В общении с людьми м-р Поп оказывался менее значительным, чем в действительности был; он редко держался естественно и просто и словно боялся, что человек в нем будет ниже поэта; вот почему он всегда старался казаться веселым и остроумным, часто безуспешно и еще чаще — не к месту. Мне как-то довелось прожить неделю у него в доме, в Твикенхеме, где я видел его в непринужденной домашней обстановке, и общение с ним было для меня и приятно, и поучительно.
Нравственность его подвергалась ожесточенным нападкам, и мало кто ее защищал, что становится понятным, если принять во внимание его явное пристрастие к сатире, которое многим причинило боль и которого многие опасались. Надо признать, что он был самым раздражительным изо всего genus irritabile vatum, а что любой пустяк мог его обидеть, но я убежден, что поэт виноват в этом больше, нежели человек. Он сам являл собою пример противоречивости и непоследовательности человеческой натуры, подобно тем, кого он изобразил, ибо, не считая его злобных сатир и кое-каких темных сторон его жизни, он был в меру своих возможностей щедр, старался делать людям добро и самоотверженно ухаживал за прикованной к постели старухой-матерью, которая умерла незадолго до него. Его жалкое, изможденное и увечное тело было настоящим ящиком Пандоры, заключавшим в себе все физические недуги, какие когда-либо обрушивались на человека. Может быть, именно это обстоятельство так заострило его сатиру и в какой-то степени служит к ее оправданию.
Я не стану касаться здесь его произведений — они сами говорят за себя; они будут жить столько же, сколько просуществует литература и хороший вкус, и люди будут все больше восхищаться ими, когда улягутся зависть и негодование. Но я позволю себе высказать кощунственную мысль: хоть и можно считать, что Поп многим обязан Горацию, Гораций еще в большей степени обязан ему.
Он был деистом, верившим в загробную жизнь: 6 в этом он часто признавался мне сам. Однако, умирая, он принес петуха в жертву Эскулапу 7 — позволил священникам сотворить над его телом все их нелепые обряды.
Упомянув о том, что он был деистом, я не могу не рассказать странный анекдот, имеющий к этому известное отношение. Однажды утром, приехав к нему в Твикенхем, я увидел у него на столе большую Библию in folio с позолоченными застежками. Я знал его предубеждение против этой книги и в шутку спросил его, уж не собирается ли он что-нибудь написать о ней.
«Я получил ее в подарок, — ответил он, — вернее даже в наследство от моего старого друга епископа Рочестерского.8 Я ездил вчера в Тауэр проститься с ним и увидел у него эту Библию на столе. Как только мы поздоровались, епископ сказал мне: „Дорогой мой Поп, вы человек больной, а я уже стар и еду в изгнание, трудно рассчитывать, что мы еще когда-нибудь с вами свидимся, вот я и хочу подарить вам эту книгу на память. Увезите ее с собой и послушайте моего совета — придерживайтесь ее". — „А ваша милость ее придерживается?". — „Да". — „Ну, так значит, только с недавнего времени. Позвольте спросить вас, какие новые знания или доводы могли заставить вас переменить мнение о книге, о которой вы всю жизнь думали иначе?». - «Сейчас не время обо всем этом говорить, — ответил епископ, — но книгу вы все-таки возьмите. Я буду ее придерживаться 9 и советую вам поступить так же, и да благословят вас господь».
Было это лицемерие или следствие болезни, несчастий и разочарования, или сам он поздно, очень поздно пришел к этому убеждению? Не берусь пускаться по этому поводу в какие-либо догадки. Душа человек» так изменчива, так непохожа на себя в благополучии и в беде, в болезнь и в здоровье, в хорошем и дурном расположении духа, что я принимаю. следствия такими, какими их вижу, и не решаюсь возводить их к истинным и тайным причинам. А коль скоро я не знаю даже самого себя, то можно себе представить, до чего же плохо я знаю это хорошее и худое, это мудрое и невежественное, рассудительное и безрассудное существо — человека.