рефераты конспекты курсовые дипломные лекции шпоры

Реферат Курсовая Конспект

Издательства: Б.С.Г.-Пресс, Иностранная литература, 2000 г.

Издательства: Б.С.Г.-Пресс, Иностранная литература, 2000 г. - раздел Литература, ...


 

 

Клайв С. Льюис

Пока мы лиц не обрели

Серия: Иллюминатор

 


Издательства: Б.С.Г.-Пресс, Иностранная литература, 2000 г.
Твердый переплет, 304 стр.
ISBN 5-93636-015-6, 5-93381-028-2
Тираж: 7000 экз.
Формат: 70x100/32

http://www.ozon.ru/context/detail/id/116884/?partner=inostranka

Клайв Стейплз Льюис. Пока мы лиц не обрели

Пересказанный миф Перевод с английского И. КОРМИЛЬЦЕВА

От переводчика

Глава первая

C тех пор как я стала старухой, месть богов более не страшит меня. Развебоги в силах повредить мне? У меня нет ни мужа, ни сына, ни друга, накоторых мог бы обрушиться их гнев. Моя иссохшая плоть по привычке желает,чтобы ее мыли, питали и не по разу в день облачали в нарядные одежды, но мнене жаль моего тела -боги властны отнять у него жизнь, когда имзаблагорассудится. Я уже позаботилась о наследнике - корона моя перейдет ксыну моей сестры. Вот почему я не страшусь гнева богов, и вот почему я решилась написатьэту книгу, ибо человек, которому есть что терять, никогда не осмелитсянаписать подобную. В книге этой я буду обвинять богов: в первую очередьтого, который обитает на Седой горе. Словно перед строгим судьей, я расскажубез утайки обо всем том зле, что этот бог причинил мне. Увы! Нет в миретакого суда, который рассматривал бы тяжбы между богами и смертными людьми,а бог Горы - я уверена - не ответит на мои обвинения. Болезни и страдания,которыми он волен меня наградить, - разве это достойный ответ? Я пишу нагреческом языке, которому меня обучил мой наставник. Может случиться, чтокакой-нибудь странник из Греции посетит наш дворец, прочтет эту книгу иперескажет ее у себя на родине, где людям не возбраняется вести вольные речидаже о бессмертных богах. И может статься, тамошние мудрецы разберутся,справедливы ли мои обвинения, и удалось ли бы оправдаться богу Седой горы,снизойди он до ответа. Меня зовут Оруаль, и я старшая дочь Трома, царя Гломского. Город нашГлом расположен на левом берегу реки Шеннит, в дне пути на северо-запад отРингаля, селения у южных пределов нашего царства. Сам город отстоит отберега на расстояние, которое женщина проходит за треть часа; ближе к рекестроить нельзя, ибо Шеннит по весне разливается. Летом же она пересыхает, ина илистых берегах, поросших камышом, во множестве гнездятся дикие утки. Натом же удалении от Шеннитского брода, что и город, но на другом берегу рекистоит священный Дом Унгит. За ним на северо-востоке начинаются отроги Седойгоры. Бог этой горы, возненавидевший меня, приходится Унгит сыном. В домематери он, однако, не живет - Унгит там всегда одна. Она восседает в дальнемуглу храма, окутанная мраком, и ее почти не видно. Только летом, когда светвысокого солнца проникает в капище через дымовые отверстия, богиню можнорассмотреть. Она из черного камня, и у нее нет ни головы, ни рук, но этомогущественная богиня. Мой старый учитель, которого прозвали Лисом,утверждал, что греки зовут ее Афродитой, но я решила оставить все имена так,как они звучат на нашем языке. Я начну повествование с того дня, когда умерла моя мать и мне обриливолосы на голове, как велит обычай. Лис (впрочем, тогда он еще не жил у нас)говорил, что этот обычай позаимствован нами у греков. Батта, наша нянька,вывела нас за ограду дворца, в сад, устроенный на склоне холма. Пока онабрила голову мне и Редивали, младшей сестре моей, дворцовые рабыни толпилисьвокруг, причитая и бия себя в грудь - так они оплакивали смерть царицы.Редиваль была младше меня на три года: других детей, кроме нас, у царя тогдане было. В перерывах между рыданиями рабыни щелкали орешки, хихикали иперешептывались. Когда сверкнула бритва и золотые кудри Редивали упали наземлю, все рабыни вздохнули и сказали: "Ах, какая жалость!" Когда же сталиобривать голову мне, ни одна из них не проронила ни слова. Но больше всегомне запомнилось, как холодна была выбритая кожа на моей голове и как солнцепекло мне открытый затылок, когда мы с Редивалью копались в грязи на берегуреки вечером того же дня. Наша нянька Батта была крупная женщина со светлыми волосами и грубымибольшими руками. Отец купил ее у торговцев с Севера. Когда мы изводили еесвоими проказами, она ворчала: - Ну погодите! Вот приведет ваш отец в дом новую царицу, тогда узнаете!Поживете с мачехой, наедитесь прогорклого сыра заместо медовых пряников, данапьетесь кислого молока заместо красного вина... Но не успела еще во дворце появиться новая царица, как наша жизнь ужеизменилась. В тот день, помню, стоял ужасный мороз. Редиваль и я даже наделисапожки (обычно мы ходили босиком или в легких сандалиях). Мы катались польду на заднем дворе в старой части дворца, там, где стены сложены избревен, а не из камня. От двери стойла и до большой навозной кучи всезаледенело, но лед был неровным от отпечатков копыт, застывших луж молока исвежих коровьих лепешек, так что кататься нам было нелегко. И тут на дворвышла Батта; кончик носа ее пламенел от мороза. Она крикнула нам: - А ну-ка, замарашки! Умойтесь и идите к Царю. У него для вас кое-чтоесть,чтоб мне провалиться! Скоро у вас начнется совсем другая жизнь! - Неужто мачеха приехала? - спросила Редиваль. - Нет, куда хуже! - ответила Батта, утирая Редивали нос краем своегофартука. - Ну и достанется вам шлепков, щипков и зуботычин! Вот ужнаплачетесь вдоволь! Затем она отвела нас в новую часть дворца, туда, где стены все изпобеленного кирпича, а на каждом углу - дворцовые стражи, облаченные вдоспехи. В Столб вой зале, у очага, над которым висят звериные шкуры иохотничьи трофеи, стоял на отец и с ним еще трое. Эти люди в одежде путниковбыли нам знакомы; трижды в год они являлись во дворец с товарами. Торговцыукладывали в мешок весы, на которые отвешивают серебро, и мы поняли, чтотолько что состоялась сделка. Один из них сворачивал цепь, на которой водятпленников. Мы увидели стоявшего рядом низенького щупленького человечка ипоняли, что наш отец купил нового раба. На нога> раба были язвы от колодок,но в остальном он ничуть не походил на тех рабов которым мы привыкли. Глазау него были совсем голубые, а волосы - там, где : еще не тронула седина, -рыжие. - Скоро в моем доме появится наследник, - сказал, обращаясь к рабу, нашотец. - Я хочу, грек, чтобы ты передал ему всю премудрость твоего народа. Апокаместможешь поучить вот этих (тут он показал на меня с Редивалью). Еслиты сумеешь вбитьхоть что-нибудь в голову девке, то ты и верно учитель. Перед тем как отослать нас, отец прибавил: - Займись в первую очередьтой, что постарше. Может, она хоть будет умной - ни на что другое она не годна. Я не поняла, что именно имел в виду отец, но уже привыкла к тому, чтолюди всегда говорят обо мне как-то странно. Я полюбила Лиса (такое прозвище дал греку мой отец) так, как не любилатой поры никого другого. Можно было ожидать, что человек, рожденный в Грециисвободным, но попавший на войне в плен и проданный в рабство варварам,должен был отчаяться. Отчаяние действительно временами завладевало Лисом, и,может бы гораздо чаще, чем я, маленькая девочка, могла заметить. Но яникогда не слышал чтобы он роптал на судьбу, никогда не слышала, чтобы онхвастал, как это дела другие рабы, высоким положением, которое занимал усебя на родине. Он часто у шал себя высказываниями вроде "Весь мир - однадеревня, и мудрец в нем нигде изгнанник" или же "Вещи сами по себе ни дурны,ни хороши - мы только мним таковыми". Но я полагаю, что бодрость духа онсохранял не благодаря этим рассуждениям, а потому, что был необычайнолюбознателен. Я никогда не встречала другого человека, который задавал быстолько вопросов. Он словно хотел знать все свете не только о нашей стране,языке нашего племени, наших богах и предках, даже о цветах и деревьях,растущих в нашем краю. Вот как получилось, что я рассказала ему об Унгит, о девушках, которыежили в ее доме, о подарках, которые невесты приносят богине, и о том, что,если страну постигает какое-нибудь бедствие, мы перерезаем горло жертве наалтаре богини окропляем Унгит человеческой кровью. Он содрогнулся, когдауслышал это, и чтото пробормотал в сторону, но затем сказал вслух: - И все-таки она - Афродита, хотя в ней больше сходства с Афродитоювавилонян, чем с нашей богиней. Послушай, я расскажу тебе про Афродитугреков. Тут голос его стал глубоким и нежным, и он поведал мне, как греческаяАфродита влюбилась в царевича Анхиза, пасшего стада отца на склонах горыИда. Ко богиня спускалась по травянистым кручам к пастушьей хижине, львы,рыси, медведи и прочие твари подползали к ее ногам, покорные, как собаки, азатем расходились парами и предавались любовным утехам. Но Афродита скрыласвою божественную природу и явилась в хижину Анхиза в образе смертнойженщины и возлегла с ним на ложе. На этом, как мне показалось, Лис хотелзакончить рассказ, но, поддавшись очарованию предания, поведал, что былодальше: Анхиз, проснувшись, увидел Афродиту - богиня стояла в дверях хижины,сбросив с себя обличье смертной женщины. Тогда царский сын понял, с кем онпровел эту ночь. Он в ужасе закрыл глаза руке вскричал: "Лучше убей менясразу!" - Конечно, ничего этого на самом деле не было, - поспешил прибавить он. - Все это выдумки поэтов, дитя мое. Такое противоречит природе вещей. Но и того, что он сказал, хватило мне, чтобы догадаться: хотя богинягреков красивее, чем наша Унгит, она так же жестока. Таков уж был Лис - он словно стыдился своей любви к поэзии. ("Все этосказки, дитя мое!" - не уставал повторять он.) Мне приходилось немалокорпеть над тем, что он называл "философией", для того чтобы уговорить егопочитать мне стихи. Так, понемногу, я познакомилась с песнями греков.Превыше всего мой учитель ставил стихотворение, которое начиналось словами"Труд человеку стада добывает и всякий достаток" (Гесиод. Труды и дни.(Дерев. В.Вересаева). Сафо. (Перев. В.Вересаева), но я знала, что он кривитдушой. По-настоящему он волновался, когда декламировал "В стране, где вветках яблонь шумит прохлада" или же: Луна и Плеяды скрылись, А я все одна в постели... Когда он пел эту песню, глаза его блестели, а в голосе почему-тозвучала неподдельная жалость ко мне. Лис любил меня больше, чем мою сестру,потому что Редивали не нравилось учение, и она постоянно осыпала Лисаиздевками и насмешками и часто подговаривала других рабов против нашегоучителя. Летом мы обычно занимались в саду, сидя на маленькой лужайке в тенигрушевых деревьев; там мы и попались как-то раз на глаза Царю. Разумеется,мы тут же вскочили на ноги, скрестили руки на груди и опустили глаза долу.Так было положено встречать повелителя детям и рабам. Царь дружелюбнопохлопал Лиса по спине и сказал: -- Радуйся, грек! Волей богов тебе скоро доведется учить наследника!Возблагодари небо, ибо не часто простому греческому бродяге выпадала стольвеликая честь.Мой будущий тесть - великий человек. Тебе-то до этого,конечно, и дела нет. В величии ты понимаешь не больше вьючного осла. Всегреки - бродяги и оборванцы,верно? -- Разве не одна и та же кровь течет в жилах у всех людей, хозяин? -спросил Лис. -- Одна и та же кровь? - изумился Царь, выпучив глаза. Затем он грубозахохотал и сказал: - Пусть я сдохну, если это так! Вот и вышло, что не Батта, а сам Царь известил нас о скором появлениимачехи. Мой отец очень удачно посватался. Ему отдавали в жены третью дочьцаря Кафадского, самого могущественного властителя в наших землях.(Теперь-то я знаю, почему властитель Кафада снизошел до нас. Единственное,что не перестает меня удивлять, - как сам царь Гломский не заметил, чтососед согласился на этот брак не от хорошей жизни.) Свадьбу сыграли очень скоро, но в моей памяти приготовления к нейтянулись целую вечность. Дворцовые ворота выкрасили в ярко-красный цвет, вСтолбовой зале по стенам развесили новые шкуры, а за брачное ложе мой отецзаплатил куда больше, чем мог себе позволить. Ложе было сделано из редкогодерева, которое привозят с Востока. Говорили, что оно обладает волшебнымисвойствами и что из каждых пяти детей, зачатых на нем, четверо - мальчики.("Все это сказки, дитя мое! - сказал мне Лис. - Такие вещи зависят отестественных причин".) День свадьбы приближался; во дворец сгоняли целыестада, двор был уже залит бычьей кровью и завален шкурами, а бойне все,казалось, не будет конца. На кухне варили и жарили мясо, но нам, детям, неудавалось даже толком поглазеть на эти увлекательные приготовления, потомучто Царь вбил себе в голову, что Редиваль и я вместе еще с двенадцатьюдевочками из благородных семейств должны будем петь свадебный гимн. И необычный, а греческий, на зависть всем окрестным царям. - Но, хозяин... - пытался спорить Лис со слезами в глазах. -- Грек, ты должен научить их! - неистовствовал отец. - Зря я, что ли,набивалтвое греческое брюхо вином и мясом? Я хочу греческих песен, значит,они у меня будут!Никто не заставляет тебя учить их греческому. Зачем импонимать слова - главное, чтобы пели погромче. Берись за дело безпромедления, иначе я велю порезать твою шкуру на ремни! Это была безумная затея. Позже Лис не раз говорил, что он окончательнопоседел, пытаясь обучить варваров греческому пению. - Я был рыжим, как лис, - вздыхал он, - а стал седым, как барсук. Когда мы наконец разучили гимн от начала до конца, отец пригласил водворец Жреца Унгит, чтобы тот послушал, как мы поем. Я боялась Жреца, носовсем не так, как боялась своего отца. Ужас внушал мне запах, которыйисточал Жрец. Это был запах святости, запах храма, запах жертвенной крови(обычно голубиной, но иногда - человеческой), запах горелого жира, паленых волос и прогорклоголадана. Это былзапах Унгит. Еще ужаснее были одежды Жреца, сделанные иззвериных шкур и сушеных рыбьих пузырей, а на груди у служителя Унгит виселастрашная маска в видептичьей головы. Казалось, что клюв растет у этогочеловека прямо из сердца. Разумеется, он не понял ни слова, музыка тоже оставила его равнодушным.Он спросил только, будем ли мы петь с покрытыми лицами или нет. - Ну и вопрос! - воскликнул отец, громко захохотав по своемуобыкновению. - Неужто ты думаешь, что я хочу насмерть перепугать невесту? - и сэтими словамион ткнул пальцем в мою сторону. - Конечно, они покроют лица. Ия сам позабочусь, чтобы нигде ничего не просвечивало. Одна из девушек захихикала, и, кажется, именно тогда я в первый разпоняла, что родилась уродиной. После этого я стала бояться будущей мачехи еще пуще прежнего. Мнеказалось, что из-за моего уродства она будет обходиться со мной строже, чемс Редивалью. Дело было не только в том, что нам сказала Батта: и от другихмне доводилось слышать страшные рассказы о мачехах. В ту ночь, когда мыстолпились под портиком дворца и пели гимн, стараясь петь, как учил нас Лис,- ужасные вещи, которые творили мачехи с падчерицами в этих сказках,проносились у меня в голове. Мы ничего не видели, ослепленные ярким светомфакелов, а Лис бегал перед нами, кивая нам в знак одобрения или вздымаяруки, когда мы делали что-то не так. Снаружи доносились приветственныекрики, затем принесли еще факелов, и мы увидели, что невесту поднимают сколесницы и ведут во дворец. Она была укутана в покрывала еще плотнее, чеммы, и я смогла понять только, что это - крохотная женщина, почти ребенок.Страхи мои от этого стали только сильнее, ведь у нас говорится, чтомаленькая змея жалит злее. Затем, не прекращая петь, мы проводили невесту набрачное ложе и там сняли с нее покровы. Теперь я понимаю, как она была хороша собой, но тогда я этого незаметила. Я только поняла, что невеста испугана еще больше, чем мы сами. Еемаленькое личико не выражало ничего, кроме ужаса. Я догадалась, что онаувидела моего отца, когда тот вышел навстречу свадебному поезду к воротам,увидела его грубое лицо, мощное тело, услышала его громкий голос, и все еедевичьи страхи разыгрались тут же с новой силой. Мы сняли с невесты бесчисленные одежды, отчего она стала еще меньше,оставили ее дрожащее бледное тело на царской постели и выскользнули изопочивальни, чувствуя на себе взгляд ее огромных испуганных глаз. Пели мы втот вечер, надо сказать, ужасно.

Глава вторая

Я не могу рассказать почти ничего о второй жене моего отца, потому чтоона не прожила в Гломе и года. Она понесла сразу же после свадьбы, отчегоЦарь пришел в наилучшее расположение духа. Встречая Лиса, он никак не могудержаться, чтоб не поговорить с ним о еще не родившемся царевиче. Каждыймесяц отец приносил Унгит богатые жертвы. Я не знаю, как ладил он с Царицей,и только однажды мне удалось подслушать их разговор. Я сушила волосы насолнце после купанья, выставив голову в окно, выходившее в сад. Царь иЦарица в это время прогуливались под окном. - Похоже, девочка моя, меня крупно надули, - говорил отец. - Мнесказали,что тесть мой потерял уже два или три города, хотя сам он пишет мне,что дела идуткак нельзя лучше. С его стороны было бы честнее сказать мнесразу, что лодка идетко дну, прежде чем приглашать прокатиться. Так или иначе, люди говорили, что Царица томится от тоски по своейюжной родине и с трудом переносит нашу суровую зиму. Она бледнела и сохла, ия окончательно убедилась в том, что мачеха не представляет для меня никакойугрозы. Наоборот, первое время дочь Кафадского царя сама очень боялась меня,но потом привыкла и даже полюбила робкой сестринской любовью. Она вообщеказалась мне скорее сестрой, чем мачехой. Когда настал день родов, никому из нас не позволили лечь в постель.Поверье гласит, что, если в доме будут спать, душа родившегося младенца несможет проснуться и он умрет. Мы собрались в большой комнате, междуСтолбовой залой и опочивальней Царицы. На потолке плясали отблески факелов,постоянно шипевших и гаснувших от жуткого сквозняка, потому что в доме былинастежь открыты все двери. Двери нельзя закрывать, иначе может затворитьсячрево роженицы. Посреди залы развели огромный костер. Каждый час Жрец Унгитдевять раз обходил вокруг очага и что-то бросал в огонь. Отец сиделнеподвижно в своем кресле. Он даже ни разу не пошевелился за ночь. Я сидела рядом с Лисом. -- Дедушка! - шепнула я ему. - Мне страшно! -- Не следует бояться того, что в природе вещей... - тоже шепотомответил он мне. Должно быть, после этого я задремала и проснулась только оттого, чтовокруг меня женщины выли и били себя в грудь, как это они делали, когдаумерла моя мать. Все кругом переменилось, пока я спала. Костер погас, креслоЦаря опустело, дверь опочивальни наконец закрыли, и оттуда уже нераздавались ужасные крики и стоны. Видимо, пока я спала, совершилижертвоприношение, потому что на полу была кровь, а Жрец Унгит деловитообтирал свой священный нож. Я была сама не своя после тяжелого сна, и мнепочему-то пришло в голову пойти и навестить Царицу. Но не успела я дойти додвери, как меня настиг и остановил Лис. - Доченька! - прошептал он. - Не надо, я прошу тебя. Ты сошла с ума.Ведь Царь... В это время дверь распахнулась и на пороге показался мой отец. Лицо егоужаснуло меня, оно было бледным от дикой ярости. Я хорошо знала, что, когдалицо Царя краснеет от гнева, он может кричать и топать ногами, но ничегострашного не последует. Но если от гнева он становился бледным, кому-то этомогло стоить жизни. - Вина! - сказал он тихим голосом, что тоже было дурным знаком.Перепуганные рабы вытолкнули вперед мальчика-слугу, любимца моего отца.Отрок, одетый в роскошное платье (мой отец одевал слуг весьма богато), был,пожалуй, даже бледнее своего господина и повелителя. Он схватил кувшин винаи царскую чашу и устремился с ними к моему отцу, но поскользнулся в лужекрови, зашатался и выронил из рук свою ношу. Быстрее молнии Царь выхватил изножен короткий клинок и вонзил его под ребра неловкому слуге. Мальчик рухнулв лужу вина и крови, в предсмертных судорогах толкнул кувшин, и тот сгрохотом покатился по неровному полу. (Никогда до этого я не замечала, чтопол в нашем дворце так плохо вымощен; став царицей, я немедленно повелелавымостить его заново. На мгновение мой отец уставился на окровавленный клинок; взгляд егоказался удивленным. Потом он тихо подошел к Жрецу Унгит и вкрадчиво спросил: - Что ты теперь попросишь у меня для своей богини? Пусть она лучшевернет мне то, что у меня забрала. Или, может, ты мне заплатишь за весь мойдобрый скот? Затем, помолчав, он добавил: - Скажи мне, прорицатель, что ты будешь делать, если я повелюраскрошить твою Унгит молотом в порошок, а наковальней сделаю твое тело? Но Жрец оставался бесстрастно-спокойным - казалось, он совсем не боитсяЦаря. -- Унгит слышит тебя, повелитель, даже сейчас, - сказал он. - Унгитничего незабывает. Ты уже сказал довольно для того, чтобы проклятие легло навесь твой род. -- Мой род? - переспросил Царь. Он не повысил при этом голоса, но виднобыло, что его всего трясет от гнева. - Ты говоришь о моем роде? В этот миг краем глаза он заметил лежавший на полу труп мальчика. -- Кто сделал это? - спросил он, оборачиваясь к нам. Разглядев в толпеменя и Лиса, он не выдержал и наконец заорал голосом таким громким, что,казалось, крыша вот-вот рухнет на наши головы. -- Девки, девки, девки! - рычал он. - Мало мне их, так боги послали ещеодну!Будет ли этому конец, я спрашиваю? Неужели бабьих душ на небе какдождевой воды?Ты... ты... ты... я... - и, задыхаясь от ярости, он схватилменя за волосы и рванул так, что я отлетела в другой конец залы и там упала.Я не заплакала: бывают такие мгновения, когда даже ребенок понимает, чтолучше не подавать голоса. Когда я очнулась, я увидела, что мой отец ужевцепился в горло Лису и трясет изо всех сил бедного грека. -- Старый мошенник! - кричал отец. - Сколько времени ты жрал мой хлеб,атолку от тебя меньше, чем от собаки! Завтра же отправишься на рудники,бездельник! Неделю протянешь - и то польза! Никто не проронил ни слова. Тогда Царь в гневе воздел руки к небу,страшно затопал ногами и заорал еще громче прежнего: - Да что вы на меня все уставились, подлые рожи! У меня от вас на душетошно!Прочь отсюда! Вон! Чтобы ни одного не видел. Мы выбежали из залы, толкаясь и падая в дверях. Я и Лис выскользнули через маленькую калитку, выходившую на огород, иоказались снаружи. Уже светало, накрапывал мелкий дождик. - Дедушка, - сказала я, всхлипывая, - бежим! Прямо сейчас, пока они непри шли за тобой! Старик покачал головой. - Я слишком стар, - сказал он. - Далеко мне не убежать. А что делаетнаш Царь с беглыми рабами - не мне тебе объяснять. - Но они отправят тебя на рудники! Бежим, я убегу вместе с тобой. Еслинас поймают, я скажу, что я тебя подговорила. Стоит нам оказаться там, и онинас уже не догонят! С этими словами я показала на кряжистую вершину Седой горы, темневшую втусклом свете дождливой зари. - Не говори ерунды, доченька, - ответил учитель и погладил меня поголовке, как маленькую. - Они подумают, что я украл тебя, чтобы продать врабство. Нет, если уж бежать, так в такую страну, где им меня не поймать. Тыдолжна мне помочь.Послушай, у реки растет трава с красными пятнышками настебле. Мне нужен ее корень. -Это яд? - Разумеется. Ах, дитя, да не плачь ты так! Разве я не говорил тебе,что человеквправе расстаться с жизнью при определенных обстоятельствах?Разве я не объяснял тебе, что это не противоречит природе вещей? Мы должнысмотреть на нашу жизнь как на... -- Говорят, что те, кто поступает так, там, в стране мертвых, осужденывечно барахтаться в вонючей грязи. - Ну что ты! Это все варварские предрассудки. Разве я не объяснял тебе,что после смерти мы распадаемся на составные элементы? Неужели я рожден насвет только для того, чтобы... - Я знаю, я знаю все это, дедушка! Но разве ты не веришь хоть чуточкуво все, что говорят о богах и нижнем мире? Я знаю, что веришь - иначе отчеготы дрожишь? - Увы, это дрожит моя слабая плоть и предает мою богоравную душу! Какаяжалкая слабость перед достойным концом! Но хватит об этом - мы только теряемпопусту время. - Послушай! - вдруг воскликнула я. - Что это такое? Мне было так страшно, что я вздрагивала от любого шороха. - Это скачут кони, - сказал Лис, напряженно всматриваясь во влажнуюмглу.- Вот всадники подъехали к главным воротам. Судя по одежде, это послыиз Фарсы. Вряд ли их визит улучшит Царю настроение. Вот что, доченька... оЗевс! Поздно,уже слишком поздно! Последние слова учитель промолвил, услышав, как во внутренних покояхкличут: -- Лиса, Лиса к Царю, срочно! -- Им даже нет нужды волочь меня волоком - я сам приду, - сказал Лис ипоцеловал меня, как это принято у греков, в глаза и лоб. -- Прощай, доченька! - сказал он мне, но я все равно пошла за ним. Я незнала, что мне делать при встрече с отцом - умолять его на коленях,проклясть или убить.Когда мы вошли в Столбовую залу, мы увидели там многонезнакомых людей. Заметив Лиса в проеме двери, Царь закричал: - Эй, Лис, иди сюда! У меня для тебя полно работы!Затем он заметил меняи прибавил: - А ты, образина, проваливай на женскую половину, а то от одного твоеговида вино прокисает прямо в кружках! Я не помню, чтобы мне когда-нибудь еще в жизни (если не говорить оделах божественных) доводилось прожить целый день в таком страхе, как тогда.Я не знала, как относиться к последним словам Царя: с одной стороны, онизвучали так, словно гнев его поумерился, с другой - он мог разгореться влюбое мгновение с новой силой. Кроме того, я знала, что иногда отец бываетжесток, даже когда не испытывает гнева: порой ему доставляло удовольствиепоизмываться над жертвой, просто исполняя произнесенную им в порыве гневаугрозу. Ему случалось и прежде отправлять на рудники старых домашних слуг.Но мне не удалось надолго остаться наедине с моими страхами, потому чтопришла Батта и стала обривать голову мне и Редивали, как она это делала вдень смерти моей матери. Батта рассказала нам, цокая языком от упоения, какЦарица умерла родами (о чем я знала уже с утра) и как она родила живогоребенка, девочку. Бритва прикоснулась к моей голове, и я подумала, что, еслиЛиса пошлют на рудники, это будет траур и по нему. Мои волосы падали на пол,тусклые, прямые и короткие, и ложились рядом с золотыми кудрями Редивали. Вечером пришел Лис и сказал мне, что о рудниках и речи нет - по крайнеймере пока. То, что мне прежде было в тягость, вдруг оказалось спасением: всечаще и чаще Царь заставлял Лиса прерывать занятия с нами и отправляться вСтолбовую залу, потому что отец мой внезапно уразумел, что грек умеетсчитать, читать и писать (сперва только по-гречески, но вскоре он выучилсяписать и на языке нашего народа), а также, что лучшего советчика не найти вовсем Гломе. В тот самый памятный день Лис помог моему отцу заключить спослами Фарсы такой договор, о котором Царь не смел и мечтать. Лис былистинным греком: там, где мой отец мог сказать только "да" или "нет", Лисговорил "да", которое ни к чему не обязывало, и "нет", которое было слаще,чем мед. Он умел заставить слабого поверить в наше расположение, а сильного- в наше несуществующее превосходство. Лис был слишком полезным рабом, чтобыпосылать его на смерть в рудники. На третий день тело Царицы предали огню, и мой отец дал имя ребенку. Онназвал дочь Истрою. -- Чудесное имя, - сказал на это Лис. - Просто чудесное имя. Ты ужезнаешь довольно по-гречески, так скажи, как ее звали бы на моем языке. -- В Греции ее звали бы Психеей, дедушка, - сказала я. Младенцы во дворце никогда не переводились; у нас было полно детейдворцовых рабов и незаконнорожденных отпрысков моего отца. Иногда отец вшутку ворчал: - Похотливые распутники! Порою мне кажется, что этот дворец принадлежитне мне, а Унгит! Вот возьму и перетоплю всех выблядков, как слепых котят! -но на самом деле он испытывал даже нечто вроде уважения к тому рабу,которому удавалось обрюхатить половину наших рабынь, особенно когда у техрождались мальчики. (Девочки, если Царь не брал их в свой гарем, обычно подостижении зрелости продавались на сторону или посвящались Унгит и уходилижить в ее дом.) Я относилась хорошо к Царице, можно сказать, любила ее,поэтому, как только Лис развеял мои страхи, я отправилась посмотреть наребенка. Так получилось, что в короткое время ужас оставил меня и на местоего пришла радость. Ребенок был очень крупным; даже не верилось, что его мать была такойхрупкой и маленькой. У девочки была чудесная кожа, словно излучавшая сияние,отсвет которого озарял тот угол комнаты, где стояла колыбелька. Малюткаспала, и было слышно, как ровно она дышит. Надо сказать, что мне никогдабольше не доводилось видеть такого спокойного младенца. Сзади ко мне подошелЛис и посмотрел через мое плечо. - Пусть меня назовут дураком, но, клянусь богами, я и впрямь начинаюверить, что в жилах вашего рода течет кровь небожителей, - прошептал он. -Это дитя подобно новорожденной Елене. Ухаживать за ребенком поручили Батте и кормилице, рыжеволосой мрачнойженщине, которая (как, впрочем, и Батта) слишком часто прикладывалась ккувшину с вином. Я отослала ее, едва представилась возможность, и нашла дляребенка кормилицу из свободнорожденных, жену одного крестьянина, здоровую ипорядочную женщину. Я перенесла ребенка в свою комнату, и он оставался тамвместе с нянькой ночью и днем. Батта с удовольствием переложила заботу одевочке на наши плечи. Царь знал обо всем, но ему было все равно. Только Лиссказал мне: - Доченька, побереги себя, не изводи столько сил на ребенка, даже еслион прекрасен, как бессмертные боги! Но я только рассмеялась ему в лицо. Кажется, я никогда больше в жизнитак много не смеялась, как в те далекие дни. Беречь себя! Да один взгляд наПсихею заменял мне ночной сон и придавал мне сил. Я смеялась вместе сПсихеей, а Психея смеялась весь день напролет. Она научилась смеяться уже натретьем месяце жизни, а лицо мое стала узнавать на втором (хотя Лис в этотак и не поверил). Так начались лучшие годы моей жизни. Лис души не чаял в ребенке, и ядогадалась, что давным-давно, когда грек был еще свободным человеком, у неготоже была дочка. Теперь он и впрямь чувствовал себя дедушкой. Мы проводиливсе время втроем - я, Психея и Лис. Редиваль и прежде не любила обществаЛиса и приходила на уроки только из страха перед Царем. Теперь, когда Царьсловно и думать забыл о том, что у него три дочери, Редиваль былапредоставлена самой себе. Она вытянулась, грудь у нее налилась, длинные ногиподростка округлились - она хорошела на глазах, но было ясно, что ей никогдане стать такой же красивой, как Психея. Красота маленькой Психеи - надо сказать, у каждого возраста есть своякрасота - была той редкой красотой, которую признают с первой же встречилюбой мужчина и любая женщина. Красота Психеи не потрясала, как некое диво,- пока человек смотрел на мою сестру, ее совершенство казалось ему самойестественной вещью на свете, но стоило ему уйти, как он обнаруживал, что вего сердце остался сладкий, неизгладимый след. Как любил говорить нашучитель, красота девочки была "в природе вещей"; это была та красота,которую люди втайне ожидают от каждой женщины - да что там! - от каждогонеодушевленного предмета, - но не встречают почти никогда. В присутствииПсихеи все становилось прекрасным: когда девочка бегала по лужам, лужиказались красивыми, когда она стояла под дождем, казалось, что с неба льетсячистое серебро. Стоило ей подобрать жабу - а она питала странную любовь ксамым неподходящим для любви тварям, - и жаба тоже становилась прекрасной. Годы шли один за другим своим обычным чередом, случались, очевидно, изимы но я их не помню - в памяти остались только весны и лета. Мне кажется,что в те годы вишня и миндаль зацветали раньше и цвели дольше, чем теперь, идаже неисто вый ветер не мог оборвать их розовые, как кожа Психеи, лепестки.Я смотрела в глаза сестры, голубые, как весеннее небо и вода ручья, ижалела, что я не жена Царя и не мать Психеи, жалела, что я не мальчик и немогу влюбиться в нее, жалела, что я довожусь ей только единокровной сестрой,жалела, что она - не моя рабыня, потому что тогда я смогла бы даровать ейсвободу и богатство. Лис пользовался к тому времени у Царя таким доверием, что, когда отецне нуждался в его услугах, учитель мог гулять с нами где угодно и даже вдалиот дворца. Часто мы проводили летние дни на вершине холма к юго-востоку отГлома, откуда открывался прекрасный вид на весь город и на вершину Седойгоры. Мы до того хорошо изучили ее зазубренный гребень, что знали там каждуюскалу и каждую расселину, хотя никто из нас никогда не бывал так далеко отгорода. Психея влюбилась в Гору с первого взгляда. - Когда я вырасту, - говорила она, - я стану великой царицей и выйдузамуж за самого великого царя, и он построит мне дворец из золота и хрусталяна вершине этой горы. Лис захлопал от восторга в ладоши и вскричал: - Ты будешь прекраснее Андромеды, прекраснее Елены, прекраснее самойАфродиты! Хотя полдень был жарким и скалы вокруг пылали огнем, я почувствовалапри этих словах Лиса, будто чьи-то холодные пальцы прикоснулись слева к моейспине. - Как бы тебе не накликать на нас беды такими словами, дедушка! -сказала я.Но он, как я и думала, только рассмеялся и сказал: - Это твои слова, доченька, принесут нам несчастье. Разве я не училтебя, что боги не ведают зависти? Но я осталась при своем мнении. Я знала, что Унгит не по душе такиеразговоры.

Глава третья

Нашим счастливым дням скоро пришел конец, и не без помощи Редивали. Унее всегда был ветер в голове и одно распутство на уме, и вот она непридумала ничего лучшего, как целоваться и шептаться о любви с молодымчеловеком из дворцовой стражи по имени Тарин прямо под окном у Батты. Делобыло за полночь; Батта, перепив вина, отправилась в постель еще до заката ипоэтому проснулась ни свет ни заря. Заметив парочку, она, будучиприрожденной доносчицей, отправилась к Царю, разбудила его и поделилась сним новостью. Царь, вне себя от гнева, осыпал Батту проклятиями, но все-такиповерил ей. Он оделся, взял с собой двух стражников, явился в сад и засталтам любовников врасплох. Поднялся такой шум, что все во дворце проснулись.Царь послал за цирюльником и приказал оскопить Тарина прямо на местепреступления (когда рана зажила, юношу отправили в Рингаль и там продали).Не успели стихнуть крики и рыдания несчастного, как Царь явился в комнату,где находились я и Лис, и обвинил нас во всем случившемся. Почему Лис неуследил за своей воспитанницей? Почему я недоглядела за своей сестрой?Кончилось тем, что отец приказал нам не выпускать больше Редиваль из виду: - Ходите, где вам вздумается, делайте, что вам придет в голову, но сэтой суки глаз не спускайте. И знай, Лис, что если она потеряетдевственность прежде, чем я найду ей мужа, то ответит за это твоя спина. Аты, пугало, можешь делать все, что тебе заблагорассудится. Клянусь Унгит,это будет чудо, если найдется хоть один мужчина, которого не испугает твоелицо! Гнев Царя был так страшен, что Редивали осталось только покориться.Теперь ей приходилось все время проводить в нашем обществе, отчего онавскоре избавилась от последних остатков любви ко мне и Психее. Она то и деловызывающе зевала, заводила бессмысленные споры и без причины дерзила.Особенно ее раздражала Психея - ведь та была такой живой, веселой ипослушной! По словам Лиса, это была сама Добродетель в человеческом образе.Однажды Редиваль ударила Психею. Я не помню, что было дальше, - помнютолько, что обнаружила себя сидящей на груди у Редивали. Лицо сестры быловсе разодрано в кровь, а руки мои вцепились ей в горло. Лис сумел все-такиоттащить меня в сторону и худо-бедно помирить нас. Всякий покой и радость кончались с появлениея Редивали. А затемпоследовали новые удары судьбы, которые окончательно погубили наше счастье.В тот год, когда я пыталась задушить Редиваль, случился неурожай. В тот жесамый годды сватался и везде получил отказ. Мир сильно изменился, и союз сКафадом превратился в петлю, готовую затянуться у нас на шее. Боги неблаговолили Глому, Тогда же случилось еще одно происшествие, доставившее мне немаловолнений. Лис и я сидели в тени грушевых деревьев и занимались философией.Психея гуляла рядом на опушке царского сада и весело распевала. Редиваль шлаза ней следом. Краем глаза я следила за ними и поэтому слушала Лиса вполуха.Затем мне показалось, что Редиваль и Психея говорят с кем-то на краю сада.Через некоторое время сестры вернулись к нам. Редиваль, фыркая от негодования, упала на колени перед Психеей ипринялась посыпать свою голову песком. -- Почему вы не падаете ниц перед богиней? - с насмешкой сказала она,посмотрев в нашу сторону. -- Что это тебе в голову пришло, сестрица? - спросила я нехотя, потомучто не ожидала услышать ничего хорошего в ответ. -- Разве ты не знаешь, что теперь ты - сестра богини? -- О чем это она, Истра? - спросила я. (С тех пор как Редивальпроводила все время вместе с нами, я никогда не называла девочку вслухПсихеей.) - Ну, что же ты молчишь, божественная сестрица? - сказала Редиваль. - Язнаю, что ты никогда не лжешь, так что тебе стоит сказать правду! Расскажи,как тебе воздали божеские почести! -- Это неправда, - сказала Психея. - Просто женщина с ребенком подошлако мне и попросила, чтобы я ее поцеловала. -- Да, но почему? - настойчиво переспросила Редиваль. -- Потому что... потому что тогда ее ребеночек станет красивым - такона сказала. - Таким же красивым, как ты, - вот как она сказала. Не забудь этоприбавить. -- И что ты сделала, Истра? - спросила я. -- Поцеловала ее. Она хорошая женщина. Она мне понравилась. -- И не забудь прибавить, что после этого она возложила тебе на головумиртовую ветвь, пала перед тобою ниц и посыпала свою голову пылью, -вставила Редиваль. -- Случалось ли такое раньше, Истра? - строго спросила я. -- Да, несколько раз. -- Сколько? -- Я не помню. -- Дважды? -- Нет, чаще... - Раз десять? -- Нет, еще чаще. Я не знаю. Не могу вспомнить. Почему ты смотришь наменя так? Разве я сделала что-то дурное? -- Это опасно, это очень опасно! - сказала я. - Боги ревнивы. Они нетерпяткогда... -- Доченька, ну что ты такое говоришь? - перебил меня Лис. -Божественнойприроде не присуща ревность. Боги, какими вы их себепредставляете, это только вымысел и сказки поэтов. Мы говорили об этомтысячу раз! -- Ох-о-хо! - зевнула Редиваль, лежа на спине и задрыгав ногами ввоздухе, та что можно было рассмотреть все ее прелести (она делала это длятого, чтобы смутить Лиса, потому что старик был очень застенчив). - Ох-о-хо,сестрица богини и служанка раба! Откуда ты знаешь, кто будет наследницей вГломе? Посмотрим, что думает Унгит насчет нашей божественной сестрицы! -- Кто может знать, что думает Унгит, - тихо сказал грек. Редиваль устала кататься на спине. Она легла лицом в траву и тихосказала, глядя снизу вверх на грека: - Зато очень нетрудно узнать, что думает насчет этого Жрец Унгит.Может, мне стоит сходить и спросить? Непреодолимый страх перед Жрецом снова проснулся в моем сердце исоединил со страхом за наше будущее. -- Сестрица! - сказала Редиваль, обращаясь ко мне. - Отдай мне бусы изголу бых камней, те самые, которые тебе подарила наша мать. -- Я отдам их тебе, как только мы вернемся домой, - сказала я. -- А ты, раб, - продолжала Редиваль, глядя на Лиса, - научись вестисебя с царевной. И почаще советуй отцу выдать меня замуж за какого-нибудьцаря. Да не за любого, а за молодого, красивого жеребца с широкими плечами игустой золотистой бородой. Ты ведь вертишь моим отцом как хочешь, когда онзапирается с тобой в Столбовой зале. Ни для кого не секрет, кто из вас двоихна самом деле царь Гломский! На следующий год в стране случился бунт. Поводом к нему послужилоувечье, которое мой отец нанес Тарину. Юноша сам по себе был такогонезнатного рода, что даже не совсем понятно, как он умудрился попасть кодвору, но у его отца были дела с людьми более знатными, и ему удалосьподговорить на бунт девять князей из северо-западных земель. Мой отец самвозглавил войска (надо сказать, что, когда я увидела его в полном боевомоблачении верхом на его любимом коне, мое сердце зажглось до тех порнеизвестной мне дочерней любовью) и одержал победу. Обе армии понеслиогромные потери - большие, чем наша страна могла себе позволить, - и победаэта никого не порадовала. Наше положение стало еще более шатким. На этот год снова был неурожай и появились первые признаки лихорадки.Осенью Лис подхватил ее и чуть не умер. Я не могла ухаживать за учителем,потому что, как только он слег, отец сказал мне: - Ну вот, девочка, ты уже умеешь читать, писать и болтать по-гречески.У меня есть для тебя работа: ты будешь вместо Лиса. И после этого разговора я почти переселилась в Столбовую залу, потомучто работы для меня в те дни выдалось очень много. Хотя я была вне себя отстраха за жизнь Лиса, я не могла не заметить, что помогать отцу оказалось нестоль уж неприятно. На время он даже перестал меня ненавидеть. В концеконцов он стал говорить со мной если не с любовью, то с уважением: так, какмужчина мог бы говорить с мужчиной. Я наконец поняла, в каком отчаянномположении мы оказались. Ни один из соседних домов божественной крови (атолько с такими наша семья могла сочетаться законным браком) не отдавалдочерей в жены моему отцу и не хотел просватать его дочерей за своихцаревичей. Наши собственные князья шептались о том, кто займет Гломский тронпосле отца. Со всех сторон нам грозили войной, а у нас не было сил, чтобыпротивостоять этим угрозам. Вышло так, что Лиса выхаживала Психея, хотя это и было ей строгозапрещено. Она могла даже побить или покусать того человека, который рискнулбы стать между ней и дверью комнаты Лиса. В ее жилах тоже текла гневливаякровь нашего отца, хотя гнев Психеи всегда шел от любви ее сердца. Лисодолел хворь, только стал совсем седым и старым. Но бог, который преследуетнаш род, все хитро продумал. История о том, что Психея ходила за Лисом и онвыздоровел, разлетелась по всему городу. Одной Батты хватило бы, для тогочтобы растрезвонить эту новость повсюду, а таких, как Батта, во дворце былоне счесть. В устах у людей эта история превратилась в сказку о прекраснойцаревне, которая исцеляет лихорадку одним своим прикосновением. Не прошло идвух дней, как у дворцовых ворот уже столпилась добрая половина жителейстолицы. Кто только не пришел ко дворцу! Из нор своих выползли самыедиковинные калеки, выжившие из ума старцы вдруг вообразили, что их жизнистоят того, чтобы их спасать, люди несли своих грудных младенцев иагонизирующих больных. Я стояла и смотрела на них сквозь зарешеченные окнадворца, и жалость просыпалась во мне от этого печального и страшногозрелища, от этого неистребимого запаха чеснока и немытых тел, стоявшего надпестрой толпой. - Царевна Истра! - кричали несчастные. - Пришлите нам царевну, руки которой исцеляют! Мы умираем! Спаси нас! Спаси! - Хлеба нам! Хлеба! - кричали другие. - Откройте царские амбары! Мыумираем с голода! Сперва они не решались приблизиться к воротам, но потом осмелели. Непрошло и часа, как они уже замолотили в них кулаками. -- Принесите огня! - кричал кто-то, но сзади другие голоса слаботвердили: -Исцели нас! Исцели! Царевна с волшебными руками! -- Ей придется выйти к ним, - сказал отец. - Нам не сдержать толпу.(Две трети дворцовых стражей к тому времени скосила лихорадка.) - Может ли она исцелить их? - спросила я у Лиса. - Веришь ли ты сам,что именно ее руки исцелили тебя? - Кто знает? - сказал Лис. - То, что руки некоторых людей исцеляют,вполне в природе вещей. - Выпустите меня! - сказала Психея. - Это же люди! - Какие это люди! Это сброд! - сказал отец. - Они поплатятся за своюнаглость, дайте только срок! Но не будем терять времени - оденьте девчонку.Она хороша собой, и смелости ей не занимать. Психею облачили в царские одежды, возложили на голову венок и отворилиперед ней дверь. Бывает, что заплакать не можешь, но грудь словно сотрясаютрыдания. Так было со мной тогда, и так случается до сих пор, стоит мнетолько вспомнить, как Психея, тоненькая и хрупкая, вышла из прохладной тьмыдворцовых покоев в тлетворный зной городской площади. Когда дверь открылась,люди в панике отхлынули назад. Они ожидали не иначе как толпу воинов скопьями, но, увидев то, что они увидели, упали на колени. Красота Психеи (амногие из них никогда не видели царевну прежде) повергла их едва ли не вужас. В наступившем молчании хорошо было слышно, как в толпе поднимаетсятихий стон, почти рыдание, которое становилось все громче и громче, пока непревратилось в нестройный многоголосый крик - Богиня! Это богиня! Рев толпы прорезал звонкий голос какой-то женщины: - Сама Унгит в человеческом образе почтила нас! Психея шла среди всего этого безумия, спокойная и торжественная, какдитя идущее к доске отвечать урок. Она прикасалась к людям, и люди падали кее ногам пытаясь поцеловать если не ступни ее, то хотя бы край одежды, илитень, или землю в том месте, где ступила ее нога. А Психея продолжалаприкасаться к больным, и казалось, что этому не будет конца, потому чтотолпа на площади, вместо того что бы таять, все росла и росла. Этопродолжалось несколько часов. Даже мы, стоявши в тени портика, изнемогали отневероятного зноя того полудня. Вся земля молила ливне, который (теперь мыэто знаем) так и не пришел. Я заметила, что Психея бледнеет прямо на глазах,а походка ее становится нетвердой. - Великий Царь! - обратилась я к отцу. - Она умирает! - Если она не доведет дело до конца, тогда умрем мы все. Нас просторастерзают, - сказал отец. Все закончилось только на закате. Мы отнесли Психею в постель иуложили. К следующий день она уже металась в лихорадке. Но лихорадка несмогла одолеть ее. В бреду Психея часто говорила о чертогах из золота иянтаря на вершине Седой гор] Даже когда ей было совсем плохо, на ее лицо непадала тень смерти. Казалось, что смерть просто не отваживалась приблизитьсяк ней. И когда Психея окончательно выздоровела, ее красота стала еще болееволшебной, чем прежде. Детство ее прошло - иной, более строгий и сильныйсвет излучало лицо девочки. - "Нет, осуждать невозможно, - стихами пропел Лис, - что Трои сыны иахейцы брань за такую жену и беды столь долгие терпят: истинно, вечнымбогиням она красотою подобна!"( Гомер. Илиада. Песнь третья, 156-158.(Перев. Н.Гнедича.)) Часть заболевших лихорадкой выздоровела, часть умерла. Только богам ведмо, были ли выздоровевшие теми, к кому прикоснулась Психея, но боги, каквсегда отмалчиваются. Люди, однако, были уверены, что дело обстояло именнотак. Каждое утро у стен дворца мы находили приношения для Психеи: ветвимирта, венки вскоре и то, что обычно жертвовали только Унгит, - медовыелепешки и голубей - Тебе не страшно? - спросила я Лиса. - Меня успокаивает одно, - ответил тот. - Жрец Унгит сам подхватиллихорадку, и вряд ли ему сейчас до нас. В это время Редиваль вдруг ни с того ни с сего сделалась набожной изачастила в Дом Унгит. Лис и я отнеслись к этому снисходительно, тем болеечто ее всегда сопровождал старый верный дворцовый раб, и мы не сомневались,что он не допустит ничего дурного. Мы полагали, что она молится о том, чтобыбогиня послала ей мужа, или просто пользуется возможностью не видеть насхотя бы несколько часов, а в этом наши желания вполне совпадали. Тем неменее я потребовала, чтобы она не заводила ни с кем разговоров во время этихпаломничеств. - Ах, сестрица, не беспокойся! - ответила на это Редиваль. - Мужчины,увидевшие хоть раз Психею, уже не делают никаких различий между мной итобой. Мы с тобой не богини, нам жертв не приносят.

