рефераты конспекты курсовые дипломные лекции шпоры

Реферат Курсовая Конспект

ЛУКИН. БДЕНИЕ ВТОРОЕ

ЛУКИН. БДЕНИЕ ВТОРОЕ - раздел Литература, Досье на человека. Документальный роман о душе И Я Куда-То Провалился. Я Упал. Я Пал. Я — Убийца. И Теперь В Сновидениях Мне...

И я куда-то провалился. Я упал. Я пал. Я — убийца. И теперь в сновидениях мне будет являться призрак Лизочки с теплым ше­потом «Убивец», и ее бледно-синюшные уста будут тянуться к мо­ему горлу. А я, печальный и распятый на кресте собственной сове­сти, измученный посещениями кошмарных видений, подвешу себя на подтяжках в каком-нибудь клозете и перед судорожной кончи­ной пущу последнюю струю оргазма. В штаны. Впрочем, это толь­ко возможный вариант, но не последний. Но что же мне делать те­перь? Что? Вокруг все тот же ноябрь и та же ночь. И рядом совсем темнеют силуэты мрачных домов. И канал с ледяной водой. Я стою на набережной, облокотившись на чугунный парапет, и смотрю в черную воду... вот второй возможный вариант. А может быть, все варианты уже позади и теперь я в аду? Сартр сказал: «Ад — это другие». Но если я сейчас в аду, то я могу сказать, что ад — это точка абсолютнейшего, сконцентрированного одиночества посре­ди пустой вселенной. В данном случае этой пустой вселенной ока­залась кадашевская набережная с ее ночным пронзающим ветром. Ветер забирается под мой плащ, в котором неизвестно как я ока­зался, и пытается забраться внутрь меня. А я не понимаю, холодно мне или нет. Я не содрогаюсь от промозглой сырости осеннего ночного часа, потому что я в аду. Только высохшие губы беспо­мощно шамкают, тоскуя по сигаретке. И в бездонном кармане рука пытается отыскать заветное курево, но едва лишь нащупывает по­мятую тряпочку — безвольно повисший и вялый пенис, потеряв­ший всякую ориентацию в жизненном пространстве. Мой пенис повесили за его прошлые боевые заслуги. Или он сам повесился? От тоски и отчаянно безуспешных попыток найти идеал? Чье жен­ское убежище скучает сейчас по нему? Ничье! Он одинок, как и я. Он — тоже в аду. Хотя он и не убийца. Но... вот он, то ли под исся­кающей энергией моих пальцев, то ли почуяв что-то неладное, на­чал постепенно надуваться и теплеть. Чуть поодаль от меня ше­вельнулась смутная тень. Член указывал в ее направлении. Сделав несколько шагов вдоль набережной, я повернул к переулку, на ост­рой окраине которого обозначилась фигура, чье равновесие не от­личалось особой устойчивостью, но чей бюст напористо и агрес­сивно выступал из темноты. Над бюстом маячила голова, увенчан­ная вязаной спортивной шапочкой. А рот фосфоресцировал, поиг­рывая сигаретой. Я подошел почти вплотную, и, словно отделив­шийся от меня, мой голос шлепнулся к ее ногам:

— Мадам, закурить у вас не будет?

Она сверху вниз окатила меня водянисто-серыми своими очами и, вынув сигарету изо рта, передала ее мне. Я вцепился зубами в слюнявый фильтр и глубоко затянулся. Голос вернулся ко мне, и те­перь я мог членораздельно что-то сказать. Это что-то не поражало оригинальностью, но зато это уже было кое-что. Чуть успокоившись, я сказал:

— Ночная прогулка, мадам?

— Водочки хочешь? — отозвалась она.

— Непрочь.

— Пошли.

Мы молча двинулись в сторону сгущающихся домов. Примерно через каждые три шага ее заносило в мою сторону, и при этом в штанах у меня вздрагивало. Завернув в тесный и вонючий дворик, мы наконец вошли в тускло освещаемый подъезд, тяжелое и сырое тепло которого сразу навалилось на меня.

Мы поднялись по трухлявой лестнице на последний, третий этаж, и она подошла к батарее, из-за которой и достала наполовину напол­ненную бутылку «Столичной» и стакан с помутневшими стенками. Порывшись в сумочке, мадам извлекла сверток, в котором оказался шоколадный батончик и несколько кружков печенья.

— Давай присядем, — сипло сказала она и тяжело навалилась крепким задом на жалобно пискнувшую ступеньку. Я присел рядом, касаясь ее ляжки, и вожделенно взглотнул.

Безмолвно, словно совершая ритуальное таинство, мы по очере­ди выпили и по кусочку отломили от шоколадки. Внутри у меня по­теплело, и я начал ощущать, как медленно перемещаюсь из зоны ада в зону рая.

— Тебя как зовут? — забывая об убийстве, с тихой радостью спро­сил я свою ночную спутницу.

— Таня, — коротко икнув, ответила она.

— А ты здесь живешь, Танечка?

— Да, вон моя дверь, — Танечка ткнула рукой в направлении коричневой облупленной двери.

— А почему же мы не пройдем в твои покои?

— Сейчас нельзя.

— Почему же?

— Потому что сейчас у меня там ребенок и муж.

— А почему же ты не дома?

— Я всегда выхожу в это время прогуляться.

— И водочки попить на лестничной клетке?

— А в этом есть своя особая прелесть. Свой шарм, что ли, — задумчиво сказала она, и ее голос мягко ткнулся в занывший низ моего живота.

— И когда же ты возвращаешься домой?

— По-разному. Как когда.

— Бывает, что и под утро?

— Стараюсь до того, как муж проснется.

— А все-таки чем же ты занимаешься во время своих прогулок?

— Воздухом дышу.

— И легко дышится?

Она развернулась ко мне и взглядом уперлась в мою переносицу:

— Послушай, а ты всегда такой дотошный? А ты сам-то что де­лаешь в это время на улице?

— Все, Танечка, извини, не буду таким дотошным. Давай лучше еще водочки выпьем. А?

— Давай, наливай.

Мы выпили еще, и я прошептал ей в ухо:

— А можно я тебя поцелую?

— Зачем? — делаясь монотонной, спросила она.

— В знак расположения и дружбы.

— И что дальше?

Наш диалог вошел в стандартную, хорошо накатанную колею, когда в подобной ситуации женщины отвечают почти всегда одина­ковыми словами — «зачем», «и что дальше», «а может не стоит», а мужчины получают заведомо известный результат, который их вполне удовлетворяет. Поэтому, не затрачивая усилия на дальнейшие сло­весные атаки, я сполз со ступеньки и, упершись уже порядком на­бухшим своим естеством в ее колено, навалился на нее и вцепился своими повлажневшими губами в сочную плоть ее выразительного рта.

Наш долгий и головокружительный, как затяжной прыжок, по­целуй, вдохновил нас на дерзкую причуду. Она встала со ступеньки и почти вплотную подошла к своей двери. Однако, вместо того, что­бы достать ключи, моя разгоряченная Танечка кивнула мне, подзы­вая к себе, и, пока я приближался к ней, она задрала юбку, спустила колготы и выставила навстречу мне свой голый, белесовато-поблес­кивающий зад.

Мы совершали соитие прямо возле ее двери, за тонкой перего­родкой которой мирно посапывали ребенок и муж. Это было дико, и это было великолепно. Мы шуршали, деловито покряхтывая и рит­мически раскачиваясь. Мы работали, как четкий и слаженный авто­мат. Наш паровоз летел вперед, и мы самозабвенно упивались этим полетом, на самой высоте которого я упруго выстрелил и истек сво­им застоявшимся и обильным соком.

Довольные и опустошенные, мы спустились допивать свою водку.

