываться Демидов, князь Сан-Донато. Павел Николаевич жил в России. В 1836 году он женился на известной красавице Авроре Карловне Шернваль. Брак был непродол­жительным — в 1840 году Павел Демидов умер, оставив малолетнего сына. Вместе с сыном Аврора Демидова всту­пила в права владения нижнетагильскими заводами нарав­не с Анатолием Демидовым. В 1846 году она вышла замуж вторично — за Андрея Николаевича Карамзина, того са­мого, которому адресованы обнаруженные в Тагиле пись­ма. В 1849 и 1853 годах Андрей Карамзин приезжал в Нижний Тагил. В начале Крымской войны он вступил добровольцем в действующую армию и 16 мая 1854 года был убит в Малой Валахии.

Очевидно, в один из приездов А. Н. Карамзина в Ниж­ний Тагил и попали туда эти письма, которые он хранил как реликвию. После его смерти они остались в Тагиле. Где они находились с тех пор, неизвестно. Обнаружились они снова уже в наше время, перед самой Отечественной войной».

 

В 1939 году умер в Тагиле восьмидесятичетырехлетний маркшейдер Павел Павлович Шамарин. До Октябрьской революции он работал в демидовском управлении. Вскоре после смерти Шамарина его племянница Ольга Федоровна Полякова, бухгалтер рудоуправления в Тагиле, разбирая его вещи, старые книги, приложения к «Ниве» и прочее, взяла в руки потертый сафьяновый альбом с золотым тиснением, завязанный зелеными ленточками. Раскрыв альбом, увидела вклеенные в него старые французские письма. Ольга Федоровна показала находку Елизавете Ва­сильевне Боташевой. Вследствие этого и попали письма в Тагильский музей. Но это произошло уже во время войны. Директором музея была тогда Надежда Тимофеевна Грушина.

Прежде всего надо было выяснить содержание писем. Грушина поручила перевести их на русский язык. Эту ра­боту выполнила врач туберкулезного санатория Ольга Александровна Полторацкая, эвакуированная во время войны из Ленинграда, великолепно знающая французский, язык.

Когда работа эта была закончена, решительно всем и уже окончательно стала ясной ценность отыскавшихся, писем. Н. С. Боташев заинтересовался находкой. Поль­зуясь переводом Полторацкой, он отобрал из писем Карамзиных факты, относящиеся к Пушкину, и, снабдив краткими примечаниями, прислал в редакцию «Нового мира».

О. А. Полторацкая вышла после войны на пенсию и. поселилась под Москвой, около станции Вешняки, Казан­ской железной дороги. Я побывал у нее. Узнал, что во вре­мя войны музей поручил ей сделать подробное изложение, на основании которого можно было бы судить о содержа­нии писем, что задачи максимально точного перевода всех писем и каждого полностью она перед собой не ставила.

Словом, что в ее переводе не весь текст, и прежде чем пе­чатать, следует сверить его с оригиналом.

Эта работа проделана. Письма Карамзиных изучены заново. Выборки текста, сообщенные Н. С. Боташевым, дополнены и содержат теперь все, что касается Пушкина,— от важных сообщений до простого упоминания имени. Все французские тексты заново переведены О. П. Холмской. В таком виде новые материалы, снабженные моей вступи­тельной статьей и пояснениями, появились в № 1 «Нового мира» за 1956 год под рубрикой:

 

ИЗ ПИСЕМ КАРАМЗИНЫХ.

Публикация Я. Боташева. Пояснительный текст И. Андроникова.

 

Первое письмо — 27 мая 1836 года. Имена Дантеса, Гончаровых — сестер и брата Натальи Николаевны Пуш­киной, Мещерских, П. А. Вяземского... Мы сразу входим в круг лиц, с которыми постоянно встречается Пушкин.

Софья Николаевна рассказывает Андрею о «Сашке», который несколько дней развлекал ее «своим милым ли­цом и смешными выходками».

«Он нас покинул в воскресенье вечером,— пишет Ека­терина Андреевна.— Великий князь также уезжал в Крас­ное, у них учение целыми днями.

Милый Вяземский навещает нас ежедневно,— продол­жает Софья Николаевна.— Тетя нездорова, у нее болит нога. Дантес больше не появлялся, и мы знаем о его су­ществовании только потому, что получили от него баночку парижской помады. Вчера был день рождения Пьера. У нас обедали его братья, Вяземский и Мальцов... Сегодня после обеда поедем кататься верхом с Гончаровыми, Балабиным и Мальцевым. Потом будет чай у Екатерины — она устраивает его для Александрины Трубецкой, в которую влюблены Веневитинов, Мальцов и Николай Мещер­ский. Завтра думаем всей компанией сделать прогулку в омнибусе в Парголово...»

