День 1-й
К школьному крыльцу Витька выскакивает из тесного куста сирени, бренчащие, костяные ветки которого покрыты ноябрьским инеем. Конечно, никто не рассчитывает, что Витька прорвется сквозь палисад, и в запасе у него остается еще секунда. Короткой очередью он срубает американского наемника у входа и через две ступеньки взлетает на крыльцо. Двери — огромные и тугие, их всегда приходится вытягивать, как корни сорняков. За дверями, естественно, тоже притаились десантники, но Витька не дает им и шевельнуться. Свалив с плеча гранатомет, он шарахает прямо в желтые деревянные квадраты. Воющее облако огня уносится вглубь здания, открывая дорогу.
Одним махом Витька оказывается внутри школы. Два выстрела по раздевалкам, и за решетками полчищами ворон взлетают пальто и куртки. Потом еще три выстрела: по директорскому кабинету, по группе продленного дня и по врачихе. Затем Витька очередью подметает коридор и мимо сорванных с петель дверей бежит к лестнице.
Американца на площадке Витька ударяет ногой в живот. Тот кричит и катится вниз по ступенькам. Еще один лестничный марш, и по проходу ему навстречу несутся солдаты. Витька долго строчит из своего верного АКМ, пока последний из наемников, хрипя, не сползает по стене, цепляясь за стенд «Комсомольская жизнь».
Из коридора с воплями «Ура!»... м-м, нет... «Банзай!»... м-м, ну, просто с воплями выскакивают американцы. Двоих Витька отключает прикладом автомата, третьего ногой, четвертого башкой в живот, пятому ребром ладони ломает шею, шестому мечет в грудь саперную лопатку, которая вонзается по самый черенок.
Вылетая за угол, Витька открывает ураганный огонь и бежит вперед. Классы, классы, «комсомольский уголок», учительская, лестница…
Витька стал замедляться. Дверь кабинета номер девятнадцать, номер двадцать, двадцать один, двадцать два... Витька затормозил. Двадцать три. Кабинет русского языка и литературы.
Хорошо, что родители уехали в командировку. До школы можно идти без куртки. Так, галстук заправить, вечно он вылезает на пиджак. Волосы пригладить. Дыхание успокоить. Ботинки грязные — вытереть их мешком со сменной обувью. Сам мешок повесить на портфель чистой стороной наружу так, чтобы закрыть надпись «Адидас», сделанную шариковой ручкой на клапане портфеля. Ну, вроде все.
Витька помедлил. Очень он не любил этого — быть виноватым перед Чекушкой. Ну и наплевать. Он осторожно постучал, открыл дверь кабинета, вошел, цепляясь мешком за косяк, и, ни на чем не останавливая взгляда, уныло сказал:
— Ирида Антоновна, извините за опоздание...
***
Чекушка стояла у доски, держа в руках портрет Гоголя. Она была похожа на башню: огромная, высоченная женщина с розовым лицом, ярко накрашенными губами и крутыми бровями. С плеч у нее свисала желтая сетчатая шаль. На голове лежала тугая коса, свернутая в корону. Когда Чекушка говорила о писателях, голос ее, словно от восхищения, был всегда тих и медленен, и смотрела Чекушка вверх. Фамилия у нее была Чекасина.
При появлении Витьки лицо у Чекушки стало таким, будто Витька в сотый раз допустил ошибку в одном и том же слове.
— Ты почему опоздал? — спросила Чекушка, опуская портрет.
Витька, вздохнув, уставился в окно.
— Вы не понимаете, как сложно вести урок в таком классе, как ваш! — Чекушка взглядом встряхнула Витьку. — Вы заставляете меня делать столько ненужной работы! Я как педагог, прежде чем начать объяснение нового материала, по пять—десять минут трачу на то, чтобы сконцентрировать ваше внимание, а потом являешься ты, и все мы вынуждены начинать сначала. Ты не мне, не себе — своим товарищам вредишь, я вам уже тысячу раз это говорила. Ладно, не нужны тебе Пушкин, Лермонтов, Гоголь, не нужны они Соколову, Тухметдинову, Лисовскому — их и так в ПТУ возьмут. Но ведь есть и умненькие ребята. И они вам не скажут, но подумают: вот благодаря кому я чувствую, что подготовлен к поступлению в вуз слабее, хуже, чем мои друзья. Короче, Служкин, садись на место, а дневник мне на стол. И запомните все: если опоздал больше чем на пять минут — в кабинет даже не стучитесь.
Витька задом пододвинул по скамейке как всегда рассевшегося Пашку Сусекина по кличке Фундамент, поставил на колени портфель и, затаив дыхание, с превеликой осторожностью открыл замок. Чекушка не любила, когда на уроке щелкают замками и шлепают учебниками об стол. Еще она не любила, когда портфели кладут на столешницы, окрашенные родительским комитетом, на которых от этого остаются черные следы. Достав книги и тетради, Витька сунул портфель под ноги. Чекушка не разрешала ставить портфели в проход снаружи у парт. Объясняя, она всегда прогуливалась между рядов и могла споткнуться.
— Витус, ты геометрию сделал? — шепотом спросил Фундамент.
— У Петрова скатал, — ответил Витька.
— Дай...
— Служкин, Сусекин! — оборвала их Чекушка.
Хмыкнув, Витька открыл учебник и нашел нужную страницу. Там была фотография «В. В. Маяковский на выставке „20 лет работы"». Здоровенный Маяковский, улыбаясь и скрестив руки на стыдном месте, разговаривал с пионерами на фоне плакатов, где были изображены разные уродливые человечки. Взяв ручку, Витька принялся разрисовывать фотографию: одел Маяковского в камзол и треуголку, а пионеров в папахи, ватники и пулеметные ленты. Внизу Витька подписал: «Встреча Наполеона с красными партизанами».
Такими переработками сюжетов Витька испакостил весь учебник. Даже на чистой белой обложке, где строго синел овал с портретом Горького, Витька приделал к голове недостающее тело, поставил по бокам бурлаков в лямках, а на дальнем плане изобразил барку.
Рисуя, Витька внимательно слушал Чекушку. Ему было интересно. Когда Фундамент отвлекал его, Витька не отвечал и лишь пинал Фундамента ногой под партой. Очень не любя классную руководительницу, Витька тем не менее в душе ее уважал. Почему так получалось, он понимал с трудом. Корни ненависти отыскать было проще. Видно, Витька, как и все, уважал Чекушку за то, что она была центром мира. Если он был свободен, то свободен от Чекушки. Если тяготился — то благодаря ей. Если кто-нибудь был хорошим человеком — то лучше Чекушки. Если плохим — то хуже. Чекушка была точкой отсчета жизни.
***
У доски маялся Серега Клюкин. Чекушка с каменным лицом сидела за своим столом и не оборачивалась на Серегу. С видом человека, кидающего утопающему соломинку за соломинкой, она задавала ему вопросы. Ответов Клюкин, разумеется, не знал. Он криво улыбался, бодрился, подавал кому-то какие-то знаки, делал угрожающие гримасы и беззвучно плевал Чекушке на голову в корону из кос, прозванную «вороньим гнездом».
— Понятно, садись, — сказала Чекушка Сереге и придвинула его дневник. Клюкин постоял за ее плечом, глядя, как она выводит двойку, забрал дневник и, махая им, отправился на свое место. По пути он шлепнул дневником по голове отличника Сметанина. Чекушка тем временем написала что-то в Витькином дневнике и перебросила его на первую парту Свете Щегловой.
— Служкину, — велела она. — Посмотрим, как остальные выполнили домашнее задание. Рядовые, проверьте тетради.
Витька отпихнул дневник на край парты, демонстративно не интересуясь тем, что там написано. Раскрыв перед собой тетрадь, он откинулся на спинку скамейки и стал рассматривать стенды по стенам. Слева от Доски висел стенд «Партия о литературе», справа — «Чтение — это труд и творчество». Затем вдоль ряда: «Сегодня на уроке», «Советуем почитать», «Классный уголок», «Читательский дневник», «В вашу записную книжку». На задней стене — «Поэты родного края» и «Возвращаясь к любимым книгам», а посредине огромный планшет «Литературный клуб „Бригантина"» с эмблемой и девизом. Под потолок уходили портреты классиков вперемешку с их цитатами. Все это было знакомо Витьке почти до замыленности. На базе своего класса Чекушка организовала литературный клуб «Бригантина». Основу его составляла так называемая «творческая группа». Пока Витька числился в ней, он ежемесячно менял экспозиции на стендах. А потом в кабинете математики на парте Витька нарисовал первый выпуск настольной газеты «Двоечник», и Чекушка на пионерском собрании выгнала его из «творческой группы». Витька этим очень гордился.
