Реферат Курсовая Конспект
Жизнь Пи - раздел Литература, Янн Мартел ...
|
Янн Мартел
Запись включена?
Да.
— Хорошо. Ох, как я устал! Для записи: сегодня 19 февраля 1978 года. Дело номер 250663, об исчезновении сухогруза «Цимцум».Вам так удобно, господин Патель?
— Да. Спасибо. А вам?
— Нам очень удобно.
— Вы что, прямо из Токио?
— Мы были в Лонг-Бич, это в Калифорнии. Приехали оттуда на машине.
— Хорошо прокатились?
— Замечательно. Прекрасное путешествие.
— А вот у меня было ужасное путешествие.
— Да, мы говорили там с полицейскими и видели шлюпку.
— Что-то есть хочется.
— Хотите печенья?
— О да!
— Вот, пожалуйста.
— Спасибо!
— Не за что. Это всего лишь печенье. Итак, господин Патель, не могли бы вы рассказать нам, что с вами произошло, — и как можно подробнее?
— Конечно. С удовольствием.
Глава 97
Рассказ.
Глава 98
Г-н Окамото: — Очень интересно.
Г-н Чиба: — Вот так история.
— Он нас за дураков держит. Господин Патель, мы сейчас сделаем маленький перерыв, а потом вернемся, ладно?
— Отлично. Я бы еще печенья съел.
— Да, разумеется.
Г-н Чиба: — Мы ему уже столько дали, а он и не съел почти ничего. Вон оно у него, там, под простыней.
— Неважно. Дайте еще. Надо его задобрить.Мы через пару минут вернемся.
Глава 99
Г-н Окамото: — Господин Патель, мы вам не верим.
— Прошу прощения… хорошее печенье, вот только крошится. Странно… Почему нет?
— Кое-что не сходится.
— В каком смысле?
— Бананы не плавают.
— Что-что?
— Вы сказали, что орангутан приплыл на островке из бананов.
— Так и было.
— Но бананы не плавают.
— Плавают, еще как.
— Они слишком тяжелые.
— Ничего подобного. Да вот, проверьте сами. У меня тут как раз два банана.
Г-н Чиба: — Откуда они взялись? У него там что, целый склад под простыней?
Г-н Окамото: — Вот черт! Не надо, не надо.
— Вон там — раковина.
— Спасибо, лучше не надо.
— Нет, я настаиваю. Налейте воды в раковину, бросьте туда бананы, и посмотрим, кто из нас прав.
— Давайте лучше продолжим.
— Нет, я требую!
[Пауза.]
Г-н Чиба: — Что же делать?
Г-н Окамото: — Сдается мне, сегодня будет еще один долгий день.
[Скрежет отодвигаемого стула. Издалека — шум воды, льющейся из крана.]
Пи Патель: — Ну, что там? Мне отсюда не видно.
Г-н Окамото [издали]: — Наполняю раковину.
— Бананы уже бросили?
[Издали] — Нет.
— А теперь?
[Издали] — Бросил.
— Ну?
[Пауза.]
Г-н Чиба: — Ну что, они плавают?
[Издали]: — Плавают.
— Ну, так что, плавают они?
[Издали]: — Плавают.
— А что я говорил?
Г-н Окамото: — Да-да. Но чтобы орангутан удержался, надо очень много бананов.
— Их и было много. Почти тонна. До сих пор зло берет, как подумаю: столько бананов — и все псу под хвост, а ведь я запросто мог бы собрать их.
— Да, обидно. Ну, а теперь…
— Отдайте мои бананы, пожалуйста.
— Г-н Чиба: — Я принесу.
[Скрежет отодвигаемого стула.]
[Издали] — Надо же, и вправду плавают.
Г-н Окамото: — А что насчет этого острова из водорослей, на котором вы якобы высадились?
Г-н Чиба: — Вот ваши бананы.
Пи Патель: — Спасибо. Да, что?
— Прошу прощения за откровенность, не хотелось бы задеть ваших чувств, но все же… вы и в самом деле думали, что мы вам поверим? Плотоядные деревья? Водоросли, питающиеся рыбой и опресняющие морскую воду? Грызуны-рыболовы, да еще древолазы в придачу? Такого просто быть не может!
— Просто вы сами ничего такого не видели.
— Вот именно. Мы верим в то, что видим.
— Ни дать ни взять Колумбы. А как вы обходитесь в темноте?
— Ваш остров — нонсенс с точки зрения ботаники.
— Сказала муха, садясь на венерину мухоловку.
— Почему же его до сих пор никто не обнаружил?
— Океан велик, и все суда спешат по своим делам. А я двигался медленно и за многим мог наблюдать.
— Ни один ученый вам не поверит.
— Копернику и Дарвину тоже никто не верил. Разве ученые не открывают новые виды растений? Да хоть в том же бассейне Амазонки!
