Прах к праху

Перед открытыми глазами качнулась серая ткань. Зверев испуганно приподнялся, вскрикнул от боли — но заметил справа в углу образок с лампадой и облегченно откинулся обратно: раз здесь икона, значит, он не в полоне, а среди своих, русских.

— Андрей Васильевич? — тут же появился у изголовья Полель. — Очнулся, княже?

— Где я?

— Князь Воротынский велел к себе в имение отвезти, как прослышал, что тебя ранило. Тут рядом, на Оке его удел.

— Я помню. — Андрей пошевелился, скрипнул зубами от боли: — Что со мной?

— Как подобрали, шлем прорублен оказался, да потоптались сверху лошади изрядно. Вся грудь, как кровоподтек един. Вестимо, ребра поломаны иные али многие.

— Обоз отбили?

— Все три отбили. И первый благополучно до Калуги дошел, и второй взяли, возле которого тебя сбили, опосля еще один бояре привели. Точнее не ведаю, мы с Изольдом тебя увезли.

— Хорошо… — облегченно закрыл глаза Зверев.

— Я сейчас бульончика принесу, княже. Тебе покушать надобно. Четыре дня бесчувственным пролежал, совсем ослаб, знамо дело. Я мигом, княже. Одна нога здесь, другая там…

Две недели князь Сакульский провалялся в перине. Не то чтобы он был очень слаб — но любая попытка пошевелиться вызывала такую боль во всем теле, что прямо хоть волком вой! Сначала отпивался густыми мясными бульонами, потом перешел на разваренный до состояния патоки кулеш. Постепенно боль отпускала, и он начал подниматься, медленно прохаживаясь по гульбищу огромного и пустого княжеского дворца. Хозяева пребывали в Москве — и князь Сакульский отлично понимал, почему.

Через месяц он окреп достаточно, чтобы самому подняться в седло. Пусть и морщась от боли при каждом покачивании, но спокойным походным шагом за неделю до столицы добрался. Хотя, надо признать, несколько дней потом в постели пролежал. Только в сентябре он почувствовал себя достаточно крепким и здоровым, чтобы нанести визит своему другу, князю Михаилу Воротынскому. Здесь он и услышал о подробностях самого страшного разгрома Руси за всю ее историю.

Оказалось, что татары Девлет-Гирея подошли к Серпухову уже на следующий день после отъезда князя Сакульского в Москву и начали переправу. Стоявшее под городом земское ополчение мешать им не стало, близко не подступало и не сделало по врагу ни единого выстрела. О том, что толпы бандитов идут по Серпуховской дороге, воевода Вельский отчего-то никому сообщать не стал, гонцов не послал ни к царю, ни к князю Воротынскому. Однако, едва крымчаки втянулись по тракту в леса, он, как и было приказано, развернул свою шестидесятитысячную армию и ударил им в спину. Невесть почему, однако же воевода Большого полка, командовавший всеми собранными на Оке войсками, самолично помчался на врага в числе передовых сотен. То ли князь Иван Вельский наслушался упреков в трусости, пока разбойников невозбранно мимо себя к столице пропускал, то ли не ставил ни во что обозные татарские части, то ли просто у него рука раззуделась самолично хоть несколько бандитов зарубить, али еще чего случилось, но уж так произошло: старший воевода князь Вельский помчался в атаку в рядах самых первых боярских сотен. И в первой же сшибке, в самом начале сечи получил столь тяжелые раны, что командовать больше уже не смог.

Холопы повезли князя в Москву по безопасной Каширской дороге, командование земским ополчением принял воевода полка правой руки князь Иван Мстиславский, который и приказал немедленно драпать. Так и не начав сражения, земская армия, все шестьсот сотен служивых детей боярских развернулись и, бросив обозы, добежали до Каширского тракта и по нему помчались вслед за увечным князем Вельским.

Стычка с опричниками из царской свиты, а также весть о схватке в тылу задержала татар почти на целый день. Этого времени как раз хватило земскому ополчению, чтобы добежать до Москвы и сесть там в осаду буквально на глазах у передовых дозоров Девлет-Гирея.

Крымский хан, ошалев от неслыханной удачи, разбил ставку в селе Коломенском, его сыновья — на Воробьевых горах. Бандиты, поверив в свою удачу, вознамерились штурмовать Москву — но, разумеется, добиться ничего не смогли. Городские стены испокон веков остаются непреодолимой преградой для легкой степной конницы. Однако разросшиеся вокруг русской столицы посады из бесчисленного количества слободок и дворов никакими стенами или иными укреплениями не прикрывались. Эти незащищенные предместья татары принялись грабить, едва приблизились к городу, а потом и подожгли. Огонь быстро охватил город со всех сторон, местами перекинулся в неприступную для чужаков крепость, загулял по тесно выстроенным деревянным дворцам и избам. К несказанному веселью басурман, очень скоро обезумевшие от ужаса горожане стали сами выскакивать из пекла к ним в руки: только успевай ловить, да в десятки увязывать. Кто не желал плена — прятался в холодных погребах и сырых подвалах, забирался в реку, погибал в огне. Кварталы, до которых не добралось пламя, накрыло густым дымом. Большая часть земского ополчения, так и не вступившего в сражение, самым бессмысленным образом угорела, задохнулось в плену московской твердыни. В том числе и сам их главный воевода князь Иван Вельский.

По обыкновению татары распустили облавы по всему Подмосковью, грабя усадьбы и веси, захватывая пленных. Тех, кто разбойничал в направлении Можайска и Калуги частично перехватили дозоры князя Воротынского, в других местах им не мешал бандитствовать никто.

Пресытившись грабежами и убийствами, насладившись видом обугленной русской столицы, татары повернули домой. Имея шесть тысяч опричников, князь Михайло смог отбить малую толику полона, но для открытого сражения со стотысячной ордой его сил, естественно, не хватило.

— Не понимаю, почему нам после всего этого позорного разгрома голову не отрубили? — удивился Зверев, сидя за столом напротив своего старшего товарища.

— Тебе-то за что? — не понял князь Воротынский. — Ты сражался много и храбро, кровь свою пролил. Честь тебе и хвала. Полками никакими ты не командовал, какой с тебя спрос? И я своими силами как мог изворачивался, старался. Просто сил слишком уж мало оказалось. За то, что опричные земли вопреки приказу вовремя не исполчил и под руку мою не привел, князю Михаилу Черкасскому по приказу государя голову с плеч снесли. Тут уж вина понятна яснее ясного.

— Вижу, привык Иоанн к казням, велит рубить виновных без колебаний, мои уговоры уже не требуются.

— Кто знает, Андрей Васильевич? — пожал плечами воевода. — Князя Мстиславского, что земские войска с Оки увел и воевать с Девлет-Гиреем не захотел, после покаяния письменного не то что не наказал, воеводой в Новгород послал. Вроде как и в ссылку, однако же и пост не маленький.

— Ну, и нас тоже не тронул, — добавил Зверев. — Хотя план татар к столице заманить наш от начала и до конца будет.

— План был толковый, — медленно качнул головой из стороны в сторону воевода. — Кабы его ополчение земское исполнять стало, а не бежало, как заяц пугливый, ныне бы мы не позор оплакивали, а победой великой хвалились. Иоанн из-за такого предательства с сего года земское войско запретил собирать вовсе! Ныне все боярские дети в части опричные будут призываться и по опричным правилам служить. Без местничества и родовых заслуг, по личной храбрости и уму, и по воле государевой воеводы назначаться станут. Земскую думу и земский двор царь велел разогнать вовсе.

Ныне опричный двор велено Государевым называть. А кто опричным кликать станет — тех бить батогами нещадно! Но ты разницы никакой не заметишь, княже. Кто при опричном дворе в должностях разных стоял, тот и в новом на том же месте остался. Ныне же Иоанн остатки державы нашей спасти пытается. Султану османскому и хану крымскому грамоты покаянные послал, обещает Астрахань и Казань в обмен на мир отдать. Послам велено оскорбления любые сносить с терпением и любым путем мир выпрашивать. Куда теперь денешься, коли Русь разом половины бояр своих в пожаре московском лишилась? Воевать, считай, больше некому. Токмо для порубежной службы силы набираются.

— Наш мудрый государь, похоже, забыл, что всего несколько лет назад писал точно такие же письма. Но с прямо противоположной целью, — ответил Зверев. — Летом жди войны. Придут добивать.

