ДАР МЕДИЦИНСКОЙ СЕСТРЫ

 

Не перечислить советов, указаний, подарков, какие шлют в своих письмах слушатели Всесоюзного радио. Да что «шлют»! Сами иной раз приезжают. И не с пустыми руками, а как Анна Сергеевна Немкова из Серпухова, что под Москвой.

Кто такая Немкова? В прошлом — сестра медицинская, ныне — пенсионерка.

Она приехала в Москву, чтобы передать в какой-нибудь из музеев альбомчик с автографом Лермонтова. Не зная, куда пойти, обратилась на радио, в редакцию «Последних известий». Сотрудник редакции Юрий Гальперин позвонил мне. Я приехал.

Альбомчик картонный, с изъеденным кожаным кореш­ком, маленький, какой можно было уложить в крошечную дамскую сумочку — ридикюль. На одном из листков — две строки из стихотворения «Дума»:

 

И ненавидим мы, и любим мы случайно,

Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви.

Лерм...

Рука Лермонтова.

Стихотворение известное. Отличий от печатного текста нет. Кому принадлежал альбом?

Анна Сергеевна знает одно: альбом подарила ее ба­бушке княжна Оболенская.

— Какая княжна Оболенская?

— Знаю, — отвечает Анна Сергеевна,—их было две сестры, и у них было семейное горе. Жених старшей посва­тался к младшей. Тогда обе надели черные рясы и ушли в Кашинский монастырь. Игуменьей в монастыре была Мезенцева...

 

Не больно богатые сведения, но, чтоб добраться до на­чала истории, оказалось достаточно. Как начал я выяс­нять — пошли имена поэтов и публицистов прошлого века. И кашинских монахинь. И нижегородских мастеровых. И убитого народовольцами шефа жандармов. И фрейлин. И кавалерственных дам. И московского сенатора — отца приятеля Лермонтова. И любимого друга поэта — Алексея Лопухина. И его сестры — Варвары Лопухиной, которую Лермонтов любил безнадежно...

Да, альбом принадлежал Оболенской — Варваре Серге­евне, с которой Лермонтов встречался в Москве, на Солян­ке, у однокашника своего, Андрея Оболенского...

Этот альбомчик я тоже передал в Пушкинский дом, где хранятся лермонтовские рукописи.

Вот что делает радио!

«Радио хорошо,— скажете вы.— Но чем же нас обога­тил этот альбомчик? Ведь строчки из «Думы» мы знали».

Знали!

Но он открыл нам еще один, пусть капиллярный, ход к Лермонтову.

Подтвердил, как популярно было уже тогда его имя. Как велика слава у современников.

Показал, что сам Лермонтов расценивал строки из «Думы» как афоризмы и вписывал их знакомым в альбомы.

Подарок Анны Сергеевны Немковой свидетельствует о большем. О том, что второе столетие люди из народа хра­нят реликвии, освященные прикосновением лермонтовской руки. Что много еще можно найти документов о Лермон­тове и вписанных в старинные альбомы лермонтовских стихов. И находить их не в государственных архивах, а на руках. Свидетельствует о том, какую помощь в изучении Лермонтова, в приумножении бессмертной славы его могут оказать такие прекрасные и бескорыстные люди, как меди­цинская сестра из города Серпухова.

Вот о чем говорит нам альбом! И какую помощь оказы­вает радиотелевидение!

1962-1965

СЕСТРЫ ХАУФ

 

Не так давно я получил письмо из редакции «Литера­турной газеты». Распечатав конверт, обнаружил внутри другой, оклеенный западногерманскими марками, со штем­пелем «Штутгарт», адресованный через редакцию мне.

Вот что писала по-русски корреспондентка, мне неиз­вестная.

«Уважаемый господин Ираклий Андроников,— начина­лось это письмо.— Может быть, мое сообщение послужит хоть на малую пользу вашему делу — собиранию материа­лов о великом нашем поэте М. Ю. Лермонтове.