— Никакое растение не может противоречить законам природы!
— А вы, стало быть, их знаете от и до?
— Достаточно, чтобы отличить возможное от невозможного.
Г-н Чиба: — Мой дядя — знаток ботаники. Он живет в деревне близ Хита-Гуна. Он — мастер бонсай.
Пи Патель: — Чего?
— Мастер бонсай. Ну, бонсай, — знаете, такие маленькие деревья?
— Кусты, что ли?
— Нет, деревья. Бонсай — это маленькие деревья. Не выше двух футов. Их можно на руках переносить с места на место. Они очень старые бывают. У моего дяди есть одно такое — ему больше трехсот лет.
— Трехсотлетние деревья высотой в два фута, да еще и переносные?
— Да. Они очень хрупкие. Нуждаются в бережном уходе.
— Да где это слыхано? Это же нонсенс — с точки зрения ботаники!
— Да нет же, господин Патель, уверяю вас! У моего дяди…
— Я верю в то, что вижу.
Г-н Окамото: — Минутку, пожалуйста. Ацуро, при всем уважении к вашему дяде из деревни близ Хита-Гуна, вынужден напомнить, что мы сюда приехали не о ботанике болтать.
— Я просто пытаюсь помочь…
Бонсай вашего дяди едят мясо?
Вряд ли.
А кусаются?
Нет.
— Ну, тогда бонсай вашего дяди нам не помогут. Так, на чем мы остановились?
Пи Патель: — На высоких деревьях, о которых я вам рассказывал. Деревьях нормальной величины, крепко коренящихся в земле.
— Нет, давайте пока их отставим.
— Трудновато будет. Я, честно сказать, не пытался их носить с места на место.
— Да вы, я вижу, шутник, господин Патель! Ха-ха-ха!
Пи Патель: — Ха-ха-ха!
Г-н Чиба: — Ха-ха-ха! Ничего смешного.
Г-н Окамото: — Смейтесь, смейтесь. Ха-ха-ха!
Г-н Чиба: — Ха-ха-ха!
Г-н Окамото: — Теперь насчет тигра — тут мы тоже не уверены…
— В каком смысле?
— Трудно в это поверить.
— Да, просто невероятно.
— Вот именно.
— И как я только выжил, не понимаю.
— Да, нелегко вам пришлось.
— А можно еще печенья?
— Уже кончилось.
— А что там — во-он в том пакете?
— Ничего особенного.
— Можно взглянуть?
Г-н Чиба: — Прощай наш завтрак.
Г-н Окамото: — Возвращаясь к тигру…
Пи Патель: — Страшное дело. О-о-о, какие вкусные сэндвичи!
Г-н Окамото: — Да, на вид — ничего.
Г-н Чиба: — Есть хочется.
— Так вот, от тигра — никаких следов. Трудновато в такое поверить, а? Тигры на американском континенте не водятся. Появись тут дикий тигр, полицию бы уже давным-давно известили, как вы думаете?
— Сразу видно — не слыхали вы про пантеру, которая сбежала из Цюрихского зоопарка среди зимы.
— Господин Патель! Тигр — невероятно опасный дикий зверь. Как вам удалось выжить с ним в одной шлюпке? Это…
— Вы просто не понимаете, что с точки зрения диких зверей мы сами — опасные чужаки. Они нас боятся. И стараются нас избегать всеми силами. Сколько веков ушло, чтобы заглушить этот страх в некоторых животных, и то самых внушаемых, чтобы их, как это называют, одомашнить! Но большинство нас боятся по-прежнему — и так будет всегда. Если дикий зверь бросается на нас — значит, он в полном отчаянии. Они нападают, только когда не видят другого выхода. Для них это — последний шанс.
— Но в одной шлюпке?.. Нет уж, господин Патель, все равно это невероятно.
— Невероятно? Да что вы понимаете в невероятных вещах? Хотите невероятного? Сейчас я вам расскажу невероятное. Это секрет, который знают только владельцы индийских зоопарков. В 1971 году белая медведица Бара сбежала из Калькуттского зоопарка. С тех пор о ней — ни слуху ни духу; ни полицейские ее не видели, ни охотники, ни браконьеры, никто. Мы-то думаем, она по сей день живет себе на берегах реки Хугли. Так что, любезные господа, поосторожней там, если попадете в Калькутту: кто их, белых медведей, разберет, — может, они идут на запах суси! Если взять Токио, перевернуть вверх дном, да еще как следует встряхнуть, вы диву дадитесь, сколько зверья посыплется наружу: будут вам и барсуки, и волки, и удавы, и комодские драконы, и крокодилы, и страусы, и бабуины, и водосвинки, и кабаны, и леопарды, и ламантины — а каких только жвачных там не отыщется! Верно вам говорю: в вашем Токио дикие жирафы и дикие гиппопотамы живут поколениями — и ни одна душа их не замечает. Посмотрите как-нибудь, что налипло на ваши подошвы на улице, и сравните с тем, что лежит в Токийском зоопарке на дне клеток… и поднимите голову! А вы еще надеетесь найти тигра в мексиканских джунглях! Да это же смех один, просто смех! Ха-ха-ха!
