Нет, нет, не должен я, не смею, не могу

Волнениям любви безумно предаваться;

Спокойствие мое я строго берегу

И сердцу не даю пылать и забываться...

 

Опочинин — гофмейстер Федор Петрович, женатый на одной из дочерей фельдмаршала Кутузова, Дарье Михай­ловне.

Люцероде — саксонский посланник. Хорошо относился к Пушкину. Известен его перевод на немецкий язык пуш­кинской «Капитанской дочки».

Бутурлин Дмитрий Петрович — военный историк, сена­тор, женатый на красавице Елизавете Михайловне Комбурлей и обязанный ей своей карьерой.

Поликарпов Евгений — конноартиллерист, сослуживец и приятель Андрея и Александра Карамзиных.

Шарль Россети (точнее — Александр-Карл Россет) — младший брат А. О. Смирновой, поручик Преображенского полка.

Пушкина на этом празднике нет, он избегает участия в придворных церемониях, хотя звание камер-юнкера обя­зывает его к этому. В данном случае он может сослаться на траур, который носит по матери.

О чувствах Дантеса по отношению к Наталье Николаев­не Пушкиной Софья Николаевна пишет Андрею как о чем-то хорошо ему известном. Действительно, в это время в петербургском свете уже широко обсуждается увлечение Дантеса. Всем известно, что Дантес намеренно появляется там, где бывает жена Пушкина, что он совершает прогул­ки верхом вместе с сестрами Гончаровыми. Все это было известно Андрею Карамзину еще до отъезда. «Комичные вспышки страстных чувств» Дантеса по отношению к жене Пушкина! Софья Карамзина находит их комичными! Они еще забавляют ее. Она не видит в них ничего дурного.

Отзыв Софьи Николаевны о журнале Пушкина — о «Со­временнике», неблагожелательная оценка, исходящая из дома друзей,— как это много говорит нам об одиночестве Пушкина!

 

24 июля/5 августа <1836 года> — С. Н. Карамзина:

 

«Вышел № 2 «Современника», но говорят, что он бле­ден и в нем нет ни одной строчки Пушкина (которого раз­бранил ужасно и справедливо Булгарин, как «светило, в полдень угасшее»). Ужасно соглашаться, что какой-то Булгарин, стремясь излить свой яд па Пушкина, не может хуже уязвить его, чем сказав правду. Есть несколько остроумных статей Вяземского, между прочим одна по поводу «Ревизора». Но надо же быть таким беззаботным и лени­вым созданием, как Пушкин, чтобы поместить в номере сцены из провалившейся «Тивериады» Андрея Муравье­ва...»

С этой оценкой не согласен Карамзин Александр. Про­читав послание сестры, он приписывает:

«Не верь Софи в том, что она пишет тебе о «Современ­нике», номер отлично составлен; Пушкин, правда, ничего там не написал, зато есть прекрасные статьи дядюшки и Одоевского. Пушкин намерен напечатать там свой новый роман».

Он имеет в виду «Капитанскую дочку». Трагедию А. Н. Муравьева «Битва при Тивериаде», в 1832 году про­валившуюся па сцене Александрийского театра, Карамзин в своей приписке не поминает.

Пушкин считал, что второй номер «Современника» «очень хорош». Поэтому возможно, что в оценках Алексан­дра Карамзина повторяются иной раз и суждения Пушки­на,— Карамзин его часто видит.

 

Две недели спустя (7 августа 1836 года) Александр Николаевич сообщает брату о собственных литературных делах и подает совет:

«...ты, брат, не забудь написать и прислать что-нибудь для журнала Одоевского, раз уже наше имя красуется в проспекте среди имен Тяпкиных, Фитюлькиных и компа­нии. С прозой у меня обстоит хуже, чем со стихами. Я ни­чего не продаю, стало быть, мне нигде не платят, но я не теряю мужества...»

 

Под «журналом Одоевского» Александр Карамзин разумеет задуманный В. Ф. Одоевским и А. А. Краевским «энциклопедический и эклектический» журнал «Северный зритель», который они предполагали издавать с начала 1837 года.

В пору, когда Пушкин приступал к изданию «Современ­ника» (который должен был выходить четыре раза в год), Одоевский и Краевский, принявшие близкое участие в этом журнале, задумали свой, ежемесячный. К участию в своем журнале они хотели привлечь тех, кто сотрудничал в «Со­временнике», а также идейных противников Пушкина, прежде всего группу реакционных литераторов из «Мо­сковского наблюдателя».

Издание нового — ежемесячного — журнала цензура не разрешила; после закрытия «Московского телеграфа» зате­вать новые ежемесячные журналы было запрещено. Тогда, «убежденные в том, что существование двух журналов, в одном и том же духе издаваемых, может только повредить им обоим», Краевский и Одоевский в начале августа 1836 года предложили Пушкину в корне преобразовать «Современник». Пушкин их условий не принял, и 16 авгу­ста Одоевский с Краевским обратились к начальнику глав­ного управления цензуры С. С. Уварову за разрешением издавать трехмесячный «Русский сборник».

Уваров, ненавидевший Пушкина, увидел в этом ущерб «Современнику» и поддержал конкурентов Пушкина, заду­мавших свой орган отнюдь не в «одном духе с «Современ­ником», а, как сказано в их прошении, «в духе благих по­печений правительства о просвещении в России». Все эти факты, установленные в наше время В. Н. Орловым, а за­тем А. П. Могилянским, освещены так в одной из послед­них работ Ю. Г. Оксмана.

Андрей и Александр Карамзины внесли свои имена в «список лиц, желающих участвовать в издании журнала «Северный зритель». Поэтому-то Александр и напоминает брату о «журнале Одоевского».

Прежде чем перевернуть еще несколько листков, напом­ним, что летом 1836 года Пушкины снимают дачу на Ка­менном острове, а Карамзины — в Царском Селе. Тем не менее, о жизни Пушкиных они знают от общих знакомых. 30 августа, по случаю семейного праздника, в Царском Се­ле обедали Мещерский и сослуживец обоих братьев и бли­жайший друг их Аркадий Россет. После обеда приехали «друзья сестер» — Мухановы Николай и Владимир.

«Старший,— пишет Александр Карамзин 31 августа из Петербурга (по-русски), — довольно толст и похож на умершего своего брата; он не хорош, но видно, что это вещь известная, очень разговорчив, весел и общителен; младший, напротив, совершенно черт знает что такое! худенький, га­денький, тихонький... Старший накануне видел Пушкина, которого он нашел ужасно упадшим духом, раскаивавшим­ся, что написал свой мстительный пасквиль, вздыхающим по потерянной фавории публики. Пушкин показал ему только что написанное им стихотворение, в котором он жа­луется на неблагодарную и ветреную публику и напоми­нает своп заслуги перед ней. Муханов говорит, что эта пьеса прекрасна».

Вначале речь идет, конечно, об оде «На выздоровление Лукулла», напечатанной в конце 1835 года в «Московском наблюдателе» и доставившей Пушкину в 1836 году ужас­ные неприятности. В наследнике богача Лукулла, ворую­щем казенные дрова, все узнали министра народного про­свещения С. С. Уварова, который обратился с жалобой на Пушкина к царю. По поручению Николая Бенкендорф сде­лал Пушкину строгий выговор. Неприятность усугублялась тем, что Уваров ведал цензурой и Пушкин находился в за­висимости от него. Как раз в августе Уваров поддержал хо­датайство Одоевского и Краевского о разрешении издавать журнал, который должен был подорвать литературную и материальную базу «Современника». За три дня до встречи с Мухановым (26 августа) цензура запретила в «Современ­нике» статью Пушкина «Александр Радищев»,— это тоже одна из причин того угнетенного состояния, о котором, со слов Муханова, пишет Александр Николаевич Карамзин. Материальные дела Пушкина таковы, что он вынужден за­нимать у ростовщика под залог столового серебра.

Новое стихотворение, которое Пушкин прочел Николаю Муханову 29 августа,— «Я памятник себе воздвиг неруко­творный...», законченное за несколько дней до этого (в ав­тографе дата: «21 августа 1836 г. Каменный остров»). Сло­ва Муханова лишний раз подтверждают, что стихотворе­ние написано Пушкиным не для самопрославления, а в от­вет на суждения реакционной критики и той части читаю­щей публики, которая готова была соглашаться с тем, что Пушкин — «светило, в полдень угасшее». Однако смысл стихотворения Муханов истолковал слишком просто — «Памятник» не жалоба на неблагодарную публику. Спра­ведливо считает Т. Г. Цявловская, что, как часто бывало в таких случаях у Пушкина, стремление возразить против журнальных нападок послужило для него только поводом.