Года полтора тому назад я стала работать в новом бюро. Стала знакомиться с новыми коллегами. Рядом со мной за столом оказалась пожилая, маленькая, черненькая женщи­на, фройляйн Юлия Хауф. Она сразу же уловила мой ино­странный акцент в немецком языке и спросила, кто я такая. Как всегда откровенно, я ответила, что я русская. «И во мне течет русская кровь,— заметила фройляйн Хауф.— Моя прабабка была русская. Ее звали Александра Вере­щагина». Я так и привскочила на стуле, поверьте! Только накануне я прочла в одной из газет перепечатанную Вашу статью с сообщением о находках здесь, в Германии, в зам­ках Вартхаузен, около Ульма, и в Хохберг, около Людвигсбурга, неизвестного доселе наследия Лермонтова! Я сей­час же рассказала фройляйн Хауф об этой статье и обо всем, что мне известно о Лермонтове. На другой день фройляйн Хауф принесла на службу и показала мне аква­рельный портрет своей прабабки. Он в овальной позолочен­ной рамке размером приблизительно 20 х 12 см. На обо­ротной стороне есть надпись выцветшими чернилами:

«Александра Михайловна Верещагина, родилась тогда-то и там-то, венчалась с бароном Карлом фон Хюгель в рус­ской посольской церкви в Париже тогда-то...»

Фройляйн Хауф рассказала мне также, что у нее и ее младшей сестры Регины — обе они незамужние и живут вместе — сохрани­лось еще много вещей от прабабки. При Гитлере их пре­следовали как противников режима, хотя и пассивных. У них были состояние и дом — вилла в Штутгарте, которая является уменьшенной копией родового замка Вартхаузен. Сестры живут весьма небогато, прирабатывая — одна службой в бюро, другая, со сломанным бедром, шьет. Я спрашиваю себя: кому достанутся в случае смерти сестер эти наследственные вещи, вывезенные Верещагиной из России? Продадут ли их с молотка за гроши или они во­обще исчезнут бесследно, как исчезло уже без следа многое ценное, хранившееся в замке Хюгелей Хохберг?.. Вот что, многоуважаемый господин профессор Андроников, хотела я Вам сообщить».

И подпись: немецкая фамилия и очень русские имя и отчество.

Некоторое время спустя мне снова представилась воз­можность посетить Западную Германию. И я не удивлю вас, если скажу, что в первый же день по приезде в наше посольство в Бонне позвонил своей корреспондентке по ее штутгартскому телефону и услышал живой, взволнован­ный голос, чистую русскую речь, но уже с немецкими инто­национными оборотами:

— Это вы, профессор Андроников? Да? Прошло много времени, и я уже не надеялась на ваш приезд, да? Как мы сможем увидеться, вы дадите ответ? Вы хотели бы побы­вать в Штутгарте? Я думаю, что мы сможем встретиться в воскресенье и я смогу повести вас к сестрам фройляйн Хауф. Они хотели бы познакомиться: я говорила о вас. Вы будете в машине? Да?..

Мы условились встретиться с нею в Штутгарте перед ратушей, мы —это сотрудница московского журнала «Ино­странная литература» Лидия Александровна Сомова, с которой нам предстояли встречи с немецкими издателями и журналистами, секретарь советского посольства в Бонне Анатолий Иванович Грищенко вместе с женою и я.

Наша заочная знакомая — зовут ее Ольгой Николаев­ной — явилась минута в минуту. Это немолодая, интерес­ная дама, еще совсем недавно, я думаю, блистательной красоты. Очень интеллигентная, оживленная встречей... В 30-х годах она вышла замуж за немца и уехала с ним из России.

Она села в нашу машину и, объясняя дорогу, торопливо рассказывала о зданиях, об улицах, по которым мы проез­жали, пока мы не повернули на узенькую гористую улочку Штеллинвег и не остановились возле калитки, ведущей в изящный коттедж.

Здесь сестры Хауф получили квартиру после воины.

Живут они... мало сказать — небогато. Фройляйн Юлия Хауф вынуждена работать в бюро, ибо пенсия ее состав­ляет в месяц сумму чуть больше той, которую советский человек, командированный в ФРГ, получает па питание, но не на месяц, а на одни сутки. Фройляйн Юлия Хауф — скульптор реалистической школы, но уже давно не вы­ставляет своих работ: это направление немодно.

В квартирке уютно и чисто. И скромно. Сестры очень радушные, доброжелательные, тонко-интеллигентные жен­щины. По-русски не говорят, но одну из них можно при­нять за русскую.

Беседа вьется вокруг Лермонтова, их прабабки Алек­сандры Михайловны Верещагиной, советских литератур­ных музеев, советских читателей, советской литературы, Советской страны, предыдущей моей поездки в ФРГ и лермонтовских реликвий, полученных от профессора Винклера и барона доктора Кёнига.

— Я мог бы познакомиться с вами еще пять лет на­зад,— говорю я, обращаясь к фройляйн Юлии Хауф.— По мне никто не назвал тогда вашей фамилии.

Обе сестры улыбаются несколько смущенно и снисхо­дительно.

