ДОРОГА БЕЗ КОНЦА

 

 

Побагровевший от гнева паша Галиль топнул ногой на Юрия Хмельницкого, закричал, как на мальчишку:

– Я написал в Стамбул, что у меня нет для тебя войска, нет денег! Сейчас не то время, когда мы можем на­рушать мирный договор с Москвой! Поражение под Веной окончательно подорвало наши силы, а ты хочешь втянуть империю в новую войну с московской царицей Софией! Ни одного воина я тебе не дам! Таков приказ дивана... Если султан – да будут благословенны его лета! – вытянул те­бя из Еди Куле и послал сюда, то надеялся, что ты сам наберешь войско из казаков и будешь защищать Правобе­режье и от Ляхистана, и от Москвы. А оказалось, что от те­бя все бегут, как от прокаженного! Смешно сказать – только пьяница Многогрешный, которого я почему-то еще не повесил, поддерживает тебя! – И паша с презрением посмотрел на согнутую спину Многогрешного, который бо­язливо выглядывал из-за Азем-аги. – Да ты сам не просы­хаешь от горилки! Наливаешься, как бочка, и целыми дня­ми валяешься в беспамятстве на тахте...

– Но... мой благодетель, высокочтимый эфенди...

– Молчи! Будь моя воля – давно бы повесил вас обоих, как вонючих псов!

– Чтобы набрать войско, нужны деньги, – не сдавался Юрась, – а проклятый изменник и ворюга Кара-Мустафа все украл у меня... Пустил по миру! Потому и прошу вы­дать мне на военные нужды из государственной казны пятьдесят тысяч курушей...

– Что?! – приземистый Галиль-паша так и подпрыг­нул от возмущения. – Ты слышишь, Азем-ага? Пятьдесят тысяч! Не тысячу, не пять, а пятьдесят тысяч! Да он завтра же промотает их в кабаке!..

Паша долго испытующе смотрел на Хмельницкого. Не­много успокоившись, сказал жестко:

– Последний раз даю тебе две тысячи курушей, но с условием – набрать хотя бы двести казаков! Сделаешь это – получишь больше. Не сделаешь – я устрою и тебе, и твоему хитрецу Многогрешному такое табандрю[93], что – клянусь всевышним! – запомните меня до самой смерти! А теперь – убирайся с глаз долой!

– Благодарствую, эфенди, – поклонился Юрась, пря­ча досаду. – Сегодня же сотник Многогрешный поедет в Немиров на переговоры с тамошними казаками...

 

 

На майдане, посреди Выкотки, собралась вся немировская сотня. Казаки хотели узнать, зачем приехали из Льво­ва пан Порадовский и пан Монтковский. О чем они там толкуют с полковниками Андреем Абазиным и Семеном Палием, прибывшим из Фастова.

– Может, привезли остальные деньги, которые не вы­платили за венский поход? – рассуждали одни.

– Как же, держи карман шире! – отвечал им кто-то. – Что с возу упало, то пропало!

Казаки волновались.

– Нечего им сидеть за стенами! Нехай выходят сюда! На люди!

– Пусть комиссары гетмана Яблоновского всем ска­жут, почему не выплатили вознаграждение семьям тех, кто погиб в походе или умер от болезней!

Среди казаков шнырял Свирид Многогрешный. Он больше слушал, мотая на ус каждое слово, порой и сам по­давал голос:

– Правду люди говорят! Нечего полковникам комис­саров прятать... За нашими спинами договариваются! Как погибать в походе – так нам, а как получать денежки – так они впереди.

Его сгреб за шиворот Метелица, сопровождавший Па­лия в Немиров.

– Что-то я тебя, братец, в походе не видывал! Наших полковников хаять не смей! Бреши, да знай меру! А не то по сопатке получишь! – И старый казак поднес к самому носу Многогрешного свой здоровенный кулачище.

Выкрики в толпе усилились. В дверях появился Абазин.

– Что за шум, братья?

В ответ загомонили громче:

– Выходите толковать на майдан!

– На люди! На люди!

Абазин улыбнулся. Был он высокий, горбоносый, с черными бровями. И горяч, и скор на руку. Все это знали. Но улыбка его всегда означала хорошее настроение. За ней никогда не таились коварство и злоба.

Поэтому зашумели дружнее.

– Давай, Андрей, комиссаров сюда! – закричали старшие.

– Выводи их, полковник, на свет божий! – поддержа­ли младшие.

– Ладно, братья! Мы с батькой Семеном тоже так ду­маем, – ответил Абазин и скрылся в хате.

Через минуту на крыльцо вышли все четверо: впере­ди – комиссары, за ними – полковники.

Над толпой прокатился глухой гомон.

– С чем приехали, паны комиссары?

– Говорите, а мы послушаем?

Порадовский и Монтковский переглянулись. Видимо, их встревожило недовольство толпы.

Начал говорить Порадовский.

– Панове! Вы хотите знать, зачем мы приехали к вам и о чем говорили с вашими полковниками? Скажу... Коронный гетман Станислав Яблоновский по поручению короля при­слал нас сюда, чтобы набрать охочих в поход на турок... Лазутчики доносят, что султан не смирился с поражением и готовится вновь выступить против союзников. Не исключе­но, что уже этим летом он нападет на Речь Посполитую...

– Так и защищайтесь сами!

– Не пойдем! Не пойдем!

– Один раз обманули, больше не выйдет!

– Панове, панове... – пытался перекричать толпу По­радовский.

Его не желали слушать.

– Деньги отдайте вдовам и сиротам тех, кто погиб под Веной и под Парканом!

– Всем отдайте! Ведь мы поделились своей частью с семьями погибших! Стало быть, вы обманули и живых, и мертвых!

Порадовский покраснел. Монтковский отступил в глубь крыльца, словно примерялся шмыгнуть при малейшей опасности в дом.

Вперед шагнул Семен Палий. Встал рядом с Порадовским. Поднял руку. Гомон над майданом унялся.

– Братья! Я согласен с вами! – крикнул он. – Пол­ковник Абазин тоже... Мы целый час доказывали панам комиссарам, что они должны сперва выполнить прежние обязательства и только потом звать нас в новый по­ход.

– Правильно! Правильно!

– Землю свою мы защищаем не за плату, а из любви к ней и хотим, чтобы она всегда была свободной и кормила нас и детей наших! Но когда воин идет в наемный поход, он должен иметь оружие и коня, должен быть уверен, что его жена и дети будут сыты в его отсутствие... Для этого казаку нужно заплатить! А как поступили вы, паны комиссары? Обещали одно, сделали другое... Прислали едва ли полови­ну того, что сулили!

– Государственная казна опустела – неоткуда взять, – выдавил из себя Порадовский. – Все, что прислал папа римский, мы до шеляга отдали вам! Больше платить нам нечем...

– Дешево же цените вы нашу кровь, панове! Обхитри­ли нас, как хотели, а теперь имеете нахальство опять обра­щаться за помощью! Не выйдет! – Палий разгневался, го­лос его дрожал.

Порадовский напыжился, надменно посмотрел на пол­ковников.

– Не я обманывал вас, панове! Як бога кохам![94] Ез­жайте к тем, кто над нами... Просите их...

– Что-о? Просить?! – Палия передернуло. – Мы столько крови пролили, да еще просить? Не поедем мы по­бираться! Тебе ж, пан Порадовский, поручаем передать вот эту нашу благодарность вельможному панству за лице­мерие и обман! – С этими словами Палий неожиданно ударил комиссара ладонью по щеке. – Не тебя бью, а их! А у тебя за это прошу прощения...

Порадовский в первое мгновение растерялся. Потом по­тянулся к сабле. К нему кинулся Монтковский, удержал.

