ЭГО ЭРОСА

Я видел эти глаза!

И какая-то щемящая грусть пронзила меня. Что-то непонятное было в этих очаровательных глазах. Лицо этой девушки, которая ехала со мной в автобусе, оказалось пухленьким милым личиком. Опреде­ленный тип стандартной красоты, вернее, смазливости. Но глаза! О эти глаза, опустошающие и ослепляющие. Огромные... и пустые.

Но пустота их не серая, не бесцветная. Это — черный космический вакуум. Как зимнее солнце. Летнее, раскаленное, плавит воздух. Зим­нее, отполированное, разреженное, ослепляет. Солнце пустыни и солнце снежных вершин. Так и эти глаза. Я забыл обо всем на свете. Мне захотелось безумного — мне захотелось влиться в эти бездон­ные, страшные глаза.

Вначале, как только я почувствовал их взгляд, устремленный на меня, я смутился и быстро отвернулся. Однако вскоре снова стал ис­кать эти глаза — исподтишка и осторожно. «Брось, брось, — говорил я себе, — не робей. Женщины не любят робости, им импонирует дер­зость. Отважься, если хочешь завладеть этими глазами, стать их влас­телином. Смотри, я приказываю тебе, смотри в них не отрываясь». И смущение, и наглость одновременно владели мною в этот момент.

Я сначала посмотрел на ее губы — для подстраховки. Потом рез­ко и неожиданно — в самые глаза, в самую засасывающую их чер­ную глубь. Она смотрела на меня, не отрываясь. Но я не отвел свое­го взгляда. Я испытывал сладостную пытку, приятнейшее возбужде­ние, и в свой взгляд я старался вкладывать как можно больше демоничности. Я переборол миг смущения.

Чем дольше я смотрел в ее глаза, тем сильнее меня тянуло к ней самой. Я ощутил огромное желание, и чем дольше я смотрел в ее глаза, тем меньше скрывал свое желание, и тем сильнее старался внушить ей мою страсть, а может быть даже и навязать. Да, да, навя­зать. Как навязывает свою волю сильнейший.

Кое-какие соображения меня еще удерживали.

Но вот вышел последний пассажир.

Мы остались вдвоем, и я сорвался. Молниеносное движение тела, и я рядом с ней. Во мне буйствовал самец. Я придвинулся к ней по­чти вплотную, но она отодвинулась от меня. Тогда я приобнял ее и уткнулся в мясистую грудь. Еще какой-то мизерный, скоротечный миг — и я обладатель этих глаз! Но в следующее мгновенье она зае­хала мне локтем в челюсть.

— Но почему, сладостная? — опешил я.

— А ну-ка быстро ушел, понял? — тихо прорычала она. Тут я заметил, что у нее прыщавый нос.

— Подумаешь! — я надменно поднялся и вышел на следующей остановке, поверженный и опозоренный. Удивительнее всего было то, что в этом чувстве тоже было что-то сладостное и томительное. Но еще удивительнее, что она выскочила следом за мной и, подойдя ко мне, тихо сказала:

— Ну ладно, пошли, только у тебя презервативы есть?

*

Идеи приходят совершенно внезапно. Они толкутся в прихожей сознания. Они ждут своей очереди и дерутся друг с другом за право войти ко мне первой. Но только я глух к ним и жесток. И они старятся и умирают в прихожей. И теперь прихожая моего сознания стала кладбищем идей.

Очень сложно достигнуть душевного равновесия, когда тебя ата­куют полчища идей, когда они норовят опрокинуть тебя и когда ты рискуешь оказаться погребенным под ними.

Мой разум теперь — кладбище разлагающихся мыслей. И каж­дая из них мне мстит теперь за то, что я в свое время не приметил ее и не придал ей никакого значения.

Но я стараюсь успокоить себя — все замечательно, все идет, как надо. Я свободен, и моя свобода безгранична.

*

Я с восхищением и изучающе смотрю на женщин, но они поче­му-то в моем взгляде видят только вожделение. Стоит только мне лишь взглянуть на одну из них попристальнее, как она тут же начи­нает теребить свою юбку. Неужели у меня такой откровенный по­хотливый взгляд самца?

В конце концов, я начинаю смотреть на них с вожделением и каждую из них желать.

Вообще, я люблю заниматься сексом. Это лучшая разрядка от накопившихся неприятностей и невзгод, которые тяжким шлаком оседают в мозгу и ужасно засоряют его.

