УТРЕННИЙ СЫН

Как только Вася издал первый звучок, Саночка тот­час проснулась с обычной мыслью: «Весь в отца!» Еще и птицы не пробудились, а малыш уже приветствовал новое утро тихим и милым журчанием. Сперва произ­носилось «плям-плям-гуль-гуль», несколько мгнове­ний проходили в тишине, а затем начиналась эта утрен­няя песня, похожая на журчание ручейка, сладостно текущего по камушкам родительских сердец. В бла­женный предрассветный час Александр и Александра лежали и тихо слушали, как журчит в своей зыбке⁶¹ их маленький сынок. Жена коснулась рукой руки мужа, и он взял ее руку в свою, обволакивая теплом всю ее. Через некоторое время люлюканье Васи станет серди­тым, пора будет его кормить, а пока они могли еще не­много полежать, наслаждаясь этими мгновениями.

В ушах у Саночки проснулись рождественские ко­лядки. Они звучали в тот день, когда начались первые родильные схватки:

Добрый вечер, княже, светлый господарю!

Радуйся, ой радуйся, земле.

Сын Божий народился!

Застилайте столы килимными полстями!⁶²

Радуйся, ой радуйся, земле.

Сын Божий народился!

Воспоминание птицей понесло ее в ту первую брач­ную ночь, когда, сколь сие чудесно, и зачался их пер­венец. Как можно было не вспоминать это! С тех пор, едва проснувшись, она сразу вспоминала, как Алек­сандр расплетал ее девичью косу. В тот миг она испы­тала неизъяснимое наслаждение, в которое вылились все ее ожидания последних дней, в глазах закружи­лось, она с трудом дотерпела, пока он расплетет длин­ную и толстую косу до самого затылка, и упала, как в омут, в его объятья.

Потом, когда она пришла в себя, ей стало очень смешно при виде того, как новоиспеченный муж ее са­мозабвенно спит сном земли, только что отдавшей лю­дям урожай свой. И она долго гладила его волосы и ли­цо ладонью, любуясь Александром, покуда и сэма не уснула. Среди ночи он разбудил ее, как осенний ветер будит и терзает спящую ночную рощу, и это было еще лучше, чем в первый раз, в дивном полусне. А когда она проснулась утром, то к великому удивлению свое­му мужа в постели не обрела. Всполошилась, а оказа­лось — он уже ускакал с отцом и отроками на раннюю ловлю с соколиками и ястребками, доставшимися ему в невесточьем.

...В зыбке самозабвенно журчал, гулил и курлы­кал плодик той первой брачной ночи.

Народ новгородский на Рождество Христово в хра­мы потек, а княгиня Александра Брячиславна рожать надумала. Но ее все утешали — коли на такой великий праздник дитя родится, разве ж сие дурно?

Ах, как она этот Новгород возненавидела с первых же дней! Она и вообразить не могла в самых страшных снах, что бывают такие места на свете, где столько на­роду живет. Да не просто живет, а бурлит и клокочет, словно кипящая вода в котле. Страшная вечевая пло­щадь, мощеная не камнем и не деревянными плахами, а перевернутыми нижними челюстями коровьих чере­пов... Как ступила на нее впервые княгиня Александ­ра, так и стошнило ее.

В Новгород отправились из Торопца через несколь­ко дней после венчанья. Там уготована была встреча с Александровой матушкой и вторая свадебная каша. И хоть ведомо было Брячиславне про излишнюю скромность своей свекрови, все равно причудливо по­казалось ей, когда она увидела ее в самых простых одеждах и без единого украшения.

— Ну, здравствуй, добрая невестушка, — поцело­вала ее свекровь, оглядев с ног до головы.

— Здравствуй, матушка Феодосия Игоревна, — ответила Александра и вдруг дерзко прошептала: — А я уже не порожняя!

— Откуда знаешь? — удивилась теща.

— Откуда знаю — не знаю, а знаю... — сказала Саночка и зарделась.

— Аль с первой ночи и понесла?

— С первой, матушка...

— Вот и лучше быть не может! Дай же я тебя еще раз поцелую!