Пушкин создал стихотворение, исполненное глубокого фи­лософского смысла; эти размышления о роли и заслугах поэта адресованы не критикам и не охладевшей к нему ча­сти «читающей публики» и обращены уже не к своему вре­мени, а к читателю будущему, который сумеет оценить подвиг поэта и значение этого подвига...

«Кстати о Пушкине,— продолжает Александр Карам­зин, — я с Вошкой и Аркадием после долгих собираний от­правились вечером Натальина дня в увеселительную про­гулку к Пушкиным на дачу. Проезжая мимо иллюминиро­ванной дачи Загрядской, мы вспомнили, что у нее Фурц и что Пушкины, верно, будут там».

Александр с братом Владимиром («Вошкой») и с дру­гом Аркадием Россет едут на Каменный остров, чтобы по­здравить Наталью Николаевну Пушкину — именинницу. И вспоминают дорогой, что Наталья Кирилловна Загряж­ская (которой по мужу ее Наталья Николаевна Пушкина приходится внучатой племянницей) тоже в этот день име­нинница.

«Несмотря на то, мы продолжали далекий путь и при­ехали только для того, чтобы посмотреть туалеты этих дам и посадить их в экипаж».

На этом попытки молодых людей увидеться с Пушки­ными не кончились:

«После того, как на третий день возобновили свою про­гулку, мы возвратились окончательно пристыженными. В назначенный день мы отправляемся в далекий путь, опять в глухую, холодную ночь и почти час слушаем, как ходят ветры севера, и смотрим, как там и сям мелькают в лесу далекие огни любителей дач. Приехали: «Наталья Ни­колаевна приказали извиниться, оне нездоровы и не могут принять».

Гневные восклицания и проклятия вырвались из ваших мужских грудей,—продолжает Александр Карам­зин, переходя на французский язык.— Мы послали к черту всех женщин, живущих на островах и хворающих не ко вре­мени, и воротились домой, смущенные еще более, чем в первый раз. Вот чем ограничились пока что наши визиты. Если бы не это столь услужливое заболевание, Пушкины приехали бы в Царское и провели бы там вчерашний и по­завчерашний день».

Здесь уже речь идет об именинах самого Александра — 30 августа,— на которые Пушкины не приехали.

«Их отсутствие,— пишет Карамзин далее, — совершенно осчастливило мою кроткую голубку, которая хотела царить без соперниц, особенно в торжественный день моих име­нин. Но судьба посмеялась над ее радостью и обернула против нее же самой все ее жестокие и бесчеловечные по­желания желудочных колик Пушкиным».

«Голубкой» иронически именуется дочь м-м Шевич Александрина, за которой Александр слегка ухаживает. «Предурная собой», как пишет о ней современница, она не может соперничать с Натальей Николаевной Пушкиной и радуется, что та не приехала. Но за эту радость она нака­зана: вместо Натальи Пушкиной приехала Наталья Стро­ганова, дама, пользующаяся в свете большим успехом, ко­торая отвлекла внимание Александра Карамзина от маде­муазель Шевич.

Приписка от 3 сентября содержит рассказ о новой по­ездке на Каменный остров.

 

«Вчера вечером я с Володькой,— пишет Александр сно­ва по-русски,— опять ездил к Пушкиным, и было с нами оригинальнее, чем когда-нибудь. Нам сказали, что, дескать, дома нет, уехали в театр. Но па этот раз мы не отстали так легко от своего предприятия, взошли в комнаты, велели зажечь лампы, открыли клавикорды, пели, открыли книги, читали и таким образом провели 1¹/4 часов. Наконец оне приехали. Поелику оне в карете спали, то пришли совер­шенно заспанные. Александрин не вышла к нам, а прямо пошла лечь; Пушкин сказал 2 слова и пошел лечь, 2 другие вышли к нам, зевая, и стали просить, чтобы мы уехали, потому что им хочется спать, но мы объявили, что за­ставим их с нами просидеть столько же, сколько мы си­дели без них. В самом деле мы просидели более часа. Пушкина не могла вынести так долго, и, после отвергнутых просьб о нашем отъезде, она ушла первая. Но Гончариха высидела все 1¹/4 часов, но чуть не заснула на ди­ване. Таким образом мы расстались, объявляя, что если впредь хотят нас видеть, то пусть посылают карету за нами. Пушкина велела тебе сказать, что она тебя целует (ее слова)...»

17 сентября в Царском Селе Карамзины праздновали день именин Софьи Николаевны.

«Мы ждали много гостей из города, и это нервировало маму,— пишет она два дня спустя (19 сентября).— Но все сошло очень хорошо, обед был превосходный. Среди гостей были Пушкин с женой, Гончаровы (все три блистали моло­достью, красотой и тонкими талиями), мои братья, Дантес, А. Голицын, Аркадий с Шарлем Россети (Клемента они потеряли в городе во время сборов), Скалон, Сергей Ме­щерский, Поль и Падин Вяземские (тетя осталась в Петер­бурге ожидать дядю, но он так и не приехал из Москвы) и Жуковский. Ты легко можешь себе представить, что когда за обедом дошло дело до тостов, мы не забыли выпить за твое здоровье. Послеобеденные часы в таком милом обще­стве показались нам очень короткими. В 9 часов пришли соседи: Лили Захаржевская, Шевичи, Ласси, Лидия Блудова, Трубецкие, графиня Строганова, княгиня Долгорукова (дочь князя Дмитрия), Клюпфели, Баратынские, Аба-мелек, Герздорф, Золотницкий, Левицкий, один из князей Барятинских и граф Михаил Виельгорский,— так что мы могли открыть настоящий бал, и всем было очень весело, судя по их лицам, кроме только Александра Пушкина, ко­торый все время был грустен, задумчив и озабочен. Он сво­ей тоской и на меня тоску наводит. Его блуждающий, ди­кий, рассеянный взгляд поминутно устремлялся с вызы­вающим тревогу вниманием на жену и Дантеса, который продолжал те же шутки, что и раньше,— не отходя ни па шаг от Екатерины Гончаровой, он издали бросал страстные взгляды на Натали, а под конец все-таки танцевал с ней мазурку. Жалко было смотреть на лицо Пушкина, который стоял в дверях напротив молчаливый, бледный, угрожаю­щий. Боже мой, до чего все это глупо!

Когда приехала графиня Строганова, я попросила Пуш­кина пойти поговорить с ней. Он согласился, краснея (ты знаешь, как ему претит всякое раболепие), как вдруг вижу — он остановился и повернул назад. «Ну, что же?» — «Нет, не пойду, там уж сидит этот граф». — «Какой граф!» — «Дантес, Гекрен, что ли!»

 

Запись очень значительна. О том, что Пушкин, Жуков­ский и Виельгорский 17 сентября 1836 года присутствовали на именинах С. Н. Карамзиной, было известно и раньше — из ее письма к И. И. Дмитриеву. Но здесь Софья Николаев­на впервые называет имена остальных гостей, а главное — пишет о состоянии Пушкина.

Кто они, эти гости?

Поль и Надин Вяземские — дети П. А. Вяземского, пле­мянники Е. А. Карамзиной. Гончаровы, Александрина и Екатерина,— сестры Натальи Николаевны Пушкиной. Ар­кадий и Шарль Россет — братья А. О. Смирновой, молодые офицеры, друзья Карамзиных, почитатели Пушкина. Та­ким же горячим почитателем Пушкина был живший вместе с Россетами офицер Генерального штаба Николай Скалон. Сергей Мещерский — деверь Екатерины Николаевны Карамзиной-Мещерской, Александр Голицын — сослуживец и друг Андрея и Александра Карамзиных. Последним назо­вем Дантеса. Он не граф Геккерен, а барон Геккерен. Гра­фом Пушкин назвал его иронически, из глубокого презре­ния к положению, богатству и титулу этого усыновленного голландского барона.

Эти приглашены на обед.

Вечером собирается великосветская знать, проводящая лето в Царском Селе, «соседи». Родственные связи объяс­няют их положение в свете и уточняют состав салона Ка­рамзиных — круг, в котором Пушкин приговорен был жить и работать.