На что стал похож мой мозг? На мусоропровод, заваленный вся­кими безобразными отходами. Кое-где они начинают уже пускать зловоние. Нет, надо срочно освобождаться от них.

Вчера я провел ночь с отличной девочкой. Девочке восемнад­цать. Девочка тоже любит заниматься любовью. К тому же девочка любит водочку.

Мы попили водочки, послушали музычку, а потом — в постель­ку. Наша постелька поскрипывает, а моя девочка постанывает. Это очень артистично и эротично.

Пока она бежит подмываться, я закуриваю сигаретку и пытаюсь отрешиться от окружающего. И я начинаю видеть, как среди ночи в черное окно льется голубой поток мягкого лунного света и заполня­ет всю комнатенку. И я, зажмурившись, плаваю в этом фосфоресци­рующем мареве.

А подружка моя приходит из ванной, ложится ко мне под бо­чок и ничего не замечает. Меня это злит, и я говорю ей, что она дура. «Сам дурак», — огрызается она и обиженно отворачивает­ся, подставляя свои свежие и плотные, как налившиеся яблоки, ягодицы лунному потоку. Ее попа матово мерцает в лунном све­те. Я начинаю нежно гладить по этой сочной попе, и вскоре де­вочке надоедает дуться, и она вновь проявляет интерес к любви. Мы оба счастливы до утра.

Утром я проституточку спровадил. И в одиночестве жую мака­роны, запивая кефиром. И постепенно напиваюсь новой похотью.

Похоть моя — вовсе не прихоть, а способ существования.

Если я дольше трех дней воздерживаюсь и никого не люблю, то чувствовать начинаю прескверно. Тогда я шляюсь по паркам и вы­искиваю подходящих девок. Моя разнузданная походка обращает на себя внимание, и девки клюют, едут ко мне домой и ложатся ко мне в постель. Бывают подобные случаи и летом на пляже. А если на пляже случается изобилие тенистых кустиков, то я не откладываю дело в долгий ящик. Помнится, я осчастливил в кустиках одну жиз­нерадостную вдовушку, в то время как ее не менее жизнерадостные детишки с веселыми воплями плескались неподалеку. Она была мне так благодарна, что предложила свои услуги и на будущее. Я поду­мал и согласился.

*

Я скажу так. Каждый человек в чем-то ущербен. У каждого есть своя сокровенная тайна, страшная тайна, которую он не откроет даже самому близкому на свете человеку. Так и живет человек в подсоз­нательном страхе, что, не дай бог, откроется его тайна, вскроется его нутро — позорища-то какая. Так мы все и живем.

*

Надо бы подстричь ногти. Безобразные у меня ногти, длинные, грязные, изогнутые. Длинные ногти мешают думать, значит, их надо подстричь. Щелк, щелк, звяк, звяк — клацают ножницы. И пока они клацают, я пытаюсь проникнуть в тайну бытия.

*

Я одержал над собой великую победу — перестал бояться тара­канов. Я, вообще, молодец.

*

Я тщательно обсасываю кисленькую карамельку. Она успокаи­вает мне нервы. А нервы мои взвинчены. До предела. Кое-кому доставляет удовольствие говорить о том, как у него взвинчены не­рвы. Они упиваются своими взвинченными нервами. А мне не до упоения. Они у меня на самом деле взвинчены.

А время идет себе и идет. И каждую секунду что-то меняет­ся. И через секунду живешь уже совсем по другому. Не так, как секунду назад. И ты совсем другой, и жизнь совсем другая, и люди совсем другие. За всех не отвечаю, но те, что вокруг, точ­но другие.

*

Говорят — люби человека, люби ближнего своего. А с какой ста­ти? Скажете — позиция эгоиста. Хорошо. Покажите мне неэгоиста. А заодно еще покажите и того, кто добровольно бы подставил дру­гую щеку, получив по одной. Нет таких. Есть? Не верю! Многие не прочь поиграться в святость, а сами по ночам втихаря бегают на кух­ню по кастрюлькам полазить — наверное, чтобы в дневной благо­сти своей укрепиться.

И при всем том, что я сейчас сказал, смею заверить — я человек не злой. Я — человек обычный. Homo vulgaris. Как и все люди, бра­тья мои и сестры, которые и знать обо мне не ведают, но которых я почему-то должен возлюбить, ну если и не возлюбить, то просто любить, или хотя бы не ненавидеть. И не собираюсь. Потому и живу, как все — с той лишь разницей, что признаюсь в этом.

Человек по природе своей говнюк. Этим и интересен.