— Наш прадед со стороны отца,— говорят они мне,— автор известных сказок, переведенных на многие языки. Это Вильгельм Хауф, которого у вас, как мы слышали, на­зывают не Хауф, а Гауф. Он был воспитателем другого на­шего прадеда, Карла фон Хюгеля, и, по преданию, для него и сочинял эти сказки. Но, хотя перед фамилией Хауф и не стоит частичка фон, его имя, по-нашему, более знат­но, нежели фон Хюгель.

Они полны воспоминаний о родителях, о бабушке Елизабет фон Кёниг, о родных.

Мы рассматриваем семейные альбомы: все фотографии подписаны и датированы. На стенах — виды замков Варт­хаузен, Хохберг. Портрет Александры Михайловны Верещагиной в старости. На основании записных книжек ба­бушки они составили перечень всей русской родни Вере­щагиной, среди которой я нашел несколько мне неизвест­ных имен. Но главное — те портреты, о которых говори­лось в письме. Ольга Николаевна торопит.

— Вот они!

В золоченой овальной рамке молодой круглолицый не­мец с серьезным лицом — муж Верещагиной барон фон Хюгель,— тот самый «Югельский барон», о котором, паро­дируя балладу о Смальгольмском бароне Вальтера Скотта в переводе Жуковского, Лермонтов в шутку писал:

 

До рассвета поднявшись, перо очинил

Знаменитый Югельский барон.

И кусал он, и рвал, и писал, и строчил

Письмецо к своей Сашеньке он...

 

В такой же золоченой овальной рамке под выпуклым стеклом старинный портрет — акварель с белилами на сло­новой кости, в великолепной сохранности — Александра Михайловна Верещагина-Хюгель: лицо миловидное, умное, выразительное. Вот она, чудесная женщина, верный друг Лермонтова, раньше других разгадавшая в нем великий та­лант, его заботливая советчица, тонкая ценительница его поэзии, знаток его нежной и трудной души!

Оба портрета сделаны, очевидно, сразу же после второго венчания в русской православной церкви в Париже — вен­чание по лютеранским законам происходило в Берлине. Значит, это 1837 год. Портретам по сто тридцать лет!

— Мы привыкли видеть их с детства, когда впервые стали подниматься в наших кроватках,— говорит фройляйн Юлия Хауф.

— Так мало осталось от прошлого! — продолжает фрой­ляйн Регина.— Эти вещи нам бесконечно дороги.

«Они дороги, конечно, и в материальном своем выра­жении, — думаю я про себя. — Несколько сот долларов, наверное. Надо попросить разрешения сделать цветные фото. А о покупке можно будет повести переговоры потом, через посольство, когда я вернусь в Москву и, показав фотогра­фии в Министерстве культуры, поговорю обо всем».

— О, фотографии можно сделать цветные и очень хо­рошие! — заверяет меня фройляйн Юлия. — У нас есть знакомый фотограф. Он сделает очень точные копии. Только...

— Фотография потребует денег,— подсказывает наша посредница.—Это довольно дорого! Сколько? — обращает­ся она к сестрам.

— О, наверное, семьдесят марок. Огромная сумма! Но... Я выкладываю нужную сумму.

— Фотограф вернет все, до последнего пфеннига, сверх тарифа,— заверяет нас фройляйн Хауф.— Но, может быть, он должен выписать счет?..

— Да, счет нужен.

— Как неудачно! В воскресенье его ателье закрыто. Счет может быть выписан только завтра. Вам придется заехать снова.

— Вы не хотели бы купить эти портреты? Разве нет? — спрашивает Ольга Николаевна, наша посредница.— Я могу поговорить с ними.

— Не надо,— отвечаю я ей,— Я обойдусь пока фотогра­фиями, а позже решим.

— Я могу намекнуть! Это же будет лучше, чем фото­графии.

— Надо подумать,— уклончиво отвечаю я eй. На следующий день мы снова встречаемся в прежнем составе в уютной комнатке гостеприимных сестер. Ольга Николаевна тоже здесь — на диванчике, на своем месте. Фотографии готовы. Выполнены отлично. И вставлены в такие же точно рамки. Я готовлюсь принять... Фройляйн Юлия откладывает их.

— Нет,— говорит она.— Мы раздумали. И совсем на другую тему:

— Вчера был незабываемый вечер!

— Мы ведь так мало видим людей,— добавляет фрой­ляйн Регина.