Между тем рядовые уже просмотрели тетради. Рядовых назначала лично Чекушка. Они были обязаны каждый на своем ряду проверить, сделано ли домашнее задание.
— У Горшкова и Сусекина нету, — сказала Света Щеглова.
— У Тухметдинова и Лисовского, — сказала Лена Анфимова.
— У Амировой, Назарова и Забуги, — сказала Наташа Соловьева.
— Дневники на стол, — велела Чекушка, — а сами встаньте к «стене позора».
«Стеной позора» называлась в кабинете длинная стена, у которой те, кто не выполнил домашнего задания, проводили время от своего разоблачения до звонка.
— Пусти, — пихнул Витьку Фундамент и вылез из-за парты.
На столе у Чекушки выросла стопка чистых белых дневников в обложках. Все они были подписаны красивым почерком Лены Анфимовой: так распорядилась Чекушка. В начале каждой четверти она устраивала очень долгие классные часы, когда на всю четверть заполнялось расписание. Дни получали свои даты, и страниц уже нельзя было вырвать.
Двоечники выстроились и привалились к «стене позора», окрашенной в зеленый цвет. Кто привычно уставился в окно, кто на картинки, кто в пол. Витька оглянулся на них и злорадно сделал неприличный жест. Двоечники стали украдкой показывать ему кулаки.
— Сусекин, где обложка с дневника? — спросила Чекушка.
Обложка валялась на парте. Фундамент стащил ее, потому что через трафарет на ней было написано: «При пожаре и стихийных бедствиях не трогать!»
Витька перевел взгляд с двоечников на Леночку Анфимову. Леночка была самой красивой девочкой в классе. Кроме того, единственная из класса, она состояла в общешкольном звене барабанщиков. На линейках она иногда выносила знамя школьной пионерской дружины: в белых колготках, в синей короткой юбочке, в белой рубашке с погончиками и в белых бантах, в алом галстуке и алой пилотке, с красно-золотой лентой через плечо и в белых перчатках. Флаг над ней был тяжелым, багряным, сонным. Бархат его тускло переливался. Увесистые золотые кисти покачивались. Серебряное острие на кончике флагштока ослепительно блестело.
Витька вырвал из тетради листок и написал: «Ленка, я тебя люблю и хочу быть твоим мальчиком. Приходи сегодня в пять к магазину „Рыба", Слава Сметанин». Потом он сложил листок пополам и начертал: «Не суй свой нос в чужой вопрос», потом еще пополам, еще и подписал: «Ленке Анф. » Сунул записку назад Вовке Коровину и переполз на пустующее место Фундамента.
— Итак, тема сегодняшнего урока — поэма Гоголя «Мертвые души», — начала Чекушка. — Вы все уже прочитали ее и...
И тут в дверь кабинета забарабанили.
Чекушка едва не плюнула от досады.
— Служкин, открой! — велела она Витьке, который сидел к двери ближе всех.
В коридоре стояла Наташа Веткина из восьмого «бэ». Увидев Витьку, она начала давиться со смеху. После того что между ними случилось на Новом году, при виде Служкина она всегда ржала, как дура.
— Чо надо? — злобно спросил Витька шепотом.
— Скажи Чекушке, что ее директриса зовет, дурак, — ответила Ветка.
***
Едва Чекушка вышла из кабинета, девчонки за партами развернулись друг к другу и затрещали. Двоечники кинулись к учительскому столу, расхватали свои дневники и принялись листать. «Не поставила пару!..» — радостно загалдели они. Клюкин выбежал из-за парты и искал себя в раскрытом классном журнале. «А мне поставила, сука», — мрачно сообщил он. «Тухлый, на шубу встань!» — крикнул кто-то. Тухметдинов ловко вскарабкался к окошку над дверью кабинета, упершись кедом в дверную ручку. Двоечники полезли в нижний ящик стола, где лежали конфискованные Чекушкой «фантики» — туго свернутые бумажки от конфет. Игра ими на подоконниках строго воспрещалась. «Оранжевый мой!» — завопил сверху Тухметдинов. Витька оглянулся на Леночку Анфимову. Она уже читала записку. Прочитав, она изумленно посмотрела на Сметанина. «Шуба!» — заорал Тухлый, сваливаясь сверху. Все кинулись по своим местам, как мыши по норам.
Дверь открылась, и разговоры оборвались, точно выключили магнитофон. Вошла Чекушка. Лицо у нее было в красных пятнах. Ничего не говоря, она села за стол. Класс замер, ожидая худшего.
— Садитесь, ребята, — словно вспомнив, вдруг сказала Чекушка двоечникам. Те испугались, но она махнула рукой: — Садитесь, садитесь...
Класс зашептался, пока двоечники возвращались.
— Ребята, — сказала Чекушка, обводя парты блестящими глазами. — Вчера умер Леонид Ильич Брежнев.
В груди у Витьки словно что-то бахнуло. Скамейка поплыла из-под зада. И сразу зашумела кровь, заколотилось сердце. Целую минуту, не поддерживаемая ничем, в классе стояла тишина.
Чекушка достала платок и кончиком прикоснулась к уголку глаза. Вздох прошел по рядам.
— Уроков не будет, — тихо сказала Чекушка. — В стране объявлен трехдневный траур. Тихонечко собирайте портфели и идите домой. В одиннадцать будет митинг. Приходите в парадной форме.
Никто не пошевелился. Только еще через минуту глуховатый Сметанин шепотом спросил у своей соседки Ларисы Самойловой, что стряслось, и напряжение разрядилось. Класс защелкал замками портфелей, забренчал пеналами, захлопал учебниками.
— Мальчики, кто сознательный, — попросила Чекушка, — останьтесь помочь убрать актовый зал. А Лену Анфимову ждут в Совете дружины.
***
С болтающимся портфелем в руке Витька в числе последних вышел в коридор. Из всех классов к раздевалкам валили школьники. Витька встал к окну и молча глядел, как старшеклассники и младшеклассники хмуро и одинаково смущенно проходят вдоль портретов правительства на стене. К самому первому, пододвинув стремянку, с молотком и черной ленточкой влез физрук Дроздов. В губах он держал обойные гвоздики. Около учительской тесной группой стояли учителя с журналами и сумками.
И тут Витьке стало страшно. Тут он нутром почувствовал, как черная пустота, разъедая, растекается над страной и все зло, что раньше было крепко сковано и связано, освободилось и теперь только выжидает.
— Служкин! — подошел к неподвижно стоящему Витьке военрук Остапенко. — У меня к тебе дело, только не болтай по сторонам...
— Ну, — сказал Витька очень серьезно. Он любил Остапенко. У того было чувство юмора. Когда на уроке на вопрос «Что такое короткая очередь?» Витька ответил: «Это когда водка кончается», он не разорался, не выгнал из класса и не поставил двойку.
Витька подумал, что Остапенко понял его тяжелые чувства, и ему показалось, что военрук скажет сейчас что-то важное, разгоняющее сумрак великой смерти, надвигающийся на Витьку.
— Найди, Служкин, Светлану Сергеевну, — сказал Остапенко, имея в виду директрису Тамбову, — и передай ей, что в тире снова прорвало канализацию. Я оставлю двери открытыми для сантехников, и пусть она поставит уборщицу, чтобы в тир никто не совался.
Никакую Тамбову Светлану Сергеевну Витька искать, конечно, не стал, а отошел подальше по коридору, чтобы Остапенко его не заметил, и сел на подоконник. Отправляться домой ему не хотелось. Неуютно было дома одному с такой тревогой в душе. Сусекина Витька где-то проворонил, и приходилось ждать митинга в скуке и одиночестве.
