ПОГРЕБАЛЬНАЯ ПЕСНЬ

 

 

Утро у Кенета выдалось веселое и хлопотливое. Он помогал грузить на санки товары для торговли с жителями равнин. Огромные покрывала из тонкой пушистой шерсти, легкие и теплые, и каждое из них можно продеть через перстень без труда. Стеганые зимние одежды, подбитые пухом, – на шерстяной основе, а иногда и на шелковой – для самых богатых и привередливых. Шелк покупали внизу: разведением шелка горцы не занимались – не особенно он им и нужен. А на продажу шелк ткать не стоит труда: на равнинах мастеров по шелку достаточно. Шелк нужен только затем, чтобы подбить его самым легким, самым нежным пухом и продать потом вниз. За шелковые, да и шерстяные зимние одежды внизу платили очень дорого. Торговцы на их перепродаже наживались до неприличия. Товар того стоил: с ним не могли сравниться ни тяжелые подбитые ватой кафтаны простонародья, ни даже меха, излюбленные знатью. На равнинах зима только‑только вступила по‑настоящему в свои права, и именно сейчас за пуховые одежды давали наивысшую цену. Горцы этой цены не знали. Им и в голову не приходило, что их бессовестно грабят. Плата казалась им вполне достаточной. В зимние торговые дни они получали лишь часть ее, и не деньгами, а шелком, чтобы к следующей зиме успеть до последнего лоскутка израсходовать этот шелк на готовые одежды. А по весне торговцы везли с собой плодородную равнинную землю. Ее укладывали на террасы, изрезавшие горные склоны, бережно и любовно; пожалуй, на равнине с меньшим трепетом устилали бы дорогу драгоценными самоцветами. Земля – это жизнь, за землю ничего отдать не жалко.

Грузить товары начали еще затемно, и Кенет грузил их вместе со всеми, увязывал в тюки, складывал на санки, восторгался и дивился красоте здешних изделий и их добротности. Потом санки двинулись в путь. Когда затих скрип снега под полозьями, Кенет вздохнул и вернулся в дом. Больше всего ему сейчас хотелось бы идти вослед за санками вниз, к подножию горы. Жизнь в горах зимой еще однообразнее, чем на равнинах, – поневоле обрадуешься любому событию, что прервет монотонную череду дней, так похожих один на другой. Поначалу Кенет не страдал от однообразия зимних дней: каждый из них приносил ему новые знания. И все же прелесть новизны понемногу тускнела, и Кенет был опасно близок к тому, чтобы заскучать. Опасная болезнь – снежная скука: слишком незаметно овладевает она человеком, а когда овладела, спасаться поздно. Опасная, а нередко и смертельная. Не то чтобы ее жертвы хотели умереть – довольно было и того, что они не хотели больше жить. Подобное нежелание вполне способно свести в могилу молодого здорового парня в самом расцвете сил. Даже сами горцы, случалось, попадали в лапы к снежной скуке. Впрочем, среди молодых такое бывало чаше: старики знали, как гнать от себя тоску, ничего общего с настоящей тоской не имеющую. Как заставить себя – нет, не жить, а именно захотеть жить. И не только себя, но и другого. Кенет и понятия не имел, что за ним постоянно наблюдают: не заскучал ли новый родич по хлебу? Не валится ли у него работа из рук? Не смотрит ли он неотрывно на падающий снег?

До сих пор поводов для беспокойства Кенет не подавал. Новые для себя ремесла он осваивал легко, работал много и охотно – нет, такой не заскучает. Никто не остался присматривать за гостем в торговый день. Как исстари заведено, все мужчины клана Седого Лиса отправились вниз. Дома оставались только женщины и дети: погода стояла хорошая, и даже старики решили принять участие в торговле – уж они‑то не допустят, чтобы эту несмышленую молодежь облапошили хитрые обитатели равнин.

Горцы оставили дом без охраны безбоязненно. Ни один клан не осмеливался напасть на соседа в его торговый день. Случись подобное – и все остальные кланы забудут на время свои распри, объединятся и вместе, сообща вырежут не знающих чести негодяев до последнего человека. Вот никто и не вздумал отсиживаться дома. Взяли бы с собой и нового родича по хлебу, да тот отговорился нездоровьем.

Кенет понимал, что спуск вниз для него равнозначен самоубийству. Не ровен час, его опознают. Он не стал посвящать родичей по хлебу в свои неприятности: хоть и прислал его в горы столь уважаемый человек, как массаона Рокай, хоть и преломили с ним хлеб родства, хоть и не донесет на него никто – а все же понравится ли горцам не просто оказывать гостеприимство, но укрывать беглеца, объявленного государственным преступником? А вот если они ничего о нем не знали, даже в самом крайнем случае никто не пострадает.

Кенет пожаловался на сильную головную боль, и его оставили в покое.

Заняться Кенету в кои‑то веки было решительно нечем. Работать в одиночку без присмотра опытного мастера горцы подмастерьям не дозволяли, а уж ученику из гостей – тем более. Приняться за устав, который Кенет за превратностями своей скитальческой жизни изрядно подзапустил, тоже никак не получается: женщин полон дом, и все до одной делом заняты. Нигде не найти укромного местечка. И даже ширмой не отгородишься: ширму ставят только на ночь или для тайного толкования сна. Если вся жизнь хозяев дома у гостя на виду, негоже ему таиться. Невежливо. Неучтиво.