* * *

Выздоравливающего князя Иоанн службой не нагружал, и Андрей наконец-то вырвался в свое имение. Две недели скачки, остановка на день в изрядно опустевшем после минувшей чумы Новгороде, еще четыре дня купеческим стругом — и еще месяц скитания по пустому дворцу: без Полины княжество словно потеряло душу, былую привлекательность. Не манило, не вызывало интереса.

Старосты отчитались за оброк, привычно пожаловались на засуху и неурожай. Однако разорительная для южных волостей — здесь, на севере, жара принесла только пользу. Вопреки обычному, хорошо вырос хлеб, удался ячмень. Дождей было мало — но в сырой карельской земле вода держится высоко, поля в пыль не пересыхают. Богато налились репа и свекла, капуста завязалась в кочаны чуть не по пуду весом. А чтобы смерды на неурожай не жаловались — такого не случалось ни разу. Все время опасаются, что лишним тяглом их обложат.

Корабельщики отсыпали оговоренную половину дохода — аж четыреста восемьдесят рублей серебром — и спросили, стоит ли уходить от татар дальше в северные земли? Известия о разгроме минувшем и завоевании будущем докатились и до них сюда, в тихий безлюдный удел. Андрей утешил их тем, что удирать никогда не поздно, за Неву османы в любом случае доберутся не скоро, а вот обживаться на новом незнакомом месте хлопотно и муторно.

Демонстрируя хозяйское внимание и рачительность, Зверев объехал поля и ловы, показался людям, а потом собрался и уехал обратно, в Москву, из пустого, как турецкий барабан, дома в столичное подворье, не забрав даже холопов. Все равно призыва с него ныне не требовалось, а три десятка умелых в обращении с оружием бойцов могли пригодиться здесь. Времена надвигались смутные, кто-то должен и удел от лихих людей оборонять. Вот и отплыл князь Сакульский, как приехал: с Полелем и Изольдом.

В столице Андрея дожидался барон Тюрго. Во всяком случае, в гости швед заявился чуть не сразу по его появлении. Приветственно помахал широкополой шляпой с пером, предложил испробовать замечательного яблочного сидра в стеклянной бутылке, привезенной из самой Франции.

Замотанная проволокой пробка вылетела из горлышка с хлопком, похожим на выстрел, вино превратилось в кружках в высокую золотистую пену.

— Замечательные мастера в виноделии эти французы, — поцокал языком гость. — Мед им, конечно, неведом, однако же из своих ягод и фруктов напитки они создают изумительного вкуса! Праздник наслаждений!

— Вкусно, — согласился Зверев.

— Рад, что застал тебя дома, Андрей Васильевич, — сделав несколько глотков, отодвинулся от стола барон Тюрго. — Как друг другу должен передать вести, что доходят к нашему королевскому двору из иных стран. Султан Селим, друг мой, после минувшей крымской победы окончательно и решительно вознамерился распространить владения своей империи на русские земли. Для сего он торопливо заключает перемирия во всех концах света и перевозит свободные войска в Крым. Английский посланник с уверенностью пишет, что там собрано уже двадцать тысяч отборных янычар при двухстах пушках. Кроме того, после минувшей удачи к хану Девлет-Гирею поспешили примкнуть многие иные кочевые племена, желая выступить в новый поход под его рукою. Посему сила его супротив минувшего вырастет преизряд но, и приведет он в русские земли не менее ста двадцати тысяч воинов. У царя же Иоанна, при всем моем к нему уважении, силы токмо уменьшились, и очень сильно. Все знают, что пожар московский пожрал созванное им большое войско, и теперь вместо ста тысяч он самое большее пятьдесят собрать способен. Да и из тех многих надобно по крепостям и порубежью разослать, дабы вовсе голыми укрепления и земли не оставить.

— К чему ты это мне рассказываешь, барон? — поморщился Андрей, и без того хорошо знавший эти печальные цифры.

— Крымский хан в этот раз не просто с набегом идет, княже, — покачал головой шведский посланник. — Он идет забирать вашу страну. Всю зиму его ученые писцы трудились, изучая донесения купцов и рассказы пленных. Ваша земля расписана и поделена полностью. На города и уезды назначены мурзы для их разумного управления, распределены обязанности меж визирями, что станут следить за ними, наделять угодьями османских воинов, даровать льготы и накладывать обязанности. Купцы персидские, османские и европейские у султана Селима ярлыки получают на летнюю торговлю в Казани, Астрахани, Москве и Ярославле, ясак за право плавания по Волге, Каме и Дону в казну султанскую вносят, ибо без выплаты сего налога в новый сезон могут без прибылей остаться, ибо новый правитель русских земель не пустит их на свои внутренние реки. Настало время решаться, Андрей Васильевич. Наш король честен до мозга костей и слова своего намерен держаться крепко. Тебе пора присягать ему на верность, получать защиту шведской короны.

— Ведомо мне, барон, — хмуро ответил Зверев, — что войска шведские начали занимать города союзника нашего, короля Магнуса, а также корабли ваши возле монастыря Соловецкого и Новых Холмогор появлялись и сдачи требовали.

— Ты не желаешь понимать очевидного, Андрей Васильевич, — покачал головой барон Тюрго. — Русь обречена. Этим летом ее уже не станет, земли и селения, что не успеют занять наши воины, достанутся полякам или, хуже того, османам. Защитить же их куда легче, нежели потом отвоевывать. Посему стремимся мы занять их сейчас, пока сие возможно малой кровью. Прояви разум, друг мой. Коли ты присягнешь короне сейчас, тебе не придется погибать в безнадежной битве с янычарами, твои земли не подвергнутся разорению, тебя встретят как честного и сильного воина, а не как бездомного беглеца.

— Ты помнишь, что я говорил тебе о медвежьей шкуре, дружище? — ответил Зверев. — Напрасно вы так рано начали ее делить. Очень зря.

— Ценю твой патриотизм и верность присяге, Андрей Васильевич, — кивнул гость. — Однако же, помимо храбрости и чести, каждому воину необходим и разум. Не стану более докучать тебе своим присутствием, но прошу понять: чем быстрее ты смиришься с неизбежным, чем раньше решишься принять наше подданство, тем больших прав ты сможешь добиться от короля Юхана для себя и своего удела. Был рад нашей встрече, Андрей Васильевич. Ныне же должен отъезжать. Прощай.

Чем ближе подступала весна, тем сильнее ощущался сгустившийся над Москвой гнет обреченности. Русскую столицу постепенно покинули сперва иноземные купцы, затем стали разъезжаться посланники разных стран. При первых признаках ледохода начали закрываться лавки местных торговцев, и едва позволила вода — от причалов стали одна за другой отваливать ладьи, ушкуи, струги и лодки, тяжело нагруженные не столько товаром, сколько домашним скарбом. Следом принялись разъезжаться и сами горожане. Кто в поместье, кто к знакомым, кто просто в поисках нового пристанища. В Новгород уехал царь, забрав десять тысяч служилых татар, исполченных под Казанью и Астраханью. Иоанн не испугался — просто пришли известия, что в недавно только успокоившихся городах появились подметные письма и подозрительные люди, предлагающие псковскому и новгородскому люду защиту от османского нашествия под властью разных католических королей. Царское присутствие и татарские тысячи должны были успокоить сомневающихся, а также стать прикрытием рубежей северных и западных, в то время как последние русские силы собирались на юге.

К началу мая в Москве вместо обычных ста тысяч населения осталось всего около тридцати, и на пустынных улицах куда чаще встречались суровые стрельцы и одетые в броню боярские дети, нежели ремесленники, купцы или благодушные зеваки.

В году от Рождества Христова одна тысяча пятьсот семьдесят втором царским воеводам чуть не впервые в их жизни не понадобилось гадать, случится этим летом нашествие или нет, и куда вознамерятся ударить басурмане. Султан Селим сам сообщил о будущей беде, прислав Иоанну гордое заносчивое письмо:

«Не надобно мне от тебя ни Казани, ни Астрахани, ибо я есть царь и государь всея Руси, и все твое — мое, ты же и народ твой суть прах у моих ног. Ныне же посылаю я слугу своего, хана крымского, именем моим на стол твой садиться. Прими с покорностью мою и его волю, припади к моей милости, и тогда дарую я тебе защиту свою, и не лишу живота и воли тебя, детей и жен твоих».

Османы собирались в поход, русские собирались для их достойной встречи. Учитывая странную любовь Девлет-Гирея к Серпуховской дороге, на этот раз князь Воротынский приказал войскам собираться у Коломны, в стороне от вражеских глаз.