— Никто не спорит, что в Токио могут водиться дикие жирафы и дикие гиппопотамы, а в Калькутте живет на воле белая медведица. Просто мы не верим, что в вашей шлюпке жил тигр.
— Вот она, столичная спесь во всей красе! В ваших мегаполисах, значит, могут водиться все твари Эдема, а моей скромной деревушке вы отказываете в обыкновенном бенгальском тигре!
— Господин Патель, пожалуйста, успокойтесь.
— Если для вас все упирается в правдоподобие, то чего ради вы вообще живете? Разве поверить в любовь так уж легко?
— Господин Патель…
— И не давите на меня своей вежливостью! В любовь тоже трудно поверить, спросите любого влюбленного. В жизнь тоже трудно поверить, спросите любого ученого. В Бога тоже трудно поверить, спросите любого верующего. Что же вы заладили — «трудно поверить», «трудно поверить»?
— Мы просто стараемся рассуждать разумно.
— Я тоже! Я только и делал, что разумно рассуждал. Разум — самое то, что надо для добывания пищи, одежды и крова. Тут с ним ничто не сравнится. И для защиты от тигров разум — самое лучшее средство. Но если вы начнете рассуждать чересчур разумно, то, глядишь, вместе с водой выплеснете из ванны Вселенную.
— Успокойтесь, господин Патель, успокойтесь.
Г-н Чиба: — Что за вода из ванны? О чем это он?
— Как же мне успокоиться? Вы бы видели Ричарда Паркера!
— Да-да.
— Громадина! Зубы — во! Клыки — ятаганы!
Г-н Чиба: — Что такое ятаганы?
Г-н Окамото: — Чиба-сан, вместо того, чтобы задавать дурацкие вопросы, на которые можно найти ответ в любом словаре, вы бы лучше что-нибудь придумали! Этот мальчишка — крепкий орешек. Сделайте же что-нибудь!
Г-н Чиба: — Смотрите! Шоколадка!
Пи Патель: — Вот здорово!
[Долгая пауза.]
Г-н Окамото: — Мало ему нашего завтрака. Скоро темпуру потребует!
[Долгая пауза.]
Г-н Окамото: — Мы упускаем из виду цель нашего расследования. Мы приехали расспросить вас о крушении сухогруза. Вы — единственный, кому удалось спастись. И всего лишь пассажир. Так что вы не несете никакой ответственности за случившееся. Мы…
— Какая вкусная шоколадка!
— Мы не собираемся предъявлять вам никаких обвинений. Вы — ни в чем не повинная жертва кораблекрушения. Мы всего лишь пытаемся установить, почему и как затонул «Цимцум». Мы надеялись, что вы поможете нам, господин Патель.
[Пауза.]
— Господин Патель?
[Пауза.]
Пи Патель: — Тигры существуют, шлюпки существуют, океаны существуют. Только из-за того, что три эти вещи никогда не сходились воедино в узких рамках вашего ограниченного опыта, вы отказываетесь поверить в то, что подобное возможно. Но факт остается фактом: «Цимцум» свел их вместе, а потом затонул.
[Пауза.]
Г-н Окамото: — А как насчет того француза?
— Что насчет француза?
— Два слепца, плывущие каждый в своей шлюпке, встречаются посреди Тихого океана… не слишком ли странно для простого совпадения?
— Странно, конечно.
— Нам это представляется очень маловероятным.
— Как и выигрыш в лотерею — при том что всегда кто-нибудь да выигрывает.
— Нам в это поверить чрезвычайно трудно.
— Мне тоже.
— Так и знал, что надо было взять выходной. Вы с ним говорили о еде?
— Ну да.
— А он неплохо разбирался в еде.
— Если это можно назвать едой.
— Кок на «Цимцуме» был французом.
— Французов по всему свету полным-полно.
— Может, этот ваш француз и был тот самый кок?
— Может. Я почем знаю? Я же его так и не увидел. Я тогда вообще ничего не видел. А потом Ричард Паркер сожрал его живьем.
— Очень кстати!
— Ничего подобного. Это было ужасно, отвратительно! А между прочим, как вы объясните, откуда в шлюпке взялись кости сурикат?
— Да, кости какого-то мелкого зверька…
— И не одного!
— …каких-то мелких зверьков в шлюпке действительно были. Очевидно, они попали туда с судна.
— У нас в зоопарке не было сурикат.
— У нас нет доказательств, что эти кости принадлежали именно сурикатам.
Г-н Чиба: — Может, это банановые кости! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!
— Ацуро! Заткнитесь!
— Прошу прощения, Окамото-сан. Это все от усталости.
— Вы подрываете престиж министерства.
— Прошу меня простить, Окамото-сан.
Г-н Окамото: — Это могли быть кости других животных.
— Это были сурикаты.
— Возможно, мангустов.
— Мангустов нам не удалось продать. Они остались в Индии.
— Мангусты могли жить на судне как паразиты, вроде крыс. В Индии мангустов много.
— Мангусты — как судовые паразиты?
— Почему бы и нет?
— И чтобы они бросились в бурное море и доплыли до шлюпки? Да еще и целой компанией? В это вам поверить легко?
— Не так трудно, как в некоторые вещи из тех, что мы услышали за последние два часа. Может, мангусты уже были в шлюпке, как та крыса, о которой вы рассказывали.
— Ну и чудеса — столько разного зверья в одной шлюпке!
— Да, чудеса.
— Прямо джунгли какие-то!
— Точно.
— Эти кости — кости сурикат. Отдайте их на экспертизу.
— Их не так уж много осталось. И голов не нашли.
— Я на них рыбу ловил.
— Едва ли эксперт отличит кости сурикаты от костей мангуста.
— Найдите себе патозоолога.
— Ладно, господин Патель! Ваша взяла. Мы не можем объяснить, откуда в шлюпке взялись кости сурикат, — если, конечно, это были сурикаты. Но мы здесь не за этим. Мы здесь потому, что приписанный к панамскому порту японский сухогруз из судоходной компании «Ойка» затонул в Тихом океане.
— Это-то я ни на минуту не забываю. Вся моя семья погибла.
— Нам очень жаль.
— Но не так, как мне.
[Долгая пауза.]
Г-н Чиба: — Ну, и что теперь делать?
Г-н Окамото: — Не знаю.
[Долгая пауза.]
Пи Патель: — Хотите печенья?
Г-н Окамото: — Да, с удовольствием. Спасибо.
Г-н Чиба: — Спасибо.
[Долгая пауза.]
Г-н Окамото: — Славный сегодня денек.
Пи Патель: — Да. Солнечный.
[Долгая пауза.]
Пи Патель: — Вы в Мексике впервые?
Г-н Окамото: — Да.
— И я.
[Долгая пауза.]
Пи Патель: — Значит, не понравился вам мой рассказ?
Г-н Окамото: — Ну что вы, очень понравился. Правда, Ацуро? Мы его не скоро забудем.
Г-н Чиба: — Да, точно.
[Пауза.]
Г-н Окамото: — Но в интересах нашего расследования хотелось бы знать, что произошло на самом деле.
— Что произошло на самом деле?
— Да.
— Значит, хотите другой рассказ?
— О-ох… нет. Нам хотелось бы знать, что произошло на самом деле.
— Но ведь когда что-то рассказываешь, всегда получается рассказ!
— О-ох… может быть, по-английски и так. Но если по-японски, то во всяком рассказе есть доля вымысла. А нам никаких вымыслов не надо. Нам нужны «голые факты», как это вы говорите по-английски.
— Но ведь когда о чем-то рассказываешь в словах — по-английски, по-японски, неважно, — все равно без вымысла не обойтись! Даже когда просто глядишь на этот мир — все равно уже что-то выдумываешь!
— О-ох…
— Мир же не просто такой, как есть. Он таков, как мы его понимаем, да? А когда что-то понимаешь, то привносишь в него что-то свое, да? И разве сама жизнь таким образом не превращается в рассказ?
— Ха-ха-ха! Да вы, я вижу, умный человек, господин Патель!
Г-н Чиба: — О чем это он толкует?
— Понятия не имею.
Пи Патель: — Значит, вам нужны слова, отражающие действительность?
— Да.
— Слова, не противоречащие действительности?
— Вот именно.
— Но ведь тигры не противоречат действительности.
— О-о-о, нет! Пожалуйста, только без тигров!
— Я понял, чего вы хотите. Вам нужен такой рассказ, который вас не удивит. Который только подтвердит то, что вы и так уже знаете. Который не заставит вас смотреть выше, дальше или по-иному, чем вы привыкли. Короче, вам нужен скучный рассказ. Мертвая история. Пресные, голые факты действительности.
— О-ох…
— История без зверей.
— Да!
— Без тигров и орангутанов.
— Вот-вот.
— Без гиен и зебр.
— Да-да.
— Без сурикат и мангустов.
— Точно, они нам не нужны.
— Без жирафов и гиппопотамов.
— Да, а не то мы заткнем уши!
— Значит, я вас правильно понял. Хотите историю без зверей.
