Право как инструмент мобилизации

В связи с этим, как бы в порядке отступления, необходимо заметить следующее.

Античная демократия, в отличие от современных ее форм, представляет собой демократию непосредственного типа. Это проявляется в том, что воля тех, кто собрался на сход, немедленно становится общеобязательным законом. Этим античность принципиально отличается от современности, поскольку здесь могут господствовать лишь представительные формы народовластия. Считается, что власть неодолимых количеств, давление таких факторов, как численность населения, территории государств, развитость и состояние средств связи, делает невозможным оперативное выявление народной воли и точное документирование ее результатов.

Но, строго говоря, именно республиканский Рим закладывает первые основания представительности, ибо более совершенная форма демократии возникает вовсе не там, где накопление людских масс и разделяющих их расстояний вдруг начинает служить причиной каких-то необратимых изменений в окружающем мире. Все дело именно в этом появлении нового ранее неведомого никому измерения социального бытия,— единственной сферы, где перед чем-то абстрактно возможным, эвентуальным впервые открывается осязаемая перспектива обращения в реальную действительность.

С возникновением новой области человеческого духа практическое действие уже перестает чисто механически порождать собою физический результат, оно в состоянии лишь материализовать то, что обретает свои законченные контуры только здесь, в сфере права. Все это ведет к тому, что сама практика уже не может увенчаться успехом без законодательного обеспечения ее исхода; и новые условия порождают совершенно особый, ранее не встречаемый нигде, вид человеческой деятельности — правовую подготовку, сопровождение и закрепление результатов любой гражданской инициативы. Само собой разумеется, что этой многосложной деятельностью (часто куда более важной, чем даже собственно физический акт) обязаны заниматься специально обученные люди, профессионалы, поэтому ее появление влечет за собой формирование некой особой касты юристов. Посредничество этой касты становится категорически необходимым во всем значимом для государства и для гражданина, ибо только усилия ее представителей могут подготовить, обеспечить и закрепить желаемое.

Но если это справедливо для действия отдельно взятого лица, то тем более это справедливо в применении к жизни всего государства в целом. Источником власти в нем в конечном счете является весь народ, но эту власть еще нужно как-то реализовать и закрепить. Между тем сравнительно проста лишь жизнь родовой общины; логика ее собственного развития, равно как и ее взаимодействия с окрестными племенами пока еще открыта для всех, кто обладает житейской мудростью и опытом. Поэтому совместное принятие решений всеми, кто возлагает на себя ответственность за ее судьбы, не вызывает больших трудностей. Но жизнь огромного полиса — это куда более сложное переплетение самых разнообразных связей — политических, административных, хозяйственных, семейных (великий немецкий философ К.Маркс назовет их общественными отношениями)… Именно они объединяют друг с другом всех его граждан, делают из них государство (собственно, именно они и составляют его силовой каркас). С его ростом, с поглощением им других, ранее самостоятельных общин все эти связи бесконечно множатся и усложняются, и житейской мудрости вождей и опыта народа становится недостаточно, ибо ответственные государственные решения из области наглядного переносятся в таинственную сферу недоступных обыденному сознанию абстрактных юридических принципов. Теперь тем более требуется посредничество специально обученных профессионалов, способных осуществить аутентичный перевод любого волеизъявления любой общественной силы в строгие термины общеобязательного закона, равно как и обратную транскрипцию последнего на языке предметно-практических действий.

Именно то обстоятельство, что любая инициатива начинает требовать выполнения каких-то обязательных юридических процедур, связанных с правовым обеспечением и правовым же закреплением своих результатов, и порождает институт представительства. Только безупречная строгость этих сложных ритуалов может гарантировать успех любому начинанию, но действительное значение всех юридических заклинаний сокрыто от простого ума, а строгость их формул доступна лишь посвященным. Вот поэтому-то новая каста профессионалов — свободно ориентирующихся в сфере закона опытных управленцев, ловких политиков, просто демагогов, наконец, собственно юристов — и становится сословием, выполняющим функцию посредничества перед законом, представительства. Именно сфера этих новых ритуалов и бизнес этой впервые формирующейся касты посвященных и порождает средостение между практическим действием и законом, волеизъявлением и результатом, словом, известную современности форму демократию.