Андрей прибыл сюда в середине мая, выбрал в пустующем еще обширном лагере место неподалеку от реки, велел холопам ставить юрту, привезенную из княжества взамен брошенной прошлым летом у Серпухова палатки, сам направился докладываться воеводе.

— Князь! Княже! Андрей Васильевич! — вдруг кинулся к нему от одного из костров паренек в новенькой, еще сверкающей нестершимися кольцами броне. Зверев замедлил шаг и охнул, внезапно узнав:

— Андрей! Андрей, Варин сын! Когда ты так вымахать успел? Прошлый раз едва до подбородка мне доставал! — Поклониться сыну он не дал: крепко обнял, похлопывая по спине. — Ты смотри, выше меня стал! Али это шелом такой островерхий? А ну, сними!

Боярский сын, широко улыбаясь, скинул шлем, но все равно оказался на пару пальцев выше родителя. На гладко выбритой голове молодого воина плотно сидела красная войлочная тафья.

— Ну, могуч! Вижу, одним из первых в ополчение примчался?

— Толком и разобраться дома не успел, Андрей Васильевич, а тут снова в дорогу. Да и недалеко от удела. Вот и прискакал.

— Пахом, Карасик с тобой?

— Лошадей отправились поить.

— Как вернутся, отправь к моей юрте. Чего нам врозь сидеть, коли в одном лагере? Хотя нет, постой… Со мной пошли, никуда холопы не денутся.

Через минуту боярского сына обнимал уже князь Воротынский:

— Возмужал, возмужал! — восхитился пожилой воевода. — Настоящий витязь. Помню речи твои храбрые. Как, отличиться уже успел?

— На Аркской линии в ополчении сидел, княже, — доложился юный воин. — Смута была там о прошлом лете, довелось поездить. Да токмо саблю ни разу не обнажил, без меня закончилось.

— Ну, новик, это дело поправимое, — похлопал его по плечам князь, повернулся к стоящему поодаль молодому человеку: — Иван Петрович, тут воин храбрый славы ищет. Возьмешь под свою руку?

— Отчего не взять, храбрецы везде к месту, — пожал плечами князь Шуйский, сын погибшего на Улле знаменитого воеводы. — Я не жадный, славой поделюсь.

— Коли так, забирай.

— Собирайся, храбрец, завтра поутру выступаем, — хлопнул его по плечу воевода и вышел из палатки. Андрей, забыв про князя, выскочил следом. Мальчишка, ветер в голове.

— Куда посылаешь-то, княже? — спросил Зверев.

— На Сенькин брод за Серпуховым. Удобное место для переправы. Коли вовсе без охраны оставить, подозрительно будет. Посему пусть князь Иван Шуйский с двумя сотнями там посидит, османам кровушку пустит, как подступятся. Коли храбро драться станут, то и поверят басурмане, что их там пропускать не хотят. Заслон, знамо дело, сшибут. Но сие лишь своей силе припишут.

— Двести детей боярских? — вздрогнул Андрей. — Супротив ста двадцати тысяч?

— Князь Шуйский весь в отца, упрется насмерть. Этот брод татарам дорого обойдется, попомни мое слово. Где славы воину искать надобно, так это именно на нем.

— Я с ним поеду, — ощутил князь на спине неприятный холодок.

— Нет, Андрей Васильевич, у тебя славы уже в достатке, ты здесь дело станешь делать, — покачал головой воевода. — Ты, известно, огненное зелье хорошо знаешь. Посему пушки станешь принимать, как подвозить начнут, место каждой в гуляй-городе определишь и пушкарей под свою руку примешь. Над ними твоему хитроумию самое место выйдет!

— Как скажешь, княже, — принял свою новую должность Зверев. — Стволы уже подвозили?

— Нет, но щиты гуляй-города осмотреть можешь, они в крепости. Коли надобно что поправить, вели мастерам делать немедля.

— Завтра же займусь.

На встречу с сыном князю Сакульскому остался всего один вечер. И что самое тяжкое — сказать боярскому сыну, чей он ребенок, почему так интересен князю, Андрей не мог. Болтал о постороннем. О поместье и его доходах, о матери и ловкости, с которой та управляется с хозяйством. Слушал рассказы о тоскливой полугодовой службе на Аркском рубеже и хитростях конного боя, услышанных пареньком от новых, старших друзей. О том, что нашлось у боярского сына пятеро ровесников с поместьями вокруг Казани, с которыми он вроде как сдружился, и об их намерении организовать в городе свою братчину.

— Он готов? — спросил князь Пахома, когда сын ненадолго отлучился.

— Малый толковый, — кивнул дядька.

— Ты его береги.

— Пока жив, не отойду… — пообещал холоп.

На рассвете Андрей вместе с еще двумя сотнями детей боярских и примерно тремя сотнями холопов ушел в туман, медленно ползущий на берег с широкой холодной Оки. За славой, которую ему так хотелось добыть. За делом, которое он выбрал смыслом своей жизни.

Лагерь же остался заниматься своими будничными делами. В него то и дело подтягивались новые ополченцы, чтобы влиться в опричные полки. Те, что строились не по принципам землячества, а определялись числом, умением и вооружением собранных Разрядным приказом воинов. Хотя — чур, чур, чур, какие «опричные»? Это слово теперь было под запретом и каралось батогами. Полки были не опричные и не земские. Они были — русскими. Собранными для защиты русской земли и управлялись не самыми знатными из русских воевод, а самыми опытными и умелыми. Самые знатные уехали в Новгород, с глаз долой, от войск подальше.

Впрочем, родовитость умнейшего князя Воротынского тоже была к месту — для спокойствия непривычных к новым порядкам земских бояр.

Оружейный парк князя Сакульского собирался примерно таким же образом. Специальной полевой артиллерии придумать еще никто не догадался, и пищали приходили в строй так же, как и бояре: по призыву, исполчаясь с крепостных стен и засек вместе со своими нарядами. Воеводы и наместники, понятное дело, норовили отдать стволы поплоше, какие не жалко. Уходящие в поход пушкари хотели получить самое лучшее, ибо с этим им предстояло воевать. И как-то так, через споры и согласия, через жалобы и требования, через хитрости и авторитеты среди собранных пушек обнаруживались и недавно отлитые длинноствольные пищали, и допотопные тюфяки, стрелявшие еще по Мамаю и Тохтамышу, и легкие чугунные картечницы, и крупнокалиберные дробовики.

Князь каждый ствол осматривал тщательно, со всем пристрастием — на изъеденность дула, на чистоту запального отверстия, на наличие трещин. Ровной палочкой проверял прямоту орудия, дабы не порвало, коли картечницу для стрельбы ядром использовать. Ощупывал он и лафеты: чтобы были не подгнившими, крепко держали пушки.

После проверки каждый наряд получал бочки с припасом и полотняными мешками, железные запальные штыри вместо привычных шнуров и садился набивать картузы. Все пищали, тюфяки и пушки были разных калибров, каждой требовалась своя навеска пороха, свой заряд жребия, свои ядра — и Андрей требовал, чтобы все это пушкари заготовили сейчас, в спокойной обстановке, а не суетились с мерками в горячке сражения.

Помимо детей боярских, к Коломне подошли десять тысяч стрельцов. Людей взрослых, основательных, а потому содержащих оружие в полном порядке. Они тоже попали под руку Андрея, и их тоже князь заставил сделать себе дополнительно по полторы сотни патронов — вместо предусмотренных разрядом пятнадцати.

За хлопотами разгорелось лето, южные рубежи никто не тревожил, и постепенно лагерь проникся обычной леностью и безалаберностью. Бояре потихоньку начали забывать, по какой причине их исполчили чуть ли не до последнего новика, зачем собрали на Оке. Служивые люди все больше предавались пирам и начали высчитывать дни, оставшиеся до первых заморозков — когда будет можно отправиться домой. Стрельцы от вопросов правильности использования бердышей и скорости чистки ствола, чтобы не полыхнул новый навес пороха, перешли к обсуждению цен на овес и репу, мест доходного сбора ревеня и заключению уговоров, которые можно будет исполнить по возвращении в свои слободы. Попытки Андрея вывести их на тренировки встречали все большее и большее непонимание, бердышами стрельцы махали с ленцой, фитили крутить ленились.

Первые вести о враге появились только в середине лета, от самых дальних степных застав. В этот раз крымчаки шли с пехотой, а потому двигались почти вдвое медленнее обычного. На день Кузьмы и Демьяна показались возле Непрядвы, но только на Прокла дошли до Оки возле Серпухова^[22].