Кенет лежал на теплом шэне, смотрел на работающих женщин и маялся бездельем. Состояние это для него было редким, непривычным, а оттого еще более мучительным. Ему все время казалось, что он должен что‑то сделать, куда‑то пойти, с кем‑то повстречаться. Воинское ли ремесло, повседневное ли – все едино труд. Молодое тело, жаждавшее работы, призывало Кенета к деятельности. Зов был настолько силен, что Кенет то и дело оглядывался через плечо: он почти слышал этот зов. И когда в его мозгу раздался отдаленный крик, Кенет не сразу понял, что слышит не отзвук собственных мыслей, а голос совсем другого человека.

Крик повторился – громче, отчетливей. Кенет испуганно поднял глаза и обвел взглядом работающих женщин. Нет, никто больше не слышал. Хоть бы одна из женщин оторвалась от работы. Может, померещилось?

– Голова болит? – участливо спросила одна из женщин, увидев полубезумное выражение на лице гостя.

Кенет не успел ответить: крик повторился – жуткий, захлебывающийся.

– Там… там, на озере… – выпалил Кенет и опрометью бросился наружу в чем был, даже не накинув теплую куртку поверх своего синего хайю.

Он и сам не мог бы сказать, отчего он был так уверен, что крик доносится со стороны Горячего озера. Знал, и все тут. Горное озеро далеко, и ни один человеческий крик не может преодолеть расстояния от озера до клана Седого Лиса. Ну и что с того? Никто, кроме Кенета, и не услышал этого крика – а Кенету до остальных какое дело? Он слышал крик, он слышал в нем смертный страх – и отзвук этого страха гнал Кенета к Горячему озеру: не разбирая дороги, быстрей, еще быстрей, с одного заснеженного холмика на другой – во всяком случае, именно так Кенету в эти минуты казалось.

 

* * *

 

Добро же, дружочек! Вот ты и объявился.

Инсанна даже зашипел сквозь стиснутые зубы от радости. Конечно, смотреть, какую силу его подопечный набрал, – радости маловато. Ишь как лихо перелетает с одной горной вершины на другую – словно с холмика на холмик перескакивает. Зато до чего приятно сознавать, что ты еще не упустил его из‑под наблюдения. Что ты и вообще не упустил его.

А ведь осенью Инсанна едва не помешался. О том, как мальчишка ослепил его серебряный глаз, Инсанна уж и не вспоминал. Потом, когда он заполучит мальчишку в свои руки, он сумеет вызнать, как тому удалось умертвить серебряную пластинку. Сейчас это пока не важно. Но на сей раз Кенет ушел не только из‑под надзора – он ушел вообще. Он не умирал – в чем, в чем, а в этом Инсанна был уверен неколебимо. Не может ни один маг умереть нечувствительно для всех остальных. Его сила уходит из мира вместе с ним, и каждый маг чувствует при этом, как рвется ткань мироздания. Жаль только, что возвращается сила в этот мир постепенно, накапливается незаметно, и появление нового мага до поры до времени проследить невозможно. Иначе Инсанна давно уже присматривал бы за Кенетом. А не то так удавил бы паршивца еще в колыбели. Может, и стоило бы. Впервые Инсанна ощутил желание не заполучить мальчишку, а истребить его. Пусть Кенет избавился от его надзора, пусть он даже сумел уничтожить тени – на то он и сильный маг. Но то, что случилось осенью… такого ни один маг не может, сильный или нет. Умри он – досадно, но понятно.

Нет, он не умирал. Просто он был, а потом его не стало. Совсем. Нигде. Инсанна изо всех сил пытался ощутить его присутствие, но напрасно. В конце концов он почти смирился и почти рехнулся. А потом, в самом начале зимы, Инсанна вновь ощутил кого‑то. Не так, как если бы парень умер и воскрес. Ткань мироздания не рвалась и не затягивалась. Скорее было похоже, что часть вышивки с ее поверхности исчезла, не затронув ни единую нить основы, а затем узор вновь появился на прежнем месте – да так, словно и не исчезал никогда. Инсанна бесился, не имея возможности узнать, прежний ли узор занял освободившееся место, или новый: кто бы это ни был, он не работал с магией, не пускал в ход свою силу. И лишь теперь, увидев Кенета в работе, Инсанна мог перевести дух с облегчением. На старом месте новый враг не возник. Это все тот же Кенет, и наблюдению он по‑прежнему подвластен, несмотря на все свои хитрые выкрутасы.

Нет, но как он смог?! Не просто сделаться временно невидимым для наблюдения, но стать неощутимым вполне, совершенно исчезнуть из мира? Когда первая острая радость схлынула, у Инсанны заломило в висках, противно заныли зубы, разболелась незаживающая рана на лбу – место прикосновения силы. Он крепко стиснул пальцами виски и задумался.

Размышления выходили все больше невеселые. Ладно бы еще Кенет исчез насовсем. Шут его знает, как он это сделал, – ну и шут с ним. Хоть и велика потеря, но примириться можно. Однако, исчезнув, его подопечный вновь возник. И нечего обольщаться – это уже серьезно. Это уже угроза. При всей своей наивности и неопытности, несмотря на все свои глупейшие промахи, мальчишка способен делать что‑то такое… а знает ли он сам, что именно он делает? И может ли узнать? Хотя… какая разница? С эдакой силищей сопляк‑недоучка вполне может прихлопнуть Инсанну, как муху, не только не зная, но даже и не заметив.

