Из главы 2

Я помню, как я в первый раз пошел в подготовительный класс в школу West Hill. Я кричал: “Не пойду, мама, не пойду!” Я выл и пинался, и пытался спрятаться, но мне пришлось пойти. У них для этого есть свои способы, у взрослых. Я устроил драку, но я знал, что это бесполезно. Дорис сочувствовала мне, но не очень. “Это жизнь, мальчик, с этим ничего не поделаешь”…
. . . . . . . . . .
Я ненавидел подготовительный класс, я ненавидел всю школу. Дорис вспоминала, что я так нервничал тогда, что ей приходилось носить меня на спине из школы, потому что я сильно дрожал и даже не мог идти. А ведь это было еще до того, как меня в школе начали лупить и издеваться надо мной.
. . . . . . . . . .
Рано или поздно нас всех бьют. Лучше, когда это случается раньше. Одна половина - лузеры, другая - хулиганы. Это произвело на меня сильный эффект, я получил несколько уроков, которые смог использовать, когда стал старше. Главное, что я понял - как использовать эту вещь, которой обладают некоторые мелкие засранцы, и которая называется скорость. Которая обычно значит: “Убегай.”…
. . . . . . . . . .
Но моё самое тяжелое и болезненное воспоминание о тех временах – это день гнилых помидоров. Со мной случались разные неприятности, но тот день был худшим в моей жизни. В дальней части нашего сада стояли ящики с испорченными фруктами, и однажды мы с моим товарищем нашли там целую кучу гнилых помидоров. Мы тут же набрали их целый пакет. Мы устроили бой, швыряясь друг в друга гнилыми помидорами, мы закидали ими всё вокруг. Это томатное месиво было повсюду – на окнах, на стенах, мы сами испачкались с ног до головы. Мы были на улице и бомбили друг друга. “Получай, свинья!”- и гнилой помидор летит тебе в лицо. А когда я пришел домой, моя мама испугалась, что всё это дерьмо течет из меня. “Я вызвала человека.” - “О чем ты говоришь?” - “Я вызвала человека. Он собирается забрать тебя, потому что ты совсем вышел из-под контроля.” И я сломался. “Он будет здесь через пятнадцать минут, и он заберет тебя к себе домой.” И тут я обосрался. Мне было шесть или семь лет. “О, мама!” Я упал на колени, я просил и умолял. - “С меня хватит. Ты мне больше не нужен.” - “Нет, мама, пожалуйста…” - “И к тому же, я всё расскажу твоему отцу.” - “О, маааааам…” Это был жестокий день. Она была неумолима. Она продержалась еще целый час. Я плакал до тех пор, пока не уснул, и в конце концов я понял, что никакого человека вовсе и не было, и что она меня обманывала, чтобы запугать. И не мог понять, почему. Неужели из-за каких-то гнилых помидоров? Я думаю, мне нужен был урок. “Не делай этого здесь.” Дорис никогда не была строгой. Это было просто: “Ты должен сделать это и сделать то, как положено.”
И это был единственный раз, когда она внушила мне страх Божий. Никогда в нашей семье мы не имели никакого Божьего страха. Никто в моей семье не был как-либо связан с организованной религией. Никто из нас. Мой дед был убежденным социалистом, как и моя бабушка. Церковь, организованная религия – это было то, чего следует избегать. Никто не думал о том, что говорил Христос, никто не говорил, что Бога нет, или что-нибудь в этом роде, но они оставались в стороне от подобных организаций. На священников смотрели с большим подозрением. “Смотри, вон парень в черной рясе переходит дорогу.” В католическую церковь тоже не ходили, она внушала еще меньше доверия. У них не было на это времени. И слава Богу, а то воскресенья были бы еще скучнее, чем они были. Мы никогда не ходили в церковь, и даже не знали, где она находилась.
. . . . . . . . . .
Мы с родителями часто ходили в походы с палаткой. Они знали, как ставить палатку, как натягивать тент, как разжигать примус. Я был один в семье, у меня были только мама и папа, и там я всегда искал, с кем бы подружиться. Иногда с нами ходили и другие семьи, в которых было много детей, и я играл с ними в их палатке, а когда приходило время расставаться, моё сердце разрывалось. Меня огорчало, когда мне приходилось оставаться одному. Я немного завидовал, когда видел семью, в которой было четыре брата и две сестры. Но в то же время это заставляет вас быстрее взрослеть. Вы в основном общаетесь со взрослыми, но в своем воображении создаете свой собственный мир. Я особенно любил придумывать себе друзей.
. . . . . . . . . .