— Историю без зверей, которая объяснит, почему затонул «Цимцум».
— Сейчас, минутку.
— Конечно. Кажется, мы наконец к чему-то подобрались. Будем надеяться, он хоть что-нибудь здравое скажет.
[Долгая пауза.]
— Ну, вот другая история.
— Отлично.
— Судно затонуло. С гулким, утробным скрежетом — будто рыгнуло. Обломки всплыли, а потом исчезли. Я барахтался посреди Тихого океана. Плыл к шлюпке. До чего же трудно было — как никогда! Казалось, я не двигаюсь с места. И воды уже наглотался. И замерз до полусмерти. Слабел с каждым гребком. Так бы я и потонул там, если бы не кок: он бросил мне спасательный круг и втащил на борт. Я забрался в шлюпку и рухнул без сил.
Нас было четверо. Чуть погодя матушка добралась до шлюпки, держась за связку бананов. А кок уже был там, и матрос тоже.
Он ел мух. В смысле — кок. Еще и суток не прошло; запасов еды и воды хватило бы не на одну неделю; и рыболовные принадлежности у нас были, и солнечные опреснители; и никаких оснований сомневаться, что нас скоро спасут. А он все равно махал руками — хватал мух на лету и заглатывал. Перед ним уже маячил зловещий призрак голода. А нас он обзывал чокнутыми дураками — за то, что не желаем присоединиться к дармовому угощению. Тошно смотреть было, но мы не подавали виду. Мы с ним держались очень вежливо. Он ведь был чужой человек, да к тому же иностранец. Матушка только улыбалась, качала головой и поднимала руку — дескать, спасибо, не надо. Тошнотворный был тип. Пасть — как помойка. Он и крысу сожрал. Только разделал сначала и высушил на солнце. Я — положа руку на сердце — тоже кусочек съел, малюсенький совсем, когда матушка отвернулась. Очень уж есть хотелось. А он был лицемерная скотина, кок этот, да еще брюзга, каких поискать.
Матрос был молодой. Ну, постарше меня, — лет двадцать с небольшим, наверное, — но он сломал ногу, когда спрыгнул с палубы, и от боли стал совсем как ребенок. Красивый. Лицо чистое, гладкое — ни щетинки. И такое утонченное: скулы широкие, нос приплюснутый, глаза-щелочки. Ну ни дать ни взять китайский император. Мучился он ужасно. По-английски — ни бе ни ме, вообще ни словечка не знал, ни тебе «здрасте», ни «спасибо», ни хотя бы «да» или «нет». Только по-китайски. И мы ни слова не понимали. Наверное, ему очень одиноко было. Когда он плакал, матушка держала его голову у себя на коленях, а я брал его за руку. Очень-очень печально все это было. Он так страдал — а мы ничего не могли поделать.
А перелом дрянной был — открытый, на правом бедре. Кость наружу торчала. Матрос визжал от боли. Мы вправили ему кость как могли и заботились о нем, кормили и поили. Но рана загноилась. Хоть мы и очищали ее каждый день, становилось только хуже. Скоро у него почернела и вздулась стопа.
А то, что случилось потом, — это кок затеял. Скотина он был. Помыкал нами как хотел. Нашептал нам, что гангрена пойдет выше и матрос умрет, если ногу не отрезать. Ничего сложного, ведь перелом в бедре, надо только разрезать мясо и наложить жгут. Этот мерзкий шепот у меня до сих пор в ушах стоит. Он, так и быть, спасет матроса, возьмет черную работу на себя, но мы должны будем крепко держать его. Надо застать его врасплох — обезболивающего-то нет. И мы навалились на него, все разом. Мы с матушкой держали его за руки, а кок сел на здоровую ногу. Матрос визжал и извивался. Грудь у него так и ходила ходуном. А кок орудовал ножом — он свое дело знал. Нога отвалилась. Мы с матушкой тут же отпустили его и отступили. Думали, как только его перестанут держать, он и вырываться перестанет. Думали, успокоится и будет себе лежать. Как бы не так! Он тотчас сел. Если б мы только могли разобрать, о чем он кричит! А он все визжал и визжал, а мы смотрели, не в силах отвернуться. Кругом все в крови было. А самое страшное — что бедняга матрос так разошелся, а нога лежала себе преспокойненько на дне. И матрос все смотрел и смотрел на нее, будто взглядом умолял вернуться. А потом наконец-таки рухнул навзничь. Мы тут же взялись за дело. Кок натянул кожу на оголенную кость. Мы замотали культю тряпкой и перевязали веревкой бедро повыше раны, чтобы остановить кровь. Потом уложили его на груду спасательных жилетов и укрыли потеплее. Зря старались. Разве вынести человеку такую боль, такое зверство? Целый вечер и всю ночь он стонал, дышал хрипло, прерывисто. Время от времени о чем-то возбужденно бредил. Я думал, до утра не дотянет.