Генерал Захаржевский — шурин Бенкендорфа. Лили Захаржевская, Елена Павловна,— его жена, приближен­ная великой княжны Марии. Шевичи — о них уже говори­лось — сестра и племянники Бенкендорфа. Золотницкий — племянник Бенкендорфа. Графиня Строганова — дочь канцлера В. П. Кочубея. Княгиня Долгорукова—дочь влиятельного вельможи, московского генерал-губернатора князя Д. В. Голицына. Один из князей Барятинских — очевидно, кирасир Александр Барятинский, сын ближай­ших друзей императора, назначенный «состоять при на­следнике», «преданный друг» Дантеса, как Барятинский подписался в одном из своих писем к нему. Герздорф и Абамелек — лейб-гусары. Баратынские — лейб-гусар Ира­клий Абрамович Баратынский, брат поэта, с женою (он женат на сестре Абамелека). Лидия Блудова — дочь министра внутренних дел. Ласси (les Lassy) — видимо, члены семьи генерала-от-инфантерии Бориса Петровича Ласси (1737—1820). Клюпфели — кто-то из семьи дипломата Фи­липпа Клюпфеля. Трубецкие — камер-юнкер Никита Трубецкой с женой; он родственник Веры Федоровны Вяземской. И, наконец, сослуживец Барятинского, кирасир Ле­вицкий.

Имена, перечисленные Карамзиной, не сходят со стра­ниц писем к Андрею. Это общество Карамзиных. Но это и общество Пушкина.

Тридцатишестилетняя графиня Наталья Викторовна Строганова, которую поэт должен занять разговором,— его первая, лицейская любовь Наталья Кочубей. В 1830-х го­дах Пушкин собирался изобразить ее в романе «Русский Пелам» под именем Чуколей. Но в планах сохранилось и настоящее имя: «Кочубей, дочь его»; «Наталья Кочубей вступает с Пелымовым в переписку» и т. д.

Это постоянная гостья Карамзиных, которой они оказы­вают особое уважение, называя ее в письмах «пикантной», «любезной», «блистательной», «обольстительной», подчер­кивая, что с ней «очень любезен государь». Ее свекор — знаменитый дипломат наполеоновских времен, старый са­новник, пользующийся уважением двора и аристократии. Это близкий родственник Гончаровых, отец рожденной вне брака Идалии Полетики, заклятого врага Пушкина и вер­ного друга Дантеса. Муж Н. В. Строгановой — флигель-адъютант, харьковский генерал-губернатор.

Имя графини Строгановой еще встретится нам в пись­мах Карамзиных в связи с рассказом об отношении к Пу­шкину петербургского света. В ином случае эта подробная характеристика, разумеется, была бы излишней.

Описывая свои именины, Софья Николаевна сообщает подробность, на которую обратят внимание биографы Пу­шкина: Дантес ведет свою игру с Н. Н. Пушкиной, не от­ходя ни на шаг от ее сестры. Ухаживание за Е. Н. Гончаровой в сентябре 1836 года? Это сведение новое. Софья Ни­колаевна пишет: «...продолжал те же шутки, что и рань­ше...»,— следовательно, Дантес ухаживает за Екатериной Гончаровой давно?

20 сентября Екатерина Андреевна описала внезапное появление в их доме Жуковского, который остался обедать и был «очарователен своей детской веселостью». «А затем,— сообщает она,— явилась блистательная Аврора с розовыми перстами (она, правда, вся розовая и прелестна, как богиня, чье имя она носит)...»

Слова «правда, вся розовая» должны, очевидно, слу­жить подтверждением строк Баратынского, который писал, обращаясь к Авроре Шернваль:

 

Выдь, дохни нам упоеньем,

Соименница зари:

Всех румяным появленьем

Оживи и озари...

 

«Она приехала с прощальным визитом,— продолжает Екатерина Андреевна,— завтра она уезжает в Финляндию, где будет дожидаться жениха, а после свадьбы вместе со своим золотым мужем поедет за границу. Ты, вероятно, увидишь ее в Италии. Она обещала, что будет вниматель­на к тебе,— предупреждает Карамзина сына.— Только не увлекайся до безумия, что часто с тобой случается при зна­комстве с хорошенькими женщинами, а эта уж очень хо­роша».

 

Как нам уже известно, эти предостережения подейст­вовали ненадолго — через десять лет Андрей Карамзин же­нился на Авроре Шернваль-Демидовой, к тому времени уже овдовевшей.

Перевернем несколько страниц. Письмо Александра от 30 сентября 1836 года ( среда):

«17-го у нас в Царском был большой вечер; вероятно, Софи уже описала его тебе во всех подробностях. Что же касается моей здешней жизни, то она настолько лишена всяких событий, так бледна и так однообразна, что не стоит говорить о пей. Три четверти времени я провожу с Арка­дием, иногда бываю у Пушкиных, часто посещаю Вязем­ского, который теперь будет жить на Моховой... Вчера я был на музыкальном вечере у Геккерн, где меня предста­вили м-м Сухозанет,— пишет он.— В пятницу пойду к ней на вечер с танцами. Еще разговаривал вчера с прекрасной Фикельмон — она велела тебе кланяться — не м-м Элиз, которая делала невероятные усилия, чтобы выскочить из своего платья. Затем я отдыхал в кругу Гончаровых... Се­годня пойду к Пушкиным провести вечер».

 

«М-м Элиз» — известная Елизавета Михайловна Хитро­во, в ту пору уже немолодая; ее пристрастие к чрезмерно открытым платьям было на устах у всего Петербурга. Она дочь фельдмаршала М. И. Кутузова. «Прекрасная Фикель­мон» — внучка Кутузова, дочь Хитрово, вышедшая замуж за австрийского посла в Петербурге. Это самые сердечные друзья Пушкина, самые заботливые друзья.

На музыкальном вечере у голландского посланника Геккерена Александр Карамзин знакомится с женой своего шефа — генерал-адъютанта И. О. Сухозанета. Сухозанеты в свойстве с Бенкендорфом: брат м-м Сухозанет женат на падчерице шефа жандармов. Это выдвинуло Сухоза­нета. 14 декабря 1825 года его артиллерия расстреляла войска декабристов на Сенатской площади в Петербурге. С того дня началось возвышение этого «запятнанного че­ловека», как осторожно назвал его Пушкин в своем дневнике.

На том же вечере у Геккеренов Карамзин встречается с Гончаровыми. На другой день идет в гости к Пушкиным. Встречи поэта с Карамзиными оказываются более частыми, чем это было известно раньше, светские цепи еще более крепкими.

Сбоку письма Карамзин приписывает (по-русски):

 

«У Пушкина 700 подписчиков, не много. Одоевский го­товится издавать свой журнал, но еще нет ничего. Я буду у него послезавтра. Пришли ему статейку. Говорят, что 3-й том «Современника» очень хорош, я еще не имел его. Литературных новостей больше нет».

 

Этим сообщением уточняется число подписчиков «Со­временника» и состояние издательских дел Пушкина — стоит только сопоставить слова Карамзина с цифрами тира­жа журнала. Первая и вторая книжки «Современника» были напечатаны в количестве 2400 экземпляров. Тираж третьей вдвое меньше — всего 1200. А подписчиков толь­ко 700! И даже сотрудник Пушкина Карамзин, считающий, что «Современник» хорош, хлопочет о журнале Одоевского. Объясняется это, конечно, тем, что Одоевский ему покро­вительствует. Впрочем, сведения о «Русском сборнике» Одоевского запоздали — еще 16 сентября Николай I запре­тил издавать его.

Наступает октябрь. Из Царского Села Карамзины возвращаются в город. В воскресенье 18 октября дочь П. А. Вяземского, молодая Мария Валуева, «устроила у себя чай».

«Там были неизбежные Пушкины и Гончаровы,— пи­шет Софья Николаевна Карамзина,— Соллогуб и мои братья. Мы сами туда не поехали, так как у нас были го­сти — м-м Огарева, Комаровский, Мальцов и молодой Дол­горуков, друг Россети, довольно скучная личность».

Софья Николаевна ничего не пишет о состоянии Пуш­кина — она не была у Валуевых. Но вспомним, что это происходит накануне празднования лицейской годовщины у М. Л. Яковлева, где Пушкин разрыдался, читая свои стихи...

У Карамзиных гости. Прежде всего обратим внимание на м-м Огареву, Варвару Андреевну, сестру всесильного графа П. А. Клейнмихеля, одного из ближайших сотрудни­ков Николая. Другое лицо, представляющее для нас инте­рес,— «молодой Долгоруков, друг Россети», тот, чьей ру­кой, по мнению исследователей, написан мерзкий аноним­ный «диплом», речь о котором еще впереди. О том, что П. В. Долгоруков бывает у Карамзиных, мы узнаем впер­вые. Граф Егор Комаровский — конногвардейский офицер, постоянный посетитель карамзинской гостиной, старый знакомый Пушкина.

«Как видишь,— продолжает Софья,— мы вернулись к нашему обычному городскому образу жизни. Возобнови­лись наши вечера, и на них с первого же дня все те же при­вычные лица заняли свои привычные места — Натали Пушкина и Дантес, Екатерина Гончарова рядом с Алек­сандром, Александрина с Аркадием, к полуночи — Вязем­ские и один раз, должно быть по рассеянности, Виельгорский...»

