ПРЕНИЯ В НОЧНОМ САЛОНЕ

Николай Павлович бесшумно и элегантно появился в гостиной, наполненной мыслями Матвея Голобородько о сущности верлибра.

— Если мы возьмем классический стих, — вещал с видом мес­сии поэт, — то вскоре убедимся, что как таковой в наше время он себя исчерпал. Как говорится, совершенство, превзошедшее самое себя. Сейчас каждый, мало-мальски научившийся кропать стиш­ки, за вдохновенным ямбом прячет свою собственную унылую ту­пость. Ему нечего сказать, а мне соответственно нечего прочесть и познать. Я отнюдь не утверждаю, что поэзия должна быть инфор­мативной и нести ту же функцию, что и статья. Но позвольте, она же должна, как и всякое искусство, давать импульсы и моему само­стоятельному духотворчеству, если хотите — то некий энергети­ческий заряд моей душе. А новоявленные вирши нынешних лири­ческих пророков похожи на красивую проводку, в которой, однако, нет тока. Иной, захлебываясь собственной слюной, стонет от граж­данского пафоса и подает нам зарифмованные декларации да ло­зунги. Конечно, каждый имеет право писать так, как он хочет, но ведь и у меня есть право принимать это или не принимать. Вер­либр же может создать только Мастер. Почему? Очень просто. Здесь за звучную рифму не спрячешься. Здесь подавай мысль, экспрес­сию или уникальное видение мира. И если этого ничего нет, то не будет и стиха. Он просто напросто рассыпется. В верлибре мы со­прикасаемся с первозданным таинством Слова. И ведь недаром же Книга (то, что сейчас мы называем Библией) написана свободным стихом. Попробуйте, зарифмуйте ее, и вы получите фельетон. Настоящая поэзия всегда архетипична, а потому и мифологична. Миф — это метафора метафизики.

— Но ведь наше сознание — тоже миф? — просочился в моно­лог Герман. — А еще больший миф — наше Бессознательное, так?

— Так, — снисходительно кивнул Голобородько, — и функция поэзии ориентирована прежде всего на работу с подсознанием. Язы­ком подсознания она другому подсознанию передает некий смысл.

Возьмите любое священное писание: оно насквозь символично и зашифрование. Его нельзя прочесть рационально. И тем не менее люди понимают их сакральные глубины, но не разумом, нет. Веро­ятно, в каждом из нас есть что-то, что существует в нас, но нам не принадлежит. Это что-то и постигает те вещи, которые разуму недо­ступны.

— Ваше что-то Фрейд в свое время назвал Бессознательным, — сказала потягиваясь Рита.

— Мы знаем, как он это назвал, но не знаем, как он представлял его себе, — ответил Матвей. Герман тонко улыбнулся, и Николай Павлович, перехватив его улыбку, предложил:

— Друзья мои, я бы хотел вас познакомить с одной весьма забав­ной историей — ситуация на мой взгляд несколько необычная и вы­ходит за клинические рамки. Признаться, в моей практике, это пер­вый случай, и он столь же интересен, сколь и загадочен. Представь­те себе, что некто убивает свою любовницу, в состоянии помрачен­ного сознания покидает дом и только через несколько кварталов приходит в себя. Некоторое время спустя он возвращается и обнару­живает, что труп исчез. Ну-с, что вы скажете?

— В состоянии аффекта эпилептоид убивает свою жертву и, впав в амбулаторный автоматизм, он продолжает действовать как сомнам­була. Однако, вскоре приступ заканчивается, а происшедшее, как и положено, амнезируется, — сказала Рита.

— Все вроде бы так. А исчезновение покойной? — спросил Николай Павлович, медленно потирая ладони. — Что вы думаете об этом?

— Смотря каким способом было произведено покушение.

— Он пытался ее задушить, Герман.

— Значит, попытка до конца не удалась. Она потеряла созна­ние, а пока наш герой пустился в бега, его возлюбленная очнулась и, не искушая дальнейшей судьбы, дала деру. Вероятно, к нему сей­час направляется милиция, а быть может, уже и беседует с ним. Но причем здесь мы, Николай Павлович? — удивился Герман. — Ему назначут стандартную судебно-психиатрическую экспертизу и мило препроводят в диспансер, где и поставят на спецучет.

— Это мы и проверим, — задумчиво произнес Николай Павло­вич. — Я предложил ему явиться ко мне завтра. Я думаю, до завт­ра, а вернее, уже до сегодняшнего вечера, что-то должно разъяс­ниться и разрешиться. Кстати, я знаком с ним два года, он перио­дически со мной консультируется и никакой психопатологии у него не было за исключением некоторых невротических проявлений. Но да кто сейчас из нас грешных, без этих проявлений? Я полагаю, нам все-таки следует рассмотреть это дело, потому что правосу­дию здесь нечего делать. Мы составим досье на этого человека и проанализируем все происшедшее с ним. Но смысл нашей работы этим не ограничится. Занимаясь частным случаем, мы попытаем­ся отыскать закономерность развития людей и выявим их. Мы со­ставим досье не на конкретно отдельного среднестатистического человечка, понимаете? Мы составим Досье на Человека. Того са­мого, который звучит гордо.

— Поймет ли нас народ?

— Нет. Более того, он может и оскорбиться, так как это коснется его тоже.

— Чем же так примечателен наш материал? — осведомился Мат­вей. — И какова его сквозная тема?

— Сквозная тема? — Николай Павлович печально улыбнулся. — Вырождение рода человеческого.

Рита вздрогнула. По комнате проползла тишина.

— Однако друзья, — тихо сказал Николай Павлович, — давайте немного отдохнем. Сегодня в восемь вечера мы собираемся.

— Мы с удовольствием, — произнесла Рита, — но почему се­годня? Мы же обычно собираемся по пятницам, раз в неделю.

— Мы продолжим нашу тему, — с просачивающейся на тонкие уста улыбкой, ответил седовласый мэтр.

Уже внизу, прогревая машину, Герман заметил:

— Сегодня наш мэтр несколько необычен, вы не находите?

— Признаться, его последние слова были для меня неожиданно­стью, — глухо отозвался с заднего сиденья Матвей.

—Он просто устал, — задумчиво сказала Рита, — это видно по нему.

— Стал чаще курить, — поделился наблюдением Матвей.

— И под глазами чуть синеватый оттенок, — дополнил Герман.

— Он что-то хранит в себе, — продолжила Рита. — Видимо ему хочется поделиться, но одновременно и сдерживается, хотя сдержи­вается с трудом.

— У каждого человека, — закуривая сказал Герман, — возника­ют в жизни периоды, когда он сталкивается с необходимостью неко­его испытания. И если он принимает эту необходимость, то погру­жается в такие глубины жизни, о которых раньше и не помышлял. И когда он проходит через эти глубины, то обретает новое знание и новую мудрость.

— А если не принимает эту необходимость?

— Тогда остается тем, кем и был. Таких большинство. Серая масса.

— Твои пациенты из этой массы?

— Девяносто процентов — да. Они приходят ко мне и стано­вятся в очередь, словно за колбасой. Они и ожидают, что я накор­млю их духовной колбасой. И я кормлю, вот в чем беда. А если я не даю им этих кусков, а предлагаю разобраться в себе, они оби­жаются и обвиняют, что я мало уделяю им внимания. А у тебя, Рита, разве не так?

— Может быть и так, но они — как дети.

— Это нам понятно. Особенно мужчины, они регрессируют, ста­новятся маленькими детьми и поголовно влюбляются в тебя. Я даже могу догадаться, что многие из них после посещения твоего кабине-га запираются где-нибудь у себя дома и в одиночку сладострастничают, тая в своей памяти светлый образ доктора Маргариты.

— А женщины твои?

— Допускаю. Кое-кто из них даже признается...

— Друзья, — напомнил о себе мастер верлибра, — мне кажется, авто уже прогрелось, не поехать ли нам?

— Что ж... отчего бы и не поехать? — добродушно отозвался

Герман.

Машина рванула и вонзилась в тяжелый сумрак ноябрьской ночи.