Исходный базис войны

В самом начале своего более чем тысячелетнего пути — это ничем не примечательное поселение, совершенно микроскопических размеров по сравнению не только с тем, чем предстоит ему стать в ближайшие столетия, но и с размерами некоторых уже тогда существовавших италийских городов. Долгое время (он существовал еще в эпоху Империи) сохранялся обычай, согласно которому городские жрецы ежегодно совершали торжественный обход римского поля, и есть основания полагать, что его границы примерно совпадают, с древнейшими границами Рима. Эта территория, как свидетельствуют источники, имела в длину 5 римских миль на правом берегу Тибра или на западе, 6 миль на левом берегу реки, 5 миль на юге, по направлению к Альбе-Лонге, и только 2 мили на севере. Древняя римская миля составляла 1000 шагов, или 8 стадий, что в пересчете на современные меры примерно около 1500 м; так что общая площадь совсем невелика, значительно меньше владений среднего колхоза. Но и в те времена, когда Рим начинает играть заметную роль в своем микрорайоне, контролируемые им территории немногим больше. Разумеется, любые оценки не свободны от ошибок, но, думается, что круг переменным радиусом 4—10 километров способен очертить собой предельную площадь, первоначально подконтрольную древнему городу. В целом это должно составить никак не более 100—150 квадратных километров. Величина радиуса определяется двумя факторами. Первый из них — это время пешего перехода, в течение которого может быть обеспечен сбор жителей по тревоге для организации отпора внезапному нападению, а также укрытие жителей, занятых на работах за стенами города, в случае набега превосходящих сил. Второе — расстоянием до земель, занимаемых противниками.

Между тем, если мы взглянем на карты того времени, то увидим, что в круг, радиусом 20-25 километров попадают практически все города, с которыми Риму придется сражаться более трехсот пятидесяти лет. Что же касается Фиден, окончательное падение которых происходит только в последней трети V века (428) до н. э., то до городских стен этого города и вообще было немногим более часа хорошей ходьбы. Существует прекрасно выполненная в 1886 году профессором G. Droysens,[150] подробная карта Италии (ее объем занимает свыше 3 мегабайт компьютерной памяти), которая дает отчетливое представление обо всех ее подробностях. По ее данным расстояние может быть оценено примерно в 6—7 километров, а это значит, что принадлежавшие им земли находились всего в 3—4 километрах от самого центра Рима. Жители Санкт-Петербурга могут представить это весьма наглядно: вообразив условный центр в районе Адмиралтейства, они обнаружат государственную границу, за которой расположены земли враждебного полиса, с которым предстоит воевать на протяжении нескольких столетий, прямо на оси Лиговского проспекта.

Добавим к этому, что долгое время за Тибром (за исключением, разве, узкой прибрежной полосы, где, в частности, находился надел Цинцинната), на одном из берегов которого и стоял Рим, никаких земель для него вообще не существовало. Там правили могущественные Вейи, укрепленный город, который лежал немногим дальше — всего в 16-18 километрах от самого сердца Рима — его Форума. Это был один из один из двенадцати городов этрусского союза; он был расположен на север от Рима, на скале, которую легко было сделать неприступною. С самого начала римской истории Вейи были одним из сильнейших врагов Рима.

В этой связи характерно, что еще Законы XII таблиц, которые коллегией так называемых децимвиров были составлены через триста лет после основания Вечного города, еще в 450-451 гг. до н. э., предусматривали для должников, не погашающих свою задолженность, в качестве одного из самых тяжких наказаний продажу «за Тибр», то есть в прямом смысле слова за границу. По смыслу закона должники обязаны были оставаться в заточении 60 дней. В течение этого срока их три раза подряд в базарные дни приводили к претору на комициум и при этом объявлялась причитающаяся с них сумма денег. В третий базарный день они поступали в продажу за границу, за Тибр.[151] Кстати, альтернативой продаже была смертная казнь; Законы XII таблиц предписывали разрубить должника на части, при этом специально оговаривалось условие, чтобы не ставить в вину, если «отсекут больше или меньше»[152]. Другими словами, земли, расположенные «за Тибром», вернее сказать, за только что упомянутой прибрежной полосой, долгое время ассоциировались Римом едва ли не с самым страшным, что только может случиться с человеком.