Н. Н. Пушкина и ее сестры, Дантес, Аркадий Россет, Вяземские, Александр Карамзин — это «свои».

День спустя, 20 октября утром, Екатерина Андреевна рассказывает сыну:

«Вчера много говорили о «Современнике». Ты мне так и не написал, получил ли его, а между тем князь Петр [Вяземский] тебе его послал... Постараюсь выслать тебе 3-й том, который недавно вышел. Все говорят, что он лучше остальных и должен вернуть популярность Пушкину. Я его еще не видела, но нам кое-что из него читали — там есть прекрасные вещи от издателя, очень милые Вяземского и неописуемая нелепица Гоголя «Нос».

Письмо от 3 ноября полно самых разнообразных ново­стей. Прежде всего Софья Николаевна спешит рассказать о том, что занимает все петербургское общество, «начиная с редакторов и кончая духовенством»,— о «Философиче­ском письме» Чаадаева, которое напечатано в «Телескопе». Как уже было сказано, она дает этому сочинению резко отрицательную оценку и пишет:

«Что ты скажешь о цензуре, которая все это пропусти­ла? Пушкин очень метко сравнил ее с норовистой лошадью, которая не перепрыгнет, хоть ты ее убей, через белый пла­ток, т. е. через некоторые запрещенные слова, например, свобода, революция и т. д., но бросится через ров, если он будет черный, и сломает себе шею.

 

...За чаем,— продолжает она,— у нас всегда бывает не­сколько человек гостей, в том числе Дантес, который всегда очень забавен. Он поручил мне передать тебе при­вет».

Три дня спустя, 6 ноября, Александр уведомляет брата:

«Одоевскому запретили издавать журнал. Наша лите­ратурная слава оказалась недолговечной, дорогой мой, наши имена были напечатаны в объявлении, и на том все кончилось. Впрочем, что касается меня, я окончательно от­казался от писательской карьеры. Если я когда-нибудь и питал тайком кое-какие иллюзии насчет моего поэтиче­ского таланта, они уже давно умерли от недостатка пищи».

 

Сообщение о том, что «Русский сборник» Одоевскому не разрешен, как уже сказано, несколько запоздало. Уве­рения же, что он, Александр Карамзин, навсегда отказы­вается от литературного поприща, наоборот, слишком по­спешны. Его стихотворения под псевдонимом «А. Лаголов» в 1837 году будут напечатаны в «Современнике» (в книж­ках V и VII), в 1839 году выйдет в свет его повесть в сти­хах «Борис Ульин» и снова появятся — в «Отечественных записках» — стихи.

В том же письме 6 ноября есть строки о «м-м Пушки­ной». «Завтра, если это тебя интересует,— пишет Алек­сандр Карамзин,— я собираюсь завтракать у м-м Пушки­ной, что я делаю каждую субботу, сопровождая это целой кучей любезностей».

Эти слова можно отнести только к Наталье Николаевне, жене поэта. Никакой другой «м-м Пушкиной», даже если перелистаем все 340 страниц, мы в письмах Карамзиных не найдем.

Но всего важнее здесь число, когда Александр Карам­зин собрался на завтрак в дом Пушкина,— суббота 7 нояб­ря. В эти дни в жизни Пушкина происходят трагические события...

4 ноября члены карамзинского кружка — Вяземские, Жуковский, Россеты, Скалон, Виельгорский, Хитрово, тетка Соллогуба Васильчикова,— получили по городской почте адресованные Пушкину анонимные письма. Во все кон­верты был вложен один и тот же текст — грубый пасквиль, написанный по-французски печатными буквами, составлен­ный в форме диплома об избрании Пушкина помощником главы ордена рогоносцев. Считая, что поводом к этому по­служило настойчивое ухаживание Дантеса, Пушкин вызы­вает его на дуэль.

 

Встревоженный Геккерен договаривается с Пушкиным об отсрочке ее па две недели. В качестве посредника в дело вмешиваются тетка Натальи Николаевны Е. И. Загряж­ская, М. Ю. Виельгорский, В. А. Жуковский. Узнав о на­мерении Геккерена уладить конфликт таким образом, что­бы Дантес по-прежнему мог бывать в обществе Натальи Николаевны и ее сестры, Пушкин приходит в бешенство. В конспективных записках Жуковского отражено его тя­желое душевное состояние. «Его слезы»,— записывает Жу­ковский 8 ноября...

 

В чем же дело? Почему Карамзины не посвящают в это Андрея? Перед нами их письма от 10 ноября, от 11-го... О Пушкине нет ни слова. Что же, они не знают об этих со­бытиях? Знают! И об анонимном дипломе, и о вызове на дуэль, об отсрочке, которую Пушкин предоставил Дантесу, о тяжелом состоянии Пушкина. Знают прежде всего пото­му, что Софья Николаевна в числе тех знакомых, которые получили 4 ноября гнусный пасквиль. Кроме того, Пуш­кин сам посвятил их в свою семейную драму — рассказал о шагах, которые он предпринял. «Зачем ты рассказал обо всем Екатерине Андреевне и Софье Николаевне? — выго­варивает ему в записке Жуковский, который хлопочет, ста­раясь уладить конфликт.— Чего ты хочешь? Сделать не возможным то, что теперь должно кончиться для тебя са­мым наилучшим образом?»

 

Жуковский требует, чтобы Пушкин сохранил вызов в тайне: тогда можно избегнуть дуэли. Он уверяет Пушкина, что об отсрочке дуэли хлопочет старый Геккерен, что Дан­тес ни при чем. «Это я сказал и Карамзиным,— пишет он Пушкину,— запретив им накрепко говорить о том, что слы­шали об тебе, и уверив их, что вам непременно надобно будет драться, если тайна теперь или даже после от­кроется...»

 

Вот почему Карамзины сохраняют молчание: они де­лают это в интересах Пушкина. Об анонимном пасквиле Андрей Карамзин узнал от Аркадия Россета. И только после того, как Жуковский сообщил им, что опасности поединка больше нет, что Пушкин взял обратно свой вы­зов, мать и сестра рассказывают Андрею в письмах о том, что представляется им самым невероятным в этой истории и что занимает уже все петербургское общество,— о пред­ложении, которое сделал Дантес Екатерине Гончаровой, сестре H. H. Пушкиной.

«У нас тут скоро будет свадьба,— пишет Екатерина Ан­дреевна 20 ноября.— Кто женится и на ком, ты ни за что не догадаешься, и я тебе не скажу, оставлю это удовольст­вие твоей сестре. Впрочем, ты уже, наверно, знаешь от Ар­кадия Россети. Это прямо невероятно — я имею в виду свадьбу,— но все возможно в этом мире всяческих неверо­ятностей. Ну, до свидания, я немножко устала, и надо оставить листок бумаги для Софи, чтобы не лишать ее удо­вольствия посплетничать с тобой... Александр занимается своим туалетом, он идет на раут к княгине Белосельской, а до этого еще будет обедать у Дантеса».

 

Отметим в скобках: княгиня Белосельская — один из самых отъявленных врагов Пушкина, падчерица графа А. X. Бенкендорфа. Впрочем, вернемся к письму.

 

«У меня есть еще для тебя престранная новость,— про­должает Софья Николаевна,— это свадьба, о которой тебе уже говорила мама. Не догадался? Ты хорошо знаешь обо­их действующих лиц, мы нередко рассуждали с тобой о них, но никогда не говорили всерьез. Поведение молодой деви­цы, каким бы оно ни было компрометирующим, в сущности компрометировало другую, ибо кто же станет смотреть на посредственную живопись, когда рядом мадонна Рафаэля. А вот нашелся, оказывается, охотник до упомянутой живо­писи — может быть, потому, что ее легче приобрести. Отга­дай! Ну, да это Дантес, этот юный и заносчивый красавец (теперь, кстати, очень богатый); он женится на Екате­рине Гончаровой, и право же, вид у него такой, как будто он очень доволен; он даже словно обуреваем какой-то лихо­радочной веселостью и легкомыслием.