Ехал как-то в пустом вагоне электрички, где, кроме меня и пья­ненького пассажира, ни души. Мужик похрапывал, привалившись к окну, рядом на сиденье лежали брошенные им свертки. Поезд уже приближался к конечной станции, когда в наш вагон вошли два милиционера и, не долго думая, направили свои правоохра­нительные стопы к нарушителю общественного порядка, который смотрел уже, наверное, свой седьмой сон. На попытки органов растормошить его, тот лишь бурчал и вяло отмахивался, пуская слюни на подбородок.

Тем временем электричка подошла к перрону и остановилась. Я вышел на улицу, но мой внутренний обыватель не мог упустить случая подсмотреть за чужими неприятностями, и мы скользнули в тень фонарного столба. Ждать, однако, долго не пришлось, и через несколько минут вижу — высовываются органы из ширинки двер­ного проема, со свертками, но без их владельца, и, заговорщицки перемигиваясь, неторопливой походкой шествующего правосудия направляются к вокзалу. Один орган, украшенный кучерявым про­туберанцем, лихо выбивающимся из-под молодецки заломленного околыша, ухмыляется в нависающие усы, формой напоминающие ручку чемодана.

Они оказались говнюками втройне. Во-первых, потому что укра­ли. Во-вторых, потому что они, призванные пресекать воровство, сами пошли на это. А в-третьих, они опередили меня.

*

Знал я одну особу, чья созревшая чувственность щедро снабжала меня сладкострастными плодами этого созревания. Если во время моих посещений дома находилась ее четырехлетняя дочка, то стра­тегическая мамаша либо отпускала девочку погулять, либо отправ­ляла в соседнюю комнату, запрещая ей заходить в спальню, так как там, якобы, лопнула батарея, и дядя (то есть я) пришел ее починить. И пока ребенок резвился в соседней комнате, я чинил раскаленную батарею ее резвой мамочки.

Однажды малышка разбила вазу. Разъяренная родительница схва­тила прыгалки и жестоко отхлестала дочь, сопровождая свой акт возмездия заунывным рефреном «так тебе, негодяйка, так тебе», пос­ле чего приказала той встать в угол, а сама, распаленная и раскрас­невшаяся, прошла в спальню, порывисто обнажилась и увлекла меня за своим белым, исполненным желания, похотливым телом.

Впрочем наша связь долго не продолжалась, так как она стала требовать от меня подарков и денег, что с моим мировоззрением отнюдь не совпадало. И мы с ней расстались. Но я находился на вершине своего триумфа. Грязь человеческая беспредельна.

Я на каждом шагу и каждым свои поступком доказываю правду о человеке. И это придает мне уверенности. И когда я с кем-нибудь разговариваю, я делаю такое выражение лица, будто хочу спросить у моего собеседника: «Ну как у вас с подлостью, все в порядке? Ведь сознайтесь, не далее, как вчера вы совершили очередную пакость, не в поступках, так в мыслях. А? Ну сознайтесь. Ну да тут и нет ничего предосудительного. Ведь все мы не без греха.»

Вероятно, люди чувствуют значение моего взгляда и потому стараются поскорее отделаться от меня. Оттого-то я и одинок все­гда. Ведь люди негласно договорились между собой не напоми­нать друг другу о низости своей. А я напоминаю. Одним своим видом напоминаю. Я не говорю прямо. Я безмолвно напоминаю. И люди сторонятся меня. Потому что чувствуют, что я знаю их подноготную.

*

С самого утра я предаю себя в руки Дао, а иными словами, ле­нюсь и валяю дурака. Хорошо, что сегодня воскресенье, и никуда не надо спешить. Значит, я целый день могу плавать в сизых клубах табачного дыма.

За окном падают листья. Новый порыв ветра уносит новую партию обреченных. Все падающие листья кажутся одинаковы­ми. Но на самом деле у каждого свой характер. Вот один падает плавно, покорно принимая смерть, он и летит тихо и незаметно. Другой же торжественно и величаво встречает свое погребение. А третий, оторвавшись от общей стаи, пытается брыкаться, ку­выркается, сопротивляется вовсю, но все равно его строптивого неизменно клонит к холодной земле, мертвым украшением кото­рой он должен стать.

Я умею растягивать и сжимать время. Я поставлю все часы ци­ферблатом к стене и начну отсчитывать время на мгновенья. Тогда длительность дня приравняется к бесконечности. Впрочем, это одна из уловок, чтобы скоротать день, проводимый в одиночестве. Оди­ночество — мое обычное состояние, даже когда я нахожусь в обще­стве людей. Быть может, это мое свойство и помогает мне находить­ся и чувствовать себя свободно в самых различных обществах.

Мне нравится смотреть этот кукольный спектакль. Он интере­сен и порою бывает захватывающим. Конечно, человек это не тря­пичная кукла, которая без ниточки даже слабенько дернуться не может. Нет, человек — это очень сложная и хитро устроенная кук­ла, которая способна производить впечатление, что может дергаться и без ниточки.

Но ниточки-то есть! Есть же ниточки. Нужно их просто уметь видеть.

И если их научиться видеть, то такое откроется! Но за всякое знание своя расплата. И потому лучше их не видеть.

*

Я не боюсь одиночества. Я с ним свыкся и даже подружился. Мы с ним хорошие друзья, и я чувствую себя с ним довольно уютно. Ничто и никто не тревожит моего покоя. У меня нет никаких привя­занностей. Сознание мое перестроилось таким образом, что, когда я прихожу в пустую свою квартиру, мне начинает казаться, что в ком­нате, как огромный бесплотный пес, лежит мое одиночество. Оно радостно и преданно встречает меня. И мы с ним вместе обедаем или ужинаем, вместе читаем. Иногда я ему читаю вслух, а оно ло­жится, свернувшись клубком, у моих ног. Иногда поздними вечера­ми я вывожу его на прогулку. Оно радуется, и ликует, и на улице на время покидает меня, куда-то уносится. И если исчезает надолго, я начинаю волноваться. Я ускоряю шаги, заворачиваю за угол, и оно там наваливается на меня всей своей мягкой бесплотой массой. Так оно развлекается, мое одиночество.

Но как-то в один из таких вечеров оно покинуло меня и долго не возвращалось. Похоже, что я его потерял. Я его никак не мог отыс­кать. С улиц, залитых огнями, я устремлялся в темные переулки. Но его нигде не было. И везде было пусто.

Я бестолку шатался по улицам поздним умывался под душем неоновым фонарным	тоскливо взирая на черные окна безмолвные окна чужие окна
мок под дождем одинокий и грустный грустный и праздный один во всем городе	слушал шелест деревьев и ветра неведомый шелест язык незнакомый
но мне казалось что без перевода я понимал эти шорохи тайные	я разговаривал с миром задумавшимся и погруженным ушедшим в себя
не понимал я но чувствовал знаки его и символы от молвы убежавший нашедший приют в безмолвии

 

Правда, в одном из переулков я увидел нетрезвую девушку. Она была развратного вида, но мало походила на дешевых девочек из баров. Я подошел ближе и остановился, наткнувшись на ее хрипловатый голос:

— Ты что-нибудь потерял?

— Да, — ответил я, — я потерял свое одиночество. Я ожидал, что она шарахнется от мня и загогочет. Но она внимательно посмот­рела на меня и сказала, улыбнувшись:

— Будем вместе его искать?

Мы еще некоторое время ходили по закоулкам, сидели, прижав­шись друг к другу, на сырых скамейках и курили отсыревшие горь­кие сигареты. Потом мы пошли ко мне. Я без лишних раговоров вознамерился использовать ее по назначению, но она сказала:

— Не надо. Я лучше уйду.

— Не понимаю тебя, — удивился я.

— Я не хочу так.

— Как так?

— Сразу.

— Но с другими сразу.

— Другие — это другие. И больше других не будет.

— А я?

— Ты не такой.

— Я потерял свое одиночество.

— Зато нашел меня.

— Ты не останешься?

— Останусь.

— А что же мы будем делать?

— Мы будем говорить.

— Всю ночь?

— Всю.

Я пожал плечами. Мне не жалко. Пусть остается. Но о чем мне с ней говорить?

И она осталась у меня. И не на одну ночь. А на много дней и ночей. Она стала жить у меня.

Я нисколько не изменил своих привычек и мыслей, но она мне не мешала. Она убирала квартиру, готовила мне еду, а иногда на несколько дней исчезала, и я тогда начинал думать, что она исчез­ла совсем. Но она вновь появлялась, и я ни о чем ее не спрашивал. И мы продолжали жить. Глупая романтика. Но благодаря ей я уви­дел самое сексуальное зрелище на свете.

Самое сексуальное зрелище на свете — смотреть, как женщина бреет свои подмышки.