Двадцать пятого июля передовой татарский дозор появился возле Сенькина брода, покрутился, то приближаясь, то отдаляясь, но все-таки решился, перешел реку, а когда начал подниматься на берег — с двух сторон на басурманскую полусотню в рогатины ударила кованая конница. Разбойничья полусотня легла под копыта в считанные мгновения, не успев отправить к главным силам ни одной весточки.

Однако через пару часов у брода показался отряд числом уже в несколько сотен. Рассыпанные на том берегу мертвые тела предупредил татар о засаде, и через реку они пошли плотными рядами, стремя к стремени. Едва разбойники добрались до стремнины, выехавшие на открытое место боярские дети обрушили на них целый ливень стрел. Теряя людей, упрямые крымчаки погнали коней вперед, а когда уже выезжали из воды, бояре, убрав луки, опустили рогатины и дали шпоры коням, врезавшись в нестройную массу и опрокинув первые ряды обратно в Оку — кого мертвыми, а кого и живыми.

Задние татары, застряв среди воды, взялись за луки, принялись метать стрелы. Боярские сотни отступили, исчезнув за кронами деревьев по сторонам. Крымчаки, опустошив колчаны, двинулись вперед — но выскочившие на открытое место защитники брода снова обрушили на них стрелы с тяжелыми гранеными наконечниками. Разбойники, смешавшись, отступили, ушли на свой берег. Спешились, давая отдых коням и дожидаясь подмоги.

Еще две тысячи подошли к ним перед закатом, и на рассвете одетые в доспехи ханские сотни под прикрытием сбившихся в толпу лучников начали переправу. Но приготовления эти оказались бессмысленны: выстояв целый день, положив у брода две сотни басурман и потеряв всего пятнадцать человек, князь Иван Шуйский ушел и на следующий день благополучно примкнул к Большому полку.

Дивей-мурза тем временем сообщил Девлет-Гирею о своей победе, и бесчисленные татарские войска начали переправу, обходя крепость и втягиваясь на столь удачливый для них Серпуховской тракт.

После получения этой вести, воевода Михайло Воротынский тоже привел в движение свое войско, и оно, бросив у Коломны все, кроме оружия и боеприпасов, вслед за крымчаками пошло по той же дороге в сторону Москвы.

В середине дня, возле деревни Молоди, что сразу за рекой Рожай, впадающей в Москву-реку, князь Михайло приказал вставать крепко, намереваясь здесь, в узости между рекой и ложбиной с обрывистыми краями, перекрыть татарам дорогу назад. Вперед, с несколькими сотнями боярских детей, умчался князь Хворостинин, заслуживший себе славу и доверие долгой безупречной службой в опричнине. Андрей же, всячески погоняя стрельцов, приказал ставить щиты гуляй-города, выстраивая их в несколько открытых сзади углов, направленных остриями в сторону врага, а у основания разорванных на ширину в два десятка шагов.

— Что-то неладное ты мастеришь, дружище, — подъехав к Андрею, неуверенно сказал Михайло Иванович. — Непривычное что-то.

— Перекрестный огонь готовлю, — кратко пояснил Зверев. — С каждой стороны такого угла можно стрелять во фланг врагу, атакующему соседа. Если на эту сторону татарин кидается, то она стреляет в лоб, а соседняя — в бок. Если на другую, то наоборот. С какой стороны ни подойдешь, с двух направлений обстрелян будешь. Это и вдвое чаще залпы выйдут, и от огня укрыться сложнее.

— Вижу, дело знаешь, — сделал вывод старший воевода. — Мешать не стану.

Стрельцы, ругаясь и погоняя друг друга, скидывали с телег щиты, выволакивали к указанному месту, поднимали в шаге друг от друга, накрепко соединяя сверху и снизу толстыми балками, подпирали сзади бревнами, скобами намертво приколачивая их сверху, чтобы тяжесть лаг не позволяла выдернуть щит вперед, а упор в землю — завалить назад. В щелях между щитами пушкари выкладывали свои пищали и тюфяки. Короткоствольные древние дробовики князь Сакульский ставил ближе к основанию «углов», где палить все едино придется в упор, дальнобойные — у острия, где наибольший сектор обстрела.

— Первыми ядра забивайте! — предупреждал он наряды. — Вторыми готовьте жребий! Быстрее, быстрее, православные! Татарин за каждый миг задержки жизнями плату заберет! Шевелитесь!

Четыре прямых «угла» наконец-то перегородили тракт, самой дальней из сторон упираясь в обрыв ложбины, а самой ближней — в слегка приболоченный речной берег. На эти стороны были выставлены самые дохлые и слабенькие пушки — в здравом уме ни один человек в такую западню не полезет.

Между тем где-то далеко впереди, в нескольких верстах, боярские дети князя Хворостинина, вырубив по пути слабых, больных и просто отставших от главных сил крымчаков, с ходу ударили в спину охранявшему обоз отряду.

После разгрома у Судьбищ Девлет-Гирей стал уделять охране припасов внимание чуть ли не большее, нежели дозорам и поиску добычи, а потому татарские сотни здесь оказались опытные и крепкие. Развернувшись, они стремительно ударили на русских в копья, опрокинули и погнали, погнали назад по накатанной дороге, рубя и накалывая спины. Несколько верст погони — и уцелевшие всадники во весь опор пронесясь между бревенчатыми стенами, юркнули в оставленные тут и там широкие проходы. Залихватски свистя, крымчаки ринулись следом…

* * *

— Идут, идут!!! — закричали с разных сторон гуляй-города.

— Запальные штыри в костры! — побежал вдоль стен князь Сакульский. — Штыри в костры, в костры! Кали их, кали!

Откуда, где, каким образом воины заметили приближение конницы, Андрей так и не понял. Но доверять опыту здешних дозорных уже давно привык. Это подарило ему несколько важных минут для последних распоряжений. А потом на дороге появилась несущаяся вскачь конница.

— Наши, наши! — предупредили пушкарей многие сотни голосов. Одетые в кольчуги и бахтерцы, боярские дети мчались во весь опор, не оглядываясь назад. Многие десятки и сотни устремились к проходам, оставленным между «углами». Следом из-за леса выметнулась не менее стремительная степная конница, отставая на считанные десятки сажен.

— Готовься! — закричал Зверев, отлично сознавая, что слышат его только самые близкие из пушкарей.

Разбойники приближались, вслед за русской конницей рассыпались на отдельные потоки, направленные к проходам, влетели между щитами…

— Пали!!!

Оглушительно ударила самая дальняя, стоящая на углу пушка, ее выстрел тут же поддержали другие. Чугунные ядра, каждое размером с голову ребенка, выпущенные с расстояния в сотню шагов, с легкостью прошивали татарские потоки насквозь, дырявя сразу десятки лошадей и людей, отрывая ноги и разбрызгивая внутренности. А вслед за первой тут же ударила вторая, третья, четвертая, словно ведя отсчет от угла к середине. Пушкари кинулись к орудиям, торопливо прочищая банниками стволы, вгоняя картузы с порохом, прибивая пыжом, засыпая картечь. Картечью же плевали и самые близкие к проходам тюфяки, прорубая среди татарского войска целые просеки, сбивая с ног людей и лошадей. Атака захлебнулась кровью, застопорилась, а вот уже по остановившемуся врагу ударил новый залп, выхлестывая поле десятками пудов крупнокалиберной свинцовой, железной и чугунной дроби. Над землей застелился горячий розовый туман из мелких кровавых брызг, и те немногие из разбойников, что смогли уцелеть во время этого ужаса, повернули назад.

Наступила, пропитанная запахами дыма и парного мяса, зловещая тишина.

Наряды перезарядили пушки, замерли в готовности, выглядывая из бойниц наружу, боярские дети стояли у оседланных скакунов, готовые в любой миг подняться в стремя и вырваться в атаку. По ту сторону поля медленно накапливались многие и многие сотни татарских разбойников.

Медленно, с ощутимой липкой тягучестью потянулось время. Час, другой, третий. Ничего не происходило. Солнце ползло, ползло, ползло по небу, угрожающе заваливаясь за горизонт. Наконец сгустилась ночь. Изольд принес к пушкам войлочный потник, расстелил, и князь под его присмотром лег прикорнуть прямо здесь. На рассвете они с холопом поменялись местами. Князь уселся на ствол крупнокалиберной бронзовой пищали, всматриваясь через бойницу во вражеский лагерь. Там бродили по краю поля басурманские воины и глядели, казалось, прямо на него.

И ничего не происходило.

Солнце медленно поднялось к зениту, заливая людей нестерпимой жарой. Все, кто мог, вытянулись в тени щитов, под повозками, возле пушек, вокруг одиноких деревьев. Однако Зверев счел такое поведение недостойным князя и упорно торчал возле бойницы, ожидая от басурман хоть каких-то действий.

После полудня к нему пришел Андрей, Варин сын, смущенно кашлянул:

— Здрав будь, княже.

— И тебе не хворать, служивый, — ответил Зверев. — Как стояние на Сенькином броде? Славу добыл?

— Два месяца спали, один день дрались, — пожал плечами паренек. — Мыслю, пару крымчаков я все же убил.

— Молодец.

— Какая там слава? Одна стычка всего вышла, и тут же ушли.

— Когда ты будешь рассказывать своим детям, что ратная служба — это год скуки и день веселья, они тебе тоже не поверят. Как ты не верил мне, когда я предлагал тебе выбор.

— А здесь мы отчего стоим, княже?

— Ждем, когда Девлет-Гирей устанет страдать от мук выбора, — ответил Зверев. — У него сейчас большая проблема. Он вдруг понял, что его заперли в ловушке. Он не может пойти назад, домой в степь, потому что мы загораживаем ему путь. Ему некуда идти вперед, впереди его не ждет ничего, кроме московских крепостных стен с пушками. Посады он самолично сжег в прошлом году и ни на какую добычу не надеется. Османская шавка собиралась взять нашу столицу, но сделать это, имея в тылу крупную армию, совсем не просто. Даже невозможно. Если он сядет перед Москвой, мы подступим и зажмем его там, он окажется между двумя стенами. Крепостной впереди и нашей, гуляй-города, сзади. У него сто двадцать тысяч человек, двести тысяч лошадей. Всей этой ораве нужно что-то есть, а его припасы не безграничны, и трава возле дороги уже потравлена.

— Он может распустить часть людей для грабежа.

— Не может, — покачал головой Андрей. — Все, что можно, разграблено прошлым летом. А то, что уцелело, находится в городах. В той же Москве. Но Москву с нами за спиной ему не взять. И назад не уйти. Татары попались. К тому же через гуляй-город мы никаких полусотен для изгона не пропустим, это ты перемудрил. Обложим крепко, прижмем к крепости — и пусть пухнут.

— Выйти к столице, свернуть на другую дорогу… — предложил боярский сын.

— Через Москву круг выйдет, нам вдоль Оки быстрее. Мы его и на другой дороге встретим. И все начнется сначала, а припасы не бесконечны.

— Оставить часть армии здесь, напротив нас, а самим уйти мимо Москвы, — продолжил перебирать варианты Андрей.

— Если мало оставить, мы сомнем. Оставить треть армии, чтобы спасти свою шкуру — от позора по гроб жизни не отмоешься. К тому же, если жертвовать третью армии, зачем уходить? Проще бросить воинов на штурм. Победа, в отличие от бегства, принесет славу. Кто тогда посмеет попрекать его жертвами?

— Значит, он пойдет на нас?

— Не знаю, Андрей, не знаю. Ему нужно или рискнуть и попытаться взять Москву, оставаясь между молотом и наковальней, а потом сидеть в ней в осаде. Мы ведь его обратно не выпустим, так? Сидеть, пока от голода не загнется. Или кидаться на нас и прорываться на свободу. В любом случае без штурма ему теперь никак не обойтись. Татары всегда были сильны тем, что умели убегать от опасности. Пусть Девлет-Гирей попытается повторить этот фокус сейчас.

Крымский хан думал. Долго и мучительно перебирал варианты. Искал самый лучший, единственно правильный. Ведь от его выбора зависело его будущее, будущее его улуса, жизни ста двадцати тысяч его верных нукеров. Он думал, думал — и никак не мог ничего решить. Солнце описало по небу полный полукруг, день закончился, а ни единого выстрела так и не прозвучало, и ни один воин не тронулся с места. Спасительного пути из капкана для татарской армии придумать так и не удалось. Чего бы ни захотел сделать Девлет-Гирей в этом походе — но без разгрома сорока тысяч русских, оседлавших Серпуховской тракт, осуществить его планы было невозможно.

Двадцать восьмого июля передовой полк Дмитрия Хворостинина завязал свой бой с охранением вражеского обоза и заманил грабителей под убийственный огонь русских пушек. И только в полдень тридцатого числа Девлет-Гирей решился отдать приказ на уничтожение засевших в гуляй-городе полков. От татарского лагеря отделились несколько отрядов и, стремительно промчавшись вдоль леса, повернули вправо, вскидывая луки и осыпая толстые бревенчатые щиты ливнем стрел. Андрей от такого зрелища только хмыкнул с нескрываемой радостью. Разумеется, стрелы летят в три-четыре раза дальше, нежели пищальная пуля. Но вот чугунное ядро…

— Передние, пали! — Раз за разом ахнули пушки, отпрыгивая от отдачи назад. Черными мячиками мелькнули в воздухе ядра, и там, где они просвистели, плеснула в стороны кровь, покатились по земле лошади, вылетели на траву всадники. — Заряжай!

Залпы следовали один за другим, усыпая поле мертвыми телами и тушами, заливая кровью. Плотно сыплющиеся с неба стрелы тоже находили для себя жертвы по эту сторону гуляй-города — но татарам они были не видны.

После трех часов этакой карусели конница ринулась вперед, к проходам в щитах — но наряды отработали четко, и картечный ливень смел басурманскую конницу еще задолго до подхода к опасному рубежу. Татары смирились с неудачей, и в этот день новых атак больше не предпринимали.

Однако тридцать первого июля восход солнца ознаменовался пронзительным криком:

— Татары! Татары идут!

Конница мчалась плотной массой — открывшие бесприцельный огонь пушки каждым выстрелом находили для дроби и ядер десятки жертв. Стрельцы спешили к проходам, готовясь встретить прорвавшихся всадников огнем и бердышами — но беда подступилась с другой стороны.

Пушкарь рядом с князем вскрикнул и упал, второму в бок ударила через бойницу пика, и он тоже рухнул, придавив банник. Младший Андрей перехватил татарское копье, дернул к себе и вырвал. Крымчак по ту сторону щита выдернул саблю — но она оказалась слишком коротка, а вот боярский сын его трофейной пикой наколол.

Впереди и сбоку татары лезли через щиты, запрыгивая на них прямо из седел. Князь схватился за бердыш, подставил под одного, отдернул, когда тот распорол брюхо, рубанул из-за головы второго, ткнул подтоком третьего, но они прыгали и прыгали, сверкая саблями и белыми оскалами зубов, рубили, кололи. Если бы не толстые кольца байданы — Зверева зарезали бы уже раза три. К счастью, в давке у басурман не было места для широкого замаха клинком, и они напирали больше телами, отталкивая защитников дальше и дальше назад.

Позади и сбоку грохнул пищальный залп, еще один, еще — это татарская конница прорвалась мимо молчащих пушек. Три линии, три залпа — теперь стрельцы тоже рубились саблями и бердышами.

— Андрей! — крикнул Зверев, находя глазами сына. Отскочил на два шага, поддергивая бердыш для длинного хвата, рубанул по голове крымчака, что подбирался к нему слева, дернул ратовище к себе, распарывая грудь бандиту, лезущему на него самого, кольнул острием стального полумесяца еще одного противника перед сыном, отступил на шаг, беря оружие ближним хватом, резанул вправо-влево перед собой, вздрогнул от удара саблей по шлему: это его попытались достать саблей аж с третьего ряда. Отступил перед напором еще на шаг, стрельнул глазом на сына. Тот дрался отчаянно и красиво, хотя шелом уже был сбит набок, а кольчуга в одном месте расползлась. Рядом резался Пахом, неброско и деловито, экономя силы. С его стороны к младшему Андрею подобраться не мог никто. А вот князя отталкивали дальше и дальше назад.

«Хана, — вдруг понял Зверев. — Крымчаков втрое больше. Без гуляй-города шансов нет. А он…»

— У-р-ра-а!!! — послышался сзади родной и знакомый клич.

Понимая, что сейчас будет, князь прыгнул назад и в сторону, покатился, освобождая дорогу, и сомкнутая масса кованой конницы с короткого разбега врезалась в татарскую толпу, насаживая с разбега на рогатины разом по три-четыре пеших бандита, бросая копья и рубя их с седла. С седла — пеших мечущихся татар, которые не то что воевать, но и ходить-то толком не умели, проводя в седле большую часть своей кочевой жизни от колыбели и до могилы.

Князь вскочил, побежал следом и, сбоку добивая выскочивших в сторону крымчаков, облегченно перевел дух, увидев вполне живого сына, крикнул ему:

— Андрей, стрельцов сюда веди! Холопы, ко мне!

К счастью, его воины общаться с огненным зельем умели. Пока боярские дети дорубали последних басурман и сшибали из седел тех, что еще продолжали запрыгивать на щиты, они вогнали в ствол крайней пищали картуз пороха, пыж, ядро.

Зверев самолично, подобрав шест с еще горячим запальным щитом, ткнул им поглубже в отверстие, чтобы прожечь навощенное полотно мешка с порохом. Пищаль жахнула, вогнав ядро в густую и почти неподвижную толпу за щитами.

— Пахом, бань старательно, чтобы искр в стволе не осталось!

Князь схватил у опрокинутого возка новый картуз, Полель притащил тяжелое ядро. Минута — и пушка шарахнула снова. Тут же ей эхом ответила вторая, потом еще и еще. Боярские дети вычистили укрепления от татар, и теперь стрельцы спешно осваивали пушкарские обязанности. Очень быстро загрохотали все сто пятьдесят русских пушек, выстрелы слились в непрерывный, заглушающий все вокруг, яростный вой. Фланговые залпы вскоре освободили подступы к стенам, и хотя в тылу, за проходами, еще кипела драка, стало ясно, что на этот раз гуляй-город устоял.

— Выдохлись басурмане, — облегченно отер пот со лба Пахом, и ему тут же ответили с соседнего укрепления:

— Татары! Татары! — На подвижную полевую крепость опять накатывалась конная лавина.

К счастью, воевода успел сделать правильный вывод и увел стрельцов с открытых проходов за стены, за спины нарядов. Когда крымчаки попытались повторить прошлую, почти удавшуюся тактику захвата «углов» с пушками через стены — прыгающих через верх бандитов встретили частые пищальные выстрелы. Стрельцы же палили жребием в бойницы в то время, как пушкари перезаряжали орудия. Порох расходовался в таких количествах, что вскоре из-за густого белого дыма не стало видно ничего на расстоянии вытянутой руки. Артиллерия уже стреляла реже, в основном на звук конского топота и уповая на то, что вдоль стен хоть кого-то, но сразят. Стрельцы свои пищали опустили и взялись за бердыши, выглядывая пробравшихся к укреплению басурман. Однако и крымчаки теперь не видели стен, через которые нужно перелезать. Причем перелезать толпой, одновременно — одиночки шансов на выживание не имели. Битва затихла сама собой.

Ветер разносил дым неспешно, словно специально оберегая людей от нового кровопролития. В появившихся просветах стало видно, как незваные гости что-то прикапывают на лугу примерно в пяти сотнях саженей.

— Бегом к Воротынскому, — приказал сыну Зверев. — Скажи, Девлет-Гирей пушки ставит.

Османские спецы использовали слепоту русских с полной отдачей: невидимые для стрельцов и пушкарей, они быстро приготовили позиции для своих осадных мортир, и едва сквозь дым стали видны щиты гуляй-города, открыли беглый огонь. Крупные чугунные ядра взрывали землю перед укреплениями, оставляли в бревенчатых щитах аккуратные дырочки, пробивали навылет людей, которым не повезло оказаться на их пути. В русском лагере послышались предсмертные крики — но теперь дым заволок уже вражеские позиции, и из гуляй-города через широкие проходы стремительно вылетела закованная в броню конница, вихрем пронеслась через открытый участок поля, скрылась в дыму на той стороне.

— Доложил, княже! — вернулся к нему сын.

— Вижу, — кивнул Зверев.

— И что теперь будет?

— Ничего не будет, — рассмеялся князь. — Мыслю, вырубили уже всех турецких пушкарей к чертям собачьим. А ближайшие запасные у них токмо в Стамбуле имеются. Здешние пушки — это вам не патрон в винтовочку заслать. У каждой своя навеска, свой калибр, из многих литейщики самолично стреляют. Чуть что неправильно сделаешь — или разорвет, или не выстрелит. Так что без опыта лучше и не браться. Это у нас стрельцы к зелью огненному привычные, понимают, что к чему. Могут, коли надо, заранее отвешенный картуз и кинуть по месту, и прибить правильно, и дробь или ядро закатить как надо. А у Девлет-Ги рея в армии одни лучники.

И правда, боярские сотни уже во весь опор улепетывали после вылазки под защиту стен, осыпаемые тучей стрел. Дым разносился в стороны, открывая вид на османские пушки, заваленные телами в ярких фесках и чалмах.

— Это вам не у города стоять, где опасность только от ворот грозит, — наставительно произнес князь Сакульский. — У нас тут не зевай, враз голову отрежут.

День медленно клонился к закату. Он лишил крымского хана всех вышедших в поход ногайцев: в одной бешеной и почти что удавшейся атаке полегли все двадцать тысяч степняков во главе с самим Теребердей-мурзой. Двести великолепных пушек из султанского арсенала превратились без своих нарядов в бесполезный хлам. Девлет-Гирею было о чем задуматься, и он не спешил начинать новое наступление.

Стрельцы под командой Зверева разбирались, какие возки с картузами и ядрами к какой пушке приписаны, распределяли стволы и обязанности, меняли фитили, засыпали полные сумки готовых патронов, запоздало хваля князя Сакульского за мудрость и предусмотрительность. Боярские дети, скопав ближний склон, отошли в ложбинку, пряча лошадей от возможных татарских стрел. Отсюда они были готовы в любой миг снова ударить «в копья» или совершить молниеносную вылазку. Только быстро сгустившаяся ночная тьма остановила хлопоты и принудила людей к отдыху.

— Тата-а-а-а-ары!!!

Такое пробуждение уже никого не удивило. Люди, вскакивая, кидались на места своего ратного расписания, хватались за банники, пищали и бердыши, запальные шесты, и когда конная масса оказалась на расстоянии сотни саженей, в нее слаженно ударили пушечные и пищальные залпы. Крымчаки падали с коней, кувыркались, погибали под копытами собственных товарищей, несущихся следом, но упрямо рвались к проходам между щитами.

— Кажется, они обезумели, — покачал головой Андрей, с бердышом наготове идя вдоль щитов второго от ложбины «угла». В грохоте и криках потерялся новый, незнакомый звук — и вдруг со стоящих на острие укрепления щитов внутрь непрерывным потоком посыпались многие и многие десятки копейщиков в ярких шароварах и войлочных куртках. Стрельцы дали залп, второй, третий, снося многих из них, но нападающих оказалось слишком много. Прыгая вниз, они тыкали ратников своими пиками, наваливались всей массой, и парировать эти удары оказалось совершенно невозможно.

— Янычары!!! — кинулся к месту прорыва Андрей.

Бегущие первыми османы уже остались без копий, застрявших в телах убитых, и размахивали только длинными кривыми ножами размером чуть больше косарей. Князь огрел бердышом одного, уколол другого, опять перехватил свое страшное оружие ближним хватом и с силой резанул слева направо, еще и еще раз, распарывая животы яростным басурманам, не имеющим на себе даже простенькой защиты вроде ватника или куртки из толстой кожи. Его злобно били ятаганами сразу со всех сторон — но прорезать доспех не могли, а по открытым частям тела пока не попадали. Справа рухнул под ноги янычар Андрей — князь метнулся туда, отчаянно продираясь, но уже через шаг его отшвырнули назад, он споткнулся, опрокинулся и через миг мог быть затоптан — но Изольд с громким воплем рубанул воздух сверху бердышом, подарив Звереву драгоценный миг, чтобы откатиться и снова вскочить на ноги.

— Ур-ра-а!!! — Вынеслась из ложбины боярская конница, ударила в цветастых османов, стоптала три-четыре первых ряда, но янычары, что накопились сзади, заученно оперли пики основанием в землю, встретили тяжелых коней на острия. Те, что стояли чуть позади, стали быстро и ловко выбивать из седел остановленных всадников.

— Изольд! — Князь указал холопу на опрокинутый тюфяк, упал рядом на колени, сунул руку в широкий ствол: — Заряжен!

Вдвоем они повернули древнюю тяжелую короткостволку на басурман, Зверев выдернул дымящийся фитиль из замка оставшейся без хозяина пищали, ткнул в запальное отверстие. Грохот, дым — выпущенный под брюхами ближайших лошадей дроб снес ноги двум ближним скакунам и доброму десятку янычар перед ними. Османы рухнули, правый край конницы резко пошел вперед, врубился еще на несколько саженей, опять застрял.

— Заря-яд! — заорал Андрей.

— Несу! — Забыв пробанить, вогнал картуз в горячий ствол невесть откуда взявшийся Карасик. Зверев аж зажмурился от страха — но Бог смилостивился над храбрым воином, и ничего не случилось. Изольд прибил слишком длинным, явно от другой пушки, шомполом пыж, Карасик поднял мешок с речной галькой, каковой во избежание разрыва по-прежнему заряжали столь старые стволы, сунул сверху обрывок тегиляя, Изольд прибил.

— За мной!

Подняв втроем десятипудовый тюфяк, они ринулись вперед, к узкой полоске рубящихся с янычарами бояр, растолкали задних, опустили ствол. Андрей чуть выждал, чтобы ноги пятящегося скакуна ушли с линии огня, сунул фитиль в запальное отверстие, и тюфяк под пальцами жарко вздрогнул:

— Д-дадах!!!

Толпа в полсотни янычар легла почти до самого противоположного щита. Рядом шарахнули еще несколько выстрелов. Князь оглянулся — шестеро выживших стрельцов, поняв его тактику, тоже начали стрелять из своих пищалей по турецким ногам из-под конских животов.

Правая стена «угла» почти очистилась от янычар, и князь вернул холопов к пушкам, оживив самую длинноствольную, выпустил раз за разом четыре картечных заряда вдоль стены соседнего укрепления. Холопы поминутно оглядывались, опасаясь удара в спину, но бояре с помощью стрельцов медленно и верно истребляли незваных гостей с далекого юга. Вскоре к ним на помощь подтянулись еще несколько человек, заговорили три орудия. Конница перед ними заметно поредела, напор атакующих явно ослабевал. Князь выждал, пока стрельцы и холопы дадут еще два залпа, и остановил:

— Хватит! Теперь тюфяки заряжайте! Тюфяки! Которые носить можно. — Он обернулся к боярам, заканчивающим кровавую работу, громко спросил: — Кто старший?! Я князь Сакульский, воевода! Старший кто?!

— Князь Хованский я, — повернул к нему коня один из воинов. — Здрав будь, Андрей Васильевич.

— Разворачивай сотни и через проход встреч татарам бей. Мы следом выйдем, соседям поможем.

— Сделаем, Андрей Васильевич. Ге-гей, служивые! За мной!

Конница отступила ближе к ложбине, встала плотнее, начала разгон:

— Ур-ра-а-а!!! — Сотни одна за другой стремительно ушли в затянутый дымом проход.

Князь Сакульский, двое его холопов и полтора десятка стрельцов, подхватив тюфяки, выбежали за ними. В соседнем укреплении янычары продолжали умело и упорно сдерживать напор русской конницы, останавливая ее движение пиками и ими же выкалывая седоков. Им всем было не до того, чтобы смотреть по сторонам. Поэтому пушки перед бойницами удалось поставить с легкостью, и через пару минут три галечных выстрела, пущенных на уровне голов, мгновенно сократили число османов на треть и смешали их ряды.

— Здесь заряды, здесь! — Карасик свалил на землю тяжелые картузы. Стрельцы торопливо перезарядили тюфяки, повернули на янычар. Те пытались помешать, тыкая со своей стороны копьями, но всаженный в бойницу с расстояния трех шагов залп оказался не менее страшен, чем сделанный в упор.

Боярская конница за стеной ощутимо пошла вперед, и князь повел людей на другую сторону, к почти занятому янычарам укреплению слева. Здесь для перелома в сече залпов пришлось сделать уже три, после чего Андрей вернулся за стены. Пока татары не начали новой атаки, ему требовалось собрать уцелевших людей и распределить их по местам.

— Не понимаю Девлет-Гирея, — сказал он идущему рядом стрельцу. — Если бы он не прекратил атаки, нас бы просто затоптало массой. У него что, кончились янычары?

Внутреннее пространство укреплений оказалось завалено мертвыми телами в три-четыре слоя, кровь чавкала под ногами. Разослав собравшихся стрельцов вдоль стен к пушкам и на острия «углов», в которых татары нащупали слабое место обороны, приказав скинуть и занести внутрь лестницы, связанные янычарами для забегания на бревенчатые стены, князь Сакульский наконец-то смог найти место падения своего сына, с помощью Изольда и Карасика растащил чужие тела.

Пахом, похоже, просто закрыл воспитанника собой, упав сверху, едва того сбили с ног. В первый миг Зверев подумал, что у него отрублена голова — бармица была откинута, шею пересекала глубокая рана. Но едва дядьку перевернули — тот слабо застонал.

— Ну, коли стонет, будет жить, — облегченно перекрестился князь. — На загривке только мясо растет. А хребет, похоже, цел.

Андрей ругался куда громче, но и тот отделался закрытым переломом обеих ног. Больно и неприятно — но зато не нужно бояться заражения.

— Лубки наложим, через месяц уже в седло вернешься, — пообещал ему отец. — Отправлю с дядькой на мамкины калачи, она быстро выходит. Надо только вас обоих обездвижить, чтобы раны зарастали, не открывались в движении. Изя, Карасик, давайте за лощину в лесок, срубите по пять слег. Будем носилки мастрячить.

— Тата-а-ры!

— Проклятье! — сплюнул Зверев. — По местам! К первой пушке, за мной!

Но это оказались не татары. Это возвращались боярские сотни князя Хованского. Влетев под защиту гуляй-города, боярские дети сбросили с седел на землю несколько басурман в богатых цветастых халатах.

— Вот, княже! — весело доложился воевода. — Мы как из дыма выскочили — видим полусотню татарскую. Ездят не торопясь да укрепление наше разглядеть пытаются. Ну, мы с ходу на них и налетели. Кто дурнее, того сразу стоптали, иных до самого лагеря гнали и старшего из полусотни этой сбили и с собой забрали. Одет богато, стало быть, крымчак по роду не малый. А уж коли в лагерь влетели, так и там повеселились маленько. Кого порубили, кого с собой уволокли. А как басурмане растревожились да за пики схватились — мы развернулись да сюда.

Князь Хованский спешился, пнул одного из пленников:

— Этого я знаю, сие царевич Ширинбак. Мы с ним двенадцать лет назад за полон торговались.

Бояре дело свое исполнили споро: все семеро схваченных были знатными ханами и мурзами. Рубили, видно, только скромно одетых крымчаков. Тех же татар, что выглядели солидно, брали живьем.

— Ну, скажи-ка нам, царевич Ширинбак, — подступил к полонянику воевода Воротынский, — долго еще Девлет-Гирей сражаться сможет? Сил у него много осталось? Эй, кто-нибудь, раскалите железо на огне! Чует мое сердце, лгать царевич поначалу будет, надобно прожарить его маленько.

— Чего меня-то спрашиваете? — Связанный по рукам и ногам татарин попытался повернуться или сесть, но ни того, ни другого у него не получалось. — Я лишь Кучук-Ламбатскими тысячами командую. Вон, у вас калги-султан^[23] в полоне. Его и пытайте!

— Девей-мурза? — хором удивились князья Воротынский, Хворостинин и Хованский. — Вот ты каков, оказывается, мудрец османский. Худощавый, налысо бритый, лопоухий крымчак оскалился, брыкнул ногой:

— Мужичье сиволапое! Как вы, жалкие твари, осмелились тягаться с вашим господином, с крымским царем? Всех за наглость такую на галеры отправлю, там и сдохнете!

— Ну ты наглец, — изумился князь Андрей Сакульский. — Сам повязан, а еще и грозишься!

— Куда вы денетесь, неверные собаки? Голодом вас выморим за несколько дней, сами в полон проситься станете!

— Тата-а-а-ары-ы!!! — послышался тревожный клич, и все, забыв о знатных пленниках, разбежались к своим местам за стенами.

Плотная конная лава снова налетела на гуляй-город, пушки быстро принялись перемалывать ее в кровавое месиво. На края щитов легли сверху концы лестниц, внутрь, сметаемые волна за волной выстрелами пищалей, принялись прыгать татары. Самые обычные татары: в стеганых халатах, мохнатых шапках, с саблями вместо ятаганов и совершенно без пик — забежать наверх с таким оружием у них, видимо, просто не получалось.