Глава четвертая

До тех пор я не имела никакого представления о нравах простых людейнашего города. Поэтому их преклонение перед Психеей, пугавшее меня, с однойстороны (и потому, что я с ужасом думала о том, как жестоко Унгит можетпокарать простого смертного, посягнувшего на положенные только ей почести, ипотому, что я знала, как мстителен Жрец Унгит и сколько у него найдетсявооруженных и сильных союзников среди многократно умножившихся недруговмоего отца), с другой стороны, представлялось мне некоторой защитой от всехэтих опасностей. Спокойствие было недолгим, ибо мы не подумали о главном уроке,извлеченном чернью из случившегося: дворцовые врата открываются, если в ниххорошенько постучать. Психея еще не успела полностью оправиться от недуга, аони уже снова ломились во дворец, требуя на сей раз зерна. - Хлеба! Хлеба! Мы умираем с голоду! - кричала толпа. - Отворитецарские амбары! На этот раз Царь был вынужден уступить. -- В следующий раз вы ничего не получите! - сказал он собравшимся наплощади. - Откуда у меня зерно, если земля не родит его? -- А почему? - громко выкрикнул в толпе кто-то. - Где твои сыновья, Царь? Кто будет твоим наследником? - сказал другой. - А вот у царя Фарса целых тринадцать сыновей! - сказал третий. - У бесплодных царей и поля бесплодны, - подвел итог четвертый. На этот раз Царь успел заметить, кто говорит; он незаметно кивнулстоявшим сзади лучникам. Быстрая стрела пронзила горло наглеца, и толпаобратилась в бегство. Но отец поступил неправильно: убивать нужно было иливсех, или никого. В чем он был прав, мой отец, так это в том, что мы немогли больше раздавать народу зерно: после второго неурожайного года вцарских амбарах осталось только наше собственное посевное зерно и ничегобольше. Даже обитатели дворца вынуждены были довольствоваться луком,лепешками из бобовой муки и жидким пивом. С большим трудом мне иногдаудавалось раздобыть лучшей пищи для выздоравливающей Психеи. Дальше случилось вот что. Вскоре после того как Психея окончательнопоправилась, я вышла из Столбовой залы, оставив там отца наедине с Лисом, иотправилась посмотреть, что поделывает Редиваль. Ведь моему отцу ничего нестоило задержать меня по делам на целый день, а затем накричать на меня зато, что моя сестра осталась надолго без присмотра. Но на этот раз онапопалась мне сразу: Редиваль шла вместе с Баттой, возвращаясь из одного изсвоих обычных походов в Дом Унгит. Батту и Редиваль в те дни было водой неразлить; они так и шастали повсюду с вороватым видом по каким-то своимтаинственным делам. - А, сестричка-тюремщица! - воскликнула Редиваль. - Не извольтеволноваться, я в полном порядке. Это не за мной стоило бы присматривать.Лучше скажи мне, где пропадает наша маленькая богиня? -- Полагаю, в царских садах, - ответила я. - И не такая уж маленькая -она тебя на голову выше. -- Ах, ужас-то какой! Не сказала ли я часом чего-нибудь богохульного?Как бы гром небесный не поразил меня! Да, я совсем забыла, что она у нас ужебольшая. Такая большая, что полчаса назад я безо всякого труда заметила еена пустоши возле рынка. Царским дочерям не к лицу гулять одним по пустошам,но богини, разумеется, выше подобных предрассудков. - Истра одна в городе! - воскликнула я. - По крайней мере, была там, - визгливо добавила Батта. - Носилась какугорелая, задрав юбку. И она попыталась показать, как носилась Психея. (Сколько я помню Батту,она всегда передразнивала всех, хотя была к этому совершенно не способна.) -- Я побежала за ней, за этой нахалкой, но она шмыгнула в чью-то дверь,и поминай как звали. -- Ладно, - сказала я. - Девочка, конечно, не должна была так делать.Но я не думаю, что она попадет в какую-нибудь беду. -- Не думаешь? - переспросила Батта. - Это как сказать. - Ты спятила, няня! - сказала я. - Не прошло и шести дней с тех пор,как люди молились на нее. - Я об этом ведать ничего не ведаю, - пробурчала Батта (которая,разумеется, прекрасно все знала). - Может, что и было, но нынче всепо-другому. Я-то сразу видела, что ничего хорошего из этого волшебства невыйдет. Лихорадка-то пуще прежнего разыгралась! Вон вчера человек стопомерло! Это мне шурин кузнецовой жены сказал. Люди поговаривают, что отее-то рук все это и бывает - лихорадка то есть. Я тут говорила с однойстарухой, так та говорит, что ее старика она тронула, а старик-то и померсразу - даже до дому не донесли. И не одна она так говорит. А вотпослушались бы старую Батту... Но я уже не слышала брюзжания няньки; я вышла на порог и посмотрела всторону города. Вид, знакомый мне с детства, показался мне в тот мигвраждебным и чужим, странным и каким-то незнакомым. Наконец я заметилаПсихею, которая быстро шла к воротам дворца. По походке было видно, чтосестра страшно устала Когда Психея переступила порог, она сразу схватиламеня за руку и поволокла во дворец. Она не сказала ни слова, пока мы непришли в нашу опочивальню, но грудь ее сотрясали безмолвные рыдания, как учеловека, у которого застрял ком в горле Затем она заставила меня сесть вкресло, села сама у моих ног и положила голову мне на колени. Мне спервапоказалось, что она плачет, но когда Психея подняла лицо глаза ее были сухи. - Сестра, - сказала она. - Что со мной? - С тобой? Ровным счетом ничего, Психея, - ответила я. - Почему тыспрашиваешь? - Почему они говорят, будто я проклята? - Кто это посмел такое сказать? Мы прикажем вырвать ему язык! И где тывообще была? Психея рассказала мне все. Она пошла в город (что, по моему мнению,было весьма глупо с ее стороны), не сказав никому из нас ни слова. Пошла,потому что проведала что ее кормилица (та самая, которую подыскала ей я)заболела лихорадкой лежит в бреду. "Раз говорят, что мои руки исцеляют, ктознает - может, оно так есть... Почему бы не попробовать еще раз, решилая..." Я сказала ей, что она поступила очень плохо, но она не сталаоправдывать как провинившийся ребенок. Она просто посмотрела на меняспокойно и серьезно я впервые полностью осознала, что передо мной уже недитя, а взрослая девушка, этого у меня заныло сердце. - Но кто же назвал тебя проклятой? - спросила я. - Ничего особенного не случилось, пока я не вышла из дома кормилицы;разве что никто почему-то не здоровался со мной на улице, а еще - женщины,завидев меня подбирали юбки и переходили на другую сторону. Но когда я пошладомой, мне повстречался мальчик - очень милый мальчуган лет восьми. Онпосмотрел на меня и плюнул мне под ноги. "Какой невоспитанный мальчишка!" -сказала я со смехом и протянула к нему руку. Он вытаращился на меня как нагадюку и с ревом убежал. После этого некоторое время никто мне не попадался,а затем я повстречалась с несколькими мужчинами. Они посмотрели на меня непо-доброму, а за спиной у меня начали шептаться: "Проклятая идет! Проклятая!Она вообразила себя богиней!" А один из них сказал: "Она навлечет проклятиена всех нас!" И они стали швырять в меня камнями. Нет, они не попали в меня,но мне пришлось убежать от них. Почему они себя так вели? Что я им такогосделала? -- Что ты такого сделала? - переспросила я. - Ты их вылечила иблагослови ла, ты взяла на себя их поганую хворь. И вот их благодарность!Если бы они мне попались, я бы разорвала их на клочки! Встань, дитя, мненадо идти. Что бы ни случилось, помни - мы царские дочери. Я иду к Царю.Пусть он будет бить меня и таскать за волосы, но я заставлю его выслушатьменя. А мы им еще хлеба дали! Да я... -- Тише, сестрица, тише! - сказала Психея. - Не могу слышать, когда онобижает тебя. Я так устала и хочу ужинать. Сядь, успокойся, не гневайся. Тытак похожа в гневе на нашего отца! Лучше поужинаем вместе. Нам грозиткакая-то беда - я давно уже это чувствую, - но сегодня вечером мы вбезопасности. Я сама позову служанок. Хотя то, что сказала Психея про мой гнев, уязвило меня в самое сердце,я сдержала себя и постаралась успокоиться. Мы поужинали и немногоразвеселились, так что у нас нашлись силы даже для шуток и игр. Этого богиникогда не смогут у меня отнять - я навечно запомнила каждое ее слово идвижение в тот вечер. Но, как ни тревожно было у меня на сердце, ничего страшного неслучилось и на следующий день (я до сих пор не могу понять, почему беда такдолго медлила). Прошло еще немало дней, но ничего не произошло, хотя участьГлома становилась день ото дня все более и более незавидной. В Шеннит почтине осталось воды - река превратилась в чахлый ручеек, пробиравшийся черезгниющие кучки водорослей; казалось, что река умерла и теперь разлагается нажаре. Рыба сдохла, птицы - тоже, а те, которые уцелели, улетели в другиекрая. В городе был перерезан весь скот, а тот, что остался, годился в пищуне больше, чем высохшие кости. На пасеках погибли все пчелы. Львы, о которыхникто уже не слышал целую вечность, явились из-за Седой горы и порезали технемногих овец, которых пощадила бескормица. Лихорадка, казалось, поселиласьу нас навсегда. Все эти дни я прислушивалась и присматривалась, когда мнеэто удавалось, ко всем, кто входил и выходил из царского дворца. К счастью,в ту пору у отца было особенно много работы для меня и для Лиса. У нас непроходило и дня без гонца или письма из какого-нибудь сопредельного царства:наши соседи грозили нам, требовали от нас невозможного, напоминали о старыхобещаниях, втягивали в раздоры, которые нас не касались. Они знали, какобстоят дела в Гломе, и кружились, как мухи над падалью. Отцу моемуслучалось в то время впадать в гнев по десяти раз на дню: в ярости он моготвесить Лису пощечину или оттаскать меня за волосы, но потом яростьсменялась отчаянием - слезы стояли в его глазах. Тогда он начинал говорить снами таким голосом, каким ребенок просит о помощи, забыв, что царь - он, амы только его советники. - Мы в западне! - воскликнул он как-то. - Нас сожрут по кусочку. Чтотакого я натворил, что боги гневаются на меня? Я всегда почитал богов иприносил им жертвы. Единственный добрый знак заключался в том, что лихорадка, казалось,оставила наш дворец в покое. Много рабов умерло, но из воинов не пострадалпочти никто. Только одного унесла болезнь, все остальные уже могли носитьоружие. Вскоре мы узнали, что Жрец Унгит также оправился от болезни. Болел оночень долго, потому что, уже перенеся лихорадку один раз, подхватил ееснова, так что чудом остался в живых. Самым страшным было то, что мор уносилпо большей части детей и молодежь, а старики, как правило, выживали. Наседьмой день после выздоровления Жрец пожаловал во дворец. Царь увидел вокно Жреца со свитой (я тоже заметила их), удивленно поднял брови и сказал: - Хотел бы я знать, для чего старая развалина прихватила с собойстражу?Надо сказать, что у Дома Унгит была своя, отдельная стража,подчинявшаяся только Жрецу. Стражники из ее числа, вооруженные копьями, внемалом количестве следовали во дворец; четверо несли паланкин, в которомвосседал Жрец. Не доходя до ворот, стражники сложили копья, но самипоследовали за паланкином. - Что это? - спросил вслух отец. - Измена или просто бравада? Затем он отдал какой-то приказ начальнику дворцовой стражи. Не думаю,чтобы он хотел довести дело до драки. Скорее этого хотелось мне. Я была ещемолода и глупа и никогда не видела, как бьются между собой мужчины. Поэтомумне не было страшно - напротив, меня охватило какое-то приятное волнение. Паланкин поставили на землю, и Жрец вышел из него. Он очень постарел исовсем ослеп, так что девушки из Дома Унгит вели его под руки. Я и раньшевидела служительниц Унгит, но только при тусклом свете факелов внутри Дома.Под ярким солнцем они выглядели очень странно в своих огромных париках,уложенных при помощи воска. Лица их были так сильно накрашены, что казалисьдеревянными масками. Только эти две девушки и Жрец вошли во дворец, воины жеостались снаружи. - Заприте за ними двери! - распорядился отец. - Не думаю, чтобы старыйволк сам полез в западню, если у него недоброе на уме. На всякий случайбудем все же осторожны. Девушки ввели Жреца в Столбовую залу и усадили его в поставленное длянего кресло. Напряжение утомило старца, и он долго переводил дыхание, передтем как заговорить. В молчании он по-старчески двигал челюстями, словножевал что-то беззубыми деснами. Девушки неподвижно стояли по сторонам креслаи смотрели на нас лишенными всякого выражения глазами. Запах старости, запахблаговоний и притираний, которыми умащались девушки, наполнил дворец. Такпахла Унгит, так пахла святость.

Глава пятая

Отец приветствовал Жреца, сказал, что радуется вместе с ним еговыздоровлению, и приказал подать вина. Но Жрец сделал протестующий жеструкой и промолвил: - Не надо вина, Царь! Я дал обет, что не буду вкушать ни вина, ни пищи,пока не передам тебе то, что велела сказать богиня. Голос его был тихим, речь - медленной, и тут я впервые заметила, каксильно исхудал он за время болезни. -- Как тебе будет угодно, слуга Унгит, - сказал Царь. - Говори! -- Я буду говорить с тобой, Царь, от лица Унгит, от лица всех старейшини знатных людей Глома... -- А их волю как ты узнал? - Мы все собрались - по крайней мере все те, от кого что-то зависит, -вчеравечером и совещались до зари в Доме Унгит. - Вы совещались, чума вас побери! - вскричал мой отец, и лицо егоперекосилось от гнева. - Что это за новости? Вы собираетесь, не спросивпозволения у вашего Царя, более того - даже не оповестив его! - Нам не было нужды в тебе, Царь! Мы собрались не для того, чтобывыслушать, что скажешь нам ты. Мы собрались, чтобы решить, что скажем тебемы. Глаза отца налились кровью. -- Мы собрались, - продолжал Жрец, - и вспомнили все беды, которыеобрушились на нас. В стране голод, и ему не видно конца. В стране мор. Встране засуха.Стране грозит война не позже начала весны. Страну опустошаютльвы. И наконец, нас нет наследника престола, и Унгит прогневана этим... -- Довольно, - закричал Царь. - Старый дурак, неужели ты думаешь, чтотолько ваши ослиные головы болят от этих забот? Как ты сказал: Унгитпрогневана? То почему же Унгит не вмешается и не поможет нам? В жертвеннойкрови тельцов и овнов, которую я пролил для нее, мог бы плавать целый флот! Жрец уставился на Царя так, словно видел его своими слепыми глазами. Итолько теперь я поняла, что худоба сделала его похожим на грифа-стервятника.И от этого он стал еще страшнее прежнего. Отец не выдержал слепого взгляда иотвел глаза. -- Ни бычья, ни баранья кровь не утолит жажды Унгит и не очистит нашейземли в ее глазах, - заговорил Жрец. - Я служу богине уже пятьдесят, нет,целых шесть десят три года - и одно я знаю точно: гнев Унгит не бываетбеспричинным и отвратить его может только очистительная жертва. Я приносилжертвы еще при твоем отце и отце твоего отца, и я знаю хорошо, о чем яговорю. Задолго до того как ты вступилна трон, в наши земли вторглось войскоцаря Эссурского. Это случилось потому, что один из воинов твоего деда позналсобственную сестру, и она понесла и родила ребенка, которого воин убил. Заэто он был проклят богиней. Мы узнали, в чем дело, принесли проклятого вжертву, и гнев богини прошел. Наши воины перерезали эссурцев как стадобаранов. Твой отец мог бы рассказать тебе, как одна молодая женщина, ещесовсем дитя, втайне прокляла имя сына Унгит, бога Горы. И через это случилсяпотоп, ибо она была проклята. Мы нашли проклятую, и тогда Шеннит вновь вошлав свои берега. И ныне проклятие навлек на нас тот, кто возмутил Унгит своими поступками, но на этот раз гнев богини велик как никогда. Поэтому мы исобрались прошлой ночью в Доме Унгит, чтобы найти того, кто навлек на себяее проклятие. Любой из нас мог оказаться проклятым, но это не остановилонас. И я тоже согласился с этим решением, хотя проклятым мог оказаться и я -и даже ты, Царь. Мы были единодушны в своем решении, потому что знали: бедыне оставят нашу странув покое, пока не свершится очищение. Унгит должнаполучить причитающееся ей.На этот раз ей мало овна или даже тельца. -- Богиня просит человеческой крови? -- Да, - сказал Жрец. - Унгит просит человеческой крови. -- Но у меня нет сейчас в плену ни одного врага! Если поймаюткакого-нибудьвора, я сразу же велю зарезать его на жертвеннике Унгит, еслитаково ее желание. -- Вор не утолит голода Унгит. Ты это и сам прекрасно понимаешь. Вжертвудолжен быть принесен проклятый. Или проклятая. А вор - это все равночто телецили овен. Речь идет не о простом жертвоприношении, нам нужнаВеликая Жертва. В горах снова видели Чудище. Это верный знак того, что нужнаВеликая Жертва. Проклятого нужно отдать Чудищу. - Чудище? Мне ничего об этом не сказали... - Видно, не все новости доходят до царей. Бывает, они даже не знают,что творится в их собственном дворце. Но я знаю все. Долгими ночами я лежу ине сплю, и Унгит рассказывает мне обо всем. Она поведала мне, что некоторыесмертные дошли до подражания бессмертным богам. Они присваивают себепочести, на которые имеют право только небожители... Я посмотрела на Лиса и беззвучно шепнула ему краешком губ: - Редиваль... Царь встал и заходил по зале, скрестив за спиной руки. - Ты впал в детство, старик! Никакого Чудища нет - все это бабушкинысказки. - Ты прав, Царь, - спокойно промолвил Жрец. - Именно во времена твоейбабушки Его в последний раз и видели. Мы принесли Великую Жертву, и Оноушло. -- И на что же Оно похоже? - недоверчиво спросил отец. - Видел-то Егокто? -- Кто видел Его вблизи, ничего уже нам не расскажет, Царь. Но живы те,ктовидел Его издалека. К примеру, видел Его начальник царских пастухов. Былоэто в ту самую ночь, когда появился первый лев. Пастух пошел на льва сгорящим факелом и в свете факела увидел Чудище. Оно было позади льва -большое, черное и ужасное видом. Когда Жрец сказал это, отец подошел к столу, где лежали таблички идругие письменные принадлежности. За этим столом сидели мы с Лисом. Отецнаклонился, и Лис что-то шепнул ему на ухо. - Хорошо сказано, грек! - воскликнул отец. - Повтори-ка это служителюУнгит! - С царского позволения, - сказал Лис, вставая, - не следует придаватьслишком много значения россказням пастуха. В руках у него был факел,следовательно, лев должен был отбрасывать большую черную тень. Человек этотбыл испуган и не вполне проснулся. Тень показалась ему чудовищной тварью. -- Это все греческая премудрость, - перебил его Жрец. - А у нас в Гломене принято спрашивать мнения раба, даже если он - царский любимчик. Пустьэто была тень - что с того? Многие полагают, что Чудище и есть тень. Но еслиэта тень придет к нам в город, всем нам не поздоровится. Ты сам ведешь свойрод от богов, и тебе нечего бояться. Но простые люди устроены иначе. Страхсделает их неуправляемыми, и даже мое слово не сможет остановить их. Онисожгут твой дворец у тебя на глазах. Они сожгут тебя вместе с ним. ПринесиВеликую Жертву - и ничего этого неслучится. -- Но как это делается? - спросил Царь. - На моей памяти Великую Жертвуне.приносили ни разу. -- Ее приносят не в Доме Унгит, - объяснил Жрец. - Жертву отдаютЧудищу.Тайное знание говорит, что Чудище - сын Унгит, или сама Унгит, илиони оба в одном лице. Жертву отводят на вершину Горы, привязывают кСвященному Древу и оставляют. Чудище приходит за ней само. Вот почему тыоскорбил Унгит, Царь, предложив ей в жертву вора. Великая Жертва должна бытьчистой, ибо она становится женихом Унгит, если это мужчина, или невестой еесына, если это - женщина.Когда жертва мужского пола, то в Чудище вселяетсяУнгит, когда женского - сын Унгит, и Чудище возлегает с жертвой. Но ВеликуюЖертву называют также Ужином Унгит, потому что Чудище пожирает ее... аможет, и нет... много разного говорят об этом. Это - великая тайна,величайшая. Некоторые утверждают, что для Чудища пожирать и любить - одно ито же. Ибо на священном языке мы говорим, что, когда женщина возлегает смужчиной, она пожирает его. Вот почему ты заблуждаешьсяЦарь, полагая, будтожалкий вор, или дряхлый раб, или трус, сдавшийся во время битвы, могутпослужить Великой Жертвой. Самое чистое создание в наших краях - и то будетнедостойно сочетаться с Чудищем. Я заметила, что лоб отца покрылся испариной. В зале витало ощущениечего-то святого, таинственного и ужасного. И тут Лис не выдержал. -- Хозяин! - вскричал он. - Позволь мне сказать! -- Говори! - разрешил Царь. -- Неужели не ясно, хозяин, что служитель Унгит говорит бессмыслицу?Теньнего - это животное, которое притом еще и богиня и бог в одном лице, илюбит оно пожирая предмет любви! Да шестилетний ребенок не поверит такимсказкам! Еще недавно Жрец говорил нам, что в жертву должен быть принесенпроклятый - иными словами, самый плохой и гнусный из наших граждан. Теперьже он говорит, что супругом Чудища может стать только самое чистое существово всем нашем краю, для него это будет не наказанием, а великой честью.Спроси его, где же здесь правд:Он противоречит сам себе! Когда Лис только начал говорить, в моей груди проснулась надежда, нокогда он смолк, эта надежда умерла. Лис повел свою речь не так, как былонужно. Я знаю что с ним случилось: он забыл о своей обычной осторожности,забыл даже в какой то степени о своей любви к Психее, о желании спасти ее.Просто слова Жреца настолько противоречили здравому смыслу, что грек невыдержал и вспылил. (Мне довело узнать позже, что не только греки, но и вселюди, наделенные ясным рассудком живой речью, поступают в подобных случаяхтак же неосторожно.) - Может быть, хватит с нас на сегодня греческой премудрости, Царь? -сказ Жрец. - Я не так глуп, и я не позволю рабу поучать меня. Я тоже люблюпобаловаться тонкими рассуждениями, но от них поля не начнут приноситьурожай, а небеса не прольются дождем. А жертва, как мы знаем, нужна именнодля этого. Этот грек твой раб, стал рабом, потому что на поле боя он бросилоружие, позволил взять о в плен, вместо того чтобы пронзить себе сердцекопьем, как настоящий воин. Что может понимать в божественных делах, которыетребуют от человека смелости и веры. Я имею дело с богами уже давно. Трипоколения сменились на моей памяти. Я знаю что боги крутят нами как хотят,что мы для них - не больше чем пузыри, которые вмиг возникают на речнойглади. Воля богов не видна нам так ясно, как буквы в греческой книге, -трудно понять, чего они хотят от нас. Там, где пребывают боги, царит тьма, ане свет. Им принадлежат наши силы и наши жизни, а вовсе не наши речи изнания. Святое знание не такое, как вода, оно - не легко и прозрачно, оно -темно и вязко, как кровь. Нет ничего невозможного в том, чтобы проклятый былв одно и то же время и самым лучшим и самым худшим из нас. В полумраке служитель Унгит казался мне похожим на ту самую зловещуюптицу, которую изображала маска, висевшая у него на груди. Голос его,по-прежнему негромкий, обрел силу и больше не казался голосом дряхлогостарика. Я посмотрела на Лиса и увидела, что тот опустил глаза вниз. Видно,то, что сказал Жрец про плен и про битву, задело его за живое. Если бы ябыла царицей, я бы не раздумывая приказала тут же повесить Жреца ипровозгласить царем Лиса. Но тогда у меня еще не было никакой власти. - Ладно, не будем спорить, - пробурчал Царь, не переставая расхаживатьбыстрым шагом по зале. - Я не жрец и не грек, я в этих делах ничего непонимаю. Мне всегда казалось, что я - царь, не так ли? Продолжай, старик! - Для того чтобы найти, на кого пало проклятие, мы стали кидатьсвященный жребий. Сперва мы спросили, не из простонародья ли проклятый, нооракул сказал, что нет. - Так-так! Продолжай, продолжай! - Я не могу говорить быстро, - возразил Жрец. - Мое горло еще слишкомслабо. Итак, мы спросили у оракула, не следует ли нам искать проклятогосреди старейшин. Но оракул снова ответил "нет". Лицо Царя после этих слов пошло пятнами: казалось, что в нем борютсядруг с другом страх и гнев, и непонятно было, что возьмет верх. -- Затем мы спросили, не среди высокородных ли искать проклятого.Оракулснова сказал "нет". -- И что вы спросили тогда? - тихо сказал Царь, подступив к Жрецу исклонившись над ним. Жрец спокойно продолжил: -- И тогда мы спросили, не следует ли нам искать проклятого в царскомдворце.И оракул сказал нам: "Да!" -- Ага! - едва слышно сказал Царь. - Ага! Я так и думал. Я понял ссамого начала, к чему ты клонишь. Измена, прикрытая божественными речами.Измена. И тут мой отец сорвался на крик: - Измена! Измена! Стража! Бардия! Где мои воины? Где Бардия? Бардию комне!Гремя доспехами, стражники влетели в залу. Впереди бежал начальникстражи по имени Бардия - человек, безмерно преданный моему отцу. - Бардия! - сказал Царь, обращаясь к нему. - У ворот дворца собралосьслишком много народу. Возьми с собой отряд воинов и пронзи копьямиизменников, которые засели у наших ворот. И чтобы ни один не остался вживых, понял? Пленных не брать! -- Ты приказываешь убить людей из храмовой стражи, повелитель? -переспросил Бардия, переводя взгляд с Царя на Жреца и обратно. -- Храмовых крыс! Храмовых евнухов! Как ты смеешь называть этот сбродхрамовой стражей! - закричал Царь. - Может, ты боишься их? Да я тебя!.. Дая!.. -- Не делай глупостей, Царь! - сказал Жрец. - Все люди Глома взялись заоружие. У каждой двери дворца уже стоит по отряду вооруженных воинов. Их вдесять раз больше, чем твоих людей. К тому же твои люди не окажутсопротивления. Будешь ли биться против Унгит ты, Бардия? -- Неужто ты предашь меня, верный Бардия? - вскричал Царь. - Ты ел мойхлеб и пил мое вино. Мой щит спас тебя от смерти, когда мы бились с врагом вчащобе Барина. -- Ты спас мне тогда жизнь, Царь, - сказал Бардия. - Я никогда незабуду этого. Пусть Унгит поможет мне спасти твою. Мой меч всегда будетслужить трону Глома и богам Глома. Но если и трон и боги не в ладу междусобой, они должны сперва разобраться сами, а затем звать меня на помощь. Явоин, а не колдун, я не обучен воевать с богами и духами. - Ты не воин, а баба! - заорал Царь. - Убирайся! Я разберусь с тобойпозже!Бардия отдал честь и с достоинством удалился: видно было, что онобиделся на Царя не больше, чем взрослый пес обижается, когда зарвавшийся щенокукусит его за хвост. Как только дверь затворилась за Бардией, Царь, с побелевшим лицом,встал, выхватил из ножен клинок (тот самый, которым он убил в свое времямальчика-виночерпия), одним кошачьим прыжком метнулся к креслу Жреца иприставил клинок к груди старика, так что острие его разрезало тканьсвященной одежды и уткнулось в дряблую кожу. - Старый дурак! - прошипел он. - Чего стоит весь твой заговор теперь?Ты чувствуешь, как щекочет тебя мой клинок? А если я поверну его вот так?Или вот так?Я могу вонзить его в твое сердце медленно или быстро, выбирайсам. Чего стоят твои трутни, которые вьются вокруг дворца, если царица ульяв моих руках? Что ты на это скажешь? Я никогда не видела человека, который держался бы в подобном положениис таким спокойствием, как это делал Жрец. Люди начинают волноваться, если иммежду ребер приставить палец, не то что острый клинок. Но у Жреца на лице недрогнул ни один мускул. Бесстрастным голосом он произнес: - Вонзай клинок быстро или медленно, Царь, мне это все равно. ВеликаяЖертва будет принесена, даже если ты убьешь меня. Моя сила от Унгит и словамои от Унгит. И мертвый я не оставлю тебя, потому что жрецы умирают не так,как простые смертные. Они возвращаются. Тень моя будет посещать твой дворецночью и днем.Она будет невидимой для всех, Царь. Для всех, кроме тебя. Лис учил меня, что Жрец - просто очень хитрый человек, которыйпроизносит от лица Унгит то, что ему выгодно. Цель его, по словам учителя,заключалась в том, чтобы увеличить свою власть и богатство и извести своихврагов. Но в тот миг я поняла, что дела обстоят значительно хуже: Жрец насамом деле верит в Унгит. Я видела, как он сидит, не шелохнувшись, склинком, приставленным к самому сердцу, и смотрит на Царя незрячими глазами,и я осознала, что я сама верю в богиню не меньше, чем Жрец. Не смертные людиополчились против нас: зала была полна незримых сил, наполнена невидимымужасом. Зарычав, как раненый зверь, отец мой вернулся к своему креслу, усталооткинулся и провел руками по лицу. - Продолжай! - сказал он Жрецу. - Говори все. - Затем, - сказал Жрец, - мы спросили у оракула, не Царь ли проклятбогиней. И оракул сказал нам: "Нет!" -- Что? - изумленно спросил Царь. И дальше случилось то, о чем я до сихпор вспоминаю со стыдом. Лицо моего отца просветлело. Мне даже почудилось,что он с трудом удержался от смеха. Я полагала, что он чувствовал, что речьидет о Психее, и боялся за свою дочь, но оказалось, что все это время ондумал только о себе. О нас он и не вспоминал. Однако при этом всеутверждают, что на поле боя он был смельчаком, и у меня нет никакихоснований им не верить. -- Продолжай! - сказал он заметно изменившимся голосом, словно онпомолодел на добрый десяток лет. - Оракул сказал, что проклятие пало на твою младшую дочь, Царь.Проклятая- это она. Царевна Истра должна принести себя в жертву Чудищу. - Какой ужас! - сказал Царь печальным и взволнованным тоном, но явидела, что он притворяется. Ему было просто стыдно, что кто-то можетуслышать облегчение в его голосе. И тут я обезумела. Я кинулась к егоколеням, обняла их, как это делают просители. Я плакала, умоляла, говорилакакие-то нелепые слова, называла его отцом первый раз в моей жизни. Мнепоказалось, он только обрадовался тому, что ему предоставился случай отвлечьвнимание от собственной персоны. Он пнул меня ногой так, что я сильноударилась о каменный пол, затем схватил за плечи и отшвырнул прочь. - Ты! - прикрикнул он на меня. - Ты, дрянь! Как ты посмела поднятьголос на совете мужей? Ведьмино отродье, ночное страшилище, жалкая тварь!Хватит с меня гнева богов, а тут еще ты на мою голову! Хорошо хоть, что неукусила! Бешеная дикая лисица; скажи мне спасибо, что я не велю наказатьтебя плетями! Унгит всеблагая, мало мне жрецов, львов, черных чудищ, трусови изменников, так тут на меня еще кусачие девки бросаются! Я чувствовала, что, ругая меня, он просто отводит душу. От сильногоудара у меня перехватило дыхание, и я не могла говорить. Даже разрыдаться немогла. Я лежала и слышала, как они сговаривались погубить Психею. Они хотелизаточить ее в собственной комнате, но потом передумали и решили, чтонадежнее запереть ее в комнате с пятью стенами. Стражу будут нести нашивоины вместе с охраной храма, поскольку ни тем ни другим доверять полностьюнельзя - люди переменчивы. Может, найдутся и такие, что попробуют устроитьпобег. Они говорили обо всем этом так спокойно и рассудительно, словноготовились к какому-нибудь путешествию или пиршеству. Но тут сознаниеоставило меня, и я провалилась в гулкую темноту.

Глава шестая

- Она приходит в себя, - услышала я.Это был голос отца: - Возьми-ка ее с другой стороны, Лис. Нужно поднять ее в кресло. Я почувствовала, что меня поднимают (глаза мои все еще не открывались).К моему великому удивлению, руки у отца оказались ласковыми и мягкими. Позжея узнала, что у бывалых воинов часто руки такие. Я открыла глаза. Кроме нас троих, в зале уже никого не было. - Пей, девчонка, тебе нужно выпить, - сказал отец, поднося чашу с виномк моим губам. - Фу, что ты морщишься, ты же не маленькая! Вот так-то будетлучше.Если в этом паршивом дворце остался хоть кусок сырого мяса, возьми егои приложи к ушибам. И запомни, дочь, ты зря встряла в это дело. Женщинам нестоит стано виться на пути у мужчин, особенно у собственных отцов. Я заметила, что ему стыдно, только не поняла, чего именно он стыдится:того ли, что он ударил меня, или того, что он отдал Психею врагам безовсякой борьбы. Мне стало жалко его: таким он был слабым и нерешительным,этот Царь. Отец поставил чашу на стол и сказал: - Что решено, то решено. Кусанье и царапанье делу не помогут. Спроси уЛиса - он тебе скажет, что такое случается даже в его хваленой Греции. Онмне только что рассказал о подобном случае. - Хозяин, - промолвил Лис. - Я не успел довести до конца мой рассказ.Да, действительно, был в Греции царь, который принес свою дочь в жертвубогам. Но потом жена царя убила его, а сын убил жену, свою мать, и боги Аиданаслали безу мие на сына. Отец почесал затылок и слегка побледнел. - Что ж, - сказал он. - Это вполне в духе богов. Сперва они заставляюттебя сделать что-нибудь, а потом наказывают за содеянное. Счастье мое, грек,что у меня нет ни жены ни сына! Дар речи вернулся ко мне, и я заговорила. - Царь, - сказала я, - ты не сделаешь этого. Истра - твоя дочь. Ты неимеешь права. Ты даже не попробовал спасти ее. Из любого положения естьвыход. В нашем распоряжении еще несколько дней... - Дура, - перебил меня отец. - Жертвоприношение состоится завтра! Я чуть снова не потеряла сознание. Эта новость была такой же ужасной,как и первая. Даже ужаснее. До этого еще не все было потеряно; будь у нас взапасе хотя бы месяц - кто знает, что можно было бы предпринять! - Так лучше, доченька! - шепнул мне на ухо Лис. - Так лучше и для нее,и для нас. -- Что ты там шепчешь, грек? - сказал Царь. - Вы смотрите на меня так,будто я - чудище о двух головах, которым пугают маленьких детей. А что мнеоставалось делать? Вот ты, хитрец, что бы ты сделал на моем месте? -- Сперва я попытался бы выиграть время. Я бы сказал, что у царевнысейчас ее дни и она не может сочетаться браком. Я бы сказал, что во сне мнебыло повеление не совершать Великой Жертвы до конца новолуния. Я бы подкупилсвидетелей, которые бы сказали под присягой, что Жрец сплутовал с оракулом.За рекой найдется человек шесть-семь, которые арендуют землю у храма и не владах с владельцем земли. Я бы устроил пир. Все что угодно, только быпротянуть время. Если бы у нас было в распоряжении дней десять, я быотправил гонца к царю Фарсы. Я предложил бы ему взять все, что он хочет, безвойны, лишь бы он явился с войском и спас царевну.Я бы предложил ему Г лом исвою корону. -- Что? - зарычал Царь. - Чужое-то не раздаривай, раб! -- Хозяин, я бы отдал не только трон, но самую жизнь за царевну Истру.Зачем сдаваться без борьбы? Вооружим рабов, пообещаем им свободу, если онибудут биться не за страх, а за совесть. Да одних дворцовых людей хватит,чтобы постоять за наше дело. В худшем случае мы умрем, но не запятнаем своихрук невинной кровью. В Нижнем мире не жалуют детоубийц. Царь бессильно рухнул в кресло. Затем он начал говорить таким тоном,каким учителя говорят с особо тупыми учениками (раньше я уже слышала, какЛис разговаривал подобным же тоном с Редивалью). -- Я - царь. Я спросил у вас совета. Советники существуют для того,чтобыпомогать правителю крепить царство и увеличивать владения. Для этого иберут советников. А ты мне советуешь зашвырнуть венец на печку и продатьстрану врагу, который не замедлит перерезать мне глотку. Так ты в следующийраз скажешь, что топор палача - лучшее лекарство от зубной боли! -- Понятно, хозяин, - сказал Лис. - Приношу мои извинения. Я как-тосовсем запамятовал, что в первую очередь мы должны заботиться о твоейбезопасности. Я хорошо знала своего учителя, поэтому заметила, что во взгляде его приэтом было такое презрение, какое хуже пощечины или плевка. Лис часто смотрелна отца подобным образом, но мой отец мало интересовался выражением чужихглаз. Я решила, что слова дойдут до него лучше. - Царь, - сказала я, - в наших жилах течет кровь богов. Может ли нашродпотерпеть такой позор? Когда ты умрешь, люди будут вспоминать тебя какцаря, который прикрылся женщиной, чтобы спасти свою шкуру. - Ты только послушай ее, Лис! - воскликнул Царь. - И она ещеудивляется,что я ей глаз подбил! Она еще удивляется, что я ей испортил лицо,если такое лицо можно чем-то испортить! Послушай, дочь, не заставляй менядважды на дню лупцевать тебя. Мне этого совсем не хочется. Он встал и снова принялся мерить шагами залу. - Чума вас всех побери! - сказал он. - Вы что, меня с ума свестихотите? Можно подумать, это вашу дочь отдают на растерзание Чудищу! Женщинойприкрылся вы говорите? Никто из вас не хочет вспомнить, что она - моя дочь,плоть от плот моей. Часть меня. Это я должен неистовствовать, а не вы. Даразве пошел бы я на это, если была бы хоть малейшая возможность увернуться!Что-то другое скрывается за вашими уговорами и причитаниями. Ведь не хотитеже вы, чтобы я и на само деле поверил, что между двумя единокровнымисестрами возможна такая пылкая любовь? Это противоестественно! Но я выведувас на чистую воду... Не знаю, насколько верил он сам в то, что говорил. Вполне возможно, чтои в рил. Когда мой отец был не в себе, он был готов поверить во все чтоугодно. К тому же он, единственный во всем дворце, ничего не знал оботношениях между собственными дочерьми. - Да, - сказал Царь, уже успокаиваясь, - кого здесь стоит пожалеть, такэто меня. Это я приношу себя в жертву. Но я исполню свой долг до конца. Я неимею права губить страну даже во имя жизни собственной дочери. Мы ведемпустые розговоры. Все предрешено. Мне жаль девчонку, но Жрец совершенноправ. Унгит должна получить причитающееся ей. Разве безопасность страны недороже жизни любого из нас? В каждой битве случается так, что один умирает,чтобы спасти многих. Вино и ярость вернули мне силу. Я встала с кресла. - Отец, - сказала я, - ты прав. Кто-то должен умереть, чтобы спастисвой народ. Отдай Чудищу меня вместо Истры! Царь, не говоря ни слова, подошел ко мне, взял меня (ласково, как мнепоказалось) за руку и отвел меня к противоположной стене залы, где виселобольшое зеркало. Ты можешь сказать, что зеркало более уместно в опочивальне,но мой отец так гордился своим зеркалом, что хотел, чтобы его видел каждыйпосетитель дворца. Зеркало это было привезено из дальних стран, и ни уодного царя в наших краях не было подобного. Зеркала, которые делают у нас,дают только тусклое и кривое изображение; в этом же отражение невозможноотличить от оригинала. Поскольку раньше мне никогда не случалось оставатьсяв Столбовой зале одной, я никогда не смотрелась в него. Царь подвел меня кзеркалу и стал рядом со мной. - Унгит просит себе лучшее, что у нас есть, а ты хочешь, чтобы я дал ейвот это, - сказал он. Мы постояли у зеркала некоторое время в полном молчании; может быть,отец ждал, что я расплачусь или отведу взгляд. Наконец он промолвил: - А теперь убирайся! Не выводи меня из себя снова. И не забудьприложить к лицу сырое мясо. Мы с Лисом остаемся здесь - у нас очень многоработы. Как только я вышла из Столбовой залы, я почувствовала резкую боль вбоку. Очевидно, при падении я что-то себе повредила. Но я сразу забыла обэтом, едва увидела, как переменился наш дворец за это малое время. Всюдубыло полно людей. Все дворцовые рабы шныряли по коридорам, собирались вкучки и беседовали между собой вполголоса с самым важным видом. (Так бываетвсегда, когда что-то готовится, - теперь-то я это знаю.) У портика толпиласьхрамовая стража, а в прихожей сидело несколько девушек из Дома Унгит. От нихпахло каждениями и святостью; казалось, что Унгит захватила весь наш дворец. У лестницы я столкнулась с Редивалью, которая кинулась мне навстречу.Лицо ее было заплакано, и она тараторила без умолку: - Какой ужас, сестрица, какой ужас! Бедная, бедная Психея! Речь идеттолько о ней, правда? Они же не собираются принести всех нас в жертву? Уменя и мысли такой не было... Я не хотела ничего плохого... я тут вообще нипри чем - ох! ох! ох! Я наклонилась, посмотрела ей прямо в лицо и сказала очень тихо иотчетливо: -- Редиваль, если мне хоть на час удастся стать царицей Гломской, явелю подвесить тебя за ноги над костром и поджаривать на медленном огне,пока ты не умрешь. -- Жестокая, жестокая сестрица, - зарыдала Редиваль. - Как ты можешьтак говорить? Я и без того так несчастна! Лучше бы пожалела меня. Я оттолкнула ее и прошла мимо. Я хорошо знала цену слезам Редивали. Нето чтобы они были совсем деланными, но стоили они не больше, чем вода излужи. Сейчас я точно знаю (а тогда я только догадывалась), что именно онарассказала все жрецу Унгит и сделала это сознательно, желая причинить Психеезло. Я легко могу поверить, что она не подозревала, чем это может кончиться(она вообще никогда не думала о последствиях). Скорее всего, она по-своемужалела о случившемся, но новая брошка или новый возлюбленный в мгновение окаосушили бы слезы на ее глазах. Когда я дошла до верхней ступеньки лестницы (в нашем дворце, в отличиеот греческих, был второй этаж и даже галерея), я лишилась сил и больвозобновилась. Только тут я заметила, что я еще и прихрамываю на одну ногу.Так скоро, как только могла, я очутилась у дверей той пятиугольной комнаты,где заточили Психею. Дверь комнаты была заперта снаружи. (Я и теперьиспользую ее как дворцовую тюрьму.) Перед дверью стоял воин. Это был Бардия. -- Бардия, - взмолилась я, - впусти меня! Мне надо повидаться сПсихеей.Он ласково посмотрел на меня, но только покачал в ответ головой. -- Нельзя, госпожа! - сказал он. -- Но ты же можешь запереть нас обеих. Из комнаты нет другого выхода! - Так и начинаются все побеги, госпожа. Мне жаль и тебя, и ту царевну,чтовнутри, но ничего не поделаешь. Приказ есть приказ. - Бардия, - сказала я со слезами, держась рукой за бок, который болелвсе сильнее и сильнее, - завтра ее уже не будет в живых! Он отвел глаза и сказал: - Нельзя! Я повернулась, не сказав ни слова. Хотя Бардия и был самым добрымчеловеком при нашем дворе (если не считать Лиса), в тот день я на какой-томиг возненавидела его сильнее, чем моего отца, или Жреца, или даже Редиваль.А затем я совершила совсем безумный поступок. Страдая от боли, я добежала допокоев Царя. Я знала, что там есть оружие. Я взяла плоский меч, прикинулаего на вес, и он не показался мне слишком тяжелым. Я пощупала лезвие и сочлаего достаточно острым, хотя настоящий солдат поднял бы меня на смех. Вскорея снова очутилась у двери темницы. Несмотря на то, что женская ярость душиламеня, я нашла в себе силы поступить по-мужски, вскричав "Берегись, Бардия!",перед тем как броситься с мечом на верного воина. Разумеется, это было чистым безумием для девушки, которая никогдапрежде не держала в руках оружия. Даже если бы я умела с ним обращаться,боль в боку и ноге не позволила бы мне осуществить задуманное. Мне было такбольно, что я даже не могла глубоко вздохнуть. Однако Бардии все-такипришлось воспользоваться своим военным искусством: в основном для того,чтобы не ранить меня. Одним ударом он выбил меч из моей руки. Я стояла передним, скрюченная, вся в поту и тяжело дышала. На лице же Бардии не выступилони капли пота; этот поединок был для него просто детской забавой, не больше.Сознание собственного бессилия слилось с болью в теле, и я разрыдалась также некрасиво, как прежде Редиваль. - Какая жалость, госпожа, что ты не родилась мужчиной! - сказал Бардия.- У тебя мужская рука и верный глаз. Не всякий новобранец так хорош в первойсхватке. Я бы с радостью поучил тебя воинскому искусству. Из тысячи... -- О Бардия! - рыдала я. - Лучше бы ты убил меня! Я бы не так мучилась! -- Не говори глупостей, - сказал воин. - Прежде смерти приходитумирание.Это только в сказках люди умирают мгновенно от удара стали. Смертьлегка, разве только когда отрубят голову... Я уже не могла говорить. Я ослепла и оглохла от собственных рыданий. - Прекрати, - сказал Бардия. - Я не могу смотреть на это. Слезы стояли в глазах уже у него самого: это был человек счувствительным сердцем. - Мне было бы намного легче, не будь одна из вас такой красивой, адругая - смелой. Прекрати, госпожа. Будь что будет, я рискну своей головой,и да падет на меня проклятие Унгит! Я посмотрела на него, но по-прежнему была не в силах говорить. - Я бы не задумываясь отдал жизнь за царевну, если бы в том был хотькакой нибудь толк. Ты, наверное, удивлена, что я, начальник стражи, стою начасах у ее дверей как простой воин? Но я вызвался сам. Если царевначто-нибудь попросит или мне потребуется войти в комнату, ей будет приятнееувидеть меня, чем какого-нибудь незнакомого человека. Она часто сидела уменя на коленях, когда была маленькой.Великие боги, что за тяжкая ноша -честь воина! - Ты позволишь мне войти? - спросила я. -- При одном условии, госпожа! Ты обещаешь мне выйти, как только япостучала в двери. Сейчас здесь никого нет, но позже могут прийти. Мнесказали, что к не пришлют двух храмовых девушек. Я позволю тебе остаться сней сколько захочешь но как только это станет опасным, ты выйдешь по первомуже моему требованию, постучу три раза - вот так. -- Я сделаю, как ты просишь. -- Поклянись на моем мече, госпожа. Я поклялась. Он посмотрел по сторонам, отпер двери и сказал: - Быстрее. Заходи, и да поможет вам небо!

Глава седьмая

Окно в пятиугольной комнате под самым потолком и такое маленькое, чтодаже днем в ней не обойтись без светильника; вот почему она и служиттюрьмой. Комната эта представляет собой второй ярус башни, которую началстроить мой прадед, да так и не достроил. Психея сидела на разобранной постели; рядом стоял светильник.Разумеется, я сразу кинулась к ней в объятия, не успев толком дажерассмотреть обстановку, но эта картина - Психея, разобранная постель игорящий светильник - навеки впечаталась в мою память. Прежде чем я обрела дар речи, Психея сказала: - Сестра, что он с тобой сделал? Что это с твоим лицом? Что это с твоимглазом? Да он опять бил тебя! Только тут я поняла, что она гладит меня по волосам и утешает, словноэто меня должны скоро принести в жертву. И, несмотря на то, что боль моя ибез того была уже велика, мне стало еще больнее. В пору нашего счастья мылюбили друг друга иначе. Психея сразу же догадалась, какие мысли посетили меня, и сталаприговаривать: - Майя, Майя! (Это было мое детское имя, которому научил ее Лис: и первое слово,сказанное маленькой Психеей.) -- Майя, Майя, что он с тобой сделал! -- Ах, Психея! - ответила я. - Какая разница? Лучше бы он меня убил!Лучшебы они избрали меня, а не тебя! Но Психея не отступилась. Она заставила меня рассказать все как было(кто мог устоять перед ее мольбами?). На этот рассказ и ушла большая частьвремени, бывшего у нас в распоряжении. - Довольно, сестра! - сказала я наконец. - Мне нет до него никакогодела. Что мы ему и что он нам? Я не считаю его нашим отцом и не боюсьопорочить этими словами доброе имя наших матерей. А если он все-таки нашотец, то слово "отец" отныне бранное для меня. Такому, как этот человек,ничего не стоило бы во время битвы спрятаться у женщины за спиной! И тут (я этого никак не ожидала) Психея улыбнулась. Она почти никогдане плакала, разве что когда жалела меня. А сейчас она сидела спокойная ицарственная, как будто ее совсем не страшила скорая смерть. Только вот рукиу нее были холодные. - Оруаль, - сказала она, - мне сдается, я усвоила уроки Лиса лучше, чемты.Разве ты забыла, какие слова он заставлял повторять нас каждое утро?Сегодня мне придется встретиться со злыми людьми, с трусами и лжецами,завистниками и пьяницами. Они таковы, потому что не умеют отличать зла отдобра. Их, а не меня ждет злая участь. Посему я должна жалеть их... Психея сказала эти слова, подражая голосу Лиса, что у нее (в отличие отБатты) выходило очень хорошо. Она блестяще умела изображать других людей. - Бедное дитя! - сказала я, и рыдания опять чуть было не задушили меня.Ведь Психея говорила обо всем этом так беззаботно, словно никакой беды небыло и в помине. Мне казалось, что такая наивность неуместна сейчас, но чтобыло бы умес тным, тоже не знала. - Майя, - промолвила Психея. - Обещай мне, что не будешь делатьглупостей. Обещай, что не станешь накладывать на себя руки. Ради Лиса, неделай этого!Мы трое были друг другу хорошими друзьями. ("Неужто толькодрузьями?" - подумала я.) Вы остаетесь вдвоем, так держитесь же друг друга ине потеряйтесь. Будь умницей, Майя. Вы должны выстоять в этой битве. - У тебя железное сердце! - воскликнула я. - Передай от меня Царю последний привет - или что там полагается.Бардия - человек осторожный и воспитанный, он подскажет тебе, какими словамипристало умирающей дочери прощаться с отцом. Я не хочу показаться невежейнапоследок. Передай Царю то, что тебе скажет Бардия, и ни слова больше. Наш отец -он мне совсем чужой. Мне ближе сын птичницы, чем он. Что же касаетсяРедивали... - Прокляни ее! Если мертвые могут мстить... - Нет, ни в коем случае! Она не ведает, что творит... -- Сестра, даже ради тебя я не стану жалеть Редиваль, что бы там ниговорил Лис! -- Хотела бы ты стать такой, как Редиваль? Нет? Тогда она заслуживаетжалости и снисхождения. Если мне позволят распорядиться моимидрагоценностями помоему разумению, то забери себе на память все те, которыелюбишь, а Редивали отдай все большие и дорогие, которые тебе так не посердцу. А остальное отдай Лису. Это было уже свыше моих сил: я уткнулась лицом в колени сестре и сновазаплакала. О, как бы я хотела, чтобы она тоже склонила ко мне на колени своюголову! - Послушай, Майя! - сказала Психея внезапно. - Не расстраивай меня,ведь уменя завтра свадьба! У нее еще хватало духу говорить о том, о чем у меня не хватало духудаже слушать! -- Оруаль, - сказала Психея, пытаясь меня утешить, - в наших жилахтечеткровь богов, и мы не посрамим ее. Когда я была маленькая, именно тыучила меняникогда не плакать. -- Мне сдается, что ты совсем ничего не боишься! - воскликнула я, ноэти словапротив моей воли прозвучали так, словно я в чем-то упрекнуласестру, и мне самойстало тут же стыдно. -- Нет, одной вещи я очень боюсь, - ответила Психея. - Иногда меняпосещает сомнение, и тогда словно холодная тень наползает на мою душу.Допустим - только допустим, - что нет никакого бога Горы и даже никакогоЧерного Чудища. Тогда тот, кого привязали к Древу, просто умирает медленнойсмертью от голода и жажды, зноя и пыли, обглоданный хищными тварями ирастерзанный клювами воронов...И от этой мысли - ах, Майя, Майя!.. Психея разрыдалась и снова стала для меня ребенком, и я приняласьутешать ее и плакать вместе с ней. Мне стыдно даже писать об этом, но я все же признаюсь: в тот миг яиспытала что-то вроде удовольствия - ведь именно для того, чтобы утешитьсестру, я и пришла в темницу. Но Психея очнулась куда быстрее, чем я. Она снова подняла голову,приняла царственный вид и сказала: -- Но я в это не верю. Жрец приходил ко мне. Прежде я его совсем незнала. Онсовсем не таков, каким его считает Лис. Знаешь, сестра, чем дальше,тем больше ясомневаюсь в том, что Лису ведомо все на свете. Да, ему известномногое. Без него вмоей голове царила бы такая же мгла, как в этой темнице. Ивсе же... Я не нахожунужных слов, чтобы объяснить тебе... Он говорит, чтовесь мир - это один городНо на чем стоит этот город? Конечно, на земле. Ачто лежит за городской стеной?Откуда привозят еду для жителей города, откудагороду грозят беды и опасности?Все растет и гниет, крепнет и чахнет,набухает влагой - это ничуть не похоже на городэто похоже (хотя и сама незнаю чем) на Дом... -- ... на Дом Унгит! - закончила я за нее. - Все кругом провоняло этойУнгит. За что мы восхваляем богов? Нам не за что быть благодарными им, ибо ониХотят разлучить нас. Я не вынесу этого! Нет ничего злее постигшей нас судьбы!О, как неправ Лис, как он не прав! Он ничего не знает о том, какова Унгит!Он видит во всемкругом только хорошее, старый глупец! Он считает, что боговили не существует вовсе, или они существуют и добры по своей природе. Подоброте своей он и не догадывается, что боги существуют на самом деле и чтоони творят такие злодеяния, которые не снились и последнему мерзавцу! -- А может быть, - сказала Психея, - злодеяния эти творят вовсе небоги. Илибоги творят их с неведомыми нам намерениями. Что ты скажешь, если явдруг действительно стану невестой Бога? Эти слова разозлили меня. Даже странно - я могла положить свою жизнь засестру (клянусь, что не лгу), я знала, что завтра она умрет, но при всем томя злилась на нее. Она говорила так спокойно, обдумывая каждое слово, словновела философскую беседу с Лисом в тени старой груши и впереди у нее былацелая вечность. В мою душу закралось подозрение, что разлука со мнойнисколько не печалит Психею. - Ах, сестра, - сорвалась я на крик. - О чем ты говоришь - эти трусыпопросту собрались убить тебя! Тебя, которой они поклонялись, тебя, котораяне моглапричинить зла даже уродливым жабам! И теперь они хотят скормить тебяЧудищу!.. Вы скажете, что Психея просто не хотела думать о худшем и решилаповерить в туманные намеки Жреца на свадьбу с богом Седой горы. И в этомслучае, раз уж я пришла утешать ее, было бы разумнее укреплять в ней этуверу, а не пытаться развеять ее. Вы скажете так и будете правы. Сколько разя упрекала себя за свое поведение в ту ночь! Но сделанного не воротишь: я несмогла совладать с собой. Может быть, мною руководила гордость того же рода,что помогала Психее спокойно смотреть в лицо смерти, - гордость, учившая настрезвости взгляда, готовности встретиться с худшим, - более того,настоятельная потребность все время ожидать худшего. - Я тебя понимаю, - тихо сказала Психея. - Ты думаешь, что Чудищепожирает жертву. Я и сама так думаю. Меня ожидает смерть. Я ведь ненастолько ребенок, чтобы не понимать этого. Если я не умру, как я смогуискупить грехи Глома? Икак можно прийти к богу, если не через смерть? Ивсе-таки я верю в странные словасвященных преданий. Возможно, что для богапожрать и взять в жены - одно и тоже. Есть вещи, которых мы не понимаем,вещи, о которых не знают ни Лис, ни Жрец. На это мне нечего было возразить, и я прикусила язык. Непозволительнаядерзость готова была сорваться с моих губ. "Неужто ты думаешь, - хотелось сказать мне, - что похоть Чудища не такотвратительна, как его прожорливость? Неужто ты сможешь отдаться червю,гигантскому гаду, ползучей тени?" -- А что до смерти, - продолжила Психея, - так посмотри на Бардию (какялюблю этого человека!): он встречается с ней шесть раз на дню и только знайсебепосвистывает. Немногому мы научились у Лиса, если по-прежнему страшимсясмерти! Знаешь, сестра, он как-то обмолвился, что, кроме тех философов,учению которых он следует, в Греции есть и другие, и они утверждают, чтосмерть открывает двери из узкой темной комнаты - мира, в котором мы живем, -в другой мир, настоящий, светлый, солнечный. И еще они говорят, что там мывстретим... -- Бессердечная! - зарыдала я. - Ты хочешь оставить меня здесь одну, итебеменя совсем не жалко! Скажи, Психея, да любишь ли ты меня? -- Тебя? Да я никого и не любила никогда, кроме тебя, Майя, да дедушкиЛиса!- Не знаю почему, но в тот миг даже имя Лиса неприятно задело мой слух.- Нопослушай, сестра, наша разлука не будет долгой. Вскоре ты отправишьсявслед замной. Сегодня ночью я поняла, что любая жизнь так коротка. Да и чтохорошего вдолгой жизни? Рано или поздно меня выдали бы замуж закакого-нибудь царя - такого же, как и наш отец. Разве есть особая разницамежду таким замужеством исмертью? Мне пришлось бы покинуть наш дом,расстаться с тобой и Лисом, статьженщиной, рожать детей - разве все это недругие имена для смерти? Честное слово,Оруаль, мне кажется, что мне выпалалучшая участь! -- Лучшая участь? -- Конечно! Что ждало меня в этой жизни? Стоит ли весь наш мир с егодворцами и царями (такими же, как наш отец) того, чтобы так печалиться онем? Лучшеевремя нашей жизни уже миновало. Сейчас, Оруаль, я скажу тебе то,чего никому (дажетебе) не говорила прежде. Я знала, что и у любящих сердец бывают друг от друга тайны, но тойночью эти слова Психеи прозвучали для меня как удар ножом в спину. -- И что же ты хочешь мне сказать? - спросила я, стараясь глядеть вниз,на переплетенные пальцы наших рук. -- Знаешь, - сказала Психея, - с тех пор как я помню себя, меня всегдаманиламысль о смерти. -- Ах, Психея, - вскричала я. - Тебе было плохо со мной! -- Да нет же, - перебила меня она. - Ты не понимаешь. Я искала в смертинеутешения. Напротив, именно когда я была счастлива, мне особенно хотелосьумереть.Такое часто случалось со мной, когда мы гуляли втроем по далекимхолмам, где такмного воздуха и солнечного света и откуда уже не виден ниГлом, ни царский дворец.Ты помнишь, как мы смотрели вместе на далекуювершину Седой горы, любуяськрасками заката и наслаждаясь ароматом цветов?Так было там красиво, и именнопоэтому мне хотелось умереть. Возможно, в мире есть места и покрасивее, но это значит только то, что,окажись я там, я бы еще больше хотела умереть. Словно голос какой-то зоветменя и говорит: "Приди, Психея!" Но до сих пор я не знала, чей это голос икуда он зовет меня. И от этого мне было горестно. Так, наверное, чувствуетсебя перелетная птица, запертая в клетке, когда все ее подруги уже улетели вжаркие страны. Психея поцеловала мои руки, выпустила их из своих и поднялась. От отцаона унаследовала привычку ходить взад и вперед по комнате, рассуждая вслух.И тут я поняла (как мне было больно, когда это случилось!), что Психея ужене принадлежит мне и что завтрашняя казнь только довершит то, что началосьуже давно. Она была рядом со мной, но это только казалось - на самом делеона была где-то далеко. Я до сих пор не могу понять, с какого дня я началатерять ее. Эту книгу я пишу для того, чтобы обвинить богов, но с моей стороныбудет только справедливо, если при этом я не буду замалчивать и собственныхпрегрешений. Знайте: слушая Психею, я чувствовала, как во мне, несмотря навсю мою любовь к сестре, нарастает раздражение. Я прекрасно понимала, что стакими мыслями Психее будет легче встретить смерть, но именно эта легкость ираздражала меня. Мне казалось, что между нами стал кто-то третий. Если этогрех, то боги покарали меня за него. -- Оруаль, - сказала Психея, и глаза ее при этом сияли. - Я ухожу наСедуюгору. Как долго мы смотрели на нее, даже не мечтая взойти на еевершину! Помнишьвсе наши разговоры о чертогах из золота и янтаря под самыминебесами, которыепостроит для меня величайший из царей? Если бы тебе толькоудалось поверить в это,сестра! Послушай, ты не должна позволить горюослепить тебя и ожесточить твоесердце... -- Ожесточить мое сердце? -- Да, твое сердце. Не ко мне, конечно. Послушай, разве так ужасно то,что произойдет? Боги требуют человеческой крови. Не любой крови - тогда онибыли быбессмысленно жестоки, - а именно того, кто и так был с детства готовотдать ее богам. С тех пор как ты носила меня на руках, Майя, самым горячиммоим желаниембыло попасть на Седую гору, узнать, откуда исходит эта неземнаякрасота... - Так вот что всегда было твоей мечтой! Бессердечная, я ошиблась,сказав, что у тебя железное сердце: оно из холодного камня... - И япринялась рыдать, но Психея даже не услышала этого. -- ...именно там моя родина и там я хотела бы родиться вновь. Неужелиты думаешь, что меня влекло туда случайно? Нет, меня влекло домой.Попрощайся со мнойи пожелай мне счастья. Всю жизнь бог Горы звал меня ксебе, и вот - я иду к моемувозлюбленному. Теперь ты понимаешь? -- Я понимаю только то, что ты никогда не любила меня, - воскликнула я.-Иди к своим богам, ты такая же жестокая, как они! -- Ах, Майя! - сказала Психея, и слезы снова заблестели в ее глазах. -Майяведь я... Но Бардия уже постучал в дверь. Мы так и не успели найти лучших слов,так не успели высказать все, что было у нас на сердце. А Бардия стучал всенастойчивее настойчивее. Я поклялась на его мече, и клятва эта сама былаострой, как меч. Мы обнялись в последний раз. Счастливы те, в чьей жизни не былоподобных объятий. А те, кто с ними знаком, - смогут ли они дочитать до концамою повесть