Но он цеплялся за жизнь. Солнце взошло — а он так и не умер. Но и в себя толком не пришел — то очнется, то опять забудется. Матушка дала ему воды. А я вдруг заметил отрезанную ногу. У меня прямо дух перехватило. Вчера ее куда-то отпихнули в суете да так и забыли. За ночь из нее вытек сок, и она стала вроде как тоньше. Я взял спасательный жилет — вместо перчатки. И поднял эту жуткую ногу.
— Ты что делаешь? — встрепенулся кок.
— Хочу выбросить ее за борт, — ответил я.
— Ты что, сдурел? Мы ее используем как наживку. Для того все и затевалось.
Тут он живо захлопнул рот и отвернулся — сообразил небось, что сболтнул лишнего. Но слово не воробей.
— Для того и затевалось? — переспросила матушка. — Что вы имеете в виду?
Он прикинулся, что не слышит.
Матушка повысила голос:
— Вы хотите сказать, что мы отрезали бедному мальчику ногу не для того, чтобы его спасти, а чтобы получить наживку?
Но этот скот точно воды в рот набрал.
— Отвечайте же! — крикнула матушка.
Он вскинул глаза и впился в нее злобным взглядом, будто загнанный в угол зверь:
— Запасы кончаются, — рявкнул он. — Нужно больше еды, а не то мы все сдохнем.
— Да у нас запасов хоть отбавляй! — напустилась на него матушка. — И еды, и воды полно. Уж как-нибудь перебьемся на галетах, пока нас не разыщут. — Она схватила пластмассовую коробку, в которую мы сложили распечатанные упаковки галет. Вот так сюрприз! Почему она такая легкая? Мамина рука дрогнула, и в коробке затарахтели крошки — жалкие остатки вчерашнего изобилия. — Что это значит?! — Матушка сняла крышку. — Где галеты? Вчера была полная коробка!
Кок отвел глаза. И я тоже.
— Ты, эгоистичное чудовище! — взвизгнула матушка. — Так вот почему запасы у нас кончаются! Ты сожрал все один!
— Ему тоже перепало, — мотнул он головой в мою сторону.
Матушка повернулась ко мне. Сердце у меня так и ухнуло в пятки.
— Писин! Это правда?
— Это же было ночью, мама. Я даже не проснулся толком, а есть очень хотелось. Он дал мне галету. Я ее и съел, мне и в голову не пришло, что…
— Что, всего одну? — Кок издевательски хмыкнул.
Пришел черед матушке отвести глаза. Гнев из нее так и вытек, словно в песок ушел. Не сказав больше ни слова, она вернулась к матросу.
Лучше б она рассердилась на меня. Лучше б наказала. Что угодно, лишь бы не это молчание. Я принялся сооружать для матроса подушку из спасательных жилетов — только бы побыть к матушке поближе.
— Прости меня, мама, — прошептал я, уже чуть не плача. — Прости…
Собравшись с духом, я взглянул матушке в лицо и увидел, что и у нее в глазах стоят слезы. Но на меня она не смотрела. Вглядывалась куда-то в прошлое, в дальние дали воспоминаний.
— Одни мы с тобой остались, Писин, совсем одни, — проговорила она таким тоном, что последняя надежда умерла во мне в тот миг безвозвратно. Никогда в жизни я еще не чувствовал такого одиночества. Мы ведь к тому времени уже две недели проболтались в этой шлюпке, а такое даром не проходит. Верить, что отец и Рави спаслись, с каждым днем было все труднее.
Когда мы обернулись, кок уже держал отрезанную ногу за лодыжку над водой — чтобы стекли остатки крови. Матушка прикрыла глаза матроса ладонью.
Умер он тихо — жизнь просто вытекла из него, как кровь из ноги. Кок живо его разделал. Из ноги наживки не вышло. Мясо уже совсем разложилось и не держалось на крючке: просто растворилось в воде, и дело с концом. Но у этого чудовища ничего зазря не пропадало. Он все нарезал на кусочки — и кожу, и внутренности, все до последнего дюйма. Даже гениталии. Покончив с туловищем, принялся за руки, а там и до второй ноги добрался. Мы с матушкой тряслись от ужаса. Мама кричала на кока:
— Чудовище! Как ты смеешь?! Где твоя человечность? У тебя что, совсем совести нет? Чем этот бедный мальчик перед тобой виноват? Ты чудовище! Чудовище!
Но кок в ответ только изрыгал грязную брань.
— Ты хоть лицо ему прикрой, ради Бога! — крикнула матушка.
Невыносимо было видеть это прекрасное лицо, такое благородное и безмятежное, на этом истерзанном теле. Кок, услыхав это, бросился к голове матроса и, прямо у нас на глазах, содрал с нее кожу — и волосы, и лицо. Нас с матушкой вырвало.