– Ради бога, пан! Посекут в куски! Что греха таить, справедливо нас обвиняют... Глаз не могу поднять от их об­винений!

Порадовский зло взглянул на Палия.

– Ну, этого я тебе никогда не забуду, полковник! Пока жив, не забуду! – Он сбежал с крыльца и пошел прямо на казаков.

Казаки расступились, давая ему проход. Монтковский последовал за ним. Когда комиссары удалились, Абазин тихо сказал Палию:

– Не следовало так делать, Семен!

Однако казаки, стоявшие поблизости и слыхавшие это, зашумели:

– Правильно! Правильно!

– Не его же я бил, а в его лице тех, кто над ним!

Но тут же Палий с досадой махнул рукой.

– Может, и не следовало. Погорячился... Впрочем – пусть знают! Черт с ними! Теперь и ломаного гроша не пришлют!

Вперед протиснулся Свирид Многогрешный.

– Панове полковники, дозвольте слово молвить! Вам и всему товариству!

– Ну говори! Чего хочешь? – разрешил Абазин.

Многогрешный взбежал на крыльцо, скинул шапку.

– Братья, поручил мне наш гетман Юрий Гедеон Вензик Хмельницкий бить челом вам... Зовет он вас, братья, под свои знамена!

– Это под турецкие, значит? – грозно спросил Палий. Он еще не совсем успокоился после стычки с Порадовским. – Чтобы опять орда и янычары топтали нашу землю, а нас вырубали под корень? Прочь отсюда, выродок! Прочь, собака, да живо! Не то отведаешь моей сабли!

– Убирайся вон! Долой! – закричали казаки.

– Гони его ко всем чертям!

Многогрешный съежился, надвинул шапку и сбежал с крыльца.

 

 

Конный отряд, сопровождавший комиссаров в поездке на Украину, готовился к отъезду. Жолнеры седлали коней, приторачивали к седлам дорожные саквы. Сами шляхтичи сидели в корчме возле окна и ели вкусную горячую колбасу-кровянку, запивая ее холодным, из погреба, пивом.

Оба молчали. Маленький, круглый, как бочонок, черночубый Монтковский был ниже чином и не смел первым на­чать разговор, видя, в каком скверном настроении Пора­довский. А тот, высоченный, рыжий, все еще пылал от сты­да и злобы из-за безболезненного, но оскорбительного уда­ра Палия, из-за того, что придется теперь возвращаться, не выполнив поручения Яблоновского.

Они уже кончали трапезу, когда в дверь прошмыгнул Свирид Многогрешный и в почтительной позе замер у по­рога.

– Прошу прощения у вельможных панов... Мне хоте­лось бы поговорить с панами о том, что их интересует, – льстиво произнес он.

– А что нас интересует? – вытаращился на него Порадовский.

– Я был на Выкотке в то время, как этот разбойник Палий...

– На что пан...

– Сотник Свирид Многогрешный.

– На что пан Многогрешный намекает? – грозно спросил Порадовский.

– Прошу вельможного пана на меня не сердиться. Что было, то было... А вот про то, что будет, хотел бы погово­рить. Пан комиссар сам понимает, что речь пойдет про того разбойника...

– Палия?

– Да.

Порадовский подумал, вытер ладонью жирные губы.

– Ну что ж, послушаем...

Многогрешный суетливо приблизился и примостился у стола. Оба комиссара впились в него глазами.

– Панове, я хотел тайно доложить вам, а через вас – гетману Яблоновскому о ненадежности Палия... Пан ко­роль дал ему приговорное письмо на Фастов и окрестные земли, осчастливил его своей милостью. Он же – Па­лий – замыслил черную измену супротив короля...

– Что именно? Говори! – воскликнул Порадовский.

Многогрешный подвинулся поближе. Почувствовав се­бя увереннее, налил из кувшина пива – осушил кружку. Оглянулся, не подслушивает ли кто, прошептал:

– Он хочет подбить других полковников на то, чтобы все Правобережье снова присоединить к Левобережью, точнее – к Москве...

– Что? – подскочил Порадовский. – У тебя есть до­казательства?

– Я сам – доказательство тому, панове! – напыщен­но заявил Многогрешный. – Своими ушами слышал, как Палий болтал с казаками, а те, разинув рты, как дурни, слушали его...

Порадовский радостно потер руки.

– Гм, это важная весть! Значит, Палий – изменник, и его нужно немедля арестовать!

– Без приказа пана Яблоновского? – засомневался Монтковский.

– У меня есть такой приказ! Касающийся не лично Палия, а всех, кто так или иначе выступает против короны! В данном случае есть доказательства измены полковника Палия...

– Об этом я и говорю, – обрадовался Многогреш­ный. – Палий – опасная личность. Уверен, что гетман Яблоновский отдаст его под суд. А я готов свидетельствовать против него... Тем более, панове, что мне давно хотелось перейти на службу к пану Яблоновскому... При возможно­сти замолвите за меня словечко, как за верного слугу.

– Замолвим, – согласился Порадовский. – Пан Яблоновский щедро платит преданным людям... Но слова – лишь слова, пан Многогрешный. Для того чтобы я пору­чился за тебя перед самим коронным гетманом, нужны дела!

– Какие?

– Ты поможешь мне арестовать Палия.

– Побойся бога, пан! – воскликнул удивленный Мон­тковский. – К Палию благосклонно относится сам король!

– Король пока не знает о его истинных намерениях! – отрубил Порадовский. – Дело решенное, Палия арестуем! Но как?

– Тихо, без шума, – ответил Многогрешный. – Може­те целиком положиться на мою ловкость.

 

 

Документы, заготовленные Ненко, оказались весьма кстати. Без серьезных препятствий Арсену и Златке под ви­дом янычарского чорбаджия с подчиненным удалось до­браться до Болгарии, а затем, переодевшись на перевале Вратник, в межгорья Старой Планины.

Погостив у воеводы Младена в его гайдуцком краю и дождавшись приезда Ненко к отцу, Арсен со Златкой тронулись в путь, на Украину.

В Белой Церкви, где они решили отдохнуть с ночевкой, неожиданно узнали об аресте Палия. Хотя кони, да и сами они – особенно Златка – нуждались в более длительном отдыхе, Арсен без колебаний сказал:

– Поехали, милая! Здесь недалеко – тридцать верст... Как раз к утру будем дома.

Златка не перечила Арсену, понимая, что речь идет о важном деле. Быстро собравшись, они двинулись на север.

В Фастов прибыли, как и думал Арсен, к завтраку.

Весна приукрасила, убрала зеленью и цветами ра­зоренный войнами и лихолетьем город. Шумели на фастовской горе, возле крепости, молодые яворы, седыми облака­ми нависли над серебристой Унавой ветвистые вербы.

Вот наконец подъехали они к приземистой хатке, где жили мать с дедом. Еще с дороги Арсен заметил во дворе оседланных лошадей. Сердце его тревожно забилось. Кто бы это мог быть?

Когда открыл ворота и помог Златке слезть с коня, ус­лышал топот ног и радостные восклицания:

– Арсен! Златка!

– Родные наши!

– Слава богу! – послышался голос матери. – Живы!

– Слава аллаху! – вторил ей Якуб.

В хате оказалось полно людей: Арсен и Златка перехо­дили из объятий в объятия.

– Яцько? Неужели ты, парень? – не поверил своим глазам Арсен, здороваясь с русоголовым двадцатилетним парубком в бурсацкой одежде. – Ну, как наука – не идет без дрюка? Иль закончил уже школу?

– Да, закончил и... домой, – смутился Яцько. – То есть к тебе, Арсен, потому как мне, сам знаешь, больше не­куда... Собирались мы с Семашко приехать через неде­лю – хотелось на воле побродить по Киеву, да узнали про арест батьки Семена и примчались...