Если в первый раз атака их оказалась страшна неожиданностью, то теперь частые выстрелы стрельцов почти в упор не давали татям развернуться, собраться в десятки, сблизиться для удара. Опасаясь быть опрокинутыми, защитники гуляй-города все-таки отступили на две сотни шагов — но очень быстро положение исправил дружный удар тяжелой конницы, которым, в отличие от дисциплинированных и обученных пешему бою янычар, крымчаки противостоять не смогли. После нескольких часов сечи и стрельбы земля в гуляй-городе и перед ним оказалась укрыта еще одним слоем мертвых и пока шевелящихся тел, но русские отряды так и остались стоять на своем месте. Густой дым и закат в очередной раз развели участников битвы в разные стороны широкого Молодинского поля.

После заката князь Михайло собрал воевод для совета. Редкий случай — но за неимением каких бы то ни было удобств, самые знатные и известные князья Руси сидели на бревнышках возле обычного костра, угощались жаренной на углях кониной и запивали ее обычной речной водой.

— Решаться нам на что-то надобно, други, — сообщил старший воевода. — Битва наша не в пример обычному оказалась зело огненной. Стрельцы истаяли, как снег весной. Из десяти тысяч хорошо коли восемь сотен осталось. Детей боярских еще не меньше двадцати тысяч собрать можно. Дал бы я их тебе под руку, Андрей Васильевич, да, боюсь, обучать пищалями и порохом пользоваться поздно уже. За ночь не поспеть, утром же срок выйдет. Посему, полагаю, после одной-двух атак татарских крепость наша падет, ибо последних стрельцов мы потеряем, пушки смолкнут, а иного достоинства у гуляй-города нет. Ни стен высоких, ни валов толстых. Хочу слово ваше услышать, бояре, что делать нам ныне? Считать ли долг свой исполненным али на Божью милость надеяться?

— Не для того мы тут смертным боем бились, пять дней грудью на реке сей безымянной стояли, чтобы так просто в полон к басурманам пойти! — горячо воскликнул князь Иван Шуйский. — Полагаю, Михаил Иванович, стоять нам надлежит и далее до самого конца. Не оставит Господь милостью войско православное, не попустит нашей погибели!

— Я так полагаю, от нас ныне не токмо судьба наша зависит, но и судьба всей земли русской. Попадет ли она под иго басурманское али и далее в веках стоять будет, — степенно добавил князь Алексей Хованский. — Не попустим позора ее слабостью духа нашего. Стоять надобно до конца, и коли пройдут здесь поганые, то пусть по телам нашим шагают, а не в аркане волосяном нас за седлами волокут.

— Мертвые сраму не имут, — кивнул князь Дмитрий Хворостинин. — Коли отбиваться сил в недостатке, надо, стало быть, самим кованой конницей по татарам ударить! Опрокинем с Божьей милостью, погоним прочь отсель, дабы и саму дорогу на Русь навеки запамятовали!

— А ты чего отмалчиваешься, Андрей Васильевич? — поинтересовался воевода. — Щуришься знакомо, ровно опять каверзу какую замышляешь.

— Думаю я над тем, друг мой, отчего Девлет-Гирей на нас раз за разом кидается, крови не жалея, а к Москве не идет, — рассматривая шматок капающей жиром конины, задумчиво ответил Зверев. — И полагаю я, уверены татары в том, что в столице нашей, как и положено, гарнизон сильный сидит. И кабы пошли они вперед, гарнизон навстречу бы вышел, дорогу перегородил, равно как мы здесь, и оказались бы они меж двух огней, и спереди, и сзади избиваемы. И подозреваю я, до сего часа больше всего на свете они боятся, что гарнизон московский к нам на помощь заявится. А коли так, не надо их в лоб бить, как князь Дмитрий предлагает. Обойти их надобно через лес, да в спину неожиданно ударить. Там у них и сил, зна- мо дело, никаких сейчас не стоит, лагерь с татарами пешими как на ладони. Руби — не хочу. И боятся они хуже смерти нападения как раз оттуда.

— Если боятся, то как же дорогу московскую не прикрыли? — не поверил воевода Шуйский.

— До Москвы один переход, Иван Петрович, — ответил за Зверева Михайло Воротынский. — Дозоры басурманские у самой столицы стоят, смотрят. Зачем прикрытие, если опасности нет? Дозоры-то молчат! Если между ними и лагерем татарским выйти, никто нападения ждать не будет.

— Где это видано — конницу лесом вести?! — мотнул головой князь Хворостинин. — Да еще несколько тысяч! Не пройдет…

— Да брось ты, Дмитрий Иванович, — отмахнулся князь Сакульский. — Нечто на охоту никогда не ездил? Коли шибко захочется, так и конным проскочишь. Без суеты же, ножками, коня в поводу ведя, так и тысяча, и две пройдут. И десять пройдут, и пятнадцать. Может, и тягомотно, да надо всего верст пять вокруг крымчаков одолеть. За два часа управятся. Ну за три максимум.

— Дело Андрей Васильевич предлагает невиданное, но уж больно соблазнительное, — подвел итог князь Воротынский. — Ради такого можно попробовать и через чащобу конницей пройти, и завалы лесные раскидать. Места мне знакомые, княжество рядом. Засек тут отродясь не бывало, болот тоже. А стволы поваленные или иной бурелом мы в несколько сотен рук всяко расчистим. Посему решаю так… Пятнадцать тысяч детей боярских с собой забираю, татар лесом обхожу и нежданно бью им в спину со всей своей силушки, что только в руках и рогатинах наших имеется. Ты, князь Дмитрий, здесь за старшего остаешься, и как наступление наше услышишь, то тоже бояр в стремя поднимай и нам встреч по татарам бей, для полного их запутывания. Пусть знают, что сила в гуляй-городе осталась, а на них свежие сотни от Москвы наступают. Бог даст, встретимся с тобой на поле бранном, как басурман стопчем до последнего. А нет — так не стыдно будет на суде Страшном Господу ответить, как голову сложили. Помолимся, други. И исполним свой долг ратный до конца пред государем нашим и землей отчей. С Богом!

Как, когда ушли в чащу боярские сотни, князь Сакульский не видел. Как они в ложбине на ночлег укладывались — так он больше о них и не слыхивал. С рассветом же и вовсе забыл, иных дел хватало. Людей служивых у него осталось так мало — по пальцам можно пересчитать. Зато ручных пищалей — тысячи и тысячи. По его приказу стрельцы пищали эти собрали, сколько нашли, зарядили со всем тщанием, и возле каждого из них к восходу солнца стояло по десять готовых к бою стволов. Это преимущество придавало бодрости князю и уверенности самим стрельцам.

— Татары, татары! — Тревожный клич поразил своей обыденностью.

Конная лава ринулась на гуляй-город, перемалывая останки былых товарищей в неразборчивое месиво, из бойниц между щитами в еще живую плоть ударили залпы, кромсая, дырявя, разбрасывая тела и туши, ударились о верхние края бревенчатых щитов концы лестниц, взбежали наверх татары, в них ударили снизу залпы стрельцов. Свинцовая картечь хлестала на этот раз не три, а пять, шесть… восемь, девять залпов — и татары кончились, последние так и не решились забежать наверх и спрыгнуть внутрь укреплений. Стрельцы принялись перезаряжать оружие — но на них уже неслась новая волна конницы.

Снова рявкнули пушки, снова забежали наверх, под кинжальную картечь крымчаки, заплатив десятками жизней за то, чтобы разрядить стволы пищалей, и те, кто шел сзади — смогли спрыгнуть вниз и кинуться с саблями на длинные и широкие полумесяцы бердышей.

— Мертвые сраму не имут! — повторил Андрей древнюю русскую заповедь и вместе со всеми встал на пути рвущихся вдоль стен к пушкам басурман.

Длинный укол в бок зазевавшегося врага, быстрый разворот, отбрасывающий легкие сабельки, длинный укол в другую сторону, широкий взмах лезвием, шаг назад, удар подтоком в колено, тут же лезвием по затылку склонившегося врага, взмах, быстрый удар в основание шеи с оттягом, дабы сталь погрузилась как можно глубже. Шаг назад, взмах, укол, взмах, шаг назад, укол в грудь наступающего врага, подтоком — влево, острием — вправо. Снова отпугивающий взмах, отступление еще на два шага, удар из-за головы…

— Ур-ра-а-а-а!!! — с ревом пронеслась за щитами конница, опрокидывая