рефераты конспекты курсовые дипломные лекции шпоры

Реферат Курсовая Конспект

Иосиф Бродский. Стихотворения и поэмы (основное собрание)

Иосиф Бродский. Стихотворения и поэмы (основное собрание) - раздел Литература, Оцените Этот Текст: Не Читал 10 9 8 7 6 5 4 3 2 1 Содержание Fine Html...

Оцените этот текст: Не читал 10 9 8 7 6 5 4 3 2 1 Содержание Fine HTML Printed version txt(Word,КПК) Lib.ru html

Иосиф Бродский. Стихотворения и поэмы (основное собрание)

Этот файл -- часть электронного собрания сочинений И. Бродского,содержащая основной корпус стихотворений и поэм. Сюда не вошли (и включены вотдельные файлы): стихотворные переводы Бродского из разных авторов на рус.язык; неоконченная поэма "Столетняя война" с примечаниями Я. Гордина;переводы стихотворений Бродского на англ. язык (самим автором и другимипереводчиками); стихотворения, изначально написанные Бродским на англ.языке, и их переводы на русский язык (не автором); неоконченная поэма"История XX века", написанная на английском языке и переведЈнная на русскийЕ. Финкелем. Представлены (насколько возможно) все опубликованные в бывшемСССР оригинальные стихотворные тексты Бродского. В собрание, возможно, покане включены некоторые ранние стихи (до 1962?), которые автор позже незахотел публиковать (например, "Земля" и "Баллада о маленьком буксире"), атакже неоконченные стихи, наброски, варианты и другие малоизвестныепроизведения (возможно, они будут еще опубликованы). Тексты подготовлены путЈм сверки и вычитки электронныхтекстов-источников, издавна находившихся в Сети (предположительно, это былиручные наборы с ранних публикаций или "самиздата"), и OCR по изданиям:"Сочинения Иосифа Бродского", далее "СИБ" (1-е изд. в 4 тт., ред. Г. Ф.Комаров, "Пушкинский фонд", С-Пб., 1994; 2-е изд., тт. 1 и 2, ред. Я.Гордин, 1998); по утверждЈнному Бродским сборнику "Часть речи" (сост. Э.Безносов, М., "Художественная Литература", 1990; далее "ЧР"); и по сборнику"Форма Времени" (сост. В. Уфлянд, "Эридан", Минск, 1992; далее ФВ). Приразночтениях пунктуации и мелких исправлениях текста предпочтение отдаЈтсяСИБ, с исправлениями по имеющимся томам 2-го издания; при значительныхотличиях текста приводятся варианты по др. публикациям или по электронномутексту-исходнику (обозначенному как "неизвестный источник"). Порядок стихотворений следует хронологическому принципу СИБ: в пределахкаждого месяца, сезона, года, десятилетия сперва идут точно датированныестихотворения в хронологическом порядке, затем датированные всЈ более иболее приближЈнно в алфавитном порядке, т.е. датированные месяцем, сезоном,годом, затем датированные неточно, условно или вовсе не датированные --также в алфавитном порядке. Датировка следует СИБ: <1990> означает датупервой публикации, 1990? означает приблизительную датировку. Отдельныенедатированные ранние стихи, не включенные в СИБ, даются по неизвестнымисточникам и датированы <?>. В отдельных отмеченных случаях датировкаследовала опубликованным на англ. языке при участии Бродского сборникам:"Selected Poems" (1973, далее SP), "Part of Speech" (1980, далее PS), "ToUrania" (1988, далее TU) и "So Forth" (1996, далее SF). Примечания к текстам, присутствующие в СИБ, дополнены примечаниями издругих публикаций (и, где необходимо, моими текстологическими пояснениями);все примечания атрибутированы. Выделенные в СИБ заглавными буквами илиразрядкой слова даны курсивом. С. В. * Подготовка текста: Сергей Виницкий. Собрание сочинений И. Бродскогонаходится на Сети по адресу "http://brodsky.da.ru". --------

Неопубликованные ранние стихи

* Собраны 26 недатированных ранних стихов, не вошедших в СИБ. Текстыпомечены датой "<?>" и даются по электронным источникам, по ФВ, либо покниге: И. Бродский. Стихотворения и поэмы, Нью-Йорк, 1965 (далее "СИП"), вкоторой они также не датированы. -- С. В. 1957 -- 1962 --------

Воспоминания

Гладиаторы

* * * И вечный бой. Покой нам только снится. И пусть ничто не потревожит сны. Седая ночь, и дремлющие птицы качаются от синей тишины. И вечный…

Критерии

"...с маленькой смертью встреча" (Гарсиа Лорка) Маленькая смерть собаки. Маленькая смерть птицы. Нормальные размеры человеческой смерти. <?> * Текст приводится по неизвестному источнику. -- С. В. --------

К садовой ограде

* * * Мне говорят, что нужно уезжать. Да-да. Благодарю. Я собираюсь. Да-да. Я понимаю. Провожать не следует. Да, я не потеряюсь. Ах, что вы… * * * Мы незримы будем, чтоб снова в ночь играть, а потом искать в голубом…

Наступает весна

Памяти Феди Добровольского

Памятник

Памятник Пушкину

Песенка

"Пролитую слезу из будущего привезу, вставлю ее в колечко. Будешь глядеть одна, надевай его на безымянный, конечно". "Ах, у других мужья, перстеньки из рыжья, серьги из перламутра. А у меня -- слеза, жидкая бирюза, просыхает под утро". "Носи перстенек, пока виден издалека; потом другой подберется. А надоест хранить, будет что уронить ночью на дно колодца". <?> --------

Песенка о Феде Добровольском

Желтый ветер манчжурский, говорящий высоко о евреях и русских, закопанных в сопку. О, домов двухэтажных тускловатые крыши! О, земля-то всЈ та же. Только небо -- поближе. Только минимум света. Только утлые птицы, словно облачко смерти над землей экспедиций. И глядит на Восток, закрываясь от ветра, черно-белый цветок двадцатого века. <?> * Текст приводится по СИП. -- С. В. --------

Посвящение Глебу Горбовскому

Рыбы зимой

Рыбы зимой живут. Рыбы жуют кислород. Рыбы зимой плывут, задевая глазами лед. Туда. Где глубже. Где море. Рыбы. Рыбы. Рыбы. Рыбы плывут зимой. Рыбы хотят выплыть. Рыбы плывут без света. Под солнцем зимним и зыбким. Рыбы плывут от смерти вечным путем рыбьим. Рыбы не льют слезы: упираясь головой в глыбы, в холодной воде мерзнут холодные глаза рыбы. Рыбы всегда молчаливы, ибо они -- безмолвны. Стихи о рыбах, как рыбы, встают поперек горла. <?> * Текст приводится по СИП. -- С. В. --------

Слава

Над утлой мглой столь кратких поколений, пришедших в мир, как посетивших мир, нет ничего достойней сожалений, чем свет несвоевременных мерил. По городам, поделенным на жадность, он катится, как розовый транзит, о, очень приблизительная жалость в его глазах намеренно скользит. Но снежная Россия поднимает свой утлый дым над крышами имен, как будто он еще не понимает, но всЈ же вскоре осознает он ее полуовальные портреты, ее глаза, а также голоса, к эстетике минувшего столетья анапесты мои соотнеся. В иных домах, над запахами лестниц, над честностью, а также над жульем, мы доживем до аналогий лестных, до сексуальных истин доживем. В иных домах договорим о славе, и в жалости потеющую длань, как в этих скудных комнатах, оставим агностицизма северную дань. Прости, о, Господи, мою витиеватость, неведенье всеобщей правоты среди кругов, овалами чреватых, и столь рациональной простоты. Прости меня -- поэта, человека -- о, кроткий Бог убожества всего, как грешника или как сына века, всего верней -- как пасынка его. <?> * Текст приводится по СИП. -- С. В. --------

Сонет

Переживи всех. Переживи вновь, словно они -- снег, пляшущий снег снов. Переживи углы. Переживи углом. Перевяжи узлы между добром и злом. Но переживи миг. И переживи век. Переживи крик. Переживи смех. Переживи стих. Переживи всех. <?> * Текст приводится по СИП. -- С. В. --------

Сонет к Глебу Горбовскому

Сонет к зеркалу

Стихи о слепых музыкантах

Стук

Свивает осень в листьях эти гнезда. Здесь в листьях осень, стук тепла, плеск веток, дрожь сквозь день, сквозь воздух, завернутые листьями тела птиц горячи. Здесь дождь. Рассвет не портит чужую смерть, ее слова, тот длинный лик, песок великих рек, ты говоришь, да осень. Ночь приходит, повертывая их наискосок к деревьям осени, их гнездам, мокрым лонам, траве. Здесь дождь, здесь ночь. Рассвет приходит с грунтовых аэродромов минувших лет в Якутии. Тех лет повернут лик, да дважды дрожь до смерти твоих друзей, твоих друзей, из гнезд негромко выпавших, их дрожь. Вот на рассвете здесь также дождь, ты тронешь ствол, здесь гнет. Ох, гнезда, гнезда, гнезда. Стук умерших о теплую траву, тебя здесь больше нет. Их нет. В свернувшемся листе сухом, на мху истлевшем теперь в тайге один вот след. О, гнезда, гнезда черные умерших! Гнезда без птиц, гнезда в последний раз так страшен цвет, вас с каждым днем все меньше. Вот впереди, смотри, все меньше нас. Осенний свет свивает эти гнезда. В последний раз шагнешь на задрожавший мост. Смотри, кругом стволы, ступай, пока не поздно услышишь крик из гнезд, услышишь крик из гнезд. <?> * Текст приводится по неизвестному источнику. -- С. В. --------

* * *

Теперь я уезжаю из Москвы. Ну, Бог с тобой, нескромное мученье. Так вот они как выглядят, увы, любимые столетия мишени. Ну что ж, стреляй по перемене мест, и салютуй реальностям небурным, хотя бы это просто переезд от сумрака Москвы до Петербурга. Стреляй по жизни, равная судьба, о, даже приблизительно не целься. Вся жизнь моя -- неловкая стрельба по образам политики и секса. ВсЈ кажется, что снова возвратим бесплодность этих выстрелов бесплатных, как некий приз тебе, Москва, о, тир -- все мельницы, танцоры, дипломаты. Теперь я уезжаю из Москвы, с пустым кафе расплачиваюсь щедро. Так вот оно, подумаете вы, бесславие в одЈже разобщенья. А впрочем, не подумаете, нет. Зачем кружил вам облик мой случайный? Но одиноких странствований свет тем легче, чем их логика печальней. Живи, живи, и делайся другим, и, слабые дома сооружая, живи, по временам переезжая, и скупо дорожи недорогим. <?> * Текст приводится по СИП. -- С. В. --------

Художник

Стихи о принятии мира

Петухи

Звезды еще не гасли. Звезды были на месте, когда они просыпались в курятнике на насесте и орали гортанно. ...Тишина умирала, как безмолвие храма с первым звуком хорала. Тишина умирала. Оратаи вставали и скотину в орала запрягали, зевая недовольно и сонно. Это было начало. Приближение солнца это всЈ означало, и оно поднималось над полями, над горами. ...Петухи отправлялись за жемчужными зернами. Им не нравилось просо. Им хотелось получше. Петухи зарывались в навозные кучи. Но зерно находили. Но зерно извлекали и об этом с насеста на рассвете кричали: -- Мы нашли его сами. И очистили сами. Об удаче сообщаем собственными голосами. В этом сиплом хрипении за годами, за веками я вижу материю времени, открытую петухами. 1958 * Стихотворение отсутствует во 2-м изд. СИБ. -- С. В. --------

Пилигримы

Стихи под эпиграфом

Камни на земле

Лирика

О. Б. Через два года высохнут акации, упадут акции, поднимутся налоги. Через два года увеличится радиация. Через два года. Через два года. Через два года истреплются костюмы, перемелем истины, переменим моды. Через два года износятся юноши. Через два года. Через два года. Через два года поломаю шею, поломаю руки, разобью морду. Через два года мы с тобой поженимся. Через два года. Через два года. 1959 --------

Одиночество

Определение поэзии

Стихи об испанце Мигуэле Сервете, еретике, сожженном кальвинистами

Книга

"Пришлите мне книгу со счастливым концом..." Назым Хикмет Путешественник, наконец, обретает ночлег. Честняга-блондин расправляется с подлецом. Крестьянин смотрит на деревья и запирает хлев на последней странице книги со счастливым концом. Упоминавшиеся созвездия капают в тишину, в закрытые окна, на смежающиеся ресницы. ...В первой главе деревья молча приникли к окну, и в уснувших больницах больные кричат, как птицы. Иногда романы заканчиваются днем. Ученый открывает окно, закономерность открыв, тот путешественник скрывается за холмом, остальные герои встречаются в обеденный перерыв. Экономика стабилизируется, социолог отбрасывает сомнения. У элегантных баров блестят скромные машины. Войны окончены. Подрастает поколение. Каждая женщина может рассчитывать на мужчину. Блондины излагают разницу между добром и злом. Все деревья -- в полдень -- укрывают крестьянина тенью. Все самолеты благополучно возвращаются на аэродром. Все капитаны отчетливо видят землю. Глупцы умнеют. Лгуны перестают врать. У подлеца, естественно, ничего не вышло. ...Если в первой главе кто-то продолжает орать, то в тридцатой это, разумеется же, не слышно. Сексуальная одержимость и социальный оптимизм, хорошие эпиграфы из вилланделей, сонетов, канцон, полудетективный сюжет, именуемый -- жизнь. ...Пришлите мне эту книгу со счастливым концом! 22 августа 1960, Ленинград * Стихотворение отсутствует во 2-м изд. СИБ. -- С. В. --------

Элегия

Издержки духа -- выкрики ума и логика, -- вы равно хороши, когда опять белесая зима бредет в полях безмолвнее души. О чем тогда я думаю один, зачем гляжу ей пристально вослед. На этот раз декабрь предвосхитил ее февральских оттепелей свет. Какие предстоят нам холода. Но, обогреты давностями, мы не помним, как нисходят города на тягостные выдохи зимы. Безумные и злобные поля! Безумна и безмерна тишина их. То не покой, то темная земля об облике ином напоминает. Какой-то ужас в этой белизне. И вижу я, что жизнь идет как вызов бесславию, упавшему извне на эту неосознанную близость. 10 декабря 1960 --------

* * *

Теперь все чаще чувствую усталость, все реже говорю о ней теперь, о, помыслов души моей кустарность, веселая и теплая артель. Каких ты птиц себе изобретаешь, кому их даришь или продаешь, и в современных гнездах обитаешь, и современным голосом поешь? Вернись, душа, и перышко мне вынь! Пускай о славе радио споет нам. Скажи, душа, как выглядела жизнь, как выглядела с птичьего полета? Покуда снег, как из небытия, кружит по незатейливым карнизам, рисуй о смерти, улица моя, а ты, о птица, вскрикивай о жизни. Вот я иду, а где-то ты летишь, уже не слыша сетований наших, вот я живу, а где-то ты кричишь и крыльями взволнованными машешь. 11 декабря 1960 --------

Вальсок

Глаголы

Описание утра

Сад

О, как ты пуст и нем! В осенней полумгле сколь призрачно царит прозрачность сада, Где листья приближаются к земле великим тяготением распада. О, как ты нем! Ужель твоя судьба в моей судьбе угадывает вызов, и гул плодов, покинувших тебя, как гул колоколов, тебе не близок? Великий сад! Даруй моим словам стволов круженье, истины круженье, где я бреду к изогнутым ветвям в паденье листьев, в сумрак вожделенья. О, как дожить до будущей весны твоим стволам, душе моей печальной, когда плоды твои унесены, и только пустота твоя реальна. Нет, уезжать! Пускай когда-нибудь меня влекут громадные вагоны. Мой дольний путь и твой высокий путь -- теперь они тождественно огромны. Прощай, мой сад! Надолго ль?.. Навсегда. Храни в себе молчание рассвета, великий сад, роняющий года на горькую идиллию поэта. 1960 --------

Стрельнинская элегия

Через два года

Песенка

* * * Приходит март. Я сызнова служу. В несчастливом кружении событий изменчивую прелесть нахожу в смешеньи незначительных наитий. Воскресный…

Три главы

Памяти Е. А. Баратынского

Витезслав Незвал

Петербургский роман (поэма в трех частях) Часть 1. Утро и вечер Глава 1 Анатолию Найману Забудь себя и ненадолго кирпич облупленных казарм,… Июльское интермеццо (цикл из 9 стихов) * Следующие 9 стихотворений входят…

В письме на юг

* * * Воротишься на родину. Ну что ж. Гляди вокруг, кому еще ты нужен, кому теперь в друзья ты попадешь? Воротишься, купи себе на ужин…

Пьеса с двумя паузами для сакс-баритона

Романс

Ах, улыбнись, ах, улыбнись вослед, взмахни рукой, недалеко, за цинковой рекой. Ах, улыбнись в оставленных домах, я различу на улицах твой взмах. Недалеко, за цинковой рекой, где стекла дребезжат наперебой, и в полдень нагреваются мосты, тебе уже не покупать цветы. Ах, улыбнись в оставленных домах, где ты живешь средь вороха бумаг и запаха увянувших цветов, мне не найти оставленных следов. Я различу на улицах твой взмах, как хорошо в оставленных домах любить других и находить других, из комнат, бесконечно дорогих, любовью умолкающей дыша, навек уйти, куда-нибудь спеша. Ах, улыбнись, ах, улыбнись вослед, взмахни рукой, когда на миг все люди замолчат, недалеко за цинковой рекой твои шаги на целый мир звучат. Останься на нагревшемся мосту, роняй цветы в ночную пустоту, когда река, блестя из пустоты, всю ночь несет в Голландию цветы. 1961 --------

Современная песня

Июльское интермеццо

Августовские любовники

Проплывают облака

Рождественский романс

Я как Улисс

* * * В деревне никто не сходит с ума. По темным полям здесь приходит труд. Вдоль круглых деревьев стоят дома, в которых живут, рожают и мрут. В…

В темноте у окна

Письмо к А. Д.

* * * М. Б. Я обнял эти плечи и взглянул на то, что оказалось за спиною, и увидал, что выдвинутый стул сливался с освещенною стеною. Был в… * * * Прошел сквозь монастырский сад, в пролом просунулся, согнулся, к… Зофья (поэма) Глава первая В сочельник я был зван на пироги. За окнами описывал круги сырой ежевечерний снегопад,…

Стансы городу

Диалог

"Там он лежит, на склоне. Ветер повсюду снует. В каждой дубовой кроне сотня ворон поет." "Где он лежит, не слышу. Листва шуршит на ветру. Что ты сказал про крышу, слов я не разберу." "В кронах, сказал я, в кронах темные птицы кричат. Слетают с небесных тронов сотни его внучат." "Но разве он был вороной: ветер смеется во тьму. Что ты сказал о коронах, слов твоих не пойму." "Прятал свои усилья он в темноте ночной. Все, что он сделал: крылья птице черной одной." "Ветер мешает мне, ветер. Уйми его, Боже, уйми. Что же он делал на свете, если он был с людьми." "Листьев задумчивый лепет, а он лежит не дыша. Видишь облако в небе, это его душа." "Теперь я тебя понимаю: ушел, улетел он в ночь. Теперь он лежит, обнимая корни дубовых рощ." "Крышу я делаю, крышу из густой дубовой листвы. Лежит он озера тише, ниже всякой травы. Его я венчаю мглою. Корона ему под стать." "Как ему там под землею." "Так, что уже не встать. Там он лежит с короной, там я его забыл." "Неужто он был вороной." "Птицей, птицей он был." 6 июня 1962 --------

Инструкция опечаленным

* * * "Был черный небосвод светлей тех ног, и слиться с темнотою он не мог".1 В тот вечер возле нашего огня увидели мы черного коня.… * * * А. А. Ахматовой Закричат и захлопочут петухи, загрохочут по…

Дорогому Д. Б.