– Куда же тебе ехать еще, братик мой дорогой? Ко­нечно, ко мне! – обнял его Арсен. – Теперь нас у матери трое – Стеха, я и ты!

– Холера ясная! А про меня забыл? Я четвертый, ведь тоже родной неньки не имею! – И Спыхальский чмокнул сначала Златку, а потом Арсена.

Кроме родных – матери, дедушки Оноприя, Стехи, – Романа и Якуба, навсегда оставшегося в семье Звенигор, Яцько и Спыхальского, здесь были Метелица и Зинка, ко­торые последними, но не менее пылко поздоровались с при­бывшими.

Звенигориха пригласила всех к столу.

После завтрака Спыхальский, на удивление молчаливый в течение оживленной трапезы, взял Арсена и Романа под руки.

– Друзья, прибыл я из Львова не только для того, чтоб повидаться с вами. Есть дело более важное... Не прой­тись ли нам, Панове, на леваду и там, над Унавой, в за­тишье поговорить? Пускай тут жинки прибирают, а мы ма­лость проветримся...

С этими словами он потянул мужчин из хаты. Вскоре их нагнали Метелица и Яцько.

Под ближайшими вербами стали в кружок. Солнце уже высушило росу, и в воздухе струились медвяные запахи первых луговых цветов, гудели шмели и пчелы. От Унавы долетали гогот гусей и кряканье уток, а из леса, темной сте­ной высившегося на другой стороне, неслось далекое, гру­стное кукование кукушки – ку-ку, ку-ку...

Когда кукушка замолкла, Арсен сказал:

– Друзья мои, у всех у нас сейчас одна мысль – про батьку Семена... про Палия... Кто больше других знает, тот пусть и расскажет. Ты, Мартын, хотел что-то поведать?

– И вправду, панство, я могу вам сказать, где Палий... Як бога кохам, могу!

– Ты знаешь, где Палий? – воскликнул Арсен. – Откуда?

– Из первых рук, как говорят...

– Начинай же! – нетерпеливо перебил его Звенигора. – Не тяни!

– Видите ли, панове, во Львове, при дворе коронного гетмана Станислава Яблоновского, служит один человек, которому я чем-то понравился, считает он меня своим дру­гом... Это комиссар Порадовский. И хотя я не питаю к нему подобных чувств, мы с ним частенько встречались – сижи­вали по вечерам в корчме, потягивая пиво... Но вот он на время исчез. А когда вернулся, сразу заглянул ко мне. Пан Порадовский был основательно навеселе и необыкновенно болтлив. Расхваставшись, он рассказал, что они с паном Монтковским побывали в Немирове и арестовали там Палия... Как услыхал я такое, чуть не подавился кури­ным бедрышком, которое как раз обгладывал... «Как! Полковника Семена Палия?!» – воскликнул я. «Да», – спокойно ответил пан Порадовский. «За что?» – «За то, что он хочет со своими казаками переметнуться под власть Москвы!» – «Это он сам тебе сказал?» – спросил я. «Еще чего! Конечно, нет... Об этом мне донес один казачий сотник по имени Свирид Многогрешный...» – «Матка боска ченстоховска! – воскликнул я, потрясенный. – Свирид Многогрешный?» – «Почему пан Мартын удивлен? Он знаком с Многогрешным?» – «Спра­шиваешь! Я знаю его как облупленного! Потому как был вместе с ним в турецкой неволе... Потурнак[95] и свинья, ка­ких свет не видывал! А ты, пан, арестовал героя Вены, по­верив этой бестии! Что еще скажет гетман и сам король?» Порадовский засмеялся и ответил: «Не знаю, что скажет пан круль, а коронный гетман похвалил меня и велел бро­сить арестованного, заковав его в кандалы, в подземелье в Подкаменном... Думаю, пану Мартыну известно, какие там казематы!» – «Ну и как решил гетман поступить с тем пол­ковником? Повесить?» – «Это уже его забота, я свое сде­лал...» После этих слов я быстренько выпроводил Порадовского и помчался в Подкаменное. Там убедился, что он не наплел небылиц спьяну... Что мне оставалось? Один я в Подкаменном ничем не мог помочь батьке Семену... Поэто­му сказал всем, что еду домой, в свой Круглик, а сам на коня – и к вам, в Фастов!..

Друзья удрученно молчали. Арсен первым нарушил гнетущую тишину:

– Спасибо тебе, пан Мартын, за важную весть... Те­перь нам нужно придумать, что предпринять...

– Как что! – воскликнул Яцько. – Поднять фастовский полк, захватить Подкаменное – и вызволить полковника!

– Погоди, хлопец! Ты слишком горяч по своей молодо­сти. К тому же тут есть старшие, и пока тебя не спрашива­ют, помолчал бы... По крайней мере, так в войске заведено. Иль в бурсе тебя по-другому учили? А-а? – добродушно улыбнулся в седые усы Метелица и добавил: – Давай­те-ка гуртом покумекаем... Палия высвободить нужно во что бы то ни стало! Это ясно! Но как? Не идти же и впрямь с одним полком войной на польское войско, как советует наш молодой друг.

Покусывая стебелек травы, Яцько смущенно отвер­нулся.

– Пожалуй, – промолвил Роман, – кое в чем Яцько прав... Только нужно отправиться в Подкаменное небольшим отрядом. А там, разведав все как следует, выбрать темную ночь, напасть на замок и, перебив стражу, освобо­дить батьку Семена.

– Напасть можно, но доберется ли скрытно этот отряд до Подкаменного? – высказал сомнение Спыхальский. – Даже если двигаться по ночам, и тогда кто-нибудь увидит и донесет Яблоновскому или его региментарям[96]. Нас еще по дороге словят, как куропаток...

– Что ж ты советуешь, Мартын? – спросил Арсен.

– Ничего не советую... Знаю одно: к Подкаменному надо подойти так, чтобы не вызвать ни малейшего по­дозрения.

– Ну... это можно сделать, – в раздумье сказал Ар­сен. – Поедет не военный отряд, а мирный купеческий обоз... Повезем во Львов товар...

– Было бы что везти! – буркнул Метелица. – Каж­дый из нас гол как сокол.

– Сообразим что-нибудь... Сено, шерсть, бочки все сгодится, чтобы наполнить наши возы. А под низ – седла. Мы ведь обоз потом бросим, уходить придется вер­хами...

– Здорово придумано, холера тебя забери! Был бы я такой башковитый, как ты, пане-брате, непременно стал бы региментарем! – воскликнул Спыхальский и с завистью посмотрел на лохматую, давно не стриженную голову Ар­сена.

Все засмеялись, а Арсен сказал:

– Есть у меня и другая думка...

– Какая?

– Просить короля... Собеский хорошо знает Палия, высоко оценил его под Веной. Может, махнуть мне к нему да все рассказать?

– Если он откажет... мы потеряем время... – неуверен­но начал Роман.

– Сделаем так. Готовим купеческий обоз в двадцать возов. За старшего поедет Роман, а с ним – тридцать сорок охочих казаков... Пока все устроится, пока доедете до Подкаменного, я успею съездить к королю... Прикажет отпустить Палия – обойдемся без кровопролития, откажет – пустим в ход сабли! Как вы на это? Согласны?

– Согласны! Согласны!

– Тогда пошли в дом батьки Семена... К слову, они уже поженились с Феодосией?

– Поженились. Сразу же по приезде из венского по­хода.

– Вот и хорошо. Нужно успокоить жену полковника. Там, у нее, соберем сотников и договоримся обо всем...

 

 

Свирид Многогрешный тихонько приоткрыл дверь в гетманские покои, просунул голову и, увидев Хмельницко­го, дремавшего на канапе[97], спросил:

– Ваша ясновельможность, можно?

Юрась испуганно вскочил – пламя свечи заколыха­лось.