Он бывает у нас каждый вечер, так как со своей нареченной видится только по утрам у ее тетки Загряжской,— Пушкин не принимает его в своем доме, так как очень раздражен против него после того письма, о котором тебе рассказывал Аркадий (подразумевается анонимный пасквиль. — И. А.). Натали очень нервна и замкнута, и голос у нее прерывается, когда она говорит о свадьбе своей сестры. Екатерина себя не по­мнит от радости; по собственным ее словам, она не смеет поверить, что ее мечта осуществилась. В обществе удив­ляются, но так как история с письмом мало кому извест­на, то это сватовство объясняют более просто. И только сам Пушкин — своим волнением, своими загадочными вос­клицаниями, обращенными к каждому встречному, своей манерой обрывать Дантеса при встречах в обществе или де­монстративно избегать его — добьется, в конце концов, что люди начнут что-то подозревать и строить свои догадки. Вяземский говорит, что он как будто обижен за свою жену из-за того, что Дантес больше за ней не ухаживает. В среду я была у Салтыковых, там и объявили об этой свадьбе, и жених с невестой принимали уже поздравления... Дантес, зная, что я тебе пишу, просит сказать, что он очень счаст­лив и что ты должен пожелать ему счастья».

 

«Это — самопожертвование»,— отвечал Андрей Карам­зин, пораженный сообщением сестры и полагавший, что Дантес «совершил эту штуку» во сне.

«Что это—великодушие или жертва?» — спрашивала императрица, желавшая знать подробности о «невероятной женитьбе Дантеса». «Неужели причиной ее явилось ано­нимное письмо?» — недоумевала она.

Слух о предстоящем браке Дантеса привел в недоуме­ние решительно всех, кто в продолжение многих месяцев наблюдал за отношением Дантеса к Наталье Николаевне Пушкиной. Никто не хочет верить, что он женится по своей воле: Наталья Николаевна — одна из самых красивых жен­щин, которые когда-либо существовали, а Екатерина Нико­лаевна, рослая, статная и даже схожая с ней чертами, «сма­хивала,— как писал современник,— на иноходца или на ручку от помела».

 

В биографической литературе о Пушкине утвердилось такое представление: Е. H. Гончарова влюблена в Дантеса, а он увлечен H. H. Пушкиной. После получения анонимно­го письма, когда Пушкин посылает вызов Дантесу (в но­ябре), у Геккеренов возникает проект: они объяснят Пушкину, что Дантес влюблен в его свояченицу и будет просить ее руки, если Пушкин возьмет назад вызов, сохра­нив дело в тайне. Принято считать, что до получения ано­нимного пасквиля брак Дантеса с Гончаровой не проектиро­вался, что этот проект есть следствие анонимного письма и последовавшего за ним вызова на дуэль. Наряду с этим имеются данные, опровергающие это предположение. Во второй половине октября 1836 года, то есть задолго до того, как Пушкин получил пасквиль, Сергей Львович, отец по­эта, в не дошедшем до нас письме сообщал из Москвы в Варшаву дочери, Ольге Сергеевне, о предстоящем браке Е. Н. Гончаровой. 2 ноября, то есть опять же до пасквиля, на два дня раньше, Ольга Сергеевна отвечала ему: «Вы мне сообщаете новость о браке м-ль Гончаровой».

Следовательно, разговоры о ее замужестве начались за­долго до того, как Пушкин получил пасквиль. На это обра­тил внимание П. Е. Щеголев, автор исследования «Дуэль и смерть Пушкина». Но Б. В. Казанский, автор поздней­ших исследований о гибели Пушкина, уверен в противном. Он считает, что в переписке С. Л. Пушкина с дочерью речь шла о браке Е. Н. Гончаровой, но не с Дантесом.

Действительно, имя Дантеса в письме О. С. Павлищевой не упомянуто. Однако теперь, после писем Карамзиных, во­прос о сватовстве Дантеса придется пересмотреть, ибо ста­новится ясным, что имена Е. Н. Гончаровой и Дантеса свя­зывали уже в начале 1836 года, до отъезда Андрея Карам­зина за границу, что летом и осенью 1836 года этот роман продолжается (вспомним, что Дантес ни на шаг не отходит от Гончаровой, а внимание его приковано к Пушкиной); письма Карамзиных говорят о том, что Екатерина Гончаро­ва задолго до получения пасквиля играла по отношению к сестре низкую роль: сперва подвизалась в роли сводни, по­том выступила в роли любовницы (amante), a затем и жены. Об этом мы еще узнаем в дальнейшем.

Кроме того, нам известно теперь еще одно обстоятель­ство, позволяющее утверждать, что еще в октябре — и тоже задолго до получения пасквиля — Наталья Николаевна от­вергла Дантеса. Об этом мы узнаем из неопубликованного дневника княжны Марин Барятинской, предоставленного мне М. Г. Ашукиной-Зенгер, которая обращает внимание на важную запись. Но сперва о Марии Барятинской.

Барятинские знакомы с Карамзиными и с Пушкиными. В доме Барятинских постоянно бывает Дантес. Красивую девушку, принадлежащую к одной из самых привилегированных фамилий России, интересуют балы, кавалькады, придворные празднества, светские новости.

Около 24 октября 1836 года она заносит в дневник раз­говор, который зашел в связи со слухами о том, что Дантес намерен жениться. Барятинская заинтересована Дантесом, и родные решают выяснить эти слухи через ближайшего друга Дантеса — кавалергарда А. В. Трубецкого. «И ma­man,— записывает Барятинская,— узнала через Трубец­кого, что его отвергла госпожа Пушкина. Может быть, по­этому он и хочет жениться. С досады! Я поблагодарю его, если он осмелится мне это предложить...»

 

Итак, Н. Н. Пушкина отвергла Дантеса недели за три до получения Пушкиным анонимного письма. А за две не­дели, в начале двадцатых чисел октября, уже распростра­нился слух, что он собирается жениться. И тогда же, в два­дцатых числах, заговорили о замужестве Е. Н. Гончаро­вой. Иначе старик С. Л. Пушкин не мог бы узнать об этом в Москве еще в октябре и Ольга Сергеевна Павлищева не могла бы писать об этом 2 ноября из Варшавы.

Кроме того, известно со слов Жуковского, что Геккерен предоставил ему какое-то «материальное доказательство», что дело, о котором идут толки, то есть предложение Дан­теса свояченице Пушкина, «затеяно было еще гораздо пре­жде» вызова Пушкина, следовательно, до получения ано­нимного письма — в октябре.

Таким образом, нам известно теперь:

1) что в октябре Наталья Николаевна отвергла Дан­теса;

2) что в те же дни пошли слухи о замужестве Гонча­ровой;

3) что в это же время заговорили о женитьбе Дантеса;

4) что, по уверению Геккерена, тогда же затеялось дело о сватовстве Дантеса к свояченице Пушкина.

Произошло все это в начале второй половины октября, в сравнительно короткий промежуток времени.

Перечисленные события предшествуют появлению па­сквиля. Становится ясным, что пасквиль — акт мести и за поступок Натальи Николаевны, роняющей Дантеса в гла­зах великосветского общества, и за возникший, должно быть, у Е. И. Загряжской, тетки Гончаровых, проект брака Екатерины с Дантесом, которого, по мнению родных Гон­чаровой, обязывают к этому понятия чести.

Как бы то ни было, эти факты должны изменить отношение исследователей — не к содержанию пасквиля, а, как выражаются юристы, к причинной связи собы­тий.

Уместно будет напомнить: еще в 1929 году профессор Л. П. Гроссман писал, что Дантеса вынуждали к женить­бе отношения с Екатериной Гончаровой. П. Е. Щеголев от­клонил тогда эту версию,— как видим, без достаточных ос­нований.

 

Вернемся к письму Карамзиной. Из него можно понять, что Екатерина Гончарова не могла скрыть своего отноше­ния к Дантесу ( вспомним слова о поведении, «компромети­рующем» эту девицу). Однако ни у кого из Карамзиных не возникало мысли о возможности брака,— сама Екатерина боится поверить в это. Поступок Дантеса вызывает всеоб­щее недоумение. Об анонимном письме известно пока не­многим, друзья держат его в секрете. Поэтому, пишет Ка­рамзина, великосветские сплетни объясняют это «более просто». Чем же они объясняют это? Объясняют по-раз­ному. Многие уверены, что это Пушкин принудил Дантеса жениться, когда узнал, что у него с Гончаровой роман. Другие считают, что Дантес делает это для спасения чести Пушкиной, что это «самопожертвование». И только сам Пушкин своими загадочными восклицаниями и манерой об­ращения с Дантесом наведет всех на мысль, беспокоится Софья Николаевна, что начнут подозревать правду, поймут, что здесь надо подозревать нечто более сложное, искать другую причину. И потому именно, что Карамзиным из­вестна связь неожиданной «влюбленности» Дантеса в Е. Н. Гончарову с анонимным письмом, их беспокоит, что общество может догадаться об этом. Отсюда и загадочный, иносказательный тон письма к Андрею, и трехнедельное молчание; даже за границу Андрею они сообщают об этой истории только после того, как осложнение считается ула­женным и Пушкин взял обратно свой вызов.