Минут десять он сидел, болтая ногами и размышляя о жизни. Потом он увидел, что по пустому коридору идет Чекушка, и спрыгнул, так как сидеть на подоконниках не разрешалось.
Чекушка отперла дверь кабинета, увидела Витьку и позвала:
— Витя, подойди сюда.
Витька взял портфель и поплелся к ней.
— Зайди, — попросила она.
Витька вошел в кабинет. Чекушка закрыла дверь, поставила свою сумку на стол, поправила шаль и присела на краешек парты. При неофициальных разговорах она всегда садилась на парту.
— Почему домой не идешь? — поинтересовалась она. — Родители опять в командировке?
— Ну, — нехотя подтвердил Витька.
— Да-а... — вздохнула Чекушка. — Самые трудные дни, когда все люди должны быть вместе, ты остался без самых близких людей... Ну ничего, ведь друзья, наверное, помогают?
— Ну, — неопределенно согласился Витька.
Чекушка отвернулась к окну.
— Смотри, даже погода какая... Все-таки не простой человек умер. А на седьмое ноября, помнишь, какое солнце было? Он тогда уже смертельно больной на трибуне стоял... — Она снова вздохнула. — Не хочется, Витя, чтобы и ваша юность начиналась с тяжелых времен...
Витька молчал.
— Мы с ребятами из «творческой группы» решили провести вечер памяти о Леониде Ильиче, — поделилась Чекушка, и Витьку кольнула ревность, что его из «творческой группы» выперли. — И знаешь, Витя... Мы подумали и решили, что нечего тебе без дела сидеть. — Чекушка улыбнулась, и Витька тоже покорно скривился. — Возвращайся-ка ты к нам. Сейчас не время для мелких ссор.
— Ну, — кивнул Витька.
Ему стало приятно, что его отсутствие ощущается так остро.
— У тебя ведь есть магнитофон? — спросила Чекушка.
— Есть.
— На вечере памяти должна звучать траурная музыка. Вот я взяла несколько пластинок у Павла Ивановича, а ты дома посмотри, послушай, что лучше, и перепиши на пленку какой-нибудь марш. Он и будет звучать на нашем вечере памяти, хорошо?
— Хорошо, — сказал Витька.
***
Разобравшись с Чекушкой, Витька пошел в спортзал. На время разнообразных митингов и линеек спортивный зал превращался в актовый. Сейчас он был еще пуст. Витька завернул в раздевалку. Там сидели, Дожидаясь собрания, Клюкин, Тухметдинов, Стариков из «бэ»-класса, Забуга, отличник Сметанин, еще кто-то, кого Витька не разглядел. Но самое главное, тут был и лучший Витькин друг — Будкин: мелкий, кудрявый, глазастый, по-девчоночьи красивый и потому очень застенчивый. Тухлый и Забуга играли в фантики, а остальные лениво перебрасывались чьей-то шапкой — «чуханкой». Витька сел на скамейку рядом с Будкиным.
— Витус, ты сегодня дома будешь? — спросил тот.
— Буду, а что?
— Хочешь переписать «АББу»? Мне папа привез. И «Чингисхан» тоже.
— Тащи, — обрадованно согласился Витька.
Дверь в раздевалку открылась, и заглянул физрук Дроздов.
— Уже сидите, голуби? — сказал он и увидел Витьку. — А тебе, Служкин, кто разрешил заходить сюда?
Витька сразу заулыбался, словно услышал что-то приятное. Он недавно поссорился с Дроздовым. Во-первых, как-то раз он придумал достать все волейбольные мячи и швырять их по залу во все стороны. Мячи летали, как молекулы в броуновском движении, били по башке, по спине, по животу, сшибали с ног. Пацанам эта игра очень понравилась. Витька назвал ее «Бородино». А во-вторых, на перекличке Витька начал шептать на весь класс разные гадости. Дроздов выкрикивает: «Дергаченко!» Витька шепчет: «Лысый пень, отзовись!» Дергаченко обреченно отзывается: «Я!» Дроздов выкрикивает: «Забуга!» Витька шепчет: «Четкий парень, отзовись!» Забуга радостно кричит: «Я!» И так далее. За все за это Дроздов влепил Витьке пару и запретил являться в зал без родителей.
— Чего улыбаешься? — спросил Дроздов. — Давай выметывайся отсюда. — И он закрыл дверь.
— У нас, когда сказали, что Брежнев умер, бабы так выли на уроке, — рассказал Стариков из «бэ» класса.
— У нас тоже Чекушка ревела, — сказал Клюкин.
— Брежнев бы все равно скоро умер, — произнес Забуга. — Он уже говорил-то фигово, как унитаз.
— За него все специальный артист говорил. Когда Брежнев умер, его расстреляли.
— Ага, он умер-то вчера...
— Всем только сказали, что вчера, а на самом деле пять дней уже прошло.
— Ага, пять дней, он бы уже сгнил.
— Чего гнить-то, холодно...
— Он как умер, из него сразу мумию сделали, как из Ленина, чтобы в Мавзолей положить. А потом передумали. Я «Голос Америки» слушал.
— А где его похоронят?
— Их всех хоронят около Кремлевской стены. Только Сталина сначала в Мавзолей положили.
— Ну конечно...
— Честное пионерское.
— Интересно, куда все медали у Брежнева денут?
— Жене оставят. Или в могилу бросят.
— Выкопать бы...
— Там как похоронят, через несколько дней все тайно достают и на секретном правительственном кладбище закапывают. Ночью там танки дежурят, чтобы никто не увидел. У меня брат рассказывал, он там служил.
— А у меня брата из колонии выпустят, если будет помилование, — сообщил Тухлый.
— Только при Брежневе порядок навели, все и развалится.
— Да какой порядок... У меня батя говорит, что все пьют.
— Брежнев-то сам ничего и не делал.
— Коммунисты делали.
— Много они тебе сделали?
— Да уж побольше твоего. Посмотрел бы я, как ты сейчас бы в Америке на заводе работал. Да ты бы там вообще негром родился.
— Сам ты негр, козел!..
— К Брежневу на похороны американский президент приезжает. К Ленину и то не приезжал.
— Подумаешь.
— Вот и подумаешь. К тебе-то на могилу никто не придет, только я приду — знаешь зачем?
Витька поднял шапку и кинул в спорщиков, чтобы не подрались.
— Чуханка! — крикнул он. — Если за пять секунд не передашь, вечная чухня будешь!
Дверь в раздевалку снова открылась, и вошел Вовка Колесников из десятого «а». Вместе с Леночкой Анфимовой он состоял в звене барабанщиков и сейчас был в парадной форме — в отутюженных брюках, в белой нейлоновой рубашке с комсомольским значком и в пионерском галстуке.
— Рота, подъем! — крикнул он. — Линейка сейчас начнется! Спички у кого есть?
Витька полез в карман и подал Колесникову коробок.
— Молодец, Витек, подсекаешь, — похвалил Колесников.
— Оставь мне чибон, Вовтяй, — попросил Тухметдинов.
— Тухлый, не воняй, — сказал Колесников, закуривая.
Все уважительно смотрели, как Колесников курит.
— Гаснет, гадина. — Колесников достал изо рта сигарету и осмотрел ее. — На. — Он бросил сигарету Тухметдинову. — А это что за порнография? — обрадовался Колесников, заметив спрятавшегося в угол отличника Сметанина. — Сметана? Хочешь, по стенке размажу?
В раздевалке все подобострастно рассмеялись.
Колесников, подобрав шапку-чуханку, подошел к Сметанину и натянул ее ему на голову.
— Как фашист, — сказал он. — Ну-ка кричи: «Хайль Гитлер!»
Сметанин под шапкой молчал.
Колесников толкнул его в лоб, и Сметанин стукнулся затылком о стену. На щеках его блеснули слезы. Колесников сдернул с него чуханку, достал из кармана ручку и, отодвинув волосы со лба Сметанина, нарисовал на нем свастику.
— Свинья!.. — вдруг крикнул Сметанин, отпихивая Колесникова.
— Зырь, пацаны, — отступая, сказал Колесников. — Сейчас изобьет меня, как Тимур — Квакина!
Он тихонько ударил Сметанина в скулу, и тот заревел.
— Чухан чмошный, — сказал Колесников и пошел к двери. — Ты мне на улице попадись — я тебе покажу «свинью», сука.
Он открыл дверь и задержался в проеме.
— Линейка начинается, мужики, — сказал он.
***
Классы многоголовым прямоугольником были выстроены вдоль стен спортзала. На стенах торчали баскетбольные корзины и шведские лестницы. На окнах от сквозняка тихо позванивали решетки. В белом свете облачного дня блестел крашеный пол. На нем сплетались и расплетались изогнутые линии волейбольной разметки. Там, где на стене красовалась мишень для метания мячиков из разноцветных концентрических кругов, висел портрет Брежнева.
Витька, как всегда, пробился в первый ряд, где оказывались одни девочки. Под портрет Брежнева из пионерской комнаты уже принесли специальную скамейку с дырками. В дырки вставлялись знамена. Перед скамейкой стояли учителя и директриса.
Зашипели динамики, заиграла траурная музыка. Проигрыватель находился в каморке физруков. Дверь ее приоткрылась, и оттуда выскользнул Дроздов. Он по стенке пробежал за спинами учителей и свернул в коридор. Когда музыка кончилась, директриса Тамбова сказала:
— Ребята!
Раньше она всегда говорила: «Товарищи!» Но однажды на линейке в тишине после этого слова Витька слишком громко пробурчал: «Тамбовский волк тебе товарищ...» За это Витькиных родителей вызвали на педсовет. Тамбова в дальнейшем сменила «товарищей» на «ребят», а старшеклассники начали здороваться с Витькой.
— Советское правительство, — медленно говорила директриса, словно на диктанте, — коммунистическая партия и весь советский народ понесли тяжелую утрату. Вчера скончался... Леонид... Ильич... Брежнев.. Траурный митинг объявляю открытым.
— К выносу знамени! — звонко отчеканила председатель Совета дружины, она же старшая пионервожатая Наташа Чернова. — Пионерской организации! Борющейся за право носить имя Василия Ивановича Чапаева! Смирно! Равнение на знамя!
Учителя расступились, и вперед вышло все дружинное звено барабанщиков. Бело-алые, как кровь на снегу, барабанщики вызывали у Витьки мучительную зависть, радость и желание быть среди них. Витька тайком давно просился у Наташи Черновой взять его в барабанщики, но та все раздумывала. Витьке нравился грозный рокот барабанной дроби и ритмичный грохот маршей, которые он знал назубок. Витька сам стеснялся своего желания, ржал над горнистами, багровеющими от натуги при дудении, и однажды даже высморкался во флаг дружины, но все равно надеялся стать барабанщиком, хотя его пионерский возраст уже грозил превратиться в комсомольский.
Гремел барабанный марш, и в зал внесли знамя. Расставив локти, перехватив полотнище, древко держал Колесников — теперь строгий и недоступный. Впереди и позади него, подняв руки в пионерском салюте, шагали Лена Анфимова и Люба Артемова. Руки их были в белых перчатках, ноги — в белых чулках, в волосах — белые банты, а через плечо — алые ленты. Все трое, они шагали в ногу, отбивая шаг. Витька смотрел, как приближается Леночка, как она тянет носок, как на ней разлетается короткая юбка, как сквозь рубашку просвечивает лифчик, как в отблеске тяжелого знаменного бархата лицо ее становится нежно-розовым и красивым вдвойне.
Четко поворачиваясь, знаменная группа по периметру обошла зал и заняла свое место.
— Вольно! — скомандовала старшая пионервожатая. — В знак памяти!.. О Леониде Ильиче!.. Брежневе!.. Объявляется!.. Минута!.. Молчания!.. Смирно!.. Флаги склонить!..
Барабаны вновь затрещали. Маленькие флаги каждого класса поехали вниз, распускаясь до самого пола.
Некоторое время длилась тишина.
— Вольно, — сказала Чернова.
— Ребята! — снова выступила директриса. — Вся наша страна замерла от горя. Ушел из жизни выдающийся человек. Со всех сторон Советского Союза в Москву...
«Начинается...» — со скукой подумал Витька.
***
Домой после митинга он возвращался с Будкиным. На улице было хмуро, сумеречно от тяжелых туч над городом. То и дело из окон доносилась траурная музыка. Она же играла по трансляции на заводе, долетая до слуха неровными волнами.
— Не знаешь, во сколько по телику похороны? — спросил Витька.
— Не-а. Что, смотреть будешь?
Витька пожал плечами.
— Историческое событие ведь, — сказал он. — Даже президент американский приезжает...
— Интересно, надолго ли?.. — вдруг задумался Будкин.
— Не знаю. А что?
— Так... Пока он здесь, они атомную войну-то не начнут... — тихо сказал Будкин.
Расставшись с Будкиным у подъезда, Витька поднялся к себе. Школьную форму он расстелил по родительской кровати — так он делал всегда, когда родители были в командировке. Лень было возиться с неудобными плечиками. Витька подогрел себе обед и съел его прямо из кастрюли.
На душе было очень тоскливо. Витька убрал посуду в мойку, прошелся по квартире, лег на диван, полежал — не спалось. За окном тянулся бесцветный день. Витька перебрал пластинки — нет, включать проигрыватель тоже не хотелось. По телевизору показывали симфонический концерт. По радио играла музыка.
Витька выволок из-под шкафа большую доску, на которой из пластилина была вылеплена крепость. Витька посидел, расставляя на стенах и башнях пластилиновых воинов со щитами и мечами из зубьев от расчески, поправил погнувшуюся лесенку, вздохнул и задвинул крепость обратно.
Потом он достал из ящика своего письменного стола пугач из согнутой медной трубки и совсем было собрался расточить его напильником, даже принес табуретку и расстелил на полу газету, но опять передумал и все убрал.
Из-под кучи тетрадей он вытянул мятый листок пришедшего позавчера письма от Гали Поповой. С Галей Витька летом познакомился в пионерском лагере и теперь переписывался. Вместе с листком выпала фотография Гали. Витька внимательно посмотрел на Галино лицо и, перевернув фотографию, перечел надпись на обороте:
«Что пожелать тебе — не знаю.
Ты только начинаешь жить.
От всей души тебе желаю
С хорошей девочкой дружить.
Если встретиться нам не придется,
Ведь дорога у нас не одна,
Пусть на память тебе остается
Неподвижная подпись моя».
Один миг Витька уже хотел сесть за ответное письмо Гале, но так и не сел. Он пошел к книжному шкафу и остановился, уткнувшись лбом в стекло. Собрания сочинений он находил невероятно скучными. На прочих корешках он задерживался, но отвергал их один за другим. И наконец он увидел. Он долго раздумывал, но не отказался. Отодвинув стекло, он достал книжку
в блестящих обложках, лег на пол, положив ее перед собой, и стал читать. Книга называлась: «Л. И. Брежнев. Малая земля. Целина. Возрождение».
***
Витька читал до половины пятого, а к пяти собрался и пошел в школу. Двери там были уже заперты. Витька долго ломился в них и бренчал засовом, пока в окошко изнутри не забарабанила уборщица и знаками не велела ему убираться.
Помятуя о просьбе военрука, Витька обогнул школу и через открытый вход в тир беспрепятственно проник внутрь. По безлюдным коридорам он прошел к комнате Совета дружины и без стука приоткрыл дверь. В дружинной за длинным столом сидели и пили чай с пряниками старшая пионервожатая Наташа Чернова, Таня Ракитина, Лена Коровина, Лариса Смирнова, Андрей Безгодов, Люба Артемова, Леночка Анфимова и Колесников.
— Можно войти? — улыбаясь спросил Витька.
— А, Служкин, — узнала его Чернова. — Можно.
Витька вошел.
— Салют отдай, — ревниво напомнили ему. — Здесь знамя.
— А я без галстука, — пояснил Витька, расстегнул куртку и показал грудь.
— Вообще-то без галстука заходить не положено... — неопределенно сказала Чернова. — Ну ладно. Садись с нами чай пить.
Витька сел с краешку. Ему было очень неловко. За его спиной находилась дырявая скамейка со знаменами дружины и отрядов, а заодно и со знаменем комсомольской организации школы, и с флажками октябрятских групп. Рядом стояли барабаны. В шкафах лежали рулоны ватмана и стенгазет, коробки с красками, разодранные книжки, некомплектные журналы. Сверху раструбами вниз стояли горны. В простенке между окнами на обитой красной тканью тумбе возвышался бюст Ленина-ребенка. На стенах пестрели грамоты, вымпелы, плакаты, портреты, листы с правилами и клятвами.
— Чего приперся? — спросил Колесников, и все, включая Витьку, засмеялись.
— Узнать, берете меня в звено барабанщиков или как, — сказал Витька.
— Ну знаешь, Витя, сейчас, наверное, точно сказать мы тебе не сможем, — произнесла Чернова. — Ну, ребята, как вы сами решите: можно ли его взять?.. Кстати, вот послушайте, Петров мне вчера дал стихотворение, которое Служкин сочинил про него, когда ему родители подарили на день рождения часы с микрокалькулятором... — Чернова порылась в своей сумке.
— Петров, о юное созданье,
Ты шмотник, ты дурак, ты жлоб.
Хоть носишь ты часы с микрокалькулятором в кармане,
Они тебе ума не придают.
И если вдруг война начнется
И немец подлый к нам придет,
Ты будешь шмотки перетаскивать,
Пока тя родина зовет.
И будешь проклят ты народом
На веки вечные свои,
И сдохнешь, как свинья, ты под забором
С часами с микрокалькулятором в руке.
В Совете дружины все хохотали. Витька сидел скромный и гордый.
— Ну вот как его можно брать, Натка? — смеясь, спросила Смирнова. — У него все хи-хи да ха-ха, никакой серьезности. Как ему можно поручать?
— У него все время какие-нибудь шуточки, — добавила Ракитина. — Он нас опозорит, он ненадежный.
— Он все делает по-своему, — сказала Артемова. — Его нельзя заставить что-нибудь сделать. И еще врет, и критики не любит.
— Ведь ты, Служкин, умеешь и рисовать, и стихи писать, а в общественной работе не участвуешь.
— И вечно от коллектива отрываешься, сам по себе, на всех тебе наплевать, и по каждому поводу свое мнение.
— Ну-ну, ребята, — примирительно сказала Чернова. — Чего вы набросились? Он же хороший парень. Ладно, Витя, видишь, сейчас не время разбираться. Ты приходи сюда завтра, после выступления вашей «Бригантины», а я соберу весь совет. Там и решим. Согласен?
— Ну, — сказал Витька, вставая из-за стола.
Он ушел на черную лестницу, думая, почему же Лена Анфимова все время молчала и смотрела в окно.
***
До репетиции чекушкинского клуба «Бригантина» Витька околачивался в школе. Соскучившись на подоконнике, он одиноко слонялся по пустым коридорам, рассматривал тысячу раз виденные плакаты, из интереса зашел в женский туалет, потолкался в двери кое-каких кабинетов, в спортзал. Наконец он увидел вдалеке Лену Анфимову и Колесникова. Неизрасходованная энергия забила в нем ключом. Несколько минут он вдохновенно шпионил, прячась за углами и в нишах. Потом Леночка и Колесников уселись на тот же подоконник черной лестницы, где сам он сидел совсем недавно, и Витька бесшумно обогнул их по верхнему этажу, на цыпочках прокрался на лестничную площадку над ними. Негромкие голоса в тишине звучали вполне отчетливо.
— Ну и что? — спросил Колесников.
— Ничего, — ответила Лена.
— Они и не собирались.
— А мне какая разница?
— Ну... значит, ты остаешься дома?
— Дома.
— А как насчет моего предложения?
— Какого?.. А-а... Я не знаю... Ну извини... Мне страшно...
— Чего страшного-то? Со мной же, не с кем-то.
— Нет, не это... Понимаешь, Брежнев умер, и у меня все в голове переключилось, и... Ну, я боюсь.
— Ну и что, что он умер?
— Все равно... Давай в другой раз...
— Фиг ли в другой-то, Ленка? Когда он будет?
— Ну, будет, наверное...
— Ага, «наверное»... Без Брежнева мало ли чего начнется. Фиг ли время тянуть, рисковать?
— И все равно... Все-таки траур...
— На траур наплевать. Чего нам траур? Мы, что ли, сдохли? Не успеем сейчас, — может, и никогда не успеем.
— Ну...
— Наоборот, из-за того, что он умер, надо не дома сидеть, а все возможности использовать! Ты ведь и сама это понимаешь.
Леночка молчала.
— Ладно, я приду, — наконец тихо сказала она, опять замолчала и с трудом договорила: — Потому что вдруг ядерная война будет...
Витька отошел и перевел дыхание. В груди его ныла тоскливая ревность. Обидно, что Колесо все же подбил Леночку на какое-то совместное дело. Ну и фиг. Витька разозлился и пошагал прочь.
***
В чекушкинском кабинете уже толпились одноклассники. Витька, едва вошел, сразу же был подозван к учительскому столу и получил разнос за то, что еще не переписал на магнитофон траурные марши. Впрочем, скоро его досада отступила на второй план. Витька сел на заднюю парту — уже не изгой, но еще и не полноправный член «творческой группы», хотя, какие там могут быть права, Витька не знал, — и репетиция началась. Витька молчал и наблюдал. Ему почему-то все стало необыкновенно интересно.
Чекушка громоздилась за соседней партой. Взмыленная «творческая группа» стояла у доски. Витька глядел на страдания своих одноклассников, но сочувствия не испытывал. Одноклассники читали тексты — кто еще по бумажке, кто уже наизусть, сбивались, краснели, повторяли фразы по нескольку раз с разными интонациями, сопели, отворачивались к окну, менялись местами, принимали независимые позы, упрямились и злились. Чекушка тоже злилась: то молчала, внутренне кипя при виде такого надругательства над ее сценарием, то ругалась, покрываясь пятнами, блестя глазами и швыряя на стол искусанную ручку, то махала рукой и говорила — словно бы сама себе, — что никуда не годится, а то успокаивалась и смотрела без замечаний.
Витька неожиданно почувствовал прилив симпатии к Чекушке. Она на глазах у всех творила, созидала новое, воплощала в жизнь свой талант, а материал у нее был необыкновенно неподатлив — Витька это отлично знал. В действиях Чекушки он вдруг ощутил правоту, а в реакции своих одноклассников — привычную лень, косность и глупость.
Витька размышлял обо всем этом, пока шел с репетиции домой. Но постепенно ноябрьский ветер и осенняя прохлада вынесли из его головы все умные мысли. Тем более что по пути Витька заглянул на стройку и, к своей радости, увидел, что там никого нет.
За деревянным забором уже второй год воздвигали новый гастроном. Пока из котлована торчали только стены первого этажа. Многодневные осенние дожди наполнили котлован водой. Мальчишки, соорудив из досок и фанеры плоты, плавали по подвалу.
Витька перелез через брус упавшего забора, по глинистому склону сбежал вниз, вскарабкался на бетонный парапет фундамента, пролез в проем и осторожно ступил на один из причаленных плотиков. Тот заиграл под ногами, но выдержал. Длинной рейкой оттолкнувшись от парапета, Витька поплыл по залу, как по затопленной пещере.
Он углубился в темные помещения и довольно долго плавал по бетонному лабиринту ходов, хватаясь за мокрые пупырчатые стены, пока издали до него не донесся плеск. Встреча с кем-нибудь грозила «морским боем», и Витька двинулся обратно.
Но в большом зале, откуда он начал свой путь, Витька увидел Колесникова, отталкивающегося от парапета. Витька облегченно обрадовался.
— Плыви сюда, Витек! — крикнул Колесников.
Витька быстро переместился к нему. Но Колесников, ловко втыкая в дно свою рейку, вдруг отрезал Витьку от причала и начал теснить.
— Ты чего? — удивился Витька, размахивая руками для равновесия.
Вместо ответа Колесников вдруг наступил на Витькин плот. Тот ушел под воду. Витька, изгибаясь, завилял задом. Колесников отпрыгнул обратно.
— Залило сапоги? — жизнерадостно спросил он.
— Ты чего!.. — снова закричал Витька.
Колесников опять наступил на его плот. Сапоги его были гораздо выше Витькиных. Через три секунды ледяная вода охватила Витькины колени и ринулась по ногам вниз. Колесников дождался, пока его голенище утонет до самого края, и снова отпрыгнул.
— Стой там, не шевелись! — велел он. Упершись шестом в Витькин плот, он с натугой стал погружать его в воду. Плот накренился и задрожал. И тут Витька от страха провалиться на дно вдруг сиганул вперед, на плот Колесникова.
— Эй, блин, сука!.. — завопил Колесников, для равновесия отшатываясь к противоположному краю своего плотика. Но Витька, не медля, прыгнул дальше, на причал, где упал, разбив о бетон колено. Колесников остался на краю своего плотика. Плотик сразу рванулся вверх и встал ребром. Раскинув руки и матерясь, Колесников спиной вперед полетел в воду. А Витька уже бежал прочь из котлована и только на склоне услышал могучий бултых и вопли.
***
Дома, развесив штаны и носки на просушку, Витька засел за магнитофон переписывать траурные марши. Это почему-то отняло довольно много времени. Витьке уже порядком наскучили заунывные завывания, и тут в гости пришел Будкин.
— Я, Витус, принес «АББу» и «Чингисхан», — сказал он, вешая на крючок куртку.
Витька обрадовался и вдвоем с Будкиным с новым рвением уселся за магнитофон. Пока перематывались кассеты, Будкин рассказывал, что его родители привезли ему из Москвы джинсы.
— Фиг ли вы чокнулись на этих джинсах? — неодобрительно пробурчал Витька.
— Джинсы-то — зыко, — неуверенно пояснил Будкин, виновато хлопая девчоночьими ресницами.
— И не зыко ни фига. Штаны и штаны.
— Это у нас штаны, а в Америке — джинсы, — вздохнул Будкин. — Я бы и наши штаны носил, если бы они нормальные были. А так — мама заставляет американские. Что я, Родину продам, если их поношу?
— Обидно просто, — обиделся Витька, которого не заставляли носить американские штаны. — Они нас покупают за эти тряпки, да и все...
— Не покупают ни фига, — упрямился Будкин. — Вот если бы, Витус, меня, например, ЦРУ вербовало или шантажировало, так я лучше бы у нас в тюрьму сел, а не сдался бы, вот так.
Будкин, видно, огорчился за свои новые джинсы, а может, и за родину. Он молча досидел, пока Витька записал себе «Маны-маны», а потом ушел. Витьке стало неловко, что он задел друга, который все равно не был виноват в том, что мама купила ему вражескую одежку. Витька совсем было собрался идти к Будкину мириться, как тут в дверь позвонили.
***
Витька пошел отпирать и увидел Колесникова.
— Ты чего меня искупал, защеканец?! — разорался тот, заходя. — Мне знаешь чо от матери было! Тебе бы так! Я же шутил! На фиг ты толкался? Шуток не понимаешь, урод!..
Витька уже устал изумляться житейской простоте Колесникова. Колесо был способен днем подраться с человеком, а вечером прийти клянчить у него, скажем, велосипед покататься.
Колесников прошел на кухню и стал наливать себе чай.
— Родичи-то твои когда приедут? — спросил он.
— В субботу.
— Везет тебе. Мои тоже обещали уехать назавтра к бабке в деревню, а сегодня из-за Брежнева передумали, козлы. Чего им эти похороны сдались? А я уже одну бабу пригласил к себе домой. Чего ей теперь скажу, а?
— Какую бабу? — хмуро спросил Витька. — Анфимову, что ли?
— Ну..
— Она бы все равно не пришла, — почему-то сказал Витька.
— С фига ли? — хмыкнул Колесников. — Обещала уже, понял?
Витька помрачнел. Злоба на Леночку, на этого дурака Колесникова разъедала ему душу.
— Это от квартиры ключи? — спросил Колесников, цапая с подоконника связку. — Дай мне на завтра, а? У тебя же еще родительские ключи для себя есть, да?
— Положи на место! — вскипел Витька.
Колесников быстро сунул ключи в карман.
— Чо ты, — хихикнул он. — Потом отдам, не посею. Ты же вечером все равно с Будкиным гулять пойдешь, а я сюда с Анфимовой приду...
— Не пущу я тебя в квартиру! — возмущался Витька, не решаясь силком выдирать у Колесникова ключи.
— Ничего я твоей квартире не сделаю! Как пацана прошу... Или ты, чо, влюбился в Анфимову, да? Она же страшная, ее на горке даже мацать никто не хочет. Влюбился, да?
Сердце у Витьки тяжело заколотилось, а мысли смешались. С Колесом всегда так: не поймешь почему, но всегда делаешь то, что ему надо.
Колесников удовлетворенно похлопал себя по карману с ключами и из другого кармана вытащил пачку презервативов.
— Зырь, — предложил он.
Он распечатал один, натянул его на палец, повертел пальцем перед глазами и заржал, словно в жизни ничего смешнее не видел.
— Я их у тебя оставлю, — сообщил он. — А то если мои предки найдут их, меня вообще зарежут. За что, спрашивается? Наоборот, радоваться нужно, что сынуля ими пользуется, а не просто так.
Колесников открыл холодильник и положил презервативы в дверку.
— Тебе Анфимова все равно не даст, — безнадежно сказал Витька.
— Даст, — уверенно заявил Колесников. Подумав, он беззаботно добавил: — Ну не даст, так я ей пососать велю.
Этот разговор каждым словом бил Витьку под дых. Витька сидел скорчившись, молча. Колесников шумно хлебал чай.
— Колесников, а тебе самому кто-нибудь предлагал пососать? — мертвым голосом спросил Витька.
— Еще, Витек, не нашлось такого резкого парня.
— Колесников, а пососи у меня, — предложил Витька.
***
Наконец Колесников уперся, выбросив презерватив, который он натягивал на палец, в мусорное ведро. Витька достал его оттуда, завернул в бумажку и сунул в карман, чтобы при случае выбросить. Мама с папой, наверное, тоже его зарезали бы, если бы увидели в ведре презерватив.
Спать Витька лег рано, но долго не мог заснуть. В животе дикобразом сидела досада на себя самого: ну почему он так смалодушничал перед Колесниковым и не забрал ключи? Хотя, с другой стороны, ему было страшно завидно. Не у него в квартире, так где-нибудь еще Леночка бы все равно уединилась с Колесниковым. А как Витька мог отделаться от этой зависти? Только поставить себя в такое положение, где ему волей-неволей пришлось бы сделаться равнодушным. То есть отдать ключи. «Нет, фиг, — с решимостью отчаяния твердо постановил Витька. — Завтра выгоню Колесо, и все. Не бывать ему здесь с Леночкой».
Ну и что? — звенела в ушах тоска. Какая разница: здесь — не здесь... Леночка всем, и ему в том числе, предпочла Колесникова. Бездарного и глупого, как пробка. Ну почему не я? — ныло в груди. Ну разве я хуже?
«И черт с тобой, Анфимова! — озлобился Витька. — Если сама дура, так и водись с дураком». И Витька, словно бы, мстя Леночке в душе, стал вспоминать все, что у него было с девчонками.
А было, собственно говоря, почти ничего. Вспоминалось вообще одно-единственное. С этой Веткиной из восьмого «бэ».
На Новый год родители потащили Витьку с собою к своим друзьям. Там же оказались и родители Ветки с Веткой. Их обоих, чтобы не мешали, отправили в дальнюю комнату смотреть «Голубой огонек». До этого Витька с Веткой даже не здоровался, даже не знал, как ее зовут, хоть и видел в школе каждый день. Витька молча повалился на диван, закутался в плед и стал смотреть телевизор. За стеной раздавалась музыка, звон посуды, смех, стук табуреток, музыка, шарканье ног.
Ветка сидела на стуле, но ей было плохо видно. На экране с визгом плясали толстые женщины в полушубках и кокошниках. На них падал бутафорский снег. Ветка встала, закрыла дверь, чтобы взрослые не так галдели, щелкнула задвижкой и села поближе к телевизору на диван. Потом она сказала, что ей холодно, и укрыла колени уголком пледа. Потом сбросила тапки и забралась под плед. Она первая притиснулась к Витьке и полезла руками. Витька тоже потащил вверх ее юбку. До самого конца «Голубого огонька» они возились друг с другом. Потом попробовали сделать все как взрослые, но ничего не вышло. Потом Ветка уснула, и Витька, отвернувшись, тоже уснул.
Никакой дружбы после этого между ними не началось, словно бы и не было ничего вовсе. Они по-прежнему не разговаривали и не здоровались, только при случайных встречах в школьных коридорах Ветка начинала хохотать, как ненормальная. Витька делал вид, что ее смех к нему не относится, хотя сам глубоко недоумевал и даже чувствовал себя уязвленным непонятно почему.
Но сейчас, чтобы перебить горечь любви к Леночке Анфимовой, Витька лежал и вспоминал, что он видел и чего касался тогда, при свете «Голубого огонька». И, вспоминая, как и в тот раз, сам не заметил, что заснул.
Посреди ночи он подскочил, облившись холодным потом. Ему показалось, что над городом взревел взрыв. «Война?..» — трясясь, подумал Витька и бросился к окну. Но атомный гриб нигде не поднимался, окна не горели. «Света нет?..» — Витька кинулся к выключателю. Свет был. Успокаиваясь, он прошел на кухню и покрутил радио — радио молчало. «Приснилось... » — облегченно выдохнул он, напился воды из-под крана и вернулся в постель.
День 2-й
Витька не успел проснуться, как вспомнил, что ему надо в школу, и причем к девяти. Усилием воли он вытолкнул себя из сна и схватил будильник — было без четверти одиннадцать.
С бешено стучащим сердцем он заметался по квартире, отыскивая вещи. Вещи обнаруживались совсем не там, где он их оставлял. Сунув в карман кассету с траурными маршами, Витька вылетел на лестницу, захлопнул дверь и скатился вниз.
Он проспал не только генеральную репетицию, но и всю уборку зала. При одной мысли о Чекушке душа его замирала и леденела. Он домчался до школы, наверное ни разу не переведя дух.
Перед актовым залом, ожидая, толпился народ. Растолкав всех, Витька пробился к дверям. Едва он вошел, сразу увидел Чекушку, стоявшую рядом с директрисой Тамбовой. Рослая Чекушка возвышалась над залом и, разговаривая, не сводила со входа блестящих глаз. Лицо ее было бесстрастно, но нервно румянилось. Чекушка моментально заметила Витьку. Секунду она поверх всех голов смотрела на него, и Витька едва не затлел. Но потом Чекушка отвернулась, словно больше не желала видеть такой гадости.
Витька знал, что еще через пять секунд Чекушка снова уставится на него и во взоре ее будет читаться, что ради нужного дела она согласна на общение даже с дерьмом, подобным Служкину, и чувствам своим воли не даст. И пока длились эти пять секунд форы, Витька успел распихать кого-то из сидевших перед ним на скамейках, втиснулся между ними и утонул в ребячьем море, скрывшись из поля зрения Чекушки. Пригнувшись, он достал кассету, сунул ее кому-то впереди и сказал:
— Передай Чекушке, пусть ставит, как стоит, вторая сторона.
Кассета пошла по рядам. Витька слышал, как повторяют его слова, и наконец увидел, как кассету протягивают в руки Чекушке.
Тут Тамбова вышла на сцену и сказала:
— Ребята! Тихо! Тихо. Сейчас литературный клуб «Бригантина» восьмого «а» класса покажет нам свою композицию, посвященную памяти безвременно ушедшего от нас Леонида Ильича Брежнева. Везде тишина. Просим на сцену!..
Она зааплодировала, и весь зал захлопал.
***
Витька расслабился. Он уже знал, что будет дальше, и это его не особенно интересовало. Размышляя, чего бы соврать Чекушке про свое опоздание, он глядел на Леночку Анфимову и мельком следил за ходом действия.
Вот обращение к зрителям, вот стихотворение, начинают про биографию Брежнева, снова стихи, опять биография, высказывания сотрудников, зачитывают страницы книги, биография... Время шло, напряжение в зале рассеялось. На задних рядах зашептались, директриса наклонила голову к соседке. Одна Чекушка у сцены сидела за столиком с магнитофоном совершенно неподвижно. Она наблюдала за выступающими, одновременно контролируя и являя собою пример внимания. Витька совершенно отвлекся, и его одернули, когда Леночка Анфимова и Петров начали говорить:
— Смерть — закономерный итог жизни человека, который всю энергию отдал делу народа.
— Но, кроме смерти, еще и благодарность тех, в чьих сердцах он остался жить навсегда.
— Тех, кто продолжает его дело.
— Нас с вами, ребята.
— Почтим память Леонида Ильича Брежнева минутой молчания.
Зал зашумел, вставая, и затих. Чекушка нажала кнопку магнитофона, подключенного к большим динамикам. И первая нота еще только вылетела, и Чекушка еще только оправляла на заду платье, собираясь опустить руки по швам, как Витька все понял. Вместо траурного марша, с самой середины, с самого крамольного места, динамики вынесли на весь зал свист, звон, ритм и «маны-маны» шведского ансамбля «АББА».
Витька перепрыгнул скамейку и побежал к выходу. Спросонья он перепутал кассеты, но раскаиваться было поздно.
***
... И тут «маны-маны» кончаются, так и не зазвучав, — переходят в утробный рев и гаснут. Это отрубается электричество. Вдали слышен грохот взрыва, стекла со звоном прыгают в рамах, и кто-то, забегая в зал, кричит: «Война! Ядерная война!..»
Нет, нет, нет...
Фантазируя обо всем подобном, Витька целый час просидел в темном тамбуре между двумя дверьми в пионерскую комнату. Мысли его вертелись вокруг одного и того же. Жуткая кара чекушкинского взгляда была так мучительна даже в фантазиях, что Витька мог бы просидеть в своем закутке и весь день, и всю ночь, и всю жизнь.
Он слышал, как мимо хлынул поток школьников с сорванного выступления «Бригантины», и половина смеялась. Но он не вышел. Преступление его было столь ужасно, он так много поставил под угрозу чекушкинской немилости и мести, что ему стало жизненно необходимо обрести поддержку хоть в чем-то. А лучше всего — в звене барабанщиков. Но Совет дружины почему-то не собирался, хотя вчера Чернова пообещала, что он будет.
В принципе Витька понимал, что Совет дружины не состоится, но верить в это он отказывался и упрямо ждал. Ожидание исполнилось слишком большим смыслом, чтобы его прерывать. И Витька сидел, сидел, сидел...
Дверь вдруг распахнулась, и Витька увидел Чернову.
— Здрасьте... — сказал он, а Чернова испуганна ойкнула.
— Служкин!.. — ошарашенно пробормотала она. — Ты чего, меня угробить решил?..
— Нет, — смущенно ответил он.
— Пусти-ка, — велела Чернова. — Я сумку забыла.
Она ключом открыла дверь в пионерскую комнату.
— А ты не бойся, — оттуда сказала она. — Чекасина уже домой ушла, так что можешь больше не прятаться.
— Ну, — ответил Витька.
— Как тебя угораздило-то? — возвращаясь с сумкой, спросила Чернова. — Перепутал, что ли?
— Ну...
Чернова запирала дверь обратно.
— А Совета дружины разве не будет? — жалко спросил Витька.
— Совета дружины? — удивилась Чернова. — Почему?..
— Ну... Вы сами вчера обещали взять меня в барабанщики...
— А-а, — вспомнила Чернова. — Так после теперешнего, Витя, какие уж барабанщики? Мы с ребятами это собрание отменили. Придется уж обойтись тебе, Витя... Да ты не расстраивайся.
— А чего мне расстраиваться?.. — чуть не плача, пробормотал Витька.
Дома Витька прямо в одежде забрался под одеяло и затащил с собой магнитофон. Он поставил кассету Высоцкого и слушал ее долго-долго. И постепенно ему становилось легче. Это его в санях увозили к пропасти кони. Это его, расписанного татуировками зэка, парила в бане хозяюшка. Это он уносил на руках из заколдованного леса Леночку Анфимову. Высоцкий бы верняк, что не заканил перед Чекушкой, а просто плюнул бы ей в «воронье гнездо» и ушел. И Витьке почему-то показалось, что Высоцкий и на самом деле так поступил, а он словно бы повторил его поступок, что сделать было гораздо легче, чем плюнуть на Чекушку первым и в одиночестве.
***
Витька вылез из-под одеяла и пошел варить суп. Суп варился медленно, потому что Витька набухал сразу целую кастрюлю. Он рассчитывал, что родители завтра вернутся домой и он их сразу накормит. Не было только хлеба. Разделавшись с супом и выключив газ, Витька оделся, взял деньги и авоську и пошел в магазин. После Высоцкого настроение у него стало какое-то отчаянно-бесшабашное, и он напевал про себя песню:
— Сидим мы в бане, пинаем таз,
А нам от шефа летит приказ:
Летите, мальчики, на восток
Бомбить советский городок.
Машина — зверь, мотор ревет,
И самолет вперед несет
Пятнадцать тонн — немалый груз,
Но мы летим бомбить Союз.
Витька глядел в низкое, белое небо и неожиданно трезво, ясно чувствовал, что атомной войны все-таки не будет.
И он пел припев:
— Летим над морем — красота,
Пятнадцать тысяч высота.
Летим над сушей — красота,
Шестнадцать тысяч высота.
Витька углубился в район, застроенный частными деревянными домами. Этот район назывался Кирпичным Заводом и враждовал с его Речниками. Витька же пел:
— Но вот зенитки встали в ряд,
И прямо в нас они палят.
Первый снаряд попал в капот,
Сразу загнулся первый пилот.
Второй снаряд попал в крыло,
Второго пилота за борт унесло.
Уже кончается бензин,
И я лечу назад один.
Последний припев Витьке особенно нравился:
— Лечу над морем — красота,
Пять миллиметров высота.
Лечу над сушей — красота,
Три миллиметра высота.
Тр-р-рах!!!
Купив хлеба, Витька прежним путем направился обратно. Он уже почти вышел с территории Кирпичного Завода, как навстречу ему попались три пацана, которые заступили дорогу.
— Ты откуда? — спросил один. — С Речников?
— Из Кировского поселка, — соврал Витька, от страха облившись потом. Голос его сделался тоненьким. Кировский поселок был нейтрален и к Речникам, и к Кирпичному Заводу.
— Ну, из Кировского, — хмыкнул один из «кирпичей». — А чего зассал тогда? — спросил он напрямик.
Витька не сообразил, что ответить, и влип.
— Деньги есть? — осведомился «кирпич».
— Нету... — пропищал Витька.
— Дай ему в рыло, Пона, — предложил один из «кирпичей».
«Кирпичи» ухватили Витьку и обшарили карманы. Деньги они взяли себе, а ключи от квартиры и прочую ерунду, что нашлась, бросили в грязь. Один из «кирпичей» развернул извлеченный из Витькиного кармана бумажный комок и обнаружил в нем презерватив, над которым вчера ржал Колесников.
— Зырь, мужики, — ошарашенно сказал он и спросил у Витьки: — Ты что, от Борозды идешь, что ли?..
— Ну, — ответил Витька, понятия не имея, кто такая Борозда.
— И она тебе дала?
— Еще и в рот взяла, — ляпнул Витька.
«Кирпичи» немного притихли.
— Ладно, рубль мы возьмем, а остальное — на, — порешили они, возвращая Витьке мелочь и поднимая ключи. — И больше нам не попадайся, понял?
«Кирпичи» обогнули Витьку и пошли дальше. Витька измученно поплелся домой. Несмотря на чудесное спасение, радости у него не было. Он шел и уныло считал, где и кто его может побить. «Кирпичи» — раз, шестнадцатая школа — два, за дорогой — три, детдомовские — четыре, Бизя и его банда — пять, за гаражами — шесть, пэтэушники — семь, ну и так, вообще, мало ли резких бывает...
***
Первое, что услышал Витька, когда вошел в свой подъезд, — это бодрый голос Колесникова и звон ключей. Витька тотчас вспомнил, что гнусное Колесо уволокло ключи от его квартиры, собираясь вечером затащить сюда Леночку Анфимову. Мгновенно разъярившись, Витька винтом взвился на свой этаж, но увидел лишь закрывающуюся дверь, а за ней — спину Колесникова. «Значит, Лена все-таки пошла!..» — с ужасом и отчаянием подумал Витька, хватая дверь за ручку.
— Стой, Колесников! — крикнул он.
Колесников оглянулся, увидел Витьку, шепнул что-то вглубь квартиры и шустро выбежал на площадку. Дверь он прикрыл и прижал задом.
— Ты чего? — неестественно ухмыляясь, спросил он.
— Ты же говорил, вечером придешь... — задыхаясь от подъема, только и нашелся что сказать Витька.
— А сейчас что, утро, что ли?
— Я это... — замялся Витька. — В общем, нельзя ко мне... Уходите из квартиры...
— Предки приезжают? — тревожно спросил Колесников.
— Нет... Я сам... не хочу, понял? — бормотал Витька, переминаясь с ноги на ногу и не глядя Колесникову в глаза.
— Ты чего, офигел, Витек? — обиделся заметно ободрившийся Колесников. — Сперва «давайте приходите», потом «пошли вон»! Так пацаны не поступают!
Колесников на глазах обретал напор.
— Не хочу я, чтобы вы тут... — растерянно повторил Витька.
— Ага, ну, — ща! — взмахнул руками Колесников. — Ты чего, Витек, баба, что ли? Захлыздил? Анфимова и то не боится, а ты!.. Не кани, про это, кроме наших, никто не узнает — слово пацана. Чего я Анфимовой-то скажу? Служкин, мол, козел, зассал, «уходите» говорит? Чего ты перед ней позоришься-то, как защеканец? Она кому расскажет, что ты зассал, так пацанам с тобой здороваться западло будет! Ладно, не трусь, я никому не скажу — слово.
Витька сопел и молчал, сбитый с толку.
— Или ты сам с Анфимовой хотел? — Колесников попытался заглянуть Витьке в лицо. — Так она с тобой не пойдет, Витек. Я ее спрашивал про тебя, она говорит, что ты вообще какой-то пробитый, чухан короче. Ну, в общем, дура она, ни фига в людях не понимает.
Колесников приоткрыл дверь и задом полез в щель. Витька стоял на площадке неподвижно, молча, опустив голову.
— А ты к Будкину иди, — посоветовал Колесников и захлопнул дверь. Потом он снова приоткрыл ее и добавил: — Я часов до семи. Анфимовой в восемь домой надо.
Дверь снова закрылась. Витька стоял все так же. Потом дверь открылась, и Колесников спросил:
— Ты мое-то из холодильника не убирал?
Витька молчал.
— Ну ладно, все тогда, — сказал Колесников. — К Будкину иди.
Дверь закрылась окончательно.
Витька еще постоял, раздавленный словами Колесникова, да и всем случившимся. Он совершенно потерялся и даже немного обалдел. Как это у Колесникова получается, что все по своему желанию делают то, чего им и делать-то противно?
Витька развернулся и поплелся вниз по лестнице, стуча батоном по прутьям перил.
***
У Будкина Витька просидел, наверное, целый час. Они сыграли в шахматы, пообедали, снова сыграли в шахматы и совсем прокисли. По телику опять играл оркестр, да Витьке и не хотелось ничего смотреть. Мысли у него шатались, как пьяные, то и дело натыкаясь на воспоминания о Леночке. Что она сейчас делает с Колесниковым? Витькина фантазия рисовала самые жгучие картины, до боли реальные оттого, что фон для них Витьке был прекрасно знаком — его собственная квартира. Витька совсем извелся. Надо было чем-то загасить Разгоревшееся воображение, остудить душу.
— Пойдем в баню подсматривать? — наконец предложил Будкину Витька. Только это, пожалуй, и компенсировало бы ему Леночку. Ну, может, еще Веткина из восьмого «бэ» — только разве повторить ту новогоднюю ночь?..
Робкий Будкин долго мялся, но Витька его уломал. Они оделись и вышли из дома. На улице уