Ричард, граф Скарборо 14

(Написано в августе 1759 года)

Рисуя портрет лорда Скарборо, я буду всемерно остерегаться при­страстности, которую могла повлечь за собой наша близкая и крепкая дружба, длившаяся более двадцати лет. Дружбе этой, равно как и молве, которая о ней ходила, я обязан гораздо больше, чем гордость моя позволяет в этом признаться. Пели можно подумать, что столь большая близость с этим человеком могла повлиять на мое суждение о нем, то одновременно нельзя не признать, что она-то его и обогатила, ибо самые сокровенные тайны свои он поверял одному только мне. Но я все же скорее смягчу, нежели сгущу краски: я обозначу тени и напишу правдивый портрет, хоть полной точности в нем, может быть, и не будет.

Он был очень хорошо сложен, несколько выше среднего роста; черты его были благообразны, а когда он бывал весел, то в лице его появлялась какая-то подкупающая приятность; когда же на нем лежала печать серьез­ности. что оказывалось чаще всего, оно внушало вам уважение. Ему были в высокой степени присущи осанка, манеры и обходительность человека благородного- учтивость с непринужденностью, достоинство без гордости.

Воспитывался он в военных лагерях и при дворах, и его не могли не коснуться модные пороки их жаркого климата, однако он эти пороки, если можно так выразиться, облагородил, не дав им склонить себя на какой-нибудь низкий или непристойный поступок. Он был начитан как в древ­них, так и в современных писателях и обладал безошибочным и тонким вкусом.

Тратя деньги на свои нужды, он ограничивал себя строгими рамками, но щедрость его и милосердие не знали предела. Я знаю, что, стараясь помочь людям, он испытывал иногда стеснение сам. Он был хорошим оратором в парламенте, хотя в выступлениях его нельзя было найти цветов красноречия. Прости н безыскусственно он умел выразить все. что ему диктовало сердце, и казалось, что это голос самой истины, самой добро­детели, которые не нуждаются ни в каких украшениях и только в редких случаях их надевают. Простота эта придавала такой поразительный вес его речам, что ему не раз удавалось склонить на свою сторону противив­шееся большинство. Настолько велика сила находящейся вне подозрений добродетели, что она иногда способна устыдить порок или хотя бы не дать ему преступить границ пристойного.

Ему не только предлагали должность статс-секретаря, а решительно настаивали, чтобы он ее занял. Однако он неизменно отказывался. Однажды я попытался уговорить его принять это предложение, тогда он ответил, что его природная мягкость и склонность к меланхолии делают его для этого непригодным; он добавил, что отлично знает, что в кабинете министров обстоятельства заставляют иногда поступать жестоко, а в не­которых случаях и несправедливо, и все это может быть оправдано лишь казуистикою иезуитов, утверждающей, что любые средства хороши, точкой зрения, принять которую он никак не может. Не берусь утверждать, что он был первым человеком, выдвинувшим такого рода возражение, но мне кажется, что он был последним.

Будучи сторонником конституции, он, однако, был настоящим н трезво мыслящим патриотом, искренним поборником и ревностным сторонником естественного, гражданского и религиозного права у себя в стране. Но он не стал бы ссориться ни с королем — из-за незначительных превышений прерогативы, ни с народом — из-за неосторожных вспышек во имя сво­боды, ни вообще с кем бы то ни было — из-за расхождения мнений о ве­щах отвлеченных. Конституцию он рассматривал во всей ее совокупности и только следил за тем, чтобы какая-нибудь одна сторона особенно не перевешивала другую.

В нравственном отношении он был настолько чист, что, если о несовер­шенном создании, каким является человек, можно сказать то, что знаме­нитый историк сказал о Сципионе: nil non laudandum aut dicit, aut fecit, aut sensit, a — я искренне думаю (я едва не сказал: знаю), что это со всей справедливостью может быть применено к нему, за исключением одного единственного случая, о котором н еще упомяну.

К самым высоким н строгим принципам чести и великодушия в нем присоединялись самые нежные чувства доброжелательства н участия, а так как по натуре он был горяч, то не мог услышать о какой-нибудь неспра­ведливости или низости, без того чтобы сразу не преисполниться негодова­ния, и — о горе или несчастье ближнего, — без того чтобы не растрогаться и не постараться облегчить его участь. Эта черта его характера получила такую широкую известность, что наш лучший поэт и самый про­славленный сатирик говорит:

Спроси себя: кто сочетает славу
И сердце нежное? Не Скарборо ль по праву? 15

В нем не было ни малейшей гордости своим происхождением или зва­нием — этой узости, свойственной мелким душам, этого ложно понятого несостоятельного succedaneum b истинного достоинства, но он очень ревниво относился к своей репутации, как и все люди, у которых она поистине безупречна. Он был настолько неуверен в ней, что никогда не соглашался признать за правду то, что люди искренне о нем думали. А ведь совер­шенно очевидно, что ни у кого не было столь высокой репутации и ни один человек не был так уважаем всеми. Слуги, и те его уважали, а дураки думали, что его любят. Если у него и были враги (должен сказать, что я не знал ни одного), они могли бы быть только из тех, кому надоело постоянно слышать о справедливости Аристида.16

Он был очень подвержен внезапным вспышкам гнева, но никогда не поддавался им настолько, чтобы совершить какой-нибудь оскорбительный или малопристойный поступок или даже употребить какое-нибудь грубое выражение — до такой степени он не мог отрешиться от присущих ему добродушия и хороших манер. Но если когда-нибудь сгоряча с губ его и срывалось слово, которое казалось ему потом чересчур резким, он не мог успокоиться до тех пор, пока чем-нибудь с лихвою не искупал свою вину.

В натуре его была несчастная, я бы даже сказал роковая, склонность к меланхолии, от чего он нередко бывал в обществе и рассеян, и молчалив, однако никто никогда не видел его раздражительным или угрюмым. В иные дни он как-то оживлялся и становился приятным собеседником;

понимая, однако, что не может им оставаться всегда, он слишком стара­тельно избегал общества и слишком часто, оставаясь один, предавался мрачным раздумьям,

Здоровье его, которое и никогда-то не было особенно крепким, в по­следние годы его жизни сразу вдруг пошатнулось. У него было два тяже­лых апоплексических удара, или паралича, которые сильно повлияли на его тело и дух. Все эти обстоятельства и присущая ему склонность к мелан­холии привели к тому, что он наложил на себя руки на … году жизни.

Я хочу, чтобы этот портрет рассматривали не как нечто исчерпывающее и завершенное, написанное ради того, чтобы написать, но как на торже­ственное и правдивое показание, которое я дал в меру моих сил и способ­ностей. Я чувствовал себя обязанным во имя справедливости принести эту скромную дань памяти лучшего из людей, каких я когда-либо знал, и са­мого дорогого моего друга.