Я влил себе в глотку остатки прозрачной и мерзкой жидкости и тут же протрезвел — будто мгновенно в моей голове сработали не­кие потаенные рычаги и перевели мозг в иное состояние. Я почув­ствовал, как вновь переместился в зону ада. Сознание стало ясным, и череп начал заполняться мыслями, как водой прохудившаяся лод­ка. Тревога овладела мной с той же свободой, с какой я несколькими минутами раньше овладел Танечкой. Танечка, кажется, тоже про­трезвела и задумалась о чем-то своем. Мы, падшие и грешные, си­дели на одной ступени, и разница заключалась лишь в том, что эта прелюбодейка отправится в свою квартирку и окунется в теплое море пушистых одеял и домашних ласк, а я с этой ступеньки прямо пере­сяду на скамеечку подсудимых.

Хорошая парочка — блудодейка и убийца. Прямо как Сонечка и Раскольников. Ее накажет Бог, меня — правосудие. Если, конечно, я не прибегну к первому варианту. Ах, Лизочка, зачем я это сделал? Внезапно потрясла мысль, что я люблю Лизочку, что она единствен­ный мне близкий и родной человек. Я вспомнил ее запах, ее глаза и кожу. Вспомнился ее голос и тихий смех. Она жила со мной, и она жила во мне, и она любила меня. Л ю — би — ла. Неужели же нужно убить человека, чтобы все это понять? Неужели же нужно его убить, чтобы осознать, что ты его любишь? Одновременно с этими чув­ствами во мне всколыхнулось и другое — страх. Страх за себя. Слов­но бы одна часть меня скорбила и мучительно искала способ искуп­ления вины, а другая — способа избежать этого наказания. И где-то внутри меня какое-то существо, этакий маленький компьютер, про­считывал: «Тебе надо что-то сделать, чтобы уйти от ареста, замести следы. В этом ничего предосудительного нет. Все равно ты обречен на моральные муки до конца своей жизни. Это для тебя лучшее на­казание». «Да, да», — эхом соглашался я. И компьютер поддержи­вал: «Вот и молодец. Действуй теперь обдуманно и неспеша. Преж­де всего постарайся вспомнить, как ты оказался одетым посреди ночи на набережной. Вспомни это. Вспомни. Это для тебя важно. Восста­нови весь ход событий. Начни с этого». Да я бы рад вспомнить, но как?! Я действительно куда-то провалился. Сознание мое отключи­лось и выпрыгнуло в оконную форточку. И я действовал как зомби. Раньше со мной такого никогда не было. «Чего не было? — захихи­кал хитренький компьютер. — Отключения сознания после того, как укокошишь очередную жертву?» — «Заткнись, тварь, ты знаешь, о чем я говорю».

В эту минуту Танечка недоуменно посмотрела на меня. Не­ужели я произнес свои мысли вслух? Или чутьем врожденной про­ститутки она уловила смуту и грязь в моей похабной душонке? Внезапно она стала мне не то чтобы противна, а просто скучна. Но с другой стороны я ощущал себя таким беспомощным, что присутствие любого живого существа, которое могло бы мне по­сочувствовать, давало некоторое облегчение и даже некоторую надежду. В такие минуты отчаяния действительно начинает ка­заться, что другой человек, который хорошо к тебе относится, ка­ким бы он глупым ни был, мудрее тебя. А может быть, это и дей­ствительно так? Ведь страдающий человек в своей беспомощно­сти становится ребенком, осознает он это сам или нет. А един­ственным утешением для младенца, его единственной защитой становится материнская любовь — единственная сила, способная перекрыть силу страха. И если в минуту печали или тревоги, стра­ха или скорби оказывается рядом человек, которому можно по­плакаться или пожаловаться, или просто спросить «как быть?», то невольно этот человек воспринимается как мать. От него веет утешением и к нему проникаешься доверием.

И начиная испытывать определенные чувства по отношению к Танечке, я подумал, а не рассказать ли ей обо всем происшедшем?

Мне показалось, что если я ей откроюсь, исповедуюсь, то я влюб­люсь в нее. Но что я буду делать со своей влюбленностью? Прихо­дить по ночам и трахаться под дверью, запивая все это водкой с шо­коладными батончиками, а в светлых промежутках водить ее по те­атрам да выставкам и с умным видом вписывать про Стриндберга с Шопенгауэром? «А внутри, под сапогами, колготки у нее небось рваные», — пронеслась у меня невесть откуда взявшаяся мысль. Тьфу ты. При чем здесь рваные колготки, когда речь идет о любви и смер­ти? И неотвратимое будущее идет на меня.

Я вновь превратился в невзрачную крохотную чаинку, и кто-то неведомый насмешливо поигрывает ложечкой в стакане. И мне ста­новится ясно, что ночная моя красавица ничем не сможет мне по­мочь. Правда, и ущербно убогие способны временами творить чу­деса, но в моем случае нужно не чудо, а удачная комбинация дей­ствий, с помощью которых я сумел бы выпутаться из этой дрянной истории. Необходимо положиться на чью-то сильную волю и мудрый разум. Слава Богу, такой человек есть. И только бы он был сей­час на месте! Срочно звоню ему. Но что я скажу: «Николай Павло­вич, я задушил свою сожительницу, посоветуйте, что делать»? И все-таки... У него есть связи, есть опыт, и не может же он в беде оста­вить своего, пусть непостоянного, но клиента. Прилив надежды на­полнил мою депрессивную грудь, отчего в предвкушении предстоя­щей активности бедненькое интеллигентное сердчишко забилось не­сколько чаще. И одновременно, словно прочтя мои мысли, похотли­вая Танюша вздрогнула, сбросив девичью оцепенелость, и торс ее победоносно взмыл.

«Ну, мне пора», — шаркнув каблучком о ступеньку, с нотками бодрости в голосе воскликнула она и как-то таинственно добавила: «Тебе, наверное, тоже».

«Когда же увидимся, красавица?» — автоматически отозвался я, но мысли мои уже побежали в другом направлении.

«Суждено будет — увидимся. Ты мне понравился», — отклик­нулся глуховатый голос откуда-то издалека, и на миг мне даже пока­залось, что из-за двери. И снова я остался один. Однако ноги мои уже сбегают по лестнице, и через несколько секунд я врезаюсь в унылую промозглость осеннего двора.

Я иду по притихшим, мрачным переулкам, и висит надо мною тяжелое бугристое небо, и нет в душе нравственного закона. И ноги сами куда-то несут, выбирая самые глухие и потаенные места, затерянные в чащах замоскворецких искривленных про­странств.

Спина чувствует: пробегающие мимо дома останавливаются на какое-то время и пристально смотрят на ссутулившуюся фигурку холодными отчужденными глазницами.

Пошел дождь, мелкий и злой. В ногах зашуршал ветер. Я подни­маю воротник и втягиваю голову в плечи, и чувствую себя улиткой. И почему-то теплее становится на душе.

Меня выбрасывает на Кадашевскую — асфальтовая пустынная стрела; она вонзается в гранит канала, уползающий в толщу буро-зеленой воды...

И тут же обжигает холодом.

Осень, осень, печальная и глубокая; веет холодом и одиночеством; мир замер.

И — чу! оболочка молчанья окутывает землю. И только в косми­ческом зеве безмолвия — шелест дождя вперемежку с опавшими листьями.

Лисьим шагом пробираюсь меж темнеющими, погруженными в себя дворами.

Вором протискиваюсь в тесных закоулках, проколотый осью оди­нокости.

И с темнотой сливаюсь... или слипаюсь. И становлюсь ночью.