Вообще говоря, повсюду, где с усложнением связующих общество отношений свободная ориентация в сфере права перестает быть доступной обывателю, образуется особое сословие юристов. Так, в Афинах по законам Солона каждый афинянин должен был сам защищать свое дело. Постепенно этот порядок был оставлен; в суде с конца 5 в. до н. э. появляются профессионалы, судебные ораторы (логографы). Правда, поначалу они только приготовляют речи, произносить которые должны сами спорящие стороны, но со временем они получают право выступать в суде лично, в качестве друзей тяжущегося. Наиболее известны из них — Лисий, а также уже упомянутые здесь Эсхин и Демосфен. Юридически образованные специалисты, берущие на себя обязанность представлять чужие интересы, появляются и в республиканском Риме. Ко II в. до н. э. римская адвокатура приобретает значительный вес в обществе; во многих случаях именно судебная защита открывает путь к высшим государственным должностям. Известны имена Катона Старшего, издавшего около 150 своих речей, Красса, Гортензия; наиболее полное выражение ораторское искусство Рима получило в речах Цицерона, в течение многих веков остававшегося величайшим авторитетом в этой области.

Впрочем, формирование обособленной касты профессионалов, функцией которых становится правовое обеспечение практических начинаний, накладывает свой отпечаток не только на форму государственного правления. Все сферы общественной жизни, где требуется такое посредничество, начинают испытывать их влияние, и многому в развивающемся полисе этот институт придает новые черты. Больше того, многое в ней он начинает подчинять самому себе.

Вдумаемся, даже там, где нет нужды ни в какой адвокатуре, результат любых действий зависит от множества факторов, лишь часть из которых подконтрольны тому, кто их предпринимает. Это и фактические условия, обставляющие инициативу, и интересы тех, кто способен оспорить результат, и, не в последнюю очередь, личные качества того, кому надлежит выносить вердикт. Вынужденная же необходимость передоверять соблюдение своих интересов вообще каким-то сторонним лицам порождает властное вмешательство совершенно новых обстоятельств. В первую очередь это личные способности тех, кому спорящие доверяют защиту своих интересов; собственные интересы самих посредников (а они далеко не всегда совпадают с интересами поверителей), наконец, условия места и времени самого спора. Ничто из этого, как правило, не имеет никакого отношения к существу тяжбы, но вместе с тем вмешательство каждого из этих начал способно существенно исказить и волю сторон, и обстоятельства дела, и результат спора.

Прежде всего, поверитель становится заложником того, кому доверяются его интересы, поскольку ключевым фактором здесь становится и квалификация, и добросовестность последнего. Ведь это только предполагается, что посредник обладает всеми качествами, которые необходимы для отыскания истины и отстояния правды. Как и в любой сфере общественного сознания, где поиск истины составляет самую суть ремесла, здесь тоже существует своя градация способностей и талантов,— однако в людском мнении безоговорочно господствует представление о том, что она открывается в первую очередь тому, кто более всех достоин ее. Другими словами, тому, кто обладает большей глубиной познаний, аналитическими способностями и творческим воображением, дающим возможность скрепить разнородные и противоречивые факты все объясняющей идеей.

Между тем одной из характерных особенностей римского права, коренным образом отличающим его от любой другой национальной правовой системы, было то, что Рим не идет по пути бесконечного умножения обязательных для всеобщего исполнения норм,— он формирует до той поры (и долгое время после него) неведомое никакому другому обществу специальное юридическое мышление. Поэтому дефицит квалификации способен предопределить поражение даже там, где фактические обстоятельства дела всячески благоприятствуют положительному исходу.

Впрочем, не менее (если не более) важную роль играет квалификация — а с ней и общественный вес — того, кто представляет интересы противника, ибо проигрыш по этому основанию зачастую равнозначен поражению в споре. Однако заложниками достоинств и авторитета посредников становятся не одни только спорящие стороны, но и судья; ведь ему приходится не только сравнивать аргументы, но подвергаться воздействию личных качеств тех, кто их выдвигает. Поэтому не знакомый ни с поверителями, ни с полным контекстом спора, многие обстоятельства которого (не всегда, кстати, от недобросовестности) упускаются, а то и скрываются обеими сторонами, но, как правило, хорошо знающий их представителей, он и сам не свободен от скрытой магии таланта. А нередко и от того давления, которое порождает имя и общественный статус его обладателя.

Что касается собственных интересов представителя, то он часто (если не чаще всего) не имеет ничего общего ни с поиском истины, ни с отстоянием правды. Победа и только она — вот подлинная цель того, кто берется за дело; защита интересов своего поверителя — лишь видимость, вернее сказать средство достижения каких-то своих целей (в Риме выступление в суде было одним из кратчайших путей для завоевания популярности, а следовательно и для победы на выборах магистратов). Победа же нужна только здесь и только сейчас, поэтому куда важней подлинных обстоятельств дела оказываются условия места и времени самого спора.

