САНОЧКА

Ничегошеньки не ела вчера, потому что хоть и пра­здник Благовещения, а пятница-то Страстная, страш­ная, когда сам Господь во ад спустился, а нечисть во­лю взяла на земле.

Птичек только поутру выпускала в попутном селе на берегу Невель-озера, потом опять ехали, до самых Великих Лук ехали, все ехали и ехали, и есть очень хотелось, но она твердо дала себе зарок до самой Па-сочки ничего не вкушать. Когда Александр приезжал в Полоцк свататься, озорной дух одолевал ее, она толь­ко и думала, что о резвых играх, беспричинно смея­лась и слишком беспечно воспринимала происходя­щее. Потом только устыдилась и испугалась, какого взгляда на нее остался будущий жених. Сам-то ведь он известный молитвенник и постник. И теперь ей хоте­лось во что бы то ни стало предстать пред ним в ином, ангельском образе. Нянька Аннушка сердилась:

— И напрасно ты, Саночка, от брашна" отрека­ешься. Увидит тебя князь Александр Ярославич зеле­ную и не полюбит. А ты — зеленая, как есть бледный лист с извороту. Съешь-то ты хоть пирожок с луковым грибочком, постнее некуда.

— Ничего я и не зеленая, — сердилась на нее княжна Александра Брячиславовна, покачиваясь в санях и пряча носик в соболий мех паволоки¹⁵, пото­му что морозец слегка пощипывал.

Это было вчера, а сегодня, под утро, снилось княж­не, будто лисьи шкуры ожили и бегают вокруг нее, так и кружатся, так и стукочат когтями по деревянному полу. Проснулась, а это капель за окном колотится звонко и настойчиво, капли с крыши пробили себе во льду лунки и бьют в них со всего маху. А на столе блю­до с постными пирогами, пахнет так, что все внутри переворачивается. Ничего не можно с собою поделать. Вскочила, подбежала к столу, схватила пирог, треть единым махом откусила и, жуя, заплакала — не смог­ла до самой Пасхи допоститься в строгости!

Не видать Александру своей невесты в кротком ан­гельском образе, снова встретит он озорную баловни­цу, любимицу отца, коей все всегда прощалось... Но как подумать с другой стороны — ангелы-то ведь не женятся, брачного ложа с женою не делят и дети­шек не плодят. Эта мысль и утешала княжну, и распа­ляла изнутри тайными тягучими желаниями. Он хоть и ангел, а при том вельми статный и сильный молодой муж, настоящий кметь¹⁶, о каких слагают славные во­инские песни.

Где один пирог, там и два. Тем более что хитрая нянька уже успела заметить, лежит и улыбается.

— Ну сегодня же не самый строгий пост! — со сле­зою в голосе молвила Александра и даже притопнула ножкой.

— И правда, — закивала Аннушка. — Сказывают, будто во граде Русалиме сегодня от Господа Святый Огнь на Гробе возгорается. И сей Огнь неопалимый есть. Токмо человеческую душу опаляет пламенем крепкой веры.

— Что же все разлеживаются, — возмутилась Александра. — Давно уж пора вставать да в путь тро­гаться. Эдак и сегодня к Торопцу не поспеем!

До самого вечера медленно добирались до Торопца. День оказался слишком теплый, дороги так растаяли, что местами образовались черные земляные пропле­шины, и княжеский поезд, возглавляемый повозкой самого князя Брячислава Изяславича Полоцкого, полз по раскисшей колее на брюхе, будто кот, высле­живающий добычу.

Но светило солнце, от тепла проснулись волшеб­ные весенние запахи, в обочных лесах свиристели пти­цы, веселясь так, будто и у них заканчивался Великий пост. И на душе у княжны тоже все пело и благоухало от предвкушения начала новой и прекрасной жизни, ибо ее отдавали за самого лучшего жениха на всей Ру­си Великой.

Солнце уже клонилось к закату, когда впереди на­конец показались зубчатые башни и стены мощной Торопецкой крепости. Не зря хищная литва так жаж­дала захватить сию твердыню и постоянно пыталась совершать сюда набеги. Александра вспомнила слова отца, что отсюда литвинам очень сподручно было бы ходить с грабежами и пакостями и на полуночь — к Новгороду и Пскову, и на запад — в смоленские края, и на полдень — в пределы родного Полоцкого княжества. Но не видать им Торопца, и сего ради Александр тут станет венчаться с Александрою!..

А недавно княжна слышала, как отец сказал такое одно страшное. Все про невесточье шли разговоры, сколько чего еще добавить к приданому. Стали гово­рить, что хватит, мол, итак уж большое невесточье по­лучается, а Брячислав Изяславич рассердился и молвил: «Каб молодой Ярославич только на моей дочери женился... Ведь он себе в жены еще и войну получает. Войну с литвою. Вот каково наше невесточье!»

Ох, ужель и впрямь войне быть? И когда? Успеет ли она налюбиться с молодым мужем-то?..