*

А вот и темнеющая скала моего дома — моей крепости, в кото­рую мне страшно заходить. И страшно подниматься по лестнице, ведущей прямо туда, где спит вечным сном убиенная мною Лизочка, усопшая душа, задушенная любовь.

Мне страшно. Я боюсь. И каждый шорох бьет меня электричес­ким током. И каждая ступенька — как электрический стул. Я подни­маюсь медленно и в замкнутом плывущем пространстве словно сме­щаюсь в параллельный мир, затаившийся в недрах моей памяти. Неизвестно почему, но мне вспоминается бывший сосед мой, ста­рик Сутяпкин, чья жизнь закончилась на одном из лестничных про­летов этого самого подъезда, по ступенькам которого одновременно стекали мои детские годы.

*

Вот он поднялся еще на один лестничный пролет и остановился, чтобы отдышаться. Грузное тело его вибрировало, а лицо, подобно ужимкам мима, то принимало скорбное выражение, то плаксивое, то черты благодушия прояснялись на нем.

А ведь это был только третий этаж.

А ему предстояло подняться на пятый.

«Ничего, ничего», — утешал он себя и позвякивал связкой клю­чей, и при этом опасливо озирался по сторонам, в какой уж раз счи­тывая похабные надписи на пузырящейся бледно-зеленой стене.

Страшно пучило у него в животе.

Это старик Сутяпкин, за справедливость борец, неугомонный и неутомимый дед. Правду искал он везде, и часто его можно было видеть в позе вопросительного знака приклеенным к чьей-нибудь замочной скважине, сопящего и злорадно хмыкающего.

А в разговоре он вперивает злые глазенки на собеседника, и зу­бами скрипит, и крутит желваками на скулах, и старается говорить одни пакости.

Со временем он растерял всех своих собеседников. Осталась одна черепаха, которая часами могла слушать его выспренние речи. Но она была стара и источала зловоние. Она еле-еле передвигалась по комнате, и зачастую подслеповатый Сутяпкин на нее наступал. При этом он злился, и выходил из себя, и обзывал черепаху неблагодар­ной вонючей дурой, и плевал на нее, и обещал, что перестанет кор­мить. Но скоро он отходил, раскаивался, брал ее в руки, слюнявил ее мордочку своими оттопыренными лиловыми губами и обращался к ней не иначе, как «милый черепашоночек, куколка», прощенья про­сил у нее и плакал.

На четвертый этаж он добрался без приключений. Только сердце колотилось ужасно, словно тесно ему было в стариковской груди. Да несколько капелек пота украсили лоб, смятый, морщинистый, злой. Что-то кольнуло в правом боку. Перехватило дыхание. И остро он вспомнил опять происшествие, приключившееся с ним с полчаса назад в булочной. Две копейки ему не додали. Крикнул он в лицо молоденькой кассирше — «воровка и потаскушка», и лицо его иска­зилось гримасой бешенства, чуть ли не судорогой свело его перга­ментное лицо. Где же правда?! Обкрадывают человека! Все поско­рее хотят избавиться от него, потому что он раскрывает глаза на ис­тину. Но все-таки он выиграл бой, монетку заполучил! А потом по­трусил в милицию и написал на кассиршу заявление, уличив ее в попытке кражи, вовремя пресеченной его, Сутяпкина, коммунисти­ческой бдительностью.

Но злость его все-таки не оставляла, словно боль в правом боку — и кусала, и душила.

Опасливо оглянулся он по сторонам. Никого. Пробурчали трубы парового отопления. Пробурчало в животе у него. И звук он издал неприличный, и икнул, и заспешил на свой последний этаж. Но на­прасно он заспешил. В висках у него заколотило, в глазах потемне-ло, и хлынула в голову злоба опять, да так, что грузное тело его уже не просто завибрировало, а затряслось.