Впрочем, не будем с высокомерием и насмешкой относиться к географическим масштабам того времени — сегодня нам трудно понять размерность того мира, в котором когда-то зарождались и гибли великие империи. Через шесть столетий после своего основания Рим поставит условием Карфагену срыть город до основания и перенести его на 14 километров вглубь побережья. Рациональный до неприкрытого цинизма Рим прекрасно знал, что делает; разумеется, знал и более чем полумиллионный (оценки численности его населения простираются до семисот тысяч) Карфаген: эти 14 километров окончательно ставили крест на столице огромной морской державы, еще совсем недавно господствовавшей едва ли не над всем Средиземноморьем…

Обратим внимание на следующее. Вся территория Апеннинского полуострова составляет порядка 150 тысяч квадратных километров. По военным спискам, составленным накануне второй пунической войны, в распоряжении Рима было 770 тысяч человек, годных к военной службе, из них 273 тысячи — это собственно римские граждане, остальные — жители союзных ему городов.[153] Считая, что к тому времени власть Рима распространялась пока еще не на весь полуостров, получим, что каждые сто квадратных километров были в состоянии выставить от силы 1000 человек, способных носить оружие. Таким образом, исходная точка развития, начиная с которой легенды о первых годах Рима начинают обретать черты, отдаленно напоминающие реальность, едва ли вместит в себя более 1000—1500 воинов с их семействами.

Правда, легенды называют несколько другие величины. Так, например, с древнейших времен здесь было 300 родов и 300 сенаторов (Ромул назначил первых 100 сенаторов, Тулл Гостилий прибавил еще 100, а Тарквиний довел их количество до 300), которые, собственно, и избирали царя. Но, скорее всего, как уже сказано выше, это просто 300 фамилий и 300 же глав семейств, patres, откуда и берет свое начало слово «патриции», иными словами, те, кто имеет своих patres. Если учесть, что римская фамилия была довольно громоздким формированием, которое под властью отца семейства объединяла в себе несколько поколений мужчин и женщин, то мы получаем значения, весьма близкие тем, которые привели.

На первый взгляд, такое поселение ничем не должно было отличаться от множества других, подобных ему общин, если бы не одно важное обстоятельство, которое обязано было уже с самого начала выделить будущий Рим из этого ничем не примечательного ряда — воинственность и агрессивность его жителей. Правда, эти качества в те времена были присущи без исключения всем, и удивить ими было бы трудно, но, по-видимому, Риму это вполне удалось, ибо уже в довольно скором времени он начинает поглощать все прилегающие земли.

Приведенные цифры — это, конечно же, не списки реального ополчения, которое могли сформировать италийские города. Вся расчетная масса не может быть немедленно поставлена в строй; ведь если бы это и в самом деле было так, то нашествие Ганнибала, которому из своей армии, первоначально насчитывавшей восемьдесят тысяч человек, удалось перевести через Альпы всего 20 тысяч пехоты и 6 тысяч кавалерии, не представляло бы никакой серьезной угрозы. На деле же война с ним обернулась самым тяжелым испытанием, пожалуй, за всю его историю, и не однажды на протяжение многих лет могущественный Рим стоял на краю пропасти. Численность военнообязанных — это просто численность мужского населения, способного носить оружие (или выполнять какие-то вспомогательные работы, связанные с жизнедеятельностью войска; собственно именно этим и объясняется предельный возраст военнообязанных, который по стандартам того времени составлял 60 лет). Из общего же количества в масштабах государства одновременно можно мобилизовать едва ли более одной пятой мужского населения. Правда, мобилизационный потенциал малых поселений отличается от возможностей контролирующих значительные пространства держав, ведь здесь на междоусобные стычки люди отвлекаются от силы на несколько дней, поэтому, с одной стороны, не очень страдает ритм сельскохозяйственных работ, с другой,— не требуется формирование развитых вспомогательных войсковых служб. Но и в этом случае собираемый для набега вооруженный отряд едва ли способен превысить пятьдесят процентов от общей численности мужчин, способных носить оружие. То есть в нашем случае примерно 500—700 человек.