И надо же было ему именно в Лихие Горы податься! С Лихогорьем император нипочем связываться не станет. Кенет опасен – ну да и лихогорское живое железо не подарочек. И ведь не объяснишь венценосному недоумку, что этот деревенский юнец с застенчивой улыбочкой на устах таит в себе опасность неизмеримо большую. Нет, пока Кенет застрял в горах, разделаться с ним немыслимо. Императорский указ его в горах не достанет, а против горцев воевать его величество не заставишь даже с помощью магии. Слишком уж он опасается треклятого Лихогорья. Так велик его страх, что никакому волшебнику не сладить. И в само Лихогорье никого не зашлешь: не всякого горцы к себе допустят. Кстати, а сам‑то Кенет как добился? Глупый вопрос. Этот чего хочешь добьется. Опасен мальчишка, ой как опасен. Одна надежда, что он нигде подолгу не задерживается. Не усидит он и в Лихих Горах. А вот когда он с гор вниз спустится, как только Инсанна его обнаружит – тут же надо мчаться к императору и истребовать у него совсем другой указ. Хватит валандаться с мальчишкой. Коли уж взять его никак не удается, нужно прикончить. Основательно и надежно. Раз и навсегда. Пока еще не поздно. Пора прекратить тешить себя надеждой на удачное приобретение. Даже если бы и удалось его схватить – с магом, способным полностью исчезать из мира во плоти и вновь появляться, Инсанне скорее всего не совладать.

Страх и ненависть отдавались во рту едким кислым привкусом. Нет, ведь что вытворяет, паршивец! Инсанна вновь взглянул – и даже выругался, когда Кенет на бегу сбросил хайю, сложил ладони вместе, оттолкнулся и прыгнул вниз головой в теплый туман над поверхностью незамерзающего озера.

 

* * *

 

На беду, пошел снег; он падал в озеро и подымался вверх туманом. Под его пеленой поверхность воды была неразличима. Кенет довольно сильно ударился о воду и вынырнул изрядно оглушенный. Простой крестьянский парень на его месте не вынырнул бы вообще. Но Аканэ в свое время обучил его плавать – не так, как деревенские ребятишки, что барахтаются возле берега на мелководье, а по‑настоящему. Кенет был уверен, что умеет плавать совсем неплохо, но Аканэ его быстро переубедил. “Для топора ты плаваешь отлично, для воина – хуже некуда”, – безжалостно заключал он после того, как в очередной раз незаметно подплывал к Кенету снизу и утаскивал того под воду. Сейчас Кенет в ноги поклонился бы Аканэ прямо на плаву, окажись тот где‑нибудь поблизости.

Кенет выплыл, отплевываясь и отфыркиваясь. Он опасался, что вода в Горячем озере окажется и впрямь горячей, но напрасно. Вода была теплой, как у берега в солнечный день. Над водой стлался туман. Сквозь туман на Кенета падали редкие снежинки и таяли.

Кенет безнадежно вглядывался в туман. Да нет, какое там! Все равно что с повязкой на глазах пытаться что‑то рассмотреть.

– Э‑эй! – во все горло заорал Кенет. – Я здесь!

Вновь он услышал крик – короткий, приглушенный. Он оборвался так быстро, что Кенет едва успел определить, откуда он доносится. Кенет мгновенно нырнул и поплыл в направлении звука под водой: судя по всему, на поверхности озера искать уже некого.

Тонувший еще не успел толком уйти под воду, когда Кенет на него наткнулся. Юноша схватил его за волосы и вынырнул, сильно приподняв его голову над поверхностью воды. Успел ли? Кажется, да. Да. В последнюю минуту успел. Спасенный задыхался, хрипел, но все же дышал. Поначалу он безвольно висел на сильной руке юного воина, а отдышавшись, начал бессмысленно бить по воде руками и ногами. Кенету приходилось слышать, что спасать утопающих – дело небезопасное, ибо несчастная жертва вполне способна утопить своего спасителя. Теперь он на собственном опыте убедился, что так оно и есть.

– Не брыкайся, – приказал Кенет. – Оба утонем.

Спасенный, может, и слышал его, но судорожный страх оказался сильнее разума. Кенет пытался его утихомирить, но, вдоволь наглотавшись воды, решил, что с него достаточно, уцепил утопающего за волосы покрепче и боднул его как следует – не сильно и не слабо, а в самую меру. Утопающий обмяк, но глядел все же осмысленно.

– Перестань дергаться, – свирепо рявкнул Кенет. Пожалуй, сам Аканэ мог бы позавидовать его голосу в эту минуту.

Спасенный простонал что‑то неразборчивое.

– Не пытайся плыть, раз не умеешь. Не пытайся мне помочь. Просто ничего не делай. Понял?

– Угу, – виновато промычал спасенный.

Ему было очень трудно ничего не делать, но он боролся изо всех сил с собственным телом – и в конце концов одержал верх. Когда его бешеные рывки прекратились и смертоубийственная пляска двух тел в воде мало‑помалу затихла, Кенет смог разглядеть, кого он выловил. Он держал за волосы мальчика лет десяти, от силы двенадцати.

– Как ты сюда попал? – строгим взрослым голосом спросил Кенет: он все еще злился на мальчишку, который только что едва не утопил их обоих.

– Я поскользнулся… упал, – невнятно объяснил мальчик и зарыдал, зажмурив глаза и шумно всхлипывая.

– Перестань сейчас же! – ужаснулся Кенет. – Тебе что, воды вокруг мало?

Мальчишка испуганно замолк.

– Не реви, – неумело ободрил его Кенет. – Лучше помоги придумать, как нам отсюда выбраться?

– А чего думать? – недоуменно спросил мальчишка. – Здесь берег совсем не крутой.

– Берег! – усмехнулся Кенет. – Ты хоть соображаешь, что с нами сделается, когда мы вылезем из теплой воды на этот самый берег? Ни переодеться не во что, ни даже вытереться…

Мальчишка испуганно охнул: верно, сообразил.

“Интересно, как долго я смогу его вот так удерживать”, – промелькнуло в голове у Кенета. Вслух он об этом спрашивать не собирался. И без подобных вопросов мальчишка начал всхлипывать.

– Эй! – окликнул его Кенет. – Держись! Ты ведь мужчина. Воин!

– Пока еще нет, – всхлипнул мальчик.

– Ну так непременно будешь, – уверенно пообещал Кенет. – Раз уж у тебя хватило самообладания сначала меня дозваться на помощь, а уж потом тонуть, задатки воина у тебя есть несомненные.

– А ты кто таков будешь? – настороженно спросил мальчик – не иначе, похвалу решил оправдать. Разве может настоящий воин даже не спросить, кто его спас? Разве может его не насторожить присутствие чужака?

– Я – Кенет Деревянный Меч, – ответил Кенет, безуспешно пытаясь придать своему голосу подобающую серьезность. – Сын Седого Лиса по хлебу.

Мальчик неожиданно хихикнул.

– Я Алгур, сын Урхона, – сообщил он. – Из клана Птичье Крыло. Толай много рассказывал сородичу по хлебу о соседних кланах, и Кенет живо смекнул что к чему.

– Кровник, значит? – на всякий случай переспросил он.

– Угу, – обрадовался мальчишка. – Уй, ну до чего смешно получилось.

Необычное совпадение, равно как и похвала, явно приободрили мальчишку. Кенет, напротив, основательно приуныл. Дело оборачивалось совсем скверно; куда хуже, чем ему казалось поначалу. Спасенный им Алгур принадлежал к клану кровных врагов Седого Лиса, живущих на том берегу озера. Сегодня у Седых Лисов торговый день. Значит, ни один человек из враждебного клана и шагу не ступит в сторону озера – в сторону своих врагов – до самого заката. До конца торгового дня. Даже если кто и хватится пропавшего постреленка, искать его начнут после захода солнца. Не раньше, чем дети Седого Лиса вернутся в свои дома. Только тогда они узнают о непонятном исчезновении гостя. Ни Алгуру, ни Кенету рассчитывать на помощь до заката не приходится. Столько времени Кенету не продержаться. В одиночку – еще куда ни шло, да ведь этот поросенок Алгур с каждой минутой делается все тяжелее. Выбор невелик: или вылезать из теплой воды на снег, под удары ледяного ветра, и замерзнуть насмерть, или утонуть, не дождавшись помощи.

– Э‑эй! – неразборчиво донеслось сквозь пелену тумана откуда‑то сверху и слева. – Есть кто живой?

Голос звучал приглушенно, и все же Кенету почудилось в нем нечто смутно знакомое.

– Мы здесь! – заорал он во всю глотку, мгновенно воспряв духом.

– Плывите к берегу! – последовал ответ.

Кенет ухватил волосы Алгура покрепче и поплыл, сильно сомневаясь, приближается он к нужному берегу, нацелился на дальний или и вовсе движется по кругу. Легко ли разглядеть в тумане?

Опасения его вновь оказались напрасными. Вскоре он почувствовал под ногами каменистое дно. Почти у самой кромки воды тускло светился желтый огненный комок, различимый даже сквозь туман. У костра стоял Толай с громадным полотнищем наготове.

Несмотря на усталость, Кенет и Алгур рванулись по мелководью к костру, как никогда в жизни не бегали, срывая мгновенно промерзающую одежду прямо на бегу. Толай вытер их насухо, растер снегом, укутал теплыми одеялами и сунул Кенету в руки глиняную чашку с горячим питьем.

– Ты первый, – строго распорядился он. – Потом малец. Ты устал больше.

– С‑с‑сп‑раведливо, – все еще постукивая зубами, признал Алгур.

Кенет выхлебал горячее питье быстро, то и дело обжигаясь: не годится долго заставлять спасенного ждать, а уж кровного врага, который и годами‑то еще не вышел, – тем более. Толай бросил на него одобрительный взгляд, в котором ясно читалось: “Хорошо. Порядок знаешь”.

– Уж не взыщи, но чашку я с собой взял только одну, – объяснил он, подавая питье Алгуру. – Да и одежды теплой захватил только на одного.

– Как‑нибудь поделимся, – беззаботно ответил Кенет. – Хорошо, что вообще захватил. Откуда ты здесь взялся?

– С полдороги вернулся, – сообщил Толай. – А дома мне сказали, что ты вдруг вскочил, заверещал как оглашенный, мяукнул что‑то насчет озера и поминай как звали. Вот я и пришел.

– Вернулся с полдороги? – Кенет напрягся от тревожного недоумения. – Что случилось?

– Ничего, – заверил его Толай и, помолчав по своему обыкновению, добавил: – Сон мне был.

Кенет успокоенно кивнул. Сон есть сон. Понятно, почему Толай в разгар торгового дня повернул назад. Снами в Лихих Горах не пренебрегают.

Больше о своем сне Толай не сказал ни слова, да и вообще говорил отчего‑то мало и неохотно. Едва Алгур опустошил чашку с питьем, Толай поднялся и отошел от костра. Спустя недолгое время он вернулся с маленькими санками. На санках лежал мешок с теплой одеждой. Кенет и Алгур принялись за решение нелегкой задачи: как разделить на двоих одежду, предназначенную для одного, да так, чтоб оба не замерзли. Решение оказалось проще, чем они полагали: делить следовало не одну одежду на двоих, а две на троих. Ныряя в огромный стеганый кафтан кузнеца, Кенет продолжал недоумевать: зачем Толай их все время поторапливает? Почему он выждал не больше времени, чем позволяют приличия, а теперь спешит уйти?

Все еще в недоумении, Кенет распрощался с Алгуром и отправился вслед за Толаем. Кузнец молчал, пока Алгур не скрылся из виду. Кенет тоже молчал какое‑то время, потом не выдержал.

– Я ведь тебя даже не поблагодарил! – воскликнул он. – Очень уж неожиданно ты появился. И до того кстати! Мое счастье, что у тебя был сон!

Толай устремил на Кенета испытующий взгляд.

– Мне‑то сон был, – хмуро произнес он, употребляя более характерный для горцев оборот речи. – А вот ты здесь откуда взялся?

– Я же говорил, – удивился Кенет. – Услышал крик и прибежал.

– Прибежал, – задумчиво усмехнулся Толай и снова замолчал. На сей раз молчание было долгим даже для него. Вновь заговорил он нескоро.

– Я вернулся домой почти сразу после того, как ты сорвался с места, – медленно произнес Толай. – Мы с тобой едва ли не в дверях разминулись. Теплую одежду я еще с утра заготовил. Сон мне был, понимаешь?

Кенет молчал, не в силах смекнуть, куда Толай клонит.

– Я ни мгновения не потратил на сборы, – продолжал Толай. – Взял санки и мешок с одеждой и вышел следом за тобой. Хотя следом – это не то слово. Совсем не то. Я уж не говорю, что ты услышал крик, которого не мог услышать. Но как ты добрался до озера, не оставляя следов на снегу?

Кенет выпучил глаза от изумления. Оно было неподдельно искренним, чему Толай, в свою очередь, удивился настолько, что даже выказал некоторую долю этого удивления.

– И еще скажи мне на милость – как ты добрался до озера вовремя?

– Так ведь до озера недалеко, – еще больше изумился Кенет.

– Да, – кивнул Толай, – если напрямую. Но прямого пути до Горячего озера ты не мог знать. Да и не было тебя там. Это наш тайный спуск. У каждого из приозерных кланов есть такой. У нас тоже. Этим путем я и спустился к озеру. И я не бежал по нетронутому снегу, как ты, я съехал на санках. Я должен был опередить тебя. А опередил меня ты, и намного. При этом ты поднялся на четыре горы и спустился с них. И преодолел провал. На случай если тебе не говорили – он называется Рана Земли, и от одного его края до другого стрела не долетает. Или ты обошел его? Обычно дорога в обход занимает у опытного человека суток двое. Во всяком разе, не меньше полутора, даже если и в хорошую погоду. Правда, ты бежал… – Толай вновь задумчиво усмехнулся.

Кенет хотел было возразить – и прикусил язык. Он отчетливо вспомнил четыре скользких холмика под ногами и дурацкую извилистую трещину – о ее обледенелый край он едва не споткнулся.

– Горы помогли, – еле выдавил он из себя.

– Будь по‑твоему, – помолчав, кивнул Толай.

– Не рассказывай об этом никому, – повинуясь внезапному порыву, попросил Кенет.

Толай посмотрел на Кенета очень долгим, очень серьезным взглядом.

– Не скажу, – отрывисто пообещал он. – Я тебе, сын по хлебу, смерти не желаю.

– Смерти? За то, что я спас вашего кровника? – За время своего пребывания у горцев Кенет отвык опасаться за свою жизнь. Пришлось ему снова испытать позабытое ощущение. Что‑то холодное и острое кольнуло под ложечкой, словно Кенет проглотил сосульку.

– За это – нет, – махнул рукой Толай. – Это даже хорошо. Или хотя бы неплохо. Нет, сынок, дело в другом. Незадолго до твоего прихода нам были сны. О том, что в горы что‑то придет. Или кто‑то. Могучий. Вредоносный. Опасный. Враг.

– Ты думаешь, – с трудом выговорил Кенет, – что это я?

– Нет, – покачал головой Толай. – Не думаю. Я опасался этого… но у тебя совсем другие сны. Не такие, как у врага. И я успел за это время немного тебя узнать. Кто бы ни был неведомый враг из наших видений, но это не ты.

Кенет нервно сглотнул. Воображаемая сосулька в животе растаяла, но боль от ее укола держалась еще долго – почти всю дорогу до дома.

Отсутствие Алгура клан Птичье Крыло обнаружил быстро, но поиски ни к чему не привели: в сторону Горячего озера никто и не подумал направиться, а в других местах его, разумеется, не было. Когда предводитель клана Урхон сообразил, где ему следует искать пропавшего сына, он понял, что найдет скорее всего труп: даже ради единственного ребенка нарушить запрет он не вправе, а значит, до заката поиски не возобновятся, а после заката искать станет некого. Урхон мысленно уже похоронил мальчика и даже приготовился его оплакивать. Когда Алгур все же явился домой, не вполне одетый и не совсем по росту, Урхон был до того потрясен, что даже не произнес обычных благодарственных слов: “Горы милостивы ко мне”.