Наталья Николаевна оскорблена. С помощью ее сестры Дантес нанес ущерб ее самолюбию и престижу, унизил ее, поставил в смешное положение, сделав ее темой велико­светских пересудов. Побуждаемая обидой и ревностью, она рассказывает Пушкину о том, что нашептывал ей Геккерен, уговаривая ее изменить своему долгу, бросить мужа, уехать с Дантесом за границу. Именно в этот момент, ко­гда Дантес посватался к ее сестре, она и раскрыла мужу всю гнусность поведения обоих Геккеренов. Понятно, по­чему она «нервна и замкнута и голос у нее прерывается, когда она говорит о свадьбе своей сестры».

Понятно, почему Пушкин еще более, чем раньше, раздражен против Гек­керенов, отказывается принимать у себя Дантеса и Е. Н. Гончарову, заявляет, что между домом Пушкина и домом Геккерена не может быть ничего общего, почему он избегает Дантеса и говорит ему резкости, почему, наконец, производит впечатление, словно он обижен за жену. Не оби­жен, конечно, а глубоко уязвлен. Профессор Б. Б. Казан­ский прав: вся эта история со сватовством Дантеса к Екатерине Гончаровой изменяет в глазах Пушкина отно­шение Дантеса к Наталье Николаевне, делает его оскорби­тельным.

Но светское понятие приличий и вопросов чести таково, что Карамзины по-прежнему сохраняют нейтралитет: про­должая относиться дружески к Пушкину, они в то же вре­мя помогают свиданиям Дантеса с Екатериной, которые в доме Пушкиных встречаться уже не могут.

Поведение Пушкина Софья Николаевна описывает на основании собственных впечатлений. После 4 ноября Пу­шкин, как мы говорили, продолжает бывать у них. 16-го, по случаю дня рождения Екатерины Андреевны, он пригла­шен к ним на обед, во время которого тихо, скороговоркой поручает сидящему около него Соллогубу условиться с ви­контом д’Аршиаком, родственником и секундантом Данте­са, об условиях дуэли — двухнедельная отсрочка кончи­лась.

В одиннадцать часов вечера — гости уже разошлись — Карамзины едут на раут к австрийскому посланнику Фикельмону. По случаю смерти низложенного Июльской революцией французского короля Карла Х объявлен при­дворный траур, и все 400 человек, приглашенные в авст­рийское посольство, в черном. Одна Е. Н. Гончарова выде­ляется среди остальных гостей белым платьем, в котором она явилась по праву невесты. С нею любезничает Дантес.

Пушкин приехал один, без жены, запретил Екатерине Николаевне разговаривать с Дантесом, сказал ему самому несколько более чем резких слов.

На другой день, 17 ноября, на балу у Салтыковых (Со­фья Николаевна была па этом балу) объявлено о предстоя­щей свадьбе Дантеса.

 

Пушкин не верит, предлагает Соллогубу биться об за­клад, что свадьбы не будет.

Возможно,— Пушкин не знает этого! — вопрос о свадь­бе решен окончательно не им и не Дантесом. Есть основа­ния думать, что в дело вмешался царь. Эту гипотезу высказал в 1963 году пушкинист М. И. Яшин. И в том же году стала известна книга «Сон юности»,— вышедшие в Париже мемуары королевы вюртембергской Ольги Нико­лаевны, дочери Николая I. Написанные в начале 1840-х го­дов по-французски, они увидели свет в 1955 году в пере­воде на немецкий язык. А спустя восемь лет с немецкого издания был сделан перевод русский.

Нет сомнения, что в основу этих записок вюртембергская королева положила свои дневники, ибо строится из­ложение по датам — день за днем, год за годом. Известно, что сыновья и дочери Николая I вели дневники с детских лет. И только обращение мемуаристки к дневниковым за­писям способно объяснить нам, каким образом Ольга Ни­колаевна могла описать не только туалеты свои, но и блюда, которые подавались царской семье в России и за границей. Вообще записки ее строго фактичны,— пусть самые факты часто оказываются малозначительными. В год смерти Пушкина Ольге Николаевне было пятнадцать лет. Тем не менее, свидетельство ее, относящееся к Пушкину и к царю, принять во внимание следует.

 

Немецкий, а вслед за ним и русский перевод ее мемуа­ров содержит фразу, не оставляющую сомнений в том, что к женитьбе Дантеса на Е. Н. Гончаровой причастен Ни­колай I. «Папа ничего не упустил, что могло его (Пушки­на) успокоить,— пишет вюртембергская королева.— Бенкендорфу было поручено отыскать автора анонимных пи­сем, и Дантес должен был жениться на младшей сестре г-жи Пушкиной, довольно незначительной персоне». В рус­ском переводе сказано решительнее: «А Дантесу было приказано жениться на младшей сестре Натали Пушки­ной, довольно заурядной особе».

 

Живущий во Франции правнук А. С. Пушкина Г. М. Во­ронцов-Вельяминов сверил текст переводов с оригиналом записок, который хранится в Штутгартском государст­венном архиве. Переводы оказались неточными. Вот что пишет дочь императора.

«Воздух был заряжен грозой. Ходили анонимные письма, обвиняющие красавицу Пушкину, жену поэта, в том, что она позволяет Дантесу ухаживать за ней.

Не­гритянская кровь Пушкина вскипела. Папа, который про­являл к нему интерес, как к славе России, и желал добра его жене, столь же доброй, как и красивой, приложил все усилия к тому, чтобы его успокоить. Бенкендорфу было поручено предпринять поиски автора писем. Друзья нашли только одно средство, чтобы обезоружить подозрения. Дан­тес должен был жениться на младшей сестре г-жи Пушкиной, довольно мало интересной особе».

 

Извиним автору маленькую неточность: Екатерина была старшей сестрой, а не младшей. А теперь обратим внимание на фразу: «приложил все усилия, чтобы его успокоить». Эта фраза показывает, что уточненный пере­вод не опровергает гипотезу М. И. Яшина (которую я про­должаю считать убедительной). Хоть и с меньшей долей уверенности, мы вправе считать, что на исход ноябрьского конфликта повлиял царь. Да и странно было бы, если б он не слышал ни о вызове Пушкина, ни об усилиях Жуков­ского, Е. И. Загряжской и Геккерена уладить дело без по­единка. А раз знал, то так или иначе должен был проявить свое отношение к событиям. О том, что он поручил Бен­кендорфу отыскать автора писем, мы знаем из другого ис­точника. Стало быть, в этом Ольга Николаевна не ошибает­ся. Ну а если царь считает «средство друзей» — их план женитьбы — приемлемым, этот план для Дантеса стано­вится обязательным. Записки Ольги Николаевны свиде­тельствуют об интересе Николая к этому делу и дают основание угадывать его влияние на семейные дела Пуш­кина уже на этом этапе. Кстати, в тех же записках Ольга Николаевна приводит убедительнейший пример подобного рода вмешательства царской семьи в брачные дела своих подданных.

Восхищаясь красотой Авроры Карловны Стьерньевард (Шернваль, той самой, имя которой не раз вспоминают в своей переписке Карамзины), Ольга Николаевна пишет:

«Поль Демидов, богатый, но несимпатичный человек, хо­тел на ней жениться. Два раза она отказала ему, но это не смущало его, и он продолжал добиваться ее руки. Толь­ко после того, как мама поговорила с ней, она сдалась... Во втором браке она была замужем за Андреем Карамзи­ным, на этот раз по любви».

 

Влиять на личные дела, решать судьбы своих прибли­женных, венчать их, не считаясь с их собственными жела­ниями, было в обычае и у Николая I, и у супруги его. И мы понимаем теперь, что Николай приказал Дантесу женить­ся, дабы избегнуть скандала, которым угрожал Пушкин Дантесу и Геккерену с того самого дня, когда пришел к за­ключению, что анонимные письма исходят из голландского посольства на Невском. При этом следует помнить, что в лице Екатерины Гончаровой была посрамлена честь фрейлины императорского двора. И коль скоро повод к сканда­лу в обоих случаях подал Дантес, этот двойной скандал надо было замять самым решительным образом.

 

Мы знаем, что, получив от Пушкина вызов, Дантес со­глашался жениться на Екатерине Николаевне Гончаровой при том лишь условии, что Пушкин не станет приписывать его сватовство «соображениям, недостойным благородного человека». И Пушкин дал ему требуемое заверение, приба­вив на словах, переданных через секунданта, что он «при­знал и готов признать, что г. Дантес действовал, как чест­ный человек».

