(Написано в 1763 году)
Имя герцога Ньюкасла будет столько раз упоминаться в истории этого времени и с такой непомерною похвалою или предубеждением, что, истины ради, я решил написать со свойственной мне беспристрастностью его портрет; он ведь был министром в общей сложности больше сорока лет, а последние десять лет этого периода премьер-министром: у него было предостаточно времени, чтобы облагодетельствовать половину нации и обидеть другую.
Мы с ним были современниками, близкими родственниками и добрыми знакомыми, и отношения между нами складывались то хорошо, то плохо, в зависимости от некоторых изменений в политических делах, для которых не существует ни родных, ни друзей, ни знакомых.
Общественное мнение его недооценивало: хоть он и не обладал какими-либо исключительными дарованиями или выдающимися талантами, у него было неутомимое усердие, упорство, умение жить при дворе и рабская покорность воле своего государя; качества эти вместе с незначительной долей здравого смысла быстрей и надежней проведут человека по темным лабиринтам двора, чем то могут сделать самые блестящие способности сами по себе, без помощи этих второстепенных талантов.
Он был добр, и доброта его доходила до слабости, до слезливости по малейшему поводу. Крайне робкий, как в личных делах, так и в политике, он боялся малейшего новшества и со скрупулезной осторожностью шел в делах по проторенной колее, ибо она была самой надежной.
Приведу один пример этой черты его характера, который, как мне кажется, очень отчетливо ее выявляет. Перед тем как внести в палату лордов билль об исправлении и улучшении календаря, я поделился с ним моим намерением. Его встревожила смелость моего предприятия, и он стал заклинать меня не ворошить того, что так прочно устоялось, добавив, что не любит никакой новой моды. Но я все же не внял этим неоспоримым доводам и внес мой билль, и он был принят единогласно. Само собой разумеется, что у такого слабого человека не могло быть ни великих идей, ни возвышенности духа.
Его главной или, вернее, его единственной страстью были волнения, суетливость и поспешность в делах, к которым он приучил себя за эти сорок с лишним лет. Но чем порывистее он за что-либо брался, тем медлительнее это делал. Он вечно куда-то торопился, никогда не шел, а бежал, — до такой степени, что я однажды сказал ему, что по его прыти его можно принять скорее за курьера, нежели за автора писем.
Он ревновал свою власть как бессильный любовник ревнует женщину: не имея достаточно сил, чтобы наслаждаться или пользоваться его, он ни за что не хотел смириться с мыслью, что место его может занять другой.
Что всегда приносило ему истинное наслаждение и торжество, так это приемы посетителей; он любил, когда в приемной у него собиралось много народу. Людям, у которых были к нему дела, приходилось просиживать там по два, по три часа, а он в это время, сидя у себя в кабинете, мог болтать о разных пустяках с кем-нибудь из своих фаворитов. Появившись наконец в приемной, он ласково со всеми здоровался, всех обнимал и всем все обещал с напускною сердечностью, но вместе с тем с грубой и унизительной для человеческого достоинства фамильярностью.
Он был на редкость бескорыстен, щедро раздавал свое состояние и ненавидел все те средства, которыми слишком часто пользуются люди в его положении, чтобы удовлетворить свою алчность или получить возможность сорить деньгами; удалившись в 1762 году от дел, он был на четыреста тысяч фунтов беднее, чем вначале своей карьеры.
Словом, человек этот соединял в себе большинство человеческих слабостей, но был чужд порокам и преступлениям.