*

Ведьма, она и есть ведьма. И что бы не говорили, с толку меня не сбить. Не верю я в колдунов, магов, заговоры, заклинания, наветы, предсказания, предчувствия, гадания, гороскопы и прочую чушь.

Но только она ведьма!

Был я в гостях у нее. Сидели, чай пили. Она мне все подливала и подливала, пока я испариной не покрылся. Да все пирожные в та­релку подкладывала.

«Хватит, — говорю, — спасибо». А она словно не слышит. Под­ливает и подливает. Итак, сидим мы с ней за столом, налегаем на чай, не зная о чем говорить. Прогнозы погоды уже давно обсужде­ны, и метеоцентр обруган. А дальше... а дальше затянувшуюся пау­зу заполнял чай. Так вот и сидим.

Тут я взглянул на нее — сколько же можно в чашку смотреть? И чувствую — кусок в горло не лезет, жирный крем во рту тает. Сля­коть во рту. А она... смотрит на меня, не мигая, словно просвечивая лучом. Холодные и неживые глаза у нее. Притом серые и водянис­тые. Склепом веет от них. И вся она как-то преобразилась, застыла, и напряженье чувствуется. Как изваяние стала, белая вся, лишь губы накрашены.

«Ведьма, ведьма!» — промелькнуло у меня, и по спине побежа­ли мурашки. Панические мысли закружились в голове: попался, про­пал, сейчас зачаровывать, заколдовывать будет, намекать, что неплохо бы и пожениться.

И тут она с хрипотцой, потусторонним голосом так, что мороз­цем обдало, разве что спина инеем не покрылась, произносит: «Гу­ляш будешь?» «Нет, спасибо», — еле выдавил из себя. И тут же вспом­нил, что мне надо еще сделать неотложные дела. Обещав позвонить, выскочил вон.

*

... И весь я становлюсь малиновым от злобы адреналиновой.

Рассвет был ал. Я мало спал. Но все же встал. Хотя с трудом. Был очень зол. В великом бешенстве метался по комнате и ловил муху. По­том муха увеличилась в размерах и села на меня. Таким образом я ока­зался под мухой. Итак, я с утра уже был под мухой. И в таком состоянии я вышел на улицу. В этот момент кто-то сильно ударил меня по уху.

И я упал в грязь лицом.

И чьи-то изящные туфельки проткнули мне душу, истыкали ост­рыми каблучками, и стала она, как решето, и льются теперь оттуда злость и раздражение, хотя я, по существу, человек добрый.

А тем временем:

На улице задавило человека. Дождь. Снег. Все вперемежку. Гла­за. Автобус. Автобус. Глаза. Выплеснувшаяся синь. На чернеющем тротуаре — белый мозг. Голова вскинута. В черепе пробоина. Через пробоину вываливаются куски запекшейся крови вместе с мозгом.

Дождь. Снег. Все вперемежку. Мгла. Жуткая. Ноябрьская. И — женский вопль лучом прожектора прорезал сгустившуюся толпу часа «пик». И — чьи-то вскинутые глаза. И — распластав руки, на доро­ге лежит старичок. А над ним скалится автобус. А вокруг толпа.

Я тот самый, которого задавило. Только старичком я стал уж_е после того, как я налетел на автобус.

Почему я постарел за несколько секунд?

Когда я лежал распятый на дороге, надо мной горели бешеные звезды.

Задыхаться от бешенства я не мог, так как был бездыханен уже и так. Но душа моя еще роптала. Однако вскоре она отлетела.

Через несколько дней меня хоронили. Вынос тела состоялся в 16 часов 30 минут.

Меня должны были выносить ногами вперед. Но никто не знал, где перед, где зад.

Помню чей-то отвратительный зад. Пора...

Теперь я сижу в другой оболочке.

Тоска змеей выползает из черепа.

Превращается череп в черный колодец, где нет пустоты, но пре­бывает сплошной мрак.

И я тону в этом колодце, захлебываясь собственными отправле­ниями отравленной мысли.

И где-то вдалеке холодно блестят раскаленные звезды.

Я покорил космос своего отчуждения. Оказывается, я покорил вакуум.

Что дальше?

Я заблудился в кривом пространстве.

Что дальше?

А что, если выплеснуть яд изъеденной червями сомнений души?

А что, если каждая мелочь жизни окажется неразменной мо­нетой?

И у этой монеты окажется обратная сторона?

И на эту вторую сторону найдется претендент, свой законный наследник?

А что, если?!. — знак вопроса взбунтуется и станет восклица­тельным знаком!