Это характерно для всей переписки — подробные сооб­щения о здоровье родных (у тетки, Веры Федоровны Вяземской, болит нога), о том, кто и в кого влюблен, кто к ним заходит, кого зовут на обед...

Кроме Вяземского, который бывает у них ежедневно, такие же частые гости в доме Мещерские — Екатерина Николаевна, урожденная Карамзина, и ее муж Петр Ива­нович, или Пьер, как называют его в письмах, в отличие от Вяземского, именуемого обычно «князь Петр». На обед по случаю дня рождения Мещерского приглашены его братья Николай и Сергей и двоюродный брат Мещерских Иван Мальцов. В 1820-х годах он принадлежал к числу молодых людей, составлявших литературно-философский кружок «любомудров», участвовал в создании журнала «Московский вестник», потом служил вместе с Грибоедо­вым в Персии и единственный уцелел при разгроме рус­ской миссии в Тегеране. Это миллионер, уже подумываю­щий о том, чтобы основать в Петербурге бумагопрядиль­ную мануфактуру. Славится как анекдотист. В пору, когда

мы застаем его в доме Карамзиных, ему около двадцати девяти лет.

Иван Балабин, который примет участие в кавалька­де,— конногвардеец, приятель Дантеса и братьев Карамзи­ных. Он из тех Балабиных, в доме которых давал уроки Николай Васильевич Гоголь. Вечернее чаепитие у Екате­рины Мещерской устраивается в честь княжны Александрины Трубецкой и влюбленных в нее А. В. Веневитинова (брат рано умершего поэта Д. В. Веневитинова), Мальце­ва и Николая Мещерского; Софи Карамзину бесконечно интересует, за кого княжна выйдет замуж. В 1837 году она успокоилась — Трубецкая предпочла князя Мещерского.

Брат Саша— в Красном Селе, в лагерях; о нем гово­рят как о мученике.

Что касается прогулки в Парголово, то она состоялась, и в ней принимал участие Дантес. По словам Софьи Ни­колаевны, было очень весело. Княгиня Бутера, владелица загородного имения Шувалове, разрешила компании вос­пользоваться ее домом. Обедали в ее великолепной гости­ной. Вино «лилось рекой». Мальцов «трещал без умолку». На обратном пути остановились в имении княгини О. С. Одоевской, жены Владимира Федоровича, извест­ного писателя, старого друга Карамзиных, и пили у нее чай.

3 июня 1836 года. Пишет Александр Николаевич Ка­рамзин:

«Кавалергардский полк прибыл в Красное только се­годня, и Дантес уже два раза был у нас».

Два дня спустя Екатерина Андреевна сообщает сыну ту же новость: Дантес отправился с визитом в Красное Село, к Александру.

Они увлечены Дантесом, вполне разделяют отношение к нему петербургского великосветского общества, считают, что он совершенно заслуживает внимания, с которым от­носятся к нему при дворе; он пользуется расположением императора и шефа кавалергардов — императрицы, друже­ски встречается с наследником — они вдвоем совершают верховые прогулки.

«Наш образ жизни, дорогой Андрей, все тот же,— из­вещает его сестра 5 июня.— Каждый вечер у нас гости. Дантес бывает почти ежедневно. Он расстроен тем, что их дважды в день гоняют на военные учения (великий князь нашел, что кавалергарды не умеют сидеть на коне), но он все так же весел и остроумен и находит время принимать участие в наших кавалькадах...»

Не подозревая, какую роль сыграет впоследствии в жизни Андрея Карамзина красавица Аврора Шернваль, Софья Николаевна рассказывает брату:

«Сообщаю тебе о золотой свадьбе—м-ль Аврора Ширнвальд (так у Карамзиной.— И. А.) выходит замуж за богача Поля Демидова. Какая разница с той скромной судьбой, которая ожидала ее в браке с г. Мухановым».

Жених Авроры Шернваль, Александр Алексеевич Муханов, скромный офицер, выступавший в литературных журналах,— по мнению друзей, «человек замечательных дарований» — был горячим почитателем Пушкина и прия­телем Карамзиных, Баратынского, Вяземского. Он умер молодым, в 1834 году, незадолго до свадьбы. Он не при­надлежал к родовитой аристократии и несметными богат­ствами Демидовых не обладал. Братья его, Николай и Вла­димир Мухановы, такие же горячие почитатели Пушкина, встречаются время от времени с Карамзиными.

Каждый год 1 июля в Петергофе отмечается традици­онный праздник — именины императрицы. Софья Никола­евна была на этом празднике вместе с м-м Шевич.