Для общения я держал домашних животных. У меня были кот и мышь. В это трудно поверить, но это может немного объяснить, кто я такой. Маленькая белая мышка, Глэдис. Я носил ее с собой в школу и разговаривал с ней на уроках французского, когда мне бывало скучно. Я кормил ее своими обедами и завтраками, и возвращался из школы с карманами, полными мышиного дерьма. Мышиное дерьмо – это не проблема. Оно представляет собой твердые гранулы, совсем не липкие. Вы просто вытряхиваете эти гранулы из карманов. Глэдис была бесхитростна и доверчива. Она очень редко высовывала голову из кармана, и подвергала свою жизнь опасности. Но Дорис не любила животных, она пригрозила мне, что убьет их. И она это сделала. Она убила моего кота и мою мышь. Я повесил на дверь ее спальни листок бумаги с нарисованным котом, который говорил: “Убийца”. Я так никогда и не простил ее за это. Реакция Дорис была обычной: “Замолчи. Не будь таким мягким. Он гадил здесь повсюду.”
. . . . . . . . . .
Дорога из школы домой через железнодорожные пути по пустырю была катастрофой для меня. По крайней мере целый год я жил с чувством опасности и страха, когда мне было девять или десять лет. Я был очень маленьким парнем в те дни – до своего нормального размера я дорос только к 15 годам или около того. А если ты такой мелкий, как я, тебе приходится непрерывно держать оборону. К тому же я был на год младше всех в нашем классе, потому что родился в декабре. В этом мне не повезло. Год в таком возрасте – это огромная разница. Я любил играть в футбол, на самом деле; я был хорошим левым нападающим. Я был быстрым, я старался метко пасовать. Но я был самым маленьким ублюдком, не так ли? Один жесткий удар в спину от парня, который старше меня, я и падал лицом в грязь. Когда ты такой маленький, а они такие большие, они пинают тебя вместо мяча. Ты всегда будешь таким. Это было: “Привет, маленький Ричардс!” Меня прозвали “обезьяна” за то, что мои уши торчали. У всех были какие-то прозвища.
Маршрут из Темпл-Хилла в школу был безрадостным. До 11 лет я ездил туда на автобусе и возвращался обратно пешком. Почему обратно я не ехал на автобусе? Не было грёбанных денег! Я тратил деньги, которые мне давали на автобус, и которые мне давали на стрижку, я стриг себя сам перед зеркалом. Чик, чик, чик. Поэтому мне приходилось идти пешком через весь город, с совершенно противоположной стороны, около 40 минут ходьбы, и было только два пути, Хавелок-роуд или Принсес-роуд. Орел или решка. Но я знал, что тот парень будет ждать меня, когда я выйду из школы. Он всегда угадывал, по какой дороге я собираюсь идти, и ждал меня там. Я всегда искал новые пути к дому, пробирался через чужие сады. Целыми днями я только о том и думал, как добраться домой и не быть побитым. Какая это тяжелая работа! Пять дней в неделю. Иногда этого не случалось, но в то же время ты сидел в классе, и все бурлило у тебя внутри. Как я, черт возьми, пройду мимо этого парня? Этот парень будет беспощаден. Я не мог ничего с этим поделать, я жил в страхе весь день, и это мешало мне сосредоточиться. Когда я приходил домой с синяком под глазом, Дорис спрашивала: “Откуда это?” “О, я упал!” В противном случае старушка начала бы допытываться, кто это сделал. Лучше было сказать, что ты упал с мотоцикла. Когда я получал плохие отметки в школе, Берт смотрел на меня: “Что происходит?” И ты не мог объяснить ему, что целыми днями в школе все твои мысли заняты только тем, как добраться до дома. Ты не можешь сделать это. Только слабаки поступают так. Ты должен был справиться с этим сам. Когда меня реально били, это не было такой уж большой проблемой. Я научился принимать удары. На самом деле мне не было очень больно. Ты учился держать оборону, и ты научился прикидываться, что они ранили тебя сильнее, чем на самом деле. “А-а-а-а-а” - и они думали “О, Боже! Я действительно нанес ему серьезные повреждения”.
А потом я поумнел. Жаль, что я не додумался до этого раньше. Со мной учился один хороший парень, теперь я уже не помню его имени, большой и немного туповатый. Он, скажем так, не был создан для академической жизни. Ему трудно было выполнять домашние задания, и он очень переживал из-за этого. Я сказал ему: “Послушай, я буду делать за тебя твои грёбанные домашние задания, а за это ты будешь ходить вместе со мной из школы домой. Это не так далеко от твоей дороги”. Так неожиданно у меня появился защитник, в качестве платы я делал за него уроки по истории и географии. Я навсегда запомнил первый раз, когда несколько парней как обычно ждали меня у школы, и они увидели, как он приближается к ним. И мы выбили из них дерьмо. Всего два или три раза, небольшое ритуальное кровопускание, и победа была за нами. Больше это не повторялось, пока я не перешел в свою следующую школу.