Покончив с разделкой, он вышвырнул скелет за борт. Очень скоро по всей шлюпке уже лежали и вялились на солнце полоски мяса и куски органов. Мы шарахались от них в ужасе. Старались на них не смотреть. Но от запаха деваться было некуда.
В следующий раз, когда кок подошел близко, матушка ударила его по лицу — наотмашь, тяжело, аж в воздухе зазвенело. Такого я от нее не ожидал — поразительный поступок. И геройский. Настоящий взрыв ярости и горя, скорби и отваги. Она это сделала в память того несчастного матроса. Чтобы спасти хоть остатки его достоинства.
Я застыл в изумлении. И кок тоже. Он стоял не шевелясь, ни слова ни говоря, — а матушка смотрела ему прямо в лицо. Я заметил, как он старается не встретиться с ней взглядом.
Мы разошлись по своим углам. Я держался рядом с матушкой. И разрывался между восторженным восхищением и малодушным страхом.
Матушка следила за ним в оба. И поймала-таки — через два дня. Сколько он ни осторожничал, а она все же заметила, как он подносит руку ко рту.
— Я все видела! — крикнула она. — Ты только что съел кусок! Ты говорил, это для наживки! Так я и знала. Ты — чудовище! Зверь! Как ты мог? Он же человек! Такой же, как ты!
Как же она ошибалась, если рассчитывала, что от этих слов он устыдится, выплюнет тот кусок и рассыпется в извинениях! Он продолжал жевать, как ни в чем не бывало. Хуже того, поднял голову и остаток вяленой полоски сунул в рот уже не таясь.
— Вроде свинины, — пробормотал он. Матушка отвернулась, яростно передернув плечами — жест негодования и омерзения. А он преспокойно сжевал еще одну полоску. — Вот уже и сил прибавилось, — добавил он и снова сосредоточился на рыбалке.
Мы держались на своей половине шлюпки, он — на своей. Удивительно, какие прочные стены воздвигает сила воли! Мы жили себе спокойно целыми днями, будто его и вовсе не было.
Но совсем не обращать на него внимания нельзя было. Да, он был скот — но скот практичный. Руки у него росли откуда надо, да и море он знал. И голова работала — будь здоров. Это он придумал построить плот, чтоб рыбачить было удобнее. Если мы сколько-то и продержались, то лишь благодаря ему. Я ему помогал как мог. Но он был страшно несдержанный — все время орал на меня и ругался.
Мы с матушкой от того матроса ни кусочка в рот не взяли, ни крошки, хоть и совсем ослабли от голода, — но тем, что кок выуживал, все же не брезговали. Матушка, за всю жизнь не попробовавшая мясного, заставила себя есть сырую рыбу и черепашье мясо. Тяжко ей пришлось. Отвращения она так и не одолела. А вот мне было проще: я быстро смекнул, что голод — лучшая приправа.
Когда жизнь дает тебе поблажку, невозможно не почувствовать хоть мало-мальскую симпатию к тому, кто отсрочил твой приговор. До чего же здорово было, когда кок втаскивал на борт черепаху или большущую корифену! Мы с матушкой улыбались до ушей, блаженное тепло разливалось в груди, и в шлюпке воцарялось перемирие — на много часов. Матушка с коком говорили вежливо, даже шутили. А если еще и закат выдавался красивый, такая жизнь начинала мне казаться почти что сносной. В такие минуты я смотрел на него — да-да! — с нежностью. С любовью. Я воображал, что мы друзья не разлей вода. Он был грубиян, даже в хорошем настроении, но мы даже перед самими собой делали вид, что ничего такого не замечаем. Он говорил, что в конце концов мы наткнемся на какой-нибудь остров. На это и была вся надежда. Мы все глаза проглядели, высматривая этот обетованный остров, — и все напрасно. А он, пользуясь случаем, воровал еду и воду.
Бескрайняя пустыня Тихого океана сомкнулась вокруг нас гигантской стеной. Я думал, нам уже никогда из-за нее не выбраться.
