ЗНАМЯ ПРОРОКА

 

 

Все султанское войско – полки янычар, отряды спахиев, акынджиев, крымская орда, воины Афлака и Бог­дана[49], волонтеры Текели – весной 1683 года было стянуто к Белграду. Кажется, такой силы не выставлял еще ни один султан. Только коней сто тысяч, более двадцати тысяч волов и верблюдов, которые тащили сотни пушек и возов с порохом, ядрами и провиантом, а воинам, ездовым и счета не было!..

Утром первого мая войска выстроились на обширном майдане[50] перед дворцом белградского бейлер-бея[51].

Ждали выхода султана.

Всем было известно, что именно сегодня начинается настоящий поход, настоящая война.

В это время от наплавного моста, наведенного через Дунай, послышался стук копыт. На взмыленном гнедом коне мимо войска промчался усталый, запыленный всад­ник. Он едва держался в седле, но быстрый взгляд серых глаз, скользнувший по бесчисленным рядам воинов, и плотно сжатые запекшиеся губы свидетельствовали о не­обыкновенной внутренней силе этого человека, о необы­чайной его выносливости.

Перед дворцом всадник остановился. Неуверенно сту­пил на землю. К нему кинулись чорбаджии. Кто-то взял коня. Кто-то поддержал прибывшего. Он бросил несколько резких слов близстоящим, и по толпе чорбаджиев, со­бравшихся у входа, прошелестело:

– Дорогу чаушу! Дорогу чаушу великого визиря!

Чауш отряхнул пыль с одежды и шагнул к крыльцу. Навстречу ему, расталкивая старшин, устремился строй­ный, в дорогой одежде чауш-паша.

– Асен-ага! Ты?! – И обнял гонца.

– Я, Сафар-бей...

Это был Арсен Звенигора. Похудевший, обветренный и темный, с запавшими щеками и давно не бритым лицом. По всему было видно, что далекая дорога отняла у не­го много сил.

– Откуда?

– Из Камениче... С письмом к великому визирю.

– Пошли. – Сафар-бей первым направился к дворцу.

Все расступались, давая им дорогу.

Когда стражник пошел докладывать и в просторной приемной они остались одни, Сафар-бей быстро спросил:

– О чем письмо?

– Это донесения турецких лазутчиков из Польши. Но, думаю, теперь они не повредят ни Польше, ни Австрии – я сделал все, чтобы привезти их как можно позднее... А что со Златкой?

– Она здесь.

– Значит, освободим ее! – обрадовался Арсен.

Сафар-бей тронул его за предплечье.

– Тс-с-с! Не кричи! У стражников тоже есть уши. Кара-Мустафа взял ее, как и многих одалисок, с собою в поход. Это у них принято: так делает султан, так делают визири и паши. Но сейчас невозможно освободить Златку...

– Почему?

– Да потому что мы сегодня, даже сейчас выступаем. Скрыться незамеченными нам не удастся. Нас сразу схватят... Пошли! За нами уже идут.

Капуджи провел их в небольшой зал, где перед позолоченными дверями стояли несколько пашей и старших чорбаджиев. Показал рукой на дверь.

– Зайди!

Арсен шагнул вперед и, увидев на противоположной стороне великолепного зала султана в окружении визирей и пашей, упал на колени.

– Вести из Ляхистана, о великий повелитель право­верных! – произнес хрипло, доставая из-за пазухи тугой свиток.

Султан скосил глаза на Кара-Мустафу. Едва заметный кивок головы визиря – и ему подали, выхватив из рук чауша, донесение.

Кара-Мустафа узнал руку каменецкого паши Галиля.

– Ну что там? – нетерпеливо спросил Магомет.

Великий визирь дочитал послание. Сказал громко:

– Король Ляхистана Ян III в присутствии членов сената и многих депутатов сейма в последний день первого весеннего месяца подписал договор с Австрией... Ляхистан обещает выставить сорок тысяч войска. Главнокоманду­ющим станет либо император, либо король – в зависи­мости от того, кто из них во время кампании будет при войсках...

– Значит, Ян Собеский добился своего, – задумчиво произнес султан. – Конечно, сераскером гяуров будет он... Леопольд слишком труслив, чтобы возглавить войско. Но мы должны не допустить объединения их сил и разгромить Леопольда до прихода Собеского! Что думает об этом великий визирь?

Кара-Мустафа махнул чаушу рукой, приказывая вый­ти, а потом поклонился султану.

– Устами падишаха говорит сам пророк! Мы ра­зобьем их поодиночке! Хотя сил у нас достаточно, чтобы разгромить и объединенное войско гяуров, рисковать не следует. Думаю, Собеский подойдет к Вене не раньше осени. До этого времени мы овладеем столицей Леопольда, а потом всеми силами нападем на короля Ляхистана и приведем его на аркане в Стамбул!

Султан одобрительно качнул головой.

– Инч алла![52] Да-да, сила у меня великая! Ее вполне хватит, чтобы смести с лица земли и Австрию, и Ляхистан, и Венецию, и немецкие княжества... Я полагаю, что мне нет надобности далее оставаться с войсками. Звезды неблагосклонны ко мне сейчас, и было бы глупо не счи­таться с ними. Я возвращаюсь в Стамбул с надеждой на полную и окончательную победу, которую я обеспечил тем, что собрал небывало огромное войско!

– Да, да! – закивали головами визири и паши.

– Я передаю всю полноту власти над войском вели­кому визирю и приказываю: сегодня же, немедленно выступить на Вену, чтобы взять ее как можно скорей!

– Мы положим ее к ногам падишаха мира! – низко поклонившись, торжественно пообещал Кара-Мустафа, едва сдерживая бурлившую в груди радость.

Внешне он был спокоен, но сердце бешено колотилось. Сбывается его заветная мечта! Он – сердар! Главноко­мандующий такого войска, которое принесет ему и славу на века, и почести, и богатство монарха при жизни! На гребне побед он вознесется к вершине власти, осуществит все, что задумал.

«О аллах, помоги мне, рабу твоему, победить невер­ных, и я клянусь – половину гяурского мира своей саблей обращу в ислам, а другую половину истреблю до седьмого колена!»

Султан поднялся.

– Коня мне! Я хочу выехать к войскам. Вынести священное знамя пророка!

И вот живописная процессия двинулась на майдан.

 

 

Завидев султана на белом коне, пушкари на стенах Белградской крепости выстрелили залпом из всех крепо­стных пушек.

Вздрогнула земля, страшный грохот сотряс все строе­ния города.

Заиграли рожки, зарокотали тулумбасы. От края до края прокатились здравицы, повторяемые десятками лу­женых глоток чаушей: «Слава падишаху вселенной! Слава наместнику аллаха!» А следом за ними над войсками взвился протяжный, как волчий вой, клич: «Уй я уй!»

На возвышении, специально сделанном для этого слу­чая, султан остановил коня. За ним полумесяцем вы­строились паши во главе с Кара-Мустафой.

– Воины! – обратился султан к войску, и горластые чауши разнесли его слова по всему майдану. – Настало время вступить в земли страны Золотого Яблока! Богатейшие города падут к вашим ногам, и вы возьмете в них все, что захотите. Урожайные нивы и плодоносные сады дадут вам хлеб, овощи, фрукты. Бесчисленные отары овец обеспечат мясом, а лучшие в мире мастера сошьют вам дорогие одежду и обувь... Смело идите вперед, и вы вернетесь домой, увенчанные славой и перегруженные добычей! Там вы возьмете рабов, которые будут трудиться на ваших полях, пасти ваш скот и доить ваших кобылиц. Там вы найдете рабынь, которые станут украшением ваших гаремов. Вперед, непобедимые воины! Пусть аллах наполнит сердца ваши мужеством, защитит вас от вражьей пули и вражьей сабли!

– Уй я уй! Уй я уй! – раздался над городом грозный клич.– Алла! Алла!

Султан подал пальцем знак, и ему мгновенно поднесли на бархатной подушке инкрустированный золотом и са­моцветами ларец. Он вынул из него ярко-зеленое знамя с вышитыми канителью[53] полумесяцем и изречениями из корана и поднял над собой. В другую руку ему подали тяжелую, тоже отделанную золотом книгу.

Над майданом повисла гробовая тишина. Знамя про­рока! Священный коран! Святыни, которые следует за­щищать не щадя жизни!

– Воины! – снова прозвучал голос Магомета. И чауши опять, как эхо, вторили ему. – Знамя пророка поведет вас на подвиги, укажет путь к великим победам! Сегодня я вручаю его нашему великому визирю, пятибунчужному паше Асану Мустафе, и пусть каждый знает, что отныне он – сераскер. Его воля, его приказ – это воля и приказы вашего падишаха!

Кара-Мустафа подошел с низким поклоном, взял знамя и коран, высоко подняв их над головой, изо всех сил воскликнул:

– Воины! Слава нашему падишаху! Слава наместни­ку аллаха на земле! Слава властелину всего мира! Вперед, на гяуров!

– Уй я уй! Уй я уй! Алла! Алла! – ответило войско.

Загрохотали барабаны, заиграла музыка. Зазвучали команды во всех концах площади.

Всколыхнулись, как море, полки янычар. Затрепетали флажки на копьях спахиев. Отряд за отрядом во главе с алай-беями[54] отправлялись в поход. На запад! На неверных!

 

 

– Ты как хочешь, а я должен повидать Златку! Чего бы мне это ни стоило. Узнать, где она живет, в какой клетке тоскует, – сказал Арсен, выйдя от султана и вновь ока­завшись в объятиях Сафар-бея.

– У нас очень мало времени. Войска уже готовы выступать.

– Ничего. Нам хватит одного часа... Ну я прошу тебя, брат!

Сафар-бей задумался. Потом решительно махнул рукой.

– А-а, ну да ладно. Идем!

Они вышли из дворца, сели на коней и, миновав Белградский замок, возвышавшийся над городом, повер­нули вниз, к Саве.

Сафар-бей показал на красивую мечеть.

– Видишь? Построена Кара-Мустафой... Внутри еще работают маляры... Дальше, за нею, его дом.

Арсен безразличным взглядом скользнул по мечети, по белому дворцу, утопающему в буйной весенней зелени. Он был смертельно утомлен недавней дорогой, и сейчас ему хотелось лишь спать, но прежде – увидеть Златку...

– Она там? – казак кивнул на дом Кара-Мустафы.

– Там, там... Голова раскалывается, но никак не мо­гу придумать разумного и убедительного повода, чтобы капуджи пропустили нас.

– А ты не думай. – Арсен достал из кармана золотой перстень с алым камнем. – Скажешь: великий визирь приказал передать одалиске, поскольку сам не имеет возможности сделать это... Вот тебе и причина. Как чауш-паша ты здесь, надеюсь, всем известен?

– Да, это так, – не очень уверенно проговорил Са­фар-бей. – Но когда дознается Кара-Мустафа...

– Сейчас ему некогда, предстоит большая война! – Голос Арсена наполнился металлом. – Уж я-то постара­юсь, чтобы он с нее не вернулся!

Сафар-бей хотел что-то ответить, но, заметив горькие складки на помрачневшем лице Арсена и сухой блеск в его глазах, промолчал. Ему стало нестерпимо жаль друга, который вот уже много лет, не имея покоя, мечется по белу свету как неприкаянный.

Они остановились у коновязи. Привязали лошадей.

Капуджи в воротах знали Сафар-бея. Не допытываясь, посторонились, впуская их.

Посыпанная золотистым песком дорожка привела дру­зей к двухэтажному дворцу. Могучие деревья окружали его с трех сторон, а перед фасадом расстелился зеленый лужок, посреди которого красовалась клумба с ранними весенними цветами.

Сторож при входе, безбородый дебелый евнух, ока­зался неумолим.

– Нельзя! – сухо сказал он, с подозрением погля­дывая на обросшее колючей щетиной лицо Арсена.

– Тогда вызови кизляр-агу Джалиля! – начал сер­диться Сафар-бей.

– Мне не разрешено отлучаться, ага.

– Но мы торопимся!

– Это меня не касается, ага. Войти в гарем никто не может! Что нужно передать – я передам! – И он плотно закрыл дверь.

Друзья переглянулись. Что делать? Арсена душила злоба. Он готов был стукнуть евнуха саблей по голове. Но доводы разума перевесили: достаточно малейшего крика – отовсюду сбегутся, как дикие псы, капуджи и скрутят их в бараний рог... Погибнув сами, они и Златку обрекут на вечное рабство!

Арсен отошел к клумбе, посмотрел на дворец. Где-то там, за его стенами, Златка. Но где? За какими окнами? За какими решетками?

И вдруг его осенила мысль: «А что, если подать Златке знак?»

Он засвистел мотив украинской песни, которая вот уже лет тридцать, слетев с уст певучей полтавчанки Маруси Чурай, тревожила сердца людей и обретала все новых и новых почитателей. Эту песню очень любила Златка. Они вместе пели ее.

Засвіт встали козаченьки

В похід з полуночі.

Виплакала Марусенька

Свої ясні очі.

– Ты что, ума лишился?! – опешил Сафар-бей.

– Будь я проклят, если эта песня не заставит Златку выглянуть во двор. – И Арсен снова засвистел.

Почти сразу же в одном из окон взвилась занавеска и появилась Златка. Смертельная бледность покрывала ее щеки. Казалось, она, не задумываясь, выпорхнула бы из своей темницы и упала любимому на грудь, не будь железных прутьев решетки.

– Арсен! – вскрикнула девушка приглушенно. – Ненко!

Этот крик словно хлестнул Арсена. Он рванулся впе­ред. Но могучая рука Сафар-бея остановила его.

– Ты обезумел, Арсен! Сейчас евнух поднимет крик! – Он сжал его руку так сильно, что Звенигора захрипел от боли.

Евнух выглянул из двери, тяжело помигал воловьими веками, но спросонок не понял, что произошло во дворе.

Арсен с жадностью смотрел на осунувшееся личико Златки, лихорадочно думая, не попытаться ли сейчас, когда Кара-Мустафа с многочисленной охраной вдалеке, освободить девушку? Но здравый смысл подсказал, что надежды на удачу нет никакой. Великий визирь оставил достаточное количество капуджи и слуг, чтобы защитить дворец от всяких неожиданностей.

Сафар-бей, угадав, о чем думает друг, тихо сказал:

– Не делай глупостей, Арсен! Мы еще вернемся.

Арсен громко, так, чтобы услыхала Златка, – эти слова предназначались для нее, – ответил:

– Да, мы еще вернемся! Жди! – И тихо-тихо доба­вил: – Любимая моя!

Златка прикрыла веки, показывая, что услышала и поняла все; по ее бледным щекам катились слезы.

Занавеска дрогнула, медленно опустилась, скрыв пе­чальное лицо девушки.

Только через час друзья догнали за городом войско, переправлявшееся через Саву. Арсен не без помощи Сафар-бея примостился на одном из многочисленных возов и сразу заснул.

 

 

Император Леопольд подошел к походному столику, выпил бокал холодного, со льдом, красного вина, подан­ного слугой, вытер белоснежной салфеткой полные ро­зовые губы и, прищурив от солнца голубые глаза, на­правился к группе генералов, которые почтительно ждали императора на зеленой лужайке.