С дороги Александру взяла усталость, одолела зе­вота, аж до слез. И снова есть хотелось невмоготу. Но когда въехали в крепость, сразу направились к Ге­оргиевскому храму, ибо там уже начинались часы пе­ред Великой пасхальной службой.

Нянька Аннушка и любимая подруга Евпраксия, дочь боярина Димитрия Раздал, взяли Александру под руки с двух сторон, отец выступал впереди, засло­няя дочь своей спиною. Вдруг пред ними встал седой епископ во всем облачении, с тяжелым взглядом. Кто-то сзади выдохнул в затылок княжне:

— Меркурий! Смоленский епископ...

Отец, нянька и Евпраксия благословились под его десницей, и он приступил к Александре. Тут тяжелый взгляд его заиграл и смягчился. Благословив княжну, он весело спросил:

— Сию, стало быть, куничку доставили нашему охотнику? Готова ли ко исповеди? Как подзову — по­дойдешь, я тебя, дево, исповедую. И потом причас­тишься.

А «куничке» вдруг припомнились рассказы о про­шлогоднем нашествии Батыя на Смоленск, и показа­лось непонятным, как сей старый епископ мог сра­зиться с татарским кметем, одолеть его и убить... По­годите-ка, да ведь он же потом уснул, и поганые отрубили ему голову... Жаль, что за бородищей не видно шеи...

— Так ты, батюшка, значит, живой остался? — не утерпев, спросила Александра. — А молвили, что тебе таратарин главу отсек...

Епископ недоуменно вскинул брови, еще раз пере­крестил Брячиславну и сказал:

— Господь с тобой, дево!

И отправился первым в храм, расступая толпу, словно заросли. А отец ласково рассмеялся:

— Ох ты же и смешная у меня, Саночка! Двух Меркуриев перепутала! Тот Меркурий был благород­ный кметь и по происхождению рымлянин. Се ему главу отсекли, а мощи ныне под спудом в Успенском соборе в Смоленске почивают. А сей Меркурий — епи­скоп. Он же и обручение с венчанием творить будет. Великий иерарх!

В храме разбрелись по обе стороны. Мужчины — вправо, женщины — влево. Александра, Евпраксия и нянька встали подле осыпанного жемчугами образа Пресвятой Богородицы. Вскоре епископу Меркурию поставили тут неподалеку разногу с крестом и Еванге­лием, и он подозвал к себе княжну на исповедь. Подой­дя к нему, она сразу во всем призналась, как утром се­годня пироги ела, как не о Боге думала, а только о же­нихе своем и будущей жизни, поведала и о тайных желаниях, которые все-то отвлекают ее от молитв и со­зерцания Божьего величия и милости, и о многом дру­гом, что сидело на сердце, как слезная капля на кончи­ке носа. И чем больше выкладывала о себе, тем, каза­лось ей, больше и больше остается недосказанного, недораскаянного, недоисповеданного. И некое полуза­бытье вдруг охватило Александру, и, сама не зная как, она уже очутилась стоящею на коленках и покрытою епископской епитрахилью¹⁷. Меркурьево двоеперстие крестом прошло по ее темени, а голос оповестил, что отпускает ей все грехи. Трепетными губами Александ­ра приложилась ко кресту и книге и, роняя слезу, вер­нулась в свое окружение. Чтение «Апостола» только что завершилось и начиналась полунощница...

Вдруг в храме возникло оживление, народ зашеве­лился и заоглядывался, а Евпраксия больно ткнула Александру под бок большим пальцем и почти вос­кликнула:

— Вон твой!

Тотчас Александра Брячиславовна увидела своего жениха. Он входил в храм следом за великим князем Ярославом в окружении своих братаничей и стрыев¹⁸, но их она не видела, она смотрела только на своего су­женого. Он шел и искал ее взглядом, потому что сей­час в первую очередь и ему хотелось видеть только свою суженую. Взор его взволнованно скакал по жен­ской половине храма, покуда не встретился с глазами княжны, и тут их взгляды слились в единое пламя. Александра узнавала и не узнавала своего жениха. Это был он, тот самый, которого она видела в Полоцке, но он был еще лучше, во много раз лучше, он так и све­тился земной и небесной любовью, и когда княжна встретилась с ним взглядом, она почувствовала, как в животе у нее что-то зашевелилось — все ее будущие ребеночки.

И князь Александр улыбнулся ей и кивнул, преж­де чем перевести взгляд на епископа Меркурия, вы­ступившего из алтаря и осенившего весь клир широ­ким крестным знамением. Она же не могла отвести взгляда, не могла не смотреть на Александра и знала, что только ей одной дано видеть, как он светится, буд­то лучшая свеча из всех, что сияли в празднично оза­ренном храме Святого Георгия Победоносца.

— Ты так и прилипла к нему очами, Саня! — сер­дито шепнула ей в самое ухо Евпраксия.

— Тебе-то что за туга, Пракса! — еще сердитее прошипела в ответ Александра. Лицо ее горело, от бы­лой усталости не сохранялось и следа, сердечко коло­тилось, как у тех птах, которых вчера поутру она вы­пускала на волю в честь праздника Благовещения на берегу Невель-озера.

