ЧЕРНАЯ НОЧЬ

— Сегодня пятница и тринадцатое число. Сии дни всегда самые полезные для нас. Обычно они не так час­то совпадают — пятница и тринадцатое. Но этот год осо­бенный выпал. Мало того, что он високосный, в нем уже трижды на пятницу число тринадцать свалилось — зимой в январе праздновали, весной в апреле и вот теперь летом, в июле, сегодня праздновать будем, — гово­рил колдун Ягорма гонцам Биргера, готовя какое-то зе­лье, размешивая его в ковшах.

Они снова были у него в гостях, но если Янис и по­нимал что-то из того, что ему говорилось, то Магнус Эклунд и Пер-Юхан Турре сидели и тупо смотрели пе­ред собой, вообще ничего не соображая под воздейст­вием колдовского наговора. Вряд ли они даже помни­ли и то, как вновь очутились в черном пристанище.

Вчера их так хорошо потчевали в Новгороде, корми­ли досыта и поили допьяна, что и сегодня только во вто­рой половине дня собрались они в обратный путь на Не­ву, до того не хотелось покидать глупых русичей, кото­рые известны своим излишним усердием перед иноземцами. Вот дураки — к ним приехали с объявлени­ем войны, а они, как ни в чем не бывало, радушествуют.

Но сейчас Магнус и Пер-Юхан даже об исконной рус­ской глупости не могли поразмыслить, ибо вообще как бы отсутствовали в этом мире. Они глядели на колдуна, как грудные дети на огонь свечи, рты их расхлябились, языки высунулись, и с них капала слюна. Янис время от времени поглядывал на своих спутников, и ему было бы смешно, если бы не было страшно. Он, как и в прошлый раз, не вполне был уверен, что выберется из колдовско­го логова живым. Ведь когда покидали Новгород, он вдруг решил не заезжать к Ягорме, а прямиком ехать на Неву с докладом Биргеру. Однако, чем больше удаля­лись от Новгорода, тем меньше становилось в голове мыслей, навалилось некое отупение, и все трое не заме­тили, как оказались у знакомых ворот.

И вот теперь они сидели перед колдуном в его таин­ственном доме и внимали темным речам. Ягорма пока еще оставался в мужском обличий — высокий моло­жавый старик с длинными черными волосами, проби­тыми серебристо-синими седыми прядями, и Янису безумно хотелось проследить за его превращением сначала в такую же старуху, а потом — в молодую женщину.

— Знаешь ли ты, какой нынче год? — спросил Ягорма.

— Знаю, — медленно ответил Янис. — Шесть ты­сяч семьсот сорок восьмой от Сотворения мира.

— От Сотворения! — рассмеялся Ягорма. — Се по их летосчислению. Но по-нашему это совсем иной год. Шесть тысяч шестьсот шестьдесят шестой год Мастемы — великой крамолы, призванной восстановить в мире справедливость. И мы с тобой — одни из глав­ных воинов Мастемы. Нам выпала великая честь ис­требить лучшего из сынопокдонников, ибо он — солн­це в народе русском. И с того дня, как его сердце будет принесено в дар черному светоносцу, начнется сокру­шительное падение главной державы Распятого. Сего­дня я подарю тебе свое невесточье — вот этих двух сильных свеев. Их сила войдет в тебя, и в тебе станет
как бы три человека. У меня уже все готово. Пейте.

И как в прошлый раз, он принялся поить Магнуса и Пер-Юхана каким-то колдовским пивом. Те покорно выпили, но не повалились спать, как позавчера.

— Теперь смотри. — Ягорма взял острый нож и от­резал указательный палец на правой руке Магнуса Эклунда. Кровь брызнула, но Эклунд даже бровью не по­вел. Колдун бросил отрезанный палец в ковш, пред­назначенный для Яниса, отрубил указательный палец
десницы Пер-Юхана Турре и бросил его туда же. Турре тоже остался совершенно равнодушен к тому, что совершилось. Белая жидкость в ковше окрасилась кровью, стала розовой.

— Пей! — Ягорма протянул ковш Янису.

Янис взглянул на свои пальцы, мысленно попро­щался с ними и стал пить.

В него вошло... Вошло нечто такое, что он никак не смог бы обозначить отчетливо. Он допил до самых пальцев, лежащих на дне, и хотел даже и их прогло­тить, как в прошлый раз — заячье сердце, но колдун опередил его:

— Пальцы — не надо, — и взял у Яниса ковш.

— Теперь пошли все трое за мной.

Они покорно побрели за Ягормой, Янис шел по­следним и смотрел, как на пол шлепаются капли кро­ви из обеспаленных рук Эклунда и Турре. Выйдя из дома, отправились на задворки. Солнце уже село, сто­яла лунная ночь, вроде бы и светлая, а все равно — ка­кая-то необъяснимо черная. Янису все время каза­лось, будто он растет и увеличивается в весе, а Магнус и Пер-Юхан, напротив, уменьшаются и истончаются. Он был пьян, но не так, как от хмельного пива или от крепкого ставленого меда, а на особицу пьян, почти как позавчера, и ему было жаль, что он снова не про­следит за превращениями Ягормы.

Все четверо вошли в какую-то гнилую рощу и увиде­ли колодец. Смутно припомнилось — позавчера они спу­скались туда и что-то кричали в бездонный зев... Подой­дя, он сразу заглянул вниз. Там, глубоко, отсвечивала водная поверхность. Может быть, это другой колодец?

— Встань напротив меня, а вы, свей, друг напро­тив друга, — расставил всех Ягорма. Янис глянул на него и вздрогнул — так и есть! — перед ним был уже не старик, а высокая костлявая старуха со смуглым ли­цом и длинными черными волосами, в которых про­свечивали седые пряди.

— Когда же это случилось? — удивился он.

— Молчи! — злобно сказала старуха. — Молчи, ибо важнейший для тебя час настал. Сейчас я буду го­ворить со всею Мастемой!

Она положила руки поверх колодезного зева и громко возгласила:

— Анатас кух инев!

Поверхность воды в колодце вздрогнула.

— Лэамас эт оковда!

Янис отчетливо увидел, как уровень воды в колод­це стал быстро понижаться.

— Рефискул эт оков!

После этого вода еще стремительнее стала провали­ваться вниз, бурля и клокоча в неизмеримой глубине.

И вот уже в колодце не видно стало отражения наруж­ного света, пасть его зияла бездонным черным мраком.

— Рефискул эва! — восторженно закатывая глаза, произнесла старуха Ягорма. — Тнатулас эт ирутиром!

«Что же это за язык? — завороженно пытался уга­дать Вонючка Янис. — Угорский?.. Ижорский?.. Ли­товский?..» Но он хорошо понимал, что это и не угор­ский, и не чухонский, и не литовский, а особенный де­монской язык общения с бездной.

— Ро-о-о-о-о-о-о-о... — вдруг пророкотало из мрачной глубины колодца.

— Он зовет, — улыбнулась страшная старуха Янису. — Магнус Эклунд! — Она ударила по плечу Магнуса, и тот вдруг встал на каменную колодезную опалубку, замер на один-единственный миг и — прыгнул в ужасную бездну. Только меч, висящий у него на поясе, звякнул, чиркнув где-то там о стенку скважины.

— Ру-у-у-у-у-у-у... — прогудело из мрачных недр, принимая первую жертву, а уже вторая становилась на край каменной одежды колодца по приказу стару­хи Ягормы:

— Пер-Юхан Турре!

И точно так же, как Магнус, безропотно канул Пер-Юхан, даже и не звякнув ничем напоследок. И вновь адская яма откликнулась удовлетворенным гулом.

— Кончено с ними, — молвила Ягорма. Янис гля­нул ей в глаза и увидел в ведьминых очах ту же без­дну. — Теперь жди.

Они стали ждать. И вот из черной скважины вы-хватилось что-то зеленое, стало приближаться, быст­рее и быстрее, выпрыгнуло и вонзилось Янису в меж-дубровье, вошло в него. Стало тесно в груди, тягостно, но ненадолго — вошедшее быстро распределялось по телу. И второе точно так же вылетело и вошло в него, и вновь стало невыносимо, будто целая толпа народа втиснулась тебе внутрь, гневная и неспокойная.

— Терпи! Сейчас рассядется, — сказала колдунья, видя, как плохо Вонючке Янису. — Терпи, теперь те­бя — трое.

И он напрягся изо всех сил, а его все дмело и дмело из­нутри невыносимо, пучило душами двух загубленных свеев, и невозможно было их исторгнуть из себя, как дур­ной воздух. Все внутри налилось немыслимой тяжестью.

— Свали! — показала старуха на стоящее рядом дерево. Янис ударил кулаком по стволу, и толстое де­рево покорно, как Магнус и Пер-Юхан, стало валить­ся. Правда, оно было гниловато, ветки так и отскаки­вали, покуда дерево падало.

— Рефискул эт аиролг! — крикнула Ягорма в чер­ный зев скважины. Янис глянул туда и увидел, как во­да вновь поднимается из мракоточащих глубин, и в ушах у него застучало, застучало, застучало...