Глава восьмая

Боль моя, умерившаяся было при виде Психеи, разыгралась с новой силой,когда я вышла на галерею. Даже мое горе отступило под ее натиском, и отэтого я снова начала рассуждать ясно и трезво. Я решила, что отправлюсьвместе с Психеей на Седую гору к Священному Древу. Никто не сможет помешатьмне, разве что и меня тоже заточат в темницу или посадят на цепь. Можетбыть, мне удастся затаиться среди скал и затем, когда Царь, Жрец и вся ихсвита отправятся восвояси, освободить сестру. "А если Чудище существует насамом деле, - думала я, - и мне будет не по силам справиться с ним, я убьюПсихею своей собственной рукой, прежде чем оно протянет к ней свои лапы".Чтобы выдержать подобное, мне нужно было хорошо подкрепиться и выспаться(уже светало, а я все еще была на ногах). Но прежде всего нужно былоразузнать, на какое время они наметили свое злодеяние, пышно именуемоеЖертвоприношением. Я похромала по галерее, держась за ребра, и натолкнуласьна старого нашего раба, начальника над дворцовой прислугой. Он и сказал мне,что процессия покинет дворец за час до рассвета. Тогда я прошла в своюкомнату и попросила служанку принести мне поесть. Я села на постель и сталаждать; чудовищная усталость навалилась на меня, я дрожала от холода и немогла ни о чем думать. Когда принесли еду, я принялась за нее, но кусок нешел в горло, и я глотала через силу. Но я поела и попила жидкого пива ипотом еще воды, потому что пиво было очень плохое. Допивала я воду уже восне; последнее, что я помню, - какое-то горе навалилось на меня, но я уже непонимала его причины. Меня отнесли в постель (я билась и плакала при этом), и я заснуламертвым, тяжелым сном. Не помню, сколько я спала, но когда меня подняли спостели, мне показалось, что я не проспала и одного удара сердца, хотя меняразбудили, как я и велела, за два часа до восхода солнца. Я стонала непереставая, потому что ушибленные места совсем разболелись - стоило мнеповернуться, как в тело будто впивались раскаленные щипцы. Один глаз такзаплыл, что я ничего им не видела. Когда мои служанки поняли, что боль недает мне встать с постели, они стали умолять меня полежать еще немного. Ониговорили, что мне незачем спешить, поскольку Царь разрешил обеим царевнам неидти с процессией. Одна из служанок спросила, не позвать ли Батту. Яответила ей очень грубо и, пожалуй, ударила бы ее, если бы достало сил;потом мне пришлось бы об этом жалеть, потому что она была хорошая девушка.(У меня всегда были отличные служанки, с тех пор как я стала подбирать ихсама, без помощи Батты.) Меня кое-как одели и попытались накормить. Одна из девушек даже досталагде-то вина - подозреваю, что отлила тайком из царского кувшина. Все, кромеменя, плакали навзрыд. Одевали меня очень долго, потому что все тело моеболело. Едва я успела допить вино, как снаружи донеслись звуки музыки. Этоиграли храмовые музыканты - и это была музыка Унгит. Гремели барабаны,трещали трещотки, гудели трубы - мрачные, отвратительные звуки, сводящиелюдей с ума. - Скорее! - вскрикнула я. - Они отправляются в путь. Ах, я не могувстать! Помогите мне! Да быстрее же! Не обращайте внимания на мои стоны! Не без труда меня довели до верхнего пролета лестницы: отсюда я виделабольшую залу, находившуюся между Столбовой и опочивальней. Зала была яркоосвещена факелами и переполнена людьми, среди которых там и тут виднелисьстражники. Несколько девушек из благородных семейств нарядились подружкаминевесты, а отец мой облачился в самое свое парадное платье. Но над всеми возвышался высокий старик с птичьей головой. Отсобравшихся чадно пахло - видимо, они уже принесли к тому времени в жертвуживотных на дворцовом алтаре. (Пища для богов находится даже тогда, когда встране голод.) Главные дворцовые врата были распахнуты настежь. Клубыутреннего промозглого тумана вкатывались через них. Снаружи пели жрецы ихрамовые девушки. Можно было догадаться, что там собралось немало городскойчерни; когда музыка смолкала, оттуда доносился нестройный гул толпы. Этотзвук ни с чем не спутать: ни одна тварь, собравшись в стадо, не производиттакого отвратительного шума, как люди. Сперва я не заметила в толпе Психеи. Боги коварнее нас, смертных, - ониспособны на такие подлости, которые никогда и в голову не придутчеловеческому существу. Когда я наконец заметила сестру, мне стало совсемдурно. Психея сидела на открытых носилках как раз между Царем и Жрецом. А незаметила я ее сперва потому, что они размалевали и разукрасили ее, какхрамовую девушку, и нацепили ей на голову пышный парик. Я не могла понять,видит она меня или нет, потому что выражения ее глаз невозможно былоразобрать на неподвижном, маскоподобном лице; трудно было даже угадать, вкакую сторону они глядят. Нет предела хитроумию богов. Им мало было погубить Психею - они хотели,чтобы она погибла от руки собственного отца. Им мало было отнять ее у меня -они хотели, чтобы я потеряла сестру трижды: в первый раз - когда над нейпрозвучал приговор, во второй - во время нашей странной, тягостной ночнойбеседы и, наконец, в третий - лишив ее дорогого мне облика. Унгит взяла себесамую дивную красу, когда-либо рожденную на свет, и превратила ее вуродливую куклу. Позже мне сказали, что я попыталась спуститься вниз, но тут же упала.Меня отнесли и уложили в постель. В болезненном беспамятстве я пролежала несколько дней. Но я не лишиласьчувств и не погрузилась в сон - мне сказали, что я бодрствовала, но рассудокмой помутился. Я бредила, и бред мой был, насколько мне удается вспомнить,путаным и при этом мучительно однообразным. Видения менялись, но одна навязчивая мысль пронизывала их. Вот вамлишнее доказательство того, как жестоки боги. От них нет спасения ни во сне,ни в безумии, ибо они властны даже над нашими грезами. Более того, именнотогда они обретают над нами наибольшую власть. Спастись от их могущества(если это вообще возможно) удается только тому, кто ведет трезвый образжизни, всегда сохраняет ясный ум, постоянно трудится. Такой человек неслушает музыки, не смотрит слишком пристально ни на землю, ни на небеса и(это в первую очередь) никогда ни к кому не испытывает ни любви, нипривязанности. Теперь, когда они разбили мое сердце и отняли у меня Психею,они принялись издеваться надо мной, ибо в видениях Психея являлась мне моимзлейшим врагом. Все мое возмущение несправедливостью судьбы обратилосьпротив нее. Мне казалось, что сестра ненавидит меня, и мне хотелосьотомстить ей за это. Иногда мне мерещилось, что я, Редиваль и Психея сновастали детьми и что мы вместе играем в какую-то игру, но вдруг сестрыотказываются играть со мной, и вот - я стою совсем одна, а они, взявшись заруки, потешаются над моим горем. Иногда мне казалось, что я очень хорошасобой и влюблена в человека, чем-то похожего на несчастного Тарина, а чем-то- на Бардию (наверное, потому, что Бардия был последним мужчиной, которого явидела перед началом болезни). Мы шли к брачному ложу, но на порогеопочивальни Психея, ставшая карлицей в локоть ростом, уводила у меня жениха,поманив его пальцем. И все гости показывали на меня пальцами и хихикали. Нов этих видениях был, по крайней мере, хоть какой-то смысл. Чаще же я виделатолько путаные, смутные картины, в которых Психея то сбрасывала меня согромной скалы, то пинала меня и таскала за волосы по полу (при этом ее лицостановилось чем-то схоже с лицом моего отца), то гонялась за мной по долам Iвесям с огромным мечом или бичом в руке. Но неизменно она оставалась моимврагом, насмешничающим, издевающимся, измывающимся надо мной, - и я сгоралаот жажды мести. Когда я стала приходить в себя, большинство видений забылось, нооставило по себе горький осадок: мне помнилось, что Психея нанесла мнекакую-то большую обиду, хотя я не могла никак вспомнить, какую именно. Мнепотом сказали, что часами твердила в бреду: "Жестокая девчонка. Злая Психея.Каменное сердце". Вскоре я совсем поправилась и снова вспомнила, что всегдалюбила сестру, что та никогда не причиняла мне сознательно зла, хотя меняслегка задело, что при нашей последней встрече она так мало говорила обо мнеи так много - о боге Горы, о Царе, Лисе, о Редивали и даже Бардии. Вскоре я начала различать какой-то приятный шум и поняла, что слышу егоуже некоторое время. -- Что это? - спросила я и сама испугалась своего собственного голоса,слабого и хриплого. -- О чем-ты, дочка? - переспросил меня кто-то. Я поняла, что это Лис ичто онвсе это время сидел подле моей кровати. -- Этот шум, дедушка. Там, на крыше. -- Это дождь, милая, - ответил Лис. - Да будет славен Зевс, пославшийнамдождь и вернувший тебе рассудок. Знаешь... нет, сперва поспи. Выпей вотэто. Я увидела, что он плачет, и приняла из его рук чашу с питьем. Кости мои не были сломаны, ушибы прошли, и с ними боль, но я все ещебыла очень слаба. Труды и болезни - это утешения, которых богам у нас неотнять. Я бы не стала этого писать, опасаясь подать им подобную мысль, еслибы не знала, что они бессильны это сделать. Я так ослабла, что не могла нигневаться, ни горевать. Пока силы не вернулись ко мне, я была почти чтосчастлива. Лис был очень ласков со мной и заботлив (хотя горе и егоизмотало), мои служанки тоже не оставляли меня заботами. Меня любили больше,чем я могла бы подумать. Сон мой стал спокойным, дождь шел не переставая, нопорой на небе появлялось солнце, и тогда в окно залетал ласковый южныйветер. Долгое время мы не проронили ни слова о Психее. Когда случалосьпоговорить, мы говорили о всяких пустяках. Я многое пропустила. Погода переменилась в тот же самый день, когда яслегла, и Шеннит наполнилась водой. Дождь пролился слишком поздно, чтобыспасти сгоревшие хлеба, но в садах все зеленело и плодоносило. Трава пошла врост, и удалось сохранить больше скота, чем мы смели надеяться. Лихорадкаисчезла, будто бы ее и не было, - моя же хворь была совсем другой природы.Птицы вернулись в Глом, и теперь каждой хозяйке, муж которой владел луком истрелами или умел расставлять силки, было что положить в похлебку. Все это мне рассказали Лис и мои девушки. Когда у ложа оставался одинЛис, он делился со мной и другими вестями. Народ снова полюбил моего отца.Его жалели и хвалили (тут мы впервые рискнули заговорить о том, что быловсего важнее для нас), поскольку он решился принести Великую Жертву. УСвященного Древа он, как говорили, рыдал и раздирал свои одежды, обнимал ицеловал Психею без конца (чего никогда не делал прежде), но повторял приэтом снова и снова, что не может пойти против воли богов и обречь тем свойнарод на погибель. Все, кто видел это, не могли сдержать рыданий: самогоЛиса там не было, поскольку его не допустили в процессию как раба ичужеземца. - Дедушка, - сказала я, - неужели он такой лицемер?(Мы вели своибеседы, разумеется, по-гречески.) - Почему же лицемер, доченька? - возразил Лис. - Сам-то рн искренневерилв то, что говорил. Слезам его можно верить не меньше, чем слезамРедивали. Или небольше. Затем Лис поведал мне о вестях, пришедших из Фарсы. Тот глупец во времябунта выкрикнул, что у Фарсийского царя одиннадцать сыновей. На самом деле унего их было восемь, но один умер ребенком. Старший был слишком простым инедалеким человеком, и царь (говорят, такое возможно по их законам) назначилнаследником третьего сына по имени Эрган. Тогда второй сын, Труния,разгневался и, опираясь на недовольных (а где и когда их не было?), поднялвосстание, чтобы отстоять свои права на престол. Из-за этого в Фарсе сталоне до Глома; более того - обе партии изо всех сил ищут у нас поддержки, такчто на ближайший год никакая опасность уже нам не угрожает. Через несколько дней, когда Лис снова навестил меня (чаще приходить онне мог, потому что Царю постоянно требовалась его помощь), я спросила: -- Дедушка, ты до сих пор считаешь, что Унгит - это только вымыселпоэтов ижрецов? -- Почему бы и нет, дитя мое? -- Если она и вправду богиня, то она дала нам все в обмен на жизнь моейбеднойсестры. Посуди сам - все напасти кончились. Ветер сменился в тот самыйдень, когда... Тут у меня перехватило горло. Горе с новой силой обрушилось на меня.Лис тоже скривился от боли. -- Ужасное, ужасное совпадение, - пробормотал он, с трудом сдерживаяслезы(греки слезливы, как женщины). - Такими совпадениями питаютсясуеверияварваров. -- Дедушка, ты учил меня, что случайных совпадений не бывает. - Ты права. Это только слова. Я хотел сказать, что между ветром ижертвоприношением нет никакой связи. Все в мире - только части Целого,именуемого Природой. Юго-западный ветер прилетает к нам из-за гор и морей.Погода перемениласьбы повсюду, если бы он никогда не задул. Это - как нити впаутине. Потянешь заодну - потянется и другая. - По твоим словам, - сказала я, - смерть ее была напрасной. Если быЦарьсмог отложить дело на несколько дней, ветер переменился бы сам собой иПсихея былабы спасена. И так-то ты утешаешь меня? - Не совсем так. Злодейство их было напрасным и происходило отневежества,которое и порождает все зло в этом мире. Мы должны утешаться тем,что только онисами повинны в содеянном. Рассказывают, что она не проронилани слезы и не дрогнула, когда ее повели к Древу. Даже когда ее привязали итак оставили, она не заплакала. Она умерла достойно, храбро, с терпением всердце и - о! моя маленькая Психея, о!.. Тут любовь старого философа взяла верх над его рассудком, и он накинулплащ на голову, чтобы я не увидала его слез. На следующий день он сказалмне: - Видишь, доченька, как мало я преуспел в философии. Наверное, я началзаниматься ею слишком поздно. Ты моложе меня, ты добьешься большего. Любитьи терять любимых - и то и другое в природе вещей. Если, принимая первое, мыне можем вынести второго, мы проявляем тем самым нашу слабость. Но Психеябыла нетакова. Если мы посмотрим на то, что постигло ее, трезвым взглядомрассудка, сдержав порывы сердца, мы признаем, что все лучшее в жизни она ужеимела, и имеласполна. Все было дано ей - целомудрие, умеренность, разумение,послушание, честность и мужество, - и хотя слава людская суетна, нельзя несказать о том, что участьее будет прославлена наравне с судьбами Ифигении иАнтигоны. Разумеется, эти греческие предания были мне знакомы. Часто я заучиваланаизусть песни поэтов, прославлявшие этих героинь. Однако я попросиластарика вновь рассказать мне об Антигоне и Ифигении, потому что к томувремени я уже знала, что мужчины (особенно греки) легко находят утешение всловах, которые слетают у них с языка. Но и меня рассказы эти успокоили, какуспокаивает все хорошо знакомое и привычное, а я, как никогда, в этомнуждалась, поскольку после выздоровления безграничное отчаяние стало вновьпосещать меня, отравляя своим ядом все мои мысли. На следующий день, впервые встав со своего ложа, я сказала Лису: -- Дедушка, мне не удалось стать Ифигенией, так попробую стать хотя быАнтигоной! -- Антигоной? В каком смысле, доченька? -- Она похоронила своего брата - я похороню свою сестру. Что-нибудь даосталось: даже Черное Чудище не станет есть кости. Я должна отправиться кДреву. Япринесу оттуда останки и достойно похороню их. Или, если это будетмне не под силу,я вырою могилу прямо там. - Это - поступок, угодный богам, - сказал Лис. - Он в обычае людей,еслине в природе вещей. Но сможешь ли ты? В эту пору года путь на Горунелегок. - Вот почему надо спешить. Я думаю, снег выпадет не раньше чем черезтринедели. -- Но сможешь ли ты, доченька? Ты только что встала с постели... -- Должна смочь... - ответила я.

Глава девятая

Вскоре я уже поправилась настолько, что могла свободно ходить по дворцуи прогуливаться в саду. Царю я старалась на глаза не попадаться. Лис говорилему, что я все еще больна, иначе он сразу бы призвал меня в Столбовую залу изапряг бы в работу. Отец часто спрашивал: - Куда запропастилась эта девчонка? Она что, так и проваляется впостели досамой смерти? Не потерплю дармоедов в моем доме! Потеря Психеи не смягчила его сердце. Любовь его ко мне и к Редивали нестала больше - скорее напротив. - Послушать его, - говаривал Лис, - так ни один отец в мире не любилдочьтак, как он Психею. Боги, дескать, отняли у него любимую девочку и оставили ему всякуюдрянь: потаскуху (Редиваль) и страшилище (меня). Но я хорошо знала отца имогла догадаться без рассказов Лиса, что он скажет по поводу случившегося. Я непрестанно обдумывала, каким образом взойти на Седую гору, чтобысобрать останки Психеи. Когда я высказала свое намерение Лису, я сделала этов каком-то порыве и только теперь начала осознавать, какие трудности (инемалые) мне предстояло одолеть. Ездить верхом я не умела, так что меня ждалпеший путь. Я знала, что взрослый мужчина, знакомый с дорогой, можетдобраться от дворца до Древа за шесть часов. Я, слабая женщина, никогдапрежде не ходившая туда, смогла бы совершить это путешествие не меньше чемза восемь. Еще два часа на поиски останков и, скажем, часов шесть наобратный путь. Всего шестнадцать часов. Это означало неизбежную ночевку наСедой горе, следовательно, я должна взять с собой запас пищи и теплуюодежду. Выходило, что совершить задуманное я смогу, только когда полностьюоправлюсь от болезни. По правде говоря (теперь мне это ясно как день), я тайно желалаотложить свою затею на возможно более поздний срок, и не потому, что онабыла трудна и опасна, но потому, что, похоронив Психею, я не знала бы, как ичем жить дальше. Задуманное мною дело стояло преградой между моимсегодняшним днем и мрачной безрадостной пустыней, которой мне представлялосьдальнейшее существование. Похоронив Психею, я бы не знала, что мне делатьдальше, чем заполнить такую пустоту и безотрадность, о которых я никогда ине помышляла ранее. Отчаяние мое было совершенно не похоже на все, что яиспытывала до сих пор. Я не рыдала и не заламывала рук. Я была как вода вкувшине, забытом в погребе, которую никто уже не выпьет, не прольет, невстряхнет. Дни тянулись мучительно медленно. Даже тени не росли и неубывали, словно кто-то приколотил их гвоздями к земле. Само солнце,казалось, оцепенело вместе со мной. В один из таких мертвенных дней я вошла во дворец через черный ходмежду казармой стражников и молочным двором. Открыв дверь, я присела напорог. Я не ощущала усталости (ибо беспощадные боги дали мне крепкое,выносливое тело), но безразличие и тоска сковали мои члены. Я не знала, кудамне пойти, да мне никуда и не хотелось. Жирная навозная муха медленно ползлау меня перед глазами по косяку двери. Мне подумалось, что вот так и я ползу- уныло, бесцельно, а может, и весь мир, подобно этой мухе, ползет неведомокуда. И тут кто-то сказал у меня за спиной: - Госпожа! Я обернулась - это был Бардия. - Госпожа, - сказал он. - Позволь мне быть с тобой откровенным. Ятожезнавал горе. Мне тоже доводилось вот так сидеть и страдать, и часытянулись, какгоды. Меня исцелила война. Думаю, от горя и нет другоголекарства. - Бардия, но я же не воин! - ответила я. - Почти воин, - сказал он. - Когда ты набросилась на меня у покоевЦаревны (да пребудет с ней мир, с нашей благословенной!), я сказал, что утебя верный глаз и твердая рука. Ты наверняка подумала, что я сказал это,чтобы ободрить тебя. Отчасти так. Но только отчасти. В это время казармыпусты. Там есть незаточенные мечи для занятий. Пойдем со мной, и я поучутебя. - Не надо, - сказала я безразличным голосом. - Не хочу. Какой в этомпрок? - Прок? Поживем - увидим. Знаю одно: когда тело занято делом икаждаямышца и связка напряжены, печаль оставляет душу. Это так, госпожа, ужповерь мне.К тому же я не прощу себе никогда, если не возьмусь обучатьчеловека с таким прирожденным талантом, как у тебя. - Не надо, - повторила я. - Оставь меня. Если хочешь, возьмемзаточенныемечи, и тогда я согласна. Может статься, ты убьешь меня. - Прости меня, госпожа, но это - бабьи речи. Возьмись за дело, и тызаговоришь совсем по-другому. Иди за мной, иначе тебе от меня не отделаться. Сильный, уверенный и обходительный мужчина, старше вас к тому же,всегда сумеет переубедить упрямую, отчаявшуюся девчонку. Дело кончилось тем,что я встала и последовала за Бардией. - Этот щит будет тяжеловат, - рассуждал Бардия, выбирая мне доспехи. -Авот этот как раз тебе впору. Держи его, вот так... И запомни с самогоначала: щит -не стена, а оружие, такое же, как меч. Теперь смотри на меня: япостоянно покачивающитом. Он в моих руках - как крыло бабочки. Ведь в сечемечи, стрелы и дроты таки норовят ужалить тебя исподтишка. Теперь - меч.Нет, не держи его так! Хваткадолжна быть твердой, но легкой. Это же незверь, который рвется у тебя из рук. Нувот, так намного лучше. Выставьвперед левую ногу. И не смотри мне в глаза, смотрина острие моего меча. Я жене собираюсь разить тебя взглядом. Теперь я покажу несколько приемов. Занимались мы около получаса. Так потеть мне в жизни еще неприходилось, и понятно, все это время в голове у меня не оставалось места нидля каких мыслей. Я уже говорила, что труды и болезни - лучшие утешители. Нопот - еще более дивное творение богов. Он лучше любой философии излечиваетот тягостных дум. - На сегодня довольно, - сказал Бардия. - Хватка у тебя твердая. Ясделаю и:тебя бойца, клянусь богами! Приходи завтра. Эта одежда стесняеттебя. Надень чтонибудь покороче, не ниже колена. Я так разгорячилась, что, пройдя на молочный двор, залпом выпила кувшинмолока. Это была моя первая существенная трапеза, с тех пор как я заболела.Во; вращаясь назад, я заметила, как один из воинов (видно, он подсмотрел,чем мы занимались с Бардией) подошел к начальнику и что-то сказал ему.Бардия ответил, но слов я не расслышала. Затем он заговорил уже громче: - Да, с лицом у нее беда. Но она честная и смелая девочка. Не будь онацарскойдочерью, не было бы лучше жены для слепца. До сих пор мне не приходилось слышать от мужчины слов, которые больше бпоходили на признание в любви. После этого я стала заниматься с Бардией ежедневно; как он и обещал,уроки эти совершенно исцелили меня. Горе мое осталось со мной, но прошлаоцепенелое чувств, и время возобновило свой обычный бег. Вскоре я поведала Бардии о своем намерении посетить Седую гору иобъяснил с какой целью я хочу отправиться туда. - Отличная мысль, госпожа, - сказал воин. - Мне стыдно, что она мнесамому не пришла в голову! Мы все в неоплатном долгу перед благословеннойЦаревнойНо не беспокойся, я сам отправлюсь туда! Я покачала головой. - Тогда отправимся вместе, - предложил Бардия. - В одиночку тызаблудишься. Или, не ровен час, повстречаешь медведя, стаю волков или горныхразбойникДа мало ли опасностей на этом свете! Умеешь ли ты ездить верхом,госпожа? - Нет, меня этому никто не учил...Бардия нахмурил лоб и задумался. -- Поедем вдвоем на одной лошади, - решил он наконец. - Я сяду в седло,апоедешь сзади. Часов за шесть доберемся - я знаю короткий путь. Но поискимогутзанять немало времени. Спать все равно придется под открытым небом. -- А Царь отпустит тебя? - спросила я. Бардия хмыкнул: - Ну уж Царю-то я найду что сказать! С нами он не такой, как с тобой.Он, конечно, несдержан в речах, но хороший начальник таким людям, каксолдаты, пастухи, охотники. Он их понимает, а они его. Царь не умеет вестисебя с женщинами,жрецами и послами, потому что побаивается их. Я сильно удивилась про себя последним словам воина. Через шесть дней после этого разговора мы отправились в путь на заре.День был такой пасмурный, что обещал быть немногим светлее ночи. Никто водворце, кроме Лиса и моих девушек, не знал о нашем предприятии. Я накинулапростой черный плащ с капюшоном и закрыла лицо платком. Под платье я наделакороткую тунику, в которой обычно фехтовала, и подпоясалась солдатскимремнем с боевым мечом в ножнах. - Скорее всего, мы не встретим ничего крупнее дикой кошки или лисицы,нобезоружными в горы не ходят, - сказал Бардия. Я села на коня, свесив ноги на сторону. Одной рукой я держалась закушак Бардии, а другую положила на урну, лежавшую у меня на коленях. Тишину городских улиц нарушал только цокот копыт нашего скакуна, нонекоторые окна уже светились. За воротами начал накрапывать холодный дождь,но когда мы переходили Шеннит вброд, дождь перестал и облака начали редеть.Заря по-прежнему не хотела заниматься, потому что плотные тучи на востокескрывали восходившее солнце. Мы проехали мимо Дома Унгит, оставив его по левую руку. Дом Унгитвыглядит так: огромные древние камни, в два раза выше и в четыре раза толщесреднего человека, поставлены в виде овала. Это очень древние камни: никтоне знает, кто принес их сюда и каким образом. Просветы между камнямизаложены кирпичом, крыша же покрыта сухим камышом: она не плоская, а слегкапокатая, так что весь храм в целом похож на огромного слизня, лежащего средиполей. Это священный образ: Жрец говорит, что он напоминает или (в священныхтаинствах) действительно является тем самым яйцом или маткой, из которыхродился весь мир. Каждую весну Жреца запирают внутри, и он выбивает (илиделает вид, что выбивает) западные ворота, и это означает, что наступилновый год. Из отверстия в крыше шел дым; он идет всегда, потому что огонь нажертвеннике Унгит никогда не гаснет. На душе у меня полегчало, как только мы миновали Дом Унгит: оттого, чтомы поехали по местности, еще незнакомой мне, и оттого, что вся эта страшнаясвятость осталась позади. Гора еще подросла и виднелась впереди, темная, каки раньше, но сзади, за городом, на холмах, где мы проводили беззаботные днис нашим учителем, уже разгоралось утро. Наконец и на западном скате небаслабое розовое свечение начало пробиваться сквозь толщу облаков. Мы ехали то вверх, то вниз по холмистой местности, но по большей частивсе же вверх. Дорога была неплохая, обочины все поросли густой зеленойтравой. Впереди показались темные заросли деревьев, и дорога повернула кним, но Бардия съехал с проселка на траву и сказал, показывая на мрачный лесвпереди: - Священная Дорога ведет туда. По ней они несли Царевну (да будет мир сней!).Наша дорога другая; она круче, но короче. Потом мы долгое время ехали по траве, медленно, но неуклонно поднимаясьв гору. Перед нами встал кряж такой крутой, что самой горы из-за него небыло видно. Когда мы поднялись на него и остановились ненадолго, чтобы датьлошади перевести дух, местность кругом полностью переменилась. Тут иначались мои мучения. Мы оказались на солнце; свет его был нестерпимо ярким и жарким (мнедаже пришлось снять плащ). Густая роса самоцветами горела в зеленой траве.Гора, еще далекая и огромная превыше всех моих ожиданий, почти касаласьвершиной солнца и уже не выглядела темной однородной громадой. Между нами ивершиной лежали холмы и долины, леса и скалы и бесчисленное множествокрохотных озер. Слева и справа нас окружало многоцветье холмов и синеванебес, а далеко-далеко блестело то, что мы зовем морем (хотя куда ему доВеликого Моря греков!). Пел жаворонок, но песня его лишь подчеркивалаогромное и древнее молчание, царившее кругом. Теперь о том, что мучило меня. Как нетрудно догадаться, я отправилась впуть в печали, ибо печальным было дело, ради которого я покинула дворец. Нотеперь в ушах у меня все громче звучал проказливый и непочтительный голосок,и он будто нашептывал мне, хотя я не слышала слов: "Почему бы не пуститься впляс твоему сердцу?" И безумие мое зашло так далеко, что сердце ответило: "Иверно, почему?" Мне приходилось вдалбливать самой себе, словно непонятливомуученику, почему у меня нет ни малейшего права пуститься в пляс. Пускаться впляс, когда у меня отняли мою единственную любовь, у меня, уцаревны-страшилища, покорной служанки Царя, тюремщицы ненавистной Редивали?Пускаться в пляс мне, которую забьют насмерть или прогонят к нищим, кактолько мой отец умрет, - да кто знает, на какие еще подлости способен нашГлом? Но сердце мое не желало слушать доводы рассудка. Огромный мир,открывшийся передо мной, позвал меня, и мне хотелось идти все время вперед,встречать по пути все новые и новые вещи, странные и прекрасные, и так -пока я не достигну пределов этого мира. Свежесть и тугая влажность растений(а я не видела ничего, кроме сухой травы и выжженной земли, несколькомесяцев перед моей болезнью) заставляли меня думать, что я недооценила мир;он оказался куда добрее и радостнее, чем я полагала, - он смеялся, а сердцеего плясало вместе с моим. Я усомнилась даже в своем уродстве. Как можноощущать себя уродливой, когда твое сердце танцует от радости? Там, в глубиненеловкого тела, под маской уродливого лица притаилась совсем другая женщина- свежая, желанная, проворная. Мы Простояли на гребне совсем недолго. Но еще несколько часов послеэтого, пока мы поднимались на холмы и спускались по петляющей тропке, частоспешиваясь и ведя коня под уздцы, иногда рискованными кручами, во мне шлаэта борьба. Неужели я ошибалась, пытаясь победить в себе это дурацкое радостноечувство? Простые приличия требовали от меня именно этого. Могла ли я прийтина похороны Психеи с улыбкой на устах? Если могла, то чего стоила тогда моялюбовь? Здравый смысл требовал этого. Я знала мир слишком хорошо, чтобыповерить его мимолетной улыбке. Кто поверит пошлым уловкам потаскушки, послетого как был трижды ею обманут? Выдавшаяся хорошая погода, свежая зеленьпосле долгой засухи, здоровье, вернувшееся после мучительного недуга, -уловки, которые не заставят меня забыть все, что я знаю об этом проклятомбогами, зачумленном, жестоком, гниющем мире. Я знаю все, я не дурочка. Тогдая еще не понимала так хорошо, как понимаю сейчас, главную причину своегонедоверия к миру: боги никогда не призывают нас к радостям и наслаждениямтак властно, как тогда, когда готовят для нас новые муки. Они развлекаютсянами, как мыльными пузырями. Чтобы мы лопнули и доставили им удовольствие,нас нужно сперва хорошенько раздуть. Я еще не знала об этом, но сдержаласвой порыв. Я справилась с собой. Неужели они полагали, что на мне можноиграть, как на флейте, в любой момент, когда им заблагорассудится? Мучения мои прекратились только тогда, когда мы одолели последнийподъем перед тем, что и было собственно Седой горой. Мы уже находились натакой высоте, что ветер холодил нам кожу, несмотря на яркое солнце. У нашихног, отделяя нас от вершины, лежала темная, мрачная долина - черные мхи илишайники, огромные валуны, россыпи камней; казалось, что это - рана на телеГоры, огромная болячка, покрытая коростой. Сама же Гора высилась перед нами,и нам пришлось задрать головы, чтобы увидеть ее макушку, - она завершаласьострыми зубцами, словно гнилой зуб старого великана. Склоны были довольнопологие, если не считать нескольких страшных на вид утесов слева от нас,стоявших неприступной, черной стеной. И тут боги оставили меня в покое, ирадость покинула мою душу. Здесь не было ничего такого, от чего могло быпуститься в пляс и самое беззаботное сердце. Бардия показал куда-то направо. Там склон горы, спускаясь, образовывалседловину, которая была несколько ниже, чем наш гребень, но выше, чем всеокружающие горы. За седловиной было только небо, и на его фоне отчетливовырисовывалось одиноко стоявшее дерево с голыми ветвями. Мы прошли черную долину пешком, ведя коня за собой, потому что путьпролегал по скользким каменистым россыпям, пока, достигнув самого днараспадка, мы вновь вышли на Священную Дорогу, которая входила в долину ссевера, по левую руку от нас. Мы уже почти пришли на место и поэтому хотелипродолжить путь пешком, но несколько витков дороги привели нас на этуседловину, где тоже дул пронизывающий ветер. Чем ближе было Древо, тем сильнее становилось мое беспокойство. Незнаю, чего я боялась, но мне казалось, что стоит мне найти тело или кости,как я умру от ужаса. Наверное, я поддалась бессмысленному детскому страху:мне казалось, что Психея может оказаться не живой и не мертвой - призраком. И вот, наконец, мы достигли Древа. Железный обруч охватывал голыйствол, лишенный коры, а цепь свисала свободно, время от времени позвякиваяна ветру. Под деревом не было ни костей, ни обрывков платья, ни следов крови- вообще ничего. -- Как это понимать, Бардия? - спросила я. -- Бог взял ее к себе, - побледнев, ответил он хриплым шепотом (Бардиябыл.человек богобоязненный). - Ни одна земная тварь не способна так чистовылизатьсвое блюдо. Остались бы кости. Зверь - кроме Священного Чудища,разумеется, -не сумел бы извлечь тело из оков. Зверь не забрал бы с собойдрагоценностей. Человек - да, но человек не смог бы расковать эту цепьголыми руками. Мне даже и в голову не приходило, что наше путешествие можетзакончиться вот так впустую: нечего собирать, нечего предавать земле. Жизньмоя снова стала ненужной и бесполезной. -- Будем искать, - сказала я, понимая, что выгляжу глупо; ведь я и самане надеялась ничего найти. -- Конечно, конечно, госпожа, будем искать, - сказал Бардия, но язнала, чтоон согласился со мной только по доброте душевной. И мы стали искать, двигаясь кругами: я в одну сторону, а он - в другую,не отрывая глаз от земли. Было очень холодно и ветрено; плащи хлестали наспо щекам и спутывали ноги. Бардия был к востоку от меня, на другой стороне седловины. Когда онпозвал меня, мне пришлось долго бороться с волосами, прежде чем удалосьоткинуть их с лица и увидеть, где находится мой спутник. Я побежала кБардии, почти полетела, потому что западный ветер превратил мой плащ впарус. Бардия показал мне свою находку - ограненный рубин. -- Я никогда не видела, чтобы она носила этот камень, - удивилась я. -- Зато я видел. Он был на Царевне, когда она отправилась в последнийпуть.На нее надели тогда все священные драгоценности. Ремешки ее сандалийбыли красными от рубинов. -- Ах, Бардия! Значит, некто - или нечто - дотащил ее вот досюда... -- Или ее сандалии. Сорока, например... -- Будем искать дальше, в этой же стороне! -- Осторожнее, госпожа! Вперед пойду я, а ты лучше постой здесь. -- Почему? Разве нам что-то угрожает? Даже если так, я пойду с тобой! Насколько мне известно, никто из смертных еще не заходил на тот крайседловины. Во время жертвоприношения даже Жрец не заходит дальше Древа. Мыужесовсем рядом с той частью Горы, которая опасна для нас. Там, за Древом, -святоеместо, владения бога Горы. По крайней мере, так говорят... - Тогда я пойду вперед, а ты оставайся на месте. Мне, Бардия, бог ужене сделает хуже, чем сделал. - Я пойду с тобой, госпожа. Не будем говорить много о богах. А ещелучше -не будем говорить о них совсем. Подожди, я схожу за конем. Он ушел, и я на какое-то время осталась совсем одна в опасной близостиот святого места. Бардия отвязал жеребца от куста, где мы его оставили, ипривел ко мне. Мы тронулись дальше. - Осторожнее, - снова сказал Бардия. - В любую минуту мы можемсорваться. И верно, сначала нам чудилось, что небо вот-вот разверзнется под нами.Но затем мы внезапно очутились на краю пологого склона, и в тот же мигсолнце (скрытое от нас с тех пор, как мы вошли в темную долину) вновьосветило все кругом. Я почувствовала себя первооткрывательницей нового мира. У наших ног,посреди складок горных хребтов, лежала маленькая долина, сверкавшая, подобносамоцвету. К югу от нее в теплой голубоватой дымке виднелись далекие холмы,леса и луга. Долина вклинивалась в южные отроги Горы, и, несмотря на большуювысоту, климат в ней, кажется, был гораздо мягче, чем даже в самом Гломе. Покрайней мере, мне нигде не доводилось видеть такого зеленого дерна. Там, вдолине, цвел дрок и дикий виноград, все деревья были в цвету. Там было многочистой свежей воды -маленьких озер и быстрых ручьев, несших свои воды черезвалуны. Мы вскоре нашли удобный спуск для нашего скакуна и пошли под гору,ощущая, как с каждой минутой воздух становится все теплее, все слаще иароматнее. Здесь, за перевалом, уже не было ветра, и мы могли спокойноразговаривать друг с другом. Вскоре мы настолько приблизились к долине, чтоуслышали, как журчат ручьи и пчелы гудят на лугах. -- Возможно, это тайное жилище бога, - сдавленным голосом сказалБардия. -- Если он хотел спрятаться, это ему чуть было не удалось, - ответилая. Мы уже почти достигли дна долины. Кругом было так тепло, что я с трудомудержалась от искушения окунуть руки и лицо в быстрые, благоуханные водыпотока, который только и отделял нас от самой долины. Я уже подняла руки кплатку, чтобы откинуть его, но тут услышала, как два голоса одновременновскрикнули. Один из них, несомненно, принадлежал Бардии. Я оглянулась.Безымянное чувство (назовем его, весьма приблизительно, ужасом) охватиломеня с головы до ног. Не более чем в шести футах от меня, на другой сторонеручья, стояла Психея.

Глава десятая

Мне теперь и не вспомнить, что я там лепетала заплетающимся от радостиязыком, захлебываясь слезами счастья. Мы все еще стояли на разных берегахручья, когда голос Бардии вернул меня к жизни. - Осторожнее, госпожа! А вдруг это только призрак? Нет, нет! - это она,невеста бога! Это сама богиня! Смертельно побледнев, он упал на колени и принялся посыпать головуземлей. Я не виню его: Психея предстала перед нами, как выражаются греческиепоэты, "светозарная ликом". Но я не испытывала и тени священного трепета.Разве могла я трепетать перед моей Психеей, которую я носила на своих руках,моей маленькой сестрой, которую я учила говорить и ходить по земле? Кожа ееобветрилась от солнца и горного воздуха, одежды были разодраны, но лицо еесмеялось, а глаза горели, подобно звездам. - Здравствуй, здравствуй, милая Майя! - твердила она. - Как долго яждаланашей встречи! Только об этом я и мечтала! Я знала, что ты придешь. Ах,какоесчастье! Милый Бардия, и тебе я рада! Это он помог тебе добраться сюда?О, я так изнала. Иди ко мне, Оруаль, иди на мой берег. Я покажу тебе брод.Увы, Бардия, тебенельзя сюда. Милый Бардия, пойми... - Нет, нет, благословенная Истра! - воскликнул воин (как показалось, небезоблегчения). - Я простой солдат, куда уж мне! - Затем он сказалвполголоса в моюсторону: - Берегись, госпожа. Место это опасно. Можетстаться... - Опасно? - перебила его я. - Да я бы пошла на тот берег, даже если быручейэтот был из жидкого пламени! - И то верно, - согласился Бардия. - Ты другая. В твоих жилах течеткровьбогов! Я лучше постерегу коня. Здесь нет ветра и хорошие травы. Я уже почти вошла в воду. - Чуть выше по течению есть брод, Оруаль! - сказала Психея. - Обойдиэтоткамень, только смотри не поскользнись. Нет, левее, тут слишком глубоко.Вот так,держись за мою руку! Долгая болезнь и дни, проведенные в постели, ослабили меня. Вода былаледяная, у меня перехватывало дух, а течение сбивало с ног. Если бы не рука,протянутая Психеей, меня бы опрокинуло. Схватившись за нее, я успелаподумать: "Какая Психея стала сильная! Сильнее меня. Боги дали ей все - исилу, и красоту". Я плохо помню, что было дальше. Наверно, я целовала ее, говорила ейчто-то, плакала, все одновременно. Но она отвела меня в сторону от потока изаставила сесть на теплый вересковый ковер, и так мы сидели, взявшись заруки, как в ту страшную ночь в комнате с пятью углами. - Ах, сестра! - весело сказала Психея. - Порог моего дома холоден инеприветлив, но я согрею тебя и верну тебе дыхание! Она вскочила на ноги, отбежала в сторону, что-то собрала в траве ипринесла мне - это были маленькие черные ягоды гор. Холодные и круглые, онилежали на темно-зеленом листе. - Съешь, - попросила Психея. - Это воистину пища, достойная богов! -- Какие они сладкие! - воскликнула я. Меня терзали и голод, и жажда,поскольку был уже полдень, а выехали мы на заре. - Но, Психея, объясни мне,как... -- Постой! - сказала она. - Пир будет неполным без вина! Рядом с нами бил родник, чистый, как серебро. Он струился по камням,покрытым густым мягким мхом. Психея наполнила ладони этой водой и поднеслаих к моим губам. -- Пила ли ты когда-нибудь лучшее вино? - спросила она. - Видела ли тычашупрекраснее этой? -- Дивный напиток, - ответила я. - Но чаша еще чудеснее. Она мнедорожевсех кубков мира! -- Тогда она твоя, сестра! - сказала Психея с такой непосредственностьюи приэтом с таким царским величием, что слезы вновь хлынули у меня по щекам,потомучто мне вспомнились наши детские игры. -- Благодарю тебя, дитя! - сказала я. - Царский подарок. Но все же,Психея,поговорим всерьез. Нам есть о чем поговорить. Как тебе удалосьбежать? Как ты неумерла в этом диком месте? Не дадим радости ослепить себя:нам необходимо решить,что делать дальше. - Что нам делать дальше? Как что? Радоваться! Разве наши сердца непляшут от радости?! -- Конечно, конечно! Радость моя так велика, что я даже готова проститьсамихбогов. Да что там богов, я даже Редиваль готова простить. Но послушай -скороначнется зима. Ты же не можешь... Да как вообще тебе удалось остаться вживых?Я-то думала... - Но сказать, что я думала, мне уже недостало сил. -- Тише, Майя, тише! - сказала Психея (снова она утешала меня, а не яее). -Все страхи позади. Отныне все будет хорошо. И ты скоро это поймешь;останься здесь,пока не станешь такой же счастливой, как я. Ты же еще ни очем не знаешь. Ты, вероятно, не ожидала найти меня в такой роскоши, верно?Ты наверняка очень удивилась. -- Да, Психея, я просто изумлена. И я очень хочу услышать, что же стобой случилось. Но сперва все-таки мы должны принять решение. -- Как же ты серьезна, Оруаль! - с улыбкой сказала Психея. - Ты никогданемогла обойтись без того, чтобы принимать решения. Что ж, ты права - иначес таким ребенком, как я, и нельзя было. Только благодаря тебе я сталавзрослой. И она поцеловала меня, отчего всю мою тревогу тут же как рукой сняло.Затем она начала свой рассказ. - Я почти ничего не чувствовала, когда мы покинули дворец. Перед темкакнакрасить меня, храмовые девушки дали мне что-то выпить - что-то пахучееи сладкое, вроде дурмана. После этого довольно долго я словно грезила наяву.Мне кажется, сестра, что они всегда дают это снадобье тем, чья кровь должнапролиться на алтарь Унгит, - вот почему жертвы умирают так безропотно. И ещеэта краска на моемлице - мое лицо от нее стало как бы чужим, и я пересталаосознавать, что это меня,а не кого-то другого приносят в жертву. И музыка, икурения, и горящие факелы -все это тоже на меня подействовало. Я видела, какты стояла на лестнице, но у меняне было сил даже на то, чтобы помахать теберукой - руки стали словно свинцовые.К тому же я не видела в этом никакогосмысла - мне казалось, что все это сон и мыскоро проснемся. И разве я былане права? Разве это не было сном? Почему ты не улыбаешься? Но послушай менядальше, а то, может, ты все еще спишь... Даже свежий воздух за воротамидворца не смог одолеть дурмана - напротив, снадобье только тогда вошло вполную силу. Я ничего не чувствовала: ни страха, ни радости. Мне былострашно, что я сижу на носилках, высоко над землей, что меня несуткуда-то... все время гудели трубы и трещали трещотки. Я совсем не помню, какдолго мы шли. Мне показалось, что очень долго, потому что я успела запомнитькаждый камушек на дороге. С другой стороны, мне показалось, что мы вмгновение ока перенеслись к Древу. Но все-таки мы шли долго, потому что подконец рассудок начал возвращаться ко мне. Я почувствовала, что со мнойделают что-то ужасное, и мне впервые захотелось заговорить. Я попыталасьзакричать, что вышла ошибка, что я бедная девочка по имени Истра и что меняне должны убивать, но с губ моих слетали только какие-то неразборчивыезвуки. Затем человек с птичьей головой (а может, и птица с человеческимтелом)... -- Это был Жрец! - воскликнула я. -- Да, Жрец. Если только он остается Жрецом и в маске. Возможно, надевмаску, он становится богом. Кто бы он ни был, он сказал: "Дайте ей еще!", имолоденькая жрица, встав на чьи-то плечи, протянула мне чашу с липкой,сладкой жидкостью.Я не хотела ее пить, но знаешь, Майя, все случилось кактогда, когда цирюльниквытаскивал мне занозу, а ты держала меня крепко ипросила потерпеть, В общем, ясделала так, как мне велели, и мне сразу жестало легче. Затем я помню, как меня спустили с носилок, и поставили на горячуюземлю, и приковали к Древу цепью, обернув ее вокруг меня. Железо зазвенело,и от этого звука хмель улетучился. А затем Царь начал кричать, раздиратьодежды и рвать на себе волосы. И ты знаешь, Майя, он так смотрел на менятогда, словно в первый раз видел. Но мне хотелось только, чтобы он перестали ушел, а с ним бы ушли все остальные и оставили меня плакать одну. Теперьмне уже хотелось плакать. Ум мой прояснился, и мне стало страшно. Япопыталась держаться, как те девушки в греческих легендах, о которыхрассказывал нам Лис, и я знала, что у меня получится, но только если ониуйдут сразу. -- Ах, Психея, ты же сама сказала, что все это позади. Забудь этоткошмар! Расскажи лучше, как тебе удалось спастись. У нас еще ничего нерешено и совсем нетвремени, чтобы... -- Оруаль! Да у нас полно времени! Неужели ты не хочешь услышать, чтоже сомной приключилось? - Конечно, хочу. Я хочу знать все, и до мельчайшей подробности. Носперва нам нужно уйти отсюда-здесь опасно... -- Разве? Это мой дом, Майя. И чтобы ты уразумела, какие чудеса со мнойприключились, нужно, чтобы ты выслушала и про все мои несчастья. К тому же,знаешь,несчастья эти не были столь уж большими. -- Думай как хочешь, но мне все равно больно даже слушать об этом. -- Ну потерпи немножко. Итак, в конце концов они ушли, и я осталасьодна подпалящими небесами, среди выжженных, сморщившихся от зноя гор. Воздухбыл неподвижен, ни малейшего ветерка; ты, наверно, помнишь - это былпоследний деньзасухи. Мне очень хотелось пить из-за липкой гадости, которойменя напоили. И туттолько я заметила, что меня привязали так, чтобы я моглатолько стоять. Вот тогдамне и вправду стало страшно, и я заплакала. Ах,Майя! Как мне не хватало тогда тебяи Лиса! И я молила, молила, молила богов,чтобы то, чему суждено случиться, случилось как можно скорей. Но ничего непроисходило, кроме того, что от соленых слезмне еще больше захотелось пить.Прошло еще очень много времени, а потом сталипоявляться гости. -- Гости? -- Да, это было не так уж страшно. Сначала пришли горные козы.Несчастные,исхудавшие, бедные твари. Думаю, что пить им хотелось не меньше,чем мне. Ониходили кругами вокруг меня, но приблизиться не решались. Потомпришел какой-тозверь, которого я никогда прежде не видела, но думаю, что этобыла рысь. Она сразунаправилась ко мне. Мои руки не были связаны, и яприготовилась бороться с ней но этого не потребовалось. Несколько раз(наверное, она боялась меня не меньше, чем я ее) она подходила и обнюхиваламои ноги, затем встала на задние лапы и обнюхала мне лицо. Затем она ушла. Ядаже расстроилась - с ней было все-таки веселей. И знаешь, о чем я думалавсе это время? - О чем? - Сперва я утешала себя, вспоминая свои детские мечты о дворце наГоре... обоге... пыталась вновь поверить во все это. Но не могла поверить,не могла даже понять, как мне это удавалось прежде. Все эти мечты ушли,умерли. Я взяла ее ладони в свои и ничего не сказала. Но внутренне яобрадовалась. Не знаю, может, эти грезы имели какой-то смысл в ночь передЖертвоприношением, поскольку давали Психее опору и поддержку. Но теперь ябыла рада, что она оставила свои бредни. Я знаю, что радость моя былапротивна природе вещей и шла не от добра. Может быть, ее ниспослали мнезлокозненные боги. Никто этого не знает, а боги молчат - как всегда... -- Меня спасла совсем другая мысль, - продолжала Психея. - Ее имыслью-тоне назовешь, потому что не выскажешь словами. В ней было что-то отфилософии,которой учил нас Лис, - все, что он говорил нам о богах и"божественной природе",- но было что-то и от речей Жреца о крови, о земле ио том, как жертва возвращаетземле плодородие. Я не могу толком объяснитьтебе, но мысль эта шла откуда-тоизнутри, из самых глубин моего существа, онародилась не там, откуда приходилигрезы о чертогах из золота и янтаря, нетам, откуда являлись все мои страхи, - нет,глубже. Ее нельзя было выразитьсловами, но за нее можно было держаться. Затемвсе изменилось... -- Что? - Я не всегда понимала, о чем она говорит, но решилапредоставить ейсамой рассказывать, как ей нравится, и не задавать лишнихвопросов. -- Погода, конечно. Я не видела неба, потому что цепь не позволяла мнеподнять голову, но почувствовала, что внезапно похолодало. Я догадалась, чтонад Гломом собираются тучи, потому что все краски кругом поблекли и тень мояпобледнела и пропала. И тут - как это было чудесно! - легкий ветерок, первыйпорыв западного ветра, коснулся моей щеки. Ветер все крепчал, в воздухезапахло дождем, и японяла, что боги - это не выдумка и что это я вернулавлагу земле. А затем ветерзавыл в ветвях (но звук этот был так хорош, и воемя зову его, оттого что не могунайти другого слова), и хлынул ливень. Древонемножко укрыло меня, но, выставиввперед руки, я собирала в ладони дождевуюводу и пила ее. А ветер все крепчал икрепчал. Мне подумалось, что, если быне цепь, он унес бы меня. И тут - в этот самый миг - я увидела Его. -Его? - Западный Ветер. - Ветер? - Нет, не ветер. Бога Ветра, Западный Ветер во плоти. - Тебе это не приснилось, Психея? -- Ах нет, это не был сон. Во сне такое не приснится. Он имелчеловеческий образ, но любой сказал бы, что это - не человек. Ах, сестра, тыбы поняла меня, еслибы видела сама. Как же объяснить тебе? Тебе случалосьвидеть прокаженных? -- Да, разумеется. - А ты замечала, как выглядят здоровые люди рядом с прокаженными? - Ты хочешь сказать - они кажутся еще здоровее и красивее? - Да. Так вот: рядом с богами мы - как прокаженные. - Ты хочешь сказать, что у них такая смуглая кожа?Психея звонкорассмеялась и захлопала в ладоши: -- Ну вот, ты так ничего и не поняла! Ну да ладно; когда ты увидишьбогов своими глазами, Оруаль, ты все поймешь. А ты их увидишь - я тебепомогу. Не знаюкак, но я придумаю. Ах вот - вдруг это поможет тебе понять.Когда я впервые увидела Западный Ветер, я не испытала ни радости, ни страха- по крайней мере вначале. Мне было просто стыдно. -- Но чего ты стыдилась, Психея? Неужели они раздели тебя догола? -- Нет, Майя, нет. Я стыдилась своего смертного облика, мне былостыдно, чтоя - смертный человек. -- Но разве ты виновата в этом? -- Неужели ты не замечала, что людям больше всего стыдно за вещи, вкоторыхони не виноваты? Я подумала о своем уродстве и промолчала. -- И тогда он взял меня, - продолжала Психея, - своими прекраснымируками, которые обжигали меня (но это не было больно), и вырвал меня изоков. И мнетоже не было ни чуточки больно. Я не понимаю, как это емуудалось. А потом онподнял меня в воздух и понес. Конечно, при этом он сновастал невидимым и подобным вихрю. Я видела его так, как глаз видит вспышкумолнии. Но это было неважно: теперь я уже знала, что это не просто ветер, абог, - и мне совсем не было страшно лететь в небесах, хотя вихрь иногдапереворачивал меня вверх ногами. -- Психея, ты уверена, что все это было на самом деле? Может, это былсон? -- Если это был сон, сестра, как же я очутилась здесь? Скорее на сонпохоже всето, что было со мной до этого, - Глом, наш отец, старая Батта. Ноне перебивай меня,Майя. И вот он понес меня в вихре и бережно опустил наземлю. Сперва я не моглаотдышаться и была слишком потрясена, чтобы понять,что же происходит вокруг.Западный Ветер, он такой - веселый бог,неотесанный. (Наверное, сестра, богов вюности учат обращению с нами. Этонаверняка так: ведь одно неосторожное прикосновение их рук - и мы обратимсяв прах.) Но потом я пришла в себя и - о чудо! - увидела перед собой дворец. Я лежала на его пороге. Но это был совсемне тотчертог из золота и янтаря, о котором я мечтала. Если бы это был он, ябы решила,что грежу наяву. Этот дворец не был похож на чертог из моих снов.Ни на него, ни нанаши дворцы, ни на греческие, как их описывал нам Лис. Онбыл такой необычный - да ты и сама видишь. Подожди немного, и я покажу тебеего весь. Зачем тратитьвремя на слова? Всякий бы понял, что это - жилище бога. Я говорю не о храме, где богупросто служат. Я говорю о доме бога, месте, где бог живет. Ни за какиесокровища на свете я не решилась бы сама войти в него, Оруаль. Но мневсе-таки пришлось. Потому что изнутри прозвучал голос - слаще любоймузыки... нет, слаще - не то слово. И хотя голос был так прекрасен, волосывстали у меня на голове дыбом, когда я услышала его. И знаешь, что онсказал? Он сказал: "Войди в твой дом (да, да, он так и сказал "твой"),Психея, невеста бога!" Мне снова стало стыдно, что я - смертная, стыдно и страшно. Но ещестрашнее мне было ослушаться. Я переступила порог, дрожа от холода и страха,поднялась по лестнице, прошла под портиком и вошла во двор. Там не былоникого. Но затем зазвучали голоса - они приветствовали меня. -- Голоса? -- Да, голоса - женские голоса, хотя назвать их женскими - это то жесамое,что назвать бога Ветра мужчиной. И они говорили: "Войди, хозяйка,войди, госпожа, не бойся!" И они двигались, хотя никого не было видно, исловно заманивали менявнутрь. И я прошла вслед за ними в прохладную залу сосводчатым потолком, и нашла там накрытый стол, фрукты и вино. Таких плодов яне встречала прежде нигде - да ты сама увидишь! Потом они сказали: "Отдохни перед купанием,госпожа, апосле купания тебя ждет пир". Ах, Оруаль, как объяснить тебе моичувства? Я знала,что это - духи, и мне хотелось пасть ниц перед ними, но яне смела, потому что ониназывали меня госпожой и хозяйкой и я должна быласоответственно вести себя. Приэтом я все время боялась, что они вот-вотначнут надо мной смеяться. - Ах! - вздохнула я. Это чувство мне было слишком знакомо. -- Но я ошиблась, сестра. Я ужасно ошиблась - должно быть, стыдсмертныхнавеял мне такие мысли. Они дали мне вино и плоды... -- Голоса? - Да, духи. Я не видела их рук, но я догадалась, что чаши и блюда несами собой парят в воздухе. Было заметно, что их двигают незримые руки. И(тут Психея понизила голос) когда я взяла чашу, я почувствовала, как чья-торука задела мою. И меня снова словно обдало пламенем, которое не причиняетболи. Это было ужасно. Психея покраснела и засмеялась: -- Так мне казалось тогда. Теперь я не назвала бы это ужасным. Затемони повели меня в купальню. Ты должна обязательно посмотреть это место.Маленький дворик под открытым небом окружен дивной колоннадой, а вода вкупальне подобнахрусталю и благоухает, как... как вся эта долина. Я страшносмущалась и не решалась раздеться, но... -- Ты же говорила, что духи были женщинами. -- Ах, Майя, ты все никак не уразумеешь! Это совсем не тот стыд. Он неот наготы, а от смертности, оттого, что мы какие-то... как это назвать?.,несовершенные.Наверное, так стыдно бывает сновидению, когда оно забредет вмир яви. А затем(Психея говорила все быстрей и быстрей) они одели меня - впрекрасные одежды -и начался пир - зазвучала музыка - затем они отвели меняна ложе - наступиланочь - а затем - пришел Он. -- Кто? -- Жених... мой бог. Не смотри на меня так, сестра. Для тебя я всегдабуду твоейверной Психеей. Между нами все останется как прежде. -- Психея! - вскричала я, вскочив на ноги. - Я не могу больше ждать. Тырассказала мне столько удивительного. Если это все - правда, значит, язаблуждаласьвсю свою жизнь. Мне придется жить ее заново. Но скажи мне,сестра, правда ли всеэто? Ты не шутишь? Покажи мне все, покажи мне твойдворец! -- Конечно! - сказала она, поднимаясь с колен. - Иди со мной и ничегоне бойся! -- Это далеко? - спросила я. Сестра с изумлением посмотрела на меня. -- Что далеко? -удивилась она. -- Твой дворец, дом твоего бога... Если вам доводилось видеть, как потерявшийся ребенок в большой толпебежит к чужой женщине, приняв ее за свою мать, и если вы заглянули ему вглаза в тот миг, когда женщина оборачивается и он понимает, что ошибся,тогда вы легко поймете, как смотрела на меня Психея в тот миг. Щеки еепобледнели, радостный румянец погас. - Оруаль, - сказала она, и было заметно, что ее бьет дрожь, - Оруаль,что тытакое говоришь? Я тоже перепугалась, хотя не могла еще сама понять, в чем дело. ' - Я?- переспросила я. - Я говорю о дворце. Я спрашиваю, сколько нам до негоидти. Психея громко и испуганно вскрикнула. Затем, окончательно побелевлицом, она сказала: - Но мы уже во дворце, Оруаль! Ты стоишь на главной лестнице у самыхдверей.