Дрожащей рукой он выгреб мелочь из кармана и, почти задыха­ясь, любовно посмотрел на тусклую отвоеванную монетку. «Двушеч-ка моя, денежка кровная», — еле прошептал он. Но угасающее его внимание переключилось на старую черепаху. Чем сильнее он нена­видел людей, тем больше к ней питал нежности. «Травки тебе я несу, мой зверек бедненький. Подожди немножко. Скоро приду к тебе, и мы с тобой покушаем».

Но черепаха не дождалась его.

Околел старик Сутяпкин между четвертым и пятым этажом. По­догнулись тяжелые ноги, заволокло сознание. Брякнулся он на сту­пеньки ничком. Остекленели глаза. Нижняя губа оттопырилась и стала багровой. В скрюченных цепких пальцах зажата двухкопееч­ная монета.

Из авоськи выглядывали калорийная булочка и травка для ста­рой черепахи.

Пробурчали трубы парового отопления.

И тишина восстановилась в подъезде.

*

Пробурчали трубы парового отопления.

И тишина восстановилась в подъезде.

Стою напротив своей квартиры и тыкаюсь ключом в замочную скважину, как слепой щенок в сосок своей матери. Но вот наконец дверь приоткрывается, и я просачиваюсь в черную дыру прихожей. Теперь мне предстоит пробраться к телефону, и для этого я должен пройти в комнату, где лежит труп. Стараясь не смотреть в сторону постели, я крадусь к углу с телефоном. И чувствую при этом, как страх уходит, сменяемый ощущением бездонного одиночества.

И глаза начинает щипать от слез. И почему-то возникает желание сделать себе еще больнее. Сейчас я брошусь на кровать и разрыда­юсь. Я прижмусь к остывающему телу и укутаюсь в собственные слезы. Скорбь моя, распахни свои колючие объятья! До меня доно­сится мой собственный гнусавый от плача голос, и я бросаюсь на кровать. «Лизочка, — шепчу исступленно, — Лизочка! Миленькая моя! Прости меня!», и в этот миг что-то подбрасывает меня с посте­ли. Я молниеносно подпрыгиваю и на лету включаю бра, тусклый и монотонный свет которого разливается по пустой кровати.

Лизочки не было.

 

– Конец работы –

Эта тема принадлежит разделу:

Досье на человека. Документальный роман о душе

На сайте allrefs.net читайте: "Досье на человека. Документальный роман о душе"

Если Вам нужно дополнительный материал на эту тему, или Вы не нашли то, что искали, рекомендуем воспользоваться поиском по нашей базе работ: ЛУКИН. БДЕНИЕ ВТОРОЕ

Что будем делать с полученным материалом:

Если этот материал оказался полезным ля Вас, Вы можете сохранить его на свою страничку в социальных сетях:

Все темы данного раздела:

Досье на человека
Документальный роман о душе   Эта книга о том, как иррациональное втор­гается в повседневную жизнь каждого из нас и, вступая во взаимодействие с судьбой, пред­определяет ее р

ЛУКИН. БДЕНИЕ ПЕРВОЕ
Уже которую ноябрьскую ночь я сижу на кухне за своим одино­ким столом и мусолю остатки иссохшихся, но ранее проклятых для меня вопросов: «Что происходит и почему, и как это могло произой­ти? И как

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. НОЧНОЙ САЛОН
Ноябрьский ветер гонит по промерзшей земле обрывки старых афиш, слежавшийся мусор, взметающиеся россыпи снежной пыли и запоздалых прохожих. Москва пустынна такими вечерами, когда вступают в свою бе

ПРЕНИЯ В НОЧНОМ САЛОНЕ
Николай Павлович бесшумно и элегантно появился в гостиной, наполненной мыслями Матвея Голобородько о сущности верлибра. — Если мы возьмем классический стих, — вещал с видом мес­сии поэт, —

ЛУКИН. ПОГРУЖЕНИЕ В СОН
Одно из двух: либо она жива, либо покойники способны пере­двигаться. Постольку поскольку в нашей, наполненной абсурдом жизни возможно все, то я не знаю, какое из этих предположений реаль­н