.. .Как стучало и теперь, утром нового дня, когда он ехал один на своем коне, вновь покинув Ягорму и воз­вращаясь в стан Биргера Фольконунга и Улофа Фаси.

Было или не было все, что теперь казалось черным сном? Но вот ведь и теперь свет нового дня кажется ему не вполне светлым, а будто бы черным. Было ли, не было ли, а вот два свея, Эклунд и Турре, были при нем, а теперь их нет. И внутри у него по-прежнему тес­но, будто и впрямь их души вошли в него, и трудно им разместиться в его неказистом теле.

Он ехал берегом реки Оредежи и видел лебедей, ко­торые казались ему не вполне белыми, а скорее даже совсем черными. Солнечный свет болезненно резал ему взор, хотелось схватить это солнце рукой и бро­сить туда, в прошедшую ночь, в глубине которой зия­ла мраком бездонная скважина.

Эта ночь... Встречей с глубинами ада она только начиналась, потом же длилась бесконечно, полная та­ких забав и утех, которые простым смертным никогда не достанутся.

Он видел!.. Он видел, как старуха сбросила с себя одежды и стала превращаться в молодую ведьму, как восстали ее увядшие груди, как округлились изост-

ренные колени, отвердели дряблые бедра, стал тугим обвисший живот, как разгладилась шея и лицо стало прелестным. Только седые, иссиня-серебряные пряди в длинных черных власах ведьмы не почернели, оста­ваясь такими же. Но все остальное преобразилось на глазах у Вонючки Яниса.

— Узнаешь ли ты меня, жену свою, отныне трие­диный Янис? — спросила она его.

— Узнаю! — воскликнул он, протягивая к ней свои руки.

Долгая, бесконечно долгая у них ночь была... А вот уже и кончилась, и вот он едет в одиночестве. Едет на­встречу подвигу, на который послала его великая кол­дунья Ягорма, сказав: «Ничего не бойся! Ты победишь и привезешь мне его сердце!»

Черное озеро... Она назвала его Липогодским... Там они праздновали эту пятницу тринадцатого июля, день, когда сынопоклонники почитали своего Архангела Га­вриила. .. А они на Черной скале у Липогодского озера играли свою окончательную свадьбу, ибо, как сказала Ягорма, в первую ночь у них была только помолвка.

Теперь он пытался вспомнить, что же было там, на Черной скале, и не мог. Лишь сладострастные об­рывки... лишь вихри какие-то да отзвуки нечеловече­ских, демонских песен... Разве они пили что-то, из-за чего он ничего не может отчетливо вспомнить?.. А мо­жет быть, ему все лишь примерещилось? Но где же тогда границы сна и яви? И вся жизнь его — не была ли она лишь мороком, наваждением, небылью?..

Его мучило присутствие внутри двух посторонних, лишних душ, которые просились на волю, кричали, чтобы он выпустил их, но разве он знал, как это сде­лать? Он мог только убить себя и таким образом осво­бодить несчастных, но Нерон не способен был убить се­бя, он мог убивать только других людей, себя же ему было нестерпимо жаль.

— И я рожу от тебя того, о ком сказано в пророче­ствах, — сказала ему Ягорма, и это вдруг припомнилось отчетливо. Да так, что конь под Янисом задрожал и огласил окрестности испуганным ржанием. Побе­жал быстрее, будто его ткнули жестокими литовски­ми бодцами⁸³ или укусил злобный овод.

За всю прошлую ночь Вонючка Янис ни разу не со­мкнул глаз, и теперь ему так и хотелось рухнуть под ноги коня в придорожную траву и мигом уснуть. И только одно мешало сделать это — осознание, что вся его жизнь, включая сей новый день, — лишь сон.

Он объехал стороной ижорские селения — Вырю, за которой река ушла влево, Ерю, Сакалгу, Кандакоп-шу. Здесь дорога ушла немного вправо, а значит, до ус­тья Ижоры оставалось рукой подать. Скорее бы при­ехать в свейский стан и все-таки лечь спать. Хорошо, что до битвы еще несколько дней, можно будет прийти в себя, освоиться с тем, что теперь в тебе не одна душа, а сразу три.

Мыслимое ли сие дело, чтобы в человеке сразу три души было? Она просто безумная, эта ведьма Ягорма. Но до чего же она хороша, когда из старухи превраща­ется в молодую!

Бред!.. Бред какой-то!

— Бред! — крикнул Вонючка Янис как можно громче, пытаясь согнать с себя наваждение. Конь от его крика испугался еще больше и поскакал так быст­ро, как только мог.

Солнце не успело дойти до полуденной точки небо­склона, а вдалеке уже высветилась золотая верхушка Биргеровой высокой ставки.