Отрывок

* * * Я шел сквозь рощу, думая о том, что сосны остаются за плечами, должно быть, так, как листья под кустом: гниют и растворяются ночами. Что… * * * Все чуждо в доме новому жильцу. Поспешный взгляд скользит по всем… * * * Эстонские деревья озабоченно удерживают тусклые листы. Эстонскою латынью у обочины надписаны могильные…

Сонет

Г. П. Мы снова проживаем у залива, и проплывают облака над нами, и современный тарахтит Везувий, и оседает пыль по переулкам, и стекла переулков дребезжат. Когда-нибудь и нас засыпет пепел. Так я хотел бы в этот бедный час приехать на окраину в трамвае, войти в твой дом, и если через сотни лет придет отряд раскапывать наш город, то я хотел бы, чтоб меня нашли оставшимся навек в твоих объятьях, засыпанного новою золой. ноябрь 1962 --------

* * *

Топилась печь. Огонь дрожал во тьме. Древесные угли чуть-чуть искрились. Но мысли о зиме, о всей зиме, каким-то странным образом роились. Какой печалью нужно обладать, чтоб вместо парка, что за три квартала, пейзаж неясный долго вспоминать, но знать, что больше нет его; не стало. Да, понимать, что все пришло к концу тому назад едва ль не за два века, -- но мыслями блуждать в ночном лесу и всЈ не слышать стука дровосека. Стоят стволы, стоят кусты в ночи. Вдали холмы лежат во тьме угрюмо. Луна горит, как весь огонь в печи, и жжет стволы. Но только нет в ней шума. ноябрь 1962 --------

* * *

А. А. А. 1 Когда подойдет к изголовью смотритель приспущенных век, я вспомню запачканный кровью, укатанный лыжами снег, платформу в снегу под часами, вагоны -- зеленым пятном и длинные финские сани в сугробах под Вашим окном, заборы, кустарники, стены и оспинки гипсовых ваз, и сосны -- для Вас уже тени, недолго деревья для нас.1 2 (явление стиха) Не жаждал являться до срока, он медленно шел по земле, он просто пришел издалека и молча лежит на столе. Потом он звучит безучастно и тает потом в лесу. И вот, как тропинка с участка, выводит меня в темноту. 1962 1 Вариант: "но долго деревья для нас"? -- С. В. --------

Загадка ангелу

* * * А. А. Ахматовой За церквами, садами, театрами, за кустами в холодных дворах, в темноте за дверями парадными, за бездомными в этих дворах.…

Крик в Шереметьево

На титульном листе

Ты, кажется, искал здесь? Не ищи. Гремит засов у входа неизменный. Не стоит подбирать сюда ключи. Не тут хранится этот клад забвенный. Всего и блеску, что огонь в печи. Соперничает с цепью драгоценной цепь ходиков стенных. И, непременный, горит фонарь под окнами в ночи. Свет фонаря касается трубы. И больше ничего здесь от судьбы действительной, от времени, от века. И если что предполагает клад, то сам засов, не выдержавший взгляд пришедшего с отмычкой человека. 1962 --------

Ночной полет

* * * Они вдвоем глядят в соседний сад, и мысленно в той комнате огромной уже давно. Но тени их назад бегут вдвоем по грядке помидорной. Стоит…

От окраины к центру

Притча

"Пусть дым совьется в виде той петли, которая согнать его сумела своим кивком с холмов родной земли". Должно быть, в мщеньи выше нет предела. Конечно, достигая до небес, начнет гулять, дымить противоборство. Не стоит крыш снимать, чтоб видел лес сей быстрый труд, настойчивость, упорство. Все в ход пойдет: смола, навоз, трава, должно быть, в виде той петли разложат в горящем очаге свои дрова. Пусть ветер им поможет. Пусть поможет. Нет, никогда ничья на свете власть и всех стихий внезапное движенье не явит ту, что просто родилась и вот живет в их злом воображеньи. Лес по краям. Блестящий снег хрустит, никак не различить теней нерезких, свидетелей того, как слабый мстит. И он пошел во тьму с холмов еврейских. 1962 --------

Сонет

Великий Гектор стрелами убит. Его душа плывет по темным водам, шуршат кусты и гаснут облака, вдали невнятно плачет Андромаха. Теперь печальным вечером Аякс бредет в ручье прозрачном по колено, а жизнь бежит из глаз его раскрытых за Гектором, а теплая вода уже по грудь, но мрак переполняет бездонный взгляд сквозь волны и кустарник, потом вода опять ему по пояс, тяжелый меч, подхваченный потоком, плывет вперед и увлекает за собой Аякса. 1962 * Датировано 1961 в SP. -- С. В. --------

Сонет

Прошел январь за окнами тюрьмы, и я услышал пенье заключенных, звучащее в кирпичном сонме камер: "Один из наших братьев на свободе". Еще ты слышишь пенье заключенных и топот надзирателей безгласных, еще ты сам поешь, поешь безмолвно: "Прощай, январь". Лицом поворотясь к окну, еще ты пьешь глотками теплый воздух, а я опять задумчиво бреду с допроса на допрос по коридору в ту дальнюю страну, где больше нет ни января, ни февраля, ни марта. 1962 --------

Сонет

Я снова слышу голос твой тоскливый на пустырях -- сквозь хриплый лай бульдогов, и след родной ищу в толпе окраин, и вижу вновь рождественскую хвою и огоньки, шипящие в сугробах. Ничто верней твой адрес не укажет, чем этот крик, блуждающий во мраке прозрачною, хрустальной каплей яда. Теперь и я встречаю новый год на пустыре, в бесшумном хороводе, и гаснут свечи старые во мне, а по устам бежит вино Тристана, я в первый раз на зов не отвечаю. С недавних пор я вижу и во мраке. 1962 --------

Стансы

Е. В., А. Д. Ни страны, ни погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду умирать. Твой фасад темно-синий я впотьмах не найду, между выцветших линий на асфальт упаду. И душа, неустанно поспешая во тьму, промелькнет над мостами в петроградском дыму, и апрельская морось, под затылком снежок, и услышу я голос: -- До свиданья, дружок. И увижу две жизни далеко за рекой, к равнодушной отчизне прижимаясь щекой, -- словно девочки-сестры из непрожитых лет, выбегая на остров, машут мальчику вслед. 1962 --------

* * *

Ты поскачешь во мраке, по бескрайним холодным холмам, вдоль березовых рощ, отбежавших во тьме, к треугольным домам, вдоль оврагов пустых, по замерзшей траве, по песчаному дну, освещенный луной, и ее замечая одну. Гулкий топот копыт по застывшим холмам -- это не с чем сравнить, это ты там, внизу, вдоль оврагов ты вьешь свою нить, там куда-то во тьму от дороги твоей отбегает ручей, где на склоне шуршит твоя быстрая тень по спине кирпичей. Ну и скачет же он по замерзшей траве, растворяясь впотьмах, возникая вдали, освещенный луной, на бескрайних холмах, мимо черных кустов, вдоль оврагов пустых, воздух бьет по лицу, говоря сам с собой, растворяется в черном лесу. Вдоль оврагов пустых, мимо черных кустов, -- не отыщется след, даже если ты смел и вокруг твоих ног завивается свет, все равно ты его никогда ни за что не сумеешь догнать. Кто там скачет в холмах... я хочу это знать, я хочу это знать. Кто там скачет, кто мчится под хладною мглой, говорю, одиноким лицом обернувшись к лесному царю, -- обращаюсь к природе от лица треугольных домов: кто там скачет один, освещенный царицей холмов? Но еловая готика русских равнин поглощает ответ, из распахнутых окон бьет прекрасный рояль, разливается свет, кто-то скачет в холмах, освещенный луной, возле самых небес, по застывшей траве, мимо черных кустов. Приближается лес. Между низких ветвей лошадиный сверкнет изумруд. Кто стоит на коленях в темноте у бобровых запруд, кто глядит на себя, отраженного в черной воде, тот вернулся к себе, кто скакал по холмам в темноте. Нет, не думай, что жизнь -- это замкнутый круг небылиц, ибо сотни холмов -- поразительных круп кобылиц, из которых в ночи, но при свете луны, мимо сонных округ, засыпая во сне, мы стремительно скачем на юг. Обращаюсь к природе: это всадники мчатся во тьму, создавая свой мир по подобию вдруг твоему, от бобровых запруд, от холодных костров пустырей до громоздких плотин, до безгласной толпы фонарей. Все равно -- возвращенье... Все равно даже в ритме баллад есть какой-то разбег, есть какой-то печальный возврат, даже если Творец на иконах своих не живет и не спит, появляется вдруг сквозь еловый собор что-то в виде копыт. Ты, мой лес и вода! кто объедет, а кто, как сквозняк, проникает в тебя, кто глаголет, а кто обиняк, кто стоит в стороне, чьи ладони лежат на плече, кто лежит в темноте на спине в леденящем ручье. Не неволь уходить, разбираться во всем не неволь, потому что не жизнь, а другая какая-то боль приникает к тебе, и уже не слыхать, как приходит весна, лишь вершины во тьме непрерывно шумят, словно маятник сна. 1962 * В сб. ФВ под заглавием "Лесная баллада". -- С. В. --------

Утренняя почта для А. А. Ахматовой из города Сестрорецка

В кустах Финляндии бессмертной, где сосны царствуют сурово, я полон радости несметной, когда залив и Комарово освещены зарей прекрасной, осенены листвой беспечной, любовью Вашей -- ежечасной и Вашей добротою -- вечной. 1962 --------

Холмы

Вместе они любили сидеть на склоне холма. Оттуда видны им были церковь, сады, тюрьма. Оттуда они видали заросший травой водоем. Сбросив в песок сандалии, сидели они вдвоем. Руками обняв колени, смотрели они в облака. Внизу у кино калеки ждали грузовика. Мерцала на склоне банка возле кустов кирпича. Над розовым шпилем банка ворона вилась, крича. Машины ехали в центре к бане по трем мостам. Колокол звякал в церкви: электрик венчался там. А здесь на холме было тихо, ветер их освежал. Кругом ни свистка, ни крика. Только комар жжужал. Трава была там примята, где сидели они всегда. Повсюду черные пятна -- оставила их еда. Коровы всегда это место вытирали своим языком. Всем это было известно, но они не знали о том. Окурки, спичка и вилка прикрыты были песком. Чернела вдали бутылка, отброшенная носком. Заслышав едва мычанье, они спускались к кустам и расходились в молчаньи -- как и сидели там. ___ По разным склонам спускались, случалось боком ступать. Кусты перед ними смыкались и расступались опять. Скользили в траве ботинки, меж камней блестела вода. Один достигал тропинки, другой в тот же миг пруда. Был вечер нескольких свадеб (кажется, было две). Десяток рубах и платьев маячил внизу в траве. Уже закат унимался и тучи к себе манил. Пар от земли поднимался, а колокол все звонил. Один, кряхтя, спотыкаясь, другой, сигаретой дымя -- в тот вечер они спускались по разным склонам холма. Спускались по разным склонам, пространство росло меж них. Но страшный, одновременно воздух потряс их крик. Внезапно кусты распахнулись, кусты распахнулись вдруг. Как будто они проснулись, а сон их был полон мук. Кусты распахнулись с воем, как будто раскрылась земля. Пред каждым возникли двое, железом в руках шевеля. Один топором был встречен, и кровь потекла по часам, другой от разрыва сердца умер мгновенно сам. Убийцы тащили их в рощу (по рукам их струилась кровь) и бросили в пруд заросший. И там они встретились вновь. ___ Еще пробирались на ощупь к местам за столом женихи, а страшную весть на площадь уже принесли пастухи. Вечерней зарей сияли стада густых облаков. Коровы в кустах стояли и жадно лизали кровь. Электрик бежал по склону и шурин за ним в кустах. Невеста внизу обозленно стояла одна в цветах. Старуха, укрытая пледом, крутила пред ней тесьму, а пьяная свадьба следом за ними неслась к холму. Сучья под ними трещали, они неслись, как в бреду. Коровы в кустах мычали и быстро спускались к пруду. И вдруг все увидели ясно (царила вокруг жара): чернела в зеленой ряске, как дверь в темноту, дыра. ___ Кто их оттуда поднимет, достанет со дна пруда? Смерть, как вода над ними, в желудках у них вода. Смерть уже в каждом слове, в стебле, обвившем жердь. Смерть в зализанной крови, в каждой корове смерть. Смерть в погоне напрасной (будто ищут воров). Будет отныне красным млеко этих коров. В красном, красном вагоне с красных, красных путей, в красном, красном бидоне -- красных поить детей. Смерть в голосах и взорах. Смертью полн воротник. -- Так им заплатит город: смерть тяжела для них. Нужно поднять их, поднять бы. Но как превозмочь тоску: если убийство в день свадьбы, красным быть молоку. ___ Смерть -- не скелет кошмарный с длинной косой в росе. Смерть -- это тот кустарник, в котором стоим мы все. Это не плач похоронный, а также не черный бант. Смерть -- это крик вороний, черный -- на красный банк. Смерть -- это все машины, это тюрьма и сад. Смерть -- это все мужчины, галстуки их висят. Смерть -- это стекла в бане, в церкви, в домах -- подряд! Смерть -- это всЈ, что с нами -- ибо они -- не узрят. Смерть -- это наши силы, это наш труд и пот. Смерть -- это наши жилы, наша душа и плоть. Мы больше на холм не выйдем, в наших домах огни. Это не мы их не видим -- нас не видят они. ___ Розы, герань, гиацинты, пионы, сирень, ирис -- на страшный их гроб из цинка -- розы, герань, нарцисс, лилии, словно из басмы, запах их прян и дик, левкой, орхидеи, астры, розы и сноп гвоздик. Прошу отнести их к брегу, вверить их небесам. В реку их бросить, в реку, она понесет к лесам. К черным лесным протокам, к темным лесным домам, к мертвым полесским топям, вдаль -- к балтийским холмам. ___ Холмы -- это наша юность, гоним ее, не узнав. Холмы -- это сотни улиц, холмы -- это сонм канав. Холмы -- это боль и гордость. Холмы -- это край земли. Чем выше на них восходишь, тем больше их видишь вдали. Холмы -- это наши страданья. Холмы -- это наша любовь. Холмы -- это крик, рыданье, уходят, приходят вновь. Свет и безмерность боли, наша тоска и страх, наши мечты и горе, все это -- в их кустах. Холмы -- это вечная слава. Ставят всегда напоказ на наши страданья право. Холмы -- это выше нас. Всегда видны их вершины, видны средь кромешной тьмы. Присно, вчера и ныне по склону движемся мы. Смерть -- это только равнины. Жизнь -- холмы, холмы. 1962 --------

* * *

Не то Вам говорю, не то твержу с гримасой неуместной. Рассудок мой что решето, а не сосуд с водой небесной. В худую пору взялся я расписываться в чувстве чистом, -- полна сейчас душа моя каким-то сором ненавистным. Простите описанье чувств, фальшивую и злую ноту, всю болтовню, но больше -- грусть, за матушку ее -- длинноту. Простите, что разверз сей хлев пред Вами, Господи, простите. Как будто, ног не отерев, я в дом влезал... И не грустите: ведь я-то помню свой оскал, а также цену рифмованью, а также все, что здесь искал в грошовом самобичеваньи. О не жалейте Ваших слов о нас. Вы знаете ли сами, что неубыточно любовь делить Вам можно с небесами. 1962(?) --------

* * *

Что ветру говорят кусты, листом бедны? Их речи, видимо, просты, но нам темны. Перекрывая лязг ведра, скрипящий стул -- "Сегодня ты сильней. Вчера ты меньше дул". А ветер им -- "Грядет зима!" "О, не губи". А может быть -- "Схожу с ума!" "Люби! Люби!" И в сумерках колотит дрожь мой мезонин... Их диалог не разберешь, пока один. 1962 --------

* * *

Я памятник воздвиг себе иной! К постыдному столетию -- спиной. К любви своей потерянной -- лицом. И грудь -- велосипедным колесом. А ягодицы -- к морю полуправд. Какой ни окружай меня ландшафт, чего бы ни пришлось мне извинять, -- я облик свой не стану изменять. Мне высота и поза та мила. Меня туда усталость вознесла. Ты, Муза, не вини меня за то. Рассудок мой теперь, как решето, а не богами налитый сосуд. Пускай меня низвергнут и снесут, пускай в самоуправстве обвинят, пускай меня разрушат, расчленят, -- в стране большой, на радость детворе из гипсового бюста во дворе сквозь белые незрячие глаза струей воды ударю в небеса. 1962 * Стихотворение отсутствует в СИБ. -- С. В. --------

В семейный альбом

* * * Черные города, воображенья грязь. Сдавленное "когда", выплюнутое "вчерась", карканье воронка, камерный айболит,…

На смерть Роберта Фроста

Большая элегия Джону Донну

Другу-стихотворцу

* * * Вот я вновь принимаю парад посветлевшей листвы на участке, и, приветствуя этот возврат, гулко дятел стучит для острастки. И с березы… Из "Старых английских песен" Заспорят ночью мать с отцом. И…

Из "Старых английских песен". Горячая изгородь

Из "Старых английских песен". Зимняя свадьба

Я вышла замуж в январе. Толпились гости во дворе, и долго колокол гудел в той церкви на горе. От алтаря, из-под венца, видна дорога в два конца. Я посылаю взгляд свой вдаль, и не вернуть гонца. Церковный колокол гудит. Жених мой на меня глядит. И столько свеч для нас двоих! И я считаю их. 1963 --------

Переселение

В замерзшем песке

Прилив

Верней песка с морской водой (на помощь ночь зови),1 борись с сердечной пустотой, вступившей в след любви. Уму грозящим страхом полн, беги под крепкий кров, наполнив сердце шумом волн, как лунку, до краев. Но лучше, в землю ткнув носком, когда все крепко спит, ее засыпать тем песком, что в голосе хрипит. декабрь 1963 1 В СИБ первая строчка разбита: "Верней / песка с морской водой" --опечатка? -- С. В. --------

В горчичном лесу

Исаак и Авраам

Окна

Дом на отшибе сдерживает грязь, растущую в пространстве одиноком, с которым он поддерживает связь посредством дыма и посредством окон. Глядят шкафы на хлюпающий сад, от страха створки мысленно сужают. Три лампы настороженно висят. Но стекла ничего не выражают. Хоть, может быть, и это вещество способно на сочувствие к предметам, они совсем не зеркало того, что чудится шкафам и табуретам. И только с наступленьем темноты они в какой-то мере сообщают армаде наступающей воды, что комнаты борьбы не прекращают; что ей торжествовать причины нет, хотя бы все крыльцо заняли лужи; что здесь, в дому, еще сверкает свет, хотя темно, совсем темно снаружи... -- но не тогда, когда молчун, старик, во сне он видит при погасшем свете окрестный мир, который в этот миг плывет в его опущенные веки. 1963 --------