– Тьфу, черт! Мог бы и поделикатнее... Заходи!

Многогрешный поздоровался, сел на табурет у стола, на котором стоял пустой графин из-под вина, вздохнул.

– Что так тяжко? Рассказывай! С чем вернулся из Немирова? – приказал гетман.

– Ни с чем, – буркнул Многогрешный. – Дела плохи...

– Отчего?

– Всюду на Правобережье, кроме Каменецкого пошалыка, восстановлена власть Речи Посполитой. Польша во­спользовалась победой под Веной и прибирает к рукам ук­раинские земли, которые Бахчисарайским договором опре­делены ничейными, а в действительности могут находиться под вашей булавой...

– Это я знаю, – прервал его нетерпеливо Юрась. – А как наши дела? С кем говорил? Кто признает мою власть?

– Э-э-э! Никто! – безнадежно отмахнулся Много­грешный. – Король Ян Собеский да гетман Станислав Яблоновский раздают приговорные письма на села и города, будто это их собственность... О том, чтобы идти на службу к вашей ясновельможности, никто и слушать не желает! А меня, вашего посланца, полковник Семен Палий выгнал из Немирова, как пса, хотя сам на Немиров не имеет никакого права. Распоряжается там его приятель Андрей Абазин. Однако в долгу я не остался – отблагодарил его за обиду! Будет помнить до новых веников!

– Проклятье! – гетман ударил кулаком по столу. – Мало я их жег! Мало вешал! Не люди, а бурьян какой-то! Но я скручу их в бараний рог и заставлю делать то, что прикажу! О боже, дай мне силы подняться над недолей, ук­репи мое сердце, чтобы оно стало каменным, глухим к чу­жому горю и страданиям. Опираясь на дружескую поддер­жку падишаха, я зажму весь народ свой в этом кулаке!

Юрась еще раз стукнул по столу и в бешенстве заскри­пел зубами. Глаза его горели, как у больного. В уголках губ появилась пена. Давало знать себя выпитое без меры вино.

Юрий Хмельницкий никак не мог понять, что карта его бита, что Украина отшатнулась от него, как от прокажен­ного. Цеплялся за малейшую возможность удержаться на поверхности. Обманывал пашу Галиля, великого визиря и самого султана лживыми словами о том, что казаки ждут не дождутся, чтобы перейти под его гетманскую булаву. Об­манывал и себя призрачными надеждами, продолжая все еще на что-то уповать... На что?

Он обхватил руками голову и уставился безумным взглядом в темное окно, за которым была глухая ночь.

Многогрешный не решался нарушить зловещую ти­шину.

Минута плыла за минутой, а Юрась не менял позы. Ка­залось, что сидит не человек, а каменная статуя с переко­шенным лицом.

Даже гул голосов в соседней комнате и топот многих ног не вывели его из этого состояния. Лишь после того, как дверь вдруг с шумом распахнулась и в комнату вошел Азем-ага, а за ним – несколько янычар, Юрась повернулся и гневно воскликнул:

– Азем-ага, я приказывал не заходить ко мне без разреше... – И осекся...

В протянутых руках Азем-аги темнело широкое дере­вянное блюдо, а на нем лежал свернутый кольцами длин­ный шелковый шнурок.

Хмельницкий смертельно побледнел.

Многогрешный вскочил с табуретки, но, сообразив, что гетману прислан от султана смертный приговор, застыл на месте, как пораженный громом.

Тем временем Азем-ага медленно приблизился к столу и, не торопясь, торжественно поставил на него свою страшную ношу. Позади выстроились молчаливые, суровые янычары.

Юрась впился взглядом в шнурок.

Это был конец. Конец всему – надеждам, тревогам, жизни. Он прекрасно знал, что человек, получавший от султана такой подарок, жил не дольше, чем нужно для то­го, чтобы умереть. И ценил его султан невысоко – прислал свой жуткий подарок не на серебряном, а на деревянном блюде...

– Нет! Нет! – Гетман закрылся руками, словно защи­щаясь от удара. – Не может этого быть! Это фатальная ошибка! Не мог султан отдать такой приказ!

– Султаны никогда не ошибаются! – ледяным голо­сом произнес Азем-ага. – Извини меня, гетман Ихмельниски, но приказ султана должен выполняться без промедле­ния... Ты сам или тебе помочь?

– Не-е-е... – исступленно закричал Юрась. – Не хочу-у-у!

Азем-ага подал едва заметный знак рукой. Из-за его спины вышли три янычара. Один схватил Юрия Хмельниц­кого за руки – заломил их назад. Двое мгновенно накину­ли на шею шнурок, потянули изо всех сил.

Юрась захрипел, заметался в петле, все еще стараясь вырваться, но сразу же поник, упал.

Так никто и не понял – от удавки он умер или от страха.

Когда с гетманом было покончено, Азем-ага глянул на Многогрешного, который стоял ни жив ни мертв.

– Ты поможешь нам, Свирид-ага! Вынесешь труп. – И он повернулся к янычарам, стоявшим позади. – Давайте мешок!

Те быстро развернули большой куль и опустили в него тело гетмана вниз головой. Потом крепко завязали.

– Бери, Свирид! – приказал Азем-ага. – Послужи своему гетману в последний раз!

У Многогрешного от испуга отнялся язык, а ноги будто приросли к полу.

– Ты что – оглох? – толкнул его в спину янычар.

Ему помогли взвалить мешок на плечи, затем вывели из дома. Впереди шел Азем-ага, позади – янычары.

Многогрешный еле плелся. От ужасной ноши, давив­шей на плечи, у него кружилась голова. Ему казалось, что он делает последние шаги по земле.

На улице повернули направо, к Турецкому мосту.

Стояла темная, облачная ночь. Город словно вы­мер – ни прохожих, ни огонька, ни собачьего лая. Только тяжелое сопение Многогрешного нарушало могильную ти­шину.

На мосту Азем-ага остановился.

– Сюда!

Кто-то подтолкнул Многогрешного к каменным пери­лам. Он споткнулся – и мешок свалился к ногам Азем-аги.

– Тише ты, шайтаново отродье! – выругался тот. – Бросайте!

Янычары вскинули мешок на широкие перила и стол­кнули его в глубокий каньон, прорытый бурными водами Смотрича. Спустя некоторое время оттуда донесся едва слышимый всплеск. Многогрешный перекрестился.

– Господи, упокой душу его!

– Аллах упокоит... и примет его в свои «райские са­ды», – сказал Азем-ага. Не разобрать было, говорится это серьезно или с насмешкой. – Он верно служил падишаху и заработал себе награду... А ты, Свирид-ага, убирайся от­сюда! Побыстрей да подальше. Понял?

Как было не понять!

Многогрешный поклонился и кинулся наутек. Он пред­ставил себе мертвого Юрася Хмельницкого и мысленно по­благодарил бога за то, что не на его шее затянулся страш­ный шелковый шнурок, что не его, скрюченного в тесном мешке, катят по скользким камням холодные мутные воды...

 

 

 

Секретарь Таленти, склонив в поклоне продолговатую голову с редеющей черной шевелюрой, пятясь вышел из ка­бинета и, не закрывая за собою двери, повернулся к Арсену:

– Его ясновельможность милостиво разрешил тебе, пан Комарницкий, зайти на короткую аудиенцию.

Войдя в знакомый кабинет, Арсен поклонился.

Собеский сидел за большим массивным столом, широ­коплечий, тучный, с копной слегка посеребренных сединою волос, и перебирал бумаги. Отложив одну из них в сторону, пристально посмотрел на вошедшего.

– Доброго здоровья, ваша ясновельможность!

– А-а, пан Комарницкий, то бишь пан Кульчицкий, или как там тебя! Приветствую, приветствую героя Вены! Я никогда не забываю тех, кто храбро сражался под моими знаменами... Садись, пожалуйста. Рассказывай, с чем при­был!