Он убил ее. Кок убил мою мать. Мы голодали. Я страшно ослаб. Не смог удержать черепаху. Из-за меня мы ее упустили. Он ударил меня. Матушка ударила его. А он — ее. Она обернулась и крикнула: «Беги!» — и подтолкнула меня к плоту. Я прыгнул за борт. Думал, она прыгнет следом. Я плюхнулся в воду. Вскарабкался на плот. Они дрались. Я ничего не мог — только смотреть. Моя мать дралась с мужчиной. Злобным и мускулистым. Он схватил ее за руку и выкрутил запястье. Матушка вскрикнула и упала. Он склонился над ней. Сверкнул нож. Нож поднялся. Опустился. Опять взлетел — красный от крови. Опять опустился и поднялся, и еще, и еще. Матушку я не видел. Она лежала на дне шлюпки. Я видел только его. Наконец он прекратил это. Поднял голову, взглянул на меня. И швырнул в меня чем-то. Струя крови ударила мне в лицо. Никакой бич не хлестнул бы больнее. Я держал в руках мамину голову. Я разжал руки. Она пошла ко дну в облаке крови, и коса тянулась за ней, как хвост. Рыбы ринулись на глубину, пытаясь догнать ее, но еще быстрее наперерез ей метнулась длинная серая тень акулы — и голова исчезла. Я разогнулся. Его не было видно. Он прятался на дне шлюпки. Но потом показался-таки — чтобы выбросить мамино тело за борт. Рот у него был в крови. Вода забурлила от рыб.
Остаток дня и всю ночь я просидел на плоту, не спуская с него глаз. Мы ни словом не перемолвились. Он запросто мог бы обрезать веревку и от меня отделаться. Но — нет. Я оставался с ним — как живой укор совести.
Утром я подтянул плот к шлюпке — прямо у него на глазах. Я был совсем без сил. Он ничего не сказал. Я держался спокойно. Он поймал черепаху. Дал мне напиться ее крови. Потом разделал ее и положил для меня на среднюю банку лучшие куски. Я поел.
Потом мы схватились, и я его убил. На лице его не отражалось ничего — ни отчаяния, ни гнева, ни страха, ни боли. Он сдался. Он позволил себя убить, хоть и не без борьбы. Он понял, что зашел слишком далеко — даже по своим скотским стандартам. Он зашел слишком далеко и не хотел больше жить после этого. Но вины за собой не признал. Ну почему нам так трудно свернуть с пути зла?
Нож все это время лежал на виду — там же, на средней банке. Мы оба это знали. Он мог бы сам его взять — с самого начала. Он же сам его туда и положил. Я схватил нож. Ударил его в живот. Он скривился, но не упал. Я выдернул нож и ударил еще раз. Полилась кровь. Но он все стоял. Только голову приподнял — и посмотрел мне прямо в глаза. Может, он хотел этим что-то сказать? Думаю, да, — и я его правильно понял. Я ткнул его ножом в горло, у кадыка. И он сразу рухнул как подкошенный. И умер. Без единого слова. Не было никаких предсмертных речей. Только кашлянул кровью — и все. Чудовищная сила инерции у ножа: стоит ему прийти в движение — уже не остановишь. Я все бил и бил его этим ножом. Боль в потрескавшихся ладонях унялась от его крови. С сердцем я долго возился: столько всяких трубок пришлось перерезать, чтобы его наконец вытащить! Но оно того стоило — оказалось куда вкуснее черепах. Я и печень съел. И срезал здоровенные куски мяса.
Он был настоящий злодей. Но куда хуже другое: он столкнулся со злом во мне — с эгоизмом, гневом, жестокостью. Теперь мне с этим жить — и никуда от этого не деться.
Пришло время одиночества. Я обратился к Богу. И выжил.
[Долгая пауза.]
— Ну, что? Так лучше? Есть тут такое, во что вам трудно поверить? Или опять хотите, чтобы я что-нибудь изменил?
Г-н Чиба: — Какая жуткая история!
[Долгая пауза.]
Г-н Окамото: — А вы заметили, что и у зебры была сломанная нога, и у этого тайваньского матроса?
— Не-ет…
А гиена отгрызла зебре ногу точь-в-точь, как этот кок отрезал ногу матросу.
Ох-х-х… Окамото-сан, и как вы только все замечаете?!
А тот слепой француз из другой шлюпки — помнится, он сознался, что убил мужчину и женщину.
Да, точно.
А кок убил матроса и мать мальчишки.
Вот это да!
Много общего у этих историй.
Значит, тайваньский матрос — это зебра, мать — орангутан, а кок… а кок — гиена. Выходит, что сам он — тигр!
Да. Тигр убил гиену — и того слепого француза. Точь-в-точь, как он убил кока.
Пи Патель: — У вас не найдется еще шоколадки?
Г-н Чиба: — Сейчас. Вот!
— Спасибо.
Г-н Чиба: — Но что же все это значит, Окамото-сан?
Понятия не имею.
А остров? И кто такие сурикаты?
Не знаю.
А эти зубы? Чьи же зубы он нашел на дереве?
– Конец работы –
Используемые теги: Жизнь0.038
Если Вам нужно дополнительный материал на эту тему, или Вы не нашли то, что искали, рекомендуем воспользоваться поиском по нашей базе работ: Жизнь Пи
Если этот материал оказался полезным для Вас, Вы можете сохранить его на свою страничку в социальных сетях:
Твитнуть |
Новости и инфо для студентов