На ровном широком поле, сколько мог охватить глаз, выстроились имперские войска – пехота, кавалерия, ар­тиллерия. Сорок тысяч воинов!

Весело колыхались под дуновением легкого весеннего ветерка цветные знамена полков, сверкала на лошадях начищенная до блеска сбруя; черными жерлами нацели­лись в небо пушки. Горнисты стояли наготове, чтобы трубным кличем оповестить всех: «Слу-у-шай! Император в войсках!»

На левом фланге – четыре тысячи наемных воинов-поляков, приведенных князем Любомирским. Им за служ­бу австрийская казна платила звонкой монетой.

Леопольду подвели коня, и он, еще совсем не старый, но уже отяжелевший, с заметным усилием поднялся в седло. Одновременно с этим заиграли горнисты. Раздались команды. Затарахтели барабаны.

Всколыхнулись ровные квадраты каре и застыли, слов­но вытесанные из камня. Блестящая кавалькада при­дворных и генералов во главе с императором двинулась вдоль фронта.

Из Пресбурга (Братиславы), под стенами которого проходил этот парад, высыпали тысячи людей – посмот­реть на необычное зрелище. С колоколен доносился ме­лодичный звон. Крепость салютовала залпом всех пушек.

Леопольд медленно ехал вдоль строя солдат, при его приближении громко кричавших: «Виват!», – а сам думал о своем. В его сердце кипели разноречивые чувства. Он был горд тем, что за короткий срок сумел собрать и экипировать такое большое войско. Но в то же время его одолевал низменный страх при одной мысли, что турецкое нашествие затопит Австрию раньше, чем ей на помощь придут король польский и немецкие курфюрсты.

Вялый и бездеятельный от природы, еще не встретив врага, он уже боялся его. С грустью представил себя в роли главнокомандующего: повседневные тревоги и переезды, походы и бои, жизнь без привычной роскоши, окружавшей его в Вене, в императорском дворце... Нет, нет! Это не для него! Ему не нужна слава воина – ему нужен покой, нужна уверенность, что турецкая сабля или татарский аркан не коснутся его шеи, нужны мягкая перина и изысканная кухня, нужно, наконец, внимание молодой жены, императрицы Элеоноры...

Глядя на солдат и представляя, как много их через несколько дней или недель будет лежать здесь мертвыми, император убеждал себя, что лучше всего немедленно, не ожидая нападения Кара-Мустафы, передать верховное командование войсками кому-нибудь другому, а самому пересидеть это беспокойное время в своей прекрасной благословенной Вене.

Но кому отдать предпочтение? Герцогу Аренбергу? Людовику Савойскому? Графу Штарембергу? Или гене­ралу Капрари?

Нет, ни один из них не годится! Он выберет достой­нейшего – герцога Карла Лотарингского, этого муже­ственного и опытного воина-француза, который поссо­рился с королем Людовиком и перешел на австрийскую службу. Война – это его ремесло. Пусть он и руководит войсками! До тех пор, пока не прибудет Ян Собеский, который по договору должен быть главнокомандующим объединенными силами коалиции. Если он победит – слава так или иначе достанется императору. А если проиграет кампанию – будет на кого свалить вину за поражение...

Раздумывая так и все взвешивая, Леопольд объехал полки и вдруг круто повернул назад. Свита была удивлена: это выходило из рамок церемониала.

А император тем временем остановился перед вой­сками, подозвал к себе Карла Лотарингского и громко, чтобы слышали не только генералы из свиты, но и солдаты с офицерами, сказал:

– Герцог, майн либер[55], я вручаю вам власть над моим войском. С этой минуты вы – главнокомандующий. В ва­ших руках – судьба империи!

Карл был поражен неожиданным назначением, но виду не подал. Склонил в почтительном поклоне голову.

– Благодарю за высокую честь, мой император! Все свое умение и свою жизнь я отдам вашему императорскому величеству!

– Виват! Виват! – неслось над войсками.

Леопольд покровительственно похлопал знаменитого полководца по плечу. Потом отъехал с ним в сторону.

– Герцог, приказываю вам выступить с войсками к Нойхойзелю[56] и взять эту крепость, чтобы преградить путь туркам к нашей столице.

– Слушаюсь, мой император!

– А я сегодня отправляюсь в Вену... Желаю вам успеха, майн либер!

– Благодарю, мой император!

 

 

Они втроем сидели в краковском дворце: король Ян, королева Мария-Казимира и королевич Яков Собеский. Открытые окна выходили в сад. В просторное помещение вместе с потоком ярких солнечных лучей врывался аромат цветущих яблонь.

– Только что получил еще одно письмо от императора Леопольда с заверением, что он отдаст свою дочь от первого брака за Якова, – сказал король. – Породнившись с императорским домом, наш сын после меня получит полное право на польскую корону... Я – король выборный. Но стану ро­доначальником наследственной королевской династии Собеских. Польша должна наконец иметь сильную власть! Я отменю право «вето», по которому любой шляхтич-голод­ранец может своим единственным голосом отклонить са­мый лучший закон, я буду диктовать сейму свою волю. Ес­ли не удастся сделать это мне, сделаешь ты, Яков!

– Слушаюсь, папа! – церемонно поклонился юный Собеский. Слова он выговаривал на французский манер.

– Если мы сообща с Австрией и немецкими княже­ствами победим султана, эта победа безмерно укрепит мое положение в Польше и среди других стран. Никто уже не посмеет говорить тогда, что я, как двуликий Янус, одновре­менно смотрю в противоположные стороны и должен бла­годарить двух господ – короля Людовика за корону, кото­рой увенчан будто бы по его милости, и папу римского как верный сын католической церкви...

– Пан Ян, не вспоминай Людовика, – возразила Ма­рия-Казимира. – Ты ничем ему не обязан. Я не желаю и слышать о нем! Этот скряга пожалел для моего отца мар­киза д'Аркена звания пэра Франции, а мне отказал в коро­левских почестях, когда я навещала свою прежнюю ро­дину.

– Больше не буду, Марысенька, успокойся! – кротко согласился король, пожимая изящную ручку жены.

– Римскому папе нельзя и словечка напротив мол­вить, – вставил Яков, краснея, ибо получилось так, будто он поучает отца. Но старший Собеский сделал вид, что воспринял слова сына как должное, и это приободрило Якова. – К тому же папа римский прислал деньги, чтобы мы могли нанять казаков...

Собеский оживился. Глаза его заблестели.

– Благодарю, Яков. Ты напомнил мне, что нужно проверить, отправились ли наши комиссары на Укра­ину. – И он позвонил в маленький серебряный коло­кольчик.

Вошел Таленти, как всегда, аккуратно подстриженный, надушенный, в прекрасно сшитом костюме. С почтением поклонился. Собеский знал, что Таленти – папский став­ленник, обо всем доносит Ватикану, но терпел его. Сек­ретарь даже нравился ему своей опрятностью, старатель­ностью и... преданностью. По-видимому, таков был приказ иезуитов – во всем помогать королю.

– Таленти, что слышно от Менжинского? Добрался ли он уже до Сечи?

– Мой наияснейший король, Менжинский отправился на Украину вместе со своей свитой. Мне известно, что он намерен побывать в Фастове, Немирове, Корсуни и других городах Правобережья. А в Сечи будут наши комисса­ры – паны Порадовский и Монтковский... Последнее из­вестие от них пришло из Корца... Мы очень надеемся на казаков. Они так обеднели, что за деньги пойдут на край света!

– Не только за деньги, пан Таленти, – мягко возразил король. – Я знаю казаков: с турками они готовы драться и даром, уж больно они их допекли... Но конечно, от платы и военной добычи не откажутся. Я тоже рассчи­тываю на них. Иначе не с кем будет идти в поход!

– Если не считать отряда князя Любомирского... – начал было секретарь, но король перебил его:

– Нечего его считать. Это наемное войско, его со­держит австрийская казна.

– Значит, мы смогли экипировать всего четыре тысячи народной кавалерии, ваша вельможность, – невозмутимо закончил Таленти. – Остальные несколько тысяч – это оборванные, почти безоружные холопы, а не войско.

Собеский горько улыбнулся, развел руками.

– О матка боска! До чего мы дожили! Польша может выставить против такого могущественного врага лишь несколько тысяч воинов! Где же шляхта? Где всенародное ополчение?

– Многие из вельможных панов заявляют, что эта война нужна одному пану Собескому, так пусть он, мол, и воюет...

– Одному Собескому! Вы слышите?! – воскликнул король. – Будто я забочусь только о собственной без­опасности, а не о всей Речи Посполитой! Будем надеяться, что Менжинский наберет казаков значительно больше. Подойдут подкрепления из Белой Руси и Литвы... Но по договору-то Польша должна выставить сорок тысяч!

– Австрийский посол Зеровский уже спрашивал, ког­да ваша вельможность сможет выступить в поход. Им­ператор ждет, что вы прибудете под Вену не позднее конца августа.

– С чем же выступать? – вскочил с места Собе­ский. – Пехоты нет!

– Смею заметить, ваша вельможность, казаки – луч­шие пехотинцы, – вставил королевич Яков и опять вспых­нул, как девица.

– Да, – согласился король, – но когда они смогут прийти? Мне нужно войско уже сегодня... И артиллерии у нас нет совсем. Наскребли каких-то двадцать восемь жалких пушчонок. Срам какой!

– Ян, не волнуйся. – Королева подошла к мужу и поцеловала в щеку. – Все устроится... Пан Станислав обещал привести из воеводства Русского несколько тысяч воинов...

– Пан Станислав, пан Станислав! – воскликнул со злостью король, задетый за живое тем, что жена вспом­нила про своего фаворита. – Яблоновский на заседании сейма, пани, наложил в штаны, так теперь старается... Но его две или три тысячи – ничтожная помощь королю польскому!

Обиженная Марыся надула губки. Покраснела.

– Фи, пан! Что за мужицкие выражения позволяете вы при даме!

Собеский спохватился и ласково похлопал жену по щечке.

– Прошу прощения, пусть пани не обижается: мне сейчас нелегко...

Замять неловкость поспешил Таленти.

– Ваша королевская вельможность, папский нунций Паллавичини передал совет папы о необходимости при­влечь в коалицию Российскую державу...

Собеский удивленно поднял брови. Это известие по­разило его.

– Вот как?! Насколько я помню, Ватикан всегда был против союза наших двух держав. Когда в Варшаву приезжали московские послы, папский нунций предпринял все, чтобы переговоры были сорваны.

– Теперь папа Иннокентий думает иначе, ваша вель­можность. Учитывая смертельную опасность для католи­цизма со стороны Стамбула, он вынужден отказаться от традиционно враждебной политики по отношению к Москве.

– Хм... Нашим народам, как я начинаю понимать, дорого обходилась эта традиционно враждебная полити­ка, – вполголоса произнес, отходя к окну, король, но не настолько тихо, чтобы не слышали присутствующие, в том числе и Таленти. – Если бы Польша и Россия вместе навалились на Османскую империю, то она давно пере­стала бы зариться на наши земли, а может, и на земли других народов...

Однако хитрый Таленти, притворившись, что не рас­слышал, продолжал говорить дальше:

– Москва выставит не менее ста тысяч воинов и бу­дет угрожать Крыму и тылам Османской державы – вот почему следует привлечь ее в созданную Священную лигу.

– И папа не боится, что это может усилить позиции православия?

– Наоборот, папа лелеет тайную надежду, что лига, кроме всего, поможет проникновению католицизма в рус­ские и украинские земли.

– Хм... хм, – не скрывая иронии, хмыкнул Собе­ский. – Так думает святейший отец?

– Так, пан король. А что думает папа – то истина!

Собеский едва сдержал гнев. Он сам прекрасно по­нимал, что вступление России неизмеримо усилило бы лигу. Его покоробило то, что ему, королю, опытному политику и воину, вдалбливает это в голову его собствен­ный секретарь. Пся крев! И ничего не скажешь! Таленти – не только ставленник иезуитов, но и тайный осве­домитель Ватикана в Варшаве... Умный, хитрый, как сто чертей, – с ним легко работать, ибо он все знает и все может, но его нужно и остерегаться: руки Ватикана длинны и беспощадны! Чуть что не так – тот же самый Таленти или кто иной, кого и не подозреваешь вовсе, поднесет тебе бокал с отравой...

Овладев собой, Собеский спокойно произнес:

– Хорошо. Передай, пан секретарь, что мы начнем переговоры с Москвой. Хотя, думается, она сейчас не готова к войне. После смерти царя Федора прошлой весной на престол взошли малолетние братья Иван и Петр, а державой правит их старшая сестра – регентша София. Недавно она с большим трудом подавила восстание и больше думает об укреплении своей власти, чем о новой войне. Но с переговорами медлить не будем. Если не сможем сразу подписать договор о взаимности, то, на­деюсь, удастся договориться о том, чтобы мы могли вербовать волонтеров на Запорожье. Несколько тысяч запорожцев оказались бы хорошим подспорьем нам в походе!

– Я тоже так думаю, – склонил в поклоне голову Та­ленти. Теперь его вид был смиренным, а взгляд предупре­дительным. – Пан король позволит мне уйти?

– Иди.

Когда Таленти вышел, Собеский дал волю гневу.

– Проклятье! Поляки думают, что ими правит их король! Как же! Находятся силы более могуществен­ные – магнаты, папский престол, король Людовик... Ну нет, я вырвусь из этих тенет! Я утвержу в Польше самодержавие, и будущий польский король Яков не будет уже ни перед кем склонять голову!

Он левой рукой обнял жену, правой привлек к себе сына, вместе с ними упал на колени перед распятием и страстно зашептал:

– О милостивейший пан Езус! Спаси Речь Посполиту! Дай мне силы разгромить всех врагов моих – и тех, которые идут на Вену, и тех, которые, как гадюки, гнездятся возле меня, и тех, которые издали следят за каждым моим шагом, надеясь на мою случайную ошибку. Помоги мне, пан Езус, и я мечом своим до гроба буду служить тебе! Амен!

Собеский трижды перекрестился, глядя широко от­крытыми глазами на холодное золотое распятие.

 

 

Встреча проходила в доме корсуньского полковника Захария Искры. За столом, кроме хозяина, сидели полков­ники: фастовский – Семен Палий, брацлавский – Андрей Абазин и богуславский – Самуил Иванович, или Самусь, как его за веселый нрав и невысокий рост ласково прозва­ли друзья. Каждый полковник взял с собой одного или двух помощников. С Палием приехали сотник Часнык и Роман Воинов.

По другую сторону стола были только трое: комиссар Менжинский, шляхтичи Порадовский и Монтковский.

Как водится, сначала гостей пригласили отобедать. Поляки, видимо, сильно проголодались: рыжий, горбо­носый, худой, как жердь, Порадовский и дородный, кур­носый Монтковский, пренебрегая шляхетским достоин­ством, уписывали жареную рыбу, не разбирая костей. Красивый, чернобровый полковник Менжинский осужда­юще посматривал на них, словно призывал к сдержан­ности, хотя и сам ел с таким аппетитом, что за ушами трещало.

Наконец, утолив голод, Менжинский вытер рушником усы и сказал:

– Панове полковники, вкусно вы нас угощаете, од­нако приехали мы из самой Варшавы, конечно, не ради этого... – Он выдержал паузу.

– А зачем? Говори, пан комиссар, послушаем, – вста­вил Семен Палий.

– Вы уже знаете, панове, что султан двинул свои войска на Австрию. Речь Посполита подписала с импе­ратором Леопольдом договор о взаимной помощи, и в ближайшее время король Ян выступит к Вене.

– Чего же хочет король Ян от казаков? – спросил голубоглазый Самусь. – Ведь мы не подданные короля...

Менжинский пристально посмотрел на полковника.

– Речь Посполита нуждается в вашей помощи. Нам недостает казачьей пехоты, равной которой, как известно, нет во всем мире. Не откажемся также от конницы, если сможете выставить. За это королевская казна обязуется платить каждому деньгами, сукном и кормить во время похода. Кроме того, как понимаете, немалой будет и во­енная добыча. Все, что захватите, – ваше...

– Казаки возвратятся из похода богатеями, – доба­вил, вытирая усы рукой, Порадовский.

– Боюсь, немного их вернется домой, – сказал пол­ковник Абазин. – Не один сложит голову в чужом краю...

– В этом случае всю полагающеюся долю получит семья, – ответил Порадовский.

Захарий Искра, на правах хозяина сидящий у торца стола, задумчиво произнес:

– Люди наши за долгое военное лихолетье совсем обнищали, и казаки от жалованья не откажутся... Знаем по опыту, что в случае победы и добыча будет изрядной... Но на войне всяко бывает: то мы побьем кого, то нам бока намнут, и придется бежать без оглядки. Тогда не до добычи: одна забота – как бы не лишиться головы...

– Чего ж пан полковник хочет?

– Половину – вперед! Чтобы женщины и дети не остались обездоленными. Семьям погибших – двойная плата...

– Мы подумаем об этом, – ответил Менжинский.

– Сколько король Ян хочет иметь казаков? – спросил Палий.

– Сколько можно собрать, хоть тридцать тысяч.

– Ого! А выдержит ли казна короля Яна?

Менжинский улыбнулся.

– Выдержит... Деньги на все дает папа римский.

Полковники переглянулись. Собственно, они и раньше знали, зачем приехали комиссары, и решили, что нет при­чины отказываться от похода, но не надеялись на такую уступчивость со стороны королевских посланцев.

Встал Палий.

– Панове, мы согласны навербовать столько казаков, сколько сумеем за такое короткое время. И чтобы вы знали, мы отправимся в поход не только ради жалованья и добычи, – хотя от них не отказываемся и настаиваем, чтобы плата была достаточной и справедливой, – пойдем мы против турок прежде всего потому, что, обороняя вас и австрийцев, мы защищаем и себя... Как видите, мы рассуждаем несколько иначе, чем рассуждал король Собеский, когда во времена турецких походов на Чигирин, под нажимом папы римского, отказал царю Федору Алек­сеевичу и гетману Самойловичу в помощи...

– Не будем вспоминать старое, – поспешно перебил Менжинский. – Это – высокая политика, и я не знаю тайных пружин, которые ее двигали...

Палий, кивнув, продолжил:

– Хорошо, не будем... Хотя и забывать не станем... И второе. Всем известно, как разорен непрерывными войнами наш край. Сейчас мы своей кровью и своим трудом поднимаем его из руин. От Буга до Днепра и от Полесья до Дикого Поля вновь начинает колоситься житом-пшеницей наша земля. Но есть ловкие людиш­ки – и шляхтичи, и нешляхтичи, – которые, делая вид, что ведать не ведают о нашем существовании, выпрашивают у короля письма на эти земли и приезжают сюда, чтобы захватить лучшие угодья. Только наши острые сабли заставляют их поворачивать оглобли назад. Так вот, чтобы ни у кого не возникала мысль, что эта земля ничья, мы хотим получить от короля такие же письма: я – на Фастовщину, Абазин – на Брацлавщину, Искра – на Корсунщину, Самусь – на Богуславщину...

Менжинский задумался.

– Не в моей власти решить что-либо по этому поводу. Но заверяю вас, панове полковники, что обязательно передам ваше желание королю. Думаю, возражений у него не возникнет. Значит, будем считать, что в главном мы договорились: казаки пойдут в поход. Чтобы не было потом недоразумений, сформулируем статьи и оговорим все условия, на которых мы согласны вербовать добро­вольных людей...

– Безусловно! – сказал Порадовский. – Мы тут же подпишем! – Но, спохватившись, добавил: – Если, ко­нечно, эти статьи будут умеренными, то есть если панове казаки не потребуют слишком много...

Последние его слова чуть было не испортили все дело. Горячий Самусь гневно сверкнул глазами и как отрубил, без всякой дипломатии:

– Мы казацкой кровью не торгуем! Да кто сможет оценить, сколько она стоит! Какой мерой определить ее стоимость? А?.. Если почтенные послы думают торго­ваться, то нам не о чем разговаривать!

Вмешался побледневший полковник Менжинский, ко­торый сообразил, что так хорошо начатый разговор может свестись на нет, а король приказал без казаков не воз­вращаться... Он сделал нетерпеливый жест, чтобы По­радовский замолчал, и поспешил успокоить Самуся, что у них, мол, и в мыслях не было торговаться.

Спор прекратил Палий.

– Я еще раз хочу сказать, что кровь мы будем проливать не за злотые и дукаты, а за свободу, за отчизну, за то, чтобы ни один янычар не топтал нашу землю!

– Святые слова! – согласились королевские послы.

– Но плата нам нужна, – продолжал полковник. – И вот для чего. Дома мы оставляем обедневшие семьи, а самим нам для похода нужно приобрести и оружие, и харчи, и возы, и коней. Без этого в поход не пойдешь. Особенно мы настаиваем на том, чтобы вдвое больше, чем остальным, было заплачено семьям тех, кто погибнет... Без такого пункта я не поставлю своей подписи под статьями!

– Справедливое требование, – заметил Менжинский.

Порадовский, желая загладить свою бестактность, воскликнул:

– Клянусь честью, так и будет! Я сам, если суждено мне остаться в живых, привезу эту плату семьям погибших!

– Ловлю пана на слове, – сказал Палий.

– Ей-богу! – поклялся Порадовский.

Менжинский облегченно вздохнул.

– Тогда приступим к делу, панове, ибо время не ждет... Давайте бумагу, чернила, перо!

 

 

В начале июля Кара-Мустафа, пройдя по северным областям Сербии, Западной Венгрии и разорив их, осадил крепость Рааб. Но у него не хватило терпения ждать, пока она падет. Ему хотелось поскорее увидеть дворцы и пар­ки красавицы Вены, взлелеянную во снах и наяву свою будущую столицу. Поэтому он оставил отряд для про­должения осады, а сам с основными силами форсировал речку Рабу и двинулся на запад, сметая на своем пути небольшие австрийские гарнизоны в городах.

Карл Лотарингский понимал, что, приняв бой в от­крытом поле, неминуемо потерпит поражение. Силы были слишком неравны. Единственная надежда – стены и ба­стионы столицы, за которыми можно отсидеться до при­хода Собеского.

Придя к такому решению, Карл Лотарингский отпра­вил пехоту к Вене через остров Шют, омываемый рукавами Дуная, и с конницей начал отступать через Альтенбург и Киттзее.

Погода стояла сухая и жаркая. Над дорогами висели тучи пыли. В колодцах не хватало воды. Впереди войск, мешая их маневрированию, двигались охваченные страхом тысячные толпы беженцев.

Карл торопился, спешил, опасаясь, что Кара-Мустафа перережет все пути к отступлению. Со своим штабом он ехал в голове колонны, приказав военачальникам не от­ставать ни на шаг. И все же войско растянулось на много миль. Задерживали тяжелые обозы герцогов Саксен-Лауенбургского и Кроя, а также генерала Капрари, нагру­женные, помимо провианта и боеприпасов, гардеробом и серебряной посудой этих вельмож.

Недалеко от Петронелля во фланг колонны неожи­данно ударила пятнадцатитысячная крымская орда. С налету она разгромила полк немецких кирасиров[57]. Те обратились в бегство. Татары секли их саблями, пронзали стрелами, топтали конями, а тех, кто сдавался, связывали сыромятными ремнями и тащили в тыл.

Нескольким кирасирам посчастливилось убежать, и они, потеряв оружие и бросив по дороге тяжелые кирасы, понеслись что есть духу напрямик к Вене.

Паника охватила все войско. Австрийцы думали, что их предали немецкие курфюрсты, а немцы винили австрий­цев и главнокомандующего, которые, как им казалось, вообще не верили в победу и начали отступать без генерального сражения с врагом.

О нападении татар и панике в рядах немцев Карл Лотарингский узнал от принцев Савойских – братьев Лю­довика и Евгения. Ему нравились эти умные и смелые юноши, особенно младший, Евгений; он верил каждому их слову, так как знал, что они преданы ему.

– Мосье, татары разбили наш центр и грабят обоз! – осаживая коня, доложил Людовик. – Немцы бегут!

– Герцог Саксен-Лауенбургский и генерал Капрари своими силами не смогут отбить противника. Наши войска находятся под угрозой быть разделенными надвое. Не­обходима немедленная помощь, мосье, – прибавил принц Евгений, отчетливо выговаривая каждое слово.

В другое время Карл залюбовался бы прекрасным лицом этого невысокого, совсем юного и, на первый взгляд, несильного офицера, но сейчас он был потрясен услы­шанным. Нужно действовать! И решительно!

Он оглянулся. Поблизости, под рукой, был только штаб, человек двести – триста, да охранный отряд гусаров[58].

– За мной! Вперед! – выхватил шпагу Карл и по­скакал к холму, за которым, как думалось ему, клокотал бой.

Следом ринулись принцы Савойские и штабные офицеры.

Торопясь, обгоняя друг друга и на ходу изготавливая к бою пики, неслись гусары. С дороги, заметив бешеный галоп главнокомандующего и его штаба, помчались и старшие офицеры во главе своих отрядов.

С холма Карлу Лотарингскому открылась страшная картина. Бой уже затухал. Весь центр войска был смят. Лишь кое-где вспыхивали кратковременные стычки, но их становилось все меньше: это татары догоняли беглецов и добивали, секли их. По всему полю лежали трупы кирасиров. И если бы ордынцы с прежней яростью и быстротой продолжали бой, а не занялись грабежом обоза, потери имперских войск оказались бы значительно большими.

Карл со своим штабом и гусарами вихрем промчался через виноградники и с ходу ударил в лоб противнику, врезавшись в самую гущу его. Татары не выдержали внезапного стремительного натиска, попятились, но со­противление их было еще сильным. Тонкая длинная шпага Карла беспощадно разила врагов. Не отставали от него и принцы Савойские.

Бой закипел с новой силой. Приободренные помощью и присутствием главнокомандующего, кирасиры остановились, начали контратаковать. Во фланги татарам уда­рили генерал Капрари и герцог Крой.

Карл бился наравне с рядовыми воинами. Он потерял шляпу, и ветер трепал его вьющиеся черные волосы. Разгоряченный боем, герцог не заметил, как слева от него, не вскрикнув, упал Людовик Савойский. Стрела пронзила его сердце. Только после того, как принц Евгений развернул коня и поскакал к погибшему брату, Карл натянул повод и выехал из боя.

Людовик Савойский лежал на земле как живой, рас­кинув руки, и открытыми, стекленеющими глазами глядел на брата. Если бы не стрела, торчащая в груди, и не ярко-красная струйка на белой шее, то могло бы по­казаться, что смелый юноша сейчас вскочит на ноги, приложит два пальца к шляпе с плюмажем и звонко скажет: «Мосье...»

Но Людовик был мертв.

Принц Евгений стоял над ним и, не стыдясь, плакал, как ребенок. Карл обнял его за плечи, чувствуя, как у самого к горлу подкатил комок, перехвативший дыхание. Мужественное сердце сурового воина онемело от скорби...

Бой тем временем откатывался все дальше и дальше. Татары, захватив часть возов с одеждой и серебряной посудой, а также больше сотни пленных, по широкой долине отступали на юг.

 

 

Над Веной было безоблачное голубое небо. Солнце спокойно опускалось за вершину Леопольдовой горы, золотя стройную колокольню собора святого Стефана. Мирно нес свои мутные воды Дунай. Стоял чудесный июльский вечер. Никто из венцев не ждал беды. Правда, где-то далеко шла война, но никому и в голову не при­ходило, что она может докатиться до стен города. Всех успокоили заверения Леопольда, что имперские войска и войска союзников разгромят врага еще на Рабе или на подступах к столице.

Поэтому как взрыв бомбы прозвучала неимоверная, ужасная новость, принесенная несколькими беглецами-кирасирами: «Татары под Петронеллем! Они разбили австрийские полки! Спасайтесь!»

Это известие молниеносно распространилось по улицам и площадям города. Военный губернатор Вены граф Штаремберг приказал закрыть ворота и усилить охрану, а сам кинулся к императорскому дворцу за распоря­жениями.

Императора он застал совершенно растерянным: лицо пожелтело, пухлые губы дрожали. Неожиданная весть перепугала его до смерти.

– Ваше величество... – начал было Штаремберг, от­давая честь.

Но Леопольд бросился к нему, схватил за руку, за­лепетал:

– О святая Мария! Какой ужас! Граф, что делать? Скажи, майн либер, что делать?

Штаремберг был обескуражен. Он сам спешил сюда, чтобы узнать, как поступить, а здесь просят совета у него.

– Ваше величество, для паники нет оснований, – су­хо сказал старый воин. – Вена не просто город, а крепость. За ее валами наше войско сможет отсидеться до тех пор, пока не подойдет на помощь польский король. Турки не возьмут Вену, как и при осаде 1529 года, когда султан Сулейман Кануни вынужден был несолоно хлебавши воз­вратиться в Стамбул.

– У Кара-Мустафы войска больше, чем у Сулеймана! – в отчаянии воскликнул Леопольд.

Разговор происходил в зале, вокруг них стали соби­раться министры двора, перетрусившие до крайности.

– Ну и что? – возразил Штаремберг как можно уве­реннее. – Зато у нас, ваше величество, вашими старани­ями оснащена достаточно большая армия. А в Вене заготовлены изрядные запасы – есть и порох, и пушки, и фузеи... Есть и провиант.

– Граф, мне кажется, вы хотите, чтобы его величество с беременной императрицей и пятилетним наследником престола остались в столице, которой предстоит много­месячная осада? – возмущенно высказался лысый, с се­дыми бакенбардами министр финансов. – Я советовал бы его величеству выехать в Линц, где вместе с семьей он будет в безопасности. Этого требуют высшие интересы империи!

– Правда, майн либер? – обрадовался Леопольд. – Ты так думаешь?

– Да, только так! Иного не может быть, – поклонился министр. – И чем быстрее вы уедете отсюда, тем лучше!

– Хорошо, мы так и поступим. – Император вытер платком пот со лба. – Ты, граф, сделай все, чтобы не впустить врага в нашу столицу, пока не подойдет Карл Лотарингский... А мы с императрицей выедем в Линц. Ей, с ее здоровьем, действительно неразумно находиться в осажденном городе. Не так ли?

Штаремберг подумал, что императрице, как и многим тысячам горожанок, и в самом деле лучше уехать, чтобы не осложнять положения защитников города, но импе­ратор, для поднятия духа армии, мог бы и остаться. Однако он ничего этого не сказал вслух, зная заносчивость и злопамятность императора. Только поблагодарил за доверие и, сославшись на необходимость находиться при войске, сразу же откланялся.

– Иди, майн либер, пусть бережет тебя бог! – Лео­польд перекрестил графа и, притянув к себе, поцеловал в шершавую щеку.

Когда Штаремберг вышел, во дворце вспыхнула фор­менная паника. Слуги выносили сундуки с ценностями, ку­чера запрягали лошадей, императрица Элеонора, несмот­ря на свое состояние, бегала по комнатам, как безумная, следила, чтобы забрали весь ее гардероб.

Министры, тайные советники, многочисленные род­ственники императора и императрицы разом исчезли, словно их ветром сдуло. Каждый помчался домой соби­раться, желая выехать вместе с императором.

Через час уже весь город знал, что турки под Петронеллем и что император покидает столицу. Поднялся переполох. Горожане, кто как мог – верхом на конях, на возах, в каретах, а то и пешком, неся на спинах свое имущество, – кинулись к Шотландским и Штубенским воротам. Но императорская гвардия преградила дорогу: таков был приказ самого императора. Он хотел свободно, без толчеи покинуть Вену.

Бегство императорского двора началось в восемь часов вечера.

В сопровождении двухсот всадников личной охраны из дворца выехала карета императора. В воротах она остановилась. Леопольд на минуту вышел, попрощался с бургомистром Вены Либенбергом, отдал последнее рас­поряжение:

– Майн либер, поставь здесь стражу, не то растащат все... И казну нашу береги... У нас нет возможности взять ее всю с собой. В случае неминуемой опасности – в Дунай ее, чтобы не досталась презренному Кара-Мустафе! Ну, прощай, майн либер! – Он, как и Штаремберга, обнял бургомистра и поцеловал.

За императорской каретой тронулись возы с поклажей, потом – кареты членов верховного совета, министров, придворных. Одни ехали почти налегке, резонно считая, что самое дорогое сейчас – жизнь. Другие нагрузили свои возы так, что лошади с трудом их тянули.

Все торопились к мосту через Дунай, на левый берег.

Но кое-кто повернул на юг, надеясь найти приют в своих дальних поместьях или в Альпах. Их судьба оказалась трагичной: на второй или третий день их перехватили татары – мужчин посекли саблями, дочерей и жен забрали в неволю, а обоз разграбили.

До глубокой ночи непрерывным потоком катили кареты венских аристократов, возы богатых горожан, торговцев, ремесленников. Бедняки шли пешком, с котомками за плечами, а то и без них.

За ночь город обезлюдел. Бежало шестьдесят тысяч его жителей. Остались только те, кто служил в войске, а также горожане, которые добровольно согласились с ору­жием стать на валы, – рабочий люд, ремесленники, сту­денты, чиновники. Они спешили к ратуше, к арсеналу, получали пистолеты, аркебузы, мушкеты, сабли, пики, а оттуда – на стены крепости. Семьсот студентов уни­верситета во главе с ректором образовали свой отдельный отряд.

На второй день защитники Вены с радостью и во­сторгом приветствовали кавалерию Карла Лотарингского, которая под звуки труб и литавр вступила в город.

Губернатор Штаремберг со слезами на глазах обнял главнокомандующего.

– Герцог, вы вселили в наши сердца веру и надежду! Мы думали, что войско погибло, а оказывается, вы со­хранили его. Спасибо вам! Мы здесь все уже пригото­вились к смерти...

– Генерал, война только начинается, и в ней, как мне думается, Вене суждено сыграть решающую роль. Им­ператор назначил вас военным губернатором столицы – вам и защищать ее! А я переправляюсь на левый берег Дуная, куда отступила моя пехота, чтобы привести войска в порядок и дождаться короля польского и немецких курфюрстов. Вот тогда, с божьей помощью, ударим по противнику!

– Да, мы будем защищать город, сколько хватит сил наших! – Они стояли на площади, перед собором святого Стефана, и Штаремберг, повернувшись к входу, перекре­стился. – Завтра отправим государственную казну кораб­лями в Линц и будем готовы встретить врага!

 

 

За ночь Леопольд с семьей домчался до Корнойбурга. Обозы с провизией безнадежно отстали, и император, глядя, как страдают без пищи императрица и малолетний принц, снял с пальца перстень, дал мажордому[59].

– Франц, думаю, этого достаточно, чтобы какой-ни­будь трактирщик или житель приготовил нам обед... Сходи, майн либер, но не мешкай! Нет уже сил терпеть муки голода.

Тот поклонился и быстро исчез за углом ближайшего дома.

Императорская семья расположилась на отдых в тени деревьев на высоком холме, откуда открывалась широкая панорама на Дунай и задунайские просторы. Кто-то из слуг принес ведро холодной воды, у какого-то солдата в ранце нашелся сухарь – его размочили и дали импе­ратрице. Она поделилась с сыном.

Леопольд, чтобы не видеть этой жалкой картины, отошел к краю холма. Внизу, по дороге, двигались бес­конечные толпы беженцев. Люди были напуганы и злы.

Ему вспомнилось, как ночью карета остановилась и форейтор[60] крикнул в темноту:

– Дорогу императору! Эй, вы, слышите?

– Заткнись, выродок! – послышался грубый муж­ской голос. – Твой император, жирная вонючая свинья, вместо того чтоб защищать Вену, обмарался с перепугу и бежит куда глаза глядят! А мы ему – давай дорогу? Кукиш с маком не хочешь?

Тогда он еле сдержался, чтобы не позвать охрану, рванулся к оконцу, но в плечо ему впилась рука жены.

– Леопольд, оставь! Какая темень кругом! Разбойники могут искалечить нас... А охрана наша неизвестно где!

Он долго не мог успокоиться – дрожал от гнева и возмущения...

Вдруг внимание императора привлекли какие-то бурые пятна на фоне голубого неба за Дунаем, над горой Каленберг, где был расположен Камальдульский мона­стырь.

– Майн либер, – подозвал Леопольд молоденького солдата, – посмотри, что там?

Солдат прищурился, всматриваясь.

– Дым, ваше императорское величество. Что-то горит!

– Что-то горит... Там нечему гореть, кроме монасты­ря, – задумчиво произнес император и вдруг вздрогнул. Внезапная мысль ужаснула его. – Постой, постой... Зна­чит, там... турки... или татары... О майн готт![61]

Вскоре над Каленбергом появились малиновые языки пламени. Черными столбами поднимался дым. Сомнений не было – горел монастырь. Совсем близко! Летучие татарские отряды за полдня могли добраться правым берегом до Клостернойбурга и до Тульна, а там, пере­правившись через Дунай возле Штоккерау, перерезать дорогу на Линц.

Леопольд еще раз взглянул на пожар и засеменил трусцой к карете. Мажордом уже вернулся, но с пустыми руками.

– Все разбежались, ваше величество, – смущенно со­общил он, умолчав про то, что в трех домах застал хозяев, но они, узнав, кому нужна провизия, наотрез отказались что-либо продать, даже выругали его.

Леопольд, безнадежно махнув рукой, велел запрягать лошадей.

 

 

Первые турецкие полки спахиев подошли к Вене 12 июля, но повсюду вблизи австрийской столицы уже пылали села, усадьбы феодалов, монастыри. В них по­бывали акынджи, которые налетали, словно смерч, гра­били, убивали жителей, предавая все огню и мечу.