Пушкин считает, что выиграл он: он заставил Дантеса жениться. Но вот мы допустили, что к этому делу имеет отношение царь,— и все выглядит по-иному. Выходит, что Пушкин вынудил не Дантеса. Своим поведением — реши­мостью защищать свою честь до конца, он, не подозревая того, вынудил царя предупредить надвигающийся общест­венный скандал и дискредитацию Геккерена. Царь, в свою очередь, одобряет «план друзей» — женить Дантеса на свояченице Пушкина. Решение принято сразу: иначе импе­ратрица не удивлялась бы так по поводу «невероятной женитьбы» и не решала бы для себя вопрос, что представ­ляет собой этот акт — проявление великодушия или стрем­ление к жертве. Очевидно, в первый момент об этом знают только двое — император и Бенкендорф.

Когда происходит все это?

Если о свадьбе Дантеса объявлено 17-го числа, следо­вательно, о решении царя Дантес узнал раньше. Пушкин не догадывается об этом: иначе он не давал бы Дантесу успокоительных заверений. А главное — почел бы вмеша­тельство царя и шефа жандармов без его ведома в вопросы собственной чести и в улаживание своих семейных дел глубоко для себя оскорбительным. Так представляется мне соотношение сил в этом конфликте в ноябре 1836 года.

Взяв обратно свой вызов, Пушкин пишет письмо Геккерену, сыгравшее такую важную роль в дальнейшем ходе со­бытий. 21 ноября он прочел его Соллогубу, сказав: «...с сыном уже покончено, теперь вы мне старичка подавайте». «Тут он прочитал мне, — говорит Соллогуб, — всем известное письмо к голландскому посланнику. Губы его задрожа­ли, глаза налились кровью. Он был до того страшен, что то­гда я понял, что он действительно африканского происхож­дения».

 

Желая предотвратить новый конфликт, Соллогуб рас­сказал об этом Жуковскому. Вечером, у Карамзиных, Жу­ковский успокоил его: дело улажено, письмо отослано не будет.

Тогда же, 21 ноября, Пушкин написал Бенкендорфу. Он утверждал: сочинитель анонимного письма — Геккерен, о чем он, Пушкин, считает своей обязанностью довести до сведения правительства и общества.

Бенкендорф доложил императору. Опасаясь компроме­тации европейского дипломата, Николай принял Пушкина.

Это было в понедельник, 23 ноября. В тот вечер Софья Карамзина танцевала у саксонского посланника Люцероде с конногвардейцем Головиным, с конно-артиллеристом Ога­ревым, с конно-гренадером Хрущевым, «а мазурку с Солло­губом, у которого на этот раз была тема для разговора со мной — неистовства Пушкина и внезапная влюбленность Дантеса в свою нареченную...

Соллогуб все еще делает вид, что презирает светское общество, и с большим жаром обличает его ничтожество, чем доказывает, что нерав­нодушен к нему. Он ухаживает за м-м Пушкиной и многим нравится в свете...»

 

Об этом мы узнаем из письма от 28 ноября.

Когда в начале 1836 года Пушкину передали разговор Соллогуба с Натальей Николаевной, разговор, тон которого показался ему недостаточно уважительным, Пушкин по­слал вызов, но помирился, удовлетворившись объяснения­ми Соллогуба. Он не искал поединка, а просто исполнил принятые в ту пору формальности. Отношения восстанови­лись. В ноябре Пушкин избрал Соллогуба посредником ме­жду собой и Дантесом.

В самом ухаживании за Натальей Николаевной Пуш­кин ничего предосудительного не видел, если только вни­мание к ней и восхищение ее красотой не выходили из гра­ниц безусловного уважения к ней и к чести имени, которое она носила. В ноябре Соллогуб уже понимал это. Впрочем, новость, что он «ухаживает за м-м Пушкиной», относится, конечно, не к тому вечеру, когда Софи Карамзина танцует с ним в доме саксонского посланника, а, вероятно, к осен­ним месяцам 1836 года. Вряд ли наблюдение это могло быть сделано через день после того, как Пушкин прочел Солло­губу свое письмо, обращенное к посланнику Геккерену. В следующих письмах Карамзиных имени Пушкина нет, однажды упоминается Дантес.

29 декабря. Почерк Софьи Николаевны. Для начала она спешит рассказать о Дантесе. Свадьба назначена на 10 ян­варя. Ее братья поражены изяществом квартиры, приго­товляемой для новобрачных, и обилием столового серебра. Дантес говорит о своей невесте «с явным чувством удов­летворения», отец, Геккерен, балует ее.

 

«С другой стороны, Пушкин по-прежнему ведет себя до крайности глупо и нелепо; выражение лица у него как у тигра, он скрежещет зубами всякий раз, как заговаривает об этой свадьбе, что делает весьма охотно, и очень рад, если находит нового слушателя. Слышал бы ты, с какой го­товностью он рассказывал сестре Екатерине (Мещер­ской.— И. А.) обо всех темных и наполовину вообра­жаемых подробностях этой таинственной истории; каза­лось, он рассказывает ей драму или новеллу, не имеющую никакого отношения к нему самому.

Он до сих пор утверж­дает, что не позволит жене присутствовать на свадьбе и не будет принимать у себя ее сестру после замужества. Вчера я внушала Натали, чтобы она заставила его отка­заться от этого нелепого решения, которое, конечно, вы­зовет еще новые пересуды. Она, со своей стороны, ведет себя не слишком прямодушно: в присутствии мужа не кла­няется Дантесу и даже не смотрит на него, а когда мужа нет, опять принимается за прежнее кокетство — потуплен­ные глазки, рассеянность в разговоре, замешательство, а он немедленно усаживается против нее, бросает на нее дол­гие взгляды и, кажется, совсем забывает о своей невесте, которая меняется в лице и мучается ревностью.

Одним сло­вом, все время разыгрывается какая-то комедия, суть кото­рой никому толком неизвестна...

А пока что бедный Дантес перенес тяжелую болезнь — воспаление в боку, вид у него ужасный, он очень изменился. Третьего дня он появился наконец у Мещерских, похудевший, бледный, очень инте­ресный. Со всеми нами он был необыкновенно нежен, как бывает, когда человек очень взволнован или несчастен. На следующий день он пришел опять, на этот раз со своей нареченной, а что хуже всего — с Пушкиными, и снова начались гримасы ненависти и поэтического гнева; мрач­ный, как ночь, нахмуренный, как Юпитер во гневе, Пушкин прерывая свое угрюмое и стеснительное для всех молчание только редкими, отрывистыми, ирониче­скими восклицаниями и, время от времени, демониче­ским хохотом. Ах, смею тебя уверить, он был просто смешон!.. Для разнообразия скажу тебе, что только что вышел 4-й «Современник», в нем напечатан новый ро­ман Пушкина «Капитанская дочка», говорят, восхити­тельный.

Вчера я была с м-м Пушкиной па балу у Салтыковых и веселилась гораздо больше, чем на придворных балах».

 

Несмотря на то что Софья Николаевна стремится изо­бразить поведение Пушкина как нелепое, нельзя без волне­ния, без какого-то внутреннего содрогания читать о его ду­шевных страданиях. Сестра Карамзиной, Екатерина Ни­колаевна Мещерская, вернувшаяся из деревни после долгого отсутствия, была поражена лихорадочным состоя­нием Пушкина «и какими-то судорожными движениями, которые начинались в его лице и во всем теле при появле­нии будущего его убийцы». Графиня Наталья Викторовна Строганова говорила, что в те дни у него был такой устра­шающий вид, что, будь она его женой, она не решилась бы вернуться с ним домой. Вера Федоровна Вяземская еще осенью отказалась принимать у себя Дантеса одновременно с Пушкиными, предложила Дантесу не входить в дом, если у подъезда стоят экипажи. Тем самым этот дом был для Дантеса закрыт. «После этого,—писал биограф Бартенев со слов Вяземской,— ...свидания его с Пушкиной происхо­дили уже у Карамзиных».

 

Софья Николаевна осуждает Пушкина, осуждает На­талью Николаевну. Дантеса она не осуждает: Дантес «не­счастный».

Она вмешивается в семейные отношения, дружески вну­шает Наталье Николаевне, чтобы та подействовала на Пу­шкина. Для нее самой многое в этой истории непонятно:

 

«...таинственная история,—пишет она,—комедия, суть ко­торой никому толком не известна». Тем не менее она осуж­дает Пушкина, жалея Дантеса. А ведь Пушкин-то — друг им, считающий их лучшими своими друзьями, ближе кото­рых у него действительно пет никого в Петербурге! Это двадцатилетние отношения!

Но мы видим, что в этом конфликте Софья Николаевна, не думая о последствиях, снова разделяет «общее мне­ние» — мнение света, против которого всегда восставал Пушкин, мнение всех этих Захаржевских, Шевичей, Белосельских, Клейнмихелей, Сухозанетов, Барятинских...