Под пение ирмоса¹⁹ девятой песни канона в алтарь понесли Плащаницу, и князь Александр нес ее вместе с тремя сыновьями Всеволода Большое Гнездо — сво­им отцом Ярославом и двумя стрыями, Борисом и Гле­бом. И Александре казалось, что сейчас произойдет чудо — Христос встанет из Плащаницы и благословит прекрасного Ярославича. И ей до того живо вообразилось сие невероятное, что и впрямь померещилось, будто луч света от Плащаницы на мгновение озарил висок и щеку князя Александра.

Потом настал торжественный миг, когда во всем храме воцарилась благоговейная тишина, все тихо вы­строились к крестному ходу, и у многих в руках оказа­лись иконы, в том числе и у княжны Александры — небольшой образ Благовещения Божьей Матери. Она видела, как Александр изготовился с тяжеленной зла-щеной хоругвью Воскресения Христова, которую дер­жал одной своей десницею так, будто это легкое перь­евое опахало... Вдруг со звонницы долетел удар коло­кола — один, другой, и на третий удар младший брат Александра, десятилетний княжич Михаил, реши­тельно шагнул вперед, боязливо держа пред собою све­тящееся кандило²⁰.

— Воскресение Твое, Христе Спа-асе... — разом грянули епископ и хор.

— ...ангели поют на небесех... — с великой радос­тью подхватили все люди.

За Михаилом двинулись с пудовыми хоругвями Ярослав Всеволодович и Александр Ярославич.

— ...и нас на земли сподо-о-оби...

За великим князем и его сыном шел другой брат Александра — восемнадцатилетний Андрей — с ог­ромной иконой в руках. Такую бы икону и такую хо­ругвь Александре вдвоем с Евпраксией и не осилить бы поднять, а они несли их беззаботно.

— ...чи-и-истым сердцем... За Андреем уже шел сам епископ Меркурий, и золотое кадило²¹ в его жили­стой руке качалось на цепях, раздавая всему миру ку­дрявые завитки курящегося ароматного дыма.

— ... Тебе-е-е славити!

Медленно истекало наружу из храма радостное че­ловечество, и вот уже дошла очередь до княжны Алек­сандры выйти в черное сияние ночи и счастливо вдох­нуть в себя упоительного весеннего воздуха. Она чув­ствовала, что всем сердцем влюблена в своего жениха.

И у нее закружилась голова от восторга... Ах! — чуть не упала она навзничь на руки Евпраксии и тотчас от души рассмеялась, прежде чем подхватить дальше ми­лую сердечную стихиру крестного хода, которую уже пели в четвертый раз. Тут ей в голову заскочила шаль­ная мыслишка: загадать, сколько раз споют «Воскре­сение Твое, Христе Спасе...», покуда возвратятся в храм, столько у нее будет от князь Александра сыни­шек. Е-ди-и-и-ин... Два-а-а-а... Три-и-и-и-и... Четы-ы-ы-ыре... Уже хорошо! А еще только половину храма обошли. Пя-а-а-ать... Ше-е-е-есть... Се-е-е-едмь... О-о-о-о-о-смь... Ух ты! Как у Всеволода Большое Гнездо. Ну, еще больше! Де-е-е-евять...

Столько родила на свет ее будущая свекровина, двоих, правда, уж нет на свете, но зато еще один ожи­дается, ради которого Феодосия Мстиславовна не мо­жет на свадьбу сына в Торопец приехать, сидит в Нов­городе, бережется.

Де-е-е-есять... Единона-а-а-адесять... Двана-а-а-а-адесять... Ну хватит же, достаточно!

— Воскресение... — начал было в очередной раз запевать идущий впереди Михаил своим милым, еще детским голосом, — ух, так бы и расцеловать его! — но епископ знаками показал, что хватит. Крестный ход вошел в притвор, к закрытым дверям храма, и остано­вился. Епископ возгласил «Слава святей...» Начина­лась пасхальная утреня. Тут уже пели «Христос вос-кресе из мертвых».

Дванадесять, значит. Хороню-то как!

Княжна тотчас спохватилась и покраснела от сты­да — ведь гадать и загадывать грех! Да еще на таком загадывать — на пасхальной стихире!.. И ведь только что исповедовалась. Как же теперь причащаться? На­до снова каяться...

Князь Александр как держал хоругвь одною десни­цей, так и посейчас продолжал держать. Ох и силуш­ка в нем! Этак он и ее, жену свою, на одной руке дер­жать сможет? Надо будет попросить его потом. Боже ты мой, неужели она ему женой станет? И верится и не верится. За что же счастье такое? Ей, загадывалыци-це, грешнице, которую и к причастию нельзя допус­тить, а не то что... Но, думая так о себе, княжна Алек­сандра где-то в глубине души ничуть уже не сомнева­лась в том, что ей, и только ей назначено судьбою быть самой счастливой невестою и суждено дать счастье са­мому главному жениху на всей Руси Великой.