Арсен сделал несколько шагов к столу, но не сел.

– Ваша ясновельможность, допущена большая не­справедливость, и я приехал просить вашей милости и защиты...

– О Езус! И тут несправедливость! Кажется, все в этом мире соткано из одних несправедливостей! – во­скликнул король, видимо все еще находясь в плену своих мыслей или под впечатлением недавней беседы с секре­тарем.

– Скажите, кто оскорбил ваше королевское высоче­ство, и я... – начал Арсен.

– Нет, нет, совсем не то, здесь сабля не поможет, – за­махал руками Собеский. – Интриги магнатов, их самоуп­равство разваливают польскую державу! Вот что ранит мне сердце! Каждый тянет к себе. Никто и думать не желает об отчизне, все заботятся лишь о собственных поместьях, о своем тщеславии. Пока существовала прямая угроза со стороны Порты, шляхетство держалось дружно, а те­перь – как сбесилось. Каждый магнат хочет стать коро­лем, каждый голопузый шляхтич – магнатом! Повсюду – раздоры, подкуп, тяжбы по судам, вооруженные нападе­ния, грабежи, разбой... Никто не боится королевской вла­сти, все полагаются на оружие... Анархия – да и только!

Арсен молчал, оторопев от такого откровения.

Заметив его растерянность, Собеский опомнился и уже спокойным тоном спросил:

– Так что же случилось? От кого я должен защитить тебя?

– Не меня, ваша ясновельможность... Несправедли­вость допущена по отношению к известному вам пол­ковнику Семену Палию, который не менее храбро бился под знаменами вашей ясновельможности с турками...

– С ним-то что произошло?

– Он коварно схвачен в Немирове людьми Станислава Яблоновского и брошен в темницу в Подкаменном...

– За что?

– Без всяких оснований... Только потому, что его оговорил один давний недруг, заявив, будто бы полковник – приверженец гетмана Самойловича и Москвы...

Собеский откинулся на спинку кресла.

– Ну а если это правда?

– Нет никаких доказательств, ваша ясновельмож­ность! Вы сами видели, что Палий не жалел жизни и сил ни под Веной, ни под Парканом... Казачье войско, фастовский полк и другие полки на Правобережье возмущены своево­лием Яблоновского. Мы просим вашу ясновельможность защитить полковника от несправедливого обвинения и при­казать гетману Яблоновскому выпустить его из заточения!

– Так, значит, пан Комарницкий, то бишь Кульчиц­кий, казак? – удивился Собеский.

– Да, ваша ясновельможность.

– О-о! Тогда мне понятно, почему пан так отстаивает Палия... Но я, собственно, ничего не имею против пол­ковника. Он, безусловно, храбрый человек, и я никогда не забуду его побед под Веной. Скажи Яблоновскому, что я прошу рассмотреть это дело доброжелательно... Тем более, что мне не хотелось бы осложнений с Москвой, ибо мы до­говариваемся сейчас о вечном мире и союзе с ней, о совме­стной войне против Османской империи...

Король забарабанил пальцами по столу, и Арсен понял: аудиенция окончена.

У Арсена стало тягостно на сердце. Его далекая поездка завершилась ничем. Хотя Собеский не отказал в помо­щи, но и не помог. Вместо письма гетману ограничился со­ветом поговорить с Яблоновским. Да напыщенный магнат рассмеется казакам в лицо и погонит прочь! Не было по­лной уверенности в том, что он выполнил бы письменное распоряжение короля, а словесное пожелание – и по­давно...

Арсен молча поклонился и вышел.

Проходя через роскошные, расписанные золотой кра­ской двери королевского кабинета, он невольно вспомнил, как некогда под Чигирином безрезультатно просил князя Ромодановского защитить Романа Воинова, когда того арестовал генерал Трауэрнихт. «Выходит, сильные мира сего повсюду одинаковы, чтоб им пусто было! Простому че­ловеку за этими богатыми дверями правды не найти. А по­сему, казак, надейся только на собственные силы, на свою саблю!»

 

 

Обоз въехал в Подкаменное и остановился на площади перед замком. Солнце уже опустилось к горизонту, и от мрачных крепостных стен и островерхих башен на землю падали черные тени.

– Эй, мужики, тут становиться на ночлег запреще­но! – закричал от ворот дежуривший гайдук. – Намусо­рите, а завтра прибирай после вас!

– Не кричи, пан! Мы не глухие! – ответил Арсен, одетый в обычную крестьянскую одежду: белые по­лотняные штаны, сорочка и соломенный брыль. – Поди-ка лучше сюда! Ведь не с пустыми руками приехали мы на ярмарку. – И он похлопал ладонью крутобокий бочонок.

Жест был настолько красноречив, что гайдук, пожилой гуцул из Прикарпатья, сначала заморгал глазами, затем облизнул сухие, воспаленные губы.

– Пиво?

– И таранка к нему найдется из самого Днепра. – Арсен моргнул хлопцам – Яцько и Семашко: – Ну-ка, поищите на моем возу – выберите несколько рыбин получше! Чтобы пан остался довольным и дозволил нам тут переночевать...

Яцько поднес стражнику большую кружку.

Гайдук мотнул было головой – на часах, мол. Немного подумал. Колебался, должно быть. Наконец, решившись, прищелкнул языком, оглянулся – не видно ли кого побли­зости – и только тогда взял в руки кружку. Понюхал. На лице проступило удивление.

– Разрази меня гром, если это не горилка! – Он приоткрыл усатый рот, сделал один глоток, поморщился. Затем, переведя дыхание, вновь приложился к кружке и осушил ее до дна. – Ф-фу! А теперь, хлопцы, не мешало бы и закусить, если есть!

Таранку стражник ел медленно, смакуя, то и дело похваливая угощавших.

– Вы правильные хлопцы, как вижу... Просто чудес­ные! Кабы не служба, то я с вами тут и заночевал бы! Ей-богу! – болтал он, пьянея. – Уже вечереет, и было б совсем не плохо улечься на возу, подмостив себе сена, да задать храпака!

Арсен подморгнул Василию Семашко, и тот шагнул к телеге – освободить ее для стражника. Гайдук хитро при­щурился, погрозил хлопцу пальцем.

– Может, ты покличешь своих товарищей? – спросил Арсен. – Не то как пустим чарку по кругу – им, беднягам, ничего не перепадет.

– Э-э, не стоит, ей-богу! – пробормотал уже по­рядочно опьяневший гайдук. – Нас только двое на ка­рауле... Я на воротах, а второй, новенький, внизу... Такой набасурманенный – слова из него не вытянешь. Сидит да все думает, думает. А чего думает, поди спроси его?..

– Кого ж вы стережете?

– Говорят, какую-то важную птицу... Такие кандалы на него надели!

– Когда же тебе, друг, замену пришлют? Иль так и бу­дешь всю ночь торчать один?

– Черта с два! Дождешься тут замены! Как надоест стоять – пойду, стукну в двери: мол, выходи кто! Кто-ни­будь и выйдет...

Он еле держался на ногах. Язык заплетался, голова клонилась все ниже к груди. Чтобы не упасть, гайдук оперся о телегу.

– Кажись, готовый? – тихо спросил Роман, подходя к переднему возу. – Можно и начинать! Казаки уже рас­прягли коней – седлают...

– Хорошо, – согласился Арсен. – Клади его, хлопцы! Он хотел поспать на сене – так пускай спит! А жупан сни­мите, Спыхальский наденет!

Яцько и Семашко сняли с гайдука жупан. Его самого кинули на телегу, прикрыли попоной. Он что-то пробур­чал – и сразу уснул.