. . . . . . . . . .
Я был экспертом по принятию ударов довольно долгое время. Потом мне повезло, и однажды я сам проявил себя как забияка, хотя это была просто счастливая случайность. Это был один из магических моментов. Мне было 12 или 13 лет. Всего одним быстрым движением я повалил одного большого парня в школе, прежде чем он успел меня ударить. Напротив клумбы он поскользнулся и упал, и я оказался на нем. Когда я дерусь, будто красная пелена застилает мне глаза. Я ничего не вижу, но точно знаю, куда бить. Никакой пощады, приятель, удар сапога тебе обеспечен! Помню, я и сам удивился, когда этот парень начал падать. До сих пор вижу, как он упал в цветник, и как потом я не давал ему подняться. После этого случая вся атмосфера на школьном дворе изменилась. Как будто огромная туча, которая висела надо мной, вдруг исчезла. Я вдруг освободился от всех своих страхов и стрессов. Я и не знал, насколько велика была эта туча. В первый раз я почувствовал себя хорошо в школе, особенно потому что у меня появилась возможность отплатить добром за добро тем, кто когда-то помог мне. Был у нас один маленький невзрачный паренек по имени Стивен Ярд, по прозвищу “Сапоги”, которое он получил за его большие ступни. Его вечно дразнили, он был излюбленным объектом для нападок хулиганов. Я знал по себе, что это такое - ждать, когда тебя побьют, и я вступился за него. Я стал его защитником. Это было, типа: “Не связывайтесь со Стивеном Ярдом.” Я никогда не хотел стать большим и избивать других, я хотел быть достаточно большим, чтобы остановить это.
. . . . . . . . . .
Я вырос, слушая настоящую хорошую музыку, в том числе немного из Моцарта и Баха в фоновом режиме; я считал, что эта музыка была выше моего понимания в то время, но я впитывал ее. Я был, в большой мере, музыкальной губкой. Я был просто очарован людьми, играющими музыку. Это могли быть уличные музыканты, или пианисты в пабе, кто угодно, меня тянуло к ним. Мои уши старались уловить каждую ноту. Не имело значения, если они не попадали в такт, там возникали ноты, ритмы и гармонии, и они начинали звучать у меня в ушах. Это было очень похоже на наркотик. На самом деле, это более сильный наркотик, чем героин. Я мог дать пинка героину, но я не мог дать пинка музыке. Одна нота следует за другой, и вы никогда не знаете, какая будет следующей, вы и не хотите этого. Это как ходить по туго натянутому канату. Я думаю, первая пластинка, которую я купил, была "Long Tall Sally" Литтл Ричарда. Фантастическая запись, даже для сегодняшнего дня. Хорошие записи со временем становятся еще лучше. Но вот что меня завело по-настоящему, как взрыв в ночи, была песня "Heartbreak Hotel", которую я услышал лёжа в кровати и слушая Радио Люксембург, по моему маленькому радиоприемнику.
Это было потрясающе. Я никогда не слышал ее раньше, или что-либо подобное ей. До этого я никогда не слышал Элвиса. Как будто я давно ждал этого. Когда я проснулся на следующий день, я был уже другим парнем.
. . . . . . . . . .
Я поступил в художественный колледж в Сидкапе в 1959 году. Берт воспринял эту новость не очень хорошо. “Тебе нужна серьезная работа.” – “Какая, например делать электролампочки, папа?” Я стал саркастически подшучивать над ним, хотя наверное зря. “Производить электро- и радио-лампы?” В то время у меня уже были большие планы, правда, я еще не знал, как их осуществить. Для этого мне потребовалась встретить других людей позже. Я просто чувствовал, что я достаточно умен для того, чтобы так или иначе вырваться из этой социальной среды и не играть в их игры. Мои родители воспитывались во времена Депрессии, когда если вы достигали чего-то, то вы крепко держались за это, и это было так. Берт был самым неамбициозным человеком в мире. Я тогда был ребенком, и я даже не знал, что такое амбиции. Я просто чувствовал рамки, которые меня ограничивали. Общество и всё окружение, в котором я рос, было слишком мало для меня. Может, это был просто подростковый тестостерон, но я знал, что я должен был искать выход из положения.