ДОБРОЕ ДЕЛО

Солнечным и погожим утром предпоследнего май­ского дня по гладкой воде Чудского озера плыла креп­кая и просторная лодочка. На веслах сидел могучий узменский рыбарь Никола, коего за необъятность плеч и великанство звали Медведем. На корме воссе­дал премудрый Елисей Ряпко, а на носу, вглядываясь вводы озера, торчал худой и востроносый Юрята Ка­мень. Было тихо и хорошо, как случается в те дни, когда весна уже полностью закончила свое дело, а ле­то еще только-только начинает припекать. И ради этой тишины никому из троих не хотелось ни о чем го­ворить. В то же время совсем уж молча плыть как-то было не по-людски. И посему изредка узменские му­жички обменивались короткими, но весьма многозна­чительными высказываниями.

— Солнецный Спас-то, братцы! А? — промолвил Елисей.

— Да уж! — отозвался Юрята.

— Знамение, — согласился Никола Медведь. Они дружно замолчали, каждый по-своему обдумывая но­вость, притекшую вчера из Пскова. В позапрошлое воскресение там случилось великое чудо — замироточила икона Спасителя в женской монастырской обите­ли Иоанна Богослова.

Сия чудесная икона находилась над гробом великой княгини Ярославы Владимировны, убитой от ру­ки ее же пасынка в граде Медвежья Голова, который немцы, захватив, переименовали в Оденпе, а теперь, глядишь, после Ледового одоленья, вновь вернут нам. Дочь великой княгини и мученицы Ярославы, псков­ская княгиня Евфросиния, основала обитель апостола Иоанна Богослова, там установила гроб своей матери и над ним воздвигла прекрасную икону с изображени­ем Спасителя в лучах солнца. И в народе сей замеча­тельный образ вскоре стали называть Солнечным Спа­сом. Иные даже видели, как лучи от Солнечного Спаса порой играют над гробом мученицы. Стали появлять­ся и случаи исцеления от лучезарной иконы. Все жда­ли новых чудес, и вот этой весной они не замедлили явиться.

— Опракса-то наша!.. — в восхищении мотнул го­ловой Елисей Ряпко, и стало заметно, как его распира­ет поговорить, но как в то же время он сдерживается, дабы не слишком нарушать священную тишину утра.

— Да уж! — тоже восхищенно подернул головой Юрята, ненадолго отвлекаясь от созерцания водной глади.

— Даром разве и прозвание ей — Добродея, — про­рычал Медведь, мощно, но бережно, без лишнего всплеска, налегая на весла.

Лет десять тому назад княгиня Евфросиния полу­чила в подарок от немцев книгу — некую писаную по-немецки повесть о горестях и страданиях кесарини Адельгейды, супруги кесаря Генриха, урожденной внучки Ярослава Мудрого Евпраксии Всеволодовны. Сия прекрасная Евпраксия была выдана замуж за бла­городного князя Генриха Штаденского, но муж ее ско­ропостижно скончался, и юная вдова поступила в мо­настырь. Игуменьей монастыря была родная сестра кесаря, и однажды, приехав к сестре в гости, кесарь пленился красою русской княжны, воспылал к ней страстью и ради того, чтоб жениться на Евпраксии, собственноручно до смерти погубил свою жену. Выйдя замуж за кесаря, Евпраксия получила новое имя — Адельгейда. Поначалу она была даже счастлива со своим вторым Генрихом, но тот тайно поклонялся вра­гу рода человеческого, совершал страшные обряды и водился с ведьмами, одна из которых, Мелузина, вознамерилась погубить Адельгейду-Евпраксию. Так начались страдания внучки великого киевского князя Ярослава. Бежав от изверга мужа, она долго скита­лась по разным странам, добиваясь развода, да так и не получила его. Затем она вернулась в родные края, но тут ее все прозвали волочайкой, не очень-то разби­раясь, зачем она сбежала от законного супруга. И бед­ная Евпраксия окончила дни свои послушницей при женской обители в Киеве, а за ее смирение и благость монахи удостоили ее чести быть похороненной у са­мых врат Киево-Печерской лавры.

Много слез пролила княгиня Евфросиния над пе­чальной повестью, а когда пришло время принять мо­нашеский постриг, по чудесному Божьему изволению и имя ей было дано в монашестве — Евпраксия, что значит по-гречески — «доброе дело». В простолюдье же имя Евпраксия произносилось попроще — Опрак-са, а переводя на русский язык — Добродея.

Когда князь Александр Ярославич отправился бить немцев на Чудское озеро, игуменья Иоанно-Бо-гословской обители Евпраксия денно и нощно моли­лась о нем перед иконой Солнечного Спаса. Так стра­стно и сильно молилась, что в самое утро, когда со­стоялось сражение, случилось чудо — Солнечный Спас явил игуменье лицезреть всю жизнь Александ­ра: от самого зарождения до самой смерти. Тотчас же она и призналась в том, что ей даровано было сие откровение, поведала обо всем, что ей стало известно о прошедшей жизни Ярославича, утаив грядущее, но провозгласив главное на тот день — что полно­стью сокрушит он немцев на льду Чудского озера, а многих из них и под лед пустит. Еще она предска­зала, что ждать его нужно не прямо сейчас, а ровно через две седмицы после битвы, в Великую субботу, в тот самый час, когда в Святом Граде Иерусалиме на Гробе Господнем загорается Благодатный Огонь. Отыскали и список хожения игумена Даниила во Святую Землю¹³⁷, где нашли указание на день и час сошествия Благодатного Огня в Иерусалиме — после восьмого часа дня в Великую субботу¹³⁸.

— А как она про Благодатный Огонь-то, а?.. — вновь с восхищением вспомнил недавние события пре­мудрый Елисей.

— Ну-у-у... Это — да-а-а! — закивал Юрята и даже прищелкнул пальцами.

— Великая прозорливица! — согласился Медведь, продолжая грести.

Все вышло так, как было в откровении игуменье Евпраксии. Сразу же после пятого апреля зарядили весенние дожди-снегоеды. Дороги все разбухли и рас­кисли, наполнившись вязкой кашей, состоящей из грязи и снега. Гонец прискакал на третий день с радо­стным сообщением о том, что «паде немца пятьсот тя­желых кметей и ритарей, а чуди бесчисленное множе­ство, а в плен руками пояша немцев пятьдесят нарочи­тых мужей, сильных воевод».

Счастливая весть так сильно обрадовала пскови­тян, что некоторые даже Великий пост себе отменили, и их потом обвиняли в том, что из-за такого непотреб­ства Бог не дает Александру дороги для скорейшего прибытия во Псков. До самой Лазаревой субботы дож­ди шли, весь снег поели дочиста, а в Вербное воскресе­нье засияло солнышко, дороги медленно стали просы­хать. В Великую пятницу новый гонец прискакал с из­вестием о том, что солнце-князь Александр уже в Изборске и завтра к полудню намечает прийти во Псков-город. С самого раннего утра в Великую субботу все духовенство псковское собралось в Иоанно-Бого-словской обители, и пред иконой Солнечного Спаса со­творили большой молебен, после чего икону отняли на время от гроба Ярославы Владимировны и понесли навстречу светозарному ирою¹³⁹ русскому. И прозорли­вая игуменья Евпраксия поставлена была идти впере­ди всех с серебряным крестом в тонкой ручке.

— А этих-то — так, говоришь, босиком и вели? — вспомнилось Юряте.

— Босиком их! — засмеялся Елисей.

— Подело-о-ом, — промычал Никола.

Елисей и Владимир Гуща — двое от Узмени отпра­вились при войске Александра до Пскова, дабы потом можно было поведать односельчанам, как происходи­ла там встреча, ибо не так уж часто подобные великие события происходят.

Князь Александр, из-за хлынувших дождей задер­жавшийся в Кобыльем Городище, некоторое время еще решал, идти ли ему на Юрьев. Все, казалось бы, благоприятствовало такому броску, ибо по донесени­ям дальней стражи местер Андрияш, в ужасе бежав с кровавого льда озера и с Суболичского берега, дойдя до Юрьева, и там не остановился, а пустился наутек до самой Риги. Хорошо было бы на его спине захватить Юрьев. Но слишком много русских жизней унесло по­боище, не так много сил оставалось для погони, и Яро-славич пожалел людей. Когда дожди прекратились и дороги немного обсохли, он повел свое славное воин­ство во Псков — там праздновать Пасху красную. От Узмени дошли до Ряпина, далее вышли на доброт­ную дорогу, соединяющую Юрьев и Изборск, и по ней двинулись к Изборску. Когда переправились через Пимжу, Александр приказал всем немцам разуться и далее идти босиком, дабы изборские жители, изряд­но запомнившие зверство «Божьих ритарей»¹⁴⁰, хотя бы немного смягчались сердцами своими, видя врага в босом и жалком виде.

И ни у кого не было жалости к проклятым пленни­кам. Да к тому же, ведь и не по снегу же им приходи­лась чапать, а всего лишь грязь месить ножищами сво­ими, хоть и холодную. А ничего — терпите, дудыши! Были бы вы званые гости, мы б вам лучшую обувку сами отдали, а незваных, да еще таких лютых, — боси­ком, босиком!

Но все же и их, стервятников мерзких, без куска хлеба не оставляли, кормили чем Бог послал, застави­ли Великий пост по-русски допоститься, со всякими народными постными изобретениями, коими славит­ся Русь наша Святая. Ничего, им полезно, а то ведь они там у себя в Дудешландии не только рыбу, но и птичье мясо во время строгих постов дозволять стали, христиане папёжные.

Так, сытые, но босые, они пешочком в Изборск вхо­дили. В Изборске не удалось всех уберечь. Троих мест­ные жители тайком выкрали и казнили. И трудно бы­ло осуждать изборчан за такое недоброе дело, ведь как припомнишь, что немцы в Изборске вытворяли, воло­сы дыбом становятся.

— А мне, как вспомню Мишку, мальца жалко, — вздохнул Никола Медведь.

— Цего ж его жалеть? В такие руки попал, — мол­вил Юрята Камень.

— Нет, я про то, как он немца не мог зарезать. По­мнишь, Елисей, ты рассказывал?

— Еще б не помнить! — вздохнул Ряпко.

Сопровождая победную рать Александра, Влади­мир Гуща продолжал ухаживать за выздоравливаю­щим княжьим отроком Саввой, раненным в Мостов-ской битве. Савву везли в отдельной повозке вместе с племянником Гущи, Ратмишей, коего Савва выпро­сил себе в усыновление. Гуща бы, глядишь, и не согла­сился отдать Савве сиротинушку, вся семья которого была истреблена немцами в Изборске, но Ратмиша сам принялся умолять родного дядю отдать его в сыны к оруженосцу князя Александра, и Гуща согласился. Ведь это же и честь большая — быть в сыновьях у та­кого нарочитого витязя. Глядишь, Господь особо воз­наградит ребенка за столь страшные горести, перене­сенные им в малолетстве.

В Изборске же, в ночь перед Великой субботою, Ратмишу застукали плачущим над пленным немцем. Он сидел и рыдал, приставив к горлу ритаря острый нож и не умеючи этим ножом воспользоваться. Ритарь сей, именем Иоганн-Марк фон Балдон, был, между прочим, одним из высокопоставленных членов орде­на. Таких, как он, всего семеро попало в плен, и это то­же было немало, учитывая, что, как говорил бывший немец Ратша, всех именных ритарей в ордене состояло не более ста. И они у них почитались как избранные воеводы.

И вот сей Балдон сидел связанный и хмурый на по­лу, а мальчонка-сирота исцарапал ему все горло ост­рием кинжала, но воткнуть орудие в глотку врагу и убить его так и не мог бедолага. И рыдал от своего детского бессилья. Не мог он убить человека, и тем са­мым, слава Богу, не взял греха на легкую свою, весен­нюю душу.

После этого Савва его, дурачка, самого стал к себе привязывать на ночь, дабы ничего подобного не повто­рилось.

— Слобони гребли, — приказал Юрята гребцу Ни­коле, и тот послушно остановил весла, вытащил их из воды и бережно положил по бортам лодки. Замедляя ход, суденышко- плавно рассекало чистейшую озер­ную воду, сквозь которую зоркий глаз Юряты разли­чал дно.

— Увидел? — спросил Елисей.

— Кажись... Медведь, ты дочку-то¹⁴¹ подгребком назад цуток подкинь.

Никола взял маленькое весельце и тихонько стал разворачивать лодку, возвращать ее.

— Тут! — воскликнул Юрята, разом скинул с себя рубаху и, оставшись в чем мать родила, перекрестил­ся: — Благослови, Господи!

Он бросился в воду и быстро стал набирать глубину умелыми и сильными нырками. Глубоко внизу он от­четливо различал железную птицу, выпятившую вперед свою грудь, и, донырнув до нее, он схватил ее за го­лову. Это был только шлем. Ничего более. Замерев на дне, ныряльщик внимательно огляделся по сторо­нам — никаких тел и предметов не было видно. Как-то так получилось, что этот шлем не подняли, упустили из виду.

Извлекать тела немцев и закованные в броню туши лошадей стали уже в последних числах апреля, сразу после Светлой седмицы. Сперва — где помельче. Густо намазавшись жиром, Юрята прыгал в воду с крепкой веревкой, на дне успевал приподнять мертвеца и про­сунуть ужище ему под спину. Затем вылезал, проды-хивался и во время второго нырка завязывал вервие двойным узлом на немце поперек туловища. После этого тело поднимали на лодку и везли на берег, где с утопленника снимали все доспехи и одежды. Это до­рогостоящее добро поступало в распоряжение сель­ской общины, а мертвеца заворачивали в камышовые или ситничные рогожи, дабы в таком легком травяном гробу предать тело земле.

По мере того как вода в озере становилась теплее, день ото дня вытаскивали все больше и'болыпе нем­цев, потонувших в решающий миг Ледового побоища. В иной день до двадцати трупов извлекали. Некоторые бывали одеты в весьма дорогие доспехи, а бывали и совсем бедные, в тонких кольчужках, особенно чу-хонтаи, коих тоже немало провалилось тогда под лед. Да что там немало — почитай на каждого немчина один чухняй приходился.

По изначальному уговору ныряльщики получали доспех с каждого двадцатого извлеченного утопленни­ка. Таковых ныряльщиков в Узмени нашлось пятеро, но только Юрята Камень оказался недосягаемо непре­взойденным — целых девять доспехов досталось ему в награду. Остальные ныряльщики — кто четыре, кто три, а кто и вовсе по два доспеха себе стяжали.

К середине мая все меньше и меньшее добычи остав­ляло дно Чудского озера узменцам и жителям Кобыльего Готюдища, которые тоже поиплывали сюда на поживу. И даже из Островца бывали тут лодочки, только что из Колпинада из Вороньего не приплыва­ли — далековато.

Чувствуя начало нехватки воздуха в легких, Юря-та оттолкнулся от дна и быстро пошел вверх, неся над собой шлем. Вынырнув, бросил его в лодку, сам ловко и быстро схватился за борт и впрыгнул в суденышко.

— Это всё? — удивленно спросил Медведь.

— Всё. Ницего боле нет там.

— За три дни, — покачал головой Елисей.

— Видать, концились немцы, — улыбнулся ны­ряльщик, глядя, как весело сверкают на солнце золо­тые капли воды, бегущей у него с волос и с носа.

— Все равно — еще покатаемся, — сказал Мед­ведь, ибо недавно решено было, что если кто впредь поднимет что-либо со дна озера, то добро ему и доста­нется.

—- Да поцему бы не покататься, погода добрая, — согласился Елисей Ряпко, вертя в руках и рассматри­вая красивый немецкий шлем, украшенный гордели­вым орлом. Выпятив вперед грудь, птица отвела назад крылья, будто готовясь совершить решающий бросок на добычу.

— Плывем! — махнул рукой Юрята, радуясь, что нет больше на дне страшных раздутых утопленников, которых ему надо обвязывать веревкой, чтобы поднять со дна озера, синих, изъеденных рыбами и раками.

Лодка, понуждаемая веслами, устремилась по воде дальше. Шлем с немецким орлом, брошенный на дно лодки, сверкал на солнце, которое сегодня обещалось быть жарким. Долго плыли в полном молчании, поку­да Елисей вдруг не хлопнул себя ладонью по коленке.

— Что такое? — тотчас полюбопытствовал Юрята.

— Братцы! А ведь... Тоцно!

— Да говори же!

— Братцы! Солнецный Спас-то!.. Он ведь когда замиротоцил?

— Сказывали, о позапрошлое воскресенье, в неде­лю Святых Отец, осьмнадцатого мая.

— Правильно. А ведь мы тогда как раз и последне­го немца со дна подняли!

— Верно. После того дня ни одного дудыша боль­ше не извлекли.

— Ишь ты!

— А ведь и впрямь!

— Глянь-ка! Знамение!

— Так и того мало.

— Ась?

— Двась! Сегодня-то какой день?

— Тридцатое мая.

— День нарождения нашего князя-избавителя.

— Александра Ярославича?

— А кого же еще.

— Вот нам и подарок от него — сия птица. Неде­шевый шелом.

— Храни тебя Бог, Александр!

Все трое перекрестились и невольно взглянули на не­бо. Там, расправив крылья, величественно плыл орел.