ЗА РУСЬ СВЯТУЮ!

— Доброе крушило! — воскликнул Семен Хлеб, подбирая тяжелую и зубастую немецкую палицу из-под только что убитого им здоровенного тевтонского пешца. Семенов цеп был ненамного хуже, но в густом бою способнее воевать не цепом, а такой вот дуби­ной. — Славный подарок мне на именины!

Его радовало, что именно сегодня, в день его име­нин, выпало случиться главному сражению. Находясь в челе, где заведомо предполагалось самое смертонос­ное кровопролитие, Хлеб отнюдь не грустил, давно ре­шив для себя, что, как бы ни повернулась его судь­ба, — по-всякому хорошо. В родном Новгороде у него оставались одни только головные боли. С юности все складывалось у Семена хорошо, лучше, чем у мно­гих, — отцову торговлю он добросовестно развивал, преумножая богатство, женился на наилучшей краса­вице Алене Петровне, уведя ее из-под носа у другого жениха, и думать не думал тогда, что суждено ему бу­дет стать двоеженцем.

Как же такое получилось? А очень просто. Проще некуда. Житье у него с Аленой Петровной было рас­прекрасное, двух девочек она ему родила, обещала и сына в будущем дать, но постепенно стал Хлеб под­мечать, что у других жены не такие горделивые и строгие, не допекают мужей всевозможными заме­чаниями по разным наималейшим пустякам. Особен­но же Петровне не нравилось, если Семен позволял се­бе выпить лишнего. А он и никогда пьяницей не был, всегда трезвехонек, и где бы ни был по делам или по веселью, всегда домой спешил к жене.

И вот однажды на рождественских святках лука­вый попутал его засидеться в кабацком обществе доль­ше обычного и выпить крепких медов больше привыч­ного. Сам удивляясь, что такое случилось, вернулся он домой глубоко за полночь. А вернувшись, узнал, что жена его, забрав дочерей, бежала в дом своих роди­телей. Посмеявшись такому ее поведению, Хлеб весе­ло отправился забирать жену у тестя с тещей. Но не тут-то было. Алена Петровна сурово ему объявила:

— Ступай, покляп¹²⁵, туда, где твое было развесе-лье!

Он бы и этому посмеялся, но обидное слово «по­кляп» хлестнуло его, как по лицу плетью. Постояв пе­ред закрытыми воротами тестева дома, Семен медлен-

но побрел куда глаза глядят, но дойдя до самых ближ­них ворот другого дома, громко постучался. Ему от­крыла хорошенькая молодая вдовушка, по усмешке судьбы — тоже Алена, Алена Мечеславна, жившая своим хозяйством одиноко и безутешно.

— Ты ли это, свит ясный, Семеоне Ядрейкович! — воскликнула она так, будто давно его поджидала. — Заходи, сокол, дорогим гостем будешь.

Ему бы и отказаться, но слово «покляп» так и жгло его, горело на щеках. И он зашел. И остался у Алены Мечеславны на всю ночь. И на вторую ночь. И на тре­тью... Лаской своей и необыкновенной уветливостью она будто приворожила его. Понял Хлеб, что если и любил когда-то свою первую жену, то это ему лишь так казалось, поскольку он и знать не знал доселе, ка­кова бывает настоящая, жаркая женская любовь.

Сначала его собственные родители уговаривали войти в мир с первой Аленой, потом тесть явился с грозным требованием.

— Не желаю, — отвечал Хлеб. — Она меня оскор­била постыдным прозвищем «покляп».

Тесть пытался извиниться за дочь свою, но Семен требовал, чтобы она сама пришла в дом Алена Мече­славны и просила прощения. Долго, весь февраль, Алена Петровна не могла одолеть свою гордыню, но на Прощеное воскресенье нашла оправдание своему сми­рению — явилась покорно в дом к любовнице мужа. Поклонилась, просила простить.

— Я прощаю и да простит тебя Бог, — сказал Се­мен, но не увидел блеска радости в глазах жены и же­стко отрезал: — Прощаю, но жить с тобой больше не буду. Прости уж и ты меня.

Поклонился и отпустил законную жену свою на все четыре стороны, снова зажив с Аленой Мечеславной. К тому же она от него уже была беременна и в конце осени того года родила Хлебу сына — Андрея Семено­вича. Так Семен стал двуженным. Жизнь его вся пош­ла наперекосяк, ибо как еще могли относиться к нему сограждане новгородские — осуждали и бранили. К исповеди Хлеб продолжал ходить, но от Причастия его, конечно же, отлучили со всей строгостью — мог он причаститься теперь лишь спустя три года после того, как к законной супруге вернется, а он продол­жал со второй Аленой сожительствовать и к первой Алене возвращаться не собирался. В своем втором до­ме был он счастлив, наслаждался любовью, а как вы­ходил за ворота — всякая собака норовила его оби­деть. Даже доброе прозвище Хлеб постепенно стало истираться, все чаще и чаще двоеженца дразнили обидной кличкой «Семеша Покляп», которую усерд­но распространяли родственники первой Алены. Од­но только умягчало сердца — что в год невского одо­ления Мечеславна родила Хлебу второго сыночка, Димитрия.

А с Александром он тогда впервые на войну отпра­вился под рукой Миши Дюжего в пешем войске. И храбро сражался вместе со всеми. Тогда же впервые вкусил этого лихого чувства — аи пускай убьют! Тог­да хоть простят меня сограждане новгородские, сын­кам моим не дадут в позоре вырасти. Но с Невы вер­нулся он без единой царапины.

Вернулся, а новгородцы-то как раз с Александром рассорились и всех, кто вместе с ним ходил бить свеев, должным почетом не обволакивали, особенно таких, которые двоеженны. Но вкусив воинской лихости, Хлеб снова мечтал о битвах. Могучее тело его часто ныло, скучая по веселому ратному делу. И с какой же радостью он вновь отправился бить папёжников, ког­да Александр вернулся, простив новгородцам обиды.

Сам архиепископ Спиридон, исповедовав Семена, сказал ему:

— Вернешься с одоленьем — я заступлюсь за тоби. А коли отличишься в битвах — дам тоби развод и уза­коню твое нынешнее беззаконие.

А Хлеб тогда вдруг обиделся на Спиридона и гордо ответил:

— А я разве за жен воевать иду? Я — за Русь Свя­тую! За правду новгородскую!

Опять в отряде Миши Дюжего он брал у немцев Те-сов, ходил к Копорью, а потом — отбирать Псков. И вот теперь двоеженец Хлеб стоял на Чудском озере в самой середине чела, неподалеку от необъятных плеч доблестного ироя Миши. Будучи высок ростом, над головами соратников он хорошо мог видеть при­ближение грозной и великой немецкой свиньи, а ког­да началась стрельба, несколько стрел просвистели близко-близко, но не задели Семена-именинника.

— А зря! — озорно сказал он стрелам. — Али не хорошо мени было бы — в кой день окрестился, в той день и со смертью обженился.

Мысль об этой новой женитьбе ему понравилась. Оглянувшись на своих соратничков-новгородцев, большинство из которых прекрасно знало о его дву-брачии, он подбоченился и громко объявил:

— Пора мне, братики, троеженцем соделатися.

— Що ты бачишь, глупец! — оглянулся на него Миша Дюжий. — Балагонишь попусту!

— Какую же ишшо Аленку придивил соби? — рас­смеялся другой могучий великан-воевода — Жидята Туренич.

— Алену Смертовну, — усмехнулся Хлеб, пуще прежнего подбочениваясь.

— Дурак! — молвил ему на это Миша Дюжий, и на том беседа о троеженстве прекратилась, потому что не­мецкая свинья окончательно приблизилась и ударилась рылом в первые ряды нашего воинства. Но Семен про­должал весело размышлять о том, что и впрямь ему славно было бы жениться тут, на льду озера, и взять се­бе в жены эту придуманную им Алену Смертовну. Вспомнилось, что, по каким-то глупым слухам, в войске у псов-рыцарей есть какой-то особо страшный воин и сей воин — баба. Вот он-то и есть его Алена Смертовна!

С этой озорной мыслью Хлеб вступил в бой с нем­цами и здорово обмолотил своим цепом-кропилом сперва одного, потом другого. Все вокруг Хлеба кипе­ло и клокотало смертоубийством, жаркая и скорая жатва шла повсюду, немецкий клин все глубже вхо­дил в наше плотно сжатое чело, сделав три шага впе­ред, каждый из русских воинов делал затем четыре шага назад, отступая под яростным напором желез­ных тевтонцев.

Огромного немца одолели вдвоем с Жидятой Ту-реничем, завалили его, как быка, припечатав сверху ко льду озера, заставив излить из себя горячую кро­вищу. Его-то зубастой палицей и соблазнился Семен Хлеб, подобрал ее и обратил вражье оружие во вред врагу. Не успел нанести и двух ударов этой дубини-щей, как конный немец, за которым несли темно-червленое знамя, насел на Семена, стремясь сразить новгородского двоеженца острым клевцом на длин­ной рукояти. Но одного такого ихнего воеводу уже стащили с коня и расхряпали за милую душу, окро­вавив его юшкой белый утоптанный ледок.

— Не тоби, не тоби меня женить! — осердился на него Хлеб и, изловчась, мощно ударил ритаря немец­кой же палицей по колену, проломил наколенный доспех, из-под которого сахарно сверкнула остро разло­манная кость, и лишь потом брызнула кровь. Взвыв от боли, ритарь пуще и бестолковее принялся размахи­вать своим грозным клевцом, а Хлеб еще одним уда­ром вышиб его из седла, подскочил и добил до смерти.

— Дурной из тоби сват получился, — сказал он мертвому немцу, вновь имея в виду свою женитьбу на Алене Смертовне. Вот же привязалась скверная эта за­тея! Оглядевшись, Семен увидел, что битва еще боль­ше расширилась и ожесточилась. Слева от него бились
Миша Дюжий и Жидята, справа обмолачивали нем­цев Доможир и Кондрат Грозный.

— Слава! — крикнул им именинник. — Честь и хвала! Постоим за Русь Святую!

В одно мгновенье вспыхнул в его голове разговор со Спиридоном — а ведь и впрямь, разве ж он ради своего двоеженства сражается? Нет же! Ради Родины! Ра­ди веры Православной! За други своя!

И еще радостнее стало Семену. А ну, кто там осме­лится сказать про него, что он покляп! Сидни домаш­ние, сплетники подзаборные!

И он с удвоенной яростью бросился в самую гущу сражения, нанося точные и продуманные удары зуба­стой тевтонской дубиной. Никто и ничто не было ему страшно в этот светлый час. Знаменосец убитого им ритаря все еще размахивал темно-червленым стягом, но вот уж и его завалили вместе со знаменем, бросили на снег и убили. Запахи горячей крови густо стояли среди дерущегося людского месива, и от тех запахов хмельно кружилась голова. Рыло немецкой свиньи полностью исчезло, войдя в русское чело, смешавшись с ним в смертельной схватке, и теперь уже плечи сви­ньи входили в гущу сражения. И сколько мог видеть глаз Семена — везде бились люди друг с другом, свер­кая ненавистью и ужасом битвы. Страшнее всего было обезуметь и начать рубить направо-налево, не разби­рая, где свои, где чужие, разя наповал и тех и других, и тем самым принимая на себя смертный грех брато­убийства. И Хлеб изо всех сил старался в пылу боя раз­личать одних от других, не задевать наших, а бить только немцев да возгрятых чухонцев, коих тоже не­мало попадалось в наглом рыле немецкой свиньи. Их нетрудно было отличить по особому взвизгу, свойст­венному только этому племени в миг драки. И Хлеб не без ликованья уложил двух чудичей, обагряя их кро­вью лед озера, наименованного в честь народа сего. И вот уже под ногами не стало белого цвета. Куда ни ступи — всюду кровавая каша!

Вдруг стало совсем невмоготу сделать хоть шаг впе­ред. Свинья, войдя обоими плечами в русское чело, на­давила мощнее прежнего, пошла страшным натиском. И вот уже — шаг назад, еще шаг, еще и еще — двину­лась середина чела отступать, расступаясь и пятясь, впуская в себя громоздкую тушу тевтонского войска.

— Что же это они делают, Господи! — воскликнул Хлеб, глядя на то, как, расступаясь, удаляются влево от него Миша Дюжий и Жидята, а там дальше — Ро­ман Болдыжевич и Сбыслав, а вправо уходят, пятясь под натиском немца, Доможир и Гаврило Олексич, Ратибор и Кондрат. Неужто дрогнули? Да возможно ль такое! Стыд и срам!

Отступающий впереди Семена новгородец Илюха Рык споткнулся и неловко пал навзничь, пронзенный насквозь копьем конного немца так, что конец копья вылез из-под лопатки Рыка, и Хлеб успел его увидеть, и на груди у Семена прибавилось кровавых брызг, а он и без того уже изрядно был орошен кровью.

— Что ж это, Кондрат Сытинич! — крикнул Хлеб, видя, что одного только Кондрата Грозного затянуло течением внутрь отступающего чела, а остальные вож­ди столь отдалились, что уж и не видно их за дерущи­мися.

— Берег! — крикнул ему в ответ славный воевода. Двоеженец оглянулся и увидел, что уж до самого бере­га доотступались, дальше некуда, вот он — высокий и крутой восточный берег Чудского озера. И тут толь­ко в душу Хлеба закралось смутное подозрение, что нарочно военачальники пустили свинью внутрь, рас­ступились перед немецкой дурой, чтобы, когда она ткнется в крутой берег своим глупым рылом, здесь ее обступить со всех сторон и лупить, проклятую. Но больше Хлеб уж ни о чем не мог помышлять, пото­му что вокруг себя он видел уже только немцев, а за спиной — только высокую стену обрыва, и понял он, что вступает в свою последнюю яростную схватку с врагом Земли Русской. И в этом жарком бою не оста­лось ему ни мгновенья, чтобы хоть краешком души своей подумать о том, что не видать ему уж ни первой своей жены, ни любезной второй, ни дочерей своих,
ни сыночков — Андрюши да Митяши, а лишь повстре­чать одну накликанную Алену Смертовну. Не зная как, выбили из рук у него зубастую немецкую дубинищу, раскололи щит, сбили с головы шлем, и ему поме­рещилось, что еще руками и зубами способен он при­чинить последний вред ворогу, но с двух сторон проби­ли ему кольчужную грудь копьями и мечами, при­гвождая к высокому обрыву берега Чудского озера. И душа Семена, выскочив из тела, в первый миг своей нежданной свободы метнулась почему-то к Кондрату Грозному, чтобы помочь ему скинуть с себя насевших со всех сторон псов-рыцарей, проскользнула по по­верхностям окровавленных лат и шлемов и сейчас же начала набирать высоту, устремляясь вверх и уже от­туда окидывая своим распахнувшимся взором всю ок­рестность яростной битвы.