Со свекровью у Саночки быстро заладилось, и она часто радовалась — неизвестно, что бы было, если б у князя Ярослава не умерла первая жена, половецкая хатуня. Глядишь, половчанка не была бы такая добрая. Да и вторая жена у Ярослава, говорят, была своенрав­ная, дочь Мстислава Удалого. Поссорившись с тестем, Ярослав бился с ним в сражении под Липицей, потер­пел поражение и потерял Ростиславу — Мстислав по­просту отнял ее у него. А, говорят, он любил ее. Но, сла­ва Богу, женился в третий раз на хорошей. Вон сколько ему Феодосия сыновей и дочек наметала! А главное — родила для Саночки любезного мужа, Александра. И такая строгая, всегда незаметная. Будто и нет ее, а глянешь — да вон же она сидит себе молчком. Сказы­вают, таковою стала лишь после смерти старшего сына, умершего от непонятной скоротечной хвори. Она тогда решила, что излишне доселе наряжалась и украша­лась, и поклялась впредь быть тихой и никуда не отлу­чаться от могилы в Юрьевом монастыре, жить только в Новгороде. Посему и на первой свадебной каше в То-ропце не присутствовала. Да и в Новгороде, когда тут вторую кашу чинили, недолго в веселье участвовала, ибо бежала всякого житейского игралища.

Много было странностей в Новгороде. Вот хотя бы взять то, как Александра тут называли. Матушка зва­ла Сашуней, новгородцы в обиходе именовали его Ле-ско или Садко. Если всюду на Руси и можно было ус­лыхать окончание имени на «ко» — Василько, Митко, Левко, то тут всех без разбору так укорачивали. Миха­ил — Мишко, Федор — Федко, Андрей — Ядрейко, Юрги — Юшко. Правда, Садком Александра звали редко, потому что почитали другого Садка, жившего лет пятьдесят тому назад. То был богатый гость, ку­пец, каких не сыскать. Он даже мерялся богатством — кто богатее, он, Садко Сытныч, али весь Господин Ве­ликий Новгород! Поют о нем, будто он ставил свою го­лову об заклад со многими купцами противу всех их лавок и вытащил из Ильмень-озера златоперых ры­бин. Но не токмо лихачествовал, а и построил на свои пенязи⁶³ огромный храм во имя Бориса и Глеба. Алек­сандр его за то сильно почитал, особенно уважая па­мять сих братьев, русских первомучеников.

С отчеством у Александра тоже было разнообразие. В торжественных и чинных случаях его величали Александром Ярославичем. Однако священники и мо­нахи обращались к нему — Александр Феодорович, потому как отец его в крещении был вовсе не Ярослав, а Феодор. Первый раз Саночка услыхала такое обращение к мужу от игуменьи, пришедшей с поздравле­ниями на третий день после новгородской свадьбы.

— Здравствуй, дорогой братик, Александр Федо­рович, — сказала она, низко ему поклонившись.

Оказалось, это была бывшая Евфросинья Михай­ловна, невеста преждевременно, незадолго до свадьбы скончавшегося старшего Александрова братца. Его, кстати, тоже звали Федором. И дядька-кормилец у Александра был Федор Данилыч. Сплошные Федо­ры! Этот последний много места занимал в рассказах мужа о своем детстве. В прошлом году дядька стал бо­леть и отпросился из шумного Новгорода в родной свой город.

— Вот поедем, Саночка, в наш Переяславль, уви­дишь, какой у меня дядька Данилыч, — мечтал Алек­сандр.

А хорошо было бы и вовсе туда, в Переяславль, на­всегда жить уехать. Пусть бы новгородцы забесились и опять не всхотели Александра своим князем. Оказы­вается, бывало таковое. Александру тогда лет девять было. Взъярились новгородцы, удумали вкупе со псковичами задружить с немцами. Князь Ярослав с женой Феодосией из Новгорода уехал, а сыновей, Александра и Федора, с пестуном Данилычем оставил тут. Но потом Данилыч с княжатами тоже вынужден был тайно бежать, ибо смута разгорелась нешуточная. Тогда-то они год целый в Переяславле прожили, но, увы, в Новгороде начались бедствия, голод, землетря­сение, мор, затмение солнца, и пришлось новгородцам слать послов в Переяславль и просить Ярослава с сы­новьями возвратиться к ним править. А жаль.

Впрочем, как это жаль! Ведь тогда, глядишь, отец бы ее за другого кого замуж отдал. Нет уж, какова судь­ба, так тому и быть. Да и то сказать — Новгород. Если попривыкнуть, то оно и ничего так жить тут, даже ста­новится забавно и любопытно. Размерами своими он, конечно, ужасает, но чего только здесь нет, каких не напридумали люди всякостей! В лавках товары таковы, что, скажем, в Полоцк и не успеют дойти, тут все рас­хватывается, хотя и в количестве немереном. Новгород-ки — щеголихи, обожают менять наряды, диадемы, серьги, обручья, ожерелья и прочие дивованья. Хо­чешь — жемчужные, хочешь — стеклянные, хочешь — бронзовые, хочешь — златые али серебряные, хо­чешь — алатырьные... И тут и там стригальные заведе­ния. И женские, где тебе по твоему желанию косы как хочешь красиво уложат, тебя саму приукрасят: и при-беленят, и присурмянят, и прирумянят, да так, что яко солнышко засияешь. И мужеские, где всякую овощь те­лесную — усы-власы-бороду — подстригут ровнехонь­ко и причешут так, что и самый неблаговидный страхо­люд сделается пригоженек. Да мало того, приублагово-нят, дабы от тебя не смрад шел, а ароматы заморские.