Описанию этого дня посвящено письмо, датированное 8(20) июля 1836 года:

 

«...Празднество началось в 8 часов утра. Первые часы я провела довольно уныло в весьма скучном обществе, про­гуливаясь медленным шагом по аллеям... Единственный приятный момент был, когда все спустились в сад и затем прошли вереницей после представления государю. Здесь я увидела почти всех наших друзей и знакомых, между про­чим Вяземского (он держался весьма непринужденно в своем придворном костюме, который наконец решился на­деть), Одоевских (он был в камергерском мундире, а она вся розовая, с полевыми цветами в волосах, очень поху­девшая, но почти красивая), Надин Соллогуб (которая 11-го уезжает со своей теткой за границу и там проведет больше года; зимой, может быть, поедет в Италию, а сей­час отправляется прямо в Баден-Баден, где она надеется тебя увидеть.

М-м Смирнова сейчас уже в Бадене. Бедный Андрей, береги свое сердце), Опочининых и Люцероде (которые поручили мне передать тебе привет), Бутурлиных (они уезжают 25-го. Лиза была очаровательна в венке из палевых роз) и Дантеса; признаюсь, увидеть его мне было очень приятно. По-видимому, сердце привыкает к тем, с кем встречаешься ежедневно...

Он спросил, с кем я приехала, что думаю делать. Он, правда, презрительно бросил: «Как, Вы с этой?», тем не менее, он был очень об­ходителен с м-м Шевич. Я его представила ей, и он про­сил позволения сопровождать нас вечером на прогулке, что она разрешила тем более охотно, что до этого она всем твердила (к моей величайшей досаде): «Боюсь, что нам нельзя будет без кавалеров пойти на иллюминацию, наши кавалеры нас обманули, не видали ли вы наших кавале­ров?» А когда ее спрашивали: «Кого именно?», она отве­чала: «Пишчевича и Золотницкого», Представляешь себе, как мне было стыдно! На кого мы возлагали надежду, да и тут еще потерпели разочарование».

Поручик Гусарского полка Пишчевич и Золотницкий, которых так жаждала видеть сестра шефа жандармов м-м Шевич,— родные племянники шефа жандармов. Смущение Софьи Николаевны Карамзиной вызвано, однако, не этим. Молодые люди недостаточно солидны, по ее мнению, что­бы сопровождать их, ее и м-м Шевич, на иллюминацию, где будет присутствовать весь двор.

Имена Пишчевича и Золотницкого постоянно встреча­ются в письмах Карамзиных. Все же этого было бы недо­статочно, чтобы обращать на них особое внимание. Мы останавливаемся на этих именах потому, что оба, и Пиш­чевич и Золотницкий, печатались в «Современнике», Во втором томе Пушкин поместил подробный разбор книги «Статистическое описание Нахичеванской провинции», принадлежащий В. Золотницкому; путевой очерк П. Пиш­чевича «О Киеве» уже после смерти Пушкина напечатан в шестом томе.

Но вернемся к петергофскому празднику.

После прогулки по всем садам, отправившись с м-м Ше­вич слушать вечернюю зорю, Софья Николаевна опять уви­дела множество знакомых, которые собирались на костю­мированный бал, и:

«...снова встретила Дантеса. В дальнейшем он нас уже не покидал. Мы прихватили с собой твоего бедного товарища Александра Голицына (очень грустного по случаю непри­ятностей по службе), Шарля Россети, Поликарпова и пресловутого Золотницкого, который наконец отыскался и весь оставшийся вечер не отходил от своей тетки...

Меня вел Дантес и очень забавлял своими шутками, своей весело­стью и даже весьма комичными вспышками своих страст­ных чувств (все по отношению к прекрасной Натали)...»

Лица, мелькающие в придворной толпе и упомянутые в этом письме,— знакомые Пушкина.

Вяземский Петр Андреевич — старый друг Пушкина, «декабрист без декабря», как назвал его один из советских исследователей, поэт и критик. В 1820-х годах, уволенный со службы, состоял под тайным надзором полиции, слыл «либералом». В ту пору это литературный единомышлен­ник Пушкина. Но в 1830-х годах либерализм его потуск­нел, взгляды стали умеренными. За вступлением на госу­дарственную службу следует «пожалование» в камергеры. Сначала Вяземский выказывает равнодушие к придворно­му званию, а тут впервые решается надеть камергерский мундир. В 1840-х годах он уже окончательно отрешился от идей своей молодости и примкнул к врагам прогресса и де­мократии. В письме Софьи Карамзиной отмечен момент, характерный для постепенного вхождения Вяземского в ат­мосферу политической реакции.

Владимир Федорович Одоевский — писатель и журна­лист, критик и публицист, музыкант и ученый, ближайший сотрудник Пушкина по «Современнику». Карамзина назы­вает его камергером. В этот чин Одоевский произведен на­кануне.

Ольга Степановна — жена его.

Надин Соллогуб — кузина писателя Соллогуба Влади­мира. Красавица. Фрейлина. Очень нравилась Пушкину. В 1832 году оп посвятил ей стихотворение: