Из главы 4.

Первый год своей жизни “Роллинг Стоунз” провели на съемной квартире, занимаясь тем, что воровали продукты и репетировали. Это стало почти нашим профессиональным бизнесом, до лучших времен. Мы платили за то, чтобы быть “Роллинг Стоунз”. Место, где мы жили – Мик, Брайан и я - на Эдит Гроув, 102, в Фулхэме, было поистине отвратительным. Мы переехали туда летом 1962, и пережили там зиму, которая была самой холодной со времен 1740 года. Мы должны были платить за отопление, электричество и газ, а шиллинги на это было нелегко найти. В комнате почти не было мебели, только потертый ковер, две кровати, и пара матрасов, у которых не было своего постоянного места. Но это не имело большого значения; обычно мы просыпались все втроем на полу, где у нас стоял огромный радиоприемник, который Брайан привез с собой.
Мы обычно тусовались в Wetherby Arms, на Кингс Роуд, в Челси. Я частенько заходил с черного входа, собирал там их пустую посуду и продавал ее им же, и у нас было несколько пенсов на бутылку пива. В те времена у нас вечно не было денег. Хорошо было, когда нам удавалось стащить пустые бутылки с вечеринок, на которых мы бывали. Начинал кто-то один из нас, затем и остальные присоединились к этой банде.
. . . . . . . . . .

Нашего соседа по квартире звали Джеймс Фелдж. Мы нашли его по объявлению, которое давали через Илинг Клуб. Мы искали еще одного жильца в нашу квартиру, чтобы делить с ним квартплату. Фелдж как будто почувствовал, что ему нужно именно сюда. Он оказался, пожалуй, единственным человеком на планете, кто мог жить в этом ужасном месте с нами – и даже превзойти нас в грубости и неподобающем поведении. Вряд ли кто-нибудь, кроме него, согласился бы жить с такой бандой как мы, которые бренчали ночи напролет, разучивая свою лабуду, в вечном поиске концертов. Все вместе мы были просто идиотами. В то время мы были еще подростками, хотя и в последней стадии. Мы соревновались между собой: кто сможет быть более отвратительным, чем другой. Ты думаешь, что ты сможешь вызвать во мне отвращение? Я покажу тебе. Когда мы возвращались с концерта, Фелдж стоял на верхней лестничной площадке и говорил: “Добро пожаловать домой!”, голый, со своими сраными трусами, надетыми на голову; он мог помочиться на тебя, или плюнуть в тебя. Фелдж был серьезным плевальщиком. Слизь текла у него отовсюду, откуда только можно. Он любил входить в комнату с огромной соплей, свисающей у него из носа до самого подбородка, но в остальном он был совершенно очарователен. “Привет, как дела? Это Андреа, а это Дженнифер…” Мы давали разные имена различным видам соплей: “Зеленый Гилбертс”, “Алый Дженкинс”. Был, например, “Рулевой Габардин”, которого люди не замечали, и который висел у них на лацкане как медаль. Это был победитель. “Желтый Хамфри” был другой. “Летающий V” – это тот, который пролетел мимо носового платка.
Люди были всегда простужены в те дни, из носа у них вечно текло, и они не знали, что с этим делать. Это не могло быть из-за кокаина, для этого было еще рановато. Я думаю, просто виной тому были плохие английские зимы.
У нас в то время было мало концертов, было особо нечего делать, и мы занимались тем, что изучали людей. Мы таскали вещи из других квартир. Когда соседки уходили, мы шарили у них по шкафам, и находили шиллинг или два. В туалете мы соорудили приспособление для записи на магнитофон. Мы просто включали его, когда кто-то шел туда, особенно если девчонки с нижнего этажа говорили: “Можно воспользоваться вашим туалетом?”, потому что их туалет был занят. “Да, конечно.” - “Быстро! Включайте его.” И потом, после каждого “представления”, когда дергали за цепь, это звучало как невероятные аплодисменты. Позже мы прослушивали эти записи. После каждого визита это звучало как праздничная ночь в Лондонском Палладиуме. Но самое ужасное впечатление на посетителей Эдит Гроув производила, конечно, куча немытой посуды в “кухне”. Жирные грязные кастрюли, из которых уже росла плесень, были составлены в большую пирамиду, к которой никто даже не прикасался. Но вот в один прекрасный день мы с Фелджем посмотрели на это безобразие и решили, возможно, от нечего делать отмыть это всё. Учитывая, что Фелдж был одним из самых грязных людей в мире, это было прямо-таки историческое решение. Но в тот день мы были поражены количеством грязи, и поэтому мы спустились этажом ниже и украли бутылку моющего средства.
Казалось, времена бедности никогда не кончатся. Та зима была очень суровой. И вот тогда у Брайана возникла фантастическая идея, заняться воспитанием его друга Дика, который имел бонус Территориальной Армии. Его имя было Дик Хаттрел, он был из Tewkesbury. Брайан был безжалостен к Дику, он почти что убил этого человека. Он принуждал его ходить за собой и платить за всё. Жестокий, жестокий, жестокий. Он заставлял его стоять на улице у дверей, пока мы ели, а он платил за нас. Даже мы с Миком были в шоке, хотя мы в общем-то были довольно хладнокровны. Иногда он разрешал ему посидеть с нами во время десерта. В характере у Брайана была какая-то настоящая жестокость. Дик Хаттрел был его старым школьным другом, и он бегал за Брайаном, задыхаясь, как собачонка. Однажды Брайан оставил бедного парня за дверью на улице без одежды, когда шел снег. Дик умолял впустить его, а Брайан смеялся. Я не собирался вылезать в окно, и тоже смеялся. Как этот парень позволял ему так с собой обращаться? Брайан забрал его одежду и послал его на улицу в одних трусах. В метель. “Ты хочешь сказать, что я должен тебе 23 фунта? Черта с два!” Он только что оплатил наш ужин, мы пировали как короли. Ужасный, действительно ужасный. Я сказал: “Брайан, это просто бессердечно с твоей стороны, приятель”. Брайан, бессердечный, порочный сукин сын. Только маленький, и блондин к тому же. Мне интересно, что случилось с Хаттрелом в дальнейшем. Если уж он пережил такое, то он способен был вынести всё.
В то время мы были циничны, язвительны и грубы, когда этого требовали обстоятельства.
. . . . . . . . . .

Если нам удавалось сыграть концерт, жизнь была прекрасна! Кто-то договорился с нами и пригласил нас! Я имею в виду: “вау”. Мы должны были делать что-то хорошее. В противном случае на повестке дня у нас были кражи в магазинах, собирание бутылок и голод. Мы обычно откладывали наши деньги на гитарные струны, замену радиоламп и ремонт усилителей. Это требовало просто невероятных расходов.
. . . . . . . . . .
Всё, что мы слушали тогда, это американский блюз, или ритм-энд-блюз, или кантри-блюз. Каждый час бодрствования, каждый день, мы просиживали перед динамиками, пытаясь разобраться, как сделан этот блюз. Вы падали без сил на пол с гитарой в руках. Это было так. Вы никогда не переставали учиться играть на инструменте, но в то же время находились в непрерывном поиске. Вы должны были добиться этого звучания, если вы хотели играть на гитаре. Мы подошли к звучанию Чикагского блюза так близко, насколько смогли – две гитары, бас и барабаны, и фортепиано – и сидели и слушали каждую запись, когда-либо сделанную на Chess. Чикагский блюз стал для нас ударом прямо между глаз. Мы все выросли на рок-н-ролле, но мы сосредоточились на этом.
. . . . . . . . . .
С тех пор, как мы собрались вместе, нам хотелось стать чернокожими. Мы впитывали их музыку, но это не изменило цвет нашей кожи. Она даже стала еще немного белее. Брайан Джонс был блондином Элмором Джеймсом из Челтнема. А почему бы и нет? Мы могли приехать откуда угодно и быть любого цвета. Мы поняли это спустя время. Челтнем, по общему мнению, это было невероятно далеко. Не так уж много блюзовых музыкантов были из Челтнема. И мы не хотели зарабатывать деньги. Мы презирали деньги, мы презирали чистоту, мы просто хотели быть черными чуваками. К счастью, мы вырвались из этого. Но это была школа; из этого родилась наша группа.
. . . . . . . . . .
Наша работа в то время была чисто идеалистической. Мы играли Чикагский блюз почти бесплатно. Это было блестящее прикрытие, и всё такое. И монашеское, интенсивное обучение, для меня во всяком случае. Всё ваше время от пробуждения до отхода ко сну было посвящено обучению, слушанию и попыткам раздобыть хоть какие-то деньги – разделение труда. Идеально было, когда у нас было несколько фунтов на необходимые расходы, и мы могли отложить на случай непредвиденных ситуаций. И кроме того, рядом с нами были эти прекрасные девушки, три или четыре из них, Ли Мухаммед и ее подруги, они убирались у нас, готовили для нас, и просто проводили с нами время. Какого чёрта они находили в нас в то время, я не знаю. У нас тогда не было других интересов, кроме как сэкономить электроэнергию, или стащить что-нибудь съестное из супермаркета. На самом деле, женщины были лишь на третьем месте в нашем списке. Электричество, еда, эй, что еще нужно для счастья? Нам нужно было работать вместе, нам нужно было репетировать, слушать музыку, нам нужно было делать то, что мы хотели делать. Это была мания. Каждый, кто пытался вырваться из гнезда, считался предателем. Вы должны были проводить все часы бодрствования, изучая Джимми Рида, Мадди Уотерса, Литтл Уолтера, Холина Вулфа, Роберта Джонсона. Это был ваш концерт. Отнимать хотя бы мгновение от этого было грехом. Такое было отношение, такая атмосфера, в которой мы жили. Мы довольно мало внимания обращали на женщин, которые крутились вокруг нас. У нас был необыкновенный драйв, между Миком, Брайаном и мной. Это было непрерывное обучение, не совсем в академическом смысле, но что-то вроде того. Потом, я думаю, мы поняли, как и любые молодые люди, что блюз не изучают в монастыре. Вы должны выйти оттуда, и разбить свое сердце, а затем вернуться, и вот тогда вы сможете петь блюз. Желательно, сделать это не один раз.
. . . . . . . . . .
Как мы могли соперничать с мафией Диксилендов и пробиться на сцену? Их броня казалась непробиваемой. Это была идея Стю – играть в перерывах в клубе Marquee, пока Акер пил пиво. Мы вклинивались между чужими выступлениями, не получая денег за это. Стю придумал эту стратегию. Он просто приезжал и говорил: мы согласны выступать бесплатно в перерывах в Marquee, или Manor House. И вдруг перерывы стали вызывать больше интереса, чем основное событие. В перерыве объявляют группу, и они играют Джимми Рида. Пятнадцать минут. И буквально через месяц после этого монополия традиционного джаза исчезла.
. . . . . . . . . .
Мы стали регулярно выступать в Клубе Crawdaddy в Ричмонде, и с этого момента наше будущее было обеспечено. Мы стали известны за шесть недель. Для меня Чарли Уоттс был тайной сутью целого. И, возвращаясь к Яну Стюарту, - “Нам нужен Чарли Уоттс” – на что мы только не шли, чтобы заполучить Чарли! Мы голодали сами, только чтобы платить ему! Буквально. Мы занимались магазинными кражами, чтобы заполучить Чарли. Мы урезали наши пайки, так сильно мы хотели его, мужик. И теперь он был с нами! Вначале у нас не Было ни Билла, ни Чарли…
Новый бас-гитарист пришел попробовать с Тони. Это была одна из наших лучших репетиций. У Билла был усилитель! Он пришел к нам, принеся с собой полное оборудование. Он дал нам целый пакет услуг. Усилитель A Vox AC30, на который у нас самих не было средств. Усилитель сыграл решающую роль. Сначала я просто хотел взять Билла из-за его усилителя. Но это было еще до того, как он начал играть с Чарли… Когда Билл и Чарли начали играть вместе, что-то начало происходить. Билл – невероятный бас-гитарист, нет никаких сомнений.
. . . . . . . . . .

Мы выступали на маленьких сценах, и это было в самый раз для нас. Особенно для Мика. Его артистизм особенно проявился на этих маленьких площадках, где особенно не развернешься - возможно, более, чем когда-либо позже. Я думаю, движения Мика во многом идут именно от того, что мы выступали обычно на очень, очень маленьких сценах. Иногда на сцене, вместе с нашим оборудованием, пространство для выступления было размером не больше стола. Группа располагалась на расстоянии двух футов сзади от Мика, практически он был в центре, и не было никакого эффекта задержки или разделения. Он играл на губной гармошке и был частью группы. Я не думаю, что кто-либо еще из певцов в то время в Англии играл на губной гармошке, и одновременно был лидер-вокалистом. Потому что губная гармошка была, и может до сих пор остается очень важной частью звука в музыке, особенно если вы играете блюз. Дайте Мику Джаггеру сцену в размер стола, и он сможет работать на ней лучше чем кто-либо, кроме быть может Джеймса Брауна. Он вертелся и крутился, к тому же играл на маракасах – давай, детка! Мы обычно сидели на стульях и играли, а он работал вокруг нас, потому что не было другого места. Если вы качнете гитару, вы можете заехать ею кому-нибудь в лицо. Он играл сразу на четырех маракасах, когда пел. Делал он это блестяще. Много времени спустя я напомнил ему о маракасах. Даже в том возрасте меня удивляло, как он может делать так много на таком маленьком пространстве. Это было похоже на испанские танцы.
В Ричмонде мы учились выступать. Там мы поняли, что мы реально хорошая группа. И мы могли дать людям настоящую свободу на несколько часов, и получить это взаимопонимание между сценой и аудиторией.
. . . . . . . . . .
Мик сильно изменился с тех пор. Я вспоминаю, какая редкая совместимость была у нас с Миком в ранние времена Stones, когда мы только формировались. Во-первых, у нас никогда не было вопросов о нашей цели. Мы точно знали, чего мы хотим, это даже не обсуждалось, вопрос был только в том, как этого достичь. Мы не говорили о цели, мы и так знали, в чем она состоит. В основном мы хотели иметь возможность делать записи. По мере развития событий цели становились больше. Наша первая задача состояла в том, чтобы быть лучшей ритм-энд-блюзовой группой в Лондоне, с регулярными концертами каждую неделю. Но главной целью было записывать пластинки. На самом деле, нам хотелось попасть в эту святая святых – студию звукозаписи. Как вы можете учиться, если перед вами нет микрофона, и у вас нет магнитофона в студии? Вы видели, как это делается, а дальше? Сделать запись, всеми правдами и неправдами. John Lee Hooker, Muddy Waters, Howlin' Wolf – они были теми, кем были, без всяких компромиссов. Они просто хотели записывать пластинки, как я, как любой из нас. Я сделаю всё, чтобы записываться. Это был реальный нарциссизм с нашей стороны. Мы просто хотели услышать, на что похоже наше звучание. Мы хотели звучать в записи. Мы еще не могли получить “payback”, но мы действительно хотели “playback”. [Игра слов: “payback”- окупаемость, “playback”- звуковоспроизведение. (Прим.перев.)] В те дни иметь возможность войти в студию, и получить свою пленку с записью, это значило получить легитимность. “Вы теперь офицер” вместо того, чтобы быть одним из шеренги. Играть вживую было самой важной вещью в мире, но запись была как документ. Подписанный, заверенный печатью и доставленный. Стю был единственным парнем, кто знал кое-кого, кто мог открыть дверь в студию поздней ночью, и пустить нас туда на час. В то время это было как зайти в Букингемский Дворец или получить пропуск в Адмиралтейство. Было почти невозможно попасть в звукозаписывающую студию. Это кажется странным теперь, когда кто угодно может записаться где угодно и выложить запись в Интернет.
. . . . . . . . . .

Затем наступил день, когда Эндрю Луг Олдхэм пришел посмотреть на нашу игру в Ричмонде, и дальше всё понеслось на разрушительной скорости. За какие-то две недели мы получили контракт на запись. Эндрю работал с Брайаном Эпстайном и играл важную роль в создании имиджа Beatles. Эпстайн уволил Эндрю, потому что у них возникли большие разногласия. Эндрю сделал большой шаг влево, и решил создать что-то своё. “Хорошо, я покажу тебе”. Мы для него были инструментом, чтобы отомстить Эпстайну. Мы были динамитом, Эндрю Олдхэм был детонатором. Ирония заключается в том, что в начале Олдхэм, великий создатель публичного образа Stones, считал нашим недостатком то, что мы были длинноволосыми, и выглядели грязными и грубыми. Сам он был очень чистеньким мальчиком в то время. Сама идея Beatles, их одинаковая униформа, это еще имело смысл для Эндрю. Но для нас это было не так. Он одел нас в униформу. Мы должны были надеть эти проклятые клетчатые пиджаки на передачу Thank Your Lucky Stars, но мы просто немедленно скинули их и остались в кожаных жилетках из Charing Cross Road. “Где твой пиджак?” – “Я не знаю. Моя подруга его носит.” И что ты сделаешь? Beatles, где бы они ни выступали, всегда похожи на грёбанный мешок блох, правда? А у тебя есть другая хорошая группа. Не надо подражать Beatles. Мы собираемся стать анти-Beatles. Мы не собираемся быть Ливерпульской Четверкой, одетыми в одинаковое дерьмо. Все они слишком милые, все одеты в одинаковые костюмы, и всё это – шоу-бизнес. И вы можете себе представить, Эндрю стал делать всё не так, как принято в шоу-бизнесе. Мы и понятия об этом не имели. “Мы слишком хороши для этого дерьма, мужик. Мы играем блюз, ты же знаешь, нам всем по восемнадцать лет. Мы побывали на Миссисипи и в Чикаго.” Мы обманывали сами себя, но это реально летело ему в лицо. У вас есть Beatles, мамы любят их, и папы любят их, но позволите ли вы вашей дочери выйти замуж за этих? И это было в весьма гениально. Я не думаю, что Эндрю или кто-то из нас были гениями, просто это был выстрел, попавший прямо в цель, и это было здорово, теперь мы могли играть по правилам шоу-бизнеса, и в то же время оставаться самими собой. Я не должен делать стрижку как у него или у кого-то еще. Я всегда смотрел на Эндрю как на абсолютное совершенство, как на человека с идеальным PR. Я видел в нем острое лезвие. Я очень любил его таким, каким он был – невротичным и сексуально дезориентированным. Его послали учиться в государственную школу под названием Welling borough, и там он провел не лучшие свои времена, как и я. Эндрю, особенно в те дни, всегда был немного нервным, но он был очень, очень уверен в себе, в этом была его определенная уязвимость, и мы постоянно должны были с этим считаться. Но он конечно, со многим мирился. Мне нравился его ум, мне нравился его способ мышления. Немного изучив рекламу в художественной школе, я сразу ясно увидел, что он пытается сделать. Мы подписали контракт с Decca. И через несколько дней – он достал деньги, чтобы оплатить это! – мы уже были в студии, Olympic Studios. Но большинство наших ранних вещей в то время были записаны в Regent Sounds Studio. Это была просто маленькая комната, полная коробок из-под яиц, там был магнитофон Grundig. Магнитофон висел на стене, а не стоял на столе, что придавало этой комнате вид студии. Если бы он стоял на столе, это было бы не профессионально… Итак, наш первый альбом, а также несколько последующих, плюс "Not Fade Away", который первым пробился на третье место в чартах в феврале 1964, и "Tell Me", были сделаны в окружении коробок из-под яиц. Эти первые альбомы были записаны в нескольких студиях, вместе с невероятными людьми, которые приходили к нам на запись, такими как Фил Спектор, который сыграл на басу в "Play with Fire", Джек Ницше, сыгравший на клавесине. Приходили Спектор, Бо Дидли, и Gene Pitney, который записал одну из первых песен, написанных мной и Миком "That Girl Belongs to Yesterday."
Но, согласно контракту с Decca, Стю должен был быть исключен из группы. Шесть это слишком много, и очевидно, лишним был пианист. Таковы жестокие правила бизнеса. Сообщить об этом Стю должен был Брайан, поскольку он называл себя лидером группы. Это было очень тяжело. Он не был удивлен, и я думаю, что он уже тогда принял решение, как поступить, если это произойдет. Он всё абсолютно понимал. Мы ожидали, что Стю уйдет со словами: “Пошли вы к черту. Спасибо большое”. Вот где действительно проявилась широкая натура Стю. После этого, о'кей, я подвезу тебя. Он всегда был на записях. Его интересовала только музыка. Для нас он никогда не был уволен. И он всё понимал. “Я выгляжу не так, как вы, да?” Он был самым великодушным человеком на свете, мужик. Он много сделал, чтобы собрать нас вместе, и не мог бросить нас только из-за того, что его отодвинули на задний план.
. . . . . . . . . .

Настроение в группе было примерно таким: “Мы делаем запись, вы можете в это поверить?” Еще у нас было чувство какой-то обреченности. Бог мой, если у нас вышел один сингл, мы сможем продержаться еще два года, и всё. И что мы будем делать дальше? Потому что никто не мог продержаться дольше. Ваша сценическая жизнь тогда, а для многих и сейчас, обычно продолжалась около двух с половиной лет. И кроме Элвиса, никто не доказал, что это не так. Это странно, но даже когда вышла наша первая пластинка, мы всё ещё оставались в основном клубной группой. Кажется, самой большой площадкой, на которой мы играли, был клуб Marquee. Наша пластинка вошла в первую двадцатку, и вдруг, в считанные недели или около того, мы превратились в поп-звезд. Это было трудно для парней, которые привыкли к другому отношению, типа: “убирайтесь отсюда”, и, вы знаете, “пошел на …”. И вдруг они одевают нас в эти грёбанные клетчатые костюмы, и мы несемся по течению. Это было как цунами. Одну минуту, эй, вы хотели сделать запись, и вы записались, и это попадает в проклятую первую двадцатку, и теперь вы должны принять участие в передаче Thank Your Lucky Stars. Мы никогда не думали о телевидении. Мы продвигались в шоу-бизнесе. Но мы воплощали собой анти-шоубизнес, и поэтому нас приняли довольно холодно. Но потом мы поняли, что мы должны пойти на некоторые уступки. Мы должны были придумать, как нам действовать. Пиджаки не продержались долго. Может, это был хороший шаг для первой записи, но уже на вторую запись мы пришли без них…
В июле 1963 мы уже давали концерты за пределами Лондона, первыми были Миддлсбург и Йоркшир, и там мы впервые почувствовали вкус беспорядков. В течение последующих трех лет, до 1966 года мы играли практически каждую ночь или каждый день, иногда по два концерта в день. Мы отыграли около тысячи концертов, почти спина к спине, едва успевая позавтракать, и получив всего лишь около десяти выходных за все три года. Возможно, если бы мы были одеты в наши клетчатые пиджаки, и выглядели бы как маленькие куклы, мы бы не вызвали такого возмущения мужчин в аудитории Wisbech Corn Exchange в графстве Cambridgeshire в июле 1963. Мы были городскими мальчиками, и эта музыка была привычной для города. Но вы попробуйте поиграть в Wisbech, в 1963, с Миком Джаггером. Вы получите совершенно иную реакцию. Wisbech Corn Exchange, далеко на проклятых болотах. И началась заваруха, потому что местные мужики и парни не могли мириться с тем, что их девчонки побросали их ради кучки пижонов, которые приехали из Лондона. Это была очень хорошая заварушка, из которой нам удалось благополучно выбраться.
Самым необычным было наше выступление в известной рок-н-ролльной аудитории “Hastings caves”, которую некоторые называли Леди Лэмпсон, и которая была довольно большой. Мы там были лишь частью развлекательного шоу. Нам сказали, чтобы мы шли в банкетный зал после выступления. Это воодушевило нас, но мы отлично играли, пока один из них не поднялся на сцену и не сказал Яну Стюарту: “Эй, пианист, я тебе говорю, ты можешь сыграть 'Moon River'?" Билл взял его и вытолкнул со сцены, так или иначе. Лорд Лэмпсон, или кто это был тогда, сказал: “Кто этот ужасный маленький человек?” Вы можете играть на наших вечеринках, но мы будем обращаться с вами, как с неграми. Это было как раз по мне, я почувствовал гордость, я имею в виду, что мне нравилось, когда меня воспринимали как чернокожего. Но это был Стю, которому впервые сделали замечание. “Я тебе говорю, пианист… “
. . . . . . . . . .

Первое время нашу аудиторию в основном составляли женщины, вплоть до конца 60-х, когда соотношение выровнялось. Эти армии диких девиц, которые так и норовили схватить кого-нибудь из нас, начали появляться в больших количествах, начиная с середины нашего первого тура по Великобритании, осенью 1963. Мы гастролировали вместе с невероятными музыкантами: Everly Brothers, Bo Diddley, Little Richard, Mickie Most. Мы чувствовали себя как в Диснейленде, или в самом лучшем тематическом парке, который мы могли себе представить. И в то же время мы получили уникальную возможность побывать на вершине. Мы привыкли висеть на заграждениях в Gaumonts и Odeons, чтобы посмотреть, как работают Бо Дидли, Литтл Ричарда, Эверли. Это был пятинедельный тур. Мы ездили везде, Bradford, Cleethorpes, Albert Hall, Finsbury Park. Большие концерты, маленькие концерты. Это было удивительное чувство, вау, я на самом деле нахожусь в костюмерной вместе с Литтл Ричардом. Ода часть тебя, это фанат, “О, мой Бог”, а другая часть тебя, “Ты здесь с мужчиной, и сейчас тебе лучше быть мужчиной”. В первый раз мы поднялись на эту первую сцену в Театре Нью Виктория в Лондоне. Он простирался до горизонта. Ощущение пространства, размер аудитории, масштаб, всё было захватывающим. Мы там почувствовали свою ничтожность. Очевидно, мы были не так уж плохи. Но мы смотрели друг на друга, и пребывали в состоянии шока. И вот занавес открылся, и – аааа… Бурлящий Колизей. Вы привыкаете к этому очень быстро. Но в ту ночь я чувствовал себя таким маленьким. И конечно, мы звучали там не так, как мы обычно звучим в маленькой комнате.
. . . . . . . . . .

Ни минуты в мире не обходилось без девчонок. Они, черт бы их побрал, как-то пробирались к нам, и начиналось: ла-ла-ла-ла. А потом вынюхивали что-то вокруг. И ты думаешь: ничего себе, когда я сменил Old Spice на Habit Rouge, всё определенно изменилось к лучшему. Так чего же они хотели? Славы? Денег? Или это было по-настоящему? Ведь если у вас раньше было мало шансов встречаться с красивыми женщинами, то у вас возникают такие подозрения. Мне приходилось спасаться от девчонок гораздо чаще, чем от парней. Иногда они только обнимали и целовали меня, и больше ничего. Просто согрей меня ночью, просто подержим друг друга за руки в тяжелые, суровые времена. И я говорил: “Черт возьми, почему ты возишься со мной, ты ведь знаешь, что я раздолбай и завтра я отсюда уеду?” - “Я не знаю. Я думаю, ты этого стоишь.” - “Ну, не буду спорить.” В первый раз я столкнулся с этими маленькими английскими цыпочками на севере, во время нашего первого тура. Когда шоу заканчивалось, мы шли в паб или в бар при отеле, и ты вдруг оказывался в комнате с какой-нибудь очень милой девушкой, которая посещает Шеффелдский Университет и изучает социологию, и которая решила сделать что-то реально хорошее для тебя. “Я думаю, ты умная девочка. Я гитарист. Я только проездом в этом городе.” - “Да, но ты мне нравишься.” Иногда симпатия бывает лучше, чем любовь.
. . . . . . . . . .

Я никогда не испытывал большего страха за свою жизнь, чем от девочек-подростков 13, 14, 15 лет, когда они собираются в группы. Этот страх никогда не покидал меня. Они меня чуть не убили. Если вы попадали в эту бешеную толпу, они могли задушить или растерзать тебя в клочья. Лучше оказаться на войне в траншее и сражаться с врагами, чем столкнуться лицом к лицу с этой несокрушимой волной похоти или желания, или чего-то еще, неизвестного даже им самим. Полицейские разбегаются, и ты остаешься один на один с этой буйной толпой. Кажется, это было в Миддлсброу. Я пытался сесть в машину, но эти суки преградили мне дорогу. Проблема была в том, что когда ты попадал к ним в руки, они не знали, что с тобой делать. Они чуть не удавили меня, схватившись за мое ожерелье, одна с одной стороны, другая с другой; тянут в разные стороны: “Кейт, Кейт”, а между тем душат меня. Я схватился за дверную ручку автомобиля, и она оторвалась, машина засигналила и тронулась, а я остался стоять с этой проклятой ручкой в руке. Меня бросили на произвол судьбы в тот день. Водитель был в панике. Остальные парни уже сидели в машине, и он не собирался больше ждать. И я остался в этой толпе самок-гиен. Следующее, что я помню, я очнулся возле задней двери, ведущей на сцену, видимо меня перетащили туда полицейские. Оказывается, я потерял сознание и чуть не задохнулся, когда все они навалились на меня. Что вы собираетесь делать, когда я оказался в ваших руках?
Я помню один случай реального контакта с этими девчонками, совершенно неожиданный. Был выходной день. Небо было хмурым, и внезапно начался сильный ливень. На улице перед домом я увидел трех “тяжело умирающих” фанаток. Они мокли под дождем, но не уходили! Что оставалось делать мне, бедному парню? “Заходите, чувихи!”. Моя крошечная каморка заполняется тремя промокшими юными созданиями. Они стояли и дрожали, их прически размокли, и они забрызгали всю мою комнату. Они дрожали от холода и от того, что неожиданно оказались в комнате у своего идола (возможно, идола лишь одной из них). Они были в полном смятении, и не знали, что им делать. Я тоже сконфузился. Одно дело, играть для них на сцене, другое – оказаться с ними лицом к лицу. Им нужно было пойти в туалет, и нужны были сухие полотенца. Они делают слабую попытку привести себя в порядок. Всё было нервно и напряженно. Я угощаю их кофе, в который добавил немножко бурбона, но о сексе не было даже речи. Мы сидели, болтали и смеялись, пока небо не прояснилось. Я вызвал им такси. Мы расстались друзьями.
. . . . . . . . . .

Сентябрь 1963.
Ни одна песня, по крайней мере из тех, что мы думали, не попала в чарты. Ни одна из ритм-энд-блюзовых песен. Мы репетировали в Студии 51 возле Сохо. Эндрю куда-то исчез, он вышел развеяться, и набрел на Джона и Пола, выходящих из такси в Charing Cross Road. Они выпили, и Эндрю рассказал им о своей проблеме. Он сказал: нет песен. Он вернулся в студию вместе с ними, и они дали нам свою песню, которая должна была войти в их следующий альбом, но не выходила в виде сингла, "I Wanna Be Your Man." Они сыграли ее с нами до конца. Брайан очень хорошо положил эту песню на слайд-гитару. Мы сделали ее так, что она стала безошибочно узнаваемой песней Stones, а не Beatles. Стало ясно, что у нас появился хит, почти до того, как оно ушли из студии. Они целенаправленно выбрали нас. Они были авторами песен, и они старались продвигать свои песни, они решили, что эта песня подойдет нам. А кроме того, мы взаимно восхищались друг другом. Мик и я восхищались их гармониями, их авторскими возможностями, а они завидовали нашей раскрепощенности, свободе движений, нашему имиджу. Они хотели бы присоединиться к нам. Дело в том, что у нас с Beatles были очень дружеские отношения. К тому же это было очень практично сработано, потому что синглы в то время выходили каждые шесть-восемь недель. И мы старались делать так, чтобы они не столкнулись во времени. Я помню, Джон Леннон подзывает меня и говорит: “Ну, мы не еще не закончили микширование.” - “А у нас уже есть одна, готовая к выходу.” - О’кей, вы пойдете первыми.”
Когда мы только начинали выступать, мы были так заняты в разъездах, что и не думали о сочинении песен. К тому же мы считали, что это не наша работа, это даже не приходило нам в голову. Мы с Миком считали, что сочинение песен - это что-то запредельное, это работа, которую всегда делает кто-то другой. Я скакал на лошади, а кто-то другой подковывал ее. Все наши первые записи были каверами. "Come On," "Poison Ivy," "Not Fade Away." Мы просто играли американскую музыку для англичан, и мы могли играть ее чертовски хорошо, как американцы даже и не слышали. Мы уже были шокированы и ошеломлены быть там, где мы были, мы были счастливы быть интерпретаторами музыки, которую мы любили. Мы не видели причин выходить за пределы этого. Но Эндрю был настойчив. Жесткое давление бизнеса. Вы сейчас делаете невероятные вещи, но если не будет другого материала, желательно нового, всё может закончиться. Вы должны выяснить, сможете ли вы сами это сделать, а если нет, то мы должны найти авторов, которые будут писать нам песни. Потому что вы не можете жить только на одних кавер-версиях. Этот квантовый скачок к созданию нашего собственного материала занял несколько месяцев, хотя это оказалось гораздо легче, чем я думал.

Наступил знаменательный день, когда Эндрю запер нас на кухне в Уиллисдене и сказал: “Выйдете отсюда, только когда напишете свою песню”. Не знаю, почему Эндрю заставил Мика и меня вместе сочинять песню, а не Мика и Брайана, или меня и Брайана. Потом оказалось, что Брайан не может писать песни, но тогда Эндрю этого не знал. Я думаю, это потому, что мы с Миком постоянно болтались вместе в то время. Эндрю говорит об этом так: “Я предположил, что если Мик способен писать открытки для Крисси Шримптон, а Кит умеет играть на гитаре, то они смогут писать песни”. Мы провели всю ночь на той проклятой кухне, и я думал, что мы, Роллинг Стоунз, как короли блюза, у нас было немного еды, мочиться можно было через окно или в раковину, это не было большой проблемой. И я сказал: “Если мы хотим выйти отсюда, Мик, лучше что-нибудь придумать”. Мы сидели там на кухне, и я начал подбирать эти аккорды… “Наступил вечер”. Я мог бы написать так. “Я сижу и смотрю, как играют дети”. Я, конечно, не пришел бы с этим. У нас было две строчки и интересная последовательность аккордов, затем в процессе появилось что-то еще. Я не хочу сказать, что это мистика, но вы не можете положить палец на это. Как только у вас появляется идея, остальное приходит само. Это как будто вы посадили семя, затем вы поливаете его, и вдруг оно прорастает из земли, всходит и говорит: эй, посмотри на меня. В этой песне отразилось грустное настроение. Сожаление о прошлом, потерянная любовь. Может быть, один из нас в тот момент поссорился с подругой. Если вы смогли найти пусковой механизм вашей идеи, дальше все пойдет легко. Главное, высечь первую искру. Откуда это приходит, Бог знает. Когда мы писали "As Tears Go By", мы не старались написать популярную коммерческую песню. Просто так получилось. Я знал, что хотел Эндрю: песню, которая не была бы блюзом, не была бы подражанием кому-то, или пародией. Он хотел, чтобы мы сочинили что-то свое. Хорошую популярную песню на самом деле не легко написать. Это был шок, свежее слово, наш собственный написанный материал. Оказалось, что у меня есть дар, о существовании которого я не знал. Это было прозрение, откровение, как у Блейка. Песня "As Tears Go By" впервые была записана Марианной Фейтфулл и стала ее хитом.