Утром следующего дня спахии подступили к городу с юга и с запада. В полдень сильный отряд приблизил­ся к предместьям. Чтобы не отдать их врагу целыми, Штаремберг приказал поджечь там все, что могло го­реть.

Факельщики бегали от дома к дому – и за ними к небу тянулись черные столбы дыма, с треском взмывало вверх малиновое пламя.

Штаремберг не учел одного – западного ветра, ду­ющего на город. Как только ветер подул сильнее, огонь за­гудел, длинные языки пламени, перекидываясь через вал, начали лизать крыши городских построек, а горящие клочья соломы и искры летели еще дальше, вглубь...

Ударили в набат колокола.

Сотни солдат и студентов были брошены на тушение пожаров. Они выстраивались длинными рядами до самого Дуная, из рук в руки передавали ведра с водой. Только к вечеру венскому гарнизону удалось погасить огонь в самом городе.

Усталые, обожженные, защитники долго после этого не могли уснуть. А уже в четыре часа утра, когда начала светлеть восточная часть неба, венцев разбудил глухой, грозный, как гул моря перед бурей, гомон.

Что там? Неужели турки пошли на приступ?

Все жители Вены высыпали на валы.

Всходило солнце, и его багряные лучи осветили ок­рестности города. Потрясенные невиданным зрелищем, солдаты и горожане замерли, не в силах вымолвить ни слова.

Сколько охватывал глаз, на холмах и в долинах, на вытоптанных полях и пастбищах, в садах и виноградниках, виднелись десятки тысяч разноцветных шатров. Между ними, как муравьи, сновали темные фигурки людей. По­всюду стояли возы, горели костры, паслись волы и вер­блюды, бродили стреноженные лошади...

Даже бывалые воины никогда не видели ничего подобного.

Генерал Штаремберг вместе с бургомистром Либенбергом и гражданским губернатором Леопольдом Колоничем поднялись на колокольню святого Стефана. С ее высо­ты было видно всю Вену и далеко вокруг нее.

– Мой боже! – прошептал помертвевшими губами Либенберг и, сняв шляпу, вытер на лбу холодный пот. – Какая сила! Возможно ли выстоять против нее?

Штаремберг промолчал.

Колонич, высокий, жилистый, с кустистыми седыми бровями, положил бургомистру на плечо тяжелую, в си­неватых прожилках руку.

– На все воля господа бога, сын мой!

Это был человек необычной судьбы. Рыцарь, бывший кавалер Мальтийского ордена, он проявил чудеса хра­брости при осаде Кандии[62], пролив при этом немало людской крови. Чтобы искупить грехи, пошел в монахи и со временем достиг высокого сана, стал епископом Винер-Нойштадта... Услыхав, что турки приближаются к Вене, Колонич снял рясу и снова взял в руки меч. Он был назначен гражданским губернатором Вены и заме­стителем Штаремберга, наблюдал за больницами, заве­довал продовольственными складами, руководил работами по укреплению валов, эскарпов[63], бастионов[64].

– На все воля господа бога, сын мой! – повторил он. – Никто не ведает наперед его замыслов. Сила у Кара-Мустафы действительно велика. Но мы укрепили наши стены и наши сердца, будем драться до послед­него!

Штаремберг и его помощники вновь обратили свои взгляды в поле.

Солнце поднялось немного выше и осветило весь ту­рецкий лагерь.

Он растянулся полукольцом на две мили, от городка Швехата на востоке до Хайлигенштадта и Нусдорфа на западе, флангами своими упираясь в Дунай.

В центре лагеря, в парке, поблизости от дворца Ла-Фаворит, пламенел, как кровь, огромный роскошный шатер сердара. Такого большого, словно настоящий дворец, шатра, безусловно, не было еще ни у одного европейского полководца и ни у одного могущественного правителя в Европе.

Рядом с шатром на высоком шесте развевался на ветру бунчук[65] великого визиря.

В двухстах шагах от контрэскарпа[66] виднелись свежие, вырытые за ночь траншеи. В них залегли янычары. Значит, с этой стороны Вена уже отрезана от всего мира.

Опытный глаз Штаремберга сразу заметил в траншеях, в специально вырытых для этого гнездах, пушки. Они были сосредоточены против бастионов крепости.

– Плотно обложил нас Кара-Мустафа, – задумчиво произнес Штаремберг. – И мышь не проскочит. Если ему удастся выбить нас из Пратера и Леопольдштадта, он прервет наше сообщение с левым берегом и полностью окружит город.

– Может, послать туда подкрепление? – спросил Либенберг.

– Мы не можем этого сделать, – возразил гене­рал. – У Кара-Мустафы двести тысяч воинов, а у ме­ня – почти в десять раз меньше... Если я сниму несколько тысяч со стен, турки сомнут нашу оборону здесь и ворвутся в город. Не сегодня-завтра надо ждать штурма... Господин Колонич, пожалуйста, немедленно в самых глубоких скле­пах и погребах отройте ямы поглубже и уберите туда весь порох, имеющийся в крепости. Чтобы во время вражеского обстрела не взорвался...

– Будет сделано, – кивнул Колонич.

– И еще – составьте из жителей подвижные отряды для тушения пожаров и восстановления разрушений в оборонительных укреплениях. Возлагаю это на вас!

– Не беспокойтесь, генерал, – заверил старый воин.

– Вы, господин Либенберг, чтобы успокоить войска и жителей столицы, отпечатайте прокламацию. Напишите в ней, что Вена выстояла при грозном нашествии Сулеймана в 1529 году – выстоит и теперь! Стены наши надежны, пороха и провианта достаточно, а сердца защитников не дрогнут перед смертельной опасностью в тяжкое время. И еще напишите, что на левом берегу Дуная стоят войска Карла Лотарингского, а на помощь нам спешат князья имперские и король польский.

– Хорошо, господин генерал, – ответил Либенберг и вдруг воскликнул: – Смотрите, смотрите! Над шатром Кара-Мустафы взвилось знамя!

Над красным шатром развевался зеленый стяг. Даже отсюда была видна большая группа людей на лужайке, повернувшихся лицом в сторону Киблы[67]. Стоя на коленях, они совершали намаз. И как раз перед ними, в том же направлении, развевалось по ветру это знамя.

– Знамя пророка! – прошептал Штаремберг. – Ка­ра-Мустафа объявляет газават, священную войну против неверных, и молится аллаху о даровании победы. Сегодня он начнет атаку... Двести тысяч врагов пойдут на приступ, чтобы уничтожить нас!

Он еще раз посмотрел на зеленое знамя над красным шатром, на высших военачальников турецкого войска, на ужасающий своей многочисленностью вражеский лагерь, железной подковой охвативший Вену, и надолго заду­мался...

Штаремберг думал о предстоящем штурме, о том, как отбить наступление Кара-Мустафы. Знал, насколько тя­желой, кровопролитной будет эта оборона: на каждого защитника города приходится по десять вражеских во­инов, многие соотечественники, может быть, уже сегодня сложат головы на городских валах.

Не знал только старый генерал, что где-то там, среди тысяч и тысяч завоевателей, пришедших к стенам его род­ного города, есть люди, тайно желающие гибели не Вене, а Кара-Мустафе с его союзниками, ждущие удобного слу­чая, чтобы избавиться от нестерпимого гнета османов – не­вольники, которых заставили идти в поход, а также вы­ходцы из Болгарии, Сербии, Греции, Валахии, из арабских стран. Они хоть сейчас готовы были бросить оружие и вер­нуться домой... Не знал старый генерал и того, что где-то там, среди этого круговорота, стоят два воина в янычар­ском одеянии, смотрят на залитый солнечными лучами прекрасный город и размышляют о том, как помочь ему, спасти от разрушения...