ВСТРЕЧА
Наутро выпал снег, который, впрочем, быстро начал таять. Промозглая слякоть всхлипывала и пузырилась. И с шипящим шуршанием проносились шины по дорогам, разбрасывая фонтаны грязных ошметок. Пасмурн

ДОКЛАД ГЕРМАНА
— Однако, если вы не возражаете, — сказал Николай Павлова услышав звонок в дверь, — то я познакомлю вас со своими коллегами и единомышленниками. Вы сможете им довериться точно та же, как и мне.

МИМОЛЕТНОЕ ВОСПОМИНАНИЕ
Она положила телефонную трубку и откинулась в кресле. Ее тонко вибрирующая кисть поигрывала сигареткой. Было около трех часов дня и блестящее, хотя уже и не яркое солнце сентября настойчиво просачи

А ЕСЛИ БЫ ЭТО БЫЛА Я?» ПОТОК СОЗНАНИЯ
Продолговатая затемненная спальня, выхваченная внутренним оком воспоминания, быстро скользнула в коридор памяти и рассеялась, как призрак, в настоящем текущем моменте, в котором Рита вновь оказалас

СКВЕРНАЯ ИСТОРИЯ, ИЛИ ИСПОВЕДЬ В СКВЕРЕ
«Итак, день прожит, и слава богу. Пришлось, правда, пообщать­ся с этими душещипателями, ну да это не трагедия. А Рита? Какова Рита, Ритуся, Ритуля. Выглядывала из ресниц, как испуганный зве­рек из

САГА ОБ УБИЕННОЙ
Последний звук в растянувшемся «Сережа-а-а» просочился в ухо Лукина как смутное осознание чувства, похожего на замешательство: что это было — удивление, изумление, радостная неожиданность? А может

ПУТЕШЕСТВИЯ ГЕРМАНА. ОТСТУПЛЕНИЕ В СЕНТЯБРЬ
Нью-Йорк — Лонд Стандартный, с прожилками гнусавости, объявляющий тон «Attention! Flight number...» разнесся по залу дворца, именуемого аэропортом Кеннеди, и этот холодный, равнодуш

ЛУКИН. НОЧЬ ФАНТАСМАГОРИЙ
Лукину показалось, что луна отскочила куда-то в сторону, а его некая невидимая сила вытягивает в окно. Лизочка продолжала си­деть, неподвижная и отрешенная, как кукла. Он почувствовал страх, обычны

ГЕРМАН. СНЫ И СОМНЕНЬЯ
В эту ночь Герману снился тревожный сон, представляющий со­бой смесь кошмара и абсурда, — к нему снова явилась та самая ста­руха, с которой он встречался в самолете и затем в лондонской элек­тричке

Из дневника Германа
Определенно что-то странное, если не сказать, страшное, проис­ходит в последнее время. Теперь я готов допустить существование таинственных сил, проявляющихся во вселенной. И они вторгаются в нашу ж

Запись из дневника
К сожалению, почерк мой сейчас нетверд. Как нетверд разум и нетверд язык. Потому что я пьян. И пьян серьезно. Я пью уже вто­рой день подряд. Я сознаю, что у меня нет компульсивного влечения к алког

ПРЕОБРАЖЕНИЕ
После этого случая Герман перестал пить, но впал в глубокое уныние. Мир показался ему чужим и отчужденным, а какие-либо действия бессмысленными. Он заперся дома и не отвечал на теле­фонные звонки и

ПАДЕНИЕ
«Ну ладно, с меня хватит этих наваждений», — внезапно про­снувшись, резко сказал Лукин, в то время как воскресшая, но пред­ставшая в своем воскресении в несколько невнятном состоянии Лизочка продол

ИЗВЕСТИЕ
— Герман? — Я слушаю. — Матвей говорит. — Приветствую тебя, дружище. Как твои творческие успехи? Совершенствуешь свой стих? — Совершенствую, куда же без этого? Н

