Последний звук в растянувшемся «Сережа-а-а» просочился в ухо Лукина как смутное осознание чувства, похожего на замешательство: что это было — удивление, изумление, радостная неожиданность? А может быть, смущение, выплывшее из недр потревоженной, но уже опустошающейся души? Во всяком случае, как бы там ни было, он все еще продолжал находиться в состоянии, в котором обычно не думают, а просто реагируют, спросил:
— Лиза?
И вскоре начали приходить слова.
— Но... что случилось? где ты была?., что произошло? Я... понимаешь ли... сам не знаю, что случилось. Я хочу разобраться. Я подумал, что потерял тебя. Я попал в какой-то ад и блуждал по его кругам. Я чуть не заблудился в нем.
— Не волнуйся, Сережа. Все хорошо.
— Что значит хорошо? — заволновался Лукин. — Как ты можешь так говорить? Ведь я же чуть... — Тут он осекся, потому что чуть не сказал «чуть не убил тебя», но испугался так говорить, хотя и понимал, что если не скажет именно так, то этот сиюминутный испуг превратится в вечный страх. Впрочем, с другой стороны, он почувствовал, что начинает испытывать некоторое облегчение от того, что видит перед собой живую и невредимую Лизочку. Но в этот момент снова что-то тревожное и дискомфортное зашевелилось в глубине его пустого живота, хотя это новое ощущение отличалось от страха, смешанного со стыдом, или отчаяния, которые попеременно овладевали им в течение последних часов. Это было действительно новое ощущение, хотя и не совсем конкретное и понятное. «Устал, устал, Старик, —быстро подумал Лукин про себя, — мерещится черт знает что». А вслух добавил:
— Лиза, давай поговорим.
— Давай.
— Расскажи мне, что случилось, когда мы... э-э... расстались.
— Прости меня, Сережа.
— Я? Я... прости?! За что?!
— Я сама не понимаю, как все это произошло.
— Но что произошло?!
Лиза прикрыла глаза, и Лукину показалось, что ее от этого еще сильнее побледневшее лицо стало похожим на мертвую маску. Он вновь ощутил неприятный толчок внутри чрева, но в этот момент она опять заговорила. Звук ее голоса монотонно выползал из вяло шевелящихся тонких губ, словно из заведенной механической машины. По мере того, как он вслушивался в ее расказ, его недоумение возрастало — «да это бред какой-то!», но одновременно нечто, похожее на любопытство, заставляло его внимание следовать за Лизочкиными перипетиями. Он сел в кресло рядом с ней и смотрел в окно, стараясь не глядеть на подругу. Огромная и неподвижная луна висела напротив, словно прилипнув к черному стеклу форточки.
*
Несколько раз ударил колокол, и гулкое эхо прокатилось над черной рекой, рябью теребя гладкую поверхность воды. Всколыхнулись прибрежные огни — вспыхнули сотни, тысячи жертвенных костров, призванных возвестить Его приход. Люди некоторое время зачарованно смотрели на то, как пламя изливается в густую мглу, разрывая ночь в лохмотья теней. Затем раздался чей-то пронзительный вопль — ночь содрогнулась, и обезумевшие толпы повалились на землю, захлебываясь в собственных рыданиях. Плач экстаза сотряс поверженные ниц тела. Стоны, всхлипывания, завывания вырывались из иссушенных глоток.
*
Стоны, всхлипывания, завывания вырывались из иссушенных глоток.
И внезапно над всем этим месивом нависла невесть откуда приползшая громадная, как жирная жаба, туча, рыхлая, бородавчатая, раздувшаяся. Она выбросила жало молнии — ослепительно-стремительный язычок облизал массу копошащихся существ и скрылся в недрах гигантского небесного зева.
«Это Он, это Он!» — возвестили охрипшие рты валяющихся. Сквозь марево костров проступил силуэт — маленький низкий человечек словно вышел из чрева черного облака и медленно направился к собравшимся. «Он такой же, как мы!» — заорала толпа, — «Он такой же как мы!» Восторженные и алчущие глаза, разбрызгивая экстатический блеск, устремились в пришельца.
*
Восторженные и алчущие глаза, разбрызгивая экстатический блеск, устремились в пришельца.
«Да, я такой же, как вы», — отвечал он. — «Я и есть вы. Я зачат вашим семенем. Я оплодотворен вашими мыслями. Я пришел, чтобы отдать вам то, что взял у вас». Люди на берегу притихли. Только гул костров расстилался над равниной. Он взглянул вверх — сквозь трещины неба просочилась луна. Казалось, она нависала почти над самой землей, круглая, массивная, постепенно окрашиваясь багровыми отблесками. «Настало время жертвы», — снова зазвучал его бесстрастный голос, и на тонких, чуть искривленных устах появилась усмешка, впрочем, едва уловимая, и при желании ее можно было бы принять за судорогу боли.
*
…и при желании ее можно было бы принять за судорогу боли. Кумир... вот он, Кумир...» — заворожено зашептали собравшиеся. Они оставались лежать на земле, потому что Он должен был смотреть на них сверху вниз. Лунный свет капал на его плоское лицо, и чуть прикрытые глазки словно всасывали это льющееся свечение. И еще раз выговорил: «Я зачат вашим семенем, оплодотворен вашими мыслями, и ваша кровь дала мне жизнь. Вы этого хотели, вы страстно желали этого?» — «Да, Кумир, да!» — взорвалась толпа надрывным криком.
«Ну что ж, я отдаю вам то, что взял у вас. Однако настало время жертвы».
*
«Однако настало время жертвы».
Быстро повернув голову, он сделал легкий кивок, и из мрака вышло несколько фигур в белых халатах. Их руки были заняты шприцами, капельницами и какими-то поблескивающими в лунном свете инструментами. Снова легкий кивок, и некто в белом из вновь прибывших возвестил: «Девственницы и дети следуют друг за другом в порядке очереди к нашему Пункту. Просьба не создавать ажиотажа и паники». Безмолвные и тихие, как сомнамбулы, выстроились девственницы и дети в очередь к Пункту.
*
Безмолвные и тихие, как сомнамбулы, выстроились девственницы и дети в очередь к Пункту.
Некто в белом, к которому обращались «Первый Фельд», повел ноздрями, словно что-то учуял в воздухе, ласково приблизил к себе нежного белокурого юношу и попросил того закатать рукав. На оголенной руке высветилось несколько синеватых валиков, в один — которых Первый Фельд и ввел иглу. Алые капельки просочились в пробирку. «Довольно, — сказал Кумир, — ты можешь идти». Он взял пробирку и попробовал на язык ее содержимое.
*
... Он взял пробирку и попробовал на язык ее содержимое.
Затем повернувшись к луне, выплеснул остаток туда, где свет ее был наиболее ярок. У Пункта, между тем, становилось все оживленнее и оживленнее. Пробирки, колбы, банки, бидоны поднялись пенящейся кровью. По очереди волнами пробегала, дрожь возбуждения. Девственницы рвали на себе одежду и норовили порвать символ своей невинности, но одергиваемые строгим окриком Первого Фельда «Не дефлорироваться!», вовремя останавливались.
*
... Но одергиваемые строгим окриком Первого Фельда «Не дефлорироваться!», вовремя останавливались.
В отдалени вновь послышался удар колокола, и черная река зашевелилась. «Дидада», — быстро обратился к кому-то Кумир, и из свиты работников Пункта отделилась женщина с гладко зачесанными назад волосами. Она сбросила забрызганный пятнами халат сверкнув голым телом, направилась к берегу. Послышался плеск воды, смешавшийся со сладострастными стонами купальщицы. Через минуту она вышла, тело ее колыхало и вибрировало — на лице, шее, груди, животе, ногах и руках повисли, извиваясь, словно в конвульсиях, черные пиявки. Только рот ее светился оскалом острых белых зубов. «К тазику, к тазику!» — завопил Первый Фельд, и Дидада рванулась к алюминиевому резервуару, скорее напоминающему ванну, чем газ, и с размаху плюхнулась в него, погружаясь в скользкую массу еще трепещущих кусков свежей окровавленной печени. Кумир довольно улыбнулся.
*
Кумир довольно улыбнулся.
«Ну вот и все, дорогие мои, — обратился он к своим поклонникам — я возвращаю вам то, что взял у вас — любовь, бездонную, безграничную, всеобъемлющую любовь. Примите ее как высший и драгоценный дар. И попируйте как следует в честь мою и во славу мою. А я к вам вскоре снова явлюсь». Торжественное прощальное напутствие Кумира высветилось новым языком жалообразной молнии, и наступила тишина. Туча придвинулась к самой земле и накрыла собою Пункт. Когда же она медленно уползла в темноту, на прибрежной поляне среди дотлевающих костровищ находились только люди, где живые поедали своих неостывших еще мертвецов.
*
Последняя фраза прозвучала несколько отстранение, и Лукин не мог понять, откуда она взялась, как и вся эта история — то ли из уст Лизочки, то ли откуда-то извне, из мрака неведомого пространства, то ли из его собственной головы. Лиза что-то говорила, но было ли то, что она говорила тем, что он слышал?
А между тем мимо проплывала ночь, и зыбкие тени в рассеянном лунном свете изредка вздрагивали и призрачно шевелились, как водоросли в тихой ленивой реке. В этих смутных таинственных водах Лукин все глубже погружался в полусонный водоворот своих мыслей: «Нет, это уже точно бред какой-то... то ли она с ума сошла, то ли я... ну если и не с ума... то того, что произошло, вполне достаточно, чтобы померещилась всякая дрянь... кровь... пиявки, луна... фу ты, господи...» Он снова взглянул на улицу, этот туннель, уводящий в лабиринты ночного мрака — луна все так же, как вампир, прильнувший лицом к окну, висела над форточкой. «Да, такое кого угодно может вывести из колеи. Ладно, завтра разберемся, что к чему. А сейчас — выкурить сигарету и спать. Очень хорошо, что все обошлось». Лукин чиркнул спичкой, и ее крохотный, но яркий и живой пляшущий огонек высветил полустертые тьмой контуры комнаты. Тени тоже словно оживились, будто зверьки, выпущенные из клетки погулять и с послушной благодарностью легли возле своих хозяев.
— Ты будешь курить? — спросил Лукин, протягивая пачку Лизе.
— Нет, что-то не хочется, — глухо отозвалась она.
В этот момент к нему вновь подкатило ощущение едва уловимой тревожности и тоскливого одиночества. «Опять это странное чувство», — дрожа догорающей спичкой, подумал Лукин. — «Откуда оно?» Уже готовясь прикурить, он еще раз посмотрел на Лизу и уже хотел было предложить ей что-нибудь выпить, но рот его вдруг мгновенно пересох, и губы словно намертво прилипли друг к другу. «Боже, да у нее же нет тени!» — только и успел сообразить Лукин, и в этот миг огонек спички слабо трепыхнулся и погас. И тихий сумрак заполнил квартиру.