Глава одиннадцатая

Постороннему бы показалось, что он видит двух врагов, изготовившихся ксмертельной схватке. Мы неподвижно застыли в нескольких шагах друг от друга.Наши нервы были напряжены до предела, и каждый всматривался в лицо другого сотчаянным вниманием. Отсюда, собственно говоря, и начинается мое обвинение богам, поэтому япостараюсь быть как можно правдивее и не упускать ни малейшей подробности.Тем не менее мне вряд ли удастся пересказать все, что мелькало тогда у меняв голове. Я слишком часто вспоминала те мгновения, и от частых повторенийвоспоминания мои несколько стерлись. Кажется, первой моей мыслью было: "Она сошла с ума!" Так или иначе, всемое существо словно преградило собой незримые двери, за которыми стоялонечто жуткое, с полной решимостью не впускать это нечто, чем бы оно ниоказалось. Мне кажется, я просто боялась, как бы мне самой не сойти с ума. Когда я вновь обрела голос, я сказала только (меня едва хватило нашепот): - Пойдем отсюда! Это ужасное место. Верила ли я в ее невидимый дворец? Грек только посмеялся бы надподобным предположением, но у нас, в Гломе, все иначе. Мы живем слишкомблизко к богам. В горах, возле самой вершины Седой горы, там, где дажеБардии становится страшно, там, куда не отваживаются заходить даже жрецы,могло случиться все что угодно. Я не сумела затворить двери до конца: легкоесомнение все-таки проскользнуло в щель, и теперь мне казалось, что весь мирвместе с моею Психеей ускользает у меня из рук. Но Психея поняла мои слова очень по-своему. -- Ах, - воскликнула она. - Значит, ты его все-таки видишь? -- Что вижу? - задала я дурацкий вопрос, хотя прекрасно понимала, о чемидет речь. - Как что - врата, сверкающие стены... Тут, сама не пойму почему, меня охватила ярость - подобная отцовской, -и я заорала (хотя, клянусь, я и не намеревалась кричать): - Перестань! Перестань сейчас же! Здесь ничего нет! Моя сестра покраснела. На какое-то мгновение (но только на мгновение)ярость охватила и ее. - Ну что же, если не видишь, так потрогай! - закричала она. - Потрогай!Разбей свою голову о стену, если хочешь. Вот здесь... Она схватила меня за руки, но я освободила их. - Перестань! Перестань, я тебе говорю! Здесь нет ничего! Ты лжешь! Тысама вэто не веришь! Но лгала я. Откуда я могла знать, видела ли она то, чего не видела я,или просто сошла с ума? То, что началось потом, было постыдно и безобразно.Я кинулась на Психею, как будто грубая сила могла здесь что-то решить. Ясхватила ее за плечи и начала трясти так, как трясут маленьких детей,пытаясь привести в чувство. Но она была слишком большая и слишком сильная (я даже и не представляласебе, какой она стала сильной), и она стряхнула с себя мои руки в мгновениеока. Мы снова разошлись, тяжело дыша. Теперь мы были совсем уже похожи надвух врагов. Тут на лице у Психеи появилось такое выражение, которого я невидела никогда прежде. Взгляд ее стал подозрительным и колючим. -- Но ты же пила вино? Откуда я взяла его, по-твоему? -- Вино? Какое вино? О чем это ты говоришь? -- Оруаль! Я дала тебе вино. И чашу. Я дала тебе чашу. Где она? Где тыее спрятала? -- Ах, перестань же, дитя! Мне сейчас не до шуток. Никакого вина небыло. -- Но я дала тебе вино! Ты пила его. И медовые пряники. Ты ещесказала... - Ты дала мне простую воду в твоих ладонях. -- Но ты восхищалась вином и тебе понравилась чаша. Ты сказала... -- Я восхищалась твоими руками. Ты играешь в игру и сама это знаешь. Япросто подыграла тебе. Психея застыла, приоткрыв рот от удивления, но даже так она былапрекрасна. - Вот оно что... - медленно сказала она. - Значит, ты не пила никакоговинаи не видела никакой чаши. Я не ответила ей, но она и не ждала ответа. Внезапно она сглотнула что-то, словно проглотила обиду (о, какпрекрасна была ее тонкая шея!), и ее настроение резко переменилось; теперьэто была сдержанная печаль, смешанная с жалостью. Она ударила в грудь сжатымкулаком, как это делают плакальщицы, и горестно воскликнула: - Ай-яй! Так вот что он имел в виду. Ты ничего не видишь и не можешьпотрогать. Для тебя ничего словно бы не существует. Ах, Майя... прости меня. Я почти поверила Психее, ведь ей уже несколько раз удалось пошатнутьмою уверенность, а ее собственная вера оставалась такой же твердой, как вераЖреца в богиню Унгит в тот миг, когда кинжал моего отца был приставлен к егогруди. Я стояла перед ней и была слабее, чем Лис, когда тот стоял передстарым Жрецом. Воистину ужасным местом была эта долина. В ней было слишкоммного священного и божественного - больше, чем может выдержать простойсмертный, в ней было слишком много того, что не дано было видеть моимглазам. Сможет ли грек постичь весь ужас этого? Мне еще долгие годы снился одини тот же странный сон. Мне снилось, что я в каком-то хорошо знакомом мнеместе. Чаще всего это была Столбовая зала. И все, что я видела, в последниймиг оборачивалось чем-то иным. Положив руку на стол, я прикасалась к мягкомумеху, затем из угла стола высовывался длинный влажный язык и облизывал меня.Видеть этот сон я стала после того, как столкнулась с незримым дворцомПсихеи, потому что страх, который я испытывала во сне, был того же рода:болезненный разлад, скрежещущее столкновение двух миров, словно два концасломанной кости скребутся друг о друга. Но наяву, в отличие от сна, кроме страха, я испытывала еще и боль,которую ничто не смогло бы облегчить. Мир разлетелся вдребезги, и мы сПсихеей оказались на разных его осколках. Горы и моря, безумие и болезнь,сама смерть не смогли бы так безнадежно разлучить нас, как это. Боги, этовсе боги... всюду они. Они украли ее у меня. Они не оставляют нам ничего.Догадка озарила меня, как вспышки молнии в кромешной ночи. А разве она недостойна, подумалось мне, того, чтобы уйти к богам? Разве не там ей место?Но печаль накатывала вновь, как огромная черная туча, и скрывала от меняэтот проблеск понимания. - О Психея! - вскричала я. - Прошу тебя, вернись! Где ты, милая сестра?Вернись! Она устремилась ко мне и заключила в свои объятия. - Майя, сестра моя, я здесь! Не надо, Майя, я не вынесу этого! Я... - Ты... ты мне как дитя, как мой собственный ребенок. Да, ты здесь, ячувствуютебя, но ты так далеко! И я... Она отвела меня туда, где мох рос гуще, и усадила на мягкий дерн.Затем, словами и ласками, она утешила меня как могла. И подобно тому какпосреди бури или битвы вдруг наступает затишье, так и горе мое ненадолгоулеглось. Я не слушала того, что она говорила, - сам звук ее голоса, любовь,звучавшая в нем, согревали мой слух. Голос ее был слишком низкий и глубокийдля женщины, и от этого каждое слово становилось таким весомым и горячим,словно это было не слово, а прикосновение руки. Глубинное тепло этого голосаисходило из самых недр земли. Таким теплом пригоршня спелого зерна согреваетладонь руки. Что она говорила мне?.. Она говорила: - Может быть, Майя, ты тоже научишься видеть, как я. Я буду проситьего,умолять его, чтобы он научил тебя. Он поймет. Он предупреждал меня,когда я просила его об этой встрече, что все может выйти совсем не так, какя хочу. Но я даже недумала... Простушка Психея... так он зовет меня... но яне догадывалась, что ты несможешь даже увидеть. Наверное, он знал об этом.Он нам скажет... Он? О нем-то я совсем и забыла или, по крайней мере, перестала думать,после того как Психея впервые сказала мне, что мы стоим у ворот дворца. Атеперь она каждый миг говорила о нем, ни о ком другом, кроме него, как этоделают все молодые жены. И тут что-то во мне ожесточилось, ощетинилоськолючим льдом. Так (как я узнала позже) часто случается на войне, когдабезликие "они" или "враги" вдруг превращаются в человека, стоящего в двухшагах от тебя и намеревающегося тебя убить. -- О ком это ты говоришь? - спросила я, подразумевая: "Зачем тыговоришьмне о нем? Какое мне до него дело?" -- Но я же тебе все объяснила, Майя. Я говорю о нем, о моем боге. Омоем возлюбленном. О моем муже. О хозяине моего дома. -- О, это невыносимо! - вскричала я и снова вскочила на ноги. Она произнесла это так ласково и с таким внутренним трепетом, что япришла в бешенство. И тут (словно луч света просиял во мраке) я вспомниласвои первые мысли по поводу Психеи. Она сошла с ума, это несомненно. Этопросто безумие, и ничего больше. И я сойду с ума, если поверю ее словам.Стоило мне подумать так - и даже дышать стало легче, словно из воздухадолины исчез наполнявший его священный ужас. - Хватит, Психея! - сказала я строго. - Где этот бог? Где его дворец?Все это - только твои грезы. Где он? Покажи мне его! Как он выглядит? Она оглянулась и сказала очень тихо, но так серьезно, словно все, чтобыло сказано до сих пор, и вполовину не так важно, как это. - Ах, Оруаль! - вздохнула она. - Даже я еще ни разу не видела его -пока. Онприходит ко мне только под покровом священной тьмы. Он сказал, что яне должна - пока - видеть его лицо или знать его имя. Мне запрещено приходить сосветом вмои - в наши - покои. Когда она подняла глаза и я заглянула в них, я увидела тамнепередаваемое, невыразимое счастье. -- Все это тебе померещилось, - сказала я громко и резко. - Не смейбольшеповторять эту чушь. Встань. Нам пора... -- Оруаль! - перебила меня она с царственным видом. - Я не солгала тебениразу в жизни. Я сразу снизила тон, но слова мои были по-прежнему холодными иколючими: - Нет, я не хотела сказать, что ты лжешь. Просто твой рассудокповредился,сестра. Ты бредишь. Ты пережила такой страх, ты была совсем одна,потом еще... онидали тебе этот напиток. Но мы тебя вылечим. - Оруаль, - сказала Психея.-Что? - Если все это - только мой бред, как я смогла прожить здесь столькодней?Неужели ты думаешь, что я питалась одними ягодами и спала под открытымнебом?Неужто мои руки так исхудали, а мои щеки так ввалились? Я бы с удовольствием солгала ей и сказала бы, что так оно и есть, ноэто было невозможно. С головы и до пят она просто источала красоту,жизненную силу и здоровье. Неудивительно, что Бардия пал перед ней ниц, какперед богиней. Даже лохмотья на ней только подчеркивали ее красоту, а кожаотливала медовым, розовым и палевым, подобно слоновой кости, и выставляланапоказ все ее совершенство. Она даже (хотя это все же мне толькопоказалось) стала выше. Ложь умерла у меня на губах, и тогда Психеяпосмотрела на меня с легкой тенью усмешки в глазах. Когда сестра смотрелатак, она была особенно прелестна. - Видишь? - сказала она. - Все это правда. И именно поэтому... да нетже,выслушай меня, Майя, - именно поэтому все будет хорошо. Он сделает так,что тыпрозреешь, и тогда... -- Я не хочу! - закричала я, так низко наклонившись к Психее, что этовыглядело почти как угроза. Устрашившись моего гнева, Психея отшатнулась. -Я не хочу.Ненавижу, ненавижу, ненавижу. Понятно?! -- Но почему, Оруаль, почему? Кого и за что ты ненавидишь? -- Да все это ненавижу - не знаю, все! И почему - ты знаешь! Или знала.Этот...этот... - И тут то, что она успела рассказать о нем (как же поздно ядо этого додумалась!), сложилось в ясную картину. - Этот твой бог, которыйприходит под покровом тьмы... и тебе запрещено видеть его. Ты говоришь,священная тьма? Тьфу, да тыживешь, как прислужница в Доме Унгит. Тьма, боги,святость... От этого так и несет... Чистота ее взгляда, прелесть ее, исполненная сострадания и в то жевремя безжалостная, лишили меня на мгновение дара речи. Слезы брызнули уменя из глаз. -- О Психея! - рыдала я. - Ты так далеко. Слышишь ли ты меня? Я не могудотебя дотянуться. О Психея, сестра моя! Ты когда-то любила меня... вернисько мне!Какое нам дело до богов и их чудес, до всех этих ужасных, мрачныхвещей? Мы жепростые, смертные женщины. Вернемся туда, где мы были счастливы. -- Но, Оруаль, подумай - как я могу уйти? Здесь мой дом. Здесь мой муж. -- Муж! И ты зовешь его так? - сказала я с отвращением. -- Если бы ты только знала его, - вздохнула она. - Ты любишь его? Ах, Психея! Она не ответила мне, но щеки ее покраснели. Ее лицо, все ее тело былиответом на мой вопрос. - Тебе надо было пойти в жрицы Унгит! - выкрикнула я в бешенстве. - Тыдолжна была жить вместе с ними - в темноте, там, где пахнет кровью иладаном, там, где бормочут молитвы и разит паленым салом. Тебе бы тампонравилось - во мраке, среди невидимых и священных вещей. Тебе и дела нет,что ты покидаешь меня... что ты изменяешь мне. Что тебе наша любовь! -- Ах нет, нет же, Майя! Я не могу вернуться к тебе, это невозможно. Ноты можешь остаться со мной. -- Нет, это безумие! - воскликнула я в отчаянии. Было ли это безумием? Кто из нас был прав? Как нужно было поступить?Наступил миг, когда боги, если только они желали нам добра, должны быливмешаться и помочь нам. Запомни, читатель, что они сделали вместо этого.Внезапно пошел дождь. Он был очень легким, но все для меня переменилось вмиг. - Сюда, дитя, - воскликнула я, - ко мне, под плащ. Твои лохмотья!..Быстро,а не то ты вся промокнешь. Она с удивлением посмотрела на меня. - Почему это я промокну, Майя? Мы же сидим под крышей! Лохмотья? Ахда,я совсем забыла, ты же не можешь увидеть моих одежд. Она говорила, а по лицу у нее стекали капли дождя. Если тот мудрыйгрек, который прочтет эту книгу, усомнится в том, что сердце моепеременилось, как только начался дождь, пусть он спросит у своей жены илиматери. Когда я увидела ее, мое дитя, о котором я пеклась всю жизнь, сидящейпод дождем с полным безразличием, не замечая текущей с неба воды, как незамечают ее коровы, я поняла, что нельзя более сомневаться в ее безумии. Японяла, что (по крайней мере теперь) нужно остановиться на чем-то одном, ане терзаться в сомнениях. И я знала, на чем мне следует остановиться. -- Психея, - сказала я (совсем уже другим голосом). - Это полноебезумие. Тыне можешь оставаться здесь. Скоро начнется зима. Холод убьеттебя. -- Я не могу оставить мой дом, Майя. -- Дом? Здесь нет никакого дома. Иди ко мне под плащ!Она усталопокачала головой. -- Бесполезно, Майя, - сказала она. - Я вижу, а ты - нет. Кто насрассудит? - Бардия! Я позову его. - Мне не позволено впускать его. Да он и сам не войдет.Тут она былаправа. - Встань, девочка, - сказала я. - Ты меня слышишь? Делай, как я говорю.Тыже всегда слушалась меня раньше. Она посмотрела на меня (она была уже совсем мокрой) и сказала мягко, нос твердой решимостью в голосе: - Милая Майя, я теперь замужем. Теперь я более не обязана повиноватьсятебе. Только тогда я поняла, до какой степени можно возненавидеть того, когонекогда любил. Пальцы мои ухватили ее за запястье, другой рукой я вцепиласьей в плечо. Мы боролись. - Ты пойдешь со мной, - хрипела я. - Мы тебя заставим - мы тебяспрячем.У Бардии есть жена - значит, должен быть дом. Мы запрем тебя там иприведем вчувство. Но Психея была намного меня сильнее. "Говорят, -подумалось мне, - чтосумасшедшие обретают двойную силу". Мы наставили друг другу синяков - итолько. Мы разошлись: Психея стояла и смотрела на меня с изумлением и упреком,я плакала навзрыд (так, как я плакала под дверьми ее тюрьмы) от стыда иотчаяния. Дождь прекратился; очевидно, я сделала именно то, что боги от меняхотели. Теперь я уже не могла ничего поделать. Психея, как всегда,справилась первой; она положила мне на плечо окровавленную руку (неужели яуспела поцарапать ее?) и сказала: - Милая Майя, сколько я тебя знаю, ты почти никогда на меня не злилась.Зачем же ты злишься теперь? Смотри, какие длинные тени уже лежат на полу. Ая-тонадеялась, что мы пообедаем вместе и повеселимся, прежде чем настанетночь! Но,увы, - для тебя все мои яства будут холодной водой и ягодами. Хлеби лук из припасов Бардии доставят тебе больше радости. Но ты должна уйти дозахода солнца. Я обещала ему, Майя. - Ты отсылаешь меня навсегда, сестра? И ничего не скажешь мне напрощание? - Посети меня снова, как только сможешь. Я поговорю с ним, и, можетбыть,он что-нибудь сделает. И тогда - о милая Майя - мы встретимся снова, иникакаятень уже не омрачит нашу встречу. А теперь - иди. Что мне оставалось делать? Я подчинилась: физически она была сильнее, атого, что было у нее на уме, я не могла постичь. Она повела меня к рекечерез пустынную долину, которую называла своим дворцом. Я ненавидела этудолину всем своим сердцем. В воздухе похолодало. Солнце скрылось за чернымвырезом седловины. Она подвела меня к самой воде. -- Возвращайся скорее, -сказала она. - Ты ведь вернешься, правда? -- Если смогу, Психея. Ты же знаешь, какие порядки у нас дома. -- Мне почему-то кажется, - сказала она, - что в ближайшие дни Царь небудет тебе препятствовать. Ну все, времени больше нет. Поцелуй меня, милаяМайя. Атеперь держись за мою руку. Постарайся нащупать ногой каменьпоудобней. Снова я вошла в обжигающе холодную воду. На другом берегу я обернулась. - Психея! - вскричала я в последний раз. - Еще не поздно! Иди со мной.Мыне останемся в Гломе - мы будем бродить по свету, пусть нищими, или жить уБардии, - пойдем куда угодно, куда ты сама захочешь! Она покачала головой. - Я не могу. Я больше не принадлежу самой себе. Ты совсем забыла,сестра, чтоя замужем. Но я по-прежнему твоя. Если бы ты только поняла это.Не грусти, прошутебя, Оруаль! Все устроится, все будет лучше, чем ты могламечтать. Возвращайся!До скорого свидания! И она ушла от меня, вернулась в свою ужасную долину и исчезла задеревьями. На моем берегу наступили сумерки, потому что тень от хребта ужедотянулась до него. - Бардия, - позвала я. - Бардия, где же ты?

Глава двенадцатая

Бардия возник в сумерках подобно серой тени. - Ты покинула благословенную? - спросил он. -- Да, - коротко ответила я. Мне не хотелось объяснять ему ничего. -- Нам нужно решить, как устроиться на ночь. Верхом в сумерках черезседловину не проедешь, да и зачем? Разве для того, чтобы заночевать в той,другой долине, у Древа. На самом гребне не выспишься - ветер. Да и здесь счасу на час похолодает. Боюсь, спать придется здесь. Негоже это, у богов подсамым носом... -- Какая разница? - обронила я устало. - Везде одинаково. - Тогда пойдем со мной, госпожа. Я там собрал немного хворосту. Я пошла; в молчании близившейся ночи (все стихло, и только поток журчалгромче прежнего) мы издалека услышали, как скрипит трава на конских зубах. Нет в мире создания более дивного, чем мужчина-воин. Бардия выбрал дляночлега место там, где берег был самый пологий и две скалы, смыкаясь,образовывали нечто вроде пещеры. Мы сложили из хвороста костер и развелиего; он легко разгорелся, хотя мокрые от недавнего дождя сучья шипели вогне. Из чересседельной сумки Бардия извлек снедь получше, чем хлеб и лук;даже фляга с вином нашлась у него. Я все еще была по сути дела девчонкой (азначит, в большинстве случаев - дурой), и мне стало стыдно, что, несмотря намое горе, я так обрадовалась еде. На вкус все было отменным; мы ели возлекостра, который погрузил окружающий мир в непроглядный мрак, оставив от неготолько освещенный круг, уютный и жилой, как дом. Что еще нужно людям, крометепла и пищи, чтобы согреть и напитать свое смертное тело? Зачем им тогдадумать о богах, чудесах и неразгаданных тайнах? Для этого не остается ниместа, ни времени. Когда мы подкрепились, Бардия сказал, потупив глаза: - Госпожа, ты непривычна к ночлегу под открытым небом; боюсь, ты умрешьот холода, раньше чем взойдет солнце. Поэтому, осмелюсь сказать, нам лучшелечь вместе, спина к спине, под одним плащом, как это делают воины в походе.Не стесняйся, госпожа, ведь я для тебя вроде отцовой собаки, не болеетого... Я согласилась; ни у одной женщины в мире не было меньше причинломаться. Меня удивило скорее то, что Бардия вообще нашел нужным что-тосказать. Я уже знала, что если ты в достаточной степени уродлива, то мужчины(если только они не питают к тебе особой неприязни) вскоре перестаютвоспринимать тебя как женщину. Бардия спал, как спят все воины: сон сразилего в мгновение ока; но он проснулся бы с тою же быстротой при малейшейопасности (позже я имела случай в этом убедиться). Я же никак не моглазаснуть. Во-первых, земля была ужасно твердой и неровной. Кроме того, мне недавал заснуть хоровод безумных мыслей - о Психее, о загадочном дворце и омногом другом. Холод был такой пронизывающий, что я выползла из-под плаща(снаружи он весь намок от росы) и принялась расхаживать взад-вперед околокостра. И тут, о мудрый грек, мой будущий читатель и судья, случилосьследующее. Уже светало, и в долине стоял густой туман. Когда я подошла к реке,чтобы напиться (а пить мне хотелось ужасно), речные омуты показались мнечерными дырами на серой глади. Я выпила ледяной воды, и она то ли отрезвиламой рассудок, то ли окончательно отняла его у меня. Так или иначе, когда яподняла глаза и посмотрела за реку, туда, где клубился серый туман, яувидела такое, от чего у меня перехватило дыхание. Там, за рекой, высилсядворец. Он был серый - в этот час и в тумане серым казалось все, - но явнонастоящий, не призрачный. Я видела стены, бесконечные арки, могучийархитрав, целый лес колонн. Дворец был подобен прекрасному лабиринту. Шпилии башенки тянулись к высокому небу, такие стройные и неправдоподобнохрупкие, словно сам камень расцвел и пустил побеги. Ничего подобного яникогда не встречала прежде; Психея была права - ни один дворец в нашихкраях не мог сравниться с этим. Ни одно окно не светилось; казалось, всеуснули. Где-то там внутри спало нечто или некто - божественное, ужасное,прекрасное, диковинное? - кто может сказать, - сжав Психею в своих объятиях.А я? Что я натворила! Позволила себе сомневаться и богохульствовать! Какаякара ждет меня теперь? У меня не было сомнений: нужно переправиться через реку или хотя быпопытаться сделать это. Пусть я утону, но я должна упасть на ступенидворцовой лестницы и попросить прощения у Психеи и ее бога. Я оскорбляла моюсестру и - что намного хуже - обходилась с ней как с ребенком, а она все этовремя была высшим существом - может быть даже, одной из бессмертных. Еслитолько то, что я вижу, не мираж... Мне было страшно. Я неотрывно смотрела насерую громаду, опасаясь, что она растает или начнет меняться на глазах.Затем я поднялась (ибо все это время я так и стояла на коленях там, гдеопустилась, чтобы напиться воды), но не успела выпрямиться в полный рост,как все пропало. Какое-то мгновение мне еще казалось, что я вижу в туманеворонки и сгустки, подобные стенам и башням, но - только мгновение. Передомной вновь расстилался один туман. Отдаю себя на твой суд, читатель. То, что я увидела дворец - илиподумала, что его вижу, - говорит ли это против меня или против богов?Возможно, боги скажут (если снизойдут до ответа), что это был намек,подсказка, чтобы помочь мне разгадать тайну Психеи. Но что толку в такомнамеке, который сам по себе - загадка? Я даже допускаю, что на какое-томгновение облако, застилавшее от моего смертного взора истину, приподнялосьи я прозрела. Все можно допустить. Но намного легче поверить, что вполумраке раннего утра мои не вполне пробудившиеся чувства придали густомутуману очертания, пригрезившиеся мне в тревожном сне. А еще легче поверить в то, что боги решили надо мной посмеяться. Этобольше всего на них похоже: они ставят тебя перед загадкой, а затем насылаютморок, который смущает ясность мысли и не дает найти правильный ответ. Еслибоги искренне хотят направить нас на верный путь, к чему вся эта игра?Психея умела говорить начистоту, когда ей было три года, - неужелинебожители глупее трехлетнего ребенка? Когда я вернулась, Бардия уже проснулся. Я ничего не рассказала ему (иникому другому) об увиденном до тех пор, пока не написала эту книгу. Дорога домой не доставила особенной радости; ветер, пропитанный мелкойводяной пылью, дул нам в лицо. Бардия сидел впереди меня, так что емупришлось намного хуже. Ближе к полудню мы присели отдохнуть и перекусить наопушке небольшой рощи. Все утро я терзалась неразрешимой загадкой; теперь, втени деревьев, где ветер дул не так сильно и было немного теплее (а Психея?не замерзла ли она?), я рассказала Бардии все, что случилось, опустив толькомое утреннее видение. Я знала, что воин - человек честный, что он умеет хранить тайны ипо-своему весьма не глуп. Он внимательно выслушал меня, но ничего не сказал.Мне пришлось спросить его напрямик. -- Бардия, - сказала я, - ты-то что обо всем этом думаешь? -- Госпожа, - ответил он, - я не привык говорить всуе о богах ибожественном. Я чту богов. Даже если мне прикажет Царь, я не стану естьлевой рукой, не приду на ложе жены в полнолуние, не буду потрошить голубяжелезным ножом - однимсловом, не совершу нечистого или святотатственногодела. Я приносил жертвы такчасто, как это может позволить себе человек моегоположения. В остальном же, чемменьше тебе до богов дела, тем меньше им деладо тебя. Но я твердо решила добиться от него правды. -- Бардия, - сказала я, - думаешь ли ты, что моя сестра сошла с ума? -- Знаешь, госпожа, - ответил воин, - лучше бы тебе не говорить такихслов.Разве может благословенная сойти с ума? Мы оба видели ее в здравомрассудке. -- Значит, ты считаешь, что в долине на самом деле есть дворец,которого я немогу увидеть? -- Я не очень понимаю, что такое "на самом деле", когда речь идет одворцахбогов. -- А что ты скажешь про ее любовника, который приходит к ней подпокровомтьмы? -- Я ни слова не скажу о нем. -- Бардия, и это тебя считают храбрейшим среди царских копейщиков? Тыбоишься даже шепотом обмолвиться о том, что у тебя на уме, а я так нуждаюсьв мудром совете! - В каком совете, госпожа? - Как разгадать эту тайну. Я хочу знать, приходит ли к ней кто-то насамом деле. - Так утверждает благословенная. Кто я, чтобы не верить ей? -- Но кто же он такой? -- Ей виднее. -- Ей виднее? Да она ничего о нем не знает! Она призналась, что никогдане видела его лица. Бардия, скажи мне, что это за жених, который непозволяет своей невесте смотреть на себя? Бардия молча чертил на земле зажатым в пальцах маленьким камешком. - Ну? - сказала я. - Не вижу здесь никакой загадки, - пробурчал он наконец. - Тогда объясни! -- Мне кажется - но я только слабый и смертный человек, а богам виднее,- онделает так потому, что облик его и лицо не столь приятны на вид... -- Значит, он уродлив? -- Госпожа, твою сестру избрали в невесты Чудищу. Но пора, однако, впуть, ато мы еще и половины дороги не осилили. С этими словами он встал. То, что он сказал, не было для менянеожиданностью: в голове у меня проносилось немало догадок, и эта была самойужасной и очевидной. Но меня неприятно поразило, что и Бардия так считает. Язнала: он не стал бы говорить того, в чем не вполне уверен. Он молчал отстраха, а вовсе не потому, что сомневался. Воин сам сказал, здесь никакойзагадки, и, боюсь, устами его говорил весь Глом. Бардия, несомненно, думалтак же, как и любой осторожный и богобоязненный подданный царя Гломского.Ему бы и не понять моих сомнений; ответ очевиден, ясен как день, так чего жтут ломать голову? Бог и Чудище - одно и то же. Царевну отдали ему, а онодало нам дождь, и воду, и (было на то похоже) мир с жителями Фарсы. Царевнуже боги забрали в потаенное место, где некое существо, столь жуткое, что егодаже нельзя видеть, священное и ужасное, похожее на духа, демона или зверя -или на всех трех сразу (кто их, богов, разберет), - забавляется с ней, какему угодно. Ответ Бардии отрезвил меня настолько, что мне было нечего емувозразить. Мы продолжали наш путь в молчании, и я чувствовала себяпотерявшим сознание от пыток пленником, которого только что окатили ведромхолодной воды: открываешь глаза и вновь осознаешь ужасную действительность,которая хуже любого беспамятства. Мне подумалось, что все остальные моидогадки были лишь утешительными снами, которые развеялись при пробуждении.Никакой загадки вообще не было - просто страх ослепил меня и заставил лгатьсамой себе. Моя рука нащупала под плащом рукоять меча. Еще до болезни я покляласьсебе, что, если другого выхода не будет, я скорее убью Психею, но не дамЧудищу надругаться над ней или пожрать ее. Теперь я вспомнила об этом, нотут же испугалась. "Неужели я могла бы убить ее?" - подумалось мне. (Бардия к тому времениуже обучил меня смертельным ударам.) Любовь победила, и я заплакала, иплакала так долго и отчаянно, что вскоре перестала различать, слезы иликапли дождя струятся у меня по лицу (а дождь к тому времени уже разошелся).В порыве любви я спросила себя, почему, собственно, я решила, что Психеюнадо спасать от Чудища или уговаривать оставить его; почему мне вообще доэтого есть дело. "Она же счастлива, -сказало мне сердце. - Бог он, чудищеили безумная мечта, но она счастлива. Ты видела это своими глазами. Она вдесять раз счастливее, чем была рядом с тобой. Оставь ее в покое. Не мешайее счастью. Не отнимай у нее того, что сама не можешь ей дать". Мы были у подножия холмов, почти рядом с Домом Унгит, хотя самого Домаиз-за дождя не было видно. Сердцу моему не удалось убедить меня, и я поняла,что есть любовь более глубокая, чем та, которая ищет для любимого человекатолько счастья. Согласился бы отец увидеть свою дочь счастливой шлюхой?Любящая женщина своего избранника - счастливым трусом? Рука моя сновапотянулась к мечу. "Да, она счастлива, - подумала я, - но она не имеет наэто права". Как бы там ни было, ценой ее или моей смерти или смерти многих,пусть придется столкнуться с богами лицом к лицу, но я должна вырвать Психеюиз объятий демона, хоть эти объятия и доставляют ей удовольствие (и в первуюочередь, именно потому, что доставляют). "Я все-таки царская дочь!" - сказала я, и момент для этого был самыйчто ни на есть подходящий, ибо мы переправились через Шеннит, и Бардия,который не упускал ни одной мелочи, сказал, что, когда мы поедем черезгород, мне лучше слезть с коня и незаметно проскользнуть через сады потропинке, на которой Редиваль первая увидела, что люди поклоняются Психее, ивойти на женскую половину дворца с черного хода. Ведь нетрудно представить себе, что скажет мой отец, если узнает, чтоя, слишком больная, чтобы работать с ним в Столбовой зале, нашла силы дляпутешествия к Священному Древу.

Глава тринадцатая

Уже совсем стемнело, когда я оказалась дома. У двери моей опочивальникто-то нетерпеливо спросил меня по-гречески: "Ну как?" Это был, разумеется,Лис. Он уже давно стерег под моими дверьми, словно кот у мышиной норки; такмне потом сказали мои служанки. - Она жива, дедушка, - сказала я и поцеловала старика. - Приходи ко мнекак только сможешь, я промокла до костей, мне нужно вымыться, переодеться ипоесть. Приходи после, и я все расскажу тебе. Когда я сменила одежду и поужинала, грек снова постучался в дверь. Явпустила его, усадила за стол и налила вина. Кроме нас, в комнате былатолько темнокожая служанка Пуби; девушка была мне очень предана и к тому жене знала ни слова по-гречески. - Ты сказала, она жива, - начал Лис, поднимая кубок, - так совершимжевозлияние Зевсу Спасителю. И он пролил вино на пол ловким греческим жестом, так, что на землюупала только одна капля. -- Да, дедушка, она жива, здорова и, по ее словам, счастлива. -- Мое сердце, доченька, вот-вот выпрыгнет из груди от радости, -сказал старик. - Ты говоришь вещи, в которые с трудом верится. -- Не все розы, дедушка. Есть и шипы. -- Расскажи мне правду - я выдержу. И я рассказала ему все, опустив, разумеется, призрачный дворец втумане. Мне было больно видеть, как радость гасла на лице грека, исознавать, что я тому виной. И я спросила себя, как же я собиралась отнять уПсихеи ее счастье, если даже то, что я делаю с Лисом, причиняет мне боль. - Увы, бедняжка Психея, увы! - воскликнул Лис. - Наша беднаядевочка!Сколько она всего вынесла! Ей бы отдохнуть, выспаться, попить отваручемерицы...Мы бы за ней ухаживали! И тогда бы она поправилась. Но как всеэто сделать, умане приложу. Давай придумаем что-нибудь, доченька! Ах, почемуя не Одиссей и неГермес! - Значит, ты уверен, что Психея сошла с ума?Он кинул на меня быстрыйвзгляд: - Почему ты спрашиваешь, доченька? А ты что думаешь? -- Дедушка, ты можешь и меня посчитать безумной, но ты же не видел ее!Онаговорит обо всем так спокойно! В речах ее нет путаницы. Она чуть несмеется отсчастья, и глаза у нее чистые, ясные. Если бы я была слепой, я былегко поверила вовсе, что она говорит. -- Но ты не слепая, и никакого дворца ты не видела. -- А ты никогда не допускал - хотя бы на миг, хотя бы просто каквозможность, - что существуют вещи, на самом деле существуют, которые мы не можемувидеть? - Ну разумеется, существуют! Например, Справедливость, Равенство,Душа,Музыка... - Ах, дедушка, я не о том! Скажи, если существуют души, может быть,существуют и невидимые дома, в которых эти души живут? Он провел по лбу рукой знакомым, привычным жестом учителя, недовольноговопросом ученика. -- Доченька, - сказал он, - мне сдается, за столько лет учебы ты так ине постигла истинного значения слова "душа". -- Я прекрасно знаю, какой смысл ты вкладываешь в это слово, дедушка.Но разветы знаешь все на свете? Разве не существует невидимых вещей - именновещей? - Таких вещей множество. То, что у нас за спиной. То, что слишкомдалеко отнас. Весь мир, когда стемнеет. - Старик наклонился вперед и взялмою руку в свою. - Мне кажется, доченька, что и тебе не мешало бы попить чемерицы, -сказал он. У меня промелькнула мысль, не рассказать ли ему о моем видении, но ятут же поняла, что в целом мире не сыскать хуже слушателя для подобнойистории. Он и так уже заставил меня покраснеть - я устыдилась своихсомнений. Но тут радостная догадка озарила меня. -- Но тогда получается, - сказала я, - что ее полуночный любовник ейтожетолько мерещится? -- О, если бы это было так, - вздохнул Лис. - Что ты хочешь сказать, дедушка? - Ты ведь говорила, что она сыта и здорова, что на лице у ней румянец? -- Она хороша как никогда. -- Кто же кормил ее все это время? Я онемела от неожиданности. - А кто снял с нее оковы?Об этом я даже и не думала. -- Дедушка! - вскричала я. - Что у тебя на уме? Изо всех людей тыпоследнийстал бы утверждать, что речь идет о боге. Скажи я такое, ты быподнял меня на смех. -- На смех? Да мне было бы горько до слез! Ах, доченька, доченька!Когда только мне удастся вытравить из тебя все нянькины сказки, всеглупости, которые нашептали тебе жрецы и предсказатели? Неужто ты думаешь,что Божественная Природа...ах, какое невежество, какое смехотворноеневежество! С таким же успехом ты моглабы сказать, что у Вселенной чесоткаили что Суть Вещей упилась в винном погребе. -- Я не сказала, что к ней приходит бог, дедушка, - перебила я старика.- Ятолько спрашивала тебя, кто к ней приходит. -- Человек, разумеется, человек! - воскликнул Лис, стуча кулаком постолу. -Ты уже не ребенок! Тебе ли не знать, что в горах тоже есть люди! -- Люди! - воскликнула я. - Да, люди. Бродяги, беглые рабы, разбойники, воры! Неужели ты этогонезнаешь? Я покраснела от негодования и вскочила на ноги. Для девушки из нашегорода будет большим бесчестьем, если она сойдется, пусть даже в законномбраке, с человеком, в жилах которого нет хотя бы четверти божественнойкрови. То, что утверждал Лис, было невыносимо. -- Как ты смеешь? - вскричала я. - Психея скорее бросилась бы наострыеколья, чем... -- Не горячись, доченька, - сказал Лис. - Она же ничего не понимает. Помоему разумению, какой-то разбойник с большой дороги нашел бедняжку,обезумевшую от страха, одиночества и жажды, и снял с нее оковы. Несчастнаяуже бредила, ао чем она могла бредить в подобном положении? Конечно же, озолотом и янтарномдворце на Горе - она ведь мечтала о нем с самого детства.Парень сразу все смекнули выдал себя за посланца богов - вот откуда взялсябог Западного Ветра! Он отвелее в эту долину и нашептал ей, что сам бог, еежених, придет к ней под покровом тьмы.Потом он ушел, а ночью вернулся. -- А как же дворец? - Безумие заставило ее поверить в свой детский сон и принять его задействительность. А негодяй только поддакивал ей во всем. Возможно, и отсебя что-нибудьприбавил, и тогда она совсем уверовала в свой бред. Второй раз за этот день я впала в глубокое отчаяние. Лис объяснил всеслишком правдоподобно и логично, он отнял у меня сомнения, а значит -надежду. Впрочем, так было и с Бардией. -- Похоже, дедушка, - сказала я понуро, - ты лучше меня справился сзагадкой. -- Не нужно быть Эдипом, чтобы отгадать такую загадку. Куда сложнеерешить,что нам теперь делать. Ах, мне ничего не приходит в голову! Видно,твой отец слишком часто драл мне уши и тем попортил мне мозги. Должен,должен быть выход... авремени совсем нет! - Ни времени, ни возможности. Я не смогу долго притворяться больной.Кактолько Царь узнает, что я выздоровела, путь на Гору будет мне заказан... - О, я совсем забыл!.. Такая важная новость! Снова появились львы.-Что? - вскричала я в ужасе. - На Горе? - Нет, нет, все гораздо лучше! Львы объявились на юге, к западу отРингаля.Царь собирается отправиться на львиную охоту. - Так, львы вернулись... значит, Унгит нас обманула. Может, на этот разпринесут в жертву Редиваль. Царь в бешенстве? - В бешенстве? Нет. Когда ему сказали, что погиб пастух, десятокбаранов инесколько добрых псов (а ты знаешь, как он их ценит), он такобрадовался, словноему принесли радостное известие. Я давно его не видел встоль приятном расположении духа. Весь день он только и говорил, что особаках, загонщиках, о погоде... итому подобной чуши. То посылал гонцов кочередному князю, то вел глубокомысленные беседы с егерями, то наводилпорядок на псарне, то проверял, как подковали коней. Пиво лилось рекой, идаже я удостоился дружеского хлопка по спине, от которого у меня до сих порболят ребра. Но нам-то важнее всего, что два дня он пробудет на охоте, аесли повезет, то дней пять или шесть. Он выезжает завтра засветло. Значит,мы должны торопиться, - Да. Потом будет слишком поздно. Психея умрет, если зима застигнет еев горах. У нее нет крыши над головой. К тому же не успеем мы и оглянуться,как у неебудет ребенок. Эти слова ударили меня в самое сердце. - Подлец, чтоб ему сгнить от проказы - прорычала я. - Будь он проклятнавеки! Неужто Психея родит от голодранца? Мы посадим его на кол, когдапоймаем.Он будет умирать долго и медленно. О. я бы растерзала сю на клочкисобственнымизубами! Ты омрачаешь темными страстями нашу беседу и свою душу, - остановилменя Лис. - Нам нужно придумать, где мы се спрячем. Я уже придумала, сказала я. Мы спрячем ее у Бардии. У Бардии! Да он никогда не примет у себя в доме ту, что была принесенав жертву богам! Он боится собственной тени и верит в бабьи сказки, этотБардия! Он обыкновенный дурак. - Бардия не дурак, отрезала я не без раздражения, потому что мне ненравилось, как пренебрежительно относится грек к смелым и честным людям,если онине обладали его ученостью. Даже если Бардия и согласится, добавил Лис, ему женушка не позволит. Акто не знает, что Бардия у жены под каблуком? - Бардия? Я не могу поверить, что такой смельчак... - Ба, да он влюблен, как Алкивиад! Парень женился на бесприданнице,взял заодну красоту, можно сказать Весь город об этом знает. Она помыкает имкак захочет. Должно быть, она очень дурная женщина, дедушка... Нам-то что за дело? Нам важно только то. что нашу голубку в лом доме неспрячешь. Более того, скажу тебе, доченька, что во всем Гломе такого местане сыщешь. Если хоть один человек в Гломе узнает, что она жива, ее найдут иснова принесут в жертву. Если бы мы могли отправить ее к родственникамматери... но это невозможно. О великий Зевс, если бы у меня было десятьгоплитов и опытный командир в придачу! Я не знаю, - перебила его я, - как заставить се покинуть Гору. Онаупрямится, дедушка. Она больше не слушается меня. Я боюсь, что придетсяприменить силу. - Откуда у нас сила? Ты слабая женщина, я раб. У нас нет отряда вдесятьгоплитов, чтобы отправиться с ним на Гору. А если б он у нас был, мыне смогли бысохранить это в тайне. Мы долго сидели в молчании: огонь в очаге мерцал. Пуби сидела перед нимна корточках и подбрасывала дрова Она играла в странную игру с бусами,принятую среди ее народа: я так и не смогла обучиться ей, хотя девушка нераз пробовала объяснить мне правила. Лис то и дело порывался заговорить, нотак и не сказан ничего. Планы рождались у него быстро, и так же быстро онумел находить в них недостатки. Наконец я нарушила молчание: Значит так, дедушка, я возвращаюсь к Психее и пытаюсь переубедить ее.Если она поймет, в какой она опасности, втроем мы что-нибудь придумаем.Возможно, нам придется отправиться странствовать, подобно Эдипу. Я пойду с вами, сказал Лис. Однажды ты подбивала меня на побег. Теперьмоя очередь. Ясно одно. сказала я. Она не должна оставаться в руках обманщика имерзавца. Все что угодно, но этого я не допущу. Это мой долг, ибо мать ееумерла и у нес нет другой матери, кроме меня. Ее отец недостоин зватьсяотцом, как, впрочем, и царем. Нет никого, кроме меня, кто мог быпозаботиться о безопасности Психеи и о чести нашего дома. Это нельзя такоставить. Я... я... - Что с тобой, доченька? Ты побелела! Тебе плохо? - Если не будет другого выхода, я убью ее. Вавай! - воскликнул Лис так громко, что Пуби бросила свою игру иуставилась на него. - Доченька, ты потеряла рассудок и погрешила противприроды вещей. В сердце твоем на одну часть любви приходится пять частейгнева и семь частей гордыни. Ведают бот. и я люблю Психею. Ты это знаешь, имоя любовь ничем не меньше твоей. Ужасно, что наша возлюбленная дочь,равноподобная Артемиде и Афродите, должна прозябать с бродягой и делить сним ложе. Но даже такая жизнь не столь презренна, как представляется тебе.Посмотри трезвым взглядом, прислушайся к голосу рассудка и естества, не дайстрастям овладеть тобой. Быть бедной и жить в нужде, быть женой бедняка... - Женой! Скажи лучше - подстилкой, потаскухой, наложницей! - Природа не знает этих слов. Брак установлен обычаями людей, а незаконамиприроды. Мужчина уговаривает, женщина соглашается - вот и все. чтоот природы. - Уговаривает? А если принуждает и берет силой? Если этот мужчина -убийца, чужеземец, беглый раб или еще какая-нибудь дрянь? - Дрянь? Видно, мы с тобой по-разному понимаем вещи. Я сам чужеземецираб, а скоро из любви к вам стану беглым рабом, и меня не устрашают ниплети, никол. Ты мне больше отца! - воскликнула я и поцеловала его руку. - Я нехотела обидеть тебя, дедушка, но есть вещи, в которых ты не разбираешься.Психея тоже так считает. Милая Психея! сказал старик. - Я ей часто говорил об этом. Оназапомнила. Она усвоила урок, Она всегда была хорошей ученицей. - Ты не веришь в божественность нашего рода. - сказала я, - Почему не верю? Охотно верю. Все люди ведут свой род от богов, и вкаждомчеловеке есть частичка бога. Мы вес люди. И тот, с кем живет Психея, -тоже человек Я назвал его подлецом н мерзавцем и, скорее всего, не ошибся.Но случается всякое - бывает, что и хороший человек становится разбойником иизгоем общества. Я молчала. Все эти рассуждения были мне неприятны. - Доченька, сказал внезапно Лис. Сон приходит рано к старикам. Уменяглаза слипаются. Отпусти меня - утро вечера мудренее. Что оставалось мне делать? Я отпустила Лиса с мыслью, что ни однаженщина на ею месте не поступила бы подобным образом. Но уж таковы мужчины:даже самые надежные из них подводят в такой час, потому что сердце ихникогда не способно полностью сосредоточиться на чем-то одном. Еда, выпивка,сон, игра, новая баба всегда могут отвлечь их внимание, и с этим, будь тыхоть царица, ничего не поделаешь. Но тогда я еще не понимала этого иобиделась на старого учителя. Все от меня уходят, сказала я себе. - Никому и дела нет до Психеи...Она для них значит меньше, чем Пуби значит для меня. Они на миг вспоминают оней. а потом возвращаются к своим любимым занятиям - Лис в постель, а Бардия- к своей женушке. Ты одна в этом мире. Оруаль. Никто ничего не сделает затебя. Ни на кого нельзя рассчитывать. Боги и смертные отступились от тебя.Тебе самой предстоит разгадать все загадки. Не жди ни от кого подсказки и несмей на них обижаться, не то они навалятся на тебя всем скопом, и обвиняттебя, и насмеются над тобой, и в конце предадут тебя казни. Я отослала Пуби. а затем сделала недозволенное. Я думаю, почти никто неосмеливался сделать это. Я обратилась к богам сама, своими словами, наединес ними, не входя в храм и не принося жертвы Я распростерлась на полу и отвсего сердца воззвала к ним. Я взяла назад все обидные слова, сказанные мноюпротив небожителей. Я обещала им, что выполню любую их волю, сети они дадутмне знак. Но боги молчали. Когда я приступила к молитве, пламя в очаге яркопылало и дождь стучал по крыше. Когда я закончила, дождь по-прежнему шел, нопламя уже почти погасло. Теперь, когда мне стало ясно, что я представлена самой себе, я сказала: - Завтра... завтра я сделаю все, что нужно... а сейчас... спать. Я легла в постель в таком состоянии, когда изнуренная плоть сразууступает сну, но встревоженная душа может разбудить ее в любое мгновение.Проснулась я глубокой ночью и сразу поняла, что не смогу больше заснуть.Огонь погас, и дождь прекратился. Я подошла к окну и долю стояла,вглядываясь в ночь и прислушиваясь к порывам ветра. Подперев виски кулаками,я напряженно думала. Рассудок мой прояснился, и теперь я удивлялась, что приняла иобъяснение Лиса, и мнение Бардии, имя кто-то из них, несомненно, был неправ. Я не могла решить кто, потому что, если верно то. что говорят в Гломе,прав Бардия, но если верна философия греков прав Лис. Но я не тала, за чтодержаться, - ведь я была дочерью Глома и ученицей Лиса. Тогда я впервыепоняла, что все чти годы я состояла из двух половинок, которые плохоподходили друг к другу. Мне не удавалось сделать выбор между Бардией и Лисом, но как только яотказалась от всяких попыток, меня осенило. Неважно, кто из них прав, потомучто в одном они сходятся. Некто отвратительный и гнусный завладел Психеей.Какая разница, кто это - кровожадный разбойник или призрачное чудище?. Нивоин, ни грек не верили, что ночной гость может быть порождением добра икрасоты. и это было самое главное. Только мне могла взбрести в голову такаямысль. Существо это приходит в темноте и запрещает смотреть на себя. Какойлюбовник будет поступать гак, если на то нет какой-то ужасной причины? Я усомнилась в этом всего лишь на миг, когда увидела призрачный дворецна другом берегу реки. "Она не будет больше его! - сказала я себе. - Она не останется в егомерзких объятиях. Сегодняшняя ночь последняя". Внезапно я вспомнила, как счастлива была Психея в горной долине, каксняло се лицо и лучилась радостью улыбка. Искушение снова овладело мной: нелучше ли оставить все как есть, предоставить сестре тешиться безумнымимечтами, не раскрывать ей глаза на весь ужас ее положения? Я всегда былаПсихее нежной матерью, 1ак к чему становиться карающей фурией? Какая-точасть моей души нашептывала мне: "Оставь их в покое. Есть чудеса, которыхтебе не дано понять. Не торопись: кто знает, что станется с ней и с тобой,если ты вмешаешься?" Но другая часть напоминала мне, что я для Психеи - имать и отец, что любовь моя должна быть суровой и дальновидной, а невсепрощающей и близорукой, что иногда она должна быть даже жестокой. В концеконцов. Психея - всего лишь ребенок. Если даже я не могу разобраться в этойзагадке, что может она? Дети должны слушаться старших. Мне было больно,когда цирюльник вынимал занозу у Психеи. Но разве я отослала цирюльникапрочь? Я набралась решимости. Я шала теперь, что я сделаю на следующий день,потому что позже времени уже не будет. Мой замысел требовал только, чтобыБардия не уехал вместе с Царем на львиную охоту и чтобы в это дело невмешалась его женушка. Эта мысль о жене постоянно тревожила меня, какназойливая муха. А вдруг она воспрепятствует отлучке Бардии или задержитего? Я легла в постель, чтобы скорее настало утро. Я была спокойна и твердознала, что мне теперь нужно делать.