Радоваться тому, что почти заведомо погибший сын цел и невредим – одно дело. Дивиться тому, что спас его кровник, тоже не возбраняется. А вот какое решение следует принять предводителю клана по столь серьезному поводу… тут уж на одни только чувства полагаться не стоит. Спешка в подобных делах неуместна. Следует дождаться ночи, когда Горы ответят сном на охватившее тебя сомнение.

Сон пришел, но ответ был совсем не тем, какого ожидал Урхон. Сон поверг его в тяжкое раздумье. Рассказать свой сон предводитель отказался наотрез, хотя кузнец Донгай и предлагал ему свою помощь. Взамен Урхон засел за ширмы, два дня не выходил оттуда, ничего не ел и размышлял. На третий день Урхон велел убрать ширмы, поднялся с шэна и принялся собираться в дорогу. Вид его испугал Донгая: очень уж сильно осунулся Урхон. Два дня поста и размышлений не могут сотворить такого с человеком. Верно, очень уж тяжкими были его раздумья. Донгай вспомнил свой сон; вспомнил, как чернела на снегу замерзшая кровь Урхона, – и сердце его тоскливо заныло.

– Лучше бы тебе не ходить, – сказал он.

– И рад бы, да нельзя, – ответил Урхон, закидывая за плечо дорожную сумку с едой.

– Дурной сон мне был, – вздохнул Донгай, досадуя на упрямство Урхона.

– А я ничего хорошего и не жду, – отрезал Урхон.

В клане Седого Лиса он появился несколько дней спустя. Кенет о происшествии у озера и думать почти забыл. Окончилось оно хорошо, и все тут. О чем еще думать? Нет, не Алгур занимал мысли Кенета, а его собственный день рождения. По его просьбе жена старика Эрэнтэ испекла традиционный сладкий пирог, хоть и не знала зачем. Кенет объяснил сородичам по хлебу смысл обычая, и горцев он изрядно позабавил. С тем большим удовольствием они полакомились праздничным пирогом. Прав был массаона Рокай: горцы, когда не режут друг друга, народ веселый, и шутят в Лихих Горах куда чаще, чем на равнинах. Кенет уже успел привыкнуть к своеобразному юмору сородичей по хлебу и не обижался на их шутливые подначки. Их шутки скорей уж радовали его: раз над ним подшучивают, значит, считают вполне своим. Поедая под общий смех свою долю пирога, он осведомился, как же справляют день рождения в горах – если справляют вообще. Однако получить ответ ему было не суждено. Едва Толай начал ему отвечать, как послышался стук в дверь.

Урхон был настолько высок, что, входя, едва не ударился головой о притолоку. Но самым поразительным в его облике был все‑таки не рост. Меч у него за спиной висел рукоятью вниз; защелки на ножнах все до одной глубоко утоплены, чтоб клинок не выпал ненароком. Кенет еще ни разу не видел, чтобы горцы, привычные с малолетства выхватывать меч из ножен молниеносно, утапливали все четыре защелки – одну, самое большее две. Тем более он ни разу не видел перевернутого меча. Но если Кенета редкостное зрелище потрясло несказанно, то для всех остальных смысл происходящего был очевиден: никто и словом не обмолвился, что кровный враг ведет себя странно.

– Да будет крепкой твоя кровля, Байхэйтэ, – произнес обычное в горах благопожелание Урхон, не подымая головы.

– Да будет крепкой и твоя кровля, Урхон, – неспешно отозвался предводитель клана Седого Лиса. – Что привело тебя к нам с миром?

А ведь и верно, сообразил Кенет. Если меч висит рукоятью вниз, его мгновенно не выхватишь. Что лучше может свидетельствовать о мирных намерениях? Разве что отсутствие всякого оружия. Но горцы снимают меч только перед сном, и то только потому, что спать вооруженным неудобно. Но даже и тогда меч лежит не дальше, чем на расстоянии вытянутой руки, и проснувшийся горец первым делом хватается не за штаны, а за меч.

– Что привело тебя? – повторил Байхэйтэ.

– Твой родич по хлебу, – по‑прежнему не подымая глаз, ответствовал Урхон.

– Но я ничего такого не сделал! – вскочил с места Кенет, ощутив взгляды всех присутствующих.

Щека Урхона нетерпеливо дернулась.

– Творец Богов Седого Лиса не даст тебе солгать, – резко произнес Урхон. – Алгур рассказал мне, что он там был. Ты спас моего сына, сын хлеба Седого Лиса.

– Так я же и говорю! – возразил Кенет. – Просто я хорошо плаваю. Если бы твой сын умел плавать, а я – нет, разве он поступил бы иначе?

Байхэйтэ сдержанно просиял. Седой Лис мог по праву гордиться сыном своего хлеба – и его необычным для гор умением плавать, и его милосердием по отношению к кровному врагу, и его мужественной скромностью, столь подобающей истинному воину.

Урхон, и прежде мрачный, казалось, помрачнел еще больше.

– Байхэйтэ, – чужим хриплым голосом спросил Урхон, – сделал ли Седой Лис то, что сделал сын его хлеба?

Байхэйтэ не долго раздумывал. Если он сейчас ответит отрицанием на вопрос Урхона, вся слава достанется одному Кенету. Если согласится, то славу за столь необычный подвиг разделит со своим сыном по хлебу весь клан. А вместе со славой клан примет на себя и последствия этого поступка – уж они‑то ни в коей мере не могут быть дурными.

– Седой Лис сделал это вместе с сыном своего хлеба, – изрек Байхэйтэ.