Назвать войском то, что мог поставить в строй Рим первых десятилетий своей истории, трудно. Но, по всей видимости, уже в самом начале его боевое ядро составляла группа неких маргиналов,— людей, не слишком усердствующих в ведении собственного хозяйства, а предпочитающих захват чужого добра. К тому же едва ли удерживаемых какими-то моральными ограничениями. В противном случае невозможно, объяснить то обстоятельство, что уже в сравнительно короткое время они начинают составлять головную боль для довольно пространного региона. Молва о победах, одержанных над своими соседями, захваченной добыче и, разумеется, особая атмосфера, царствующая в этом удачливом разбойничьем гнезде, не могли не привлекать к себе всякого рода беглецов, и лишенных отечества (а значит, не питающих к нему никакой благодарности и готовых к сведению счетов) отщепенцев. Поэтому Рим легко мог опередить своих соседей в главном, что давало решающие преимущество на уже старте,— в формировании постоянного боевого отряда все возрастающей численности. Легенда о похищении сабинянок, которое историческое предание относит еще ко времени правления Ромула (753—715 до н. э.), как кажется, говорит именно об этом. Ведь потребность в женщинах свидетельствует о существенно деформированной демографической структуре населения, о преобладании холостых мужчин весьма цветущего возраста. А чем же еще может заниматься собрание молодых сильных мужчин, не обремененных заботами о своем семействе, как не разбоем?

В 968 г. епископ Кремонский посланный германским императором Оттоном I в Константинополь, вернулся оттуда крайне раздраженный надменностью и высокомерием византийцев. Так, во время приема басилевс Никифор отказал ему в высоком звании римлянина, обозвав его лангобардом. На что епископ ответил: «Ромул был братоубийцей, это доказано историей, и она говорит, что он открыл прибежище для несостоятельных должников, беглых рабов, убийц, приговоренных к казни, и, окружив себя толпой людей такого сорта, назвал их римлянами. Мы же, лангобарды, саксы, франки, лотарингцы, баварцы, свевы, бургунды, мы их презираем настолько, что когда приходим в гнев, то не находим для наших врагов иного оскорбления, чем слово «римлянин», разумея под ним всю трусость, всю жадность, весь разврат, всю лживость и, хуже того, весь свод пороков».[154]

Оскорбленный посол, конечно же, сильно сгущает краски, но факт остается фактом — такой взгляд на древних основателей будущей империи мог служить оскорблением только по той причине, что противопоставить ему было нечего. Но, в отличие от достойного епископа, мы не должны вносить сюда никаких моральных оценок, ибо и сегодня скученное обстоятельствами собрание молодежи, получившей далеко не самое лучшее воспитание, отличается весьма специфическим поведением; между тем та далекая эпоха в свободе нравов не слишком отличалась от нашей. А тот факт, что и сами сабинянки, как гласит легенда, практически не возражали против своего похищения, не дает нам основания назвать захватчиков совсем уж законченными «отморозками».

Численно возрастающий, постоянно действующий отряд — это уже основа вполне профессионального подхода к делу. Правильно же организованный разбой позволял распространить свою власть на значительно большие территории, а значит, и на большие массы населения.

Но вот здесь-то и важно понять, что такое распространение власти совсем не означает обращение в рабство. Вернее сказать, это не вполне порабощение побежденных. Возможность обрастания невольниками требует соблюдения двух обязательных условий: накопления критической массы свободных граждан, и расширения радиуса контролируемой ими территории. В подкритическом же диапазоне осуществимо лишь некоторое ограничение прав побежденных — о полном их отъятии не может быть и речи.