Тем временем над городком опустился синий весенний вечер. До замка долетали девичьи песни, смех парубков. Где-то далеко-далеко, вероятно на другом конце города, не переставая звучали неутомимые цимбалы.

Когда кони были оседланы, казаки достали запрятан­ное в возах оружие.

– Друзья, кто остается здесь – будьте начеку! – приказал Арсен. – Как только услышите выстрелы, крик или свист – мчитесь на помощь! Понятно?

– Понятно,– ответил кто-то. – Удачи вам!

Арсен и Спыхальский с группой казаков направились к замку. Калитка в воротах, как они и надеялись, оказалась открытой. На подворье темно и тихо. Лишь одно оконце бы­ло освещено.

Арсен тенью метнулся к нему – заглянул через стекло. В большой, с низким потолком комнате вповалку спали несколько гайдуков. Еще двое раздевались, готовясь ко сну. За столом сидел безусый парень и куском грубого сукна до блеска начищал пистолеты, грудой лежавшие перед ним.

«Не подозревают ничего, – подумал Арсен. Нащупал на двери засов и тихонько задвинул его. – Пускай посидят малость. Может, обойдется без кровопролития...»

Оставив часть казаков на страже, он повернул к двери в подвал, где его ждали товарищи.

– Сюда, – шепнул пан Мартын. – Осторожно! Ступе­ни крутые – недолго и шею свернуть...

Вытащив из-за пояса пистолет, Спыхальский первым начал спускаться вниз. За ним – Арсен, Роман, потом – Яцько, Семашко и Метелица.

Внизу, где кончались ступени, в арочном проеме мигал тусклый свет. Из подземелья тянуло холодом и плесенью. Послышался протяжный зевок часового.

Пан Мартын, держась рукой за стену, продвигался кра­дучись, тихо, как кот. На нижней ступеньке остановился, с опаской выглянул из-за угла. Налево и направо от него уходил длинный коридор. В каменной стене напротив – потемневшие от сырости и времени двери с оконцами, за­бранными решеткой.

Гетманская тюрьма! Да, многим холопам пришлось тут изведать ужасные муки!

Возле одной двери, на низенькой табуретке, сидел, за­кутавшись в кожушок, часовой. В свете небольшого масля­ного фонаря, висевшего под потолком, хорошо были видны его мохнатая овечья шапка и сутулые плечи.

Услыхав шорох, он встревоженно спросил:

– Кто там? – И, поднявшись, взял на изготовку мушкет.

Спыхальский вытаращил глаза: перед ним стоял его давний знакомый – Свирид Многогрешный.

– Холера ясная! – загремел под низким сводом могу­чий голос пана Мартына. – Неужто это ты, пан Свирид? Я и не знал, что мы оба на службе у пана воеводы!

– Прошу прощения, с кем имею честь?.. – не узнавая, допытывался Многогрешный.

– Холера тебя забери! Мартына Спыхальского не уз­наешь?

– О, пан Мартын! Никак не ожидал увидеться с тобой здесь... Пан служит у ясновельможного гетмана Яблоновского?

– И не первый день! А пан Свирид, похоже, недавно, что-то я раньше не встречал тебя среди гайдуков гетма­на, – сказал Спыхальский, приближаясь к Многогреш­ному.

– Всего несколько дней... Но служба, однако ж, со­бачья – погибаю в этом подземелье! Может, пан Мартын посодействует мне найти местечко потеплее? Хе-хе! – И Многогрешный нарочито передернул плечами, показывая, как здесь холодно.

– Отчего же – посодействую! Хе-хе! – передразнил его Спыхальский и внезапно, схватив за грудки, прижал к стене и вырвал мушкет. – Пся крев! Наконец-то я тебя сха­пал! Сейчас тебе станет не только тепло, но и жарко! Раз­давлю, как гниду!

– Пан Мартын, ты что – ошалел? Пусти! – задер­гался тот.

На крик подбежал Арсен с товарищами. Он сразу уз­нал, кого поймал Спыхальский, и придержал его руку, уже охватившую горло перепуганного до смерти Много­грешного.

– Так вот где мы встретились, дядька Свирид!.. – по­качал головой Арсен.

– Звенигора! – простонал Многогрешный.

– Хлопцы, заткните ему рот! – приказал Арсен, обра­щаясь к Яцько и Семашко. – Свяжите руки, чтоб не сбе­жал, паскуда! Посадите на коня и смотрите в оба!

Яцько и Семашко подхватили Многогрешного – у того от страха отнялись ноги – и поволокли наверх.

Арсен кинулся к двери, к решетке которой уже прильну­ло лицо Палия.

– Батько Семен?

– Да, голубчик! Да! Выпустите меня, хлопчики, от­сюда!

На двери висел большой замок.

Арсен рванул изо всех сил – замок не поддался.

– А ну-ка, сынку, пусти меня! – отстранил его Мете­лица. – Бывало, гнул я руками подковы. Попробую сей­час... есть ли еще сила?

Он ухватил замок обеими ручищами и с таким усилием начал поворачивать в скобах, что лицо его побагровело. Все затаили дыхание. Но вот заржавленная дужка замка, жалобно заскрипев, переломилась надвое... Полковник оказался в объятиях друзей. На руках и ногах у него греме­ли кандалы.

 

 

– Быстрее, батько! – воскликнул Арсен. – Бежим!

Придерживая цепи руками, Палий вышел из подзе­мелья. Ему подвели коня, помогли сесть.

– Ну, хлопцы, орлы мои, спасибо вам! – с чувством поблагодарил Палий.

Арсен подал знак – и отряд, бросив подводы, помчался по извилистым улицам Подкаменного на восток...

 

 

На первом же привале, в лесу, состоялся запорожский суд.

Свирид Многогрешный дрожал, как в лихорадке. В последнее время жилось ему не сладко: он поблек, исху­дал, и одежда на нем висела, как на палке. Его маленькие хитрые глазки перебегали с одного лица на другое. Дольше всего они задержались на Арсене.

– Братцы, что вы со мной хотите делать? – заску­лил он.

– А что делают с предателями? – грозно спросил Ме­телица.

– Я не предатель... Разрази меня гром, если я хоть ко­го-нибудь предал! – лепетал Многогрешный. – Я ни в чем не повинен!

Арсен чувствовал, как в сердце разгорается гнев, он ед­ва сдерживал себя, чтобы не сразить мерзавца саблей. Произнес глухо:

– Не выкручивайся, Свирид! Ты перед казачьим су­дом, судом чести, и ты обязан говорить чистую правду. За малейшую ложь перед судом чести подсудимого вешают без приговора!

Многогрешный смертельно побледнел. Ему казалось, что язык во рту стал шершавым, а сердце будто оборва­лось, ухнув куда-то вниз... Он едва держался на ногах.

Казаки стояли плотным кольцом, насупленные, суро­вые. Съежившийся в страхе Многогрешный вызывал у них чувство омерзения.

Лишь Семен Палий не вмешивался в казачий суд. Сидя на коне, уже раскованный, он попыхивал трубкой и молча смотрел на подсудимого. «И откуда только берутся такие слизняки, ничтожества? – думал он. – Какие матери их рождают? В каких семьях вырастают? Почему одни люди трудов и крови своей не жалеют во имя отчизны, а другие норовят побольше сорвать с нее и продают любому, кто больше заплатит?»

Тем временем Многогрешный заголосил:

– Помилуйте, братцы! Побойтесь греха! За безвинную душу бог накажет вас, как татей-разбойников!..

– Братчики, – сказал Арсен побратимам, не слушая вопли обвиняемого. – Многое нам не известно об этом че­ловеке – Свириде Многогрешном, но немало мы и знаем. И чтобы ни он и ни кто другой не могли упрекнуть нас, что мы учинили над ним самосуд, пускай он сперва ответит на на­ши вопросы, а потом уже мы решим, как поступить с ним... Согласны со мной?