ПРОНИКНОВЕНИЕ
Герман задумчиво положил телефонную трубку и несколько раз прошелся по комнате. После посещения дачи Даниила он по друго­му стал ощущать мир. Не то, чтобы в его сознании произошел взрыв или какие-н

ПО ДУРОСТИ, КОНЕЧНО
В салоне Николая Павловича собрались его обычные посетите­ли — Матвей, Рита, Герман. И пока ждали Лизу, которая вскоре долж­на появиться, мэтр готовил свой ни с чем не сравнимый кофе, чей черно-кор

СТАРИЧОК
Сегодня разговаривал с одним старичком. У него привычка щел­кать челюстями таким вот манером. Сначала вытягивает нижнюю челюсть и выпячивает ее до тех пор, пока не раздастся хруст. При этом впечатл

ЭГО ЭРОСА
Я видел эти глаза! И какая-то щемящая грусть пронзила меня. Что-то непонятное было в этих очаровательных глазах. Лицо этой девушки, которая ехала со мной в автобусе, оказалось пухленьким м

Я И МОЯ ЛЮБИМАЯ
  Я и моя любимая сидели на лавочке в парке, вели нежные беседы о нашем счастье и ели пирожки с капустой. Пирожки были румяные, свежие, ароматные. Любимая держала пирожок двумя пал

Я И МОИ СОСЕДИ
Одно из моих излюбленных занятий — наблюдение за людьми. Ради этого я порою целыми днями напролет шатаюсь по улицам, затерявшись в толпе и исподтишка изучая прохожих. В конце кон­цов моя подобная п

На лестничной площадке
На лестничной площадке встречаются два соседа, вежливо же­лают друг другу доброго утра и, пока спускаются по лестнице, заво­дят между собою разговор. — А вы, Сидор Петрович, хам.

Сутяпкин
Никто кроме меня не знает, что старик Сутяпкин — эксгибицио­нист. Однако это так. — Ах сколько шарму, сколько сладострастия! Королева! Истин­но — королева! Старик повизгивал и пус

Случай у платформы
Солнце начало припекать. К полудню снег почти сошел, и от­крылся бурыми островками асфальт. Ручьи понеслись по тротуа­рам. На улице воцарилось весеннее оживление, особенно ощути­мое у железнодорожн

Верочка и родители
Верочка пришла домой радостная и возбужденная. В большом зале консерватории давали концерт Стравинского, музыкой которо­го пятнадцатилетняя особа восхищалась... нет, она жила его волшеб­ными, завор

Подслушанный разговор
Верочка весьма изумилась подобному обстоятельству и, как вся­кая избалованная девочка, которую к тому же переполняют бурные эмоции, но увы, вынужденная пребывать взапрети вследствие от­сутствия соб

В спальне
Верочка напрочь забыла о музыке Стравинского. Из ее милой головки в миг улетучились, растаяв в ночном свежем воздухе, бур­ные романтические впечатления. Она твердо решила достать это зеркало, собла

Прапрадедушка
Как-то черной безлунной ночью гадали у зеркала. Ветер визжал и в окна ломился так, что стекла потрескивали. И то ли плач ребеночка доносился порой, то ли птицы неведомой стон, но хотя и на

Сон о городе
Во время то ли одной из медитаций, то ли сна я открыл новую страну. В ней живут человоки. Они мало чем отличаются от людей на­шей цивилизации, а тамошние порядки, хотя и кажутся на первый

Хотите получать на электронную почту самые свежие новости?
Education Insider Sample
Подпишитесь на Нашу рассылку
Наша политика приватности обеспечивает 100% безопасность и анонимность Ваших E-Mail
Реклама
Соответствующий теме материал
  • Похожее
  • Популярное
  • Облако тегов
  • Здесь
  • Временно
  • Пусто
Теги