Оба обстоятельства связаны, в первую очередь, с необходимостью организации их охраны: там, где расстояние до своих соплеменников, откуда был выхвачен человек, не превышает хотя бы нескольких дневных переходов, требуется значительное отвлечение сил, которые уже не могут быть использованы ни в хозяйстве, ни в военном промысле (который на протяжении целых столетий не знает никаких перерывов). Таким образом, территория, необходимая для заточения в ее границах заметных количеств рабов, превосходит ту, которая была подконтрольна Риму в самом начале его истории, как минимум, в десятки раз. Что же касается численности свободных граждан, то и здесь необходимо иметь в виду, что отвлечение значительной их доли на охрану и принуждение к труду невольников влечет за собой соразмерное снижение наступательной мощи полиса. Словом, до IV в. до н. э. даже теоретически захват и концентрация военнопленных в каком-то пункте не имеют никакой перспективы в их реальном использовании (а если не использовать их труд, то зачем вообще они нужны?). Около середины V в. до н. э., по свидетельству Дионисия Галикарнасского, греческого историка, ритора и критика, современника Юлия Цезаря и Августа, автора «Римских древностей» — истории Рима с мифических времен до 264 до н. э., при общей численности населения в 440 тыс. человек было не более 50 тыс. рабов вместе с вольноотпущенниками. Цифры, по исторической традиции, призванной подчеркнуть то обстоятельство, что Риму уже с самого начала было начертано господствовать над всеми окрестными народами, сильно (раза в четыре) завышены, но интересны не они, а соотношения величин, которые показывают: римляне еще просто не знают, что делать со своими пленниками. Нередко после выигранной битвы они поголовно избивались: «Но и после битвы кровопролития не умерились, и убитых было больше, чем пленных, и пленных убивали без разбора, и даже заложников, число которых достигло трехсот, не пощадила жестокость войны»[155],— читаем у Ливия,— «для пленных уготован был род казни, соответствовавший их положению…»;[156] «однако с тарквинийцами расправились люто: перебив в бою множество народа, из огромного числа пленных отобрали для отправки в Рим триста пятьдесят восемь самых знатных, а прочий народ перерезали»[157]. И так далее…

На деле о статистически значимых количествах рабов можно говорить только после тех побед, одержанных Римом в решающих битвах, что предшествовали столкновению с Карфагеном. Поэтому самый больной вопрос, который стоит на этапе, предшествующем накоплению критических масс и расстояний,— это как воспользоваться завоеваниями своими и удержать захваченное.

Впрочем, технология освоения завоеванного известна, и выработана, по-видимому, задолго до основания Вечного города; она применялась еще ассирийцами, правда, в предельно жестокой и агрессивной форме, но именно Рим доведет ее до совершенства, одновременно придав ей что-то вроде «человеческого лица». В его практике это примет форму своеобразного обмена территориями, когда часть жителей захваченных земель (где вооруженным насилием, а где и посулами) переселяется на его земли, в свою очередь, часть римских граждан выводится колонизировать освобождаемые места. При этом все переселенцы получали многие из прав, которыми обладали сам римляне. Заметим еще одно: эта практика содержала в себе и элементы древнего, как сама война, института заложничества. Меж тем вокруг этого института давно уже сформировалась какая-то своя культура; он опирался на известные правовые нормы и даже накладывал на обе стороны какие-то моральные обязательства. Поэтому последствия первых завоеваний вовсе не были такими трагичными для побежденных, как позднее захваты варварских городов за пределами Италии. Больше того, в долговременной стратегической перспективе польза была не только для победителей, но и для них самих. Ведь через поколения это взаимопроникающее сосуществование не может не повести к сближению племен, возникновению соседских связей, брачных союзов, постепенному формирование единого народа, которому вместе предстоит завоевывать мир и управлять им.

Но все же потребуется более трех столетий, прежде чем Рим станет величиной, способной вступить в спор с такими же, как он сам (было бы наивно думать, что это был единственный претендент), за обладание всем полуостровом. Кстати, его ранняя история — это вовсе не хроника сплошных побед над теснившими его со всех сторон коварными врагами, как это рисуют нам античные анналисты. Такой взгляд рождался в то время, когда Рим уже стал великой державой Запада (мы еще будем говорить о становлении так называемого «римского мифа» в гл. 7). В действительности же взлеты и победы сменялись долгой чередой поражений и застоя, когда он терял обретенное значение; это видно хотя бы из того, что археологических памятников V в. до н. э. найдено меньше, чем памятников VI в.