– Согласны! – дружно ответили все.

– Тогда выберем судью. Кого бы вы хотели?

– Тебя, Арсен! – прогудел Метелица. – Кого ж еще? Ты лучше нас всех знаком с этим проходимцем! Ты и спра­шивай, а мы послушаем и прикинем – правду ли он гово­рит и чего стоит эта его правда!

– Правильно! Правильно! – зашумели казаки.

– Ну что ж, начнем... – Арсен вошел в круг, остано­вился напротив Многогрешного, тихо, но строго спро­сил: – Скажи нам, Свирид Многогрешный, был ли ты в прошлом запорожцем?

– Да, – кивнул тот и взглянул на Метелицу.

– Был когда-то, – подтвердил казак, – однако таким паскудным, что, помнится, присудили мы однажды нака­зать его киями... А он пронюхал об этом и задал стрекача...

– Так это?

– Так.

– Ладно, перейдем к временам более поздним... Отве­чай – был ли ты потурнаком? То есть – сменил ли нашу христианскую веру на басурманскую?

Многогрешный опустил голову.

– Ну, чего молчишь?! – гаркнул Метелица. – Было такое?

– Б-было, – выдавил из себя Свирид. – Но я ж не взаправду...

Казаки переглянулись: не думали, что подсудимый так легко и быстро признает себя виновным в этом тягчайшем грехе, считавшемся на Сечи равнозначным измене Родине.

– «Не взаправду»! – передразнил его Метелица. – Вот как садану саблюкой по твоей дурной башке...

Арсен взглядом остановил старого казака – мол, по­молчи, батько!

– Будучи холуем у турецкого спахии, – обратился он к Многогрешному, – не ты ли выдал на суд и расправу по­встанцев Мустафы Чернобородого в долине Трех Бара­нов?

Многогрешный проглотил слюну. Молчал, хлопая глазами.

– В войске Юрася Хмельницкого служил? Помогал туркам разорять Чигирин?

– Не я один служил...

– А теперь скажи мне – сколько заплатил тебе Кара-Мустафа за Златку?

– Какую Златку? – желтые глаза впились в Арсе­на. – Я не знаю никакой Златки.

– За ту Златку, которую ты выкрал в Немирове и от­вез в Каменец... В тот же вечер, когда ты меня в яму бросил!

– Никого я не выкрадывал!

– Брешешь! Сам Юрась говорил мне об этом, когда мы с Сафар-беем – помнишь такого? – допрашивали его на Дунае. Да и Златку я освободил уже, привез в Фастовиз самого Стамбула. Это моя жена. Она мне все рассказала...

Многогрешный вдруг упал на колени, обхватил запы­ленный сапог Арсена, прижался к нему мокрой от слез щекой.

– Прости... Я не знал. Это проклятущий Юраська мне приказал... Разве мог я сам?..

Арсен брезгливо оттолкнул его и отступил назад.

– А теперь – последнее... Ты сам помог Порадовскому схватить нашего полковника Палия?

Многогрешный стоял на коленях. Его пепельная, с за­лысинами голова склонилась почти до земли. Плечи вздра­гивали в беззвучном рыдании.

– Молчишь? Значит, и это правда? – Арсен посмот­рел на казаков. – Какой приговор вынесет товариство?

На поляне наступила тишина. Слышались только лоша­диное ржание да шум ветра в верхушках деревьев.

– Чего там долго думать! – воскликнул Метелица. – Этот прохвост давно заслужил петлю на шею!

– Смерть! – коротко бросил Роман

– На виселицу его, злыдня! – мрачно добавил Спыхальский.

– А ты, батько Семен? – Арсен повернулся к Па­лию. – Что скажешь?

Палий слез с коня, неторопливо приблизился. Много­грешный поднял было голову, глянул на него с надеждой, но сразу же отвел взгляд, прочтя в глазах Палия ненависть и презрение.

– Что я скажу? – произнес полковник. – Многогреш­ный сам уже вынес себе приговор своими позорными по­ступками. У него не нашлось ни единого довода в свое оп­равдание... Так пусть получает то, что заслужил!

– Да будет так! – сказал Арсен. – Этот человек не достоин ходить по нашей земле. Слышишь, Многогреш­ный? Вставай и исполняй приговор казачьего суда!

– Поми-илуйте! – взмолился Многогрешный. – Ради Христа!

– Поздно спохватился, изверг!.. Исполняй при­говор! – Голос Арсена прозвучал жестко.

Многогрешный, охая, поднялся. Вытер рукавом мокрое бледное лицо.

– Дайте мне пистолет, – прохрипел он. – Как мило­сти прошу!

– Ты не достоин такой чести! От пули умирают воины, а предатели – в петле... Иди и выбирай веревку. Да по­крепче!

Обведя затуманенным взглядом неумолимых мрачных казаков, обступивших его со всех сторон, Многогрешный сделал несколько шагов к ближайшему коню, долго рылся в саквах.

Нашел наконец длинную веревку и начал дрожа­щими пальцами вязать петлю.

Казаки следили за ним, не проронив ни слова.

Затянув узлы у петель на обоих концах веревки, так же медленно, вяло, как он делал все до этого, Многогрешный взгромоздился на коня.

Казаки, вскочив в седла, вновь окружили его, чтобы не сбежал.

Все продолжали молчать. Не хотели ни словом, ни делом вмешиваться в страшные приготовления. По стародавним запорожским обычаям ни один братчик не мог взять на себя позорной обязанности палача. Осужденный к повешению запорожец должен был сам приготовить петлю, сам выбрать ветку, завязать на ней веревку, подъехать верхом и, накинув петлю на шею, ногами ударить коня под бока...

Многогрешный долго приглядывался к веткам. Выбрал самую крепкую, перекинул через нее конец веревки, затя­нул одну петлю...

Но тут силы изменили ему. Он повалился на гриву коня и зарыдал.

– Братчики, милые, простите, смилуйтесь! Хотя бы пристрелите!..

Вид его был жалок. Вздрагивая всем телом, размазы­вая слезы по грязному лицу, он скулил:

– Братчи-ики-и-и!..

– Будет тебе петь лазаря, скотина! – прикрикнул Ме­телица. – Сам знаешь, что никто не захочет поганить руки о такую тварь, как ты! Стань хоть в последнюю свою минуту человеком, умри как подобает!

Многогрешный застыл в смертельном ужасе, но вдруг засуетился, заспешил, судорожно поправляя зачем-то на себе одежду...

Потом одним махом накинул на шею петлю и сильно ударил коня ногами...

 

 

В комнате сидели пятеро: Палий, Арсен Звенигора, Ро­ман Воинов, Яцько и Семашко. На столе перед полковни­ком лежал свернутый свиток бумаги.

Палий пригладил рукой густые волосы, обвел взглядом присутствующих.

– Друзья мои, – произнес он торжественно, – вы слы­шали, что я написал в Москву, правительнице Софии, и в Батурин, гетману Самойловичу... Считал и считаю, что по­ступаю правильно, ибо лишь от Москвы мы получали и по­лучаем помощь во время лихолетья, опустошающего нашу землю. Вот и недавно, когда я по милости Яблоновского си­дел в каземате, из Киева от воеводы Шереметьева прибыли в Фастов два обоза с харчами и оружием... Без этой помощи ни мы в Фастове, ни Самусь в Богуславе, ни Искра в Корсуни и Абазин в Немирове не смогли бы продержаться и года...

– Правильно, батько, – сказал Арсен.

– Остается препроводить эти письма по назначению. Кому-то нужно ехать, сынки мои... в Москву!..

– Кому же, как не нам с Романом. Не так ли, Ро­ман? – обратился Арсен к побратиму.