* * *

Покинул во тьме постель и в темной прихожей встал. Рассвет озарил гостей, которых, признаться, ждал. Часто видел вдали. Чаще в местах пустых. Теперь вот они пришли, взяв с собой понятых. Тихо. В двух зеркалах три голубых окна. Тихо во всех углах реют остатки сна. Пол с потолком связав, будто бы пряжу ткут. В рамку тем самым взяв все, что творится тут. Тишь. Понятой прикрыл дверь поплотнее, спит. Слышен лишь шелест крыл редкий и стук копыт. В двух шагах от сего снег заметает двор, Двое ищут того, кто для обоих вор. Пусть хоть в каждой груди что-то чужое есть, жизнь не могла пройти, не намекнув на месть. Тихо, совсем один роюсь в горсти монет. Глядит на меня блондин, а рядом стоит брюнет. Вот и проходит ночь. Я поднимаю взор. Оба уходят прочь. Снова смотрит во двор, как там витает снег, тот, кого не найдут, пусть хоть ищут весь век ангел и дьявол тут. 1963 --------

* * *

Стог сена и загон овечий и дальше -- дом полупустой -- как будто движутся навстречу тому, что скрыто темнотой. Всего сто метров до оврага, который ткань свою прядет и вскоре стены и ограду поглотит -- года не пройдет. Хозяин-ветер неопрятен, безмолвно движется в тиши, и рябь холодных перекладин граничит с пустотой в глуши. Ушел и не спешит обратно. Все шарит меж чужих досок. А овцы трутся об ограду и осыпается песок. 1963 --------

Телефонная песня

Ex oriente

Полевая эклога

Стекло

Ступенька за ступенькой, дальше, вниз. В объятия, по крайней мере, мрака. И впрямь темно, куда ни оглянись. Однако же бреду почти без страха. Наверно потому, что здесь, во мне, в моей груди, в завесе крови, хмури, вся до конца, со всем, что есть на дне, та лестница -- но лишь в миниатюре. Поэтому твержу, шепчу: иди. Нельзя, я говорю, чтоб кто-то мешкал, пока скрывает выпуклость груди, кто увеличил, кто кого уменьшил. Темно в глазах, вокруг темным-темно. Огонь души в ее слепом полете не виден был бы здесь давным-давно, не будь у нас почти прозрачной плоти. 1963(?) --------

Рождество 1963 года

* * * Ветер оставил лес и взлетел до небес, оттолкнув облака в белизну потолка. И, как смерть холодна, роща стоит одна, без стремленья вослед,…

Воронья песня

Новый год на Канатчиковой даче

Обоз

Скрип телег тем сильней, чем больше вокруг теней, сильней, чем дальше они от колючей стерни. Из колеи в колею дерут они глотку свою тем громче, чем дальше луг, чем гуще листва вокруг. Вершина голой ольхи и желтых берез верхи видят, уняв озноб, как смотрит связанный сноп в чистый небесный свод. Опять коряга, и вот деревья слышат не птиц, а скрип деревянных спиц и громкую брань возниц. январь 1964 * Датировано "февраль 1964, Таруса" в SP. -- С. В. --------

Песни счастливой зимы

Прощальная ода

Рождество 1963

Волхвы пришли. Младенец крепко спал. Звезда светила ярко с небосвода. Холодный ветер снег в сугроб сгребал. Шуршал песок. Костер трещал у входа. Дым шел свечой. Огонь вился крючком. И тени становились то короче, то вдруг длинней. Никто не знал кругом, что жизни счет начнется с этой ночи. Волхвы пришли. Младенец крепко спал. Крутые своды ясли окружали. Кружился снег. Клубился белый пар. Лежал младенец, и дары лежали. январь 1964 --------

Письма к стене

* * * 1 Инструкция заключенному В одиночке при ходьбе плечо следует менять при повороте, чтоб не зарябило и еще чтобы свет от лампочки в пролете… * * * 2 <А. А. А.>1 В феврале далеко до весны, ибо там, у него на… * * * 3 В одиночке желание спать исступленье смиряет кругами, потому что нельзя исчерпать даже это пространство…

Перед прогулкой по камере

* * * Сжимающий пайку изгнанья в обнимку с гремучим замком, прибыв на места умиранья, опять шевелю языком. Сияние русского ямба упорней -- и…

Иллюстрация

(Л. Кранах "Венера с яблоками") В накидке лисьей -- сама хитрей, чем лиса с холма лесного, что вдалеке склон полощет в реке, сбежав из рощи, где бог охотясь вонзает в бок вепрю жало стрелы, где бушуют стволы, покинув знакомый мыс, пришла под яблоню из пятнадцати яблок -- к ним с мальчуганом своим. Головку набок склоня, как бы мимо меня, ребенок, сжимая плод, тоже смотрит вперед. апрель -- май 1964 --------

Развивая Крылова

Малиновка

Для школьного возраста

* * * Забор пронзил подмерзший наст и вот налег плечом на снежный вал, как аргонавт -- за золотым лучом. Таким гребцам моря тесны. Но кто там… * * * Звезда блестит, но ты далека. Корова мычит, и дух молока мешается с…

К северному краю

Ломтик медового месяца

Отрывок

В распутицу

С грустью и с нежностью

* * * Дом тучами придавлен до земли, охлестнут, как удавкою, дорогой, сливающейся с облаком вдали, пустой, без червоточины двуногой. И ветер,… * * * Не знает небесный снаряд, пронзающий сферы подряд (как пуля пронзает…

Сонетик

* * * Отскакивает мгла от окон школы, звонят из-за угла колокола Николы. И дом мой маскарадный (двуличья признак!) под козырек парадной берет… * * * Осенью из гнезда уводит на юг звезда певчих птиц поезда. С позабытым… * * * Колесник умер, бондарь уехал в Архангельск к жене. И, как бык, бушует январь им вослед на гумне. А спаситель…

Настеньке Томашевской в Крым

Псковский реестр

Румянцевой победам

Сонет

М. Б. Прислушиваясь к грозным голосам, стихи мои, отстав при переправе за Иордан, блуждают по лесам, оторваны от памяти и яви. Их звуки застревают (как я сам) на полпути к погибели и славе (в моей груди), отныне уж не вправе как прежде доверяться чудесам. Но как-то глуховато, свысока, тебя, ты слышишь, каждая строка благодарит за то, что не погибла, за то, что сны, обстав тебя стеной, теперь бушуют за моей спиной и поглощают конницу Египта. август -- сентябрь 1964, Норенская --------

* * *

М. Б. Деревья в моем окне, в деревянном окне, деревню после дождя вдвойне окружают посредством луж караулом усиленным мертвых душ. Нет под ними земли -- но листва в небесах, и свое отраженье в твоих глазах, приготовившись мысленно к дележу, я, как новый Чичиков, нахожу. Мой перевернутый лес, воздавая вполне должное мне, вовне шарит рукой на дне. Лодка, плывущая посуху, подскакивает на волне. В деревянном окне деревьев больше вдвойне. 26 октября 1964, Норенская --------

* * *

М. Б. Тебе, когда мой голос отзвучит настолько, что ни отклика, ни эха, а в памяти -- улыбку заключит затянутая воздухом прореха, и жизнь моя за скобки век, бровей навеки отодвинется, пространство зрачку расчистив так, что он, ей-ей, уже простит (не верность, а упрямство), -- случайный, сонный взгляд на циферблат напомнит нечто, тикавшее в лад невесть чему, сбивавшее тебя с привычных мыслей, с хитрости, с печали, куда-то торопясь и торопя настолько, что порой ночами хотелось вдруг его остановить и тут же -- переполненное кровью, спешившее, по-твоему, любить, сравнить -- его любовь с твоей любовью. И выдаст вдруг тогда дрожанье век, что было не с чем сверить этот бег, -- как твой брегет -- а вдруг и он не прочь спешить? И вот он в полночь брякнет... Но темнота тебе в окошко звякнет и подтвердит, что это вправду ночь. 29 октября 1964 --------

Гвоздика

Орфей и Артемида

Чаша со змейкой

Письмо в бутылке

Услышу и отзовусь

* * * Оставив простодушного скупца, считающего выдохи и вдохи, войной или изгнанием певца доказывая подлинность эпохи, действительность поклон… * * * Сокол ясный, головы не клони на скатерть. Все страдания, увы,…

Сонет

"Седой венец достался мне недаром..." Анна Ахматова Выбрасывая на берег словарь, злоречьем торжествуя над удушьем, пусть море осаждает календарь со всех сторон: минувшим и грядущим. Швыряя в стекла пригоршней янтарь, осенним днем, за стеклами ревущим, и гребнем, ослепительно цветущим, когда гремит за окнами январь, захлестывая дни, -- пускай гудит, сжимает сердце и в глаза глядит. Но, подступая к самому лицу, оно уступит в блеске своенравном седому, серебристому венцу, взнесенному над тернием и лавром! ноябрь -- декабрь 1964 --------

Einem alten Architekten in Rom

На отъезд гостя

К. А. Покидаешь мои небеса. И один оборот колеса их приводит в движенье. Я открытию рад. И проселок сужается, взгляд сохранив от суженья. Чем дорога длинней, тем суждение уже о ней. Оттого страстотерпца поджидает зимой торжество и само Рождество защищает от сжатия сердца. Тихо блеет овца. И кидается лайка с крыльца. Трубы кашляют. Вот я и дома. И, картавя, кричит с высоты негатив Вифлеемской звезды, провожая волхва-скопидома. декабрь 1964 --------

Северная почта

Сонет

Ты, Муза, недоверчива к любви, хотя сама и связана союзом со Временем (попробуй разорви!). А Время, недоверчивое к Музам, щедрей последних, на беду мою (тут щедрость не уступит аппетитам). И если я любимую пою, то не твоим я пользуюсь кредитом. Не путай одинаковые дни и рифмы. Потерпи, повремени! А Время уж не спутает границ! Но, может быть, хоть рифмы воскрешая, вернет меня любимой, арку птиц над ней то возводя, то разрушая. декабрь 1964 --------

* * *

Заснешь с прикушенной губой средь мелких жуликов и пьяниц. Заплачет горько над тобой Овидий, первый тунеядец. Ему все снился виноград вдали Италии родимой. А ты что видишь? Ленинград в зиме его неотразимой. Когда по набережной снег метет, врываясь на Литейный, спиною к ветру человек встает у лавки бакалейной. Тогда приходит новый стих, ему нет равного по силе. И нет защитников таких, чтоб эту точность защитили. Такая жгучая тоска, что ей положена по праву вагона жесткая доска, опережающая славу. 1964 * Стихотворение отсутствует в СИБ. -- С. В. --------

Колыбельная

Зимний вечер лампу жжет, день от ночи стережет. Белый лист и желтый свет отмывают мозг от бед. Опуская пальцы рук, словно в таз, в бесшумный круг, отбеляя пальцы впрок для десятка темных строк. Лампа даст мне закурить, буду щеки лампой брить и стирать рубашку в ней еженощно сотню дней. Зимний вечер лампу жжет, вены рук моих стрижет. Зимний вечер лампу жжет. На конюшне лошадь ржет. 1964 --------

Новые стансы к Августе

Песня

Пришел сон из семи сЈл. Пришла лень из семи деревень. Собирались лечь, да простыла печь. Окна смотрят на север. Сторожит у ручья скирда ничья, и большак развезло, хоть бери весло. Уронил подсолнух башку на стебель. То ли дождь идет, то ли дева ждет. Запрягай коней да поедем к ней. Невеликий труд бросить камень в пруд. Подопьем, на шелку постелим. Отчего молчишь и как сыч глядишь? Иль зубчат забор, как еловый бор, за которым стоит терем? Запрягай коня да вези меня. Там не терем стоит, а сосновый скит. И цветет вокруг монастырский луг. Ни амбаров, ни изб, ни гумен. Не раздумал пока, запрягай гнедка. Всем хорош монастырь, да с лица -- пустырь и отец игумен, как есть, безумен. 1964 --------

* * *

"Работай, работай, работай..." А. Блок "Не спи, не спи, работай..." Б. Пастернак Смотри: экономя усилья, под взглядом седых мастеров, работает токарь Васильев, работает слесарь Петров. А в сумрачном доме напротив директор счета ворошит, сапожник горит на работе, приемщик копиркой шуршит. Орудует дворник лопатой, и летчик гудит в высоте, поэт, словно в чем виноватый, слагает стихи о труде. О, как мы работаем! Словно одна трудовая семья. Работает Марья Петровна, с ней рядом работаю я. Работают в каждом киоске, работают в каждом окне. Один не работает Бродский, все больше он нравится мне. 1964 * Стихотворение отсутствует в СИБ. -- С. В. --------

Неоконченный отрывок

Отрывок

Отрывок

На смерть Т. С. Элиота

Января 1965 года

Без фонаря

Март

Дни удлиняются. Ночи становятся все короче. Нужда в языке свечи на глазах убывает, все быстрей остывают на заре кирпичи. И от снега до боли дни бескрайней, чем поле без межи. И уже ни к высокому слогу, ни к пространству, ни к Богу не прибиться душе. И не видит предела своим движениям тело. Только изгородь сна делит эти угодья ради их плодородья. Так приходит весна. март 1965, Норенская --------

Менуэт

(Набросок) Прошла среда и наступил четверг, стоит в углу мимозы фейерверк, и по столу рассыпаны колонны моих элегий, свернутых в рулоны. Бежит рекой перед глазами время, и ветер пальцы запускает в темя, и в ошую уже видней не более, чем в одесную, дней. Холодный март овладевает лесом. Свеча на стены смотрит с интересом. И табурет сливается с постелью. И город выколот из глаз метелью. апрель 1965 --------

* * *

Моя свеча, бросая тусклый свет, в твой новый мир осветит бездорожье. А тень моя, перекрывая след, там, за спиной, уходит в царство Божье. И где б ни лег твой путь: в лесах, меж туч -- везде живой огонь тебя окликнет. Чем дальше ты уйдешь -- тем дальше луч, тем дальше луч и тень твоя проникнет! Пусть далека, пусть даже не видна, пусть изменив -- назло стихам-приметам, -- но будешь ты всегда озарена пусть слабым, но неповторимым светом. Пусть гаснет пламя! Пусть смертельный сон огонь предпочитает запустенью. Но новый мир твой будет потрясен лицом во тьме и лучезарной тенью. до 1 мая 1965 --------

Ex ponto

(Последнее письмо Овидия в Рим) Тебе, чьи миловидные черты должно быть не страшатся увяданья, в мой Рим, не изменившийся, как ты, со времени последнего свиданья, пишу я с моря. С моря. Корабли сюда стремятся после непогоды, чтоб подтвердить, что это край земли. И в трюмах их не отыскать свободы. до 1 мая 1965 --------

Пророчество

* * * Маятник о двух ногах в кирзовых сапогах, тикающий в избе при ходьбе. Вытянуто, как яйцо, белеет лицо вроде белой тарелки, лишенное… * * * В деревне Бог живет не по углам, как думают насмешники, а всюду. Он… * * * Колокольчик звенит -- предупреждает мужчину не пропустить годовщину. Одуванчик в зенит задирает головку…

Июль. Сенокос

* * * Как славно вечером в избе, запутавшись в своей судьбе, отбросить мысли о себе и, притворясь, что спишь, забыть о мире сволочном и слушать…

Курс акций

Одной поэтессе

Два часа в резервуаре

Под занавес

* * * В канаве гусь, как стереотруба, и жаворонок в тучах, как орел, над барвинком в лесу, как ореол, раздвоенная заячья губа. Цветами яркими…

Зимним вечером на сеновале

Неоконченный отрывок

Осень в Норенской

Песенка

Пришла весна. Наконец в деревне у нас кузнец. На нем литовский пиджак и армейский кушак. Новый кузнец у нас по имени Альгердас. Он в кузнице ест и пьет и подковы кует. Он носит, увы, кольцо. Но делят усы лицо, словно военный шрам, пополам, пополам. Он в кузнице ест и спит. И видит во сне копыт виноградную гроздь, и видит во сне он гвоздь. Кузнец, он дружит с огнем. Приятно думать о нем и смотреть ему вслед девушке в двадцать лет! 1965, Норенская --------

Песенка о свободе

Стансы

Китаец так походит на китайца, как заяц -- на другого зайца. Они настолько на одно лицо, что кажется: одно яйцо снесла для них старушка-китаянка, а может быть -- кукушка-коноплянка. Цветок походит на другой цветок. Так ноготок похож на ноготок. И василек похож на василек. По Менделю не только стебелек, но даже и сама пыльца не исключает одного лица. И много-много дней уже подряд мы, не желая напрягать свой взгляд в эпоху авторучек и ракет, так получаем нацию, букет. Нет ценности у глаза пионерской и пристальности селекционерской. Когда дракон чешуйчатый с коня Егория -- в том случае, меня сразит, и, полагаю, навсегда перевернет икону -- и когда в гробу лежать я буду, одинок, то не цветы увижу, а венок. Желая деве сделать впечатленье, цветочных чашечек дарю скопленье, предпочитая исключенью -- массу. Вот так мы в разум поселяем расу, на расстояние -- увы -- желтка опасность удаляя от белка. Весь день брожу я в пожелтевшей роще и нахожу предел китайской мощи не в белизне, что поджидает осень, а в сень ступив вечнозеленых сосен. И как бы жизни выхожу за грань. "Поставь в ту вазу с цаплями герань!" 1965 --------

