Память царственной руки.
Случевский
У председателя парижского совета депутатов Шарля Флоке на парадном обеде Карно с женой, министры, дипломатический корпус.
Флоке коренаст и вертляв, с седыми бакенбардами.
За шампанским зашла беседа о том, что в Берлине и Вене обнародована Австро-Германская конвенция; что Бисмарк провозгласил: мы, немцы, ничего не боимся, кроме Бога; что папа Лев Тринадцатый ко дню юбилея получил несметные груды подношений, но наотрез отказался принять дары от Гумберта, итальянского короля.
Дипломаты грациозно улыбались. Но когда испанский атташе нечаянно напомнил о письме первосвященника римского к русскому Царю, улыбки вдруг исказились.
Кто поверит? Карно некрещен: ни церковь, ни папа над ним не имеют власти. А знает ли об этом народ?
За ликерами кто-то рассказал, что маркиз де Бретоль, глава монархистов, опять гостил в Лондоне у графа Парижского.
Улыбнулся на это один лишь Карно; его улыбка понятна: если на троне Людовика Святого некрещеный президент, что может значить монархическая партия?
А когда упомянуто было, что граф Парижский осыпает золотом своих приверженцев, улыбнулся только Флоке.
И эту улыбку легко объяснить: как раз накануне обещано им Панамской компании полмиллиона франков.
Речь зашла и о том, что болгарский князь Фердинанд получил от султана Абдул-Гамида черкешенку: варить князю турецкий кофе.
И о том, что известным философом Гартманом составлена новая карта германской империи на случай войны с Россией.
Министры посмеивались сдержанно. Но что-то принудило смех умолкнуть.
Быть может, припомнились царские слова: за Болгарию я не пожертвую ни одним солдатом.
Или отзыв Гладстона о русском Царе: его нельзя не любить; такие монархи теперь немыслимы: ни единой темной тени в венце его.
Да и кому в Европе не известна честность Александра Третьего, неумолимая, строгая, щепетильная? На ней основана вся русская политика. Никогда, даже в детстве, даже в шутку не мог он солгать.
Евангелический союз представил адрес Царю: да упразднится в России власть православной Церкви; да разрешит самодержавный монарх своим подданным свободно менять религию.
Твердый и ясный отказ союзу на днях отправлен обер-прокурором Святейшего Синода Константином Павловичем* Победоносцевым.
Память его да будет с похвалой.
Продолговатое бритое лицо обер-прокурора всегда невозмутимо; в кожаной оправе очки на спокойных глазах; черный сюртук застегнут.
Он москвич, сын профессора, ученый правовед. В Хлебном переулке родительское гнездо; два крошечных ветхих флигеля.
Часто навещает Москву Константин Петрович. Поутру из Славянского базара пешком в Хлебный. В сенях старый дворник снимает с барина медвежью шубу, дворничиха приносит самовар. И ходит всесильный министр по убогим горенкам, вспоминая детство; смотрит на истлевшие обои, на черные портреты, на дряхлый клавесин.
Все проходит, но ничто не исчезает.
В Российском царстве сорок пять тысяч церквей и семьсот соборов; пятьдесят тысяч священников. Недавно Синод воспретил духовенству брать деньги за исповедь и причастие, совершать литургию в орденах, допускать надгробные речи в храмах.
Землетрясение в Верном: толчки и подземный гул.
Вся царская фамилия в Александрийском театре на бенефисе Сазонова: комедия «Испорченная жизнь» и водевиль «Сорванец». Победоносцев с супругой бывают только в балете.
По всей России празднуют рождение Государя: ему сорок четвертый год. В тот год скончался в Берлине девяностолетний император Вильгельм; на погребение выехал Наследник.
— Насильно мил не будешь, — сказал Государь, узнав, что в Болгарии казнят руссофилов смертью.
В этом месяце днем больше: високосный год.
Да святится имя Твое.
Глава третья