– Правда твоя, – ответил тот.

Но тут поднялся молодой Семашко. Был он, как и мать, чернявый, красивый, с быстрым взглядом темных глаз.

– Нет, батько, – горячо возразил он. – На долю Арсе­на и Романа и так выпало немало тяжких дорог. Пора и ме­ру знать! Мы с Яцьком только вступаем на одну из них... Так пускай это будет для нас первым испытанием. Верь – не подведем...

Палий любил Семашко, как родного сына. И сейчас лю­бовался его красотой, радовался, видя решительность, зре­лую отвагу, которой дышала вся его молодецкая стать. По­лковник не сомневался в нем.

Он перевел взгляд на Яцько. Этот голубоглазый, бело­курый парень более хрупок на вид – выдержит ли?

– Как ты, Яцько?

У того загорелись глаза.

– Дозволь, батько! Сделаем как надо... Пора и нам начинать!

Они стояли рядом, юные, сильные, полные жажды действовать, и с надеждой смотрели на полковника.

– Ладно, – согласился Палий. – Поедете вы! И вер­но, нужно и вам когда-то начинать!

 

 

Стоял теплый весенний день. Золотой шар солнца мед­ленно катился по просторному голубому небу. Несся радо­стный журавлиный крик – кру, кру... Роща под горой зе­ленела молодой листвой, тянулась вверх тугими гибкими ветвями. Весело звенел над полями неутомимый жаво­ронок.

По дороге, круто поднимавшейся вверх, шагал Спыхальский с оседланным конем в поводу. На боку у пана Мартына – сабля, к седлу приторочены дорожные саквы. Следом двигалась фура с парусиновым верхом. Правила лошадьми Зинка, крепко держа в сильных, загорелых на весеннем солнце руках ременные вожжи. Из-за ее спины выглядывали две чернявые головки – мальчика и девочки

Позади взбирались в гору пешие Арсен со Златкой и Роман со Стехой.

На вершине, откуда в одну сторону открывался широ­кий вид на красавицу Унаву, извивавшуюся меж зеленых берегов, а в другую – на фастовскую крепость, стоящую на соседней горе, Спыхальский остановился, нацелил в не­бо острия своих усов и стал приговаривать:

– Эхма, как тутай красиво! Так красиво, что, прошу панство, – он раскинул руки,– схватил бы всю эту землю в объятия, прижал бы к груди да так и умер от великого сча­стья!

– Не умирай, пан Мартын! Мы надеемся еще не раз видеть тебя в Фастове, у нас в гостях, – сказал, подходя, Арсен и положил ему руки на плечи. – Знай, что здесь тебе всегда будут рады.

– Дзенькую бардзо, Арсен, за твое доброе сердце! Ка­бы не туга по отчизне любимой, то остался бы тутай с вами! Но должен ехать, ибо та земля польская – родная и так же прекрасна, как и ваша... Кличет она меня, манит к себе, как мама милая. – В его голубых глазах блеснули слезы, он начал прощаться. – Прощайте, друзья мои дорогие! Пусть вам счастливо живется-можется! Люблю вас, как родных! Не забывайте пана Мартына, а он вас до последнего дня своего не забудет! Пани Зинка будет напевать ве­черами ваши чудесные песни, и мне станет казаться, что я снова с вами – и в радостях, и в горе... Если же доведется кому из вас быть в наших краях, то помните, что есть там сельцо Круглик, что живет в нем ваш побратим и верный друг Мартын Спыхальский!

Последние объятия, последние поцелуи – и пан Мар­тын уже на коне. Тронул жеребца ногами под бока, тот за­танцевал нетерпеливо, сдерживаемый поводьями, взвился на дыбы и сорвался с места в галоп.

Зинка смахнула слезы со щек, грустно улыбнулась всем, помахала рукой и крикнула на коней. Колеса заскри­пели, воз тронулся и покатился по торному шляху на запад, все быстрей и быстрей.

На далеком холме Спыхальский поднялся на стреме­нах, взметнул вверх руку с шапкой – и вскоре скрылся из виду...

– Вот и все, нет с нами пана Мартына. Будто частицу сердца забрал с собой, – глухо произнес Арсен. – Не так давно расстался я с воеводой Младеном, Ненко, не успел поплакать над могилами Секача, Иваника и деда Шевчика, как пришлось, пожалуй, навсегда, проститься со Спыхальским... Хоть ты, Роман, не надумай махнуть на Дон, да еще со Стехой!..

– За меня не волнуйся. Прирос я к Фастову, как кора к дереву. – И голубоглазый дончак привлек к себе улыба­ющуюся жену.

Арсен обнял их за плечи, крепко прижал к груди, а по­том легонько оттолкнул от себя.

– Ну, идите! А мы со Златкой немного побудем здесь...

Они остались вдвоем. Стояли на вершине и долго смот­рели в ту сторону, куда уехал пан Мартын с новой семьей. Потом казак заглянул любимой в глаза, словно в густую синеву моря...

Он нежно взял шершавыми, мозолистыми руками голо­ву Златки, осыпал лицо ее поцелуями.

– Златка! Милая моя!

– Арсен! Любимый!..

Струился, дрожал наполненный весенним благоухани­ем воздух. И небо, мирное, безоблачное, глядело на них с высоты и словно улыбалось им.

Присели у дороги. Арсен положил голову на колени Златке и закрыл глаза. Перед его мысленным взором про­мелькнули страшные картины минувшего – неволя, побег, бои, походы... Для чего все это? Кому нужны муки и кровь, бедствия и смерть людская? Чье полное черной злобы сер­дце жаждет погромов, пожарищ, руин?.. Разве счастье не в ощущении того, что ты живешь, дышишь воздухом родной земли, наслаждаешься улыбкой любимой и теплом ее ла­сковых рук?

Сердце Арсена замирало от неги и ласки. Златка цело­вала его глаза, тонкими пальцами перебирала волнистый чуб, гладила твердые шрамы зарубцевавшихся ран. Заме­тив за ухом след от пули, нагнулась, коснулась его губами.

– Тяжело приходилось тебе, милый? – прошептала она.

– Тяжело.

– Ты никогда больше не оставишь меня? Правда? Бу­дем теперь всегда-всегда вместе?

– Будем, Златка! Будем, родная!

Они умолкли. Златка любовалась беспредельным простором, внимая радостному пению жаворонка. Арсен тоже вслушивался в торжественную музыку весны.

Вдруг его ухо уловило далекий топот копыт. Он встал, посмотрел вокруг. На горизонте двигалась какая-то тем­ная точка. Что это? То ли ветер гонит перекати-поле по бес­крайней степи, то ли торопится с важной вестью всадник? Арсен пристальнее всмотрелся в даль. Нет, это не перека­ти-поле! Стремительно, то исчезая на мгновение в не види­мых отсюда балках, то выныривая на зеленых волнах хол­мов, приближается верховой.

Гонец!

Уже видно, как рдеет, точно головка мака, малиновый верх его шапки, искрятся в солнечных лучах самоцветы на ножнах дорогой сабли. Летит быстрокрылой птицей силь­ный конь...

Златка встревоженно проследила за взглядом Арсена и тоже увидела всадника.

Кто это? Куда мчится? Зачем? Неужели опять война?

Арсен молча привлек любимую к груди, словно хотел защитить ее от всего злого на свете. А сердцем прислуши­вался к дали, и уже чудились ему звуки казачьих сурм, зо­вущих в поход, ржание боевых коней на коротких прива­лах, приглушенные голоса товарищей, едва слышимое бря­цание оружия в тревожной ночной тиши... И понял он, что счастье его быстротечно. Вот-вот жизнь снова позовет в не­скончаемую дорогу, навстречу ветрам и грозам... Ибо и са­ма она, жизнь, – дорога без конца!..