Феликс

Пьяной горечью Фалерна чашу мне наполни, мальчик. А. С. Пушкин (из Катулла) I Дитя любви, он знает толк в любви. Его осведомленность просто чудо. Должно быть, это у него в крови. Он знает лучше нашего, откуда он взялся. И приходится смотреть в окошко, втолковать ему пытаясь все таинство, и, Господи, краснеть. Его уж не устраивают аист, собачки, птички... Брем ему не враг, но чем он посодействует? Ведь нечем. Не то чтобы в его писаньях мрак. Но этот мальчик слишком... человечен. Он презирает бремовский мирок. Скорее -- притворяясь удивленным (в чем можно видеть творчества залог), он склонен рыться в неодушевленном. Белье горит в глазах его огнем, диван его приковывает к пятнам. Он назван в честь Дзержинского, и в нем воистину исследователь спрятан. И, спрашивая, знает он ответ. Обмолвки, препинания, смятенье нужны ему, как цезий для ракет, чтоб вырваться за скобки тяготенья. Он не палач. Он врачеватель. Но избавив нас от правды и боязни, он там нас оставляет, где темно. И это хуже высылки и казни. Он просто покидает нас, в тупик поставив, отправляя в дальний угол, как внуков расшалившихся старик, и яростно кидается на кукол. И те врача признать в нем в тот же миг готовы под воздействием иголок, когда б не расковыривал он их, как самый настоящий археолог. Но будущее, в сущности, во мгле. Его-то уж во мгле, по крайней мере. И если мы сегодня на земле, то он уже, конечно, в стратосфере. В абстракциях прокладывая путь, он щупает подвязки осторожно. При нем опасно лямку подтянуть, а уж чулок поправить -- невозможно, Он тут как тут. Глаза его горят (как некие скопления туманных планет, чьи существа не говорят), а руки, это главное, в карманах. И самая далекая звезда видна ему на дне его колодца. А что с ним будет, Господи, когда до средств он превентивных доберется! Гагарин -- не иначе. И стакан придавливает к стенке он соседской. Там спальня. Межпланетный ураган бушует в опрокинувшейся детской. И слыша, как отец его, смеясь, на матушке расстегивает лифчик, он, нареченный Феликсом, трясясь, бормочет в исступлении: "Счастливчик". Да, дети только дети. Пусть азарт подхлестнут приближающимся мартом... Однако авангард есть авангард, и мы когда-то были авангардом. Теперь мы остаемся позади, и это, понимаешь, неприятно -- не то что эти зубы в бигуди, растерзанные трусики и пятна. Все это ерунда. Но далеко ль уйдет он в познавании украдкой? Вот, например, герань, желтофиоль ему уже не кажутся загадкой. Да, книги, -- те его ошеломят. Все Жанны эти, Вертеры, Эмили... Но все ж они -- не плоть, не аромат. Надолго ль нас они ошеломили? Они нам были, более всего, лишь средством достижения успеха. Порою -- подтвержденьем. Для него они уже, по-моему, лишь эхо. К чему ему и всадница, и конь, и сумрачные скачки по оврагу? Тому, в ком разгорается огонь, уж лучше не подсовывать бумагу. Представь себе иронию, когда какой-нибудь отъявленный Ромео все проиграет Феликсу. Беда! А просто обращался неумело с ундиной белолицей -- рикошет убийственный стрелков макулатуры. И вот тебе, пожалуйста -- сюжет! И может быть, вторые Диоскуры. А может, это -- живопись. Вопрос некстати, молвишь, заданный. Некстати ль? Знаток любви, исследователь поз и сам изобретатель -- испытатель, допустим, положения -- бутон на клумбе; и расчеты интервала, в цветении подобранного в тон пружинистою клумбой покрывала. Не живопись? На клумбе с бахромой. Подрамник в белоснежности упрямой... И вот тебе цветение зимой. И, в пику твоим фикусам, за рамой. Нет, это хорошо, что он рывком проскакивает нужное пространство! Он наверстает в чем-нибудь другом, упрямством заменяя постоянство. Все это -- и чулки, и бельецо, все лифчики, которые обмякли -- ведь это маска, скрывшая лицо чего-то грандиозного, не так ли? Все это -- аллегория. Он прав: все это линза, полная лучами, пучком собачек, ласточек и трав. Он прав, что оставляет за плечами подробности -- он знает результат! А в этом-то и суть иносказаний! Он прав, как наступающий солдат, бегущий от словесных состязаний. Завоеватель! Кир! Наполеон! Мишень свою на звездах обнаружив, сквозь тучи он взлетает, заряжен, в знакомом окружении из кружев. Он -- авангард. Спеши иль не спеши, мы отстаем, и это неприятно. Он ростом мал? Но губы хороши! Пусть речь его туманна и невнятна. Он мчится, закусивши удила. Пробел он громоздит на промежуток. И, может быть, он -- экая пчела! -- такой отыщет лютик-баламутик (а тот его жужжание поймет и тонкий хоботок ему раскрасит), что я воображаю этот мед, не чуждый ни скворечников, ни пасек! II Эрот, не объяснишь ли ты причин того (конечно, в частности, не в массе), что дети превращаются в мужчин упорно застревая в ипостаси подростка. Чудодейственный нектар им сохраняет внешнюю невинность. Что это: наказанье или дар? А может быть, бессмертья разновидность? Ведь боги вечно молоды, а мы как будто их подобия, не так ли? Хоть кудри наши вроде бахромы, а в старости и вовсе уж из пакли. Но Феликс -- исключенье. Правота закона -- в исключении. Астарта поклонница мужчин без живота. А может, это свойство авангарда? Избранничество? Миф календаря? Какой-нибудь фаллической колонне служение? И роль у алтаря? И, в общем, ему место в Парфеноне. Ответь, Эрот, загадка велика. Хотелось бы, хоть речь твоя бесплотна, хоть что-то в жизни знать наверняка. Хоть мнение о Феликсе. -- "Охотно. Хоть лирой привлекательно звеня, настойчиво и несколько цветисто, ты заставляешь говорить меня, чтоб избежать прозванья моралиста. Причина в популярности любви и в той необходимости полярной, бушующей неистово в крови, что делает любовь... непопулярной. Вот так же, как скопление планет астронома заглатывает призма, все бесконечно малое, поэт, в любви куда важней релятивизма. И мы про календарь не говорим (особенно зимой твоей морозной). Он ростом мал? -- тем лучше обозрим какой-нибудь особой скрупулезной. Поскольку я гляжу сюда с высот, мне кажется, он ростом не обижен: все, даже неподвижное, растет в глазах того, кто сам не неподвижен. И данный мой ответ на твой вопрос отнюдь не апология смиренья. Ведь Феликс твой немыслимый подрос за время твоего стихотворенья. Не сетуй же, что все ж ты не дошел до подлинного смысла авангарда. Пусть зависть вызывает ореол заметного на финише фальстарта. Но зрите мироздания углы, должно быть, одинаково вы оба, поскольку хоботок твоей пчелы всего лишь разновидность телескопа. Но не напрасно вопрошаешь ты, что выше человека, ниже Бога, хотя бы с точки зренья высоты, как пагода, костел и синагога. Туда не проникает телескоп. А если тебе чудится острота в словах моих -- тогда ты не Эзоп. Приветствие Эзопу от Эрота". III Налей вина и сам не уходи, мой собеседник в зеркале. Быть может, хотя сейчас лишь утро впереди, нас кто-нибудь с тобою потревожит. Печь выстыла, но прыгать в темноту не хочется. Не хочется мне "кар"а, роняемого клювом на лету, чтоб ночью просыпаться от угара. Сроднишься с беспорядком в голове. Сроднишься с тишиною; для разбега не отличая шелеста в траве от шороха кружащегося снега. А это снег. Шумит он? Не шумит. Лишь пар тут шелестит, когда ты дышишь. И если гром снаружи загремит, сроднишься с ним и грома не услышишь. Сроднишься, что дымок от папирос слегка сопротивляется зловонью, и рощицу всклокоченных волос, как продолженье хаоса, ладонью придавишь; и широкие круги пойдут там, как на донышке колодца. И разум испугается руки, хотя уже ничто там не уймется. Сроднишься. Лысоват. Одутловат. Ссутулясь, в полушубке полинялом. Часы определяя наугад. И не разлей водою с одеялом. Состаришься. И к зеркалу рука потянется. "Тут зеркало осталось". И в зеркале увидишь старика. И это будет подлинная старость. Такая же, как та, когда, хрипя, помешивает искорки в камине; когда не будет писем от тебя, как нету их, возлюбленная, ныне. Как та, когда глядит и не моргнет таившееся с юности бесстыдство... И Феликса ты вспомнишь, и кольнет не ревность, а скорее любопытство. Так вот где ты настиг его! Так вот оно, его излюбленное место, давнишнее. И, стало быть, живот он прятал под матроской. Интересно. С полярных, значит, начали концов. Поэтому и действовал он скрытно. Так вот куда он гнал своих гонцов. И он сейчас в младенчестве. Завидно! И Феликса ты вспомнишь: не моргнет, бывало, и всегда в карманах руки. (Да, подлинная старость!) И кольнет. Но что это: по поводу разлуки с Пиладом негодующий Орест? Бегущая за вепрем Аталанта? Иль зависть заурядная? Протест нормального -- явлению таланта? Нормальный человек -- он восстает противу сверхъестественного. Если оно с ним даже курит или пьет, поблизости разваливаясь в кресле. Нормальный человек -- он ни за что не спустит из... А что это такое нормальный че... А это решето в обычном состоянии покоя. IV Как жаль, что архитекторы в былом, немножко помешавшись на фасадах (идущих, к сожалению, на слом), висячие сады на балюстрадах лепившие из гипса, виноград развесившие щедро на балконы, насытившие, словом, Ленинград, к пилястрам не лепили панталоны. Так был бы мир избавлен от чумы штанишек, доведенных инфернально до стадии простейшей бахромы. И Феликс развивался бы нормально. 1965 --------

Фламмарион

Кулик

В те времена убивали мух, ящериц, птиц. Даже белый лебяжий пух не нарушал границ. Потом по периметру той страны, вившемуся угрем, воздвигли четыре глухих стены, дверь нанесли углем. Главный пришел и сказал, что снег выпал и нужен кров. И вскоре был совершен набег в лес за охапкой дров. Дом был построен. В печной трубе пламя гудело, злясь. Но тренье глаз о тела себе подобных рождает грязь. И вот пошла там гулять в пальто без рукавов чума. Последними те умирали, кто сразу сошел с ума. Так украшает бутылку блик, вмятина портит щит, На тонкой ножке стоит кулик и, глядя вперед, молчит. 1965(?) --------

Набережная р. Пряжки

Автомобиль напомнил о клопе, и мне, гуляющему с лютней, все показалось мельче и уютней на берегу реки на букву "пэ", петлявшей, точно пыльный уж. Померкший взор опередил ботинки, застывшие перед одной из луж, в чьем зеркале бутылки деревьев, переполненных своим вином, меняли контуры, и город был потому почти неотрезвим. Я поднял ворот. Холодный ветер развернул меня лицом на Запад, и в окне больницы внезапно, как из крепостной бойницы, мелькнула вспышка желтого огня. 1965(?) --------

Подражание сатирам, сочиненным Кантемиром

Остановка в пустыне

Неоконченный отрывок

Неоконченный отрывок

Освоение космоса

Стихи на бутылке, подаренной Андрею Сергееву

* * * Сумерки. Снег. Тишина. Весьма тихо. Аполлон вернулся на Демос. Сумерки, снег, наконец, сама тишина -- избавит меня, надеюсь, от… * * * Вполголоса -- конечно, не во весь -- прощаюсь навсегда с твоим… * * * 1 День кончился, как если бы она была жива и, сидя у окна, глядела на садящееся в сосны светило угасающего…

Речь о пролитом молоке

К стихам

Морские манЈвры

В Паланге

Отрывок

Октябрь -- месяц грусти и простуд, а воробьи -- пролетарьят пернатых -- захватывают в брошенных пенатах скворечники, как Смольный институт. И вороньЈ, конечно, тут как тут. Хотя вообще для птичьего ума понятья нет страшнее, чем зима, куда сильней страшится перелета наш длинноносый северный Икар. И потому пронзительное "карр!" звучит для нас как песня патриота. 1967 --------

Отрывок

М. Б. Ноябрьским днем, когда защищены от ветра только голые деревья, а все необнаженное дрожит, я медленно бреду вдоль колоннады дворца, чьи стекла чествуют закат и голубей, слетевшихся гурьбою к заполненным окурками весам слепой богини. Старые часы показывают правильное время. Вода бурлит, и облака над парком не знают толком что им предпринять, и пропускают по ошибке солнце. 1967 --------

По дороге на Скирос

Прощайте, мадемуазель Вероника

Фонтан

Из пасти льва струя не журчит и не слышно рыка. Гиацинты цветут. Ни свистка, ни крика, никаких голосов. Неподвижна листва. И чужда обстановка сия для столь грозного лика, и нова. Пересохли уста, и гортань проржавела: металл не вечен. Просто кем-нибудь наглухо кран заверчен, хоронящийся в кущах, в конце хвоста, и крапива опутала вентиль. Спускается вечер; из куста сонм теней выбегает к фонтану, как львы из чащи. Окружают сородича, спящего в центре чаши, перепрыгнув барьер, начинают носиться в ней, лижут морду и лапы вождя своего. И, чем чаще, тем темней грозный облик. И вот наконец он сливается с ними и резко оживает и прыгает вниз. И все общество резво убегает во тьму. Небосвод прячет звезды за тучу, и мыслящий трезво назовет похищенье вождя -- так как первые капли блестят на скамейке -- назовет похищенье вождя приближеньем дождя. Дождь спускает на землю косые линейки, строя в воздухе сеть или клетку для львиной семейки без узла и гвоздя. Теплый дождь моросит. Как и льву, им гортань не остудишь. Ты не будешь любим и забыт не будешь. И тебя в поздний час из земли воскресит, если чудищем был ты, компания чудищ. Разгласит твой побег дождь и снег. И, не склонный к простуде, все равно ты вернешься в сей мир на ночлег. Ибо нет одиночества больше, чем память о чуде. Так в тюрьму возвращаются в ней побывавшие люди и голубки -- в ковчег. 1967 * Датировано декабрЈм 1967 в SP. -- С. В. --------

Элегия на смерть Ц. В.

Сентября 1939 года

День назывался "первым сентября". Детишки шли, поскольку -- осень, в школу. А немцы открывали полосатый шлагбаум поляков. И с гуденьем танки, как ногтем -- шоколадную фольгу, разгладили улан. Достань стаканы и выпьем водки за улан, стоящих на первом месте в списке мертвецов, как в классном списке. Снова на ветру шумят березы и листва ложится, как на оброненную конфедератку, на кровлю дома, где детей не слышно. И тучи с громыханием ползут, минуя закатившиеся окна. 1967 --------

Postscriptum

Anno Domini

Песня пустой веранды

Письмо генералу Z.

Почти элегия

Неоконченный отрывок

Памяти Т. Б.

Подражая Некрасову, или Любовная песнь Иванова

Подсвечник

Прачечный мост

Строфы

I На прощанье -- ни звука. Граммофон за стеной. В этом мире разлука -- лишь прообраз иной. Ибо врозь, а не подле мало веки смежать вплоть до смерти. И после нам не вместе лежать. II Кто бы ни был виновен, но, идя на правЈж, воздаяния вровень с невиновными ждешь. Тем верней расстаемся, что имеем в виду, что в Раю не сойдемся, не столкнемся в Аду. III Как подзол раздирает бороздою соха, правота разделяет беспощадней греха. Не вина, но оплошность разбивает стекло. Что скорбеть, расколовшись, что вино утекло? IV Чем тесней единенье, тем кромешней разрыв. Не спасет затемненья ни рапид, ни наплыв. В нашей твердости толка больше нету. В чести -- одаренность осколка жизнь сосуда вести. V Наполняйся же хмелем, осушайся до дна. Только емкость поделим, но не крепость вина. Да и я не загублен, даже ежели впредь, кроме сходства зазубрин, общих черт не узреть. VI Нет деленья на чуждых. Есть граница стыда в виде разницы в чувствах при словце "никогда". Так скорбим, но хороним, переходим к делам, чтобы смерть, как синоним, разделить пополам. VII1 ... VIII Невозможность свиданья превращает страну в вариант мирозданья, хоть она в ширину, завидущая к славе, не уступит любой залетейской державе; превзойдет голытьбой. IX1 ... X Что ж без пользы неволишь уничтожить следы? Эти строки всего лишь подголосок беды. Обрастание сплетней подтверждает к тому ж: расставанье заметней, чем слияние душ. XI И, чтоб гончим не выдал -- ни моим, ни твоим -- адрес мой храпоидол или твой -- херувим, на прощанье -- ни звука; только хор Аонид. Так посмертная мука и при жизни саднит. 1968 * Датировано мартом 1968 в SP. -- С. В. 1 Строфы VII и IX (отсутствуют в СИБ) были вычеркнуты Бродским до 1972г. (прим. в SP). Текст строф по ЧР: -- С. В. VII Распадаются домы, обрывается нить. Чем мы были и что мы не смогли сохранить, -- промолчишь поневоле, коль с течением дней лишь подробности боли, а не счастья видней. IX Только то и тревожит, что грядущий режим, не испытан, не прожит, но умом постижим. И нехватка боязни -- невесомый балласт -- вознесенья от казни обособить не даст. --------

Шесть лет спустя

Элегия

М. Б. Подруга милая, кабак все тот же. ВсЈ та же дрянь красуется на стенах, всЈ те же цены. Лучше ли вино? Не думаю; не лучше и не хуже. Прогресса нет. И хорошо, что нет. Пилот почтовой линии, один, как падший ангел, глушит водку. Скрипки еще по старой памяти волнуют мое воображение. В окне маячат белые, как девство, крыши, и колокол гудит. Уже темно. Зачем лгала ты? И зачем мой слух уже не отличает лжи от правды, а требует каких-то новых слов, неведомых тебе -- глухих, чужих, но быть произнесенными могущих, как прежде, только голосом твоим. 1968, Паланга --------

Открытка из города К.

Томасу Венцлова Развалины есть праздник кислорода и времени. Новейший Архимед прибавить мог бы к старому закону, что тело, помещЈнное в пространство, пространством вытесняется. Вода дробит в зерцале пасмурном руины Дворца Курфюрста; и, небось, теперь пророчествам реки он больше внемлет, чем в те самоуверенные дни, когда курфюрст его отгрохал. Кто-то среди развалин бродит, вороша листву запрошлогоднюю. То -- ветер, как блудный сын, вернулся в отчий дом и сразу получил все письма. 1968(?) --------

Элегия

А. Г. Найману Однажды этот южный городок был местом моего свиданья с другом; мы оба были молоды и встречу назначили друг другу на молу, сооруженном в древности; из книг мы знали о его существованьи. Немало волн разбилось с той поры. Мой друг на суше захлебнулся мелкой, но горькой ложью собственной; а я пустился в странствия. И вот я снова стою здесь нынче вечером. Никто меня не встретил. Да и самому мне некому сказать уже: приди туда-то и тогда-то. Вопли чаек. Плеск разбивающихся волн. Маяк, чья башня привлекает взор скорей фотографа, чем морехода. На древнем камне я стою один, печаль моя не оскверняет древность -- усугубляет. Видимо, земля воистину кругла, раз ты приходишь туда, где нету ничего, помимо воспоминаний. 1968(?), Ялта --------

Горбунов и Горчаков

Зимним вечером в Ялте

Посвящается Ялте

В альбом Натальи Скавронской

С видом на море

Конец прекрасной эпохи

Дидона и Эней

Отрывок

* * * Здесь жил Швейгольц, зарезавший свою любовницу -- из чистой показухи. Он произнес: "Теперь она в Раю". Тогда о нем курсировали… * * * А здесь жил Мельц. Душа, как говорят... Все было с ним до армии в… * * * А здесь жила Петрова. Не могу припомнить даже имени. Ей-Богу. Покажется, наверное, что лгу, а я -- не помню.…

Открытка с тостом

Перед памятником А. С. Пушкину в Одессе

Лесная идиллия

* * * На прения с самим собою ночь убив, глотаешь дым, уже не прочь в набрякшую гортань рукой залезть. По пуговицам грань готов провесть. Чиня… * * * Ну, как тебе в грузинских палестинах? Грустишь ли об оставленных… * * * Однажды во дворе на Моховой стоял я, сжав растерзанный букетик, сужались этажи над головой, и дом, как…

Уточнение

Science Fiction

Акростих

Ударник снов, отец Петра, Фигурой -- бог, в костюмах узких Людей, бутылок, женщин русских Язон -- но и знаток нутра! Нагана мысленный носитель, Духовных ценностей спаситель, -- Увековечь его, Пракситель! 22.01.1970 * Текст по публикации: Альманах "Петрополь", N 7, 1997. -- С. В. --------

Песня о Красном Свитере

Памяти профессора Браудо

Разговор с небожителем

На 22-е декабря 1970 года Якову Гордину от Иосифа Бродского

Дебют

1 Сдав все свои экзамены, она к себе в субботу пригласила друга, был вечер, и закупорена туго была бутылка красного вина. А воскресенье началось с дождя, и гость, на цыпочках прокравшись между скрипучих стульев, снял свою одежду с непрочно в стену вбитого гвоздя. Она достала чашку со стола и выплеснула в рот остатки чая. Квартира в этот час еще спала. Она лежала в ванне, ощущая всей кожей облупившееся дно, и пустота, благоухая мылом, ползла в нее через еще одно отверстие, знакомящее с миром. 2 Дверь тихо притворившая рука была -- он вздрогнул -- выпачкана; пряча ее в карман, он услыхал, как сдача с вина плеснула в недрах пиджака. Проспект был пуст. Из водосточных труб лилась вода, сметавшая окурки. Он вспомнил гвоздь и струйку штукатурки, и почему-то вдруг с набрякших губ сорвалось слово (Боже упаси1 от всякого его запечатленья), и если б тут не подошло такси, остолбенел бы он от изумленья. Он раздевался в комнате своей, не глядя на припахивавший потом ключ, подходящий к множеству дверей, ошеломленный первым оборотом. 1970 1 Ранний вариант этой строфы по ЧР: -- С. В. слетела ругань. Глядя в пустоту, он покраснел и, осознав нелепость, так удивился собственному рту, что врос бы в грунт, не покажись троллейбус. --------

Дерево

Бессмысленное, злобное, зимой безлиственное, стадии угля достигнувшее колером, самой природой предназначенное для отчаянья, -- которого объем никак не калькулируется, -- но в слепом повиновении своем уже переборщившее, оно, ушедшее корнями в перегной из собственных же листьев и во тьму -- вершиною, стоит передо мной, как символ всепогодности, к чему никто не призывал нас, несмотря на то, что всем нам свойственна пора, когда различья делаются зря для солнца, для звезды, для топора. 1970 --------

Неоконченное

Желтая куртка

Мужик и енот

Пенье без музыки

Сонет

E. R. Сначала вырастут грибы. Потом пройдут дожди. Дай Бог, чтоб кто-нибудь под этими дождями смог промокнуть. Во всяком случае, еще не раз здесь, в матовом чаду полуподвальной кофейни, где багровые юнцы невесть чего ждут от своих красавиц, а хор мужчин, записанный на пленку, похабно выкликает имя той, которую никто уже вовеки под эти своды не вернет, -- не раз еще, во всяком случае, я буду сидеть в своем углу и без тоски прикидывать, чем кончится все это. 1970, Ялта --------

Страх

Вечером входишь в подъезд, и звук шагов тебе самому страшен настолько, что твой испуг одушевляет тьму. Будь ты другим и имей черты другие, и, пряча дрожь, по лестнице шел бы такой как ты, ты б уже поднял нож. Но здесь только ты; и когда с трудом ты двери своей достиг, ты хлопаешь ею -- и в грохоте том твой предательский крик. 1970 --------

* * *

-- Ты знаешь, сколько Сидорову лет? -- -- Который еще Сидоров? -- Да брось ты! Который приезжал к Петрову в гости. На "Волге". -- Этот старый драндулет? -- -- Напрасно ты валяешь дурака. Все наши так и вешаются бабы ему на шею... Сколько ты дала бы ему? -- Я не дала бы... сорока. -- -- Какой мужик! и сорока-то нет, а все уже: машина и квартира. Мне всЈ дыханье аж перехватило, когда вошел он в Колькин кабинет. -- -- Чего он с Николаем? -- Чертежи. Какие-то конструкции... а в профиль он как киноактер. -- Обычный кобель, всех дел, что на колесах. -- Не скажи... -- -- Ты лучше бы смотрела за своим! В чем ходит! Отощал! -- Поедет в отпуск, там нагуляет. -- А чего ваш отпрыск, племяш мой то есть? -- Навязался с ним. Пойми, мне нужен Сидоров. Он весь... -- Ты просто сука. -- Сука я, не сука, но, как завижу Сидорова, сухо и горячо мне делается здесь. 1970 --------

Чаепитие

Aqua vita nuova

Post aetatem nostram

Шиповник в апреле

Стихи в апреле

Фонтан памяти героев обороны полуострова Ханко

* * * О этот искус рифмы плесть! Отчасти месть, но больше лесть со стороны ума -- душе: намЈк, что оба в барыше от пережитого... 1970? -------- … * * * Осень выгоняет меня из парка, сучит жидкую озимь и плетется за мной… Суббота (9 января) Суббота. Как ни странно, но тепло. Дрозды кричат, как вечером в июне. А странно потому, что…

Любовь

Я дважды пробуждался этой ночью и брел к окну, и фонари в окне, обрывок фразы, сказанной во сне, сводя на нет, подобно многоточью не приносили утешенья мне. Ты снилась мне беременной, и вот, проживши столько лет с тобой в разлуке, я чувствовал вину свою, и руки, ощупывая с радостью живот, на практике нашаривали брюки и выключатель. И бредя к окну, я знал, что оставлял тебя одну там, в темноте, во сне, где терпеливо ждала ты, и не ставила в вину, когда я возвращался, перерыва умышленного. Ибо в темноте -- там длится то, что сорвалось при свете. Мы там женаты, венчаны, мы те двуспинные чудовища, и дети лишь оправданье нашей наготе. В какую-нибудь будущую ночь ты вновь придешь усталая, худая, и я увижу сына или дочь, еще никак не названных, -- тогда я не дернусь к выключателю и прочь руки не протяну уже, не вправе оставить вас в том царствии теней, безмолвных, перед изгородью дней, впадающих в зависимость от яви, с моей недосягаемостью в ней. 11 февраля 1971 --------

Литовский дивертисмент

Натюрморт

Октябрьская песня

"Рембрандт. Офорты" I "Он был настолько дерзок, что стремился познать себя..." Не больше и не меньше, как самого себя. Для…

Декабря 1971 года

Одному тирану

Сретенье

Год

Виктору Голышеву Птица уже не влетает в форточку. Девица, как зверь, защищает кофточку. Подскользнувшись о вишневую косточку, я не падаю: сила трения возрастает с паденьем скорости. Сердце скачет, как белка, в хворосте ребер. И горло поет о возрасте. Это -- уже старение. Старение! Здравствуй, мое старение! Крови медленное струение. Некогда стройное ног строение мучает зрение. Я заранее область своих ощущений пятую, обувь скидая, спасаю ватою. Всякий, кто мимо идет с лопатою, ныне объект внимания. Правильно! Тело в страстях раскаялось. Зря оно пело, рыдало, скалилось. В полости рта не уступит кариес Греции древней, по меньшей мере. Смрадно дыша и треща суставами, пачкаю зеркало. Речь о саване еще не идет. Но уже те самые, кто тебя вынесет, входят в двери. Здравствуй, младое и незнакомое племя! Жужжащее, как насекомое, время нашло, наконец, искомое лакомство в твердом моем затылке. В мыслях разброд и разгром на темени. Точно царица -- Ивана в тереме, чую дыхание смертной темени фибрами всеми и жмусь к подстилке. Боязно! То-то и есть, что боязно. Даже когда все колеса поезда прокатятся с грохотом ниже пояса, не замирает полет фантазии. Точно рассеянный взор отличника, не отличая очки от лифчика, боль близорука, и смерть расплывчата, как очертанья Азии. Все, что и мог потерять, утрачено начисто. Но и достиг я начерно все, чего было достичь назначено. Даже кукушки в ночи звучание трогает мало -- пусть жизнь оболгана или оправдана им надолго, но старение есть отрастанье органа слуха, рассчитанного на молчание. Старение! В теле все больше смертного. То есть, не нужного жизни. С медного лба исчезает сияние местного света. И черный прожектор в полдень мне заливает глазные впадины. Силы из мышц у меня украдены. Но не ищу себе перекладины: совестно браться за труд Господень. Впрочем, дело, должно быть, в трусости. В страхе. В технической акта трудности. Это -- влиянье грядущей трупности: всякий распад начинается с воли, минимум коей -- основа статистики. Так я учил, сидя в школьном садике. Ой, отойдите, друзья-касатики! Дайте выйти во чисто поле! Я был как все. То есть жил похожею жизнью. С цветами входил в прихожую. Пил. Валял дурака под кожею. Брал, что давали. Душа не зарилась на не свое. Обладал опорою, строил рычаг. И пространству впору я звук извлекал, дуя в дудку полую. Что бы такое сказать под занавес?! Слушай, дружина, враги и братие! Все, что творил я, творил не ради я славы в эпоху кино и радио, но ради речи родной, словесности. За каковое реченье-жречество (сказано ж доктору: сам пусть лечится) чаши лишившись в пиру Отечества, нынче стою в незнакомой местности. Ветрено. Сыро, темно. И ветрено. Полночь швыряет листву и ветви на кровлю. Можно сказать уверенно: здесь и скончаю я дни, теряя волосы, зубы, глаголы, суффиксы, черпая кепкой, что шлемом суздальским, из океана волну, чтоб сузился, хрупая рыбу, пускай сырая. Старение! Возраст успеха. Знания правды. Изнанки ее. Изгнания. Боли. Ни против нее, ни за нее я ничего не имею. Коли ж переборщат -- возоплю: нелепица сдерживать чувства. Покамест -- терпится. Ежели что-то во мне и теплится, это не разум, а кровь всего лишь. Данная песня -- не вопль отчаянья. Это -- следствие одичания. Это -- точней -- первый крик молчания, царствие чье представляю суммою звуков, исторгнутых прежде мокрою, затвердевшей ныне в мертвую как бы натуру, гортанью твердою. Это и к лучшему. Так я думаю. Вот оно -- то, о чем я глаголаю: о превращении тела в голую вещь! Ни горе' не гляжу, ни долу я, но в пустоту -- чем ее не высветли. Это и к лучшему. Чувство ужаса вещи не свойственно. Так что лужица подле вещи не обнаружится, даже если вещица при смерти. Точно Тезей из пещеры Миноса, выйдя на воздух и шкуру вынеся, не горизонт вижу я -- знак минуса к прожитой жизни. Острей, чем меч его, лезвие это, и им отрезана лучшая часть. Так вино от трезвого прочь убирают, и соль -- от пресного. Хочется плакать. Но плакать нечего. Бей в барабан о своем доверии к ножницам, в коих судьба материи скрыта. Только размер потери и делает смертного равным Богу. (Это суждение стоит галочки даже в виду обнаженной парочки.) Бей в барабан, пока держишь палочки, с тенью своей маршируя в ногу! 18 декабря 1972 --------

Бабочка

В озерном краю

Набросок

Холуй трясется. Раб хохочет. Палач свою секиру точит. Тиран кромсает каплуна. Сверкает зимняя луна. Се вид Отчества, гравюра. На лежаке -- Солдат и Дура. Старуха чешет мертвый бок. Се вид Отечества, лубок. Собака лает, ветер носит. Борис у Глеба в морду просит. Кружатся пары на балу. В прихожей -- куча на полу. Луна сверкает, зренье муча. Под ней, как мозг отдельный, -- туча... Пускай Художник, паразит, другой пейзаж изобразит. 1972 --------

Одиссей Телемаку

Песня невинности, она же -- опыта

Похороны Бобо

Торс

Если вдруг забредаешь в каменную траву, выглядящую в мраморе лучше, чем наяву, иль замечаешь фавна, предавшегося возне с нимфой, и оба в бронзе счастливее, чем во сне, можешь выпустить посох из натруженных рук: ты в Империи, друг. Воздух, пламень, вода, фавны, наяды, львы, взятые из природы или из головы, -- все, что придумал Бог и продолжать устал мозг, превращено в камень или металл. Это -- конец вещей, это -- в конце пути зеркало, чтоб войти. Встань в свободную нишу и, закатив глаза, смотри, как проходят века, исчезая за углом, и как в паху прорастает мох и на плечи ложится пыль -- этот загар эпох. Кто-то отколет руку, и голова с плеча скатится вниз, стуча. И останется торс, безымянная сумма мышц. Через тысячу лет живущая в нише мышь с ломаным когтем, не одолев гранит, выйдя однажды вечером, пискнув, просеменит через дорогу, чтоб не прийти в нору в полночь. Ни поутру. 1972 --------

Неоконченный отрывок

Роттердамский дневник

Лагуна

I Три старухи с вязаньем в глубоких креслах толкуют в холле о муках крестных; пансион "Аккадемиа" вместе со всей Вселенной плывет к Рождеству под рокот телевизора; сунув гроссбух под локоть, клерк поворачивает колесо. II И восходит в свой номер на борт по трапу постоялец, несущий в кармане граппу, совершенный никто, человек в плаще, потерявший память, отчизну, сына; по горбу его плачет в лесах осина, если кто-то плачет о нем вообще. III Венецийских церквей, как сервизов чайных, слышен звон в коробке из-под случайных жизней. Бронзовый осьминог люстры в трельяже, заросшем ряской, лижет набрякший слезами, лаской, грязными снами сырой станок. IV Адриатика ночью восточным ветром канал наполняет, как ванну, с верхом, лодки качает, как люльки; фиш, а не вол в изголовьи встает ночами, и звезда морская в окне лучами штору шевелит, покуда спишь. V Так и будем жить, заливая мертвой водой стеклянной графина мокрый пламень граппы, кромсая леща, а не птицу-гуся, чтобы нас насытил предок хордовый Твой, Спаситель, зимней ночью в сырой стране. VI Рождество без снега, шаров и ели, у моря, стесненного картой в теле; створку моллюска пустив ко дну, пряча лицо, но спиной пленяя, Время выходит из волн, меняя стрелку на башне -- ее одну. VII Тонущий город, где твердый разум внезапно становится мокрым глазом, где сфинксов северных южный брат, знающий грамоте лев крылатый, книгу захлопнув, не крикнет "ратуй!", в плеске зеркал захлебнуться рад. VIII Гондолу бьет о гнилые сваи. Звук отрицает себя, слова и слух; а также державу ту, где руки тянутся хвойным лесом перед мелким, но хищным бесом и слюну леденит во рту. IX Скрестим же с левой, вобравшей когти, правую лапу, согнувши в локте; жест получим, похожий на молот в серпе, -- и, как чорт Солохе, храбро покажем его эпохе, принявшей образ дурного сна. X Тело в плаще обживает сферы, где у Софии, Надежды, Веры и Любви нет грядущего, но всегда есть настоящее, сколь бы горек не был вкус поцелуев эбре' и гоек, и города, где стопа следа XI не оставляет -- как челн на глади водной, любое пространство сзади, взятое в цифрах, сводя к нулю -- не оставляет следов глубоких на площадях, как "прощай" широких, в улицах узких, как звук "люблю". XII Шпили, колонны, резьба, лепнина арок, мостов и дворцов; взгляни на- верх: увидишь улыбку льва на охваченной ветров, как платьем, башне, несокрушимой, как злак вне пашни, с поясом времени вместо рва. XIII Ночь на Сан-Марко. Прохожий с мятым лицом, сравнимым во тьме со снятым с безымянного пальца кольцом, грызя ноготь, смотрит, объят покоем, в то "никуда", задержаться в коем мысли можно, зрачку -- нельзя. XIV Там, за нигде, за его пределом -- черным, бесцветным, возможно, белым -- есть какая-то вещь, предмет. Может быть, тело. В эпоху тренья скорость света есть скорость зренья; даже тогда, когда света нет. 1973 --------

Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова

На смерть друга

Война в убежище Киприды

Сонетов к Марии Стюарт

Над восточной рекой

На смерть Жукова

Темза в Челси

Колыбельная Трескового Мыса

Гуернавака

Мерида

Коричневый город. Веер пальмы и черепица старых построек. С кафе начиная, вечер входит в него. Садится за пустующий столик. В позлащенном лучами ультрамарине неба колокол, точно кто-то бренчит ключами: звук, исполненный неги для бездомного. Точка загорается рядом с колокольней собора. Видимо, Веспер. Проводив его взглядом, полным пусть не укора, но сомнения, вечер допивает свой кофе, красящий его скулы. Платит за эту чашку. Шляпу на брови надвинув, встает со стула, складывает газету и выходит. Пустая улица провожает длинную в черной паре фигуру. Стая теней его окружает. Под навесом -- никчемный сброд: дурные манеры, пятна, драные петли. Он бросает устало: "Господа офицеры. Выступайте немедля. Время настало. А теперь -- врассыпную. Вы, полковник, что значит этот луковый запах?" Он отвязывает вороную лошадь. И скачет дальше на запад. 1975 --------

В отеле "Континенталь"

Победа Мондриана. За стеклом -- пир кубатуры. Воздух или выпит под девяносто градусов углом, иль щедро залит в параллелепипед. В проем оконный вписано, бедро красавицы -- последнее оружье: раскрыв халат, напоминает про пускай не круг, хотя бы полукружье, но сектор циферблата. Говоря насчет ацтеков, слава краснокожим за честность вычесть из календаря дни месяца, в которые "не можем" в платоновой пещере, где на брата приходится кусок пиэрквадрата. 1975 --------

Мексиканский романсеро

К Евгению

Заметка для энциклопедии

Осенний крик ястреба

Декабрь во Флоренции

Новый Жюль Верн

Развивая Платона

* * * Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря, дорогой, уважаемый, милая, но неважно даже кто, ибо черт лица, говоря откровенно, не вспомнить,… * * * Север крошит металл, но щадит стекло. Учит гортань проговаривать… * * * Узнаю этот ветер, налетающий на траву, под него ложащуюся, точно под татарву. Узнаю этот лист, в придорожную…

Пятая годовщина

Квинтет

Письма династии Минь

Сан-Пьетро

Шорох акации

В Англии

Полярный исследователь

* * * Восславим приход весны! Ополоснем лицо, чирьи прижжем проверенным креозотом и выйдем в одной рубахе босиком на крыльцо, и в глаза ударит… * * * Время подсчета цыплят ястребом; скирд в тумане, мелочи, обжигающей…

