АМЕТИСТ

Память царственной руки.

Случевский

У председателя парижского совета депутатов Шарля Флоке на парадном обеде Карно с женой, министры, дипломатический корпус.

Флоке коренаст и вертляв, с седыми бакенбардами.

За шампанским зашла беседа о том, что в Берлине и Вене обнародована Австро-Германская конвенция; что Бисмарк провозгласил: мы, немцы, ничего не боимся, кроме Бога; что папа Лев Тринадцатый ко дню юбилея получил несметные груды подношений, но наотрез отказался принять дары от Гумберта, итальянского короля.

Дипломаты грациозно улыбались. Но когда испанский атташе нечаянно напомнил о письме первосвященника римского к русскому Царю, улыбки вдруг исказились.

Кто поверит? Карно некрещен: ни церковь, ни папа над ним не имеют власти. А знает ли об этом народ?

За ликерами кто-то рассказал, что маркиз де Бретоль, глава монархистов, опять гостил в Лондоне у графа Парижского.

Улыбнулся на это один лишь Карно; его улыбка понятна: если на троне Людовика Святого некрещеный президент, что может значить монархическая партия?

А когда упомянуто было, что граф Парижский осыпает золотом своих приверженцев, улыбнулся только Флоке.

И эту улыбку легко объяснить: как раз накануне обещано им Панамской компании полмиллиона франков.

Речь зашла и о том, что болгарский князь Фердинанд получил от султана Абдул-Гамида черкешенку: варить князю турецкий кофе.

И о том, что известным философом Гартманом составлена новая карта германской империи на случай войны с Россией.

Министры посмеивались сдержанно. Но что-то принудило смех умолкнуть.

Быть может, припомнились царские слова: за Болгарию я не пожертвую ни одним солдатом.

Или отзыв Гладстона о русском Царе: его нельзя не любить; такие монархи теперь немыслимы: ни единой темной тени в венце его.

Да и кому в Европе не известна честность Александра Третьего, неумолимая, строгая, щепетильная? На ней основана вся русская политика. Никогда, даже в детстве, даже в шутку не мог он солгать.

Евангелический союз представил адрес Царю: да упразднится в России власть православной Церкви; да разрешит самодержавный монарх своим подданным свободно менять религию.

Твердый и ясный отказ союзу на днях отправлен обер-прокурором Святейшего Синода Константином Павловичем^* Победоносцевым.

Память его да будет с похвалой.

Продолговатое бритое лицо обер-прокурора всегда невозмутимо; в кожаной оправе очки на спокойных глазах; черный сюртук застегнут.

Он москвич, сын профессора, ученый правовед. В Хлебном переулке родительское гнездо; два крошечных ветхих флигеля.

Часто навещает Москву Константин Петрович. Поутру из Славянского базара пешком в Хлебный. В сенях старый дворник снимает с барина медвежью шубу, дворничиха приносит самовар. И ходит всесильный министр по убогим горенкам, вспоминая детство; смотрит на истлевшие обои, на черные портреты, на дряхлый клавесин.

Все проходит, но ничто не исчезает.

В Российском царстве сорок пять тысяч церквей и семьсот соборов; пятьдесят тысяч священников. Недавно Синод воспретил духовенству брать деньги за исповедь и причастие, совершать литургию в орденах, допускать надгробные речи в храмах.

Землетрясение в Верном: толчки и подземный гул.

Вся царская фамилия в Александрийском театре на бенефисе Сазонова: комедия «Испорченная жизнь» и водевиль «Сорванец». Победоносцев с супругой бывают только в балете.

По всей России празднуют рождение Государя: ему сорок четвертый год. В тот год скончался в Берлине девяностолетний император Вильгельм; на погребение выехал Наследник.

— Насильно мил не будешь, — сказал Государь, узнав, что в Болгарии казнят руссофилов смертью.

В этом месяце днем больше: високосный год.

Да святится имя Твое.

Глава третья