 

Письмо ее от 9 января 1837 года посвящено предстоя­щему бракосочетанию Дантеса: «Завтра, в воскресенье, бу­дет происходить эта странная свадьба». Они, Карамзины, собираются присутствовать во время обряда в католической церкви св. Екатерины. А братья Софьи, Александр и Воль­демар, будут шаферами невесты.

«Пушкин же,— продолжает она,— завтра проиграет не одно пари, так как он со многими бился об заклад, что эта свадьба — одно притворство и никогда не состоит­ся. Очень все это странно и необъяснимо и вряд ли приятно для Дантеса. Вид у него отнюдь не влюбленный. Но Екатерина счастлива — гораздо более, чем он».

 

Следующее письмо, датированное 12 января 1837 года, начинается с рассказа о впечатлении, которое произвело на всех последнее письмо Андрея Карамзина из Парижа:

«Жуковский, Тургенев, Виельгорский, Пушкин захо­тели послушать твое письмо и отозвались о нем все оди­наково — нашли, что в нем отражается высокий ум и яр­кое, живое воображение».

Предлагая после этого перейти к новостям и «посплет­ничать», Софья Николаевна пишет:

«Итак, свадьба Дантеса состоялась в воскресенье. Я присутствовала при туалете м-ль Гончаровой, но ее злая тетка Загряжская устроила мне сцену, когда дамы сказали ей, что я еду с ними в церковь. Возможно, из самых луч­ших побуждений — от страха перед излишним любопытст­вом, но она излила на меня всю желчь, которая у нее на­копилась за целую неделю от разговоров с разными не­скромными доброжелателями».

Софья Николаевна «чуть не заплакала».

 

«Это было не очень приятно для меня, да вдобавок и очень досадно — я теряла надежду видеть вблизи лица главных актеров в заключительной сцене этой таинствен­ной драмы».

В этих строках поражает неприкрытое любопытство и совершенное непонимание смысла происходящих событий. Софья Николаевна полагает наивно, что свадьба — заключительная сцена «таинственной драмы». Она говорит, ко­нечно, о «драме» Дантеса. Но даже и в его судьбе это еще не финал!

На следующий день после свадьбы Дантес с женой при­ехал к Карамзиным. Софья Николаевна отдала им визит. Она восхищена красотой комнат, комфортом и пишет, что не видела более веселых и безмятежных лиц, чем у них:

 

«...я говорю о всех троих, ибо отец является неотде­лимым участником этой семейной драмы. Не может быть,— восклицает она, — чтобы с их стороны это было притвор­ством, для этого нужна сверхчеловеческая скрытность и вдобавок такую игру им бы пришлось продолжать всю жизнь. Непонятно!»

При всем этом она, конечно, очень наивна: восхищен­ная Дантесом, в любезной улыбке она видит выражение счастья, его плоские шутки кажутся ей забавными, она не допускает в нем сверхчеловеческой скрытности, но не до­гадывается о циническом спокойствии карьериста.

16 января 1837 года, сидя на гауптвахте петербургского ордонансгауза, Александр Карамзин решает приняться за большое письмо. Поговорив о ненавистном начальнике Ганичеве, упрятавшем его в дежурную комнату под недель­ный арест, он переходит к новостям — литературным и светским.

 

«Неделю тому назад сыграли мы свадьбу барона Эккерна с Гончаровой, — повествует он по-русски. — Я был ша­фером Гончаровой. На другой день я у них завтракал. Их элегантный интерьер очень мне понравился. Тому 2 дня был у старика Строганова (посаженый отец невесты) сва­дебный обед с отличными винами. Таким образом кончился сей роман a la Balzac, к большой досаде с.-петербургских сплетников и сплетниц...

Надо тебе сказать,— продолжает оп, перевернув страницу,— что я дал несколько стихотво­рений моих Вяземскому для его Альманаха и Одоевскому, который собирает провизии для «Прибавления к Русскому инвалиду», которое купил Плюшар от Воейкова и которое сделалось или должно сделаться порядочною литературною газетой. Формат ее огромен, и она выходит еженедельно».

В четвертом томе «Современника» появилось извеще­ние о том, что в начале 1837 года должен выйти в свет аль­манах «Старина и новизна», задуманный князем Вязем­ским. Наряду с письмами царевича Алексея, Екатерины II, H. M. Карамзина, отрывками из записок И. И. Дмитриева и графа Ростопчина, историческими анекдотами о принце Бироне Вяземский собирался печатать в нем стихи, отрыв­ки из повестей и писем о русской литературе. Вначале он собирался назвать альманах «Старина». Слово «новизна» добавлено по совету Пушкина.

По причинам, нам неизвестным, альманах в свет не вы­шел. Не состоялся, как было говорено, и «Русский сборник» Одоевского и Краевского. Тогда они заключили договор на право издания «Литературных прибавлений к Русскому инвалиду», которые перешли к издателю Плюшару от А. Ф. Воейкова. Новым редактором «Прибавлений» стал А. А. Краевский. Но фактическим литературным руководи­телем, как установлено в последнее время, был В. Ф. Одо­евский. В числе сотрудников «Литературных прибавлений» значился и Александр Николаевич Карамзин. Порассказав о разных незначительных новостях, Александр добавляет на последней странице:

«У нас бывают умные люди — Вьельгорский, Тургенев, Жуковский, Пушкин и пр. Иногда они очаровательны, но иной раз так скучны, как и нашему брату дураку не всегда удается... Но довольно я наболтал,— пишет он в заключе­ние,— пора закусить да и всхрапе».

Утром 27 января Екатерина Андреевна продолжает письмо, начатое накануне:

«Среда 10 часов. Лиза и я только одни встали в целом доме, мой дорогой друг. Софи и Сашка спят еще после бала у графини Разумовской...»

 

Страница дописана. В доме встали. Софья Николаевна начинает новую. В прошлый четверг они были приглаше­ны к Фикельмонам, где собралось 500 человек.

 

«А в воскресенье был большой вечер у Екатерины (Ме­щерской.— И. А.), где присутствовали Пушкины, Геккерены, которые продолжают разыгрывать свою сентиментальную комедию, что весьма нравится публике. Пушкин скре­жещет зубами, и на лице у него появляется его тигровое выражение. Натали опускает глаза и краснеет под жарким долгим взглядом своего beau frère (Зятя.). Это начинает стано­виться безнравственным...»

 

Эти строки пишутся в тот час, когда Пушкин в конди­терской Вольфа ожидает секунданта — Данзаса, который поехал за пистолетами...

И вот письмо от матери, от Екатерины Андреевны. По-русски,— французский язык не передал бы так значитель­ности его содержания...

«Суббота. 30 января 1837 г. Петербург.

Милый Андрюша, пишу к тебе с глазами, наполненны­ми слез, а сердце и душа тоскою и горестию; закатилась звезда светлая, Россия потеряла Пушкина? Он дрался в се­реду на дуели с Дантезом, и он прострелил его насквозь; Пушкин бессмертный жил два дни, а вчерась, в пятницу, отлетел от нас; я имела горькую сладость проститься с ним в четверг; он сам этого пожелал. Ты можешь вообразить мои чувства в эту минуту, особливо когда узнаешь, что Арнд с первой минуты сказал, что никакой надежды нет! Он протянул мне руку, я ее пожала, и он мне также, а по­том махнул, чтобы я вышла. Я, уходя, осенила его издали крестом, он опять мне протянул руку и сказал тихо: пере­крестите еще; тогда я опять, пожавши еще раз его руку, я уже его перекрестила, прикладывая пальцы на лоб, и приложила руку к щеке: он ее тихонько поцеловал, и опять махнул. Он был бледен как полотно, но очень хорош: спокойствие выражалось на его прекрасном лице.

 

Других подробностей не хочу писать, отчего и почему это великое несчастие случилось: оне мне противны; Со­нюшка тебе их опишет. А мне жаль тебя; я знаю и чувст­вую, сколько тебя эта весть огорчит: потеря для России, но еще особенно наша; он был жаркий почитатель твоего отца и наш неизменный друг 20 лет.

Эти дуэли ужасны,— продолжает она, переходя на французский язык,— и что ими можно доказать? Пушкина больше нет в живых, а те, кто остались, через два года и не вспомнят об этой истории. Да сохранит тебя небо от такого шага, да удержит тебя от него твое сердце и твой разум. Прижимаю тебя к моему скорбному сердцу, сожалея, что это горе коснулось тебя...»

 

Софья Николаевна продолжает:

«А я так легко говорила тебе в последнюю среду об этой печальной драме, в тот день и даже в тот час, когда совер­шалась такая ужасная развязка. Бедный, бедный Пушкин! Как он должен был страдать все три месяца п