И затейники новгородцы, каких свет не видывал. Сколько же игр насчитывается тут! Хорошо будет рожденным ею детишкам наслаждаться своими дет­скими годами. Вон тебе в свайку раскольцовываются, а вон щучку тягают, а там в раззявки режутся. Не же­лаешь бегать — сиди и учись в таблеи играть, в шахи ли, в шашки ли, в нарды или другие таблейные игры, их множество. Не желаешь сидеть — гоняйся в тыч с кожаным, набитым шерстью, мячиком. Надоело в тыч — играй в подкидку, в перекидку, в тычку, в лунки, в касло, в свечи, в постриги... Это только те игры, которые она успела покамест изучить, а была бы она мальчиком, то все бы уже усвоила.

Мальчиком хорошо быть, весело, но да вырас­тешь — изволь идти на войну. А этого счастья Саночке не понять. И за что люди воюют? Дружили бы да игра­ли друг с другом, но нет — что ни год, так повсюду бьются. Вот радость, скажите! В книгах читаешь — и все одно, как кто кого бил-побивал. Книг здесь много, либереи немереные, читай всю жизнь — и то не перечи­таешь. Саночка взялась все подряд читать, но игуменья Евфросинья навела в ее чтении строгость, советовала начать умные книги, в коих содержатся мудрые мысли Виргилия, Аскилопа⁶⁴, Платона, Галиново⁶⁵ устроение, Аристотеля, Омировы⁶⁶ сказания. Делать нечего — хоть и скучновато, а понемногу стала вчитываться. И оказа­лось, что умнеть — тоже радостно.

Имя Евфросиния приятно было для полоцкой княжны — в ее родном Полоцке на всю Русскую зем­лю воссияла великая праведница, преподобная Евфро­синия, тоже игуменья женской обители. Но все равно, не с нею дружила здешняя, новгородская Евфроси­ния, а с неудавшейся тещей своею, чтя общую потерю: одна — жениха, другая — старшего сына.

Не дай Бог такой же участи их первенцу, Васильку! Вот он лежит сейчас и журчит себе самозабвенно в сво­ей колыбельке, радуясь новому очередному дню своей жизни, и неужто может случиться такое, что будешь растить, растить его, наполняя его своим любовным дыханием, а он потом сгинется в одночасье от неведо­мой болезни или падет в первом же бою с проклятым ворогом... Лучше об этом не думать.

— Который ему сегодня денек будет, Леско?

Александр каждый новый день своего Васи запи­сывает на вощаной дощечке. Старую букву сотрет, но­вую навостренной палочкой впишет. Вместо ответа князь встал с постели, перекрестился, нашел свою во­щаную таблейку. Княгиня тоже вскочила, заглянула ему через плечо и увидела, как он сглаживает число­вые буквицы «рцы», «червя» и «фиту», означающие сто девяносто девять, и на их место вписывает одну-единственную титловую букву «слово», означающую число двести. Вот уже сколько времени прошло с тех пор, как в Рождественский праздник родился их ми­лый Василько. В честь звезды Вифлеема дали ему ро­дильное имя Звездислав, а святое крещение Новгород­ский архиепископ Спиридон вершил через неделю, первого января, в день Василия Великого, архиепис­копа Кесарии Каппадокийской, почитаемого наравне с Иоанном Златоустом и Григорием Богословом. В честь сего учителя и святителя вселенского и наречен был первенец Александра и Александры. В Со­фийском соборе проходило Крещение. И до чего же много храмов в Новгороде! Есть и громоздкие, как Пятницкий, не молитвенный дом, а амбар, прости Господи! Но больше таких, от которых все в душе по­ет. Вступишь — и сразу всем сердцем чуешь, как во­шел не просто в храм, а в посольство Рая на земле.

— Двосотный день ныне Васильку нашему, — с удовольствием промолвил Александр, откладывая дщицу. — С добрым утром, Саночка! Встаем, а то он уже неласково журчать начинает.

— А какой по имени день нынче, свет мой? — спросила Брячиславна.

— Ольгин, женушка. Память равноапостольной великой княгини Ольги, во святом крещении Елены. Июля одиннадцатое. Среда.