Полдень в комнате

Строфы

М. Б. I Наподобье стакана, оставившего печать на скатерти океана, которого не перекричать, светило ушло в другое полушарие, где оставляют в покое только рыбу в воде. II Вечером, дорогая, здесь тепло. Тишина молчанием попугая буквально завершена. Луна в кусты чистотела льет свое молоко: неприкосновенность тела, зашедшая далеко. III Дорогая, что толку пререкаться, вникать в случившееся. Иголку больше не отыскать в человеческом сене. Впору вскочить, разя тень; либо -- вместе со всеми передвигать ферзя. IV Все, что мы звали личным, что копили, греша, время, считая лишним, как прибой с голыша, стачивает -- то лаской, то посредством резца -- чтобы кончить цикладской вещью без черт лица. V Ах, чем меньше поверхность, тем надежда скромней на безупречную верность по отношению к ней. Может, вообще пропажа тела из виду есть со стороны пейзажа дальнозоркости месть. VI Только пространство ко'рысть в тычущем вдаль персте может найти. И скорость света есть в пустоте. Так и портится зренье: чем ты дальше проник; больше, чем от старенья или чтения книг. VII Так же действует плотность тьмы. Ибо в смысле тьмы у вертикали плоскость сильно берет взаймы. Человек -- только автор сжатого кулака, как сказал авиатор, уходя в облака. VIII Чем безнадежней, тем как-то проще. Уже не ждешь занавеса, антракта, как пылкая молодежь. Свет на сцене, в кулисах меркнет. Выходишь прочь в рукоплесканье листьев, в американскую ночь. IX Жизнь есть товар на вынос: торса, пениса, лба. И географии примесь к времени есть судьба. Нехотя, из-под палки признаешь эту власть, подчиняешься Парке, обожающей прясть. X Жухлая незабудка мозга кривит мой рот. Как тридцать третья буква, я пячусь всю жизнь вперед. Знаешь, все, кто далече, по ком голосит тоска -- жертвы законов речи, запятых языка. XI Дорогая, несчастных нет! нет мертвых, живых. ВсЈ -- только пир согласных на их ножках кривых. Видно, сильно превысил свою роль свинопас, чей нетронутый бисер переживет всех нас. XII Право, чем гуще россыпь черного на листе, тем безразличней особь к прошлому, к пустоте в будущем. Их соседство, мало проча добра, лишь ускоряет бегство по бумаге пера. XIII Ты не услышишь ответа, если спросишь "куда", так как стороны света сводятся к царству льда. У языка есть полюс, север, где снег сквозит сквозь Эльзевир; где голос флага не водрузит. XIV Бедность сих строк -- от жажды что-то спрятать, сберечь; обернуться. Но дважды в ту же постель не лечь. Даже если прислуга там не сменит белье. Здесь -- не Сатурн, и с круга не соскочить в нее. XV С той дурной карусели, что воспел Гесиод, сходят не там, где сели, но где ночь застает. Сколько глаза ни колешь тьмой -- расчетом благим повторимо всего лишь слово: словом другим. XVI Так барашка на вертел нижут, разводят жар. Я, как мог, обессмертил то, что не удержал. Ты, как могла, простила все, что я натворил. В общем, песня сатира вторит шелесту крыл. XVII Дорогая, мы квиты. Больше: друг к другу мы точно оспа привиты среди общей чумы. Лишь объекту злоречья вместе с шансом в пятно уменьшаться, предплечье в утешенье дано. XVIII Ах, за щедрость пророчеств -- дней грядущих шантаж -- как за бич наших отчеств, память, много не дашь. Им присуща, как аист свЈртку, приторность кривд. Но мы живы, покамест есть прощенье и шрифт. XIX Эти вещи сольются в свое время в глазу у воззрившихся с блюдца на пестроту внизу. Полагаю, и вправду хорошо, что мы врозь -- чтобы взгляд астронавту напрягать не пришлось. XX Вынь, дружок, из кивота лик Пречистой Жены. Вставь семейное фото -- вид планеты с луны. Снять нас вместе мордатый не сподобился друг, проморгал соглядатай; в общем, всем недосуг. XXI Неуместней, чем ящер в филармонии, вид нас вдвоем в настоящем. Тем верней удивит обитателей завтра разведенная смесь сильных чувств динозавра и кириллицы смесь. XXII1 Все кончается скукой, а не горечью. Но это новой наукой плохо освещено. Знавший истину стоик -- стоик только на треть. Пыль садится на столик, и ее не стереть. XXII Эти строчки по сути болтовня старика. В нашем возрасте судьи удлиняют срока. Иванову. Петрову. Своей хрупкой кости. Но свободному слову не с кем счеты свести. XXIII Так мы лампочку тушим, чтоб сшибить табурет. Разговор о грядущем -- тот же старческий бред. Лучше всЈ, дорогая, доводить до конца, темноте помогая мускулами лица. XXIV Вот конец перспективы нашей. Жаль, не длинней. Дальше -- дивные дивы времени, лишних дней, скачек к финишу в шорах городов, и т. п.; лишних слов, из которых ни одно о тебе. XXV Около океана, летней ночью. Жара как чужая рука на темени. Кожура, снятая с апельсина, жухнет. И свой обряд, как жрецы Элевсина, мухи над ней творят. XXVI Облокотясь на локоть, я слушаю шорох лип. Это хуже, чем грохот и знаменитый всхлип. Это хуже, чем детям сделанное "бо-бо". Потому что за этим не следует ничего. 1978 * Датировано по переводу в PS. -- С. В. 1 Эта строфа отсутствует в СИБ и в ЧР, источник неизвестен. -- С. В. --------

Шведская музыка

* * * Снег идет, оставляя весь мир в меньшинстве. В эту пору -- разгул Пинкертонам, и себя настигаешь в любом естестве по небрежности оттиска в…

Стихи о зимней кампании 1980-го года

Эклога 4-я (зимняя) Ultima Сumaei venit iam carminis aetas: magnus ab integro saeclorum nascitur ordo... Virgil. Eclogue IV1 Дереку Уолкотту I… * * * Восходящее желтое солнце следит косыми глазами за мачтами голой… * * * Дни расплетают тряпочку, сотканную Тобою. И она скукоживается на глазах, под рукою. Зеленая нитка, следом за…

Пьяцца Матте'и

Горение

Прилив

I В северной части мира я отыскал приют, в ветреной части, где птицы, слетев со скал, отражаются в рыбах и, падая вниз, клюют с криком поверхность рябых зеркал. Здесь не прийти в себя, хоть запрись на ключ. В доме -- шаром покати, и в станке -- кондей. Окно с утра занавешено рванью туч. Мало земли, и не видать людей. В этих широтах панует вода. Никто пальцем не ткнет в пространство, чтоб крикнуть: "вон!" Горизонт себя выворачивает, как пальто, наизнанку с помощью рыхлых волн. И себя отличить не в силах от снятых брюк, от висящей фуфайки -- знать, чувств в обрез либо лампа темнит -- трогаешь ихний крюк, чтобы, руку отдернув, сказать: "воскрес". II В северной части мира я отыскал приют, между сырым аквилоном и кирпичом, здесь, где подковы волн, пока их куют, обрастают гривой и ни на чем не задерживаются, точно мозг, топя в завитках перманента набрякший перл. Тот, кто привел их в движение, на себя приучить их оглядываться не успел! Здесь кривится губа, и не стои'т базлать про квадратные вещи, ни про свои черты, потому что прибой неизбежнее, чем базальт, чем прилипший к нему человек, чем ты. И холодный порыв затолкает обратно в пасть лай собаки, не то, что твои слова. При отсутствии эха вещь, чтоб ее украсть, увеличить приходится раза в два. III В ветреной части мира я отыскал приют. Для нее я -- присохший ком, но она мне -- щит. Здесь меня найдут, если за мной придут, потому что плотная ткань завсегда морщит в этих широтах цвета дурных дрожжей; карту избавив от пограничных дрязг, точно скатерть, составленная из толчеи ножей, расстилается, издавая лязг. И, один приглашенный на этот бескрайний пир, я о нем отзовусь, кости' не в пример, тепло. Потому что, как ни считай, я из чаши пил больше, чем по лицу текло. Нелюдей от живых хорошо отличать в длину. Но покуда Борей забираться в скулу горазд и пока толковище в разгаре, пока волну давит волна, никто тебя не продаст. IV В северной части мира я водрузил кирпич! Знай, что душа со временем пополам может все повторить, как попугай, опричь непрерывности, свойственной местным сырым делам! Так, кромсая отрез, кравчик кричит: "сукно!" Можно выдернуть нитку, но не найдешь иглы. Плюс пустые дома стоят как давным-давно отвернутые на бану углы. В ветреной части мира я отыскал приют. Здесь никто не крикнет, что ты чужой, убирайся назад, и за постой берут выцветаньем зрачка, ржавою чешуей. И фонарь на молу всю ночь дребезжит стеклом, как монах либо мусор, обутый в жесть. И громоздкая письменность с ревом идет на слом, никому не давая себя прочесть. V Повернись к стене и промолви: "я сплю, я сплю". Одеяло серого цвета, и сам ты стар. Может, за ночь под веком я столько снов накоплю, что наутро море крикнет мне: "наверстал!" Все равно, на какую букву себя послать, человека всегда настигает его же храп, и в исподнем запутавшись, где ералаш, где гладь, шевелясь, разбираешь, как донный краб. Вот про что напевал, пряча плавник, лихой небожитель, прощенного в профиль бледней греха, заливая глаза на камнях ледяной ухой, чтобы ты навострился слагать из костей И. Х. Так впадает -- куда, стыдно сказать -- клешня. Так следы оставляет в туче кто в ней парил. Так белеет ступня. Так ступени кладут плашмя, чтоб по волнам ступать, не держась перил. 1981 --------

Эклога 5-я (летняя)

Марго Пикен I Вновь я слышу тебя, комариная песня лета! Потные муравьи спят в тени курослепа. Муха сползает с пыльного эполета лопуха, разжалованного в рядовые. Выраженье "ниже травы" впервые означает гусениц. Буровые вышки разросшегося кипрея в джунглях бурьяна, вьюнка, пырея синеют от близости эмпирея. Салют бесцветного болиголова сотрясаем грабками пожилого богомола. Темно-лилова, сердцевина репейника напоминает мину, взорвавшуюся как бы наполовину. Дягиль тянется точно рука к графину. И паук, как рыбачка, латает крепкой ниткой свой невод, распятый терпкой полынью и золотой сурепкой. Жизнь -- сумма мелких движений. Сумрак в ножнах осоки, трепет пастушьих сумок, меняющийся каждый миг рисунок конского щавеля, дрожь люцерны, чабреца, тимофеевки -- драгоценны для понимания законов сцены, не имеющей центра. И злак, и плевел в полдень отбрасывают на север общую тень, ибо их посеял тот же ветреный сеятель, кривотолки о котором и по сей день не смолкли. Вслушайся, как шуршат метелки петушка-или-курочки! что лепечет ромашки отрывистый чет и нечет! как мать-и-мачеха им перечит, как болтает, точно на грани бреда, примятая лебедою Леда нежной мяты. Лужайки лета, освещенные солнцем! бездомный мотыль, пирамида крапивы, жара и одурь. Пагоды папортника. Поодаль -- анис, как рухнувшая колонна, минарет шалфея в момент наклона -- травяная копия Вавилона, зеленая версия Третьеримска! где вправо сворачиваешь не без риска вынырнуть слева. Все далеко и близко. И кузнечик в погоне за балериной капустницы, как герой былинный, замирает перед сухой былинкой. II Воздух, бесцветный вблизи, в пейзаже выглядит синим. Порою -- даже темно-синим. Возможно, та же вещь случается с зеленью: удалЈнность взора от злака и есть зелЈность оного злака. В июле склонность флоры к разрыву с натуралистом, дав потемнеть и набрякнуть листьям, передается с загаром лицам. Сумма красивых и некрасивых, удаляясь и приближаясь, в силах глаз измучить почище синих и зеленых пространств. Окраска вещи на самом деле маска бесконечности, жадной к деталям. Масса, увы, не кратное от деленья энергии на скорость зренья в квадрате, но ощущенье тренья о себе подобных. Вглядись в пространство! в его одинаковое убранство поблизосте и вдалеке! в упрямство, с каким, независимо от размера, зелень и голубая сфера сохраняет колер. Это -- почти что вера, род фанатизма! Жужжанье мухи, увязшей в липучке, -- не голос муки, но попытка автопортрета в звуке "ж". Подобие алфавита, тело есть знак размноженья вида за горизонт. И пейзаж -- лишь свита убежавших в Азию, к стройным пальмам, о'собей. Верное ставням, спальням, утро в июле мусолит пальцем пачки жасминовых ассигнаций, лопаются стручки акаций, и воздух прозрачнее комбинаций спящей красавицы. Душный июль! Избыток зелени и синевы -- избитых форм бытия. И в глазных орбитах -- остановившееся, как Аттила перед мятым щитом, светило: дальше попросту не хватило означенной голубой кудели воздуха. В одушевленном теле свет узнаЈт о своем пределе и преломляется, как в итоге длинной дороги, о чьем истоке лучше не думать. В конце дороги -- III бабочки, мальвы, благоуханье сена, река вроде Оредежи или Сейма, расположившиеся подле семьи дачников, розовые наяды, их рискованные наряды, плеск; пронзительные рулады соек тревожат прибрежный тальник, скрывающий белизну опальных мест у скидывающих купальник в зарослях; запах хвои, обрывы цвета охры; жара, наплывы облаков; и цвета мелкой рыбы волны. О, водоемы лета! Чаще всего блестящие где-то в чаще пруды или озЈра -- части воды, окруженные сушей; шелест осоки и камышей, замшелость коряги, нежная ряска, прелесть желтых кувшинок, бесстрастность лилий, водоросли -- или рай для линий -- и шастающий, как Христос, по синей глади жук-плавунец. И порою окунь всплеснет, дабы окинуть оком мир. Так высовываются из окон и немедленно прячутся, чтоб не выпасть. Лето! пора рубах на выпуск, разговоров про ядовитость грибов, о поганках, о белых пятнах мухоморов, полемики об опятах и сморчках; тишины объятых сонным покоем лесных лужаек, где в полдень истома глаза смежает, где пчела, если вдруг ужалит, то приняв вас сослепу за махровый мак или за вещь, коровой оставленную, и взлетает, про'бой обескуражена и громоздка. Лес -- как ломаная расческа. И внезапная мысль о себе подростка: "выше кустарника, ниже ели" оглушает его на всю жизнь. И еле видный жаворонок сыплет трели с высоты. Лето! пора зубрежки к экзаменам формул, орла и решки; прыщи, бубоны одних, задержки других -- от страха, что не осилишь; силуэты техникумов, училищ, даже во сне. Лишь хлысты удилищ с присвистом прочь отгоняют беды. В образовавшиеся просветы видны сандалии, велосипеды в траве; никелированные педали как петлицы кителей, как медали. В их резине и в их металле что-то от будущего, от века Европы, железных дорог -- чья ветка и впрямь, как от порыва ветра, дает зеленые полустанки -- лес, водокачка, лицо крестьянки, изгородь -- и из твоей жестянки расползаются вправо-влево вырытые рядом со стенкой хлева червяки. А потом -- телега с наваленными на нее кулями и бегущий убранными полями проселок. И где-то на дальнем плане церковь -- графином, суслоны, хаты, крытые шифером с толью скаты и стЈкла, ради чьих рам закаты и существуют. И тень от спицы, удлиняясь до польской почти границы, бежит вдоль обочины за матерком возницы как лохматая Жучка, она же Динка; и ты глядишь на носок ботинка, в зубах травинка, в мозгу блондинка с каменной дачей -- и в верхотуре только журавль, а не вестник бури. Слава нормальной температуре! -- на десять градусов ниже тела. Слава всему, до чего есть дело. Всему, что еще вам не надоело! Рубашке болтающейся, подсохнув, панаме, выглядящей, как подсолнух, вальсу издалека "На сопках". IV Развевающиеся занавески летних сумерек! крынками полный ледник, сталин или хрущев последних тонущих в треске цикад известий, варенье, сделанное из местной брусники. Обмазанные известкой щиколотки яблоневой аллеи чем темнее становится, тем белее; а дальше высятся бармалеи настоящих деревьев в сгущенной синьке ве'чера. Кухни, зады, косынки, слюдяная форточка керосинки с адским пламенем. Ужины на верандах! Картошка во всех ее вариантах. Лук и редиска невероятных размеров, укроп, огурцы из кадки, помидоры, и все это -- прямо с грядки, и, наконец, наигравшись в прятки, пыльные емкости! Копоть лампы. Пляска теней на стене. Таланты и поклонники этого действа. Латы самовара и рафинад, от соли отличаемый с помощью мухи. Соло удода в малиннике. Или -- ссоры лягушек в канаве у сеновала. И в латах кипящего самовара -- ужимки вытянутого овала, шорох газеты, курлы отрыжек; из гостиной доносится четкий "чижик"; и мысль Симонида насчет лодыжек избавляет на миг каленый взгляд от обоев и ответвлений боярышника: вид коленей всегда недостаточен. Тем дороже тело, что ткань, его скрыв, похоже помогает скользить по коже, лишенной узоров, присущих ткани, вверх. Тем временем чай в стакане, остывая, туманит грани, и пламя в лампе уже померкло. А после под одеялом мелко дрожит, тускло мерцая, стрелка нового компаса, определяя Север не хуже, чем удалая мысль прокурора. Обрывки лая, пазы в рассохшемся табурете, сонное кукареку в подклети, крик паровоза. Потом и эти звуки смолкают. И глухо -- глуше, чем это воспринимают уши -- листва, бесчисленная, как души живших до нас на земле, лопочет нечто на диалекте почек, как языками, чей рваный почерк -- кляксы, клинопись лунных пятен -- ни тебе, ни стене невнятен. И долго среди бугров и вмятин матраса вертишься, расплетая, где иероглиф, где запятая; и снаружи шумит густая, еще не желтая, мощь Китая. 1981 --------

* * *

М. Б. Я был только тем, чего ты касалась ладонью, над чем в глухую, воро'нью ночь склоняла чело. Я был лишь тем, что ты там, снизу, различала: смутный облик сначала, много позже -- черты. Это ты, горяча, ошую, одесную раковину ушную мне творила, шепча. Это ты, теребя штору, в сырую полость рта вложила мне голос, окликавший тебя. Я был попросту слеп. Ты, возникая, прячась, даровала мне зрячесть. Так оставляют след. Так творятся миры. Так, сотворив их, часто оставляют вращаться, расточая дары. Так, бросаем то в жар, то в холод, то в свет, то в темень, в мирозданьи потерян, кружится шар. 1981 --------

Римские элегии

Венецианские строфы (2) Геннадию Шмакову I Смятое за ночь облако расправляет мучнистый парус. От пощечины булочника матовая щека приобретает…

В окрестностях Александрии

Келломяки

К Урании

Полонез: вариация

Элегия

М. Б. До сих пор, вспоминая твой голос, я прихожу в возбужденье. Что, впрочем, естественно. Ибо связки не чета голой мышце, волосу, багажу под холодными буркалами, и не бздюме утряски вещи с возрастом. Взятый вне мяса, звук не изнашивается в результате тренья о разряженный воздух, но, близорук, из двух зол выбирает бо'льшее: повторенье некогда сказанного. Трезвая голова сильно с этого кружится по вечерам подолгу, точно пластинка, стачивая слова, и пальцы мешают друг другу извлечь иголку из заросшей извилины -- как отдавая честь наважденью в форме нехватки текста при избытке мелодии. Знаешь, на свете есть вещи, предметы, между собой столь тесно связанные, что, норовя прослыть подлинно матерью и т. д. и т. п., природа могла бы сделать еще один шаг и слить их воедино: тум-тум фокстрота с крепдешиновой юбкой; муху и сахар; нас в крайнем случае. То есть повысить в ранге достиженья Мичурина. У щуки уже сейчас чешуя цвета консервной банки, цвета вилки в руке. Но природа, увы, скорей разделяет, чем смешивает. И уменьшает чаще, чем увеличивает; вспомни размер зверей в плейстоценовой чаще. Мы -- только части крупного целого, из коего вьется нить к нам, как шнур телефона, от динозавра оставляя простой позвоночник. Но позвонить по нему больше некуда, кроме как в послезавтра, где откликнется лишь инвалид -- зане потерявший конечность, подругу, душу есть продукт эволюции. И набрать этот номер мне как выползти из воды на сушу. 1982 --------