— Четыре часа увлекательнейшей беседы. Столько ин­тересного рассказала нам фрау Сомова. Она пояснила нам многое, о чем мы не знали. И господин Грищенко с его милой женой так были с нами любезны. И ваши рассказы, господин профессор, о Лермонтове, о нашей прабабке, о Москве того времени. И о современной столице.

— О! Мы находимся под большим впечатлением! — вторит сестра.

— Ольга Николаевна намекнула нам, что вы можете приобрести портреты, которые вам так понравились. Нас это очень смутило...

Как назначить цену за то, что так дорого сердцу и памяти? Нет, есть вещи, за которые нель­зя получать деньги. Это совесть. И то, что особенно дорого душе. Но мысль о том, что мы назначим цену, а она пока­жется вам слишком высокой и вы вынуждены будете на­звать более скромную сумму и это смутит вас, опасение, что мы поставим вас в неловкое положение в благодарность за этот прекрасный вечер, окончательно убедили нас, что мы не должны продавать эти вещи! Мы дарим их вам! Пе­редаем для Лермонтовского музея, который должен от­крыться в Москве, в доме, где Лермонтов так часто бесе­довал с нашей прабабкой. Вы говорили вчера, что в музее эти портреты будут видеть тысячи глаз, а мы — только две пожилых женщины. После нас это никому не будет ни ин­тересно, ни дорого. Вы столько знаете про Верещагину, сколько даже мы не знаем о ней.

В вашей стране столько сделано для того, чтобы она заняла свое место в биографии Лермонтова, что ей, по существу, обеспечена ныне бес­смертная жизнь. Пусть она вернется в Россию, откуда уехала сто тридцать лет назад. И пусть с ней отправится тот, ради кого она покинула Москву и друзей, потому что слишком любила. Конечно, нам грустно будет без этих портретов. Мы к ним так привыкли. Но мы оставим себе фотографии, а оригиналы вы увезете с собой. Не предла­гайте нам денег, не нужно... Когда вы будете в Москве от­давать эти портреты в музей, скажите, что две обыкновен­ные немецкие женщины просят принять их в знак того, чтобы не было споров между нашими народами. И не было разногласий между нашими государствами. Возьмите!

— Как я завидую ей,— сказала Ольга Николаевна, улы­баясь, но взволнованная до глубины души.

— Завидуете? Кому?

— Верещагиной!

С благодарностью взял я эти золотые портреты и поло­жил в свой портфель, впервые возымев к нему глубокое уважение.

— Счастливого пути этим картинкам, — с улыбкой го­ворили нам сестры Хауф, прощаясь.

В Бонне я показал подарок послу Семену Константино­вичу Царапкину.

— Попросите Константина Александровича Федина, как главу Союза писателей,— посоветовал он мне,— и Ека­терину Алексеевну Фурцеву попросите — обратиться с письмами к сестрам Хауф. Вы перешлете их нам, а мы отправим в Штутгарт кого-нибудь из наших сотрудников, который им эти письма вручит в присутствии официальных лиц или даже, может быть, прессы. Надо оказать ува­жение: хорошие женщины!

По приезде в Москву, прежде чем отнести портреты в Литературный музей с условием о передаче их со временем в Музей Лермонтова, я записался на прием к министру культуры СССР.

— Разумеется, мы отправим письмо,— сказала Екате­рина Алексеевна Фурцева, выслушав эту историю и очень довольная.— Но этого мало. Раз уж они отказались от де­нег, надо послать им подарков — побольше, поинтереснее!..

Чтобы выразить им признательность за щедрое приношение, за добрые чувства, которые они проявили по отно­шению к нашей стране. И Федина попросите подписать письмо с благодарностью. И не откладывать эту посылку надолго,— говорила она, обращаясь к одному из своих по­мощников.— Надо послать сейчас же, с группой Большого театра, которая едет на днях!

...Пакет Министерства культуры и оба письма получены в Бонне, отправлены в Штутгарт и вручены.

Об этом пишет мне славный и умный Анатолий Ива­нович Грищенко, вспоминая наше совместное путешествие в Штутгарт и знакомство с сестрами Хауф.

В те дни обстановка в ФРГ была напряженная. На ули­цах некоторых городов мы встречали бойких субъектов, которые совали нам в руки предвыборные листовки, при­зывавшие голосовать за неофашистскую партию. Далее обстановка стала еще сложнее. Но затем произошли важ­ные изменения: к руководству в Федеративной республике пришли реальные люди. Явились возможности для заклю­чения договора с нашей страной, для укрепления мира в Европе. Нет, сестры Хауф в этой стране не одни. Есть и другие — благородные и прогрессивные люди.

1967