– Тогда я предлагаю вечный мир Седому Лису. Этих слов Урхона Байхэйтэ ожидал.

– Всем, за исключением твоего сына по хлебу, – добавил Урхон прежде, чем Байхэйтэ успел согласно кивнуть. – Сон мне был.

Упоминание о сне заставило прерваться раздавшийся было гневный ропот.

– Тайный или общедоступный? – сдержанно осведомился Толай.

– Какое там тайный! – скрипнул зубами Урхон. – Я должен убить твоего сына по хлебу, Творец Богов.

Кенет впервые понял, что Творцом Богов в Лихих Горах именуют кузнеца, но открытию своему не обрадовался. Трудно ожидать радости от человека, когда ему заявляют, что должны его убить.

И кто – тот, чьего сына он спас? Кенет всегда действовал по сердечному побуждению, а не в расчете на благодарность – скорей уж она смущала его. Но чтобы вдруг такое?!

– А сопротивляться мне можно? – поинтересовался Кенет, стараясь держаться хладнокровно и даже небрежно.

Байхэйтэ вновь просиял гордостью за своего сына по хлебу. Урхон внезапно закрыл лицо ладонями.

– Я не хочу! – почти простонал он.

– Сон есть сон, – вздохнул Кенет с искренней жалостью. Умирать ему, ясное дело, не хотелось, но смотреть, как этого огромного воина раздирает надвое своя и чужая воля, было свыше сил.

Урхон отнял ладони от лица и посмотрел на Кенета с неподдельным уважением, почти с благодарностью.

– Ты понимаешь, – тихо произнес он. – Ты мог бы родиться настоящим сыном Гор, а не только по хлебу. Я предлагаю тебе поединок.

“Веселая будет схватка, – подумалось Кенету. – Я со своим деревянным мечом и этот громадный и, несомненно, опытный воин с настоящим”.

– На мечах? – на всякий случай спросил Кенет. Урхон покачал головой.

– Ты – да, я – нет, – сказал он. – Я на тебя меча не подниму.

Еще того лучше. Кенет хоть и с деревянным, а все‑таки с мечом, против безоружного. У Кенета от гнева в глазах потемнело. Да за кого этот человек его принимает? Он‑то ведь не знает, что у Кенета деревянный меч, и считает его настоящим. Как он мог подумать, что Кенет согласится на подобное бесчестье? Хотя что с него взять? Тяжело ему. Вот и удумал с горя неподобное. И вообще, может, у них здесь так принято в подобных случаях? Откуда Кенету знать?

Ярость Кенет подавил почти сразу, а вот с порожденной ею молнией пришлось повозиться. Молния оставила по себе такую изжогу, что Кенету пришлось сначала выпить несколько глотков, а уж потом отвечать.

– Не согласен, – покачал он головой. – Возьми хоть посох, что ли. Тогда будет по‑честному.

Конечно, Кенет сознавал, что этот бугай даже и безоружный не оставит от него и мокрого места. Даже будь у Кенета настоящий стальной меч. Слишком велико преимущество. Но поднять руку на безоружного, пусть он хоть вдвое, втрое сильнее тебя, – нет, о таком и думать‑то противно!

– Пусть будет посох, – кивнул Урхон. – Ты настоящий воин, сын Седого Лиса по хлебу. Меньше всего на свете мне бы хотелось убивать тебя.

А ведь так оно и будет, мысленно вздохнул Кенет. И что главное – сам напросился.

На утоптанный снег перед домом Кенет выходил вслед за Урхоном с нелегкой душой. Мучило его не столько даже ожидание неизбежной смерти, сколько осознание неправильности, какой‑то нереальности происходящего. Все обычаи соблюдены, в том нет сомнений. Суровым законам горской чести этот поединок вроде ни в чем не противоречит. Вот и Байхэйтэ молчит, и даже Толай ни единым словом не возразил. И все же Кенета не покидало ощущение, что ему предстоит принять участие в чем‑то неправильном, неимоверно омерзительном и противоестественном. Видимо, и Урхон ощущал нечто подобное. Выражение глаз у него такое, словно ему очень хочется отмыться.

Толай вынул свой меч из ножен, очертил им большой круг на снегу и вложил меч в ножны. Кенет и Урхон ступили в круг одновременно. Весь клан Седого Лиса столпился возле черты за спиной у Кенета. У Урхона за спиной не было никого.

– Я не держу на тебя зла, враг мой, – почти печально произнес Урхон и поднял посох.

– Я не держу на тебя зла, враг мой, – эхом откликнулся Кенет, плавным движением выхватывая из ножен свой деревянный меч.

За спиной у Кенета послышался многоголосый сдавленный стон. Предводитель клана Птичье Крыло ахнул и отступил на шаг. Кенет не видел лиц своих сородичей по хлебу позади себя, но в выражении лица Урхона ошибиться было невозможно. С таким гневным презрением на Кенета еще не смотрел никогда и никто.

Уже впоследствии, узнав тайну лихогорских живых мечей, Кенет понял эту презрительную ярость. А в тот момент он был потрясен ею до глубины души. Взгляд Урхона отнимал у него право считать себя не то что воином – человеком. Казалось, Урхон в жизни не видывал ничего более мерзкого.

– Трус! – с отвращением выдохнул Урхон. – Мразь богохульная! И это с тобой я хотел сражаться!

Одним бешеным усилием Урхон переломил тяжелый боевой посох пополам, едва ли сознавая, что делает. Он швырнул обломки Кенету под ноги, повернулся к нему спиной, сделал несколько шагов и вновь обернулся, явно желая оскорбить своего противника хоть каким‑нибудь хлестким словом. Однако клокотавшая в нем ярость не вмещалась в слова. Губы Урхона несколько раз беззвучно дернулись. Не в силах выразить свое презрение как‑либо иначе, Урхон плюнул на снег перед Кенетом.

И тут все четыре защелки на его ножнах со звоном отскочили, и меч выпал из ножен, тяжело скользнув по бедру владельца. Лезвие рассекло не только одежду. Тонкая струйка крови стекала вниз и впитывалась в снег. Но вскрикнул при этом Кенет, а не Урхон. Кроме Кенета, вообще никто не издал ни звука. Более глубокой тишины нельзя было себе и представить.

До сих пор Кенет был слишком ошеломлен, чтобы хоть как‑то вместить в себя происходящее, но тут он испугался. Глаза у Урхона сделались совсем как у младенца, которого впервые в жизни родная мать ударила. И стоял он неподвижно, будто это и не его кровь текла на снег.

Кенет шагнул было к Урхону.

– Не подходи! – остановил его окрик Толая.

– Почему? – растерянно спросил Кенет, оглядываясь на кузнеца.

– Его Бог сказал свое слово, – проскрежетал Байхэйтэ.

– Этот человек мертв, – пояснил Толай изумленному Кенету. – Наши Боги не ранят своих Повелителей. Только если совершен грех. Урхон осужден своим Богом. Он умер.

– Но он… – Кенет хотел сказать, что Урхон еще жив, но прикусил язык – горцам виднее, а кто он таков, чтобы судить их обычаи. – Но я… хотел… а что же с ним теперь будет?

Кенета снедала мучительная жалость к неподвижному, словно камень, Урхону. Юноша уже не думал о презрении, которым Урхон окатил его минуту назад. Неужели достаточно плюнуть на снег, чтобы тебя объявили покойником?

– Теперь он пойдет к себе, в Дом Покаяния, и будет просить, чтобы Бог его простил, – ровным голосом произнес Толай.

– Пойдет? Но тогда сначала надо перевязать рану. – И Кенет вновь шагнул было к Урхону.

– Несмышленый ты, сын по хлебу, – вздохнул Толай. – В Доме Покаяния рана исцелится сама или не исцелится вообще. Если его Бог простит его, рана затянется. Если нет, никакие перевязки не помогут.

– Только в Доме Покаяния? – ужаснулся Кенет. – Но ведь он не дойдет. Неужели ничего нельзя сделать?

Он обвел взглядом сородичей по хлебу. В этом взгляде было столько горячей мольбы, что кое‑кто опустил глаза, Толай усмехнулся, а Байхэйтэ принужденно кивнул.

– Покойный Урхон пришел к нам с миром, – нехотя уступил Байхэйтэ. – Седой Лис может предоставить ему место в Доме Покаяния. Пусть идет.

Кенет вздохнул с облегчением и вышел из круга. Едва он ступил за черту, как воздух наполнился приглушенным звоном.

– Что это? – изумленно спросил Кенет.

Да и не он один был удивлен: почти все недоуменно переглядывались.

На губах Толая появилась странная улыбка. Он наполовину извлек свой меч из ножен. Звон сразу сделался громким, отчетливым. Толай снова улыбнулся, вдвинул меч обратно в ножны и утопил все четыре защелки.

– Наши Боги приветствуют тебя, сын по хлебу, – произнес он с глубоким почтением в голосе. – Мы не знаем, кто ты, но они знают.

Он явно норовил поклониться, но Кенет не дал ему такой возможности.

– Не надо, пожалуйста, – торопливо попросил он. – Не будем тратить времени. Урхон все‑таки ранен, хоть он и мертвый… и холодно сегодня…

– Будь по‑твоему, – ответил Толай и махнул рукой.

По его знаку Урхон медленно покинул круг и пошел по направлению к маленькому домику, стоящему на отшибе. Его дверь при Кенете еще ни разу не открывалась, и Кенет почти забыл о его существовании. Теперь в Доме Покаяния появится обитатель.

Клан Седого Лиса расступался перед Урхоном. Урхон шел странной, немного неуверенной походкой, будто сквозь воду. Кенета озноб пробрал: Урхон шел, как если бы он на самом деле был мертв.

– Что теперь? – сдавленно спросил Кенет, когда за Урхоном закрылась дверь Дома Покаяния.

– Теперь? – пожал плечами Байхэйтэ. – Вообще‑то мертвых принято оплакивать. Разве у вас на равнинах по‑другому заведено? Кенет молча замотал головой, все еще не в силах избыть ужас.

– И начинать тебе, – добавил Толай. – Он ведь был твоим врагом.

Кенет понял его. Он уже слышал песни о мужестве поверженных врагов. Теперь ему самому предстояло сложить такую песнь. Хотя бы это он может сделать для несчастного Урхона. Должен сделать.

– Не было у меня врага храбрее тебя, о Урхон, – звенящим от напряжения голосом начал Кенет. – Твоя сила была велика и неколебима, как подножие горы, а твое мужество больше этого мира, о враг мой. Я никогда не забуду твоей отваги, о Урхон, и моя скорбь о ней переживет меня…

Голос его постепенно набирал силу. В Доме Покаяния Урхон до последнего слова слышал похвалу своему мужеству. Он уткнулся лицом в ладони и страшно, беззвучно заплакал.