Все это означает, что подлинная защита интересов становится реальностью исключительно там, где оказывается возможным подчинить им действительные интересы самого посредника. Там, где нет совпадения, нет и полноценной правовой защиты, но это совпадение чаще всего стоит гораздо дороже того, что может позволить себе рядовой гражданин. Поэтому тяжба сторон там, где личная защита уже не способна противостоять профессионалу,— это далеко не всегда столкновение правовых аргументов, но куда как чаще состязание имен и состояний.

Словом, право, формирующее собой какую-то особую, уже недоступную разумению обывателя, сферу, становится орудием тех, кто располагает достаточными средствами, другими словами, в чьих в руках сосредотачивается реальная власть в античном обществе. На первый взгляд, это может показаться социальным изъяном, пороком общества, но в действительности здесь раскрывается одна из самых сильных черт демократического государства, вынужденного бороться за свою гегемонию в окружающем его мире. Прежде всего, это проявляется в том, что отдавая на службу сильному, то есть защищенному громким именем и состоянием, ресурсы этого могущественного государственного института, Рим способствует пробуждению в обществе высокой социальной активности, становлению атмосферы всеобщей состязательности, стимулирует в каждом стремление к первенству. (Разумеется, понятие «всеобщий» в данном контексте обнимает собой далеко не всех, в то же время и «каждый» — это только член того узкого круга, который ограничивается пределами первого понятия.)

Здесь, кстати, дело не в том, что рядовому гражданину не по плечу тягаться с причастным к власти могущественным патрицием,— все это слишком очевидно и даже банально; в обыденности же куда большее значение имеют совсем иные масштабы отличий,— те, что становятся заметными при рассмотрении в увеличительное стекло. Кроме всего сказанного, приходится считаться и с тем, что в Риме не существовало механизма, который обеспечивал бы явку ответчика на суд и исполнение приговора,— все это, как уже говорилось, было частным делом истца. Между тем в сфере частного права ответчиком мог быть, как правило, только глава фамилии, однако уже по самому духу римского закона последний обладал практически неограниченным иммунитетом. И все же преобладание в общественной значимости лица в каждой отдельной «весовой категории» могло способствовать восстановлению справедливости, а это значит, что в ее пределах (пусть и условных, но весьма чувствительных для каждого обывателя) состязательность становилась неизбежной.

Мы помним о всепронизывающем духе агона, который культивировался в Греции. Рим, конечно же, не пренебрегает воспитанием своего юношества, но не видит ничего плохого и в том, чтобы использовать более жесткие меры, подстегнуть это воспитание всей мощью своей уникальной правовой системы. Кроме того, выступая средством подавления слабых, его право способствует принудительной мобилизации дополнительных ресурсов государства и, одновременно, максимальной их концентрации в руках тех, кому в действительности и принадлежит реальная политическая сила. А значит, в конечном счете, римский закон никогда не ограничивается регулированием одной только внутренней жизни полиса. Правовое государство, то есть государство, починившее закону едва ли не все, из чего складывается существование и всех его институтов, и всех его граждан, обладает несопоставимо большими мобилизационными возможностями, по сравнению с любым, кто небрежет правом. Даже воля ничем не ограниченного тирана не в состоянии сконцентрировать ту мощь, которой располагает демократически устроенное общество.

Разумеется, это приносит свои плоды, ибо умножающая мощь государства, его уникальная правовая система в конечном счете обеспечивает приток дополнительной военной добычи, какая никогда не может быть захвачена одним только оружием. И, разумеется же, какая-то часть общего трофея становится неотчуждаемым достоянием тех, кто не был обласкан суровым римским законом. Словом, высшая справедливость все-таки торжествует, а значит, торжествует и уважение гражданина к своему закону. Но, подобно Цицеронам, видеть силу античного закона, равно как и истоки законопослушания в тех восходящих к абсолютному разуму принципах, которые лежат в его основе, значит, не видеть многого и оставаться прекраснодушным романтиком от права…

Разумеется, все сказанное не может быть понято так, что римский суд совсем не знает правды; но все-таки вероятность справедливого решения в пользу того, кто располагает большими средствами, намного выше. Не означает это и того, что в глазах обывателя римское право обладает теми же самыми пороками, что и любое право вообще: неправый суд — постоянный мотив фольклора, как кажется, всего Востока, римский же свободен от подобных обличений, и уже одно только это говорит о многом. К тому же право монархического государства не знает органичных для античного города — и в особенности для Рима — форм скрытой (но от этого не теряющей свою эффективность) компенсации судебной несправедливости. Наконец в отличие от демократически устроенного общества, никакая социальная инициатива в автократическом государстве практически невозможна, а следовательно, и продвижение по социальной лестнице зависит не столько от личных достоинств подданного, сколько от воли властителя. Да и военные трофеи здесь принадлежат не всем, а только одному.

Словом, в состязании правовых систем по-разному устроенных государств римское право одерживает безусловную победу.