Сидя в тени

* * * Повернись ко мне в профиль. В профиль черты лица обыкновенно отчетливее, устойчивее овала с его блядовитыми свойствами колеса: склонностью… * * * Раньше здесь щебетал щегол в клетке. Скрипела дверь. Четко вплетался… * * * Ты -- ветер, дружок. Я -- твой лес. Я трясу листвой, изъеденною весьма гусеницею письма. Чем яростнее Борей,…

В горах

На выставке Карла Вейлинка

* * * Е. Р. Замерзший кисельный берег. Прячущий в молоке отражения город. Позвякивают куранты. Комната с абажуром. Ангелы вдалеке галдят, точно…

В Италии

Муха

Альфреду и Ирене Брендель I Пока ты пела, осень наступила. Лучина печку растопила. Пока ты пела и летала, похолодало. Теперь ты медленно ползешь по глади замызганной плиты, не глядя туда, откуда ты взялась в апреле. Теперь ты еле передвигаешься. И ничего не стоит убить тебя. Но, как историк, смерть для которого скучней, чем мука, я медлю, муха. II Пока ты пела и летала, листья попадали. И легче литься воде на землю, чтоб назад из лужи воззриться вчуже. А ты, видать, совсем ослепла. Можно представить цвет крупинки мозга, померкшей от твоей, брусчатке сродни, сетчатки, и содрогнуться. Но тебя, пожалуй, устраивает дух лежалый жилья, зеленых штор понурость. Жизнь затянулась. III Ах, цокотуха, потерявши юркость, ты выглядишь, как старый юнкерс, как черный кадр документальный эпохи дальней. Не ты ли заполночь там то и дело над люлькою моей гудела, гонимая в оконной раме прожекторами? А нынче, милая, мой желтый ноготь брюшко твое горазд потрогать, и ты не вздрагиваешь от испуга, жужжа, подруга. IV Пока ты пела, за окошком серость усилилась. И дверь расселась в пазах от сырости. И мерзнут пятки. Мой дом в упадке. Но не пленить тебя не пирамидой фаянсовой давно не мытой посуды в раковине, ни палаткой сахары сладкой. Тебе не до того. Тебе не до мельхиоровой их дребедени; с ней связываться -- себе дороже. Мне, впрочем, тоже. V Как старомодны твои крылья, лапки! В них чудится вуаль прабабки, смешавшаяся с позавчерашней французской башней -- -- век номер девятнадцать, словом. Но, сравнивая с тем и овом тебя, я обращаю в прибыль твою погибель, подталкивая ручкой подлой тебя к бесплотной мысли, к полной неосязаемости раньше срока. Прости: жестоко. VI О чем ты грезишь? О своих избитых, но не расчитанных никем орбитах? О букве шестирукой, ради тебя в тетради расхристанной на месте плоском кириллициным отголоском единственным, чей цвет, бывало, ты узнавала и вспархивала. А теперь, слепая, не реагируешь ты, уступая плацдарм живым брюнеткам, женским ужимкам, жестам. VII Пока ты пела и летала, птицы отсюда отбыли. В ручьях плотицы убавилось, и в рощах пусто. Хрустит капуста в полях от холода, хотя одета по-зимнему. И бомбой где-то будильник тикает, лицом не точен, и взрыв просрочен. А больше -- ничего не слышно. Дома отбрасывают свет покрышно обратно в облако. Трава пожухла. Немного жутко. VIII И только двое нас теперь -- заразы разносчиков. Микробы, фразы равно способны поражать живое. Нас только двое: твое страшащееся смерти тельце, мои, играющие в земледельца с образованием, примерно восемь пудов. Плюс осень. Совсем испортилась твоя жужжалка! Но времени себя не жалко на нас растрачивать. Скажи спасибо, что -- неспесиво, IX что совершенно небрезгливо, либо -- не чувствует, какая липа ему подсовывается в виде вялых больших и малых пархатостей. Ты отлеталась. Для времени, однако, старость и молодость неразличимы. Ему причины и следствия чужды де-юре, а данные в миниатюре -- тем более. Как пальцам в спешке -- орлы и решки. X Оно, пока ты там себе мелькала под лампочкою вполнакала, спасаясь от меня в стропила, таким же было, как и сейчас, когда с бесцветной пылью ты сблизилась, благодаря бессилью и отношению ко мне. Не думай с тоской угрюмой, что мне оно -- большой союзник. Глянь, милая, я -- твой соузник, подельник, закадычный кореш; срок не ускоришь. XI Снаружи осень. Злополучье голых ветвей кизиловых. Как при монголах: брак серой низкорослой расы и желтой массы. Верней -- сношения. И никому нет дела до нас с тобой. Мной овладело оцепенение -- сиречь, твой вирус. Ты б удивилась, узнав, как сильно заражает сонность и безразличие рождая, склонность расплачиваться с планетой ее монетой. XII Не умирай! сопротивляйся, ползай! Существовать не интересно с пользой. Тем паче, для себя: казенной. Честней без оной смущать календари и числа присутствием, лишенным смысла, доказывая посторонним, что жизнь -- синоним небытия и нарушенья правил. Будь помоложе ты, я б взор направил туда, где этого в избытке. Ты же стара и ближе. XIII Теперь нас двое, и окно с поддувом. Дождь стекла пробует нетвердым клювом, нас заштриховывая без нажима. Ты недвижима. Нас двое, стало быть. По крайней мере, когда ты кончишься, я факт потери отмечу мысленно -- что будет эхом твоих с успехом когда-то выполненных мертвых петель. Смерть, знаешь, если есть свидетель, отчетливее ставит точку, чем в одиночку. XIV Надеюсь все же, что тебе не больно. Боль места требует и лишь окольно к тебе могла бы подобраться, с тыла накрыть. Что было бы, видимо, моей рукою. Но пальцы заняты пером, строкою, чернильницей. Не умирай, покуда не слишком худо, покамест дергаешься. Ах, гумозка! Плевать на состоянье мозга: вещь, вышедшая из повиновенья, как то мгновенье, XV по-своему прекрасна. То есть, заслуживает, удостоясь овации наоборот, продлиться. Страх суть таблица зависимостей между личной беспомощностью тел и лишней секундой. Выражаясь сухо, я, цокотуха, пожертвовать своей согласен. Но вроде этот жест напрасен: сдает твоя шестерка, Шива. Тебе паршиво. XVI В провалах памяти, в ее подвалах, среди ее сокровищ -- палых, растаявших и проч. (вообще их ни при кощеях не пересчитывали, ни, тем паче, позднее) среди этой сдачи с существования, приют нежесткий твоею тезкой неполною, по кличке Муза, уже готовится. Отсюда, муха, длинноты эти, эта как бы свита букв, алфавита. XVII Снаружи пасмурно. Мой орган тренья о вещи в комнате, по кличке зренье, сосредоточивается на обоях. Увы, с собой их узор насиженный ты взять не в силах, чтоб ошарашить серафимов хилых там, в эмпиреях, где царит молитва, идеей ритма и повторимости, с их колокольни -- бессмысленной, берущей корни в отчаяньи, им -- насекомым туч -- незнакомом. XVIII Чем это кончится? Мушиным Раем? Той пасекой, верней -- сараем, где над малиновым вареньем сонным кружатся сонмом твои предшественницы, издавая звук поздней осени, как мостовая в провинции. Но дверь откроем -- и бледным роем они рванутся мимо нас обратно в действительность, ее опрятно укутывая в плотный саван зимы -- тем самым XIX подчеркивая -- благодаря мельканью, -- что души обладают тканью, материей, судьбой в пейзаже; что, цвета сажи, вещь в колере -- чем бить баклуши -- меняется. Что, в сумме, души любое превосходят племя. Что цвет есть время или стремление за ним угнаться, великого Галикарнасца цитируя то в фас, то в профиль холмов и кровель. XX Отпрянув перед бледным вихрем, узнаю ли тебя я в ихнем заведомо крылатом войске? И ты по-свойски спланируешь на мой затылок, соскучившись вдали опилок, чьим шорохом весь мир морочим? Едва ли. Впрочем, дав дуба позже всех -- столетней! -- ты, милая, меж них последней окажешься. И если примут, то местный климат XXI с его капризами в расчет принявши, спешащую сквозь воздух в наши пределы я тебя увижу весной, чью жижу топча, подумаю: звезда сорвалась, и, преодолевая вялость, рукою вслед махну. Однако не Зодиака то будет жертвой, но твоей душою, летящею совпасть с чужою личинкой, чтоб явить навозу метаморфозу. 1985 * Датировано 1986 в TU. -- С. В. --------

Бюст Тиберия

Представление

Примечание к прогнозам погоды

Аллея со статуями из затвердевшей грязи, похожими на срубленные деревья. Многих я знал в лицо. Других вижу впервые. Видимо, это -- боги местных рек и лесов, хранители тишины, либо -- сгустки чужих, мне невнятных воспоминаний. Что до женских фигур -- нимф и т. п. -- они выглядят незаконченными, точно мысли; каждая пытается сохранить даже здесь, в наступившем будущем, статус гостьи. Суслик не выскочит и не перебежит тропы. Не слышно ни птицы, ни тем более автомобиля: будущее суть панацея от того, чему свойственно повторяться. И по небу разбросаны, как вещи холостяка, тучи, вывернутые наизнанку и разглаженные. Пахнет хвоей, этой колкой субстанцией малознакомых мест. Изваяния высятся в темноте, чернея от соседства друг с дружкой, от безразличья к ним окружающего ландшафта. Заговори любое из них, и ты скорей вздохнул бы, чем содрогнулся, услышав знакомые голоса, услышав что-нибудь вроде "Ребенок не от тебя" или: "Я показал на него, но от страха, а не из ревности" -- мелкие, двадцатилетней давности тайны слепых сердец, одержимых нелепым стремлением к власти над себе подобными и не замечавших тавтологии. Лучшие среди них были и жертвами и палачами. Хорошо, что чужие воспоминанья вмешиваются в твои. Хорошо, что некоторые из этих фигур тебе кажутся посторонними. Их присутствие намекает на другие событья, на другой вариант судьбы -- возможно, не лучший, но безусловно тобою упущенный. Это освобождает -- не столько воображение, сколько память -- и надолго, если не навсегда. Узнать, что тебя обманули, что совершенно о тебе позабыли или -- наоборот -- что тебя до сих пор ненавидят -- крайне неприятно. Но воображать себя центром даже невзрачного мирозданья непристойно и невыносимо. Редкий, возможно, единственный посетитель этих мест, я думаю, я имею право описывать без прикрас увиденное. Вот она, наша маленькая Валгалла, наше сильно запущенное именье во времени, с горсткой ревизских душ, с угодьями, где отточенному серпу, пожалуй, особенно не разгуляться, и где снежинки медленно кружатся, как пример поведения в вакууме. 1986 --------

Реки

Растительность в моем окне! зеленый колер! Что на вершину посмотреть что в корень -- почувствуешь головокруженье, рвоту; и я предпочитаю воду, хотя бы -- пресную. Вода -- беглец от места, предместья, набережной, арки, крова, из-под моста -- из-под венца невеста, фамилия у ней -- серова. Куда как женственна! и так на жизнь похожа ее то матовая, то вся в морщинках кожа неудержимостью, смятеньем, грустью, стремленьем к устью и к безымянности. Волна всегда стремится от отраженья, от судьбы отмыться, чтобы смешаться с горизонтом, с солью -- с прошедшей болью. 1986 --------

* * *

Только пепел знает, что значит сгореть дотла. Но я тоже скажу, близоруко взглянув вперед: не все уносимо ветром, не все метла, широко забирая по двору, подберет. Мы останемся смятым окурком, плевком, в тени под скамьей, куда угол проникнуть лучу не даст. И слежимся в обнимку с грязью, считая дни, в перегной, в осадок, в культурный пласт. Замаравши совок, археолог разинет пасть отрыгнуть; но его открытие прогремит на весь мир, как зарытая в землю страсть, как обратная версия пирамид. "Падаль!" выдохнет он, обхватив живот, но окажется дальше от нас, чем земля от птиц, потому что падаль -- свобода от клеток, свобода от целого: апофеоз частиц. 1986 --------

Элегия

А. А. Прошло что-то около года. Я вернулся на место битвы, к научившимся крылья расправлять у опасной бритвы или же -- в лучшем случае -- у удивленной брови птицам цвета то сумерек, то испорченной крови. Теперь здесь торгуют останками твоих щиколоток, бронзой загорелых доспехов, погасшей улыбкой, грозной мыслью о свежих резервах, памятью об изменах, оттиском многих тел на выстиранных знаменах. ВсЈ зарастает людьми. Развалины -- род упрямой архитектуры, и разница между сердцем и черной ямой невелика -- не настолько, чтобы бояться, что мы столкнемся однажды вновь, как слепые яйца. По утрам, когда в лицо вам никто не смотрит, я отправляюсь пешком к монументу, который отлит из тяжелого сна. И на нем начертано: Завоеватель. Но читается как "завыватель". А в полдень -- как "забыватель". 1986 --------

Рождественская звезда

Назидание

Ария

I Что-нибудь из другой оперы, типа Верди. Мало ли под рукой? Вообще -- в круговерти. Безразлично о ком. Трудным для подражанья птичкиным языком. Лишь бы без содержанья. II Скоро мене полста. Вон гоношится бобрик стриженого куста. Вон изменяет облик, как очертанья льдин, марля небесных клиник. Что это, я -- один? Или зашел в малинник? III Розовый истукан здесь я себе поставил. В двух шагах -- океан, место воды без правил. Вряд ли там кто-нибудь, кроме солнца, садится, как успела шепнуть аэроплану птица. IV Что-нибудь про спираль в башне. И про араба и про его сераль. Это редкая баба если не согрешит. Мысль не должна быть четкой. Если в горле першит, можно рискнуть чечеткой. V День пролетел. Пчела шепчет по-польски "збродня". Лучше кричать вчера, чем сегодня. Сегодня оттого мы кричим, что, дав простор подошвам, Рок, не щадя причин, топчется в нашем прошлом. VI Ах, потерявши нить, "моль" говорит холстинка. Взгляда не уронить ниже, чем след ботинка. У пейзажа -- черты вывернутого кармана. Пение сироты радует меломана. <1987> --------

* * *

Вечер. Развалины геометрии. Точка, оставшаяся от угла. Вообще: чем дальше, тем беспредметнее. Так раздеваются догола. Но -- останавливаются. И заросли скрывают дальнейшее, как печать содержанье послания. А казалось бы -- с лабии и начать... Луна, изваянная в Монголии, прижимает к бесчувственному стеклу прыщавую, лезвиями магнолии гладко выбритую скулу. Как войску, пригодному больше к булочным очередям, чем кричать "ура", настоящему, чтоб обернуться будущим, требуется вчера. Это -- комплекс статуи, слиться с теменью согласной, внутренности скрепя. Человек отличается только степенью отчаянья от самого себя. <1987> --------

* * *

Л. К. В этой маленькой комнате все по-старому: аквариум с рыбкою -- все убранство. И рыбка плавает, глядя в сторону, чтоб увеличить себе пространство. С тех пор, как ты навсегда уехала, похолодало, и чай не сладок. Сделавшись мраморным, место около в сумерках сходит с ума от складок. Колесо и каблук оставляют в покое улицу, горделивый платан не меняет позы. Две половинки карманной луковицы после восьми могут вызвать слезы. Часто чудится Греция: некая роща, некая охотница в тунике. Впрочем, чаще нагая преследует четвероногое красное дерево в спальной чаще. Между квадратом окна и портретом прадеда даже нежный сквозняк выберет занавеску. И если случается вспомнить правило, то с опозданием и не к месту. В качку, увы, не устоять на палубе. Бурю, увы, не срисовать с натуры. В городах только дрозды и голуби верят в идею архитектуры. Несомненно, все это скоро кончится -- быстро и, видимо, некрасиво. Мозг -- точно айсберг с потекшим контуром, сильно увлекшийся Куросиво. <1987> --------

Жизнь в рассеянном свете

Из Парменида

* * * Мысль о тебе удаляется, как разжалованная прислуга, нет! как платформа с вывеской "Вырица" или "Тарту". Но надвигаются…

На виа Джулиа

Посвящается стулу

Посвящение

Послесловие

Резиденция

Стрельна

* * * М. К. Ты узнаешь меня по почерку. В нашем ревнивом царстве все подозрительно: подпись, бумага, числа. Даже ребенку скучно в такие цацки;… * * * Чем больше черных глаз, тем больше переносиц, а там до стука в дверь… * * * Я распугивал ящериц в зарослях чаппараля, куковал в казенных домах, переплывал моря, жил с китаянкой. Боюсь,…

Bagatelle

Бегство в Египет

... погонщик возник неизвестно откуда. В пустыне, подобранной небом для чуда по принципу сходства, случившись ночлегом, они жгли костер. В заметаемой снегом пещере, своей не предчувствуя роли, младенец дремал в золотом ореоле волос, обретавших стремительный навык свеченья -- не только в державе чернявых, сейчас, -- но и вправду подобно звезде, покуда земля существует: везде. 25 декабря 1988 --------

Дождь в августе

Кентавры

Новая жизнь

Открытка из Лиссабона

Примечания папоротника

Gedenke meiner, fluestert der Staub.1 Peter Huchel По положению пешки догадываешься о короле. По полоске земли вдалеке -- что находишься на корабле. По сытым ноткам в голосе нежной подруги в трубке -- что объявился преемник: студент? хирург? инженер? По названию станции -- Одинбург -- что пора выходить, что яйцу не сносить скорлупки. В каждом из нас сидит крестьянин, специалист по прогнозам погоды. Как то: осенний лист, падая вниз лицом, сулит недород. Оракул не лучше, когда в жилище входит закон в плаще: ваши дни сочтены -- судьею или вообще у вас их, что называется, кот наплакал. Что-что, а примет у нас природа не отберет. Херувим -- тот может не знать, где у него перед, где зад. Не то человек. Человеку всюду мнится та перспектива, в которой он пропадает из виду. И если он слышит звон, то звонят по нему: пьют, бьют и сдают посуду. Поэтому лучше бесстрашие! Линия на руке, пляска розовых цифр в троллейбусном номерке, плюс эффект штукатурки в комнате Валтасара подтверждают лишь то, что у судьбы, увы, вариантов меньше, чем жертв; что вы скорей всего кончите именно как сказала цыганка вашей соседке, брату, сестре, жене приятеля, а не вам. Перо скрипит в тишине, в которой есть нечто посмертное, обратное танцам в клубе, настолько она оглушительна; некий антиобстрел. Впрочем, все это значит просто, что постарел, что червяк устал извиваться в клюве. Пыль садится на вещи летом, как снег зимой. В этом -- заслуга поверхности, плоскости. В ней самой есть эта тяга вверх: к пыли и к снегу. Или просто к небытию. И, сродни строке, "не забывай меня" шепчет пыль руке с тряпкой, а мокрая тряпка вбирает шепот пыли. По силе презренья догадываешься: новые времена. По сверканью звезды -- что жалость отменена как уступка энергии низкой температуре либо как указанье, что самому пора выключить лампу; что скрип пера в тишине по бумаге -- бесстрашье в миниатюре. Внемлите же этим речам, как пению червяка, а не как музыке сфер, рассчитанной на века. Глуше птичкиной песни, оно звончей, чем щучья песня. Того, что грядет, не остановить дверным замком. Но дурное не может произойти с дурным человеком, и страх тавтологии -- гарантия благополучья. 1988 1 "Помни обо мне, шепчет прах." Петер Гухель (нем.) (прим. в СИБ) --------

Элегия

Постоянство суть эволюция принципа помещенья в сторону мысли. Продолженье квадрата или параллелепипеда средствами, как сказал бы тот же Клаузевиц, голоса или извилин. О, сжавшаяся до размеров клетки мозга комната с абажуром, шкаф типа "гей, славяне", четыре стула, козетка, кровать, туалетный столик с лекарствами, расставленными наподобье кремля или, лучше сказать, нью-йорка. Умереть, бросить семью, уехать, сменить полушарие, дать вписать другие овалы в четырехугольник -- тем громче пыльное помещенье настаивает на факте существованья, требуя ежедневных жертв от новой местности, мебели, от силуэта в желтом платье; в итоге -- от самого себя. Пауку -- одно удовольствие заштриховывать пятый угол. Эволюция -- не приспособленье вида к незнакомой среде, но победа воспоминаний над действительностью. Зависть ихтиозавра к амебе. Расхлябанный позвоночник поезда, громыхающий в темноте мимо плотно замкнутых на ночь створок деревянных раковин с их бесхребетным, влажным, жемчужину прячущим содержимым. 1988 --------

* * *

Под раскидистым вязом, шепчущим "че-ше-ще", превращая эту кофейню в нигде, в вообще место -- как всякое дерево, будь то вяз или ольха -- ибо зелень переживает вас, я, иначе -- никто, всечеловек, один из, подсохший мазок в одной из живых картин, которые пишет время, макая кисть за неимением, верно, лучшей палитры в жисть, сижу, шелестя газетой, раздумывая, с какой натуры все это списано? чей покой, безымянность, безадресность, форму небытия мы повторяем в летних сумерках -- вяз и я? <1988> --------

* * *

Сюзанне Мартин Пчелы не улетели, всадник не ускакал. В кофейне "Яникулум" новое кодло болтает на прежней фене. Тая в стакане, лед позволяет дважды вступить в ту же самую воду, не утоляя жажды. Восемь лет пронеслось. Вспыхивали, затухали войны, рушились семьи, в газетах мелькали хари, падали аэропланы, и диктор вздыхал "о Боже". Белье еще можно выстирать, но не разгладить кожи даже пылкой ладонью. Солнце над зимним Римом борется врукопашную с сизым дымом; пахнет жженым листом, и блещет фонтан, как орден, выданный за бесцельность выстрелу пушки в полдень. Вещи затвердевают, чтоб в памяти их не сдвинуть с места; но в перспективе возникнуть трудней, чем сгинуть в ней, выходящей из города, переходящей в годы в погоне за чистым временем, без счастья и терракоты. Жизнь без нас, дорогая, мыслима -- для чего и существуют пейзажи, бар, холмы, кучевое облако в чистом небе над полем того сраженья, где статуи стынут, празднуя победу телосложенья. 18 января 1989 --------

Выступление в Сорбонне

На столетие Анны Ахматовой

Памяти Геннадия Шмакова

Доклад для симпозиума

Ландсвер-Канал, Берлин

Канал, в котором утопили Розу Л., как погашенную папиросу, практически почти зарос. С тех пор осыпалось так много роз, что нелегко ошеломить туриста. Стена -- бетонная предтеча Кристо -- бежит из города к теленку и корове через поля отмытой цвета крови; дымит сигарой предприятье. И чужестранец задирает платье туземной женщине -- не как Завоеватель, а как придирчивый ваятель, готовящийся обнажить ту статую, которой дольше жить, чем отражению в канале, в котором Розу доканали. 1989 --------

Облака

О, облака Балтики летом! Лучше вас в мире этом я не видел пока. Может, и в той вы жизни клубитесь -- конь или витязь, реже -- святой. Только Господь вас видит с изнанки -- точно из нанки рыхлую плоть. То-то же я, страхами крепок, вижу в вас слепок с небытия, с жизни иной. Путь над гранитом, над знаменитым мелкой волной морем держа, вы -- изваянья существованья без рубежа. Холм или храм, профиль Толстого, Рим, холостого логова хлам, тающий воск, Старая Вена, одновременно айсберг и мозг, райский анфас -- ах, кроме ветра нет геометра в мире для вас! В вас, кучевых, перистых, беглых, радость оседлых и кочевых. В вас мне ясна рваность, бессвязность, сумма и разность речи и сна. Это от вас я научился верить не в числа -- в чистый отказ от правоты веса и меры в пользу химеры и лепоты! Вами творим остров, чей образ больше, чем глобус, тесный двоим. Ваши дворцы -- местности счастья плюс самовластья сердца творцы. Пенный каскад ангелов, бальных платьев, крахмальных крах баррикад, брак мотылька и гималаев, альп, разгуляев -- о, облака, в чутком греху небе ничейном Балтики -- чей там, там, наверху, внемлет призыв ваша обитель? Кто ваш строитель, кто ваш Сизиф? Кто там, вовне, дав вам обличья, звук из величья вычел, зане чудо всегда ваше беззвучно. Оптом, поштучно ваши стада движутся без шума, как в играх движутся, выбрав тех, кто исчез в горней глуши вместо предела. Вы -- легче тела, легче души. 1989 --------

Памяти отца: Австралия

Fin de Siecle

Вертумн

Шеймусу Хини

Метель в Массачусетсе

Presepio

Портрет трагедии

Вид с холма

Колыбельная

К переговорам в Кабуле

Памяти Клиффорда Брауна

Персидская стрела

XII.1993

М. Б. Что нужно для чуда? Кожух овчара, щепотка сегодня, крупица вчера, и к пригоршне завтра добавь на глазок огрызок пространства и неба кусок. И чудо свершится. Зане чудеса, к земле тяготея, хранят адреса, настолько добраться стремясь до конца, что даже в пустыне находят жильца. А если ты дом покидаешь -- включи звезду на прощанье в четыре свечи чтоб мир без вещей освещала она, вослед тебе глядя, во все времена. 1993 --------

Письмо в академию

Томас ТранстрЈмер за роялем

Ангел

Белый хлопчатобумажный ангел, до сих пор висящий в моем чулане на металлических плечиках. Благодаря ему, ничего дурного за эти годы не стряслось: ни со мной, ни -- тем более -- с помещеньем. Скромный радиус, скажут мне; но зато четко очерченный. Будучи сотворены не как мы, по образу и подобью, но бесплотными, ангелы обладают только цветом и скоростью. Последнее позволяет быть везде. Поэтому до сих пор ты со мной. Крылышки и бретельки в состояньи действительно обойтись без торса, стройных конечностей, не говоря -- любви, дорожа безыменностью и предоставляя телу расширяться от счастья в диаметре где-то в теплой Калифорнии. 1992 * Датировано по переводу в SF. -- С. В. --------

Архитектура

В окрестностях Атлантиды

Дедал в Сицилии

Иския в октябре

Испанская танцовщица

Итака

Воротиться сюда через двадцать лет, отыскать в песке босиком свой след. И поднимет барбос лай на весь причал не признаться, что рад, а что одичал. Хочешь, скинь с себя пропотевший хлам; но прислуга мертва опознать твой шрам. А одну, что тебя, говорят, ждала, не найти нигде, ибо всем дала. Твой пацан подрос; он и сам матрос, и глядит на тебя, точно ты -- отброс. И язык, на котором вокруг орут, разбирать, похоже, напрасный труд. То ли остров не тот, то ли впрямь, залив синевой зрачок, стал твой глаз брезглив: от куска земли горизонт волна не забудет, видать, набегая на. <1993> --------

Каппадокия

Лидо

Ржавый румынский танкер, барахтающийся в лазури, как стоптанный полуботинок, который, вздохнув, разули. Команда в одном исподнем -- бабники, онанюги -- загорает на палубе, поскольку они на юге, но без копейки в кармане, чтоб выйти в город, издали выглядящий, точно он приколот как открытка к закату; над рейдом плывут отары туч, запах потных подмышек и перебор гитары. О, Средиземное море! после твоей пустыни ногу тянет запутаться в уличной паутине. Палубные надстройки и прогнивший базис разглядывают в бинокль порт, как верблюд -- оазис. Ах, лишь истлев в песке, растеряв наколки, можно видать, пройти сквозь ушко иголки, чтоб сесть там за круглый столик с какой-нибудь ненаглядной местных кровей под цветной гирляндой и слушать, как в южном небе над флагом морской купальни шелестят, точно пальцы, мусоля банкноты, пальмы. 1989 * Датировано по переводу в SF. -- С. В. --------

* * *

Мир создан был из смешенья грязи, воды, огня, воздуха с вкрапленным в оный криком "Не тронь меня!", рвущимся из растения, впоследствии -- изо рта, чтоб ты не решил, что в мире не было ни черта. Потом в нем возникли комнаты, вещи, любовь, в лице -- сходство прошлого с будущим, арии с ТБЦ, пришли в движение буквы, в глазах рябя. И пустоте стало страшно за самое себя. Первыми это почувствовали птицы -- хотя звезда тоже суть участь камня, брошенного в дрозда. Всякий звук, будь то пенье, шепот, дутье в дуду, -- следствие тренья вещи о собственную среду. В клЈкоте, в облике облака, в сверканьи ночных планет слышится то же самое "Места нет!", как эхо отпрыска плотника либо как рваный SOS, в просторечии -- пульс окоченевших солнц. И повинуясь воплю "прочь! убирайся! вон! с вещами!", само пространство по кличке фон жизни, сильно ослепнув от личных дел, смещается в сторону времени, где не бывает тел. Не бойся его: я там был! Там, далеко видна, посредине стоит прялка морщин. Она работает на сырье, залежей чьих запас неиссякаем, пока производят нас. <1993> --------

Михаилу Барышникову

Надпись на книге

* * * Не слишком известный пейзаж, улучшенный наводнением. Видны только кроны деревьев, шпили и купола. Хочется что-то сказать, захлебываясь, с…

Новая Англия

Ответ на анкету

Памяти Н. Н.

Подражание Горацию

Посвящается Джироламо Марчелло

Посвящается Чехову

Послесловие к басне

Приглашение к путешествию

Пристань Фегердала

Деревья ночью шумят на берегу пролива. Видимо, дождь; ибо навряд ли ива, не говоря -- сосна, в состояньи узнать, в потемках, в мелкой дроби листа, в блеске иглы, в подтеках ту же самую воду, данную вертикально. Осознать это может только спальня с ее опытом всхлипывания; либо -- голые мачты шведских яхт, безмятежно спящих в одних подвязках, в одних подвесках сном вертикали, привыкшей к горизонтали, комкая мокрые простыни пристани в Фегердале. <1993> --------

Провинциальное

По колено в репейнике и в лопухах, по галош в двухполоске, бегущей попасть под поезд, разъезд минующий впопыхах; в сонной жене, как инвалид, по пояс. И куда ни посмотришь, всюду сады, зады. И не избы стоят, а когда-то бревна порешили лечь вместе, раз от одной беды все равно не уйдешь, да и на семь ровно ничего не делится, окромя дней недели, месяца, года, века. Чем стоять стоймя, лучше лечь плашмя и впускать в себя вечером человека. <1993> --------

Семенов

Томасу ТранстрЈмеру

Цветы

Цветы с их с ума сводящим принципом очертаний, придающие воздуху за стеклом помятый вид, с воспаленным "А", выглядящим то гортанней, то шепелявей, то просто выкрашенным помадой, -- цветы, что хватают вас за душу то жадно и откровенно, то как блЈклые губы, шепчущие "наверно". Чем ближе тело к земле, тем ему интересней, как сделаны эти вещи, где из потусторонней ткани они осторожно выкроены без лезвий -- чем бестелесней, тем, видно, одушевленней, как вариант лица, свободного от гримасы искренности, или звезды, отделавшейся от массы. Они стоят перед нами выходцами оттуда, где нет ничего, опричь возможности воплотиться безразлично во что -- в каплю на дне сосуда, в спички, в сигнал радиста, в клочок батиста, в цветы; еще поглощенные памятью о "сезаме", смотрят они на нас невидящими глазами. Цветы! Наконец вы дома. В вашем лишенном фальши будущем, в пресном стекле пузатых ваз, где в пору краснеть, потому что дальше только распад молекул, по кличке запах, или -- белеть, шепча "пестик, тычинка, стебель", сводя с ума штукатурку, опережая мебель. <1993> --------

* * *

-- Что ты делаешь, птичка, на черной ветке, оглядываясь тревожно? Хочешь сказать, что рогатки метки, но жизнь возможна? -- Ах нет, когда целятся из рогатки, я не теряюсь. Гораздо страшнее твои догадки; на них я и озираюсь. -- Боюсь, тебя привлекает клетка, и даже не золотая. Но лучше петь сидя на ветке; редко поют, летая. -- Неправда! Меня привлекает вечность. Я с ней знакома. Ее первый признак -- бесчеловечность. И здесь я -- дома. <1993> --------

* * *

Я слышу не то, что ты мне говоришь, а голос. Я вижу не то, во что ты одета, а ровный снег. И это не комната, где мы сидим, но полюс; плюс наши следы ведут от него, а не к. Когда-то я знал на память все краски спектра. Теперь различаю лишь белый, врача смутив. Но даже ежели песенка вправду спета, от нее остается еще мотив. Я рад бы лечь рядом с тобою, но это -- роскошь. Если я лягу, то -- с дерном заподлицо. И всхлипнет старушка в избушке на курьих ножках и сварит всмятку себе яйцо. Раньше, пятно посадив, я мог посыпать щелочь. Это всегда помогало, как тальк прыщу. Теперь вокруг тебя волнами ходит сволочь. Ты носишь светлые платья. И я грущу. <1993> --------

Ritratto di donna

Храм Мельпомены

Остров Прочида

Надежде Филипповне Крамовой на день ее девяностопятилетия

Византийское

В разгар холодной войны

В следующий век

Из Альберта Эйнштейна

Моллюск

* * * О если бы птицы пели и облака скучали, и око могло различать, становясь синей, звонкую трель преследуя, дверь с ключами и тех, кого больше…

Письмо в оазис

Робинзонада

MCMXCIV

На независимость Украины

Воспоминание

Выздоравливающему Волосику

Корнелию Долабелле

На виа Фунари

Посмертные публикации

Посвящается Пиранези

С натуры

Стакан с водой

Ere perennius

Август

Маленькие города, где вам не скажут правду. Да и зачем вам она, ведь всЈ равно -- вчера. Вязы шуршат за окном, поддакивая ландшафту, известному только поезду. Где-то гудит пчела. Сделав себе карьеру из перепутья, витязь сам теперь светофор; плюс, впереди -- река, и разница между зеркалом, в которое вы глядитесь, и теми, кто вас не помнит, тоже невелика. Запертые в жару, ставни увиты сплетнею или просто плющом, чтоб не попасть впросак. Загорелый подросток, выбежавший в переднюю, у вас отбирает будущее, стоя в одних трусах. Поэтому долго смеркается. Вечер обычно отлит в форму вокзальной площади, со статуей и т. п., где взгляд, в котором читается "Будь ты проклят", прямо пропорционален отсутствующей толпе. <январь 1996 г.> * "Знамя". No. 4. 1996 --------

Роману Каплану на следующий день после его 55-летия

– Конец работы –

Используемые теги: Иосиф, Бродский, стихотворения, Поэмы, основное, собрание0.085

Если Вам нужно дополнительный материал на эту тему, или Вы не нашли то, что искали, рекомендуем воспользоваться поиском по нашей базе работ: Иосиф Бродский. Стихотворения и поэмы (основное собрание)

Что будем делать с полученным материалом:

Если этот материал оказался полезным для Вас, Вы можете сохранить его на свою страничку в социальных сетях:

Еще рефераты, курсовые, дипломные работы на эту тему:

Иосиф Виссарионович Сталин. Полное собрание сочинений. Том 5
На сайте allrefs.net читайте: "Иосиф Виссарионович Сталин. Полное собрание сочинений. Том 5"

Основные принципы философской мысли Древней Индии, ее основные школы и направления
Однако этапесчинка, ее внутреннее я , ее духовная субстанция очищенная от вульгарнойтелесной оболочки столь же вечна, как и весь мир. И не только… Центр тяжести их религиозной активности приходится на ритуалыжертвоприношений… В брахманах-коментариях делалсяакцент на существование прямой связи между долголетием и бесмертием, с однойстороны, и…

Творчество Иосифа Бродского
Обретенная свобода оказалась не по зубам этому народу, она ему принесла не чаемое счастье, а, наоборот, худшее несчастье — за малым вычетом тех… Роль высокого чтения в процессе духовного роста человека трудно переоценить. … Конечно, всему свое время и место: в определенной ситуации и «Клен ты мой опавший» падает в душу, но вся загвоздка в…

Вопрос 5. Основной вопрос и основные направления философии
Автор составитель Якушев А В... Вопрос Философия как разновидность мировоззрения... Вопрос Специфика философского знания...

Электрическое поле. Основные элементы электрической цепи пост. тока. Основные свойства магнитного поля. Электромагнитная индукция
Лекция Тема Электрическое поле стр... Лекция Тема Основные элементы электрической цепи пост тока стр... Лекция Тема Основные свойства магнитного поля стр...

Иосиф Виссарионович Сталин. Полное собрание сочинений. Том 4
На сайте allrefs.net читайте: "Иосиф Виссарионович Сталин. Полное собрание сочинений. Том 4"

Основные принципы философской мысли Древней Индии, ее основные школы и направления
Однако этапесчинка, ее внутреннее я , ее духовная субстанция очищенная от вульгарнойтелесной оболочки столь же вечна, как и весь мир. И не только… Центр тяжести их религиозной активности приходится на ритуалыжертвоприношений… В брахманах-коментариях делалсяакцент на существование прямой связи между долголетием и бесмертием, с однойстороны, и…

Сравнительный анализ МСФО 16 "Основные средства", МСФО 17 "Аренда" с ПБУ 6/01 "Учет основных средств"
Данная проблема актуальна и потому, что в период функционирования планово-регулируемой экономики, подлинное содержание элементов финансовой… Помимо, осмысления и внедрения в российскую практику провозглашенных в МСФО… Целью данной работы является провести сравнительный анализ сущности и взаимосвязи МСФО 16 «Основные средства», МСФО 17…

ОСНОВНЫЕ ПОНЯТИЯ И ОПРЕДЕЛЕНИЯ. ЭЛЕМЕНТЫ ЯЗЫКА. ЭЛЕМЕНТЫ ДАННЫХ. ВЫРАЖЕНИЯ. ОСНОВНЫЕ ИНСТРУКЦИИ. ПРОЦЕДУРЫ. ПРЕПРОЦЕССОР. СТИЛЬ ПРОГРАММИРОВАHИЯ
ВВЕДЕНИЕ... ОСНОВНЫЕ ПОНЯТИЯ И...

Вопрос 5. Основной вопрос и основные направления философии. 8
Конспект лекций... Вопрос Философия как разновидность мировоззрения... Вопрос Специфика философского знания...

0.034
Хотите получать на электронную почту самые свежие новости?
Education Insider Sample
Подпишитесь на Нашу рассылку
Наша политика приватности обеспечивает 100% безопасность и анонимность Ваших E-Mail
Реклама
Соответствующий теме материал
  • Похожее
  • По категориям
  • По работам