Глава четырнадцатая

Ночь показалась мне очень долгой, хотя тем утром из-за царской охотышум поднялся ни свет ни заря. Я подождала, пока все встали и занялисьсборами, после чего собралась сама. Я надела тс же одежды, что и накануне, ивзяла ту же самую урну, только на этот раз я спрятала в нее лампу, кувшинчикс маслом и широкую полотняную ленту, вроде тех, что у нас а Гломе невестынаматывают на себя в день свадьбы. У меня такая лежала в сундучке с тогодня, когда мать Психеи выходила замуж за нашего отца. Затем я позвала Пуби ивелела принести мне еды; часть я съела, часгь тоже спрятала в урну. Когдазвуки труб и конский топот возвестили, что царь со свитой отбыли, я наделаплащ, прикрыла лицо платком и вышла из моих покоса. Первого же попавшегосямне раба я послала узнать, уехал ли Бардия, а если остался привести его комне в Столбовую залу. Мне было немного странно находиться там одной.Несмотря на все мои заботы и тревоги, я не могла не заметить, что дворецстал как бы светлее и теплее в отсутствие Царя. Даже рабы словно воспрянулидухом Пришел Бардия. - Бардия, - сказала я ему. Мне снова нужно на Гору. Я не могу пойти с тобой, госпожа, ответил воин. - Меня, к несчастью, невзяли на охоту только потому, что кто-то должен присматривать за дворцом. Ябуду даже ночевать здесь, пока не вернется Царь. Эта новость обескуражиламеня. - Ах. Бардия! - воскликнула я Что же делать ? Я не моту не пойтименяпросила сестра! Бардия потер указательным пальцем под носом, как он всегда делал взадумчивости. - А ты не умеешь ездить верхом вздохнул он. - Не знаю уж., ах я дураНиодин конь не надежен, если не надежен всадник Нельзя ли отложить поездкунанесколько дней? Или поехать с кем-нибудь другим? - Нет, Бардия, мне нужен именно ты. Дело это должно остаться в тайне, аядоверяю только тебе... Я могу отпустить с гобой Ирека на два дня и одну ночь. - Кто это Ирек? Невысокий такой, черноволосый. Он хороший парень. - Умеет ли он держать язык за зубами? - Спроси лучше, умеет ли он говорить! Сколько он у меня служит, а я ещеидесятка слов от него не слышал. Но он парень что надо, преданный, и никогданезабудет об одной услуге, которую я ему оказал. Было бы лучше, если бы поехал ты. - Это все. что я могу предложить тебе, госпожа. Или и изволь подождатьНо я сказала, что ждать не могу, и Бардия послал за Иреком. Ирек былчерно-глазый человек с худощавым испуганным лицом. Похоже, он меня боялся.Бардия велел ему взять лошадь и ждать там. где дорога из города пересекаетлуга. Как только Ирек ушел, я сказала: - А теперь, Бардия, раздобудь мне кинжал.Кинжал? Зачем он тебе,госпожа? Для чего бывает нужен кинжал?Ты же знаешь, что у меня нет дурныхумыслов. Бардия искоса посмотрел на меня, но кинжал дал. Я повесила его напояс вместо меча. - Плошай, Бардия! - сказала я. Прощай? Разве ты не вернешься завтра, госпожа? Не знаю, не знаю... -сказала я и стремительно вышла, оставив воина в недоумении. На условленномместе меня поджидал Ирек. Он помог мне взобраться на коня, прикасаясь ко мнепри этом (если только это не было плодом моего воображения), как будто ябыла змеей или колдуньей. Это путешествие разительно отличалось от предыдущего. За весь день Ирекне сказал ничего, кроме "Да, госпожа. Нет, госпожа" Часто шел дождь, и дажек ею не было, ветер был насыщен влагой. Серое небо затянули низкие тучиэтого все живописные холмы и долины превратились в один унылый пейзаж. Наэтот раз мы выехали немного позже, поэтому седловины достигли ближе квечеру. Когда мы спустились в долину, небо расчистилось, словно поволшебству. Создавалось впечатлению, что солнце сияло над долиной всегда,даже когда дождь стеной обступал ее со всех сторон. Я привела Ирака туда, где мы ночевали с Бардией, и велела ему ждатьменя там и ни в косм случае не пытаться перенравиться через реку. - Я пойду туда одна. Я могу вернуться скоро, а могу остался на ночьнастороне. Не ищи меня, пока я сама не позову тебя. Он сказал, как всегда: "Да, госпожа", но по выражению его глаз быловидно, что вся эта затея ему совсем не по душе. Я отправилась к броду, который отстоял не более чем на выстрел из лукаот места, где я оставила Ирека. Мое сердце было холодным как лед, тяжелымкак свинец и черным как сырая земля - оно больше не ведало сомнений иколебаний. Я ступила на первый камень и позвала Психею. Она была где-тонеподалеку, потому что появилась на берегу почти в тот же миг. Мы былипохожи на два олицетворения любви - любви счастливой и любви суровой. Психеяизлучала молодость и счастье, она вся светилась изнутри, я же была исполненарешимости, обременена ответственностью, и в руке моей притаилось жало. - Видишь, я не ошиблась, Майя! - сказала сестра, как только яперебралась наее берег. - Царь тебе не помешал. Можешь считать меняпророчицей. Я совсем забыла ее предсказание и на миг растерялась, но решилаотложить размышления на потом. Задача была ясна; для сомнений больше неоставалось места. Она отвела меня от воды и усадила не знаю уж на какое из кресел своегопризрачного дворца. Я отбросила капюшон, сняла платок и поставила урну передсобой. -- Ах, Оруаль! - воскликнула Психея. - Я вижу следы бури на твоем лице.Такоеощущение, словно я снова маленькая девочка, а ты на меня сердишься! -- Разве я когда-нибудь сердилась на тебя, Психея? Даже когда мнеприходилосьругать тебя, мне было тяжелее, чем тебе, во много раз. -- Сестра, мне не за что обижаться на тебя. -- Тогда не обижайся и сегодня, потому что разговор предстоит оченьсерьезный. Наш отец - не отец. Твоя мать (мир с ней!) умерла, ее ты незнаешь. Я стала -и остаюсь до сих пор - и отцом, и матерью, и родней длятебя. И даже Царем. -- Майя, ты была для меня всем и даже больше, чем всем, со дня моегорождения. Ты и милый Лис - кроме вас, у меня никого не было. -- Да, Лис. О нем я тоже кое-что скажу. Так вот, Психея, есликто-нибудь в этоммире имеет право позаботиться о тебе, или защитить тебя,или объяснить тебе, чтоприличествует нашему роду, а что - нет, то это я, итолько я. -- Но зачем ты говоришь все это, Оруаль? Неужто ты думаешь, что яразлюбилатебя только потому, что теперь у меня есть супруг? Напротив, ялюблю тебя - и всеи всех вокруг - только больше. Ах, если бы ты только могламеня понять! От этих слов я задрожала, но попыталась скрыть это и продолжила. - Психея, я знаю, что ты любишь меня, - сказала я. - Я бы умерла, еслибыэто было не так. Но поверь и мне. Она промолчала. Мне не оставалось ничего, как перейти к сути этогоужасного разговора, но я словно онемела и никак не могла начать. -- Ты сказала мне при последней встрече, - выговорила я наконец, - чтопомнишь, как тебе вынимали занозу. Мы причинили тебе боль тогда, но мы немоглипоступить иначе. Любящие иногда должны делать больно любимым. Сегоднякак разтакой случай. Ты все еще ребенок, Психея. Ты не можешь решать за себясама. За тебямногое должна решать я. -- Оруаль, но теперь я замужем! Мне стоило немалого труда сдержать мой гнев при упоминании о муже. Яприкусила губу и сказала: -- Увы, именно о муже твоем (раз тебе нравится его так называть) ипойдет речь. -Я посмотрела сестре прямо в глаза и спросила резко: - Кто он?Знаешь ли ты, кто он? -- Бог, - сказала Психея тихим взволнованным голосом. - Я думаю, что он-бог Горы. -- Увы, Психея, тебя обманули! Если бы ты знала правду, ты бы скорееумерла,чем взошла с ним на ложе! - Правду? -- Да, милое дитя, правду. Она ужасна, но тебе придется потерпеть, покая невыну эту занозу у тебя из груди. Что это за бог, который не решаетсяпоказать своелицо? -- Не решается? Ты можешь рассердить меня, Оруаль! -- Но послушай, Психея, красивое лицо не прячут, честное имя нескрывают. Нет,нет, слушай меня! Сердце твое знает правду, как бы ты ниодурманивала себя словами. Подумай. Чьей невестой ты была? Чудища. Подумайеще. А кроме Чудища, кто еще живет в горах? Воры и убийцы - люди, которыеопаснее всякого чудища, к тому же похотливые, как козлы. Если бы ты попаласьим в руки, неужто ты думаешь, они отпустили бы тебя просто так? Вот каковон, этот твой возлюбленный, несчастная! Или жуткая тварь - может быть,неприкаянная тень из мира мертвых, - или прожженный мерзавец, одноприкосновение губ которого к твоим сандалиям способно осквернить весь нашрод! Некоторое время Психея молчала, опустив глаза. -- Вот так, Психея, - прибавила я как можно ласковее и положила своюладоньна ее руку, но она живо отбросила ее в сторону. -- Ты ничего не поняла, Оруаль! Если я бледна сейчас, то только отгнева. Мнеудалось совладать с собой, и я прощаю тебя, сестра. Я надеюсь, чтоты не замышляланичего дурного, но мне жаль тебя: ведь ты омрачила свою душуэтими черными думами... однако не будем об этом. Если ты любишь меня,прогони их прочь. -- Черными думами? Что ж, не одну меня они посетили! Назови мне,Психея, двухсамых мудрых людей из тех, кого ты знаешь. -- Лис, разумеется. А второй... мне трудно сказать, но, положим,Бардия. По-своему он тоже мудр. -- Ты сама сказала той ночью, в комнате с пятью углами, что он -человек разумный. Так вот, Психея, оба они, хотя они такие разные, согласнысо мной в том,кто твой любовник. Согласны полностью. У них нет никакихсомнений. Это илиЧудище, или проходимец с гор. -- Ты рассказала им обо мне, Оруаль? Это скверно. Я тебе не разрешалаэтого, имой господин тоже. Ах, Оруаль, я могла ждать такого от Батты, но неот тебя! Я ощущала, что мое раскрасневшееся лицо выдает мой гнев, но пыталась непотерять самообладания. - Несомненно, - продолжала я, - этот твой муж, как ты зовешь его, хитериизворотлив. Дитя, неужели его гнусная любовь настолько завладела тобой, чтотыне хочешь видеть очевидных вещей? Бог? Что это за бог, который говорит"Молчи!","Не говори никому!", "Не предавай меня!"? Так говорят беглые рабы,а не боги. Я не уверена, слышала ли она меня, потому что в ответ она сказала: - И Лис тоже! Как странно... Я думала, он не верит в Чудище совсем. Я не говорила ей, что Лис верит, но раз она сделала такой вывод из моихслов, я не стала ее разубеждать. Не стоило так быстро сообщать ей главное -она просто не хотела ничего об этом слышать. -- Ни он, ни я, ни Бардия, - сказала я, - ни на мгновение не верили вто, что тыживешь с богом, не верили, что в этой глуши есть какой-то дворец.Знай, Психея, что,кого бы ты ни спросила в Гломе, все сказали бы тебе то жесамое. Правда слишкомочевидна. -- Но мне-то что до того? Что они могут знать? Он - мой муж. Это знаюя. -- Как ты можешь это знать, если никогда его не видела? -- Оруаль, неужто ты так наивна? Откуда я это знаю? Как откуда? -- И верно, откуда? -- Что я могу ответить тебе, сестра? Об этом не говорят... да ты и непоймешь...ведь ты еще девушка. Эта женская умудренность в устах той, которую я считала ребенком, чутьне положила конец моему терпению. Мне показалось (теперь-то я знаю, чтотолько показалось), будто Психея пытается поднять меня на смех. Но я все ещедержала себя в руках. -- Хорошо, Психея, если ты так уверена, что тебе стоит произвестинебольшуюпроверку? -- Какую проверку? Мне нечего проверять! -- Я принесла с собой лампу и масло. Смотри, вот они. Подожди, пока он- илионо - заснет. И посмотри сама. -- Я не могу. Ага!.. Вот видишь! Ты не хочешь. А почему? Да потому, что ты совсем нетак уверена. Если бы ты была уверена, ты бы сама настояла на этом. Если он,как ты утверждаешь, и верно бог, довольно будет одного взгляда, чтобыубедиться в этом, И для черных дум, как ты говоришь, больше не останетсяместа. Но ты боишься. Ах, Оруаль, дурное ты задумала! Я не могу видеть его, потому что онзапретил мне - вот и все. И я не обману его так подло, как ты предлагаешь. - Я могу вообразить себе - и Лис и Бардия тоже - только одну причинудлятакого запрета. И только одну причину твоего послушания. Тогда ты ничего не знаешь о любви. Ты снова тычешь мне в лицо моей девственностью. Лучше девственность,чем грязный хлев, в который ты угодила. Ну ладно, - пусть я не знаю ничего отом, что ты зовешь любовью. Об этом тебе будет интереснее поговорить сРедивалью, или с храмовыми девушками, или с царскими наложницами. Я знаюдругую любовь, и ты узнаешь, какова она. Ты узнаешь... Оруаль, Оруаль, гнев обуял тебя, - вздохнула Психея. Сама она была совершенно спокойна и печально смотрела на меня, но впечали этой не было ни капли раскаяния. Со стороны показалось бы, что этоона - моя мать, а не наоборот. Я поняла, что покорная, беззащитная Психеяумерла навсегда. Да. сказала я. Это гнев. Я гневалась на тебя. Но я всегда считала, чтолюбовь (ты меня поправишь, если я ошиблась) стремится отвести от любимыхклевету, которую на них возвели. Скажи матери, что ее дитя некрасиво. Онатут же покажет его тебе, чтобы убедить, что ты ошибаешься. Никакой запрет еене остановит. Если же она спрячет его, значит, дитя и вправду уродливо. Тыбоишься. Психея, боишься увидеть его лицо. Нет, я боюсь другого. Я никогда не прощу себе, если ослушаюсь его. Хорошо же ты о нем думаешь! Хуже, чем о нашем отце. Ты считаешь, что онразгневается, если гы нарушишь такой бессмысленный и ничтожный запрет! Ты говоришь глупости, Оруаль, - сказала Психея, покачав головой. Онбог. Он знает, что делает. Мне не дано знать его помыслов. Я - всего лишьпростушка Психея. Значит, ты не сделаешь этого? Ты не хочешь доказать мне, что он бог, иизбавить этим от беспокойства, которое иссушает мне сердце? Спасибо, сестра. - Я бы сделала, но я не могу. Я огляделась вокруг. Солнце уже скрывалось за седловиной. Еще немного,и она отошлет меня. Я встала. -- Пора положить этому конец, - сказала я. -Ты должна сделать это,Психея.Я приказываю тебе. -- Дорогая Майя, ты не можешь мне более приказывать. - Тогда мне не стоит больше жить! - воскликнула я и отбросила с этимисловами мой плащ. Выставив вперед левую руку, я вонзила в нее кинжал так,что проколола ее насквозь. Больнее всего мне было, когда я попыталасьизвлечь его обратно, ноя вытерпела и это. Оруаль! Ты сошла с ума! - вскричала Психея, вскочив на ноги. - В этой урне лежит лента. Перевяжи мою рану, - сказала я, садясь намох.Раненую руку я выставила вперед, и кровь стекала с нее на землю. Я думала, что Психея начнет кричать или упадет в обморок, но яошиблась. Она побледнела, но не потеряла присутствия духа. Кровь лиласьсильно, и ленту пришлось обмотать вокруг руки не один раз. (Мне повезло - янанесла удар, не задев ни кости, ни сухожилий. Если бы я знала тогда остроении руки столько, сколько знаю сейчас, я бы не решилась на такое.) На перевязку ушло немало времени, и когда мы закончили, солнце ужестояло низко, и в воздухе похолодало. Майя, - заговорила первой Психея. - Зачем ты сделала это? - Чтобы показать тебе, девочка, что я не расположена шутить. Послушай,тыдовела меня до отчаяния. Выбирай сама - поклянись теперь на этом клинке,влажном от моей крови, что ты сделаешь так, как я велела, иначе я убьюсперва тебя, апотом себя. - Оруаль, - сказала Психея с царским достоинством, высоко держа голову,-ты могла бы и не говорить, что убьешь меня. Не в этом твоя власть надомной. - Тогда поклянись! Ты знаешь, что мое слово твердо. Выражение ее лица стало странным. Мне подумалось, что, должно быть, таксмотрит мужчина на возлюбленную, которая изменила. Наконец Психея сказала: -- Да, видно, я и вправду не со всякой любовью знакома. По мне, такая,как твоя,ничем не лучше ненависти. Я словно в темную яму заглянула. Ах,Оруаль, ты взяламою любовь к тебе, глубокую, из самого сердца, не меркнущуюот того, что я люблюи другого, - эту любовь ты взяла в заложницы, чтобыобратить ее против меня. Тыпревратила ее в орудие пытки - раньше я этого затобой не знала. В любом случае,между нами произошло что-то непоправимое.Что-то умерло навсегда. -- Довольно болтовни, - сказала я. - Мы обе умрем здесь целиком и безостатка, если ты не поклянешься на этой стали. -- Я сделаю это, - сказала она с жаром. - Сделаю не потому, что яусомниласьв моем супруге и его любви. Я сделаю это только потому, что ядумаю о нем лучше,чем о тебе. Он не так жесток, как ты, я знаю. Он поймет, скакой мукой в сердце явынуждена была ослушаться его. Он простит меня. -- Может, он никогда и не узнает. Надо было видеть, с каким презрением она посмотрела на меня. Мне былобольно, но в то же время я гордилась - не я ли научила ее этомублагородству? Ведь она была все же моим творением. А теперь она смотрела наменя так, словно ниже меня не было твари на земле. - Ты думаешь, я скрою от него? Думаешь, не скажу ему? - воскликнулаПсихея, всаживая слова, словно гвозди в живую плоть. - С тобой мне больше нео чемговорить. Довольно. С каждым словом я узнаю слишком много нового отебе. Ялюбила тебя, почитала, верила тебе, слушалась тебя, пока ты имела наэто право.Теперь все кончено - но я не хочу, чтобы мой дом был обагрен твоейкровью. Тыхорошо придумала, чем принудить меня. Где твой кинжал? Япоклянусь. Я победила, но сердце мое исходило кровью. Мне мучительно хотелосьвзять свои слова обратно и попросить у нее прощения. Но вместо этого япротянула ей кинжал (такая клятва считалась у нас в Гломе самой крепкой - ееназывали "стальная клятва"). - И даже теперь, - сказала Психея, я делаю это, зная, на что иду. Ясобираюсь предать моего возлюбленного, лучшего из всех. Возможно, не успеети солнцевзойти, как счастье мое разлетится вдребезги. Вот она, цена твоейжизни, и я заплачуее. Она поклялась, и слезы хлынули у меня из глаз. Я хотела заговорить сней, но она отвернулась. - Солнце почти зашло, - сказала она. - Иди на тот берег. Жизнь твояспасена, уходи. Я поняла, что боюсь ее. Я вернулась к реке и кое-как перебралась на мойберег. И тут ночная тень легла на всю долину.

Глава пятнадцатая

Очевидно, выйдя на другой берег, я сразу же потеряла сознание; ничеминым я не могу объяснить провал в моей памяти. Очнулась я от холода, жажды истрашной боли в раненой руке. Я с жадностью напилась из ручья и тут жезахотела есть, но вспомнила, что вся еда осталась в урне вместе с лампой.Все во мне противилось тому, чтобы позвать на помощь Ирека, такого колючегои неприветливого. Мне казалось (хотя я уже понимала, что это самообман),будь со мной Бардия, все кончилось бы иначе, намного лучше. И я началапредставлять, как бы это было, пока не вспомнила, зачем я, собственноговоря, здесь. Мне стало стыдно, что я забыла о главном. Я собиралась сидеть у брода, пока не увижу свет лампы, зажженнойПсихеей. Затем Психея прикроет лампу, и свет на время исчезнет. Потом,скорее всего, свет снова появится, когда она поднесет лампу, чтобырассмотреть лицо своего коварного господина. А потом - по крайней мере я наэто надеялась - я услышу шаги Психеи в темноте и ее сдавленный шепот, когдаона позовет меня с того берега. В то же мгновение я окажусь рядом и помогуей переправиться. Она будет плакать, и я утешу ее; она поймет, кто ей друг,а кто враг, и снова полюбит меня. Она будет благодарить меня за то, что яспасла ее от мерзавца, чье лицо она увидела при свете лампы. От таких мыслеймне становилось легко. Но были и другие мысли. Как я ни пыталась, я не могла избавиться отстраха. А вдруг я ошиблась? Вдруг он и вправду бог? Но о нем мне не очень-тохотелось думать. Я думала больше о том, что тогда будет с ней, с моейПсихеей. Я представляла, как она будет страдать, если ее счастье кончитсяиз-за меня. Не раз за эту ужасную ночь мне нестерпимо хотелось перейтиледяной поток и закричать, что я освобождаю ее от клятвы, что лампу зажигатьне надо, что дала ей дурной совет. Но я боролась с этим желанием как могла. Все эти мысли скользили по поверхности моего сознания, а в глубине,подобной тем океанским глубинам, о которых рассказывал мне Лис, лежалохолодное, безрадостное воспоминание об ее презрении, о том, как онапризналась мне в нелюбви - почти что в ненависти. Как могла она меня ненавидеть, когда рука моя вся ныла и горела отраны, нанесенной любовью? "Жестокая, злая Психея!" - рыдала я, пока с ужасомне заметила, что вновь впадаю в то бредовое состояние, которое не оставляломеня, пока я болела. Я собрала волю в кулак и остановилась. Что бы нипроисходило, я должна внимательно смотреть и не сходить с ума. Вскоре в первый раз вспыхнул свет и сразу же снова погас. Я подумала(хотя я не сомневалась, что Психея сдержит свою клятву): "Так. Пока все идеткак задумано". И тут я сама ужаснулась задуманному мной, но быстро отогналаэти мысли. Ночной холод был нестерпимым. Рука моя пылала огнем, как головешка,остальное тело превратилось в сосульку, которая прикована к этой головешке,но все-таки не тает. Только сейчас я сообразила, что моя затея довольноопасна - ведь я могла умереть от раны и голода или, по меньшей мере,смертельно заболеть. Из этого зерна тотчас в моем сознании расцвелболезненный цветок самых диких фантазий. Мне представилось, что я лежу набольшом костре, а Психея бьет себя в грудь и плачет, раскаиваясь в своейжестокости; Лис и Бардия тоже были там и плакали - даже Бардия! - потому чтоя умерла. Но мне даже стыдно говорить сейчас обо всех этих глупостях. Очнулась я оттого, что свет появился снова. Моим глазам, обессиленнымтемнотой, он показался нестерпимо ярким. Костер ровно горел, наполняяпустошь вокруг неожиданным уютом домашнего очага, принося какое-тоуспокоение во весь мир. Но тут тишина взорвалась. Откуда-то с той стороны, где я видела свет, прозвучал громкий,величественный голос; мурашки пробежали у меня по спине, а дыханиеперехватило. Он не был страшным, этот голос; он был суров и непреклонен, нозвучал литым золотом. Я забыла о боли; волна ужаса пронизала все моесущество; того ужаса, который испытывают люди перед лицом бессмертных. И тутже я различила сквозь трубные звуки этого голоса слабые женские рыдания.Сердце мое готово было разорваться. Но и голос, и плач - все это длилоськакие-то мгновения, может быть, не дольше двух биений сердца (я говорю -биений сердца, хотя мое сердце не билось тогда - оно остановилось от ужаса). Яркая вспышка осветила все вокруг. Удар грома, такой сильный, словнотреснуло небо, раздался у меня над головой, и сразу же дождь из молнийобрушился на долину. При каждой вспышке видны были падающие деревья;казалось, это падают колонны призрачного дворца Психеи. Из-за громаказалось, что стволы деревьев лопаются и падают беззвучно; более того - зараскатами грома я сперва не услышала, что раскололась сама Гора. Огромныескалы пришли в движение и покатились по склонам, сталкиваясь и подпрыгивая,как мячики. Река встала на дыбы и окатила меня с головы до пят ледянойводой, прежде чем я успела отпрянуть; но я все равно бы промокла, потому чтовслед за бурей хлынул беспощадный ливень. Вскоре меня уже можно былоотжимать, как губку. И все-таки, несмотря на то, что я была ослеплена и испугана, япосчитала случившееся добрым знаком. Все, все доказывало мою правоту. Психеяразбудила какое-то чудовищное существо, и теперь оно гневалось. Онопроснулось оттого, что Психея слишком долго рассматривала его, а может быть(и это скорее всего), оно только притворялось спящим, потому что нечисть ненуждается в сне, в отличие от людей. Возможно, оно погубит нас обеих, ноПсихея узнает все. Если она умрет, то умрет, зная правду, прозревшая - и всеэто благодаря мне. А может, нам удастся ускользнуть - ведь не все ещепотеряно! И с этой мыслью я бросилась в воду под проливным дождем, торопясьна другой берег. Я думаю, мне не удалось бы преодолеть ревущую, пенную стихию, даже еслибы мне не помешали. Но мне помешали. Передо мной возникло нечто, отдаленнонапоминавшее застывшую молнию. Оно излучало свет - холодный, неземной,пронзительный, лишенный всякого тепла, беспощадно высвечивающий все вокругдо мельчайших подробностей. Он не был подвижен, как пламя свечи в комнатебез окон, и не становился ни ярче, ни слабее. В середине этого света стоялнекто, подобный человеку. Странно, но я не могу сказать, какого он былроста. Он смотрел на меня сверху вниз, однако я не помню, чтобы он показалсямне великаном. Не могу я и вспомнить, где он стоял - на другом берегу илипрямо на воде. Хотя свет сиял с неизменной силой, лицо того, кто стоял в нем,показалось мне вспышкой молнии, и я тут же отвела глаза в сторону, не всилах вынести вида этого лица. Вид его был невыносим не только для моих глаз- вся моя плоть и кровь, весь мой разум были слишком слабыми для этого. ДажеЧудище, каким его представляли у нас в Гломе, смутило бы меня меньше, чемдивная красота этого лица. Мне кажется, я легче снесла бы, будь это лицогневным, но оно не выражало гнева. Бесстрастный и безмерно глубокий взглядотторгал меня, и это было невыносимо. Хотя я скрючилась у самых его ног, онсмотрел на меня так, словно я была бесконечно далеко. Он отторгал самое моесущество, зная при этом (что было самым ужасным) все мои помыслы, все, что ясовершила, и все, чем я была. Один греческий поэт сказал, что даже боги невольны изменить прошлое. Не знаю, прав ли этот поэт, но тот, кто явился мне,сделал так, словно я знала с самого начала, что возлюбленный Психеи - бог, авсе мои терзания, сомнения и расспросы, вся моя суета - это пыль, которую ясама себе напустила в глаза. Читатель, будь мне судьей, скажи, так ли это? Ибыло ли это так, до того как бог изменил мое прошлое? А еще скажи - еслибоги в силах изменить прошлое, почему они не меняют его хотя бы иногда изжалости к нам? Гром стих, по-моему, в тот самый миг, когда вспыхнул свет, и в полнойтишине бог обратился ко мне. Голос его, как и лицо, не ведал гнева,подобного людскому; он звучал мелодично и бестревожно - так певчая птицапоет, усевшись на ветку, с которой еще не сняли повешенного: - Отныне изгоняется Психея и суждено изведать ей голод и жажду, блуждаяпо тернистым дорогам. Пусть те, кто надо мной, совершат свою волю. А ты,женщина, вернись к себе и к трудам своим. Ты тоже станешь Психеей в свойсрок. Голос и свет исчезли одновременно, словно их отрезали, а затем внаступившей тишине я услышала чей-то плач. Я никогда не слышала, ни до, нипосле, чтобы кто-нибудь так плакал - ни брошенный ребенок, ни мужчина,потерявший руку, ни девушка из захваченного города, которую волокут врабство. Если бы женщина, которую ты ненавидишь больше всего в жизни,плакала так, ты бы кинулся, чтобы утешить ее, читатель, даже если бы на путиу тебя был ров с острыми кольями или река c текучим огнем. Хуже всего былото, что я знала, кто это плачет и почему и кто повинен в этих слезах. Я кинулась к Психее, но плач ее слышался все дальше, и я поняла, чтоона уходит прочь, к южному выходу из долины - туда, где я еще никогда небыла, - чтобы сорваться там с крутых утесов и разбиться насмерть. А я ничемне могла помочь ей, потому что взбесившийся поток не пускал меня на другуюсторону. Он не пытался утопить меня - он просто забавлялся со мной, швыряяиз стороны в сторону, как щепку, и сковывал мои движения смертельнымхолодом. Наконец мне удалось ухватиться за скалу - от земли было мало толку,потому что время от времени огромные глыбы ее сползали в воду, котораястремительно уносила их, - и я обнаружила, что, несмотря на все моистарания, по-прежнему нахожусь на том же берегу. Я пошла вдоль берега, но втемноте скоро потеряла его. Дно долины, залитое водой, совсем раскисло, и яс трудом выбирала путь среди потоков воды. Остаток ночи я плохо помню. Когда забрезжил рассвет, я увидела, чтосталось с долиной, после того как на нее обрушился гнев бога. В мешанине изгрязи, камней и воды плавали деревья, кусты, мертвые овцы, даже олень. Еслибы я переправилась ночью через поток, я только оказалась бы на маленькомостровке посреди грязи. Несмотря на все это, я упорно звала Психею, пока несорвала голос. Я знала, что это глупо: Психея ушла в изгнание, как велел ейее бог. Она бредет где-то по чужой стороне, льет горькие слезы по своемувозлюбленному и даже не вспоминает (зачем лгать себе?) про свою сестру. Я нашла Ирека, промокшего и дрожащего. Он украдкой бросил взгляд на моюперевязанную руку, но ничего не спросил. Мы подкрепились припасами изчересседельных сумок и отправились в путь. Небо к тому времени ужепрояснилось. Я пыталась посмотреть по-новому на все, что случилось. Теперь, когдастало ясно, что боги существуют и они ненавидят меня, не оставалось ничегоиного, как ждать возмездия. Я гадала, на каком опасном месте лошадьподвернет ногу и сбросит меня в пропасть, какое дерево выбьет меня из седлаветкой или когда моя рана достаточно воспалится, чтобы свести меня в могилу.Тут мне вспомнилось, что иногда боги мстят нечестивцам, обращая их вживотных. Я то и дело ощупывала свое лицо под платком, ожидая, что оновот-вот покроется кошачьим мехом, или собачьей шерстью, или даже свинойщетиной. При всем этом мне не было страшно. Даже странно, с каким иногдаспокойствием человек смотрит на землю, траву, небо и говорит им в сердцесвоем: "Отныне вы все - враги мне. Вы ставите на меня силки и готовите мнеказни". Но потом я подумала, что слова "Ты тоже станешь Психеей в свой срок"надо понимать буквально; если она стала изгнанницей, то и я обречена бродитьпо свету. И ждать этого придется недолго, догадалась я, - достаточно, чтобылюди Глома не захотели видеть на троне женщину. Но бог сильно заблуждался -неужто и боги заблуждаются? - если думал, что такая участь будет мнеособенно горька. Разделить участь Психеи... лучше этого могло быть толькоодно - понести наказание вместо нее. От этих мыслей какая-то новая сила ирешительность пробудились во мне. Из меня выйдет отличная нищенка. Ядостаточно уродлива для этого, а Бардия научил меня неплохо драться. Бардия... Я задумалась, стоит ли рассказать ему все. А Лису? Об этом уменя еще не было времени подумать.

Глава шестнадцатая

Я тайком прокралась в жилые покои дворца, хотя по всему было видно, чтоотец еще не вернулся с охоты. Тем не менее я шла так тихо и осторожно,словно он был дома. И тут до меня дошло, что я прячусь вовсе не от Царя.Бессознательно я хотела избежать встречи с Лисом, моим извечным помощником иутешителем. Такая перемена в моих чувствах неприятно меня поразила. Пуби, увидев мою рану, разразилась потоками слез, а потом наложилановую повязку. Только мы закончили и я принялась за еду (а я была голоднакак волк), вошел Лис. -- Доченька, доченька, - запричитал он. - Да прославятся боги,вернувшие тебядомой. Я весь день места себе не находил. Где ты была? -- На Горе, дедушка, - ответила я, пряча за спиной левую руку. Я не могла рассказать ему, что я с ней сделала. Я поняла (увы! слишкомпоздно), что Лис осудит меня за хитрость, какой я принудила Психеюповиноваться. Одним из принципов нашего учителя было, что, если мы не можемубедить друг друга доводами разума, нам следует смириться и не "прибегать кпомощи коварных наемников" (под последними философ разумел страсти). - Ах, дитя мое, почему так внезапно? воскликнул грек. - Мы жеуговорились оставить все до утра! - Только потому, что тебе хотелось спать, - сказала я, и ответ мойпрозвучалжестоко и грубо, словно я говорила голосом моего отца. Мне сразу жестало стыдно. - Конечно, я виноват, - промолвил Лис с грустной улыбкой. - Тынаказаламеня, госпожа. Но расскажи мне новости, расскажи! Выслушала ли тебяПсихея? Я не ответила на его вопрос, рассказав вместо того о буре и наводнениив долине. Я сказала, что вся долина превратилась в болото, что я попыталасьпересечь поток, но не смогла, что я слышала плач Психеи вдали, на южнойстороне, и он удалялся к выходу из долины. Что толку было рассказывать емупро бога: он бы решил, что я грежу или сошла с ума. - Значит, доченька, тебе так и не удалось поговорить с ней? - спросилЛис недоверчиво. -- Да нет, - сказала я. - До этого мы немного поговорили. -- Дитя, что случилось у вас? Вы поссорились? Что произошло? На этот вопрос ответить было труднее, но Лис настаивал, и в концеконцов мне пришлось рассказать ему о моей затее с лампой. - Ах, доченька! - вскричал Лис. - Какой даймон вложил в твою головутакоековарство? И на что ты надеялась? Ведь злодей наверняка был настороже -разбойники спят всегда вполглаза. Он наверняка связал ее и уволок вкакое-нибудь другоелогово! А может, он вонзил ей нож в сердце, чтоб она невыдала его преследователям. Да что там, одной лампы хватило бы ему, чтобыдогадаться, что его тайна ужераскрыта. Может быть, несчастная плакалапотому, что он ранил ее? Ах, если бы тыпосоветовалась со мной! Мне нечего было сказать. Я ведь ни о чем таком даже не думала -очевидно, потому, что с самого начала не верила во всю эту историю оразбойнике с гор. Лис посмотрел на меня с недоумением - он не понимал, почему я молчу.Наконец он сказал: -- Легко ли она согласилась? -- Нет, - сказала я. Для того чтобы поесть, я откинула платок с лица и теперь об этом сильножалела. - И как тебе удалось убедить ее? - спросил Лис. Этот вопрос был для меня самым тяжелым: ведь я ни за что не сказала быЛису правду. Я не могла признаться не только в том, что я сделала, но и втом, что я сказала. Ведь я сказала Психее, что Лис и Бардия сходятся водном: ее возлюбленный -существо ужасное или гнусное. Но если бы я сказалатак Лису, он заявил бы возмущенно, что мнение Бардии и его предположение неимеют ничего общего между собой; одно питается бабушкиными сказками, другое- здравым смыслом. И тогда вышло бы, что я солгала Психее. Где Лису понять,что там, на Горе, все выглядело иначе. - Я... я поговорила с ней, - в конце концов вымолвила я. - И она меняпослушалась. Лис посмотрел на меня пристально и испытующе; в глазах его я незаметила той былой нежности, с которой он смотрел на меня, когда ребенком ясидела у него на колене и он напевал "Зашла луна". - Ну что ж, у тебя есть от меня тайна, - прервал долгое молчание грек.- Нет,прошу тебя, не отводи взгляд. Неужто ты полагаешь, что я будувыпытывать твойсекрет? Никогда в жизни. Друзья не должны ущемлять свободудруг друга. Моя настойчивость разобщит нас больше, чем твоя скрытность.Когда-нибудь потом, может быть... А пока слушайся бога, который внутри тебя,а не того, что внутри меня.Не надо, не плачь. Я не перестану любить тебя,даже если у тебя будет от меня тысячатайн. Я дерево старое; лучшие ветви мнеотрубили, когда обратили в рабство. Ты иПсихея - вот все, что у меняосталось. Увы, Психея! И она теперь потеряна для меня!Но осталась ты. Он обнял меня (я прикусила губу, чтобы не закричать, потому что онзадел раненую руку) и ушел. Никогда прежде я так не радовалась его уходу. Ноя не смогла удержаться от мысли, что Лис куда добрее Психеи. Бардии я вообще ни слова не сказала о случившемся на Горе. Перед тем как заснуть, я приняла одно решение, которое сильнопеременило впоследствии мою судьбу. До тех пор, как и все женщины нашейстраны, я ходила с непокрытым лицом; только во время моих поездок к Психее япокрывала его платком, чтобы не быть узнанной. Я решила, что больше его яснимать не буду. С тех пор я придерживалась этого правила как во дворце, таки за его стенами. Это было чем-то вроде сговора между мной и моим уродством.Пока я была совсем маленькой, я не знала о нем. Затем я подросла и тогда (ав этой книге я не собираюсь умалчивать ни об одном из моих безумств илизаблуждений) поверила в то, что при помощи разных ухищрений в прическе илинаряде я могу сделать его менее заметным. Девушки часто верят в подобныевещи - к тому же Батта всячески поддерживала во мне эту уверенность. Лис былпоследним мужчиной, который видел мое лицо, да и немногие из женщин могутэтим похвастаться. Моя рана быстро зажила (на мне вообще все заживает быстро), и черезсемь дней, когда Царь вернулся, я могла уже не притворяться больной. Царьприехал совершенно пьяным, поскольку он не мыслил себе охоту без попойки, ивесьма не в духе, потому что охотникам удалось убить только двух львов, ниодин из которых не пал от руки Царя. При этом лев загрыз любимого царскогопса. Через несколько дней отец приказал мне и Лису явиться в Столбовую залу.Увидев платок у меня на лице, он заорал: - Эй, девчонка, в чем дело? Боишься кого ослепить своей красой? Ну-каснимиэту гадость! И тут я впервые почувствовала, как изменила меня ночь, проведенная наГоре. Тот, кто лицезрел божество, вряд ли устрашится гнева старого царя. -- Это уж слишком - упрекать человека и за то, что он уродлив, и за то,чтостарается скрыть свое уродство, - бросила я, даже не пошевельнувшись,чтобы снятьплаток. -- Пойди сюда, - велел Царь, но уже обычным голосом. Я подошла к немутакблизко, что мои колени почти касались его. Он сидел в кресле, а я стоялаперед нимкак каменная; я видела его лицо, а он не мог видеть мое, и этословно бы давало мненекоторую власть над ним. Отец тем временем белел наглазах: видно было, что онвот-вот впадет в страшное бешенство. -- Что, норов решила показать? - процедил он шепотом. -- Да, - сказала я так же тихо, но отчетливо. Ответ вырвался у менясам, помимо моей воли. Все это длилось недолго - ты бы, читатель, и до трех не успелсосчитать, - и мне казалось, что он вот-вот убьет меня, но тут отцапередернуло, и он сдавленно прорычал: - Ты такая же, как все бабы. Одна болтовня... вы луну с неба выпросите,если вам позволить. Мужчина не должен слушать баб. Эй, Лис, ты уже сочинилсвои враки? Отдай ей, пусть перепишет! Он не осмелился ударить меня, и страх мой перед ним прошел навсегда. Стех пор я ему и пяди не уступала, скорее наоборот. Вскоре я осмелиласьсказать ему, что мы с Лисом не можем уследить за Редивалью, потому что всевремя заняты с ним в Столбовой зале. Он рычал и ругался, но в конце концовперепоручил это дело Батте. Батта в последнее время была с ним накоротке;она проводила многие часы в царской опочивальне, сплетничала, шушукалась,подлизывалась. Не думаю, чтобы между ними что-то было - даже в лучшие еегоды в Батте не было ничего такого, что мой отец называл "сдобностью", - ноон начал сдавать, а Батта с ним нянчилась и потчевала его горячим молоком смедом. С Редивалью она тоже сюсюкала, но это была еще та парочка: то они'готовы были друг другу глаза выцарапать, то снова шептали на ушко пошлостии сплетни. Однако все, что творилось во дворце, не трогало меня нимало. Я, словноприговоренная к смерти, ожидала палача, потому что каждое мгновение ждалавозмездия небес. Но дни шли, и ничего не случалось, и с большой неохотой яосознала, что мои судьи, наверно, дали мне отсрочку. Когда я поняла это, я отправилась в комнату Психеи и расставила тамвсе, как было до начала наших бед. Я нашла греческие стихи, похожие на гимнв честь бога Горы. Стихи я сожгла, как и одежды, которые она носила впоследний год, - память о нашем счастье была для меня слишком тяжелой. Ноостальные ее вещи и драгоценности - особенно те, которые она любила вдетстве, - я привела в порядок и положила на место. Я сделала это на случай,если Психея вдруг вернется - тогда она нашла бы все таким, как было, когдамы обе были счастливы и любили друг друга. Затем я закрыла дверь и наложилапечать. Чтобы не сойти с ума, я должна была забыть все, что произошло, ипомнить только о счастливом прошлом. Если моим служанкам случалосьпроизнести ее имя, я приказывала им замолчать. Если это случалось с Лисом, яделала вид, что не слышу, и тут же переводила разговор на другое. ОбществоЛиса мне было уже не так приятно, как прежде. Правда, я охотно говорила с ним о той части философии, которую именуют"физикой": что такое жизнетворный огонь и как душа зарождается из крови, окосмических эпохах, о жизни растений и животных, о далеких странах, их почвеи климате, о способах правления и о многом другом. Мне нравилось обременятьсебя знаниями, я хотела измотать себя. Как только зажила моя рана, я вновь начала брать уроки боевогоискусства у Бардии. Еще моя левая рука не могла удержать щит, а я ужезанималась, ведь Бардия сказал, что бой без щита - тоже большое искусство.Воин очень хвалил меня, и я знала, что это не лесть. Я хотела укрепить в себе ту жестокую и беспощадную силу, которуювпервые ощутила в себе, выслушав приговор богов. Занятиями и трудами яхотела вытравить из себя женщину. Иногда, по ночам, когда дождь стучал покрыше или ветер завывал в трубах, я чувствовала, что возведенные мноюплотины рушатся и меня захватывает идущее из самой глубины души беспокойство- жива ли Психея, где она этой холодной ночью? Я представляла, как жестокиедеревенские женщины гонят ее, замерзшую и голодную, от своих ворот. Но,проворочавшись так с час в постели, пролив все слезы и призвав на помощьвсех богов, я вновь отгораживалась плотиной от этого чувства. Вскоре Бардия взялся обучать меня и верховой езде. Он говорил со мной,как с мужчиной, и это одновременно радовало и печалило меня. Так все шло до Зимнего солнцеворота. В нашей стране это - большойпраздник. На следующий день после него Царь, возвращаясь во дворец с пирушкиу одного старейшины, поскользнулся на парадном крыльце. День был холодный, иступеньки, которые мыли даже зимой, обледенели. Падая, он подвернул правуюногу и ударился об острую кромку ступени; когда слуги бросились к нему напомощь, он зарычал от боли и чуть было не укусил протянутую ему руку. Но вследующий миг он уже проклинал слуг за нерасторопность. Когда я подоспела кместу происшествия, я кивком приказала слугам поднять отца и отнести его впостель, что бы он ни говорил и ни вытворял. Это было сделано, хотя и не безтруда, после чего пришел цирюльник и определил перелом бедра; впрочем, мысразу так и подумали. "Мне это не вправить, госпожа, - шепнул цирюльник, -даже если он меня подпустит". Мы послали гонца в Дом Унгит за Вторым Жрецом,который слыл способным костоправом. Пока его ждали, Царь успел влить в себятакое количество крепкого вина, от которого обычный человек тут же умер бы.Когда прибыл Второй Жрец и принялся за сломанную ногу, Царь начал рычать ибиться, как дикий зверь, и попытался выхватить кинжал. Тогда я кивнулаБардии, и шесть стражников навалились на Царя, чтобы тот не бился. Вперерывах между стонами и звериным рычанием Царь выкрикивал, показывая наменя глазами: - Уберите отсюда эту! Эту, с платком! Она хочет меня замучить. Я знаюее, знаю. Той ночью он не спал и на следующую ночь тоже. Кроме боли в ноге, емуне давал заснуть жуткий, разрывающий грудь кашель. Кроме того, Батта, покамы не видели, щедро подносила ему вино. Сама я старалась держаться подальшеот царской опочивальни, потому что мне было противно смотреть на пьяногостарика, который все время твердил, что знает, кто я такая, хоть я изанавесила лицо платком. -- Хозяин, - уверял его Лис, - это твоя дочь, царевна Оруаль. -- Э-э, это она так говорит, - бормотал Царь, - а я-то лучше знаю! Этоона поночам прижигает мне ногу каленым железом! Я знаю, кто она такая... Эй!Стража!Бардия! Уведите ее отсюда! На третью ночь я, Бардия, Лис и Второй Жрец стояли под дверьмиопочивальни и переговаривались шепотом. Имя Второго Жреца было Арном; этобыл черноволосый молодой человек моего возраста, безбородый, как евнух, ноевнухом он не был (хотя в Доме Унгит евнухи и были, до жреческого служениядопускались только полноценные мужчины). - Похоже, - сказал Арном, - что Царь умрет. Вот оно, подумалось мне. В Гломе будет новая власть, и я отправлюсь визгнание, чтобы разделить с Психеей ее участь. - И я того же мнения, - откликнулся Лис. - И ждать этого недолго.Впереди- немалые заботы. - Большие, чем ты полагаешь, Лисиас, - сказал Арном (я в первый разуслышала, чтобы Лиса назвали его подлинным именем). - В Доме Унгит тоже естьумирающий. - Что это значит, Арном? - спросил Бардия. - Жрец при смерти. Если я что-то смыслю в искусстве врачевания, онпротянетне более пяти дней. - Ты будешь вместо него? - спросил Бардия. Арном утвердительно кивнул. - Если на то будет воля Царя, - прибавил Лис.Таков был обычай Глома. -- В такое время необходимо, - сказал Бардия, - чтобы Дом Царя и ДомУнгит ладили между собой. Иначе найдутся люди, которые захотят погреть наэтом руки. -- Да, - согласился Арном. - Никто не решится выступить против обоихдомов сразу. -- Нам повезло, - сказал Бардия, - что Царица и Унгит ладят друг сдругом. -- Царица? - спросил Арном. -- Царица, - в один голос сказали Бардия и Лис. -- Ах, если бы царевна была замужем, - вздохнул Арном, отвесив мнелюбезный поклон. - Ведь женщина не может вести в бой войско Глома. - Наша Царица может, - сказал Бардия и так угрожающе выдвинулвпереднижнюю челюсть, словно он сам был этим войском. Я почувствовала насебе пристальный взгляд Арнома и поняла, что в моем платке куда большепользы, чем в самой дивной красоте. - Между Домом Царя и Домом Унгит доброе согласие во всем, кромеПолян.Если бы не болезнь Жреца и несчастье с Царем, мы бы вернулись кразговору о Полянах. Я знала, о чем шла речь. Поляны были спорным угодьем, из-за котороговозникали раздоры между храмом и дворцом с тех пор, как я помню себя. Явсегда держалась того мнения, что Поляны должны принадлежать Унгит (вовсе,как ты понимаешь, читатель, не из любви к богине), поскольку эти владенияоблегчили бы храму расходы на жертвенных животных. Кроме того, мне казалось,что жрецы, разбогатев, будут меньше брать с простых людей за совершениеобрядов. - Царь еще жив, - заговорила я, и присутствующие вздрогнули, услышавмойголос. - Но поскольку он тяжко болен, от его имени буду говорить я. Онжелаетпередать Поляны Унгит на вечные времена и скрепить договор в камне, нопри одном условии. Бардия и Лис изумленно посмотрели на меня, но Арном живо спросил: -- При каком условии, госпожа? -- При условии, что стражи Унгит отныне перейдут в подчинение главыдворцовой стражи, которого назначит Царь или его наследник. - А платить им содержание будет тоже Царь... или его наследник? - сбыстротой молнии отозвался Арном. Об этом я не подумала, но посчитала, что скорый ответ в этом случаелучше мудрого, и сказала: - В соответствии с часами службы в Доме Унгит и во дворце. -- Ты предлагаешь - то есть Царь предлагает - тяжелую сделку, - сказалжрец.Но я знала, что деваться ему некуда, потому что хорошая земля важнеедля храма,чем воины. И Арном прекрасно понимал, что без поддержки дворца егоне утвердятВерховным Жрецом. Тут Царь застонал и заметался в постели, иАрном поспешил кнему. -- Отлично, доченька! - прошептал Лис. - Да здравствует Царица! - отозвался Бардия, и они последовали заАрномом.Я вышла в большую залу; она была пуста, в очаге едва теплился огонь.Это было одно из тех странных мгновений, которыми так полна моя жизнь. Я сталаЦарицей, но на душе у меня было все так же горько. Может быть, эта переменав моей жизни если и не скует темные воды в глубинах моего сердца, то хотя быукрепит ту плотину, которую я выстроила, чтобы удержать их? Затем меняпосетила совсем иная мысль - я впервые подумала о том, что мой отец скороумрет. У меня закружилась голова. Мир словно распахнулся передо мной, и яувидела огромное синее небо, более не омраченное этой назойливой тучей.Свобода! Я глубоко и сладко - как никогда в жизни - вздохнула. От этого чутьбыло не прошла даже душевная горечь. Но она не прошла. Было поздно, и почти все в доме спали. Мнепоказалось, что вдалеке кто-то плачет. Плакала женщина, и я поневолеприслушалась. Плач, судя по всему, доносился снаружи. В то же мгновениемысли о троне, о моем отце, об интригах храма покинули меня. В безумнойнадежде я кинулась в другой конец залы и отворила маленькую дверцу, котораявела в проход между молочным двором и казармами. Луна сияла ярко, но быловетрено, вопреки моим ожиданиям. Плача сперва не было слышно, но вскоре онраздался вновь. - Психея! - позвала я. - Психея! Истра! - и побежала на звук, ноуверенностьуже оставила меня. Я припомнила, что подобный звук иногда издает(даже при легком ветерке) колодезная цепь. Неужели это всего лишь она? Я остановилась и прислушалась. Плача не было слышно, но казалось, чтокто-то крадется в темноте. Затем я ясно увидела человека в плаще, которыйметнулся через освещенный луною двор и скрылся в кустах. Я устремилась заним во всю прыть. Пошарив рукой в густом кустарнике, я наткнулась на другуюруку. - Спокойно, милочка! - прошептал кто-то. - Отведи меня во дворец.Голоспоказался мне совершенно незнакомым.

Глава семнадцатая

- Кто здесь? - воскликнула я, отдернув руку так быстро, словнодотронулась до змеи. - Выйди и покажись! Первой моей мыслью было, что у Редивали стараниями Батты, котораяперепутала обязанности надсмотрщицы с обязанностями сводни, есть любовник. Из кустов выбрался высокий, статный мужчина. - Я - скромный проситель, - сказал он таким бодрым голосом, какимпросители и не говорят никогда. - Нет такой хорошенькой девчонки, которую яне просил бы о поцелуе, - закончил незнакомец свою мысль. И тут же попытался привлечь меня к себе, но я была настороже. Увидевблеснувшее в лунном свете острие кинжала, пришелец рассмеялся. -- Зоркие же у тебя глаза, если ты рассмотрел мою красоту, - сказала я,поворачиваясь так, чтобы он отчетливо увидел, что мое лицо закрыто платком. -- Скорее чуткие уши, сестричка, - ответил гость. - Девушка с такимголосомне может быть уродиной. Приключение было для меня настолько внове, что у меня появилосьдурацкое желание растянуть его. Это была странная ночь. Но я решила нетерять головы. -- Кто ты? - повторила я свой вопрос. - Говори, или я позову стражу! -- Да не вор я, милашка, - так же весело ответил незнакомец, - хотя икралсяпо-воровски, ибо опасался встретить в саду кого-нибудь из моихлюбезных родичей.Я спешу с прошением к Царю. Отведи меня к нему, - и с этимисловами он позвенелмонетами в кулаке. -- Если не случится чуда и Царь не оправится от недуга, - сказала я, -то тысейчас беседуешь с Царицей. Он тихо присвистнул и рассмеялся. - Если ты и верно Царица, то я и верно дурак! Прими мое прошение,госпожа.Я прошу о покровительстве и убежище на несколько дней. Я - ТрунияФарсийский. Эта новость застала меня врасплох. Я уже писала, что царевич поднялмятеж против своего брата Эргана и старого царя, их отца. - Значит, поражение? - спросила я. - Я попал в засаду. Царские конники кинулись за мной, - сказал Труния.- Я уходил от погони, сбился с пути и попал в Глом. К тому же конь мойохромел в трех милях отсюда, и его пришлось бросить. Увы, брат мой обложилзаставами все пограничье! К полудню мои преследователи будут у твоих ворот.Если ты спрячешь меня от них на день-другой, то потом я тайно отправлюсь вЭссур и достигну кружным путем моих главных сил в Фарсе; тогда весь мирувидит, кто из нас сильнее в честном бою! - Хорошо говоришь, князь, - сказала я сдержанно. - Но, оказав тебепокровительство, по закону и по обычаю мы должны будем защищать тебя силойоружия.Я хотя и недолго на троне, но слишком хорошо знаю, чем можеткончиться для насвойна с Фарсой. - Ночи сейчас холодные. Трудно путнику под открытым небом, -сказалТруния. -- Мы рады тебе как гостю, но не можем предоставить тебе убежище. Этообойдется нам слишком дорого. Порог моего дворца ты переступишь толькопленником. -- Пленником? - воскликнул он. - Тогда до скорого, Царица! И с этими словами он метнулся в кусты с прытью, неожиданной дляусталого человека (а что он действительно устал, было слышно даже по егоголосу). Я не попыталась остановить его, зная, что старый жернов сделает этоза меня. Труния растянулся на земле, попытался снова вскочить на ноги, новзвыл от боли, выругался и затих. -- Вывих, если не перелом, - простонал он. - Будь проклят тот бог,которыйделал ноги человеку! Ну что же, Царица, зови своих стражников.Пленник так пленник, лишь бы не попасть в лапы к палачу моего брата. -- Если представится хоть малейшая возможность, мы спасем твою жизнь.Мыпостараемся сделать это, не вступая в войну с Фарсой, - сказала я. Казармы были рядом, и я без труда позвала стражей, не сводя ни на мигглаз с царевича. Как только я услышала шаги воинов, я сказала Трунии: - Накинь на лицо плащ. Чем меньше людей будет знать, кто мой пленник,темлегче мне будет вести переговоры о твоей судьбе. Стражники подняли беднягу, и с их помощью он дохромал до залы. Я велелапозвать цирюльника, чтобы он вправил сустав. Затем я прошла в царскуюопочивальню. Арнома там не было. Царю стало хуже - лицо его былобагрово-красным, хриплое дыхание с трудом вырывалось из груди. Говорить онне мог, лишь глаза его перебегали с одного из нас на другого, и я задаласьвопросом: что он сейчас чувствует и о чем может думать? - Где ты была, доченька? - сказал Лис. - Ужасные вести с заставы!ЭрганФарсийский с тремя или четырьмя отрядами конников пересек границу иидет к Глому. По его словам, он преследует своего брата Трунию. Как быстро дает себя знать тяжесть царского венца! Еще вчера мне и делане было бы до того, сколько вооруженных чужеземцев пересекло нашу границу,теперь же эта весть прозвучала для меня как пощечина. - Для нас не так важно, - добавил Бардия, - действительно ли он гонитсязаТрунией или он пересек границу, только чтобы поправить свою пошатнувшуюсяславуи показать, что с нами можно не считаться... -- Труния во дворце, - сказала я. Прежде чем они оправились отизумления, явывела их из опочивальни, потому что взгляд отца был невыносимдля меня. Остальные же обращали на больного внимания не больше, чем напокойника. Я приказаларазвести огонь в комнате, куда некогда заключилиПсихею (в той самой, пятиугольной), и отвести туда царевича, как только онотужинает. Затем мы начали совещаться. По трем вопросам мы сразу пришли к согласию. Во-первых, мы несомневались, что, если Труния вывернется из трудного положения, в котороепопал, в дальнейшем его победа над Эрганом и восшествие на фарсийскийпрестол более чем вероятны. Отец его совсем стар, его можно не брать врасчет. Чем дольше протянется смута, тем больше сторонников, скорее всего,соберет под свои знамена Труния. Эрган славится как человек жестокий иковарный и к тому же трус (это стало ясно в первой же битве). Многие егоненавидят и готовы бросить ему вызов. Во-вторых, мы согласились между собой,что Труния на фарсийском троне будет нам лучшим союзником, чем Эрган,особенно если мы протянем ему руку в беде. И в-третьих, мы были единодушны втом, что война с Фарсой нам сейчас не по силам, даже если воевать придетсятолько с той частью войска, которая стоит на стороне Эргана. Мор погубилслишком много молодых людей, и зерна в наших амбарах было тоже не густо. И тут ни с того ни с сего мне пришла в голову мысль. -- Бардия, - спросила я, - искусно ли царевич Эрган владеет мечом? -- Даже за этим столом найдется пара бойцов искуснее, моя Царица. -- Я полагаю, - продолжила я, - что царевичу смертельно не хотелось быидальше слыть трусом? -- Надо думать. -- Тогда, если мы предложим ему оспорить голову Трунии в поединке, оннерешится на отказ? Бардия задумался. -- Хм, - сказал он. - О таком я слышал разве что в старых песнях. Нозатеямне нравится. Пусть мы слабы, но лишняя война и царевичу ни к чему,пока он неуладил домашние дела. Клянусь богами, у него просто не будетдругого выбора! Онне рискнет опозориться перед своими людьми, тем более чтоони о его чести и такневысокого мнения. Уже то, что он пытается загнатьродного брата, как лисицу начужой земле, - презренно. Это не прибавит емуславы. А если он к тому же уклонится от честного поединка - его песенкаспета. Твой замысел, Царица, может сработать. -- Мудрое решение, - сказал Лис. - Если даже наш воин будет убит впоединкеи Трунию придется выдать, никто не сможет упрекнуть нас в том, чтомы не пытались спасти ему жизнь. Мы сохраним доброе имя без страха ввязатьсяв войну. -- А если падет Эрган, - прибавил Бардия, - мы поможем взойти Труниинапрестол и обретем союзника. Все говорят, что у Трунии голова в порядке. -- Чтобы наш план сработал, друзья, - заключила я, - вызов Эрганудолженпослать тот, кому отказать в поединке было бы особенным позором. -- Это слишком уж хитро, доченька, - покачал головой Лис. - Мырискуемпотерять Трунию и погубить того, кто вызовет Эргана на бой... -- Что у тебя на уме, Царица? - спросил Бардия, теребя по привычке ус.- Онне станет биться с рабом, если ты об этом. -- С рабом? - сказала я. - Нет, с женщиной. Лис в изумлении посмотрел на меня. Я никогда не говорила ему о наших сБардией занятиях: отчасти потому, что я вообще избегала упоминать имя Бардиив его присутствии. Учитель мог сказать, что Бардия - дурак и варвар, а мнебыло бы обидно это слышать (Бардия тоже называл за глаза Лиса "гречонком" и"словоблудом", но это почему-то меня так не задевало). -С женщиной? - сказал наконец Лис. - Кто из нас сошел с ума, ты или я?Широкая улыбка озарила лицо Бардии. Но он быстро загасил ее и помоталголовой. - Я слишком хорошо играю в шахматы, чтобы жертвовать королевой попустякам, - сказал он. -- Что с тобой, Бардия! - воскликнула я, стараясь, чтобы мой голосзвучал повозможности тверже. - Неужто ты льстил мне, утверждая, что мечом явладею лучше Эргана? -- Отнюдь нет, и больше того - дойди до боя, я бы не колеблясь поставилнатебя все деньги. Но, кроме умения, есть еще везение... -- А кроме везения - дерзание! -- Этого тебе не занимать, Царица. -- Никак не могу понять, о чем это вы говорите, - вмешался Лис. -- Царица хочет сама бросить вызов Эргану, Лис! - сказал Бардия. - Ионаспособна на это. Я бился с ней не раз и могу поклясться, что боги еще несоздали нимужчины, ни женщины, более искусных в ратном деле, чем нашаЦарица. О госпожа,почему они только не сделали тебя мужчиной! (Он сказал этоот всей души и желаяпольстить мне, но для меня эти слова были как ушатхолодной воды на голову.) -- Это чудовищно! - возмутился Лис. - Это против всех обычаев, противприроды, в конце концов! В таких вопросах мой учитель был истинным греком - он до сих пор считалварварским и оскорбляющим добрые нравы обычай гломских женщин ходить снепокрытым лицом. Как-то, еще в счастливые времена, я сказала Лису, что емубольше пристало бы зваться бабушкой, чем дедушкой. Именно поэтому я никогдане рассказывала старику про мои занятия с начальником стражи. -- Рука природы ошиблась, когда лепила мое лицо, - сказала я. - Если вмоихчертах нет ничего женского, почему бы мне не биться на мечах, подобномужчине? -- Доченька, доченька! - вздохнул Лис. - Хотя бы из жалости ко мневыбросиэту ужасную мысль из головы! Сам по себе замысел уже неплох, разветвоя безумнаявыдумка сделает его лучше? -- Да, лучше, - ответила я. - Неужто ты думаешь, что я по наивностиполагаюотцовский трон своим? Бардия на моей стороне, Арном тоже. А народ? Астарейшины? Они не знают меня, а я - их. Если бы жены Царя не умерли, у менябыл бы поводпознакомиться хотя бы с женами и дочерьми важных людей. Но мойотец не позволял мне встречаться даже с ними, не говоря уж об их мужьях иотцах. Друзей у менянет. А этот поединок... он позволит мне завоевать ихрасположение. Им будет легчеснести женщину на гломском троне, если они будутзнать, что она билась за Глом иодержала победу. -Тут ты права, - подтвердил Бардия. - Да они целый год только о тебеговорить и будут. -Дитя, дитя! - сказал Лис, чуть не плача. - Речь идет о твоей жизни,разве тыэтого не понимаешь? Сперва я потерял свою родину и свободу, затемПсихею и вотмогу потерять тебя. Неужели ты позволишь облететь последнемулистку с моих старых ветвей? Я понимала старика в самых тайных движениях сердца, потому что онумолял меня теми же словами, которыми в свое время я умоляла Психею. Слезыстояли в моих глазах - слезы жалости, больше к себе, чем к нему. Но ясдержала слезы. -Решение принято, - сказала я. - Никто из вас не может предложитьничеголучше. Известно ли вам, где сейчас отряды Эргана? -У Красного брода, - отозвался Бардия. - Тогда пошли к нему гонца. Пустошь между городом и берегом Шеннитбудет местом поединка, который состоится через три дня. Условия таковы: еслипаду я, Труния будет выдан как незаконно вторгшийся в пределы страны. Если яубью царевича, Труния получит свободу и отправится куда емузаблагорассудится - в Фарсу ли, к своим сторонникам, или в какую другуюсторону. И в том и в другом случае все чужеземцы должны покинуть Глом черездва дня после поединка. Бардия и Лис посмотрели на меня, но ничего не сказали. -Я отправляюсь спать, - сказала я. - Займись гонцом, Бардия, а потомидиспать и ты. Доброй ночи вам обоим. По лицу Бардии я без слов поняла, что он повинуется. Я повернулась ивышла. В одиночестве мне стало спокойно, как усталому путнику, наконецнашедшему приют после долгого дня в дороге под ветром и дождем. С тех поркак Арном сказал, что Царь умирает, прошло совсем немного времени, но ячувствовала, что во мне живет, говорит и действует уже другая женщина.Можешь назвать ее Царицей, но это была не Оруаль. (Интересно, знакомо ли эточувство всем властителям?) Теперь я снова превратилась в Оруаль ираздумывала над тем, что сделала Царица, не без некоторого удивления.Неужели она и вправду полагает, что ей по силам победить Эргана? Оруальсомневалась. Она сомневалась даже в том, хватит ли ей смелости биться с ним.До сих пор я не билась заточенным мечом, и двигало мною в бою исключительностремление порадовать моего учителя (а это было для меня немало). А вдруг врешающий миг, когда прозвучат трубы и будут обнажены мечи, смелость изменитмне? Все начнут смеяться надо мной; я уже представляла себе, как отведутглаза Лис и Бардия, я уже слышала, как они говорят: "А вот сестра еебесстрашно позволила принести себя в жертву! Как странно, что она, такаяслабая и хрупкая, оказалась сильнее, чем Оруаль!" И все увидят, что Психеяпревосходила меня во всем - не только в красоте и умении видеть невидимое,но и в силе духа и даже в обычной силе (я до сих пор помнила ее хватку,когда мы сцепились на Горе). "Психея?! - гневно возражала я им. -Да она мечав руках никогда не держала! Ей не доводилось делать никакой работы,беседовать о государственных делах... что она знала... девчонка...ребенок..." Я насторожилась. "Неужели я снова заболеваю?" - подумалось мне, потомучто мысли мои стали похожи на те навязчивые, злые сны, которые преследовалименя, когда жестокие боги внушили мне, что Психея - мой враг. Мой враг? Моядочь, моя единственная, любовь моя, которую я предала и поругала, и за этобоги вправе предать меня смерти. И тут я догадалась, что у предстоящегопоединка совсем другая цель. Царевич, разумеется, убьет меня. Он посланбогами именно для этого. И это прекрасно, я и не смела мечтать о подобнойсмерти, это лучше, чем все, что я себе представляла! Я даже и не надеялась,что конец моей пустой, ненужной жизни будет положен так скоро! И это былонастолько в ладу с моим настроением последних дней, что я даже удивилась,как я могла отвлечься. Это все власть, подумала я, - необходимость все время приниматьрешения, не успевая перевести дух, при этом легко, словно играючи, однакоприлагая весь свой ум и силу воли. Я решила, что оставшиеся мне два дня япостараюсь процарствовать как можно лучше; тогда, если боги позволят и я непогибну в схватке, я сумею царствовать и дальше. Не гордость, не блеск венцадвигали мной - или не только они. Царское звание было для меня как глотоквина для приговоренного к казни, как свидание с любовником для женщины,заточенной в темницу: царствовать и думать о смерти одновременно невозможно.Если Оруаль сумеет без остатка превратиться в Царицу, боги останутся сносом. Но разве Арном сказал, что мой отец умирает? Нет, он сказал не совсемтак. Я встала и направилась в царскую опочивальню. В проходах было темно, асветильника я не взяла, потому что не хотела быть никем увиденной. Вопочивальне горел свет; у постели больного сидела Батта. Она устроилась всвоем любимом кресле у очага и шумно спала, как спят все пьяные старухи. Яподошла к кровати, и мне показалось, что отец не спит. Я не смогла понять,что он хотел мне сказать несколькими неразборчивыми звуками, но в выраженииего глаз я не могла ошибиться - в них был написан ужас. Может быть, он узналменя и решил, что я пришла убить его? А может, он принял меня за Психею,вернувшуюся из страны мертвых, чтобы забрать его с собой? Кто-то скажет(боги, например), что, если бы я убила его, это ничего бы не добавило к моейвине, поскольку я смотрела на него с не меньшим страхом - я боялась, что онвыживет. Не слишком ли многого ждут от нас боги? Час моего освобождения былслишком близок. Узник терпит свое заточение, пока нет надежды на побег.Стоит только ей появиться, стоит ему глотнуть воздуха свободы, как он вужасе взирает на свое соломенное ложе и вздрагивает при звуке кандалов. Я посмотрела на отца. Перекошенное, бессмысленное лицо его выражаломеньше, чем морда животного. С облегчением я подумала: "Даже если онвыживет, он будет идиотом". Я вернулась к себе и заснула крепким сном.

Глава восемнадцатая

Наутро я вскочила с постели и устремилась назад в царскую опочивальню;никогда ни один врач, ни один влюбленный не следил с таким волнением запеременами в пульсе и дыхании больного. Я была еще у изголовья (я нашла отцатаким же. как вчера), когда в комнату вихрем ворвалась растрепаннаяРедиваль. -- Ах, Оруаль! - запричитала она. - Правда, что Царь умирает? А чтослучилось во дворце ночью? А кто этот молодой человек? Говорят, онкрасавчик, силач иотчаянный храбрец. Он часом не царевич? Ах, сестра, что жемы будем делать, еслиЦарь умрет? -- Я стану Царицей, Редиваль. А что станется с тобой, зависит оттвоегоповедения. Я еще не закончила фразу, как она уже ластилась ко мне, целовала мнеруки, желала мне счастья и твердила, что любит меня больше всех на свете.Меня чуть не стошнило. Даже последний раб не унижался при мне подобнымобразом. Когда я сердилась, никто из челяди не заискивал передо мной; онислишком хорошо знали, что это на меня не действует. -Не будь дурой, Редиваль, - сказала я, отстранив ее рукой. - Я несобираюсьубивать тебя. Но если ты высунешь нос из дому без спроса, я повелютебя высечь. Атеперь - прочь! У двери она обернулась и бросила: - Тогда найди мне мужа, Царица! -Целых двух, - отрезала я. - У меня кладовая ломится от царскихсыновей.Убирайся! Пришел Лис, бросил взгляд на Царя и пробормотал: -Да он еще не один день протянет! - а затем сказал мне: - Доченька, ядурновел себя вчера. Я считаю, что твой вызов Эргану глуп и - хуже того -неуместен.Но я не имел права принуждать тебя любовью, слезами и мольбами...Так пользоваться любовью нельзя... Он не договорил, потому что в этот миг явился Бардия. -Гонец с ответом от Эргана уже прибыл, - сказал он. - Царевич кудаближе,чем мы ожидали, да покарают его боги за торопливость. Мы перешли в Столбовую залу (взгляд отца по-прежнему не давал мнепокоя) и пригласили гонца. Это был высокий красавец, разодетый как павлин. Ввыспренних выражениях он объявил, что его повелитель принял вызов, но,поскольку не должно обагрять меч воина женской кровью, он возьмет с собойверевку, чтобы повесить меня, после того как выбьет оружие из моих рук. -- Я не владею тем оружием, о котором ты говоришь, - сказала я. - Иеслитвой хозяин придет с ним, он поступит несправедливо. Однако он старшеменя (егопервая битва была так давно, что трудно и вспомнить), поэтому ясоглашусь на предложение из уважения к его годам. -- Я не могу передать этого царевичу, госпожа, - сказал гонец. Я не стала настаивать, потому что знала: даже если гонец не передастмоих слов Эргану, постараются другие. Затем мы стали обсуждать все мелочи,имевшие отношение к поединку, а таких было немало. На это мы потратили неменьше часа, потом гонец удалился. Лис, как легко было заметить, волновалсявсе больше и больше, по мере того как поединок становился неотвратимым. Ястаралась быть Царицей, и только Царицей, но Оруаль все же умудрялась поройшепотом осаживать меня. Затем пришел Арном. Он не успел и слова молвить, как стало ясно, чтостарый Жрец умер и Арном занял его место. Он был облачен в шкуры и рыбьипузыри, а на груди у него висела клювастая птичья маска. На меня внезапнонахлынули старые страхи: так ночной кошмар, забытый поутру, заставляет поройсодрогнуться в полдень. Но со второго взгляда я успокоилась: это был уже нестарый Жрец, а всего лишь Арном - тот самый Арном, с которым я заключилавчера тайную и выгодную сделку. Я поняла, что Арном никогда не будет внушатьмне того страха, потому что вместе с ним в комнату не входит сама Унгит.Когда я поняла это, странные мысли заклубились у меня в голове. Арном и Лис отправились в опочивальню и завели там беседу о состоянииЦаря (грек и жрец понимали друг друга с полуслова), а мы с Бардией вышли изкомнаты и отправились к маленькой дверце, через которую я и Лис вышли вутро, когда родилась Психея. -- Итак, Царица, - сказал после некоторого молчания Бардия, - это твойпервый бой. -- Ты сомневаешься в моей храбрости? -- Тебе хватит храбрости умереть. Но хватит ли тебе храбрости убить? Аубитьпридется. -- Ну и что? -- А то. Женщины и мальчишки говорят об убийстве с легкостью, но - ужповерь мне - одно дело сказать, другое - сделать. Убить человека нелегко -по крайней мере в первый раз. Что-то в нашей природе противится этому. -- Ты думаешь, мне станет его жалко? -- Я не назвал бы это жалостью. Но когда мне пришлось убить в первыйраз,оказалось, что нет труднее дела на свете, чем вонзить сталь в живуюплоть. -- Но ты вонзил. -- Да, потому что мой противник оказался увальнем, но если бы он былпопроворнее - кто знает? Бывает так, что ничтожное промедление - и глазомморгнутьне успеешь - решает все. Одно мгновение - и бой проигран. -- Не думаю, Бардия, что у меня дрогнет рука, - сказала я, но самапопробовала представить себе, как это будет. Я представила, что мой отецнабросился на меняв приступе бешенства, и задумалась, дрогнула ли бы тогдамоя рука, чтобы поразитьего. По крайней мере, она не дрогнула, когда янанесла рану себе. -- Будем надеяться, - сказал Бардия. - Но я заставлю тебя пройтииспытание,которое проходят все новобранцы. -- Испытание? -- Да. Тебе известно, что сегодня должны зарезать свинью. Резать будешьты,Царица. Я поняла, что стоит мне отступиться, и Оруаль сразу же возьмет верх надЦарицей. -Я готова, - просто сказала я. Как забивать скот, мы знали: это зрелищесдетства было для нас привычным. Редиваль всегда ходила смотреть и визжала,я старалась не смотреть, но когда смотрела, молчала. Я пошла и зарезаласвинью (от этихтварей у нас не принято отрезать часть в жертву Унгит, потомучто они ненавистныбогине; есть предание о том, почему это так). Затем япоклялась съесть на пиру, есливыйду живой из поединка, лучшую часть туши сБардией, Лисом и Трунией. Снявфартук и смыв кровь, я вернулась в Столбовуюзалу и сделала то, что стало бы в случае моей гибели невозможным. При Арномеи Бардии как свидетелях я дала Лисувольную. И тут меня постигло большое горе. Теперь мне трудно даже понять, как ябыла настолько слепа, чтобы не предвидеть дальнейшего. Я думала только отом, что, если я умру, Редиваль тут же избавится от Лиса, и хотела спастистарика от унижений. И только когда я услышала, что говорят Бардия и Арном,целуя и поздравляя старика, я начала прозревать. "Твоих советов будет так нехватать... Многие в Гломе будут скучать по тебе... Не стоит отправляться впуть зимой..." - что это они говорят? -Дедушка! - закричала я, превращаясь на глазах из Царицы в Оруаль -кудатам! - в маленькую Майю. - Ты покинешь меня? Ты уйдешь? Лис посмотрел на меня, и лицо его исказилось от бесконечной муки. -Свободен? - промямлил он. - Значит, я мог бы... я могу... пусть я дажеумрув дороге... хотя бы до моря добраться... Тунцы, оливки... Нет, оливкиеще не поспели... Но запах, запах соли... Прогулки по рынку, беседы, умныебеседы - ах, что яговорю, разве вам понять! Доченька, ты ждешь от меняблагодарности, но если тылюбишь меня, подожди до завтра. Не будем говоритьсейчас. Завтра. Отпусти меня... Он прикрыл лицо плащом и выбежал из залы. И тут игра в Царицу, которая помогала мне держаться на плаву все утро,перестала помогать. Приготовления к поединку были закончены - оставалосьтолько ждать. А ждать предстояло весь вечер и еще следующий день. Ждать,зная, что, даже если я останусь жива, в моей жизни уже не будет Лиса. Я вышла в сад. Ни за какие сокровища я не смогла бы пойти сейчас подгрушевые деревья, где мы втроем были так счастливы когда-то. Я повернула вдругую сторону и стала бродить к западу от яблоневой рощи, пока холод незагнал меня обратно во дворец. День был пасмурный, морозный, солнца не былосовсем. Мне стыдно и страшно вспоминать, что я думала тогда. В невежествесвоем я и не предполагала, что моего учителя может с такой силой тянуть народину, - ведь я прожила всю жизнь там, где родилась. Глом был для менячем-то само собой разумеющимся и слишком живо напоминал обо всех моихстраданиях, унижениях и страхах. Я не имела ни малейшего представления отом, как вспоминает родину человек, разлученный с ней. Мне было горько, чтоЛис желает покинуть меня, ведь он был опорой, на которой держалось все моесуществование. Я всегда наивно полагала, что опора эта нерушима и вечна ипотому благодарить Лиса за его любовь так же странно, как благодарить солнцеза то, что оно восходит, или землю - за то, что она есть. Мне казалось, чтои Лис относится ко мне точно так же, как я к нему. "Дура! - восклицала я просебя. - Неужели тебе все еще не ясно, что ты никому не нужна? Что ты значишьдля Бардии? Да не больше, чем Царь, твой отец! Сердце его отдано дому, женеи пащенкам, которых она ему наплодила. Если бы он любил тебя, разве бы онпозволил тебе участвовать в поединке? Что ты значишь для Лиса? Сердце егополно Грецией. Ты была для него просто утешением в дни неволи. Говорят,узники в темнице развлекаются тем, что приручают крыс. Пока двери тюрьмызакрыты, они проникаются к крысам чем-то вроде любви, но стоит им выйтинаружу, они и не вспомнят о крысах". И все же, неужели ему ничего не стоит расстаться с нами навсегда? Явспомнила, как он держал на коленях Психею, приговаривая: "Прекраснее, чемАфродита!" - разве не так он говорил? "Да, но то была Психея... - сказаломне мое сердце. - Ее бы он не оставил. Ее он любил. Меня - никогда". Японимала, что лгу сама себе, но не могла - или не хотела - остановиться. Но не успела я еще отойти ко сну, как ко мне явился Лис. Лицо егопосерело, он был тихий и какой-то надломленный. Если бы не отсутствиеувечий, могло бы показаться, что он только что вырвался из рук палача. - Поздравь меня, доченька, - сказал старик, - ибо я одержал победу надсамим собой. Человек должен радоваться радостям своих друзей и жить ихжизнью. Я - лишь часть Целого, и мое место там, куда меня определила Участь.Я остаюсь, и... -- Ах, дедушка! - сказала я и заплакала. -- Не надо, не надо, - приговаривал старик, поглаживая меня по голове.- Нучто я буду делать в Греции? Отец мой умер. Сыновья мои и думать ужезабыли обомне. Моя дочь... не буду ли я ей обузой и помехой - сном,заблудившимся в яви, каксказал поэт? Путь далек и опасен, можно погибнуть,так и не увидев моря. Он поспешно перечислял все доводы против, словно боялся, что япопытаюсь разубедить его, но я молчала, прижавшись лицом к его груди, и нечувствовала ничего, кроме безграничного счастья. В этот день я несколько раз побывала у отца, но не нашла в егосостоянии ни малейших перемен. Ночью же я спала плохо. Я не боялась предстоящей схватки - простомногообразные перемены, случившиеся в моей жизни по воле богов, взбудоражилименя. Смерть старого Жреца сама по себе могла бы занять мои мысли на добруюнеделю. Пока мы лиц не обрели157 Я часто хотела его смерти (особенно тогда, когда она могла спастиПсихею), но верила в нее не больше, чем в то, что в одно прекрасное утроСедая гора исчезнет. Освобождение Лиса из рабства, хотя я совершила егособственной рукой, было другим невероятным событием. Было похоже на то, чтоболезнь моего отца вынула клинья из-под колес жизни и все покатилосьневедомо куда. Все это было так неожиданно и странно, что даже моя вечнаяболь оставила меня в ту ночь. Я была поражена. Одна часть меня взывала:"Верни эту боль. Оруаль умрет, если забудет о своей любви к Психее!" Нодругая часть возражала: "Туда ей и дорога, этой Оруали. Разве из нее вышлабы настоящая Царица?" Следующий день (день перед поединком) прошел как во сне. С каждым часомстановилось все труднее поверить в происходящее. Слухи о состязанииразлетелись по всей стране, и толпы простонародья еще с утра собрались уворот. Хотя я была об этих людях невысокого мнения - слишком свежо было впамяти то, как они предали Психею, - но, хочешь не хочешь, восторженныекрики слегка вскружили мне голову. С посетителями же иного звания -старейшинами и князьями - я немного побеседовала. Ни один из них неусомнился в моем праве на трон, так что речь моя была короткой, хотя Лис иБардия похвалили ее. Пока я говорила, глаза благородных были прикованы кмоему платку. Видно было, что им очень хотелось бы знать, что он скрывает.Затем я посетила Трунию и сказала ему, что один из наших воинов вызвалсябиться за.его жизнь (я не стала говорить, кто это) и мы предоставляемцаревичу возможность следить за поединком с почетного места, но оставаясьпод стражей. Хотя эта весть не была для него особенно радостной, царевич,будучи человеком разумным, понимал, что мы делаем все, на что способны принаших слабых силах. Затем я приказала принести вина, чтобы выпить его сцаревичем за удачный исход поединка. Но когда дверь открылась, на пороге скувшином вина стоял не царский кравчий, но моя сестрица Редиваль. Как я,дура, не догадалась об этом! Я же отлично знала, что, когда в домепоявляется незнакомый молодой мужчина, Редиваль способна прогрызть насквозьстену, только бы попасться ему на глаза. Сперва я хотела разгневаться, нопотом онемела, увидев, с каким искусством Редиваль изображает из себя самупокорность, само смирение, забитую младшую сестру, скромницу и недотрогу.Глаза ее были опущены долу, но я-то знала, что от них не ускользает ничего ичто Труния весь, от макушки до перевязанной ноги, рассмотрен и подвергнутоценке. - Кто эта красотка? - спросил Труния, как только Редиваль вышла. -- Моя сестра, царевна Редиваль, - сказала я. -- Глом даже зимой - цветник, полный роз, - вздохнул Труния. - Нопочемуты так жестока, Царица, почему даже на миг мне не дано увидеть твоеголица? -- Если ты ближе сойдешься с моей сестрой, она тебе объяснит, - сказалая довольно зло, хотя это не входило в мои намерения. -- Что же, я не прочь, но для этого нужно, чтобы завтра победили мы, -сказалцаревич. - Иначе смерть возьмет меня в мужья. Но если все же удачаулыбнется нам,не стоит обрывать так внезапно начавшуюся дружбу. Почему бымне не взять женуиз дома Гломских царей? Хотя бы тебя, Царица? -- Двоим на моем троне будет тесновато, князь. -- Тогда твою сестру. Вот об этом стоило подумать. Но все во мне противилось тому, чтобы датьположительный ответ: очевидно, я сочла, что царевич слишком хорош дляРедивали. -Мне сдается, - ответила я, - что брак этот возможен, но прежде ядолжнапоговорить с моими советниками. Я поддержу тебя. Конец этого дня был еще удивительнее его начала. Бардия отвел меня вказармы, чтобы в последний раз перед боем позаниматься со мной, -Основная твоя слабость, Царица, - сказал он, - это отходной финт. Тысним знакома, но мне хотелось бы совершенства во всем. Мы отрабатывали этот прием около получаса, а потом остановились, чтобыперевести дыхание. Бардия сказал: -Лучше не бывает. Скажу тебе честно: если бы мы взяли сейчас в рукибоевоеоружие, ты бы убила меня. Но я скажу тебе еще две веши. Первое: еслистрах охватит тебя, когда ты скинешь плащ и толпа заревет, и противник твойпокажется напротив, - не пытайся скрыть этот страх. Всякий изведал его,впервые идя в бой. Я чувствую его перед каждой схваткой. Может быть, твоябожественная кровь даст тебе нечеловеческое бесстрашие - тем лучше. Второе:шлем твой хорошо сидит и не слишком тяжел, но выглядит бедно. Лишняяпозолота тебе не повредит. Давай попробуем подыскать что-нибудь вопочивальне. Я уже говорила, что в опочивальне Царь собрал множество различногооружия и доспехов. Мы вошли и увидели Лиса, который сидел у царскогоизголовья в задумчивости. Не знаю, о чем он думал, - вряд ли он любил своегостарого хозяина. -Без изменений, - сказал грек. Мы с Бардией стали рыться в груде железа и вскоре вступили впререкания: мне казалось, что надежнее всего меня защитит привычная стараякольчуга, но воин говорил все время: "Нет, постой! Может, лучше вот эту!" Мыбыли всецело поглощены этим занятием, когда Лис воскликнул у нас за спиной: -Все кончено! Мы обернулись; полуживое тело в царской постели испустило дух в тотсамый миг, когда (не знаю, хватило ли у этого живого трупа сил заметить)женщина примеряла на себя доспехи, которые некогда облегали его грудь. -Да будет мир с ним, - спокойно молвил Бардия. - Мы скоро закончим.Когдамы уйдем, позови женщин, чтобы обмыли тело. И мы снова принялись примерять шлемы и кольчуги. То, о чем я мечтала долгие годы, произошло почти незаметно, потому чтоу меня в тот миг были более насущные дела. Только через час (когда нашлосьвремя) до меня в полной мере дошло случившееся. С тех пор я не раз замечала,что смерть любого человека производит намного меньше переполоха, чем можнобыло бы ожидать. Люди, которых любили и которые заслуживали любви кудабольше, чем мой отец, отправлялись к праотцам при полном спокойствииокружающих. В конце концов я остановилась на моем старом шлеме. Правда, мыпопросили оружейника надраить его так, чтобы он блестел не хуже серебряного.

Глава девятнадцатая

Приготовления к важному событию длятся обыкновенно куда дольше, чем оносамо. Так коронное блюдо пира пожирается гостями в одно мгновение; а ведьдесятки людей за день до этого забивали скотину, разделывали тушу, жарили иприправляли мясо, а после пира мыли посуду и чистили столы. Поединок мой сЭрганом длился не более шестой части часа, но приготовления к нему поглотиливесь день. Прежде всего, Лис, ставший теперь вольноотпущенным, имел право нароскошные одежды, положенные ему по чину (Светоч Царицы - так называлась егодворцовая должность, предусмотренная нашими обычаями, но почти отмененнаямоим отцом). Но проще было бы обрядить девушку, первый раз выходящую в свет,чем престарелого греческого философа. Для начала грек заявил, что все одеждыварваров страдают варварским вкусом, и чем они шикарнее, тем сильнее имстрадают. Ему, видите ли, больше по нраву старая, побитая молью туника.Только мы привели ее в относительный порядок, как появился Бардия ипотребовал, чтобы я билась с непокрытым лицом. Он боялся, что платокпомешает мне видеть противника; к тому же он не мог решить, как мне надетьего - под шлем или поверх шлема. Но я твердо заявила, что о поединке соткрытым лицом не может быть и речи. В конце концов, я велела Пуби сделатьмне нечто вроде капюшона из тонкого, но непрозрачного полотна; в нем будетдва отверстия для глаз, и он будет такого покроя, чтобы его удобно былоносить поверх шлема. Отверстий можно было бы и не делать: я не раз побеждалаБардию с лицом, покрытым моим старым платком; но капюшон с дырками выгляделстрашнее и делал меня похожей на привидение. "Если он трус, - заметилБардия, - эта маска нагонит на него страху!" Выезд назначили на ранний час,поскольку столпотворение на улицах намечалось такое, что нельзя было инадеяться быстро доехать до поля боя. Мы собирались облачить в достойныйнаряд также Трунию, но он отказался. -- Чем бы ни кончилась битва, - молвил царевич, - исход ее не зависитот того,облачусь ли я в багрянец или предстану в своей походной одежде.Кстати, Царица,кто будет защищать мою честь? -- Ты узнаешь это на месте, - коротко ответила ему я. Труния онемел, когда увидел меня в моем боевом облачении; я смахивалана гостью из загробного мира: не было видно ни шлема, ни шеи, только дведырки для глаз, проделанные в белом полотне. Была ли я больше похожа начучело или на прокаженного - суди, читатель, сам. Испуганное лицо Труниипорадовало меня; я сразу подумала о том, какое впечатление мой нарядпроизведет на Эргана. Возле ворот нас встретили несколько старейшин и князей, чтобысопровождать в поездке через город. Легко догадаться, о чем я подумала,когда увидела их: я сразу вспомнила, как Психея вышла из дворца, чтобылечить людей от лихорадки. И разумеется, как она выехала в свой последнийпуть, направляясь к Священному Древу. Кто знает, подумалось мне, может,именно это и имел в виду бог, когда изрек: "Участь Психеи - отныне и твояучасть". Ведь меня тоже должны принести в жертву. Я уцепилась за эту мысль,как за что-то прочное и надежное. О жизни своей или смерти мне было некогдадумать. На меня смотрело слишком много людей; под взглядом этих глаз я могладумать только о поединке и ни о чем больше. Если бы ко мне подошелпрорицатель и сказал, что я буду славно биться десятую часть часа, а потомпогибну, я бы дала ему без колебаний десять талантов. Князья, ехавшие рядом со мной, были молчаливы и серьезны. Они полагали(они сами сказали мне это, когда им предоставился случай познакомиться сомной поближе), что Эрган выбьет оружие из моих рук сразу, как только мысойдемся, но они одобряли мое решение, считая, что нет лучшего способаизбавить нашу страну сразу от обоих соперников - Трунии и Эргана. Но простыелюди, встречавшие наш кортеж, бросали в воздух шапки и приветствовали меня.Я бы возгордилась, если бы не умела слишком хорошо читать в их глазах. Им небыло дела ни до меня, ни до Глома, им просто хотелось зрелищ - а поединокмежду мужчиной и женщиной был отменным зрелищем, потому что такое случаетсяне часто. Так те, кому боги не дали ни слуха, ни чувства прекрасного, всеравно обернутся послушать арфиста, который щиплет струны пальцами ног. Когда наконец мы добрались до места, возникли новые заминки: преждевсего следовало принести быка в жертву богам. Я подумала, что раз уж богитак впутались в наши дела, будет справедливо, если и им перепадет кусочек.На другой стороне поля недвижно стояли конники Фарсы под предводительствомЭргана. Это такое странное чувство - видеть перед собой обычного человека,такого же, как ты сам, и знать, что один из вас обязательно убьет другого. Явпервые задумалась, как странно звучит самое слово "убить"; казалось, яуслышала его в первый раз. Мой противник был светловолос, худощав инескладен; тонкие губы его кривились в надменной гримасе. Мне он сразу оченьне понравился. Затем мы спешились, сошлись, откусили по очереди от куска сыройбычатины и поклялись от имени наших народов, что выполним свой долг. Я ожидала, что после этого начнется само состязание. Небо в тот деньхмурилось, дул резкий, порывистый ветер. "Мы замерзнем раньше, чем начнембиться", - подумала я. Но пришлось еще подождать: сперва стражникиотодвигали народ с поля тупыми концами копий, затем Бардия подъехал кначальнику стражи Эргана и о чем-то долго шептался с ним, затем оба ониперешептывались с Арномом. Кончилось это все тем, что наших с Эрганомтрубачей выставили бок о бок посреди поля. -А теперь да хранят тебя боги, госпожа! - воскликнул Бардия, когда яужесовсем потеряла надежду, что поединок начнется. Лис стоял с окаменевшим лицом, опасаясь заплакать, если произнесет хотьслово. Я заметила, как вздрогнул от изумления Труния и как он побледнел (ноя не осуждаю его), когда я откинула плащ, выхватила меч и ступила на траву. Фарсийцы покатывались от хохота, народ Глома ревел от восторга. Эрганподошел ко мне сперва на десять шагов, затем на пять - и вот мы сошлись. Я догадалась, что царевич не воспринимает меня всерьез - эточувствовалось по тому, как лениво и небрежно он движется. Но мой первый жевыпад оказался удачным - он стесал Эргану кожу с костяшек пальцев и отрезвилего. Не спуская глаз с меча моего врага, я все же успела мельком рассмотретьвыражение его лица: лоб был нахмурен, губы скривились от тупой злобы инизменного раздражения, под которым, очевидно, скрывался страх. Что касаетсяменя, то страх оставил меня сразу же, как мы начали биться: слишком уж этовсе было несерьезно и похоже на наши занятия с Бардией - те же выпады, финтыи отражения удара. Даже кровь на костяшках ничего не меняла - такие ссадиныостаются и от удара незаточенным мечом. Грек, для которого я пишу эту книгу! Вряд ли тебе доводилось биться, аесли ты и сражался, то, скорее всего, в рядах гоплитов. Я сумела быизобразить тебе, как протекал бой, при помощи меча или, на худой конец,палки, но объяснить это на словах я не сумею. Вскоре я отчетливо поняла, чтоЭргану не под силу убить меня. Но я не была уверена, что мне будет под силуубить его. Я начала опасаться, что бой затянется и тогда он одержит надомной верх по причине большей выносливости. И тут я приметила в его лицетакую перемену, которой мне никогда не забыть. В тот миг я сперва не поняла,что она значит, но потом мне довелось увидеть такое же выражение в глазахдругих людей, и теперь я знаю его значение. Таким становится лицо учеловека, когда он внезапно осознает, что его смерть близка и неотвратима.Это выражение ни с чем не спутаешь - оно исполнено такой жажды жизни, такогомучительного желания превозмочь судьбу! Тогда-то противник мой и сделалпервую грубую ошибку, но я от неожиданности упустила возможность. Мнепоказалось, что прошла целая вечность, прежде чем он ошибся вновь, но теперья была уже наготове. Я сделала прямой выпад, затем одним быстрым движениемотвела назад меч и вонзила его царевичу в пах - в то место, где ни одинврачеватель не в силах остановить кровь. Тут же я отпрянула в сторону, чтобыЭрган в падении не увлек меня за собой; вышло так, что первый человек,убитый мной, запачкал меня своею кровью меньше, чем первая свинья. Люди подбежали к раненому, но ему уже ничем нельзя было помочь. Ревтолпы оглушил меня, от него звенело в ушах, несмотря на то что шлемприглушал все звуки. У меня не было даже одышки - с Бардией мы бились обычнокуда дольше. Но ноги мои подкашивались, я чувствовала страшную усталость,словно у меня изнутри что-то вынули. Я часто спрашивала себя, не так личувствуют себя женщины после потери девственности. Бардия подбежал ко мне с радостью во взоре и слезами в глазах. Лиссеменил за ним следом. -Благословенная! Благословенная! - кричал воин. - Царица!Воительница!Моя лучшая ученица! Великие боги, как славно ты билась.Последний удар достоинтого, чтобы войти в людскую память! И с этими словами он приложил мою левую руку к своим губам. Я плакала,опустив голову, чтобы никто не заметил слез, стекавших из-под маски. Нопрежде чем я снова обрела голос, все уже столпились вокруг меня, включаяТрунию верхом (он все еще не мог ходить), и стали благодарить и восхвалятьменя так, что даже утомили, хотя маленький пузырек гордости где-то внутривсе равно приятно пощипывал мои чувства. Но рано было праздновать победу.Предстояло еще многое: обратиться к народу, побеседовать с фарсийцами и такдалее. И я подумала: "Мне бы сейчас тот жбан с молоком, который я выпила вдень, когда впервые взяла меч в руку!" Как только голос вернулся ко мне, я подозвала коня, села на него,направилась к Трунии и протянула царевичу руку. Так, держась за руки, мы иподъехали к конникам Фарсы. -Чужеземцы, - сказала я, - вы все видели, что царевич Эрган пал вчестномбою. Есть ли среди вас такие, кому все еще не ясно, кто наследникфарсийского трона? Человек пять - очевидно, ближайшие сторонники Эргана, - не сказав нислова, повернули коней и пришпорили их. Остальные сняли шлемы, подняли их наконцах копий и прокричали славу Трунии. Тогда я отпустила его руку, и Трунияподъехал к своим людям, чтобы посовещаться с начальниками отрядов. -- Теперь, Царица, - шепнул мне на ухо Бардия, - ты должна пригласитьнаших старейшин и старейшин Фарсы - Труния скажет тебе, кого именно, - напирво дворец. И не забудь позвать Арнома. -- На пир? Но чем мы угостим их, Бардия? Бобовой кашей? Ты же знаешь,чтонаши кладовые пусты. -- Ты забыла про свинью, Царица. Кроме того, я поговорю с Арномом,чтобыУнгит поделилась с нами быком. Отопри сегодня погреба, Царица, и пустьвино льетсярекой, тогда никто не заметит, что мы едим вместо хлеба. А я-то мечтала о скромном ужине с Лисом и Бардией! Не успела перваякровь высохнуть на моем мече, как я снова вернулась к женским заботам ихлопотам. Я жалела только о том, что не могу оставить гостей, первойдобраться до дворца, чтобы выяснить у виночерпия, насколько успели мой отеци Батта совместными стараниями опустошить наш погреб за последние дни. Итак, во дворец отправилось вместе со мной человек тридцать. Царевичехал рядом, осыпая меня похвалами (у него на это, несомненно, были причины)и умоляя меня открыть лицо. Эта обыкновенная учтивость, на которую другаяженщина не обратила бы внимания, для меня была внове и (не скрою) польстила,поэтому я растягивала удовольствие как могла. Я снова была счастлива, хотя ипо-другому, чем когда-то с Лисом и Психеей. В первый раз в моей жизни явеселилась - в этом и состояла новизна. Конечно же, это любимая проделка богов: надуть пузырь, а потомпроткнуть его! И пузырь лопнул, как только я переступила порог дворца. Какая-тодевочка-рабыня (я никогда не видела ее раньше) подбежала к Бардии и шепнулаему что-то на ухо. Тут же всю его веселость как рукой сняло, и взгляд егопотух. Он подошел ко мне и сказал, отводя глаза: -Ну, Царица, дневные труды закончены. У тебя больше нет во мненужды.Снизойди и отпусти меня домой. У жены моей начались схватки. Мы недумали, чтоэто случится так рано. Я хотел бы быть рядом с ней сегодня ночью. В этот миг я поняла, почему и как бешенство завладевало моим отцом, ноневероятным усилием воли сдержала себя и сказала: -Разумеется, Бардия, ты нужнее сейчас дома. Передай от меня поклонтвоейжене, и вот тебе кольцо: принеси его в дар Унгит и попроси богиню,чтобы твоя женасчастливо разрешилась от бремени. Я сняла с пальца лучшее из колец, что были при мне, и вручила еговоину. Бардия сердечно поблагодарил меня, но было заметно, что ему не терпитсядомой. Я думаю, он так никогда даже и не понял, как ранили меня его слова одневных трудах. Что ж, он был прав - служа мне, он зарабатывал свой хлеб.Когда служба кончалась, он шел домой, как всякий поденщик, и там была егоподлинная жизнь. То был мой первый пир. Он же был и последним, который я высидела доконца (на пирах мы сидим на скамьях, а не возлежим, подобно грекам). С техпор я не раз давала пиры, но завела обычай заходить в залу только три разаза вечер, в сопровождении двух служанок, обнося вином самых почетных гостейи выпивая с ними кубок за их здоровье. Затем я удалялась в свои покои. Этотобычай спас меня от многих излишних тягот и к тому же создал мне славуженщины скромной и гордой, что было весьма кстати. Ту ночь я дотерпела почтидо самого конца. Я была единственной женщиной за столом и на три четвертичувствовала себя бедной Оруалью, которая вот-вот получит взбучку от Лиса зато, что сидит среди пьяных мужчин, и только на четверть - Царицей, гордойсвоею славой, порывающейся то громко хохотать и пить чашу за чашей, каквоин, то заигрывать с Трунией, как красавица, спрятавшая из каприза своепрелестное личико под платком. Когда я наконец выбралась из натопленной залы в холод темной ибезлюдной галереи, голова у меня раскалывалась. "Фу! - подумалось мне, - чтоза свиньи эти мужчины!" К этому времени гости уже перепились, кроме Лиса,который рано ушел спать, но пьянство их не было так мне противно, как ихобжорство. Я никогда раньше не видела, как веселятся мужчины, как они едят.Рвут мясо зубами, рыгают, икают, вытирают жирные руки о бороды, бросаютобъедки на пол псам, грызущимся у них под ногами. Неужели таковы всемужчины? И Бардия тоже? Бардия... Вернулось одиночество. Но теперь это былодважды одиночество: я потеряла и Бардию, и Психею. Я не знаю, без кого изних мне было хуже. В голове моей крутились немыслимые картины - будто всемогло быть иначе с самого начала и Бардия был бы моим мужем, а Психея -нашей дочерью. Мы бы хлопотали по дому... с Психеей... а он бы приходил кнам домой. Только теперь я поняла великую власть вина и догадалась, почемумужчины становятся пьяницами. Не то чтобы вино развеяло все мои печали, нооно придало им какое-то особое величие и благородство. Это чем-то похоже напечальную, торжественную музыку, когда становится жалко самого себя, но приэтом, оттого что ты сам себя жалеешь, чувствуешь себя очень хорошимчеловеком. И я ощущала себя гордой и оскорбленной царицей из старой песни.Тяжелые слезы навернулись мне на глаза и сладко защемило в сердце. Однимсловом, я напилась как последняя дура. А раз дура, значит - спать. А это что? Ах нет, нет, это девушка плачетв саду. Голодная, замерзла, а ее не пускают... или она сама боится войти?Нет, я уже знаю, это просто звенит колодезная цепь. Не буду дурой, не будуснова бегать по саду и звать: "Психея! Психея!" Где она, Психея? Я - великаяЦарица. Я убила воина. Я напилась, как воин. Все воины пьют после битвы. Какгорит моя рука... в том месте, где Бардия поцеловал. У всех царевичей,наверное, бывают любовницы. Кто там снова плачет? Да нет, это же ведро вколодце. "Закрой окно, Пуби. Спать, спать, детка. Ты любишь меня, Пуби?Поцелуй меня. Спокойной ночи!" Царь умер. Он больше не будет таскать меня заволосы. Назад и прямо в пах. Я его убила. Я - Царица! Оруаль, я и тебя убью!

Глава двадцатая

На следующий день мы предали тело Царя огню, а еще через деньсостоялась помолвка Редивали и Трунии (свадьбу сыграли через месяц). Ктретьему дню все чужеземцы покинули дворец, и началось мое настоящеецарствование. О том, что случилось в последовавшие годы, я расскажу коротко, хотягоды эти составили большую часть моей жизни. С течением времени Царица всечаще и чаще брала во мне верх над Оруалью. Я заперла Оруаль в одной изтемниц моей души, погрузила ее в летаргический сон; она лежала во мне,свернувшись, как плод в материнской утробе. Только зародыш с каждым днемрастет, а Оруаль, наоборот, становилась все меньше и меньше, и жизнь в нейубывала. Вполне возможно, читатель, что ты наслышан о моем царствовании. Об этомсложено немало песен и преданий. Знай, что в них больше выдумок, чем правды,потому что таков обычай сказителей, особенно в сопредельных нам странах. Чтоне измышлено, то преувеличено, что не преувеличено, то вовсе не про меня, апро другую царицу-воительницу, которая жила много веков назад, в другой,более северной стране. Все это смешано и перепутано, так что уже неразберешь, где конец, где начало. А правда такова: после поединка с Эрганомна мою долю выпало только три войны, причем последняя из них, с племенамиЖивущих в Кибитках, которые кочуют по землям, лежащим за Седой горой, былапустяковым делом. И хотя во всех этих войнах я вела в бой гломские войска, яне настолько глупа, чтобы возомнить себя великим полководцем. Многим, оченьмногим я обязана Бардии и Пенуану (с последним я познакомилась на пиру послепоединка и с тех пор выделяла его особо изо всей знати). Скажу и другое: ниодна из битв, в которых мне довелось сражаться, не стоит того, чтобы о нейписали в летописях. Ни разу я не совершила ничего выдающегося своею рукой,если не считать одного случая. Это было во время войны с Эссуром, когдаконники устремились на нас из засады и окружили Бардию. Я кинулась в гущуврагов, и прежде чем поняла, что произошло, на земле лежало семь трупов. Втот день меня ранили, вот и все. А если слушать сказки, то выходит, что язадумала и провела все войны в одиночку от начала и до конца и сразилабольше врагов, чем все воины, вместе взятые. Причина моих успехов лежит в другом: у меня было (особенно в первыегоды) два замечательных советчика. Лучших сотоварищей в правлении нельзябыло и пожелать, поскольку Лис понимал то, чего не понимал Бардия, инаоборот. При этом никто из них не заводил бесполезных споров, когда речьшла о деле. Постепенно я поняла то, о чем не догадывалась, когда быламоложе: грек и воин говорили колкости и подшучивали друг над другом, словноиграли в какую-то игру. Они не были льстецами; кроме того, моя уродливостьпомогала им не думать обо мне как о женщине - и это тоже сослужило мнехорошую службу. Если бы это было не так, наши беседы у очага в Столбовойзале вряд ли текли бы настолько легко и непринужденно. Благодаря моимдрузьям я научилась разбираться в мужчинах. Вторым источником моей силы было покрытое платком лицо. Я сама и непредполагала этого, но так вышло. С той самой ночи, когда я повстречалаТрунию в саду, я стала замечать, что люди все чаще и чаще обращают вниманиена красоту моего голоса. Сперва говорили, что он звучит твердо, как голосмужа, но ничего мужского в нем нет; позже его стали сравнивать с голосомОрфея или сирен, и так до тех пор, пока старость не оставила на нем свойслед. Шли годы, и в городе становилось все меньше людей, которые помнили моелицо, а за пределами Глома таких вовсе не было. Тогда начали рождаться дикиеслухи о том, что скрывает мой платок. Но никому не приходило в голову, чтоза ним - просто некрасивое лицо. Молодые женщины утверждали, что платокскрывает нечто ужасное - свиное рыло, медвежью морду, даже слоновий хобот.Но мне больше нравились те, кто утверждал, что у меня вообще нет лица, иесли отдернуть платок, то увидишь бездонную пустоту. Но другие (особенномужчины) полагали, что мое лицо так прекрасно, что свело бы с ума всехмужчин, и что Унгит, сгорая от зависти, повелела мне под страхом смертипокрывать его. Были и совсем нелепые мнения. Так или иначе, мне не разслучалось видеть, как самые бравые воины пугались и бледнели, как дети,когда я оборачивалась к ним в Столбовой зале и пристально смотрела на нихневидимыми глазами. Мне не нужно было слов - под этим взглядом даже самыеотъявленные лжецы начинали говорить правду. Первое, что я сделала, когда взошла на трон, - перенесла свои покои насеверную сторону дворца, чтобы не слышать звука колодезной цепи. Днем он нетревожил меня, но по ночам я принимала его за женский плач. Но оказалось,что звук цепи слышен в любом углу дворца, особенно - в ночной тишине. Этогоне понять никому, кроме меня: я не хотела слышать этого звука, но в то жевремя страшно боялась (видно, Оруаль во мне не могла умереть совсем), чтобольше никогда не услышу его вновь. В конце концов, даже после тысячи ложныхтревог, он мог однажды оказаться плачем вернувшейся Психеи. Но я не оченьверила в это - если Психея могла бы вернуться, она давно бы уже это сделала.Наверное, она умерла, а может, ее продали в рабство... Когда тревогиобуревали меня и я не могла уснуть, я вставала, шла в Столбовую залу исадилась там за работу. Я читала и писала, пока не замерзали руки, а лоб неначинал пылать. Разумеется, я разослала соглядатаев на все невольничьи рынки и сыщиковво все известные мне города, в надежде напасть на след Психеи. Долгие годы яне прекращала поисков, хотя была уверена, что они бесполезны. На первом же году царствования в месяц сбора смокв я велела повеситьБатту. Зацепившись за обрывок подслушанной фразы, сказанной конюшим, явыяснила, что Батта долгие годы изводила как могла всю нашу челядь. Ни одинподарок, ни один лакомый кусочек не доставался слугам, без того чтобы Баттане урвала свою часть. Тех, кто отказывался платить дань, она доводилаклеветническим доносом до розог или рудников. После казни Батты я взялась задворцовые порядки. Рабов у нас было слишком много. Вороватых и ленивых япродала, честных и трудолюбивых отпустила на свободу (если отпустить на волюленивого раба, ты только пополнишь этим ряды нищих в стране).Вольноотпущенникам я дала землю и велела построить дома, тех же из них, ктохотел вступить в брак, я поженила. Некоторым я позволила самим выбирать себесупруга, хотя рабам этого не полагается, но я сделала так, и они были мнеблагодарны. Хотя мне и было жалко расставаться с Пуби, ей я тоже далавольную, и она вышла замуж за очень хорошего человека; мне нравилось быватьу них в гостях. Большинство вольноотпущенников оказались очень крепкимихозяевами - дома их были рядом с дворцом, и эти преданные мне людисоставляли как бы вторую дворцовую стражу. Я поставила работу в рудниках на широкую ногу, и они стали приноситьбольше серебра. Мой отец рассматривал рудники исключительно как каторгу."Пошли его на рудники! - кричал он. - Я его проучу! Уморите его работой!" Нарудниках умирали быстро, но работали плохо. Я назначила хорошего и честногонадсмотрщика (Бардия знал, как найти верных людей), купила молодых крепкихрабов, велела построить для них сухие, теплые хижины и хорошо кормить. Яобъявила, что каждый раб может получить свободу, если добудет некоторый весруды. Вес был таков, что, не измождая себя, можно было добыть его за десятьлет. Потом мы снизили вес, и тогда уже хватало семи лет, чтобы откупиться. Впервый год добыча упала, но потом начала расти и теперь достигла половинытого, что было при отце. Наше серебро чище любого другого и постоянноприносит доход казне. Я забрала Лиса из конуры, в которой он спал все эти годы, и дала емувзамен роскошные покои на южной стороне дворца и земельный надел, чтобыстарик более не зависел от моих милостей. Я также дала ему денег на покупкукниг. Торговцы не сразу узнали, что в Гломе нужны книги (до ближайшегонарода, знавшего письмо, нужно было пройти не одно царство), и не скородобрались до дворца. Книги в пути не раз меняли хозяев, а когда они прибыли,Лис чуть не вырвал последние волосы на голове, узнав, сколько за них просят."Да они на обол целый талант заработали", - вздыхал он. Пришлось к тому жепокупать то, что привезли, без разбора. Тем не менее нам удалось составитьогромную для страны варваров библиотеку - целых восемнадцать свитков. У насбыла поэма Гомера о Троянской войне - увы, неполная, - начиная с оплакиванияПатрокла. У нас были две трагедии Еврипида: одна про Андромеду и другая, гдепролог говорит Дионис, а хор состоит из вакханок. Еще была там написаннаябез размера хорошая, полезная книга о том, как разводить лошадей и скот,натаскивать собак и тому подобное. Затем несколько диалогов Сократа; поэма,воспевающая Елену, сложенная Гесиодом Стесихором; одно из творений Гераклитаи длинная, трудная книга без размера, начинающаяся словами: "Все люди поприроде своей взыскуют знаний". Как только прибыли книги, Арном стал частонавещать Лиса и учиться чтению; с ним приходили и другие молодые люди изкняжеских семей. Только став Царицей, я смогла познакомиться со знатью Глома и женамизнати. Неизбежным образом мне была представлена и жена Бардии, Ансит. Доэтой встречи я думала, что она - умопомрачительная красавица, но это быланизенькая женщина, сильно раздавшаяся после восьми родов. Все женщины у насв Гломе очень хороши в девичестве, но потом быстро расплываются. (Можетбыть, именно поэтому ходили слухи о моей неземной красоте; ведь я осталасьдевушкой и поэтому сохранила стройность - а тело у меня, для того, ктоникогда не видел моего лица, было вполне привлекательным.) Я изо всех силстаралась быть ласковой с Ансит, даже больше того - нежной. Ради Бардии ябыла готова даже полюбить ее, если бы это было возможно, - но Анситоставалась в моем присутствии тихой как мышь. Я думала, что она простобоится меня. Когда я пыталась заговорить с ней, глаза ее беспокойно блуждалипо комнате, словно ища выхода. И однажды меня осенила мысль, доставившая мненекоторую радость: "Да она ревнует ко мне!" Мы встречались не раз напротяжении многих лет, но все оставалось по-прежнему. Иногда я говориласебе: "Она делила с ним ложе, и это нехорошо. Она вынашивала его детей, иэто того хуже. Но приходилось ли ей сидеть, скрючившись, в засаде? Скакатьбок о бок в конном строю? Делить последнюю флягу болотной воды на двоих? Имчасто случалось строить друг другу глазки - а доводилось ли ей обменяться сним на прощание такими взглядами, какими обмениваются боевые товарищи, передтем как разъехаться разными дорогами, каждая из которых таит опасность?" Язнала, что мне безраздельно принадлежала та часть Бардии, о которой Ансит несмела и мечтать. Она была для него игрушкой и утехой в часы досуга, а мнепринадлежала его воинская судьба: Кажется странным, что Бардия каждый свой день делил между Царицей иженой, честно считая, что выполняет свой долг перед обеими (и не безоснований), и даже не предполагая, какая неприязнь возникает от этого междудвумя женщинами. Вот в чем преимущество мужского пола. Боги никогда непрощают женщинам того, что они женщины. Из всех обязанностей Царицы самой тяжкой для меня были частые посещенияДома Унгит и приношение жертв. На мое счастье, то ли Унгит в последнее времяослабла, то ли я стала очень сильной. Арном повелел сделать в стенах окна, ив храме стало светлее. Затем он ввел обычай собирать жертвенную кровь всосуды и мыть пол чистой водой после жертвоприношения. От этого в Доме Унгитвоздух стал чище и перестало пахнуть святостью. От Лиса Арном выучилсярассуждать о богах, как это водится у философов, а затем осмелился наогромные перемены: он предложил установить рядом со старым бесформеннымкамнем изображение богини по греческому образцу - в виде женщины. Я думала,что он даже прикажет выбросить камень, но для народа это была сама Унгит, илюди просто бы взбунтовались. С изваянием было тоже все не так гладко: вГломе не нашлось ни одного человека, способного изготовить его, и Унгитпришлось везти хоть и не из самой Греции, но из сопредельной ей страны, гдеуже переняли греческие обычаи и вкусы. Я не испытывала нужды в серебре иохотно помогла храму в этом начинании. Не знаю, что мной руководило;возможно, мне казалось, что прекрасное изваяние унизит и лишит силыголодную, жестокую, безликую Унгит моего детства. Вскоре изваяние прибыло, ионо показалось нам, варварам, дивно прекрасным и почти живым. Мы раскрасилиего и облачили в одежды, и вскоре оно так прославилось, что из дальних странлюди приходили смотреть на него. Только Лис, который видел творения великихмастеров, посмеивался. Когда я наконец уразумела, что во дворце нет ни одного помещения, гдебы не было слышно скрипа колодезной цепи, который казался мне плачемнесчастной Психеи, я повелела построить вокруг колодца каменную стену исделать над ним крышу. Стены я приказала сделать толстыми, такими толстыми,что мой каменщик ворчал каждое утро: "Царица, ты только попусту переводишькамень! Из него можно сложить десяток новых свинарников". Некоторое времяспустя новая безумная идея посетила меня. Мне стало сниться, что язамуровала не колодец, а саму Психею (или Оруаль). Но вскоре это прошло. Яперестала слышать плач Психеи. В тот год я одержала победу над Эссуром. Лис к тому времени совсем постарел и все чаще нуждался в покое; мыстали реже призывать его в Столбовую залу. Тогда он начал писать историю.Глома. Он писал ее сразу и по-гречески, и на нашем языке, за которым онтеперь признавал некоторые достоинства. Было очень странно видеть нашислова, написанные греческими буквами. Я не стала говорить Лису, что он зналпо-гломски гораздо хуже, чем ему казалось, и то, что он писал, часто моглопросто вызвать смех - особенно там, где он старался писать высоким стилем. Сгодами он все меньше и меньше походил на философа; теперь грек чащерассуждал о красноречии, поэзии и прекрасном. Он стал многословен инесколько утомителен. Часто он принимал меня за Психею, а иногда даженазывал Харнидом или Главконом - именами, какие в Греции дают мальчикам. Но я была очень занята и не могла уделять старику много времени. Чем ятолько не занималась! Я приказала пересмотреть все законы, высечь их навечные времена на каменных таблицах и установить на главной площади. Явелела расширить и углубить русло Шеннит, так что она стала судоходной. Явыстроила мост на месте прежнего брода. Я соорудила хранилища для воды, такчто засуха перестала страшить Глом. Я научилась разбираться в скоте иулучшила его породу, купив добрых быков и баранов у пастушьих племен. Чего ятолько не сделала - но какое это имеет значение? Я занималась этими важнымиделами так же, как мужчины убивают время охотой или игрой в шахматы. Когдазверь загнан или королю объявлен мат, возбуждение проходит и ты сноваостаешься наедине с собой. Так кончался почти каждый вечер моей жизни:несколько шагов по лестнице из пиршественного зала, где гости прославляютвеличие Царицы Гломской, или из комнаты совета, где внимают моей мудрости, ия оставалась в опочивальне сама с собой. А что такое "я", как не тщета ипустота? Хуже всего было для меня время перед сном и еще утром, когда япросыпалась, - сотни и сотни утр и вечеров. Порой я задавалась вопросом: ктои зачем посылает нам бесконечно сменяющие друг друга дни и ночи, зимы ивесны, годы и десятилетия? Так иногда глупый мальчишка все насвистывает инасвистывает привязчивую мелодию, пока случайный слушатель не начинаетудивляться, как ему самому это не надоело. Лис умер. Мы похоронили его по-царски и высекли на надгробии греческуюэпитафию, которую я сама сложила; здесь я не привожу ее, потому что ты,читатель, как прирожденный грек, будешь смеяться над моими неуклюжимистихами. Умер учитель в конце жатвы, и могила его - под теми старымигрушами, где он в летние месяцы учил меня и Психею. После этого прошло ещемного дней, лун и лет, пока однажды, оглядев дворец, сад, город и далекийкряж Седой горы, я поняла, что больше не в силах видеть день за днем досамой смерти одно и то же. Даже пятна дегтя на дощатых стенах коровников,казалось, были те же, что и в тот день, когда во дворец привели Лиса. И ярешила отправиться в путешествие, чтобы посмотреть мир. Все сопредельныестраны были в то время нашими союзниками. Бардия, Пенуан и Арном вполнесправлялись с делами царства и без меня; не будет большой ложью сказать, чтоя привела Глом в такой порядок, при котором им вообще не нужно былоуправлять. Я взяла с собой только сына Бардии Илердию, дочь Пуби по имени Алит,двух служанок, конюшего, повара и отряд преданных воинов, а также вьючныхмулов, чтобы везти шатры и припасы. Не прошло и трех дней, как мы двинулисьв путь.

Глава двадцать первая

То, ради чего я решила рассказать о предпринятом мною путешествии,произошло в самом конце его, когда мы уже возвращались на родину. Сперва мынаправились в Фарсу, где плоды созревают позднее, поэтому одно и то же времягода странник проживает словно дважды. В Фарсе мы увидели те же картины,которые сопровождали нас во время отъезда из Глома: свистели серпы, жнецыпели песни, на полях рядами лежали снопы, желтела свежая стерня, мимопровозили зерно, ссыпанное в телеги с высокими бортами. Солнце палило,оставляя загар на лице и радость в душе. Мы провели десяток ночей во дворцеТрунии, и я была поражена, увидев, как располнела и подурнела Редиваль. Онапо-прежнему болтала без умолку, но все больше о своих детях. Ни о ком, кромеБатты, из оставшихся в Гломе она не спрашивала. Труния не обращал на ееболтовню ни малейшего внимания, зато со мной он говорил много и о важном. Мысогласились, что после моей смерти Глом унаследует его второй сын Дааран.Этот Дааран был неглуп (для сына такой дуры, как Редиваль). Я бы егополюбила, если бы не сдерживала себя и если бы между нами не встревалаРедиваль. Но я поклялась больше не отдавать своего сердца ни одному юномусозданию. После Фарсы мы отправились горными проходами на запад в Эссур. Это былкрай стремительных рек, поросший густыми лесами (я никогда прежде не виделастолько деревьев). Леса изобиловали пернатыми, оленями и всяким зверем. Моиспутники были молоды и любознательны; тяготы и радости странствия сплотилинас, жажда знаний с избытком утолялась с каждым новым поворотом дороги.Сперва они побаивались меня и большей частью молчали, но потом мы сблизилисьи стали добрыми друзьями. С ними я помолодела сердцем. Мы ехали под ревводопадов и клекот кружившихся над нами горных орлов. Приехав в Эссур, мы провели три дня в царском дворце. Царь былпо-своему неплохим человеком, но слишком уж раболепно заискивал передо мной:ведь это Глом в союзе с Фарсой не так давно заставил Эссур заговоритьпо-другому. Жена царя с ужасом смотрела на меня; видать, она уже наслушаласьстрашных сказок о моем лице. Из Эссура мы собрались было в обратный путь, нотут нам рассказали о горячем источнике в пятнадцати милях на запад отЭссурского дворца. Илердия высказал желание посетить его, а я с грустнойулыбкой подумала, что Лис (будь он жив) пожурил бы меня, если бы я упустиласлучай повидать это чудо природы. Поэтому я решила задержаться на день вЭссуре. Осенний день был ясным и жарким, но солнце уже утомилось и светило нетак беспощадно, как в разгар лета. Желтая стерня радовала взор; казалось,сам год состарился и теперь отдыхает от своих трудов. Я подумала, что пораотдохнуть от трудов и Царице Гломской. И не только ей, но и верному Бардии(в последнее время он часто стал уставать). Пусть молодые займутся делами, амы посидим на солнышке и поговорим о былых битвах. Разве я не сделала все,что могла? "Старческая мудрость, - сказала я про себя. - Это заговорила вомне старческая мудрость". Горячий источник, как и все диковины, вызывающие в людях глупыевосторги, отнял у нас немного времени. Мы поехали дальше по благодатнойзеленой долине и выбрали место для привала между теплым ручьем и опушкойлеса. Пока мои спутники ставили шатры и развьючивали коней, я зашла под сеньдеревьев, чтобы посидеть немного в прохладе. И тут я услышала неподалекухрамовый колокол (в Эссуре все храмы обычно с колоколами). После столькихчасов в седле приятно немного прогуляться, поэтому я неторопливо пошла назвук, не особенно заботясь найти его источник. Вскоре я вышла на безлесноеместо, заросшее мхом, и увидела храм; он был не больше охотничьей хижины, ноиз снежно-белого камня, с колоннами по греческому обычаю. За ним я увиделамаленький домик - очевидно, жилище жреца. Место само по себе было прохладным и спокойным, но внутри храма былоеще спокойней и холодней. Храм был пуст, и на полу я не заметила пятен, изчего я заключила, что он посвящен одному из тех миролюбивых богов, которыедовольствуются цветами и плодами в качестве жертвы. Затем я увидела заалтарем изваяние девушки в два фута высотой, вырезанное из светлого дерева,без обычной раскраски и позолоты, отчего оно, на мой взгляд, тольковыигрывало. Я поняла, что это - богиня, которой посвящен храм. Лицо богинипокрывал платок, напоминавший мой собственный, с тою только разницей, чтомой был белый, а этот - черный. Я подумала, что храм этот совсем не похож наДом Унгит и тем мне и нравится. Затем я услышала шаги за спиной иобернулась. Человек в черном вошел в храм; это был старик с добрым,спокойным, пожалуй, чуть-чуть простоватым взглядом. -Чужеземка хочет принести богине жертву? - спросил он. Я положила ему в ладонь несколько монет и спросила, как зовут богиню. -Истра, - ответил он. Имя это не слишком распространено в Гломе и сопредельных странах,поэтому мне с трудом удалось скрыть изумление; я сдержалась и сказала, чтоникогда не слышала о такой богине. -- О, это потому, что Истра - богиня совсем молодая. Она только недавностала богиней. До этого, как и многие другие боги, она была смертной... -- А как же она стала небожительницей? -- Небожительницей она стала так недавно, что храм ее еще очень беден,чужеземка. Но за серебряную монету я могу поведать тебе священное предание.Спасибо,добрая госпожа, спасибо. Истра да поможет тебе за твою доброту.Слушай. В далекой земле жили царь и царица, и были у них три дочери. Младшаяцаревна была прекраснее всех царевен на земле... И он рассказал мне все предание напевно, как это принято у жрецов, и несбившись ни разу с заученных слов. Пока он говорил, мне казалось, что все мы- и жрец, и я, и храм, и все мое путешествие - только предание, потому чторассказ его был о нас, о нашей Истре, о нашей Психее, о том, как Талпэль(так именуют Унгит в Эссуре) приревновала к ее красоте и сделала так, чтобыИстру принесли в жертву горному Чудищу, и как сын Талпэль Иалим,прекраснейший из всех богов, полюбил ее и унес в свой тайный чертог. Жрецзнал даже о том, что Иалим посещал Истру только по ночам и запретил ейвидеть свое лицо. Но объяснял это жрец очень наивно: "Видишь ли, чужеземка,он боялся гнева своей матери, потому что Талпэль возмутилась бы, узнав, чтоее сын взял в жены столь ненавистную ей женщину". При этих словах я подумала про себя: "Какая удача, что это предание недостигло моих ушей пятнадцать или даже десять лет тому назад! Я бы сновазаболела тогда, а теперь... теперь мне почти все равно". Потом, внезапноочнувшись от своих дум, я полюбопытствовала: -Откуда тебе это ведомо? Он посмотрел на меня так, словно не понял вопроса. -Это священное предание, - сказал он. Я увидела, что старик скорее простодушен, чем лукав, и промолчала. Жрецпродолжил рассказ, но то, что я дальше услышала, возмутило меня так сильно,что кровь бросилась мне в лицо. Ибо все было ложью - гнусной и глупой ложью.Во-первых, по его словам, Психею в ее дворце навестили обе сестры (представьсебе Редиваль рядом со мной!). -И вот, - говорил жрец, - сестры узрели чертоги Налима, и пировали вних,и взяли от Истры дары. И тогда... -- Как ты сказал, жрец, узрели? -- Чужеземка, не перебивай священного предания. Конечно, узрели. Они женебыли слепыми. И тогда... Боги посмеялись надо мной и плюнули мне в лицо. Вот что они и людскаямолва сделали с нашими судьбами, перед тем как вложить повесть о них в устастарого дурня. Без богов тут не обошлось, иначе откуда узнали бы смертные одворце? Это было вложено ими в чью-то голову во сне, или в видении, или кактам еще боги творят подобные вещи, и вложено так, чтобы обессмыслитьслучившееся, лишить его самой сути. Именно поэтому я и стала писать книгупротив богов - чтобы поведать правду о том, что они утаили. Мне частодоводилось судить своих подданных, но ни разу не случалось пойматьлжесвидетеля на столь хитрой и тонкой полуправде. Ведь если бы все было так,как рассказывают люди, не было бы никакой загадки и я не мучилась бы,пытаясь разгадать ее. И более того, это предание - оно совсем о другом мире;о мире, в котором боги являются людям зримо и не посылают им обманчивыевидения, где они не заставляют верить тому, что противоречит чувствам издравому смыслу. В том другом мире (где он? и существует ли вообще?) я бы незапуталась в отгадках, и богам было бы не в чем меня упрекнуть. Арассказывать случившееся с нами, не упомянув ни словом о помрачении моихглаз, - это все равно что назвать человека медлительным, не упомянув о егохромоте, или же упрекать в предательстве, не сказав ни слова о том, что онвыдал тайну под пыткой. И тут же я представила, как эта лживая повестьстанет притчей во всех краях земли, и невольно задумалась над тем, насколькоможно принимать на веру любые предания о богах и героях. -И тогда, - продолжал жрец, - злые сестры задумали погубить Истру.Онипринесли лампу... -- Но зачем она - то есть они - хотели разлучить Истру с сыном Талпэль?Ониже видели дворец! -- Они хотели погубить ее именно потому, что видели ее дворец. -- Но все-таки - почему? - Из ревности. Муж и дворец Истры были красивее, чем те, что были усестер. И вот именно тогда я решила написать эту книгу. Долгие годы до этогораспря между мной и богами была почти забыта; я стала думать почти какБардия: чем меньше связываешься с богами, тем лучше. Часто я даже почти неверила в существование богов, хотя и видела одного из них собственнымиглазами. Память о его голосе и лике я надежно заперла в одном из самыхтемных сундуков моей памяти. Но в тот миг мне снова ясно вспомнилось, как ябыла бессильна перед ними - незримыми и могущественными, как они -неуязвимые по своей природе - уязвили меня в самое сердце, как они всенавалились на меня одну и превратили мою жизнь в нескончаемое мучение. Всеэти годы они играли со мной в кошки-мышки. Хвать! - и жертва снова бьется вострых когтях. Но я не мышь, я могу говорить. И писать. Никто не делал этогопрежде, но я решилась: правда о преступлениях богов должна быть сказана. Ревность? Чтобы я - и ревновала к Психее! Мне стало тошно при одноймысли об этом вздорном и пошлом предположении. Видно, у богов понятия очести такие же, как у черни. Им не пришло на ум ничего другого, кромеизмышлений, достойных уличных нищих, храмовых шлюх, рабов, бродячих псов.Неужто и лгать-то они не умеют по-божески? -...и она бродила по миру, обливаясь слезами. А, это старик. Он все еще говорит. И как эти слова эхом перекатываютсяу меня в ушах! Я сжала зубы и попыталась успокоиться, а не то звукизавладеют мной и я перестану понимать, что происходит на самом деле. Я ужепочти слышу, как она плачет под дверьми храма... -- Довольно! - закричала я. - Неужто ты думаешь, что я не знаю, когдадевушки плачут? Они плачут, когда их сердце разбито. Говори, старик, мне всеравно! -- ...обливаясь, обливаясь слезами, - повторил он. - И Талпэль, котораяненавидела Истру, завладела ее душой. А Иалим не мог ничем помочь, потомучто Талпэль была его мать и он ее боялся. И Талпэль подвергала Иструвсяческим мучениями заставляла ее браться за тяжкую работу и исполнятьневозможные задания. Но Истрасо всем справилась, и Талпэль позволила ейвернуться к Иалиму и стать богиней. Икогда это случается, я снимаю с богиничерный покров и меняю мои черные одеждына белые, а затем мы подносим ей... -- Ты хочешь сказать, что настанет день, когда Истра вновь вернется ксвоемубогу, и тогда вы снимете с нее черный покров? -- Мы снимаем покров каждую весну, и тогда я меняю свои одежды... -- Какое мне дело до того, что ты там меняешь! Я хочу знать, случаетсяли этона самом деле! Истра - она все еще бродит по земле или уже сталабогиней? -- Чужеземка, ты не понимаешь! Священное предание, оно о священном - отом,что мы делаем в храме. С весны и до конца лета Истра - богиня. Затем вовремя жатвымы вносим в храм лампу, и бог улетает прочь. Тогда мы покрываемИстре лицо. Всюзиму она бродит по свету, испытывая лишения и обливаясьслезами... Он не знал ничего. Для него не было никакой разницы между жизнью ислужением в храме. Он даже не понимал, о чем я его спрашиваю. -- Старик, мне рассказывали это предание и по-иному, - промолвила я. -Мнекажется, что у сестры - или сестер - богини были и другие причины, чтобывестисебя подобным образом. -- Я и не сомневаюсь, - ответил жрец. - У ревности всегда найдутсяпричины.Вот, скажем, моя жена... Я не стала его слушать, попрощалась и вышла из прохлады храма подтемную сень деревьев. Между стволов поблескивало пламя костра, разведенногомоими спутниками. Солнце уже закатилось. Я скрыла мои чувства, которых исама не могла понять. Но вся прелесть нашего осеннего путешествия поблекла вмоих глазах, и я старалась хотя бы не испортить настроения своим спутникам.На следующий день я окончательно решила, что моя душа не обретет покоя, покая не напишу книгу - обвинение против богов. Мысль о книге жгла меня изнутри,она была для меня как младенец в чреве для матери. Поэтому я и не могу рассказать об обратной дороге до Глома. Она заняласемь или восемь дней, и по пути мы посетили все достойное внимания как вЭссуре, так и в Гломе. После того как мы пересекли границу, мы увиделиповсюду такой покой, такую зажиточность и почтение к моей особе, что сердцемое должно было бы возрадоваться. Но ничто не веселило мой взор и слух. Деньи ночь напролет я только вспоминала, как все было на самом деле, стараясь неупустить ничего, ни одного движения души, ни одного мельчайшего события. Яизвлекла Оруаль из могилы, вытащила ее на свет из колодца, окруженногостенами, и заставила говорить. Чем больше я вспоминала, тем большеоставалось вспомнить - и я часто плакала не по-царски под покровом платка,но печаль моя все равно была слабее, чем негодование. К тому же я спешила. Ябоялась, что боги заставят меня замолчать, прежде чем я успею изложить все,что знаю о них. Поэтому каждый вечер, когда Илердия говорил мне: "Вот здесь,Царица, мы поставим шатры", - я отвечала ему: "Нет, нет, мы можем проехатьсегодня еще три мили или даже пять до наступления тьмы". По утрам ястаралась встать как можно раньше. Сперва я терпеливо дожидалась, покапроснутся остальные; я ежилась в холодном тумане, слушая молодое дыханиеспящих; но вскоре мое терпение кончилось, и я стала будить их. Мы вставаливсе раньше и раньше, а ложились все позже и позже, пока наше путешествие нестало походить на бегство побежденных от преследующего по пятам победителя.Я подолгу молчала, отчего и спутники тоже смолкли. Я видела, что онирасстроены этим и шепотом обсуждают между собой, что означает перемена внастроении Царицы. Но даже во дворце мне не удалось сразу приняться за работу, как янадеялась" Множество мелких дел тут же навалилось на меня. К тому же именнотеперь, когда мне особенно был нужен помощник, пришли из дома Бардии исказали, что старый воин заболел. Я спросила Арнома о болезни Бардии, и Жрецсказал мне: "Это не яд и не лихорадка, Царица, - обычная хворь, не страшнаядля крепкого мужа. Но Бардии все же лучше остаться в постели. Ведь он уже немолод". Страх кольнул меня в сердце, но потом я успокоилась, вспомнив, чтожена Бардии возится с ним, как курица с единственным цыпленком, и пользуетсямалейшим поводом удержать супруга подальше от дворца. Наконец, несмотря на все препятствия, книга эта завершена и она передтобой, читатель, чтобы ты мог рассудить, кто прав в нашем споре - я илибоги. Они дали мне Психею - единственную, кого я любила, - а затем отняли ееу меня. Но и этого им показалось мало. Они заставили меня решать участьсестры, не сказав мне, кто же ее муж - чудище, небожитель или леснойбродяга. Они не дали мне ясного знака, хотя я их об этом просила. Мнепришлось догадываться самой, и я ошиблась, и они наказали меня - что хужевсего, они наказали меня, но кара постигла ее. И даже этого не былодовольно: зная прекрасно правду, они заставили людей поверить, что никакойзагадки не было, а действовала я из зависти, словно я и Редиваль - одно и тоже. Поэтому я утверждаю, что боги поступают с нами не по правде: они нежелают оставить нас в покое, чтобы мы прожили нашу короткую жизнь как умеем,но и направить нас на верный путь не хотят. Видно, ни то ни другое недоставило бы им радости. Они предпочитают подкрадываться исподтишка,лукавить, насылать на нас зыбкие сны, темные пророчества и видения,исчезающие под твоим взглядом, молчать, когда мы вопрошаем их, и нашептыватьна ухо неразборчивые советы, когда мы в них не нуждаемся. Одним они являютто, что скрывают от других; они играют с нами в жмурки, в прятки, вкошки-мышки, дурачатся и насмешничают. Не потому ли в священных местахвсегда стоит полумрак? Добавлю, что нет для богов существа ненавистнее человека. Ни жаба, низмея, ни скорпион не вызывают у них такого отвращения, как мы. Пусть боги, если им есть что сказать, ответят на мое обвинение. Вполневозможно, что вместо ответа они нашлют на меня безумие или проказу илиобратят меня в зверя, птицу или дерево. Но тогда весь мир узнает (и боги этопочувствуют), что у их просто нет ответа.

II

Глава первая

Совсем немного дней прошло, с тех пор как я поставила последнюю точку,но вот я снова вынуждена развернуть свиток. По правде говоря, все, что янаписала, стоило бы переписать с начала до конца, но боюсь, что мне нехватит времени. Я очень быстро устаю, и Арном, видя это, хмуро покачиваетголовой. Они думают, будто я не догадываюсь, что письмо Даарану уже послано. Раз уж я не могу переписать написанное, я должна прибавить к нему то,что мне удалось узнать нового о женщине, сочинившей эту книгу. Иначе я будудостойна осуждения и умру с нечистой совестью. Оттого что я стала писать, яи сама переменилась. С такой работой не шутят. Память, стоит разбудить ее,превращается во властного деспота. Я пришла к выводу, что должна честно (яне хочу лгать, стоя перед судом) поведать все свои чувства и мысли. Прошлое,как я описала его, было не тем прошлым, которое я помнила. Даже заканчиваякнигу, я еще не понимала многого так отчетливо, как понимаю сейчас. То, чтослучилось со мной, когда я писала книгу, я в ней не упомянула, но этиперемены были только началом: боги, подобно врачам, использовали мое стилокак щуп, чтобы исследовать мою рану, прежде чем взяться за нож. Лишь только я села за работу, мне стали посылаться знаки. Когда яописывала, как мы с Редивалью копались в грязи на берегу Шеннит, мневспомнилось и многое другое о тех давних днях, когда не было еще ни Лиса, ниПсихеи - только я и Редиваль. Я вспоминала, как мы ловили уклеек в ручье,как прятались в сене от Батты, как жались за дверьми, когда отец пировал, ивыпрашивали у рабов остатки лакомств. И мне подумалось, как ужасноизменилась Редиваль впоследствии. Но это все мои мысли. А знаки, как я ужесказала, посылались извне. Одной из помех в моей работе оказалось посольствоот Великого Царя одной из Юго-Восточных стран. "Чума их всех побери", - сказала я тогда про себя, представив, сколькочасов уйдет на беседы и на пиршество. Гости прошли в зал, и я с легкимпрезрением заметила, что предводительствует ими евнух. Евнухи при двореВеликого Царя играют очень важную роль. Тот евнух, который возглавлялпосольство, был очень толст. Толще человека мне не доводилось видеть - щекиего, маслянистые и жирные, были так велики, что за ними не видно было глаз.Евнух был весь обвешан безделушками, как какая-нибудь прислужница Унгит, новот он заговорил, и я заметила в нем трудно уловимое сходство с кем-тознакомым. Догадка вертелась у меня в голове, но я гнала ее прочь, и такнесколько раз; наконец я не выдержала и вскричала: -- Тарин! -- Ах да, Царица, да, да... - осклабился презрительно евнух, но (мнепоказалось) он был польщен. - Ах да, когда-то меня звали Тарин. Твой отец,Царица, менянедолюбливал, верно. Но... хи-хи-хи - ему я обязан своимположением. Да, да, оннаправил меня на верный путь. Два взмаха бритвы - и ястал важным лицом, великим человеком. Я поздравила его с этим успехом. -Спасибо, Царица, премного благодарен! Я доволен, очень доволен.Стоиттолько подумать... хи-хи-хи... если бы не вспыльчивость твоего отца,Царица, я такбы и таскал щит в охране царька варваров, все царство которогоне больше наименьшего из охотничьих угодий моего повелителя! Ты необиделась, Царица? Я сказала, что мне известно, какие прекрасные охотничьи угодья уВеликого Царя. -- А как поживает твоя сестра, Царица? - спросил евнух. - Такая былаславная девочка... хотя, хи-хи-хи, с тех пор через мои руки и не такиекрасавицы проходили... жива ли она еще? -- Она - царица в Фарсе, - ответила я. -- Ах вот как. Фарса... Помню, помню. Как легко забываются имена этихцарств-недомерков. Да, мне было ее жалко. Она была такая одинокая. -- Одинокая? - переспросила я. -- Ах да, да, да - очень одинокая. Когда родилась другая, маленькаяцаревна,она все говорила: "Раньше Оруаль любила меня, затем появился Лис, иона сталалюбить меня меньше, а когда родилась малютка, она и совсем меняразлюбила". Да,она была одинока. Я пожалел ее... хи-хи-хи... я был тогдапарень что надо. Каждаявторая девушка в Гломе была в меня влюблена. Я твердо перевела беседу на дела государства. Но это был только первый знак, слабый намек, первая снежинка грядущейзимы, о которой стоит помнить только потому, что теперь известно, что за нейпоследовало. У меня не было оснований не верить Тарину, как, впрочем, небыло оснований менять и свое мнение о Редивали, которую я считала и считаюбесчестной дурой. Ее даже винить не за что - просто пошла вся в отца. Однобыло мне неприятно: раньше я и думать не думала, что чувствовала Редиваль,когда я променяла ее сперва на Лиса, а потом на Психею. Почему-то с самогоначала я была уверена, что это меня нужно жалеть, что это мною играют какхотят. А Редиваль... что Редиваль? У нее же такие чудесные золотые кудри! И я снова принялась за книгу. Непрерывное напряжение памяти привело ктому, что я продолжала просеивать и сортировать воспоминания даже во сне,хотя во сне это виделось мне совсем не так, как наяву. Мне снилось, что ястою перед огромной кучей зерен. В ней были пшеница, ячмень, овес, мак,рожь, просо - и все это я должна была перебрать и разложить отдельно. Задачаказалась почти безнадежной; я даже не знала, зачем я делаю эту работу, номеня предупредили, что, если я остановлюсь хоть на миг или перепутаю хотьодно зерно, меня постигнут ужасные кары. Наяву любой сказал бы, что этонеисполнимо, но во сне казалось, что ничего невозможного нет. Была одна надесять тысяч возможность, что работа будет закончена в срок, и одна на стотысяч - что при этом я не сделаю ни одной ошибки. Скорее всего, меня ждалонаказание: скорее всего, но не наверняка. И вот я брала каждое зерно двумяпальцами, рассматривала его и откладывала в положенную кучку. А в некоторыхснах, совсем уж безумных, я превращалась в маленького муравья. Тогда зернабыли для меня что мельничные жернова, и я ворочала их с огромным трудом,пока не подкашивались лапки. Но муравьи, как ты знаешь, читатель, способнынести ношу больше, чем их собственный вес, и вот я таскала и таскала зерна. Чтобы дать представление о том, как боги принуждали меня трудиться и восне и наяву, скажу только, что все это время я совсем не думала о Бардии,разве что пеняла иногда на его отсутствие, поскольку без него меня отвлекалиот свитка значительно чаще. Для меня имела значение только моя книга. ОБардии же я вспоминала редко и с возмущением: "Что он, собираетсяпроваляться в постели весь остаток жизни?" Или же: "Это все его женушка!" Наконец настал день, когда я вписала в книгу последние слова: "У нихнет ответа". Буквы еще не высохли, как я услышала, что говорит Арном, ивпервые осознала смысл и значение его слов. - Ты хочешь сказать,- вскричала я, - что жизнь нашего Бардии вопасности? -- Он очень слаб, Царица, - сказал Жрец. - Какая жалость, что с намибольшенет Лиса. Мы здесь, в Гломе, в сравнении с ним - темные знахари. Мнесдается, чтоу Бардии не хватает силы духа справиться с этой болезнью... -- О боги! - закричала я.- Что же вы мне раньше не сказали? Эй! Раб!Конямне! Я отправляюсь к Бардии! Арном, мой старый и испытанный советник, положил руку мне на плечо. -- Царица, - сказал он мягко и очень спокойно, - если ты навестишьбольного, он может не выздороветь вовсе. -- Что я, чуму несу за собой? - возмутилась я. - Неужто я могу сглазитьдажечерез платок? -- Бардия любит тебя и предан тебе больше, чем любой из твоихподданных, -сказал Арном. - Если он увидит тебя, он тут же, собрав все своисилы, вернется кпридворным обязанностям. А сил у него осталось немного.Сотни отложенных дел,о которых он успел позабыть за эти девять дней, вызовутприлив крови к голове. Этоможет убить его. Оставим его в покое, пустьполежит и подремлет. Это единственноедля него сейчас спасение. Правда была горька, но я проглотила ее. Я согласилась бы даже заточитьсебя в башне, скажи мне Арном, что это поможет Бардии. Три дня я терпела(старая сморщенная дура!), на четвертый же сказала себе: "Все, хватит!", нона пятый Арном вошел ко мне в слезах, и стало уже поздно. Бардия умер, так ине услышав от меня тех слов, которые, возможно, лишь смутили бы его. Простомне самой стало бы намного легче, если бы я успела склониться к уху верноговоина и прошептать: "Бардия, я любила тебя". Когда тело положили на костер, все, что было мне дозволено, - этостоять и смотреть. Я не была ему ни женой, ни сестрой и поэтому не моглаоплакивать его и бить себя в грудь. А если бы могла - я бы надела на рукистальные рукавицы или ежиные шкурки! Я выждала три дня, как велит обычай, и отправилась с утешением к вдове.Не только долг и приличия привели меня туда: Ансит была любима Бардией ипотому была в некотором смысле моим врагом - но кто в мире теперь мог былучше понять меня? Меня провели в верхнюю комнату, где сидела за пряжей Ансит. Вдова былабледна, но очень спокойна. Я волновалась заметно больше. Как я уже писала,когда-то меня удивило, насколько Ансит оказалась, вопреки моим ожиданиям,некрасива. Теперь, постарев, она внезапно расцвела новой красотой; ее гордоелицо излучало удивительный покой. -- Госпожа... Ансит, - сказала я, взяв ее за руки (она не успелаотдернуть их), -что мне сказать тебе? Как мне говорить с тобой о нем, когдаутрата твоя безмерна?Чем же мне утешить тебя? Только тем, что лучше иметь ипотерять такого мужа, чемвечно жить с любым другим мужчиной. -- Царица оказывает мне великую честь, - сказала Ансит, выдернув своирукииз моих, встав и сложив их на груди. Глаза ее были опущены долу, она стояла так, как придворной дамеполагается стоять перед царицей. -Ах, дорогая моя, хотя бы сейчас не смотри на меня как на царицу! Яумоляютебя - разве мы в первый раз увиделись только вчера? Я не смею исравнивать своюутрату с твоей, но она тоже велика. Прошу тебя, сядь. А ясяду рядом, и мы поговорим. Она уселась и вновь принялась за пряжу; лицо ее было спокойно, а губы -слегка поджаты, как положено домашней хозяйке, занятой делом. Я подумала,что она вряд ли мне чем-нибудь поможет. -- Это все так неожиданно! - сказала я. - Неужели никто не заметил, чтоболезнь опасна? -- Я заметила. - Неужели? Арном сказал мне, что это легкая хворь! -- Он и мне это сказал, Царица. Он сказал, что это - легкая хворь длячеловека,которому достанет сил побороть ее. -- Сил? Но кто был сильнее Бардии? -Он был как сгнившее изнутри дерево.- Сгнившее? Почему? Я этого незнала! -- Видать, не знала, Царица. Он истощил себя- или его истощили. Уж летдесять, как ему бы уйти на покой. Он же был не железный, Бардия, - из плотии крови,как все мы. -- Он никогда не выглядел старым, никогда! -- Может быть, Царица, тебе не приходилось видеть его усталым. Тыникогдане видела его лица ранним утром, не слышала, как он стонал, когда ябудила его назаре. (А что мне было делать? Он брал с меня клятву, что яразбужу его.) Ты никогдане видела, каким он возвращался поздно вечером издворца. Голодный, а поесть дажесил нет. Откуда тебе знать, Царица? Ведь этоя была его женой. Он был слишком учтив,чтобы зевать и жаловаться вприсутствии своей повелительницы. -- Ты хочешь сказать, что работа... -- Пять войн, тридцать одна битва, девятнадцать посольств, непрестанныезаботы о том о сем - одному польсти, другому пригрози, третьего утешь...День напролет думать, советовать, запоминать, угадывать, подсказывать, неотлучаясь изСтолбовой залы, - все время эта Столбовая зала. Нет, не толькона рудниках можноуморить человека. Я ожидала услышать все что угодно, но не это. Когда прошла перваявспышка гнева, за ней последовал страх; я боялась, что Ансит (хотя мне струдом верилось) говорит правду. Стоило мне это заподозрить, как мой голосзадрожал от обиды. -- Не ты говоришь, госпожа, а твое горе. Прости меня, но это вседомыслы. Яработала с ним наравне, так не хочешь же ты сказать, что сильныймужчина не вынестого, от чего не сломалась слабая женщина? -- Ты говоришь как та, что не знает мужчин. Они крепче нас, зато мывыносливее. Их жизнь короче. Мужчины хрупки. Да ты и помоложе его будешь,Царица. У меня похолодело в сердце. -Если ты права,- сказала я,- то он мне лгал. Довольно было одного егослова, и я сняла бы с него ношу забот и отправила его на покой со всемивозможными почестями. -Ты плохо его знаешь, Царица, если думаешь, что он мог сказать этослово.Ах, ты счастлива на троне; мало в мире повелителей, которых так любятих слуги! -Да, это так. Ты ведь не осуждаешь меня за это? Даже в горе ты неимеешь права упрекать меня - ведь никакой другой любви я не знала.Безмужняя, бездетная -а у тебя все это было... -Только то, что ты изволила оставить мне, Царица. -- Оставить? Безумная, о чем ты говоришь? -- Нет, нет, я прекрасно знаю, что любовниками вы не были. Это тыпредоставила мне - ведь кровь богов не может смешиваться с кровью смертных,не так ли?На мою долю ты не посягала - взяв от него все, что тебе былонужно, ты позволялаему уползать домой ко мне, пока он снова тебе непонадобится. Недели и месяцы выпроводили в походах, бок о бок ночью и днем,и у вас были общие победы, советы,тяготы, общий солдатский хлеб и грубыешутки. А потом он приходил ко мне - отраза к разу все более худой ипоседевший, и засыпал, не доев ужина, и кричал во сне:"На правый фланг,скорей! Царица в опасности!" А утром, недоспав, во дворец: всев Гломе знают,что Царица - ранняя пташка. Вот потому я и говорю: ты оставиламне то, чтоосталось. И взгляд ее, и голос безошибочно выдавали чувство, знакомое всемженщинам. -Как? - вскричала я. - Неужто ты ревнуешь?Она не ответила. Я вскочила на ноги и откинула платок с лица. -Взгляни, дура, только взгляни, - кричала я,- как ты могла ревноватьего комне? Она подняла глаза и посмотрела. Я втайне надеялась, что мое лицоиспугает ее, но в глазах Ансит не было страха. Впервые за этот день упрямыегубы ее дрогнули и слезы показались в уголках глаз. -Ох, - прошептала она, - я и не знала... Так ты тоже... - Что - тоже? - Ты тоже любила его. И мучилась. Мы обе... Мы обе заплакали и в тот же миг очутились в объятиях друг друга. Какэто ни странно, ненависть наша иссякла в тот самый миг, когда Ансит узнала,что я всю жизнь любила ее мужа. Я уверена, что все было бы иначе, будьБардия жив, но его больше не существовало, и нам нечего было делить: мы обебыли изгоями, мы говорили на языке, который не понимал никто, кроме нас, вэтом огромном равнодушном мире. В нашем языке не было слов - одни рыдания, слова же были для насподобны острым клинкам, и мы старались не извлекать их из ножен. Но это наше состояние не продлилось долго. Мне не раз случалось видетьв бою, как воины сходятся с противником в смертельном единоборстве, ноналетает шквал, швыряет им в глаза сухую пыль, опутывает мечи полами плащей.Тогда бойцы забывают друг о друге, вынужденные бороться с ветром. Так и мы сАнсит. Нечто, не имевшее отношения к делу, сделало нас сперва друзьями накороткое время, а затем врагами - и уже навсегда. Мы высвободились из объятий (я не помню, как это произошло); мое лицоснова закрывал платок, губы Ансит вновь непреклонно сжались. -- Ладно, - сказала я. - Благодаря тебе я почувствовала себя на мигубийцейБардии. Ты хотела причинить мне боль и добилась этого. Радуйся, тыотомстила. Носкажи, сама ты веришь в то, что сказала мне? -- Верю? Я не верю, я просто знаю, что царская служба выжала из моегомужавсю кровь - год за годом, по капле. -Почему же ты не сказала мне? Одного твоего слова было бы довольно.Илиты подражаешь богам, которые дают советы, когда уже слишком поздно? -Почему не сказала? - удивилась Ансит, гордо вскинув голову. - Чтобытыоторвала его от трудов, в которых была вся его жизнь, вся его слава идоблесть (ибочто такое, в конце концов, какая-то женщина для мужчины ивоина)? Чтобы сделатьиз него малое дитя или впавшего в детство старца,нуждающегося в уходе? Да, тогдабы он был только мой - но какой ценой? -- Но все же - только твой... -- Для меня важнее было принадлежать ему. Я была его женой, а несодержанкой. Он был моим мужем, а не комнатной собачкой. Он имел право житьтакойжизнью, которой достойны великие мужи, - а не такой, какая угодна мне.Теперьты отбираешь у меня сына. Илердия повернулся спиной к дому матери; егоманятчужие земли и непонятные мне вещи. С каждым днем он будет все меньшепринадлежать мне и все больше - тебе и миру. Но неужто ты полагаешь, что ябуду препятствовать ему, даже если бы мне было довольно пошевелить пальцем? -- И ты могла - ты можешь - терпеть это? -- Ты еще спрашиваешь? О, Царица Оруаль, похоже, ты ничего не знаешьолюбви! Нет-нет, я не права, просто, видно, царская любовь не такова, какнаша. Выведете свой род от богов и любите, как боги. Как любит Чудище.Говорят, для неголюбить и пожирать - одно и то же, не так ли? -Женщина, - сказала я. - Я спасла ему жизнь. Неблагодарная дура, тыбыстала вдовой на много лет раньше, не прикрой я его своим телом в деньбитвы приИнгарне. Меня тогда ранили, и рана до сих пор болит к переменепогоды. А где шрамы от твоих ран? -Там, где они остаются у женщины, рожавшей восемь раз. Да, ты спаслаегожизнь. Спасла, потому что она была тебе полезна. Ты бережлива, Царица!Зачем терять верный меч? Позор тебе, пожирательница людей. Ты съеластольких, что и несосчитать: Бардию, меня, Лиса, твою сестру - обеих твоихсестер... -Довольно! - закричала я. Воздух в комнате стал багряным. Мне пришловголову, что, если я прикажу пытать и казнить ее, никто не сможет мнепомешать.Арном не решится поднять голос. Илердия поднимет восстание, но неуспеет спастиее, когда она будет корчиться на острие кола, как майский жук,проткнутый булавкой. Но нечто или некто (если боги, то хвала им) сдержали мой гнев. Я пошлак двери, открыла ее, обернулась и сказала: -Если бы ты посмела говорить так с моим отцом, ты осталась бы безязыка. -Ну и что? - сказала она. По дороге домой я подумала: "Она получит назад своего Илердию. Пустьживет дома и трудится на земле. Станет деревенским мужиком, будет сыторыгать, рассуждая о ценах на скот. А я могла бы сделать его большимчеловеком. Но он станет ничтожеством, и пусть благодарит за это свою мать.Ей больше не удастся обвинить меня в том, что я пожираю чужие жизни". Но я оставила Илердию при дворе. Божественные Врачеватели уже привязали меня к верстаку и принялись заработу. Гнев недолго помогал мне защищаться от правды; гнев устает быстро.Ведь Ансит сказала правдивые слова - она сама не знала, насколько правдивые.Я наслаждалась избытком работы и заставляла трудиться со мной допозднаБардию, задавала ему ненужные вопросы, только для того чтобы услышать егоголос, делала все, чтобы отдалить то время, когда он уйдет домой и оставитменя наедине с пустотой моего сердца. Я ненавидела его за то, что он уходитдомой. Я наказывала его за это. Мужчина не упустит случая, чтобы высмеятьтого, кто слишком сильно любит свою жену, а Бардия был в этом смысле оченьуязвим; все знали, что он женился на бесприданнице, и Ансит часто хвасталасьтем, что ей нет нужды брать в прислугу девушек пострашнее, как приходитсяделать другим. Сама я никогда не поддразнивала его, но всяческими хитростямиделала так, чтобы другие поднимали Бардию на смех. Я ненавидела тех, ктошутил над Бардией, но издевки над его семейной жизнью причиняли мне сладкуюболь. Может, я все-таки ненавидела его? Может быть. Любовь иногда состоит изненависти на девять десятых, но при этом остается любовью. В одном нетникаких сомнений: в моих безумных ночных грезах (в которых Ансит умиралаили, еще того лучше, оказывалась блудницей, ведьмой или изменницей), когдаБардия искал моей любви и сострадания, я заставляла его вымаливать у меняпрощение. Иногда я терзала его так жестоко, что он был почти готов наложитьна себя руки. Но все кончилось так странно... Часы моих терзаний остались позади, ижажда страсти угасла так же внезапно, как и возгорелась. Только тот, ктопрожил долгую жизнь, знает, как многолетнее чувство, пропитавшее насквозьвсе сердце, может иссякнуть и увянуть в краткое время. Возможно, в душе, каки в почве, не самые красивые цветы пускают самые глубокие корни. А может, япросто постарела. Но, скорее всего, дело было вот в чем: моя любовь к Бардии(не сам Бардия) стала для меня невыносимой. Она завела меня на такие высотыи бросила в такие глубины, где любовь уже не может существовать - оназадыхается то от отсутствия, то от избытка воздуха. Жажда обладать тем, комуне можешь дать ничего, изнашивает сердце. Только небу ведомо, как мы мучилиего попеременно - то я, то Ансит. Ведь не нужно быть Эдипом, чтобыдогадаться, как каждый вечер она ждала его, питая в сердце ревность ко мне,и эта ревность отравляла его домашний покой. И когда жажда эта иссякла, все, что я называла собой, ушло вместе снею. Словно у меня вырвали душу, как больной зуб, и на ее месте осталасьдырка. Большего зла боги мне не причинят - так я тогда думала.

Глава вторая

Через несколько дней после моего визита к Ансит настало Новогодие. Яуже писала, что в этот день Жреца запирают на закате в Доме Унгит, а наутроон выбирается наружу и как бы рождается вновь. Разумеется, как во всех этихсвященных делах, Жрец рождается только в определенном смысле; Лис обожалобличать все противоречия и несуразности этого обряда. Когда Жрецпрорывается к двери, на него нападают люди, вооруженные деревянными мечами,и обливают его вином, что означает кровь, и хотя говорится, что Жрец запертв Доме Унгит, заперты только главная дверь и западная, а две маленькие дверивсе равно открыты, и любой может войти в них и выйти, если пожелает. Когда в Гломе Царь, ему положено оставаться в храме на всю ночь вместесо Жрецом; но деве лицезреть ночные таинства не подобает, поэтому я вошла кУнгит за час до Рождения. (Кроме царствующей особы, при Рожденииприсутствует по одному человеку от князей, старейшин и народа, избранномусвященным порядком, о котором мне писать не дозволено.) На этот раз утро Новогодия выдалось ясное и свежее. С юга веял теплыйветерок, и, может быть, именно поэтому мне особенно не хотелось идти всвященный сумрак обиталища Унгит. Я уже, помнится, писала о том, что Арномсделал храм чище и светлее, но все равно было мрачно и душно, особенно наутро Новогодия, после совершения жертвоприношений, многочасового каждения,кропления вином, после пиршества и плясок храмовых девушек и всенощногосжигания тука. Так сильно пахло потом и воздух был таким спертым, что вобычном жилище смертного даже самая неряха хозяйка давно бы уже приняласьпроветривать и убираться. Я вошла в храм и села на плоский камень. Это мое обычное место, и онорасположено прямо напротив воплощения Унгит; новое изваяние стоит по левуюруку от меня, место Арнома по правую. Арном, в облачении и маске, чуть непадал от усталости. Где-то негромко били в барабан, кроме этого не былослышно ни звука. Я увидела ужасных девушек, сидевших в ряд по обеим сторонам храма. Онисидели на корточках, каждая у двери своего закутка, год за годом. Черезнесколько лет сидения они становились бесплодными, но продолжали сидеть,пока не превращались в беззубые шамкающие развалины, ползающие по полу свениками или с хворостом для горящих день и ночь очагов. Иногда, находясеребряную монетку или полуобглоданную кость, они птичьим движением хваталиих и прятали в складки своих балахонов. И я задумалась над тем, почемустолько мужского семени, от которого могли бы родиться крепкие мужи иплодовитые жены, растрачивается впустую в Доме Унгит, и столько серебра,заработанного тяжким людским трудом, поглощается бездонной жаждой богини, исами девушки - их тоже пожирает ее ненасытная пасть. Затем я посмотрела на саму Унгит. В отличие от многих других священныхкамней, она не упала с неба. О ней говорили, что она, напротив, восстала изземли, словно посланец тех неведомых сил, которые вершат свои темные труды всырости, тепле и гнете подземелий. Я говорила, что она безлика, но это несовсем так - у нее тысячи лиц. В этом бугристом, неровном, изъеденномвременем камне всегда можно увидеть какое-нибудь лицо - как в пламени, еслидолго в него всматриваться. Сейчас богиня выглядела даже причудливейобычного из-за жертвенной крови, которую на нее вылили за ночь. И все этипятна и потеки внезапно сложились в лицо на какой-то миг, но этого мигахватило, чтобы оно навсегда запало мне в душу. Лицо, несомненно, женское -широкое, как каравай, вздувающееся от новой жизни, как тесто в квашне. Такиногда выглядела Батта, когда мы были очень маленькими и она любила дажеменя. Помню, она обняла меня однажды, а я вырвалась и убежала в сад, чтобыизбавиться от этого жаркого, мощного, властного, но при этом мягкого-мягкогоприкосновения. "Да, - подумалось мне, - Унгит сегодня почти как Батта". -- Арном, - спросила я шепотом, - кто такая Унгит? -- Я думаю, Царица, - ответил он (голос его так странно звучал из-подмаски),- она - мать-земля, прародительница всего сущего. Это были новые для Глома представления о богах, которые Арном иостальные усвоили от Лиса. -- Если она мать всего сущего, - сказала я, - как же она еще и матьбога Горы? -- Он - воздух и небо, а облака рождаются из испарений и влаги земли. -- Почему тогда в некоторых преданиях он и ее муж тоже? -- Поскольку небо оплодотворяет землю дождем. -Если все это так, к чему тогда столько тайны? - Несомненно, - сказал Арном (и я могла бы поклясться, что он зевнулпод маской, утомленный ночным бдением), - несомненно для того, чтобы истинане стала достоянием черни. Я не стала его долее пытать расспросами, но про себя подумала: "Какстранно, что наши предки сомневались, стоит ли сказать напрямую, что дождьидет с неба, и, чтобы столь великая тайна не стала всеобщим достоянием,сочинили нескладную сказочку. Лучше бы уж вообще промолчали". Барабанная дробь не смолкала. Я устала сидеть, у меня болела спина; тутсправа от меня открылась одна из маленьких дверок, и в нее вошла женщина,похожая на крестьянку. Было видно, что она пришла не на праздник, а понеотложному личному делу. Она была печальна (хотя даже бедняки веселятся наНовогодие), и слезы струились у нее по лицу. Она выглядела так, словнопроплакала всю предыдущую ночь. В руках она держала живого голубя. Один измладших жрецов подошел к ней, взял ее скромное приношение, распорол голубюбрюшко каменным ножом и окропил Унгит теплой кровью. (Кровь на увиденноммною лице стекала с губ и капала, как слюна.) Тушка жертвы досталась одномуиз храмовых рабов. Крестьянка распласталась перед Унгит. Она лежала долго, иплечи ее так тряслись, что любой бы догадался, как велико ее горе. Затем онавнезапно перестала рыдать, встала на колени, откинув волосы с лица, иглубоко вздохнула. Потом она поднялась на ноги, обернулась, и наши глазавстретились. Она была спокойна, лицо ее словно осушила невидимая губка (онастояла так близко, что я не могла ошибиться). Видно было, что эта женщина ковсему готова и на все решилась. -- Дитя мое, дала ли тебе утешение Унгит? - спросила я крестьянку. -- О да, Царица, - сказала женщина, и лицо ее просияло. - О да! Унгитдаламне великое утешение. - Ты всегда молишься этой Унгит, а не вот той? -сказала я, показавсперва набесформенный камень, а затем - на прекрасное изваяние (что бы тамни говорил оего достоинствах Лис). -- Да, Царица, я молюсь только этой, - ответила крестьянка. - Та,другая, -греческая, она по-нашему не понимает. Она - для людей ученых. Чтоей до нашихбед... Близился полдень, когда после шутовского побоища мы следом за Арномомдолжны были выйти через западную дверь. Я прекрасно знала, что нас ждетснаружи: возбужденная толпа, кричащая: "Родился! Родился!", крутящая ввоздухе трещотки, разбрасывающая пригоршнями пшеницу, дерущаяся за правоувидеть хотя бы краешком глаза Арнома со свитой. Но сегодня я обратилавнимание совсем на другое. Впервые я заметила, как искренне радуются люди,прождавшие в тесноте, где и не продохнуть, долгие часы. У каждого из нихсвои заботы и печали (у кого их нет?), свои тревоги, но они забывают про всеи ликуют как дети, когда человек в птичьей маске, вооруженный деревянныммечом, вырывается из западной двери на свободу. А те, кому в толкотне,вызванной нашим появлением, сильно намяли бока, смеются даже громче, чемостальные. Я увидела двух крестьян - заклятых врагов (на их тяжбы у меняуходило столько же времени, сколько на тяжбы всех прочих гломцев), которыелобызали друг друга с криками "Родился!", став на миг лучшими друзьями. Я пошла домой, надеясь отдохнуть, потому что сидеть на плоском камне -не для старых костей. Дома я впала в глубокую задумчивость. Внезапно кто-то сказал: -А ну встань, девочка! Я открыла глаза. Передо мной стоял мой отец. Все долгие годы моегоцарствования тут же рассеялись как сон. Как я могла поверить в сон? Как ямогла поверить в то, что мне удастся ускользнуть из лап Царя? Я покорновстала с ложа и протянула руку за моим платком, чтобы привычно накинуть егона лицо. -Брось эту придурь! - заорал отец, и я послушно положила платок наместо.- Мы идем в Столбовую залу, - повелел отец. Я спустилась по лестнице следом за ним (во всем дворце никого не было)и вошла в Столбовую залу. Он смотрел по сторонам, и я очень испугалась - мнепоказалось, что он ищет свое зеркало. Я помнила, что подарила его Редивали,когда та стала царицей Фарсы, и теперь опасалась его гнева. Но отец прошел вугол комнаты и взял там две кирки и лом (кто бы подумал, что такое можетбыть рядом с троном!). -За работу, ведьма! - воскликнул он и протянул мне кирку. Мы начали ломать мощеный пол в самой середине залы. Мне было оченьтяжело работать - болела спина. После того как мы вывернули несколько плит,под ними открылось темное отверстие, похожее на колодец. -Прыгай вниз! - приказал Царь, ухватив меня за руку. Как я ни отбивалась, он столкнул меня туда и прыгнул сам. Пролетевбольшое расстояние, мы упали на что-то мягкое и даже не ушиблись. Там, кудамы попали, было тепло, а воздух был такой душный, что не вздохнешь, нослабый свет позволил мне рассмотреть все вокруг. Мы были в помещении, вовсем подобном Столбовой зале, которую мы только что покинули, если несчитать того, что оно было меньше и все в нем - пол, стены, потолок - былоземляное. И снова мой отец огляделся по сторонам, и я опять испугалась, чтоон спросит про зеркало. Но вместо этого он прошел в угол, взял там двелопаты и сказал: -За работу! Ты что, надеешься проваляться в постели всю жизнь? И мы начали копать яму в середине комнаты. На этот раз было ещетяжелее, потому что под ногами у меня была плотная глина, которую лопатойприходилось скорее резать, чем копать. Кроме того, дышать было очень трудно.И тем не менее мы вскоре откопали еще один колодец. Теперь я уже зналанамерения отца и попыталась увернуться, но он сказал: -Опять мне противишься? А ну, прыгай! -Нет, нет! - кричала я. - Пощади! Я не хочу туда! - Тут уже Лис тебе не поможет, - сказал отец. - Лисьи норы не такглубоки. И мы прыгнули в яму и летели дольше, чем в прежний раз, но снова упалина мягкое и не ушиблись. Здесь было намного темнее, хотя я все равно видела,что это еще одно подобие Столбовой залы, но стены на этот раз вырублены вскале, а вода сочится прямо из них. Она была еще теснее, чем землянаякомната, к тому же я случайно заметила, что она становится все меньше именьше. Крыша опускалась на нас, а стены грозили вот-вот сомкнуться. Яхотела крикнуть отцу, что нам нужно спешить, если мы не хотим бытьпогребенными заживо, но я задыхалась и не могла кричать. Тогда я подумала:"Ему все равно, он уже мертвый!" -Кто такая Унгит? - сказал отец, сильно сжав мою руку в своей. Он повел меня к стене, и там я увидела зеркало. Оно было на своемобычном месте. Увидев его, я совсем испугалась и не могла идти дальше, ноотец властно тянул меня к зеркалу. Руки его стали большими, мягкими ицепкими, как руки Батты, вязкими, как глина, в которой мы только чтокопались; как тесто, готовое к выпечке. Он тянул меня, словно присосавшись кмоей руке, и я вынуждена была стать перед зеркалом. И я увидела в зеркалеего лицо; оно было таким же, как в тот день, когда он подвел меня к зеркалуперед Великим Жертвоприношением. Но мое лицо было лицом Унгит - таким, каким я увидела его утром. -Кто такая Унгит? - спросил Царь. -Унгит - это я. Голос почти со всхлипом вырвался у меня из горла, и я очнулась вхолодном свете дня у себя в покоях. Все, что я видела, люди назвали бы сном.Но я должна сказать, что с того дня мне становилось все труднее отличить сонот яви, потому что сны были правдивее. И этот сон был правдивым. Это я былаУнгит. Это раскисшее лицо в зеркале было моим. Я была новой Баттой,всепожирающей, но бесплодной утробой. Глом был моей паутиной, а я - старойвздувшейся паучихой, объевшейся людскими жизнями. -Я не хочу быть Унгит, - сказала я. Меня бил озноб. Я встала с ложа, взяла свой старый меч - тот, владетькоторым учил меня Бардия, - и извлекла его из ножен. При взгляде на этотклинок, который не раз приносил мне удачу, слезы брызнули у меня из глаз. -Меч мой, - сказала я. - Тебе одному верю в жизни. Ты убил Эргана. ТыспасБардию. Тебе осталось совершить главное. Конечно, я говорила чушь: ведь меч стал для меня теперь слишкомтяжелым, и моя дряхлая морщинистая рука была слабее руки ребенка. Я не моглаподнять его и нанести верный удар, а к чему приводит удар неверный, янасмотрелась на войне. Так мне не удастся покончить с Унгит. Я села -слабая, беспомощная, ничтожная - на край ложа и стала думать. В смертных людях есть нечто великое, что бы об этом ни думали боги. Ониспособны страдать бесконечно и беспредельно. Все, что случилось дальше, могут назвать сном, могут назвать явью -сама я не берусь судить. По-моему, единственное различие между явью и сномзаключается в том, что первую видят многие, а второй - только один человек.Но то, что видят многие, может не содержать ни грана правды, а то, что даноувидеть только одному, порой исходит из самого средоточия истины. Этот ужасный день наконец закончился. Все дни рано или позднокончаются, и в этом - великое утешение; может быть, только в стране мертвыхесть такие страшные места, где один и тот же день не кончается никогда.Когда все в доме уснули, я накинула черный плащ, взяла палку, чтобыопираться на нее (думаю, та телесная немощь, от которой я сейчас умираю,началась именно тогда), и решила выйти наружу. Мой платок теперь уже непомогал мне остаться неузнанной - напротив, именно по нему всякий признал быво мне Царицу. Мое лицо - вот теперь самая надежная маска: ведь нет в живыхпочти никого, кто бы видел его. И вот, впервые за много лет, я решиласьвыйти из покоев без платка, показав свое лицо всем - жуткое, как говорилинекоторые, даже не подозревая, насколько близки к истине. Мне было бы нестыдно выйти и нагишом, ведь я выглядела бы для них как Унгит: я сама виделаэто в зеркале в том подземелье. Как Унгит? Я и была Унгит, а она - мной.Может, увидев меня, люди начнут мне поклоняться. Люди, сказал бы старыйЖрец, сочтут меня священной. Я вышла из дворца, как уже часто случалось, через маленькую восточнуюдверь, ведущую на зады. Я прошла с большим трудом (так я была слаба) черезспящий город. Мне подумалось, что мои подданные вряд ли спали бы так крепко,если б знали, что за чудище расхаживает у них под окнами. Только один раз яуслышала, как плачет ребенок; возможно, я ему приснилась во сне. "ЕслиЧудище начнет разгуливать по городу, люди испугаются", - говорил старыйЖрец. Раз я стала Унгит, почему бы мне не стать и Чудищем? Ведь богипринимают обличья друг друга так же легко, как обличья смертных. Наконец, едва держась на ногах от слабости, я вышла за городскую оградуи спустилась к реке. Я углубила русло старухи Шеннит, а раньше в ней можнобыло утопиться только в разлив. Мне нужно было пройти немного вдоль реки до того места, где берег высоки обрывист; там я намеревалась броситься в реку, потому что не была уверена,что у меня хватит смелости входить в воду и ощущать, как смерть добираетсямне сперва до колен, а затем до шеи. Дойдя до обрыва, я связала себе ногипоясом в щиколотках, потому что, даже такая старая и слабая, я все равно быневольно продлила свои мучения - ведь плавала я неплохо. В таком виде ядвинулась к краю обрыва нелепыми скачками, как связанный пленник. Вот так - я бы пришла в ужас и посмеялась над собой, если б видела себясо стороны! - я допрыгала до самого края. Откуда-то из-за реки прозвучал голос. ' -Не делай этого! - сказал он. Внезапно - у меня до сих пор мороз по коже - волна огня прошла по всемумоему телу. Это был голос бога. Кому как не мне было его узнать? Именно этотголос погубил меня когда-то. Их голоса ни с чем не спутаешь. Хитростью жрецыиногда заставляют людей принять человеческий голос за голос бога. Нообратного не удавалось еще никому. -- Господин, кто ты? - спросила я. -- Не делай этого, - повторил бог. - Ты не скроешься от Унгит в царствемертвых, она - и там. Умри прежде смерти, потом будет поздно. -- Господин, я и есть Унгит. Бог не ответил. Голоса богов таковы, что, когда они замолкают, пустьэто было всего один удар сердца тому назад и пусть медный звон их слов,высоких, как могучие колонны, еще звучит в твоих ушах, все равно тебекажется, будто прошли тысячи лет, с тех пор как они смолкли. И ждать от нихновых слов - все равно что молить о яблоке, висевшем на первой яблоне присотворении мира. Голос бога был таким же, как много лет тому назад, но я стала другой. Яне стала прекословить, я повиновалась. Я вернулась домой, вновь потревожив город стуком моего посоха и чернойтенью ночной колдуньи. Я заснула как убитая, едва голова моя коснуласьподушки, и когда служанки пришли будить, мне показалось, что я не проспала имига, так что трудно сказать, было ли все это сном, или просто утомление моебыло так велико, что я утратила чувство времени.

Глава третья

Затем боги оставили меня на несколько дней, чтобы я смогла усвоить хотябы то, что уже услышала. Я была Унгит. Что это означает? Неужели боги так жесвободно воплощаются в нас, как и друг в друге? И они действительно непозволят мне умереть до смерти? Я знала, что далеко в Греции, в Элевсине,существуют такие обряды, в которых, говорят, человек умирает, воскресает иживет вновь, хотя все это время душа не оставляет его тело. Но как мнедобраться туда? Затем я вспомнила, о чем говорил Сократ с друзьями, передтем как выпил цикуту. Он сказал им, что истинная мудрость заключается вискусстве умирать. И мне подумалось, что Сократ разбирался в этих делахлучше, чем Лис, потому что в той же самой книге он говорит, что душа "готоваотпрянуть перед невидимым и ужасным"; я даже спросила себя, не довелось лиему испытать то же самое, что испытала я в долине у Психеи. Но мне все-такикажется, что под смертью, которая есть мудрость, Сократ разумел смерть нашихстрастей, желаний и самомнения. И тут (как я все-таки глупа!) я прозрела иувидела, что я должна сделать. Сказать, что я - Унгит, означает, что моядуша подобна ее душе, что она ненасытна и кровожадна. Но если я буду,подобно Сократу, жить в согласии с истиной, моя уродливая душа станетпрекрасной. Боги мне помогут... Помогут ли? И все-таки стоит попытаться, хотя мнекажется, помогать мне они не станут. Каждое утро я должна вставать соспокойными и светлыми мыслями... Но я же знаю, что еще не кончат меняодевать, как на меня снова нахлынет гнев, или сожаление, или мучительныегрезы, или горькое отчаяние. Я и полчаса не смогу продержаться как надо. Иуслужливая память напомнит мне о тех ужасных днях молодости, когда япыталась поправить свое уродство всяческими ухищрениями, прическами и яркиминарядами. Холодный пот выступил у меня на лбу, когда я поняла, что собираюсьвновь взяться за то же самое. Так не удалось приукрасить даже лицо, что жеговорить о душе! И с чего я взяла, что боги мне не помогут в этом? Увы! Ужасная догадка, невыносимая, тяжкая, как камень на груди,навалилась на меня, и она была беспощадно похожа на истину. Никто не полюбиттебя, пускай ты отдашь за него жизнь, если боги не одарили тебя красивымлицом. Значит (почему бы и нет?), боги не полюбят тебя (как бы ты ни страдали что бы ты ни делал, стараясь угодить им), если тебе не дано прекраснойдуши. Кажды^ отмечен с рождения любовью или презрением людей и богов.Уродство наше, внутреннее или внешнее, рождается вместе с нами исопровождает нас по жизни как участь. Как горька эта участь, знает любаянесчастная женщина. Всегда видеть сны об ином мире, иной стране, инойсудьбе, когда скрытое в нас проявится и затмит все прелести тех, комуповезло больше. Да, но если и там, за этим порогом, мы будем отвергнуты ипрезренны? Пока я так рассуждала, мне было еще одно видение или сон (называйте какзнаете), но на сон оно совсем не походило. Я вошла к себе в первом часупополудни (никого из прислуги не было) и сразу попала внутрь видения - мнене пришлось для этого даже присесть или прилечь на ложе. Я стояла на берегуочень широкой и полноводной реки. На другом берегу бродило стадо каких-тоживотных (я думаю, это были овцы). Когда я рассмотрела животныхвнимательнее, я увидела, что стадо состоит из одних овнов, высоких, каклошади, с огромными величественными рогами, с руном, настолько подобнымзолоту, что блеск его слепил мне глаза. (Небо было пронзительно-голубым,трава зеленела, подобно изумруду, а под каждым деревом лежала тень с такимирезкими краями, каких я никогда не видела прежде. Воздух этой страны былслаще всякой музыки.) Эти овны, подумала я, принадлежат богам. Если я украдуклок их руна, я обрету красоту. Кудри Редивали - ничто в сравнении с этойкуделью. И в видении этом я не побоялась сделать то, чего не смогла сделатьна берегу Шеннит; я вступила в холодную воду, и она дошла мне сперва доколеней, затем до пояса, затем до шеи, затем ноги перестали доставать додна, и я поплыла и вышла на другой стороне, там, где угодья богов. И я пошлапо священным травам, с сердцем, исполненным добра и радости. Но тут овныустремились ко мне, подобно волне жидкого золота, сбили меня с ног своимизавитыми рогами и прошлись по мне острыми копытами. Они не хотели сделатьмне больно - они просто резвились и, возможно, даже и не заметили меня. Японимала их: они топтали меня и давили от избытка радости, безо всякогозлого умысла - наверное, так сама Божественная Природа разрушает нас игубит, не питая к нам никакого зла. Мы, глупцы, зовем это гневом богов, ноэто так же смешно, как утверждать, что ревущие речные пороги в Фарсепоглощают упавшую в воду муху, потому что хотят погубить ее. Но овны не убили меня. Я осталась в живых и даже поднялась на ноги. Итогда я увидела, что, кроме меня, там была еще одна смертная женщина. Она,казалось, не видела меня и брела по невысокой гряде, которой кончалосьпастбище, и что-то подбирала, как подбирают крестьяне колоски после жатвы. Итут я догадалась, что она делала: на шипах терновника висели клочья золотойкудели! Ну конечно! Овны оставили ее, пробежав через колючий кустарник, итеперь эта женщина собирала богатый урожай. То, что я тщетно пыталасьдобыть, едва не погибнув под копытами, давалось незнакомке легко и безлишних тревог. Безо всяких усилий она получила то, чего я тщилась добиться. Я уже отчаялась, что когда-нибудь перестану быть Унгит. Хотя стоялавесна, во мне все царила зима, сковавшая все мои силы. Казалось, я ужеумерла, но не в том смысле, о котором говорили боги и Сократ. Несмотря наэто, я продолжала ходить, говорить, отдавать распоряжения, и никто не смогбы найти во мне никакого изъяна. Напротив, приговоры, которые я выносила, люди находили мудрыми исправедливыми как никогда; судить мне нравилось больше всего, и я отдавалаэтому занятию все свои силы. Но при этом все подсудимые, истцы и свидетеликазались мне не живыми людьми, а тенями, и меня не слишком заботило (хотя яискала истину с прежним усердием), кто тут хозяин пашни, а кто украл усыродела сыры. Одна только мысль утешала меня: даже если Бардия и впрямь был моейжертвой, Психею я любила чистой любовью, и ни один бог никогда не докажетмне обратного. Я цеплялась за эту мысль, как больной, прикованный к постели,или узник в темнице цепляются за свою последнюю надежду. Однажды, сильноустав от государственных трудов, я взяла эту книгу и вышла в сад, чтобыперечитать ее и найти утешение в том, как я заботилась о Психее и учила ее,как я пыталась спасти ее и ранила при этом себя. Что случилось дальше, было, несомненно, не сном, а видением. Этоначалось еще до того, как я присела и развернула свиток. Глаза мои не былисомкнуты. Я шла по палящей пустыне, неся в руках пустой кувшин. Я отлично знала,что мне нужно сделать. Я должна была найти источник, питаемый водами реки,текущей в стране мертвых, наполнить кувшин и принести его Унгит, не проливни капли. В видении я не была Унгит - только ее пленницей или рабыней, и явыполняла все ее поручения, чтобы она отпустила меня на свободу. Итак, я шлапо щиколотку в раскаленном песке, от песчинок у меня першило в горле, абезжалостное солнце стояло так высоко, что тело мое не отбрасывало тени. И ятак хотела пить, что готова была утолить жажду даже водой из реки мертвых;пусть она горька, думалось мне, но, верно, холодна, раз течет из краев, гденикогда не встает солнце. Я шла лет сто, не меньше. Но наконец пустынякончилась, и я оказалась у подножия высоких гор, таких крутых, что никто несмог бы на них взобраться. Со склонов часто срывались камни, глыбы сгрохотом бились о скалы, а потом с глухим ударом падали на песок - и другихзвуков там не было. Глядя на скалы, я сперва подумала, что на них ничегонет; копошение на камнях я приняла за игру света и тени. Но потом яразглядела, что это было на самом деле: бесчисленные змеи и скорпионыползали и свивались в клубки на склонах гор. Это была огромная пыточная, гдеорудиями пытки были ползучие гады и скорпионы. И мне стало ясно, что родник,к которому я так стремлюсь, лежит в самом сердце этих гор. - Мне не добраться до цели, - сказала я. Я села и сидела на огненном песке, пока мне не стало казаться, что моемясо сварилось и вот-вот отделится от костей. И тут тень набежала на томесто, где я сидела. "Великие боги! - подумала я. - Неужто облако?" Япосмотрела на небо и чуть не ослепла, потому что солнце по-прежнему яркосияло; казалось, я попала в страну, где вечно царит день. Но, несмотря наослепительный свет, который словно прожигал мои глаза до самого мозга, язаметила в небе черную точку, слишком маленькую для облака. Она двигаласькругами, и тут я поняла, что это птица. Когда она спустилась ниже, сталовидно, что это огромный орел, куда больше тех, что обитают в горах Фарсы.Орел опустился на песок и посмотрел на меня. Его лицо чем-то походило налицо старого Жреца, но это был не его дух, а иное существо БожественнойПрироды. -- Женщина, - сказало оно, - кто ты? -- Оруаль, Царица Гломская, - ответила я. -Значит, это не тебе меня послали помочь. Что за свиток у тебя в руках? Я увидела, что все это время у меня в руках был не кувшин, а книга, иэто неприятно удивило меня. Все мои надежды пошли прахом. -Это моя жалоба на богов, - сказала я. Орел забил крыльями, поднял голову и проклекотал: -- Наконец явилась! Явилась жена, обвиняющая богов!Тысячекратное эхопрокатилось по склонам гор: -- Явилась... обвиняющая богов... богов. -Идем, - сказал орел. -- Куда? - спросила я. -- В суд. Твой иск рассмотрят. И он снова громко проклекотал: -Явилась! Явилась! И тогда из каждой расщелины и трещины выползли темные тени вчеловеческом облике и столпились вокруг меня; я уже не могла убежать. Онихватали меня и кидали один другому, возглашая громкими голосами, так чтогоры звенели от эха: -Явилась! Жена явилась! И голоса из горных недр отвечали им (мне так показалось): -Ведите ее! Ведите ее на суд. Ее дело рассмотрят. Меня тащили, толкали, иногда поднимали, пока не затянули в большуютемную пещеру. -Ведите ее! Суд ждет, - выкрикивали. В пещере я задрожала - там было очень холодно после палящего знояпустыни. И снова в спешке меня потащили в глубины горы, передавая с рук наруки и не переставая выкрикивать: -- Вот она, наконец явилась, к судье, к судье!Затем голоса сталиспокойней и тише: -- Отпустите ее! Пусть встанет! Тише! Тише! Дайте ей огласитьжалобу!Странные создания отпустили меня и оставили одну (так мне сначалапоказалось) во тьме. Затем разлился какой-то сумеречный свет, и я увидела, что стоюна каменном постаменте посреди такой огромной пещеры, что не видно ни стенее, ни свода. Вокруг меня клубилась неспокойная мгла, но вскоре глазапривыкли к полутьме, и я рассмотрела, что мгла эта была живой; это былособрание, посреди которого я стояла на каменном столбе. Никогда, ни во времямира, ни во время войны, мне не доводилось представать перед такой толпой.Там были десятки тысяч теней, и все они смотрели на меня. Среди них яразличила Батту, моего отца, Лиса и даже Эргана. Как я раньше недогадывалась, что страна мертвых так густо населена! Духи стояли рядами, аряды поднимались вверх амфитеатром невообразимых размеров, так что вскоре нетолько лиц, но и отдельных рядов уже нельзя было различить - они колебалисьсерым зыбким маревом. Пещера была безмерной, но духам в ней было тесно.Судилище собралось. Сам судья сидел прямо напротив и вровень со мной. Пол этого существа яне могла определить; оно было все с головы до ног окутано черным туманом. -Снимите с нее все, - промолвил судья. Чьи-то руки тотчас сорвали покров с моего лица, а затем и все, что намне было. Дряхлая старуха с лицом Унгит стояла нагая перед бесчисленнымизрителями. Ни одной нитки не осталось на мне; только моя книга, которую ясжимала в руке. -Зачитай твою жалобу! - велел судья. Я посмотрела на свиток и поняла, что это вовсе не моя книга; свиток былслишком маленьким и древним, пожелтевшим и истрепанным. Он был совсем непохож на ту книгу, которую я дописывала, пока Бардия лежал при смерти. Ярешила, что брошу свиток себе под ноги, и растопчу, и скажу, что они укралиу меня мою жалобу и подменили чем-то совсем другим. Но, против своей воли, яразвернула свиток. Он был весь исписан, но не моим почерком; это быликаракули - вычурные и в то же время уродливые, как тот рык, который слышалсяв надменном голосе моего отца, как лики, которые можно угадать в каменнойУнгит. Ужас охватил меня. "Пусть делают со мной что хотят, но читать я этогоне буду! Отдайте мне мою книгу!" - сказала я про себя. Но оказалось, что яуже начала читать вслух следующее: - Я заранее знаю, что вы мне скажете. Вы скажете, что настоящие богисовсем не похожи на Унгит и я должна бы помнить это, потому что была в домеистинного бога и видела его самого. Лицемеры! Все это мне известно. Но развеэто исцелит мою рану? Мне было бы легче стерпеть, будь вы все такими, какУнгит или Чудище. Вам известно, что у меня не было причин ненавидеть вас,пока Психея не завела речь о своем любовнике и его чертогах. Почему высолгали мне, сказав, что Чудище пожрет ее? Почему этого не случилось? Тогдабы я оплакала ее, предала земле останки, поставила бы надгробие и... и... Новы украли у меня ее любовь! Неужто вы не понимаете этого? Неужто выполагаете, что нам, смертным, будет легче смириться с богами, если мыузнаем, что боги прекрасны? Напротив, тем будет хуже для нас. Ибо тогда (мнеизвестна власть красоты) в вас - соблазн и чары. Ибо тогда вы не оставитенам ничего стоящего. В первую очередь вы заберете у нас тех, кого мы любимбольше всего, тех, кто более всего достоин любви. 6, я уже вижу, как этослучится: с течением веков слава о вашей красоте распространится все шире ишире, и сын покинет мать, невеста - жениха, подчиняясь соблазнительному зовубогов. Они уйдут туда, куда мы не сможем пойти за ними. Для нас было былучше, будь вы мерзки и кровожадны. Лучше бы вы пили кровь любимых, чемкрали их сердца! Но как это подло - похитить у меня ее любовь, дать ейумение видеть невидимое мне... Пусть лучше любимые будут нашими мертвецами,чем бессмертными у вас. Ах, вы скажете (сорок лет вы нашептываете мне это),что мне было дано достаточно знаков, чтобы поверить в незримый чертог, а ясама не хотела знать правды. А с чего мне было хотеть, скажите-ка? Девочкабыла моя. На каком основании вы украли ее и спрятали на ваших жуткихвысотах? Вы скажете, что я просто завидую. Завидую? Пока Психея была сомной, с чего мне было завидовать? Если бы открыли мои глаза, а не ее, вы бывскоре убедились, что я и сама могу все объяснить ей, научить ее тому, чемунаучили меня, я позволила бы ей стать вровень с собой. Но слышать болтовнюдевочки, у которой в голове не было ни одной собственной мысли, кроме тех,что я туда вложила, слышать, как она разыгрывает из себя ясновидящую,пророчицу... чуть ли не богиню... кто бы смог стерпеть такое? Вот почему яутверждаю, что нет разницы, прекрасны вы или отвратительны. Боги существуютнам на горе и на беду. В этом мире нет места и для вас и для нас. Вы - какдерево, в тени которого мы чахнем от отсутствия света. Мы хотим житьсобственной волей. Я жила собственной волей, а Психея жила моей, и никто,кроме меня, не имел на нее права. Конечно, вы скажете, что дали ей радость исчастье, подобных которым я не смогла бы ей дать, и посему я должнарадоваться вместе с ней. С чего бы? Почему мне должно быть дело до какого-тонового, ужасного счастья, которое не я ей дала и которое разлучило нас?Неужто вы думаете, что я хочу, чтобы она была счастлива любым счастьем? Далучше бы Чудище разорвало ее в клочья у меня на глазах! Вы украли ее, чтобыдать ей счастье? Что ж, то же самое могла бы сказать любая прельстительнаяшлюха, которая уводит мужа у жены, любой воришка, который сманивает отхозяина его раба или собаку. Вот именно, собаку. Свою я смогу прокормитьсама, ей не нужно лакомств с вашего стола. Вы что, не помните, чья это быладевчонка? Моя. Моя! Не знаете этого слова? Моя! Воры, мошенники! Самавиновата, еще не сказала вам, что вы пьете людскую кровь и пожираете людскуюплоть. Но я не буду пока об этом... - Довольно, - перебил меня судья. Вокруг царило молчание. И тут до меня дошло, что я делала. Еще когда ячитала жалобу, меня удивило, что я читаю так долго такой маленький свиток.Теперь я осознала, что книга была прочитана мною вслух раз десять, и я бычитала ее вечно, начиная читать каждый раз с первой строки, если бы судья неостановил меня. Голос, которым я читала книгу, звучал как-то странно, ноименно поэтому я была наконец уверена, что это - мой собственный голос. Молчание тянулось так долго, что, наверное, я успела бы прочесть жалобуцеликом еще один раз. Наконец судья сказал: - Ты получила ответ? - Да, - сказала я.

Глава четвертая

Моя жалоба и была ответом. Я должна была сама выслушать ее изсобственных уст. Люди редко говорят то, что хотят сказать на самом деле.Когда Лис учил меня писать по-гречески, он часто говаривал: "Дитя, сказатьименно то, что ты намереваешься, все целиком, ничего не упустив и неприбавив, - в этом и заключается радостное искусство слов". Бойко сказано,но я отвечу на это, что, когда приходит время произнести речь, котораяготовилась всю жизнь, которая ни на миг не покидала сердца, твердилась изубрилась наизусть, - тут уже не до радостного искусства слов. Я отличнознаю, почему боги не говорят с нами открыто, и не нам ответить на ихвопросы. Пока мы не научились говорить, почему они должны слушать нашбессмысленный лепет? Пока мы не обрели лиц, как они могут встретиться с намилицом к лицу? -Предоставьте девчонку мне, - сказал знакомый голос. - Уж я научуее!Это сказал призрак моего отца. Но тут сзади раздался новый голос - голос Лиса. Я думала, что он будетсвидетельствовать против меня, но учитель сказал: -О Минос, Радамант или Персефона, каким бы ни было твое имя, во всемвиноват я, я и должен быть наказан по заслугам. Я научил ее повторять вследза мной,как говорящую птицу: "Выдумки поэтов" и "Унгит - это лживый образ".Я приучилее к мысли, что так можно ответить на все вопросы. Я ни разу несказал ей: "Унгит -это, увы, слишком подлинный образ. И все другие ликиУнгит, сколько бы тысяч ихни было... и в них есть истина. Настоящие боги вбольшей степени существа, чем слова и помышления". Я никогда не говорил ей,почему старый Жрец в темноте ДомаУнгит испытывал такое, чего не моглидоставить мне мои трезвые рассуждения. Онаникогда не спрашивала меня (и ябыл этому рад), почему люди продолжают предпочитать бесформенный каменьраскрашенной кукле Арнома. Разумеется, ответа я незнал, но не признался ей вэтом. Я и сейчас не знаю. Все, что я знаю, - это то, чтопуть к истиннымбогам скорее лежит через Дом Унгит... нет, и это неверно, так женеверно, както, что я сейчас вижу сон; но начинать нужно с этого, это первый урок,итолько глупец застрянет на нем навечно. Жрецу хотя бы ведоманеобходимостьжертвы. И жертвой станет - человек. Самая сердцевина его, самыйкорень - то, чтов нем темно, сильно и дорого, как кровь. Пошли меня вТартар, Минос, если толькоТартаром можно исцелить пристрастие к бойкой речи.Я приучил ее к мысли, чтолепета рассудка довольно для жизни - лишь бы словабыли жидкими и прозрачными, как вода; ведь я вырос в тех краях, где воды визбытке и потому ее не особенноценят. Я вскормил ее словами. Мне хотелось закричать, что все это ложь - ведь учитель вскормил меняне словами, а любовью, которую он отдал мне, а не богам. Но было поздно.Суд, по-видимому, закончился. -Успокойся, - перебил учителя судья. - Женщина - истица, а неподсудимая. Она обвиняет богов. Боги ей ответили. Если они выдвинутвстречное обвинениепротив нее, потребуется другой, высший суд. Отпустите ее. Куда мне было идти? Я стояла на каменном столбе, и кругом, куда нипосмотри, была пустота. Наконец я решилась и бросилась со столба прямо вволнующееся море призраков. Но не успела я достичь земли, как меняподхватили чьи-то сильные руки. Это был Лис. -- Дедушка! - заплакала я. - Ты живой, ты настоящий. А Гомер говорил,чтоникому не дано обнять души мертвых... что они только тени. -- Мое дитя, мое любимое дитя, - приговаривал Лис, целуя меня, какпрежде, вглаза и лоб. - В одном я не ошибся - поэты часто лгут. Но за всеостальное - ты жепростишь меня? -- Я - тебя, дедушка? Нет, дай мне сказать: я же знаю, что те доводы,которыеты приводил, когда остался в Гломе, хоть и получил свободу, былитолько масками,под которыми ты спрятал свою любовь. Я же знаю, что тыостался только из жалости и любви ко мне. Я же знаю, что сердце твоеразрывалось от тоски по Греции, - ядолжна была отправить тебя домой. А янабросилась на любовь, которую ты мне дал,как голодный пес на кость. Ах,дедушка, Ансит права. Я утучняла себя человечиной...Правда? Ведь правда же? -- Ах, доченька, ты права. Мне есть что прощать тебе, и я рад этому. Ноя несудья тебе. Мы должны пойти к настоящим судьям. Я сам отведу тебя. -- К судьям? -- Конечно, доченька. Ты обвиняла богов, теперь их черед. -- Они не пощадят меня. -Надейся на пощаду - и не надейся. Каков ни будет приговор,справедливымты его не назовешь. - Разве боги не справедливы? -Конечно нет, доченька! Что бы сталось с нами, если бы они всегда былисправедливы? Но пойдем, ты сама все поймешь. Он повел меня куда-то. Мы шли, и становилось все светлее... Свет былярким, с оттенком зелени, каким-то летним. Наконец я поняла, что этосолнечный свет пробивается через листья винограда. Мы очутились в прохладнойзале, с трех сторон окруженной стенами, а с четвертой - только колоннадой,затянутой густой зеленеющей лозой. За зеленью, в просветах между листьями явидела пышные травы и сияние вод. -Здесь мы будем ждать, пока тебя не пригласят, - сказал Лис. - Но тутестьна что посмотреть. Я увидела, что все стены залы расписаны рисунками, представлявшимиразличные истории. У нас в Гломе нет искусных художников, поэтому сказать,что я была в восторге от этих картинок - значит, ничего не сказать. Но яполагаю, они изумили бы любого смертного. -Начало здесь, - сказал Лис, взяв меня за руку. Он подвел меня к стене, и я сперва испугалась, что он ведет меня кзеркалу, как уже дважды проделал мой отец. Но когда мы подошли ближе ккартине, ее красота развеяла все мои страхи. Мы стали перед первой картиной, и я увидела, что на ней изображено:женщина направлялась к берегу реки - то есть, я хочу сказать, было видно,что она не стоит, а именно идет. Сперва я не могла понять, в чем тут дело,но пока я думала, ожила вся картина: по воде пробежала рябь, тростник пришелв движение, и трава пригнулась от ветра, женщина же подошла к обрыву,наклонилась и стала делать что-то непонятное со своими ногами. Затем яразглядела, что она связывает себе ноги поясом. Я присмотрелась, но женщинана картине не была мною. Она была Психеей. Я уже немолода, и у меня нет времени в который раз описывать еекрасоту. Но даже если бы я взялась за это, мне не удалось бы найти верныхслов - она была неописуемо прекрасна. Я смотрела на нее так, словно никогдане видела ее прежде. Может, я просто забыла... нет, это невозможно - даже на миг, даже ночьюво сне забыть такую красоту. Но все эти мысли только пронеслись в голове,потому что в следующее же мгновение меня охватил ужас - я поняла, что онасобирается делать. -Не делай этого! Не делай! - кричала я, как будто Психея могла меняслышать.Тем не менее она остановилась, развязала себе ноги и ушла. Лисподвел меня к следующей картине. Она тоже ожила, и я увидела, как Психея в лохмотьях,скованная цепями, в непроглядной тьме какого-то мрачного места - пещеры илитемницы - перебирает зерна, раскладывая их по отдельным кучам. Но,удивительное дело, я не заметила, вопреки ожиданиям, на ее лице ни следастрадания. Она работала спокойно, наморщив лоб, как обычно в детстве, когдаей попадалась слишком трудная задачка (но и это выражение ей шло - а что ейне шло?). Во взгляде ее не было отчаяния, и я поняла почему: ей помогалимуравьи. Весь пол был черен от бесчисленных маленьких тварей. -Дедушка, - сказала я, - она... -Тс-с! - шикнул на меня Лис, приложив толстый старческий палец(скольколет прошло с тех пор, как это случилось в последний раз?) к моимгубам. Он взял меняза руку и повел к следующей картине. И я снова увидела угодья богов. Я увидела Психею, которая осторожно,как кошка, крадется вдоль колючих зарослей, думая, как бы добыть хотя быклочок золотой шерсти. И снова, еще больше, чем в прошлый раз, меня потрясловыражение ее лица. Психея была озадачена, но как бывают озадаченыкакой-нибудь трудной игрой; мы обе часто так смотрели на Пуби, играющую всвои бусы. Казалось, она даже посмеивается над своим замешательством. (Язамечала, когда Психея была еще ребенком, что даже наедине с собой онатеряет терпение так же редко, как в обществе учителя.) Но ей не пришлосьдолго думать: овны увидели какого-то пришельца, подняли свои ужасные рогатыеголовы и кинулись на противоположный конец поля, на бегу тесня свои ряды помере приближения к врагу, пока спины их не стали казаться сплошной золотойстеной. Тогда Психея рассмеялась, захлопала в ладоши и стала собиратьдрагоценный урожай с колючих ветвей. На следующей картине я увидела Психею вместе с собой, но я была толькотенью. Мы брели по горячему песку: она - с кувшином в руке, я - с книгой,полной горечи и яда. Она не видела меня, и хотя лицо ее было бледно от жары,а губы потрескались от жажды, она вовсе не казалась жалкой. Она была неболее несчастной, чем когда в жаркий летний день возвращалась вместе со мнойи Лисом с прогулки по холмам. Она была в прекрасном настроении, и по тому,как шевелились ее губы, можно было предположить, что она поет. У подножиягор я куда-то исчезла, а к Психее прилетел орел, взял у нее из рук кувшин, апотом принес его назад, полный воды из страны мертвых. Мы обошли уже две стены из трех. -Доченька, - сказал Лис, - ты все поняла?- Это правда - все, что наэтих картинах? -Здесь все правда. -- Но как она могла... правда ли, что она... совершила такое... в такихместах...и не?.. Дедушка, она подвергалась ужасной опасности, но при этомбыла чуть ли несчастлива. -- Потому что другая взяла на себя все ее страдания и муки... -- Неужели - я? Неужели? -- Разве ты не помнишь, что я объяснял тебе? Мы все - члены и органыединогоцелого, значит, мы - как одно тело, одно существо: боги, люди, всеживое. Трудносказать, где кончается одно бытие и начинается другое. -- О великие боги! Как я благодарна вам. Значит, это и в самом делея!.. -- ...несла ее муки. Но благодаря этому она со всем справилась. Или тыпредпочитаешь справедливость? -- Ты смеешься надо мной, дедушка? Справедливость? Да, я была царицей,язнаю, что нельзя оставаться глухой, когда народ требует справедливости. Ноне осправедливости же стенала я, брюзжала какая-нибудь Батта, хныкали разныеРедивали: "Почему ей можно, а мне нельзя? Почему ей дано, а мне не дано? Этонечестно,нечестно!" Фу, какая мерзость! - Неплохо сказано, доченька! А теперь соберись с духом и посмотри, чтоизображено на третьей стене. На картине мы увидели Психею, которая спускалась по подземному ходу вглубь Земли; ход был просторным, но вел только вниз, все время вниз. -- Это последнее испытание, которое назначила ей Унгит. Она должна... -- Значит, Унгит на самом деле существует? -- Все мы, и Психея тоже, рождены в Доме Унгит. И все мы должны обрестиотнее свободу. Или еще говорят, что Унгит в каждом должна породить своегосына -и умереть родами. Ты видишь Психею, которая спускается в странумертвых, чтобыпринести оттуда в ларце красоту царицы этой страны - самойСмерти; этот ларецона должна отдать Унгит, чтобы та стала красивой. Но естьодно условие: если, изстраха ли, любезности, любви или жалости, оназаговорит с кем-нибудь на обратномпути, она никогда больше не увидитсолнечного света. Она должна идти молча, покане выйдет за границы царстваПовелительницы Теней. А теперь - смотри! Он мог бы меня и не упрашивать. Мы глядели не отрываясь: Психея шла,спускалась все глубже и глубже, и вокруг становилось все темнее и холоднее.В одном месте проход, по которому она шла, раздался и открылся вид куда-товбок, откуда лился холодный свет и где стояла большая толпа людей. По одеждеи выговору было видно, что это - жители Глома. Я узнала знакомые лица. -Истра! Царевна! Унгит! - кричали они, простирая к Психее руки. -Останься с нами! Будь нашей богиней! Прими наши жертвы! Правь нами! Изрекайнам пророчества! Будь нашей богиней! Психея прошла мимо, даже не посмотрев на них. -- Кто бы ни был ее противник, с его стороны глупо было предполагать,что онаподдастся на это. -- Постой, - сказал Лис. Психея, глядя только вперед, спускалась все ниже и ниже, пока слева отнее снова не появился свет, а в свете - чья-то фигура. Присмотревшись, я судивлением повернула голову, чтобы выяснить, здесь ли Лис. Лис был на месте,тем не менее человек, ставший на пути Психеи, тоже был Лис - только болеестарый, седой и бледный, чем тот Лис, что стоял рядом со мной. -Ах, Психея, Психея! - сказал Лис на картине (или в другом мире, потомучтоя уже поняла, что все эти изображения - на самом деле не изображения). -Что забезумие ты творишь? Куда ты бредешь по этому подземелью? Что?! Тыдумаешь, чтотак ты попадешь в страну мертвых? Это все выдумки жрецов ипоэтов, детка. Ты всего лишь в заброшенном руднике. Страны мертвых, такой, окоторой ты думаешь, несуществует, и богов тоже не существует. Неужели тысовсем у меня ничему не научилась? Бог, которому ты должна служить, - богвнутри тебя: разум, трезвый рассудок, самообладание. Фи, неужели ты погрязлав варварстве навсегда? А я хотел датьтебе зрелую, прекрасную греческуюдушу... Но еще есть время: подойди ко мне, и явыведу тебя из этого мрака назеленый луг, под грушевые деревья, где все было таксветло, надежно, просто ипонятно! Но Психея прошла мимо, даже не посмотрев на него. Затем в третий раззаблистал свет (на этот раз - слева). В нем возникло нечто вроде женскойфигуры; лицо было мне незнакомо. От взгляда на нее сердце мое наполнилосьтакой пронзительной жалостью, что я чуть не умерла. Женщина эта не плакала,но по глазам ее было видно - она не плачет просто потому, что у нее неосталось слез. Отчаяние, униженность, мольба, беспредельный упрек - все этоможно было прочесть в ее взоре. Мне стало страшно за Психею. Я знала, чтоэтот образ явлен ей только для того, чтобы сбить ее с пути и поймать вловушку. Но знает ли она сама об этом? А если знает, то сможет ли, такаязаботливая и сострадательная, пройти мимо? Это было чрезмерно тяжкое для нееиспытание. Психея по-прежнему смотрела только вперед, но было ясно, что онавсе видит краем глаза. Ее трясло, а губы кривились от неслышных рыданий. Онадаже прикусила губу, чтобы сдержаться. "Великие боги, спасите ее, - сказалая про себя. - Дайте, о дайте ей пройти мимо". Женщина простерла руки к Психее, и я увидела, что из ее левого запястьякапает кровь. Затем она заговорила; у нее был такой низкий и страстныйголос, что мог бы тронуть любого, даже если бы произносил незначащие слова.Он мог бы разжалобить даже железное сердце. -Ах, Психея! - воззвал голос. - Ах, дитя мое, моя единственная любовь.Вернись! Вернись! Вернись туда, где мы были счастливы прежде! Вернись кМайе! Психея прикусила губу так сильно, что на ней выступила кровь, ирасплакалась. Я подумала, что ее горе больше, чем горе этой причитающейОруали. К тому же Оруали было легче: она могла всецело посвятить себястраданиям, Психее же приходилось еще и идти вперед, и Смерть становиласьвсе ближе и ближе. Такова была последняя из картин. Все погасло, и мы с Лисом снова остались вдвоем. -- Неужели мы таковы, какими увидели себя? - спросила я. -- Да. Все здесь правда. -- Но мы же говорили, что любим ее. -- Это так. У нее не было врагов опаснее нас. И чем ближе день, когдабоги станут прекрасными, или, вернее, явят нам свою изначальную красоту, тембольше будет ревность смертных к тем, кто стремится слиться душой сБожественной Природой. Мать и жена, сын и друг станут стеной на пути у них. -- Значит, Психея тогда, в те ужасные дни, когда я считала ее злой...она страдала, может быть, больше, чем я? Она взяла тогда на себя все твои муки. Потом наступила твоя очередь. -- Правда ли, что придет день, когда боги станут прекрасными, дедушка? -- Так говорят... хотя мне трудно понять. Я мертв уже давно, но так ине могу постичь до конца их язык. Только отдельные слова разбираю. Одно японял наверняка: наш век станет вскоре далеким прошлым. Божественная Природав силах изменить даже прошлое. Мы видим вокруг себя незавершенный мир. Не успел Лис договорить, как снаружи раздался многоголосый хор. Голосаэти были чудесными, но в то же время наполняли сердце страхом. Онивосклицали: -- Она идет, повелительница возвращается домой! Богиня Психея вернуласьизстраны мертвых и принесла с собой ларец с красотой Царицы Теней! -- Идем, - сказал Лис, и я пошла против своей воли. Лис взял меня заруку ивывел из темной залы на свет через арку, затянутую виноградом. Мыстояли посредидвора, заросшего ярко-зеленой травой; небо над нами было такимсиним, как бываеттолько в горах. В середине дворика был бассейн с ключевойводой - такой величины, что много людей смогли бы одновременно купаться иплавать в нем. Кругом слышны были шаги и дыхание невидимых созданий ипродолжали звучать (уже значительно тише) голоса. В следующий миг яраспласталась ниц, потому что Психея вошла, ия припала к ее стопам. • -- О Психея, богиня, - сказала я. - Никогда более не назову я тебясвоей, новсе, что считала моим, отдаю тебе. Увы, теперь тебе все ведомо. Яникогда не желалатебе истинного добра, никогда не думала о тебе так, чтобыне думать в первую очередь о себе. Я была алчущей бездной. Психея наклонилась, чтобы поднять меня с земли. Но поскольку яотказывалась встать, она молвила: -Майя, милая Майя, ты должна встать. Я еще не отдала тебе ларец! Ты жезнаешь, сколько мне пришлось пройти, чтобы принести красоту для Унгит. Тогда я встала, вся влажная от настоящих слез, которыми не плачут в томмире. Психея протянула мне что-то, и я поняла, что она действительно богиня,потому что ее прикосновение обожгло меня тем особенным пламенем, непричиняющим боли. От нее исходило сладкое, волнующее грудь веяние; вдохнувзапах ее волос, я словно бы помолодела и задышала полной грудью. Но (и этотруднее всего объяснить), несмотря на все, она оставалась той же Психеей; втысячу раз больше Психеей, чем в день перед Жертвоприношением. Ибо все то,что прежде проскальзывало во взглядах и движениях, все то, о чем я прежделишь догадывалась, теперь раскрылось в полной мере и заполнило все существоПсихеи, оставаясь зримым и очевидным каждый миг. Она стала богиней?Возможно, но никогда прежде я не видела женщины столь земной. -Разве я не говорила тебе, Майя, - сказала она, - что настанет день, имывстретимся в моем дворце, и тогда уже ни одно облачко не пробежит междунами? Я не могла ни слова молвить от радости. Мне подумалось, что я достиглавысшей, предельной полноты жизни, которую только может вместить в себячеловеческая душа. Но что это? Ты, наверно, видел, читатель, как меркнетсвет факелов, когда поднимают занавеси и сияние яркого летнего утраврывается в пиршественную залу? Именно это и произошло. Внезапно, постранному выражению глаз Психеи (я видела, что она знает что-то, чего еще незнаю я), или по тому, как торжественно углубилось над нами ярко-синее небо,или по тому, какой громкий вздох вырвался из тысячи незримых уст, или потому, как засомневалось, заволновалось и всполошилось мое сердце, я поняла,что все пережитое мной до того - не более чем пролог. Близилось нечтобольшее. Голоса зазвучали вновь, но на этот раз приглушенно. В них слышалсяблагоговейный трепет. -Он идет, - повторяли они..- Бог идет к себе домой. Он идет судитьОруаль.Если бы Психея не держала меня за руку, я бы лишилась чувств. Онаподвела меня к самому краю бассейна. Воздух вокруг нас светился, словно егопожирало пламя. С каждым вздохом меня переполняли ужас, радость, и страннаясладость будто тысячью стрел пронзала мое сердце. Существо мое исчезало, и яобращалась в ничто. Но и Психея - сама Психея! - тоже обращалась в ничто. Ялюбила ее так, как не смела и мечтать раньше, так, что готова была принятьза нее любую казнь. И все-таки сейчас дело было не в ней. Или, вернее, делобыло в ней (и еще как в ней!), но прежде всего в ком-то другом, том, радикоторого существуют и звезды, и земля, и солнце. И этот кто-то шел к нам,ужасный и прекрасный - о нет! сам ужас и сама красота. Он шел к нам, иколонны, которыми замыкался дворик, заколебались от его близости. Я опустилаглаза. И увидела в водной глади бассейна два отражения - мое и Психеи. Но чтоэто? Это были две Психеи: одна нагая и другая - закутанная в одежды. Да, двеПсихеи, обе прекрасные (впрочем, какое это теперь имело значение?), обенеотличимо похожие, но все же разные. - Ты теперь тоже Психея, - прогремел знакомый голос, Я подняла взгляд(не знаю, как я на это решилась), но не увидела ни бога, ни колоннады.Видение погасло за полмига до того, как прозвучал голос. Я сидела вдворцовом саду с моей глупой книгой в руке. С тех пор прошло четыре дня. Меня нашли лежащей на траве и лишившейсяречи. Речь вернулась ко мне не сразу: подобные видения не проходят бесследнодля старческой плоти. А для души они, возможно, уже не будут видениями - ктознает! Я заставила Арнома сказать правду: мне осталось жить совсем немного.Он будет плакать, будут плакать и мои служанки. Это странно. Что я имсделала хорошего? Жаль, что я не призвала Даарана в Глом вовремя: не успелаполюбить его сама и не научила любить моих подданных. Моя первая книга заканчивалась словами: "Нет ответа. Теперь я знаю,Повелитель, почему ты не отвечаешь нам. Потому что ты сам - ответ. Предтвоим лицом умирают все вопросы. Разве есть ответ полнее? Все слова, слова,слова, которые спорят с другими словами. Как долго я ненавидела тебя, какдолго боялась! Я могла бы..." Я, Арном, жрец Афродиты, сохранил этот свиток и положил его в храме. Попятнам после слов "Ямогла бы..." легко заключить, что, когда Царицу настигласмерть, голова ее упала на свиток. По этой причине мы не можем прочестьпоследние слова. Эта книга была написана Оруалью, Царицей Гломской, самоймудрой, доблестной и милостивой властительницей в наших краях. Если путник,направляющийся в Грецию, найдет эту книгу, пусть он возьмет ее с собой, иботаково было самое заветное желание нашей Царицы. Я поручу Жрецу, моемупреемнику, отдать этот свиток любому чужеземцу, который поклянется доставитьего в Грецию в целости и сохранности.

 

– Конец работы –

Используемые теги: издательства, -Пресс, иностранная, литература0.045

Если Вам нужно дополнительный материал на эту тему, или Вы не нашли то, что искали, рекомендуем воспользоваться поиском по нашей базе работ: Издательства: Б.С.Г.-Пресс, Иностранная литература, 2000 г.

Что будем делать с полученным материалом:

Если этот материал оказался полезным для Вас, Вы можете сохранить его на свою страничку в социальных сетях:

Еще рефераты, курсовые, дипломные работы на эту тему:

Литература как вид искусства.Место литературы в ряду других искусствю
Литература работает со словом главное е отличие от других искусств. Значение слова было дано ещ в Евангелие божественное представление о сути слова.… Существуют сферы культуры, которые не требуют серьезного отношения… Как же эти знаки-символы становятся знаками-образами иконическими знаками, без которых невозможна литература Понять,…

Каталог издательства как средство рекламы книг, его роль в маркетинговой кампании издательства
Каналы книгораспространения - область, где в последние годы происходят особенно значительные и динамичные изменения развития практики маркетинга. Рост книготорговых цепей, создание новых независимых книжных магазинов,… Однако кампании по прямой почтовой рассылке весьма дорогостоящие, требуют детального планирования и скрупулезного…

Обучение иностранному языку с использованием компьютерных технологий: мультимедиа комплекс "Linguist"
Поэтому, проблема модернизации учебно-методического комплекса (УМК) ложится на плечи обучающего.Процесс обучения английскому языку является… Компьютеризация обучения иностранному языку, помогает облегчить доступ к… Многие ВУЗы и школы используют компьютерные технологии и программное обеспечение для обучения ИЯ, которое предлагает…

Педагогические взгляды Белинского и их связь с задачами литературы
Вопрос о роли, значении, сущности воспитания В.Г. Белинский более полно рассматривает в своих последующих работах. В «литературных мечтаниях» он… Тогда может появиться настоящая литература. В период 30- начала 40 годов мысль… В этой рецензии В.Г. Белинский с большой научно- материалистической точностью говорит о прирожденных возможностях…

Методика преподавания литературы Борзякова
Урок 1. Художественная литература как учебный предмет. Учебник по литературе и особенности работы с ним. Вступительное слово учителя о литературе.… Чтение в учебнике статьи "Фольклор", беседа по вопросам. Устное описание… Наблюдение над построением сказки: присказка, зачин, своеобразная концовка сказки.Чтение статьи Ю.Г. Круглова "Русские…

Гоголь, Николай Васильевич - один из величайших писателей русской литературы
Отец Гоголя, Василий Афанасьевич, умер, когда сыну было 15 лет но полагают, что сценическая деятельность отца, который был человек веселого… Жизнь в деревне до школы и после, в каникулы, шла в полнейшей обстановке… Гоголь не был прилежным учеником, но обладал прекрасной памятью, в несколько дней подготовлялся к экзаменам и…

Использование музыки на уроках литературы
Важная особенность художественной литературы, отличаю¬щая ее от других видов искусств,—возможность превращать в словесные образы содержание, смысл,… Взаимосвязь литературы и музыки мы наблюдаем во многих литературных… Проза тоже может звучать музыкально.

Использование художественной литературы на уроках истории
В итоге выбор был сделан в пользу истории. Но моя любовь к литературе сохранилась. Я поняла, что в будущем став учителем истории, я смогу частично… Нравственно-воспитательное и познавательное значение ее неоценимо.И когда я… И всегда художественная литература служит для учащихся одним из важных источников для ознакомления с историческим…

шпаргалки по заруюежной литературе
У Жюльена Сореля есть своя тайна . Это спрятанный в матрасе портрет Наполеона, который, если бы был обнаружен, повлек бы за собой изгнание из… Но он опоздал родиться и существует в условиях безвременья при Наполеоне… Но всякий раз карточный домик рушится, точно плохой актер, он переигрывает или вовсе выходит из роли. Однако он не…

Досуговая культура населения Веймарской Германии в произведениях художественной литературы и современников
Традиционными элементами досуговой культуры немцев являлось увлечение театром, музыкой, чтением, создание многочисленных ферейнов (клубов, кружков… Политизация и поляризация общественной жизни веймарского общества, особенно в… В частности, в Германии создавались мужские хоры из представителей различных профессий, включая и трактирщиков и…

0.024
Хотите получать на электронную почту самые свежие новости?
Education Insider Sample
Подпишитесь на Нашу рассылку
Наша политика приватности обеспечивает 100% безопасность и анонимность Ваших E-Mail
Реклама
Соответствующий теме материал
  • Похожее
  • По категориям
  • По работам
  • Особенности питания иностранных туристов Дает возможность организации сбалансированного рационального питания в детских и учебных заведения.Успешная деятельность предприятия (фирмы)… Повышение эффективности общественного питания основывается на общих для всего… В путевки включают полностью или час¬тично следующие услуги: размещение в гостиницах, кемпингах, мотелях;…
  • Атеистический потенциал древнерусской литературы Отсюда можно сделать вывод, что не столь уж сложно атеистические направления в тех сочинениях, в которых легко обнаруживаются атеистические позиции… Для выяснения правомерности этих суждений, при изучении древнерусской… Однако, при этом нельзя не отметить того обстоятельства, что «культурный обмен» строго регулировался церковью,…
  • Способы и формы создания предприятий иностранных инвестиций на примере Украины Одной из наиболее распространенных является создание предприятия с иностранными инвестициями. Предприятия с иностранными инвестициями – предприятие (организация) любой… Такие предприятия создаются и действуют в формах, предусмотренных законодательством Украины.Учредительные документы…
  • Некоторые аспекты реализации гарантий прав иностранных инвесторов в Беларуси Известно, что Федеративная Республика Германия является одним из ведущих экономических партнеров РБ. Это распространяется и на сферу инвестиционной… Хотелось бы назвать несколько примеров успешного сотрудничества. В РБ… Немецкие фирмы положительно восприняли объявленный в стране курс на либерализацию экономики.
  • Приемы и средства личностно-ориентированного обучения иностранному языку в средней школе Собственно в связи с этой тенденцией можно представить конкретный механизм реализации принципа перманентного обновления педагогики и школы, который… В настоящее время такие потребности характеризуют новое качество человеческой… Дифференциация знаний, их удвоение каждые десять, а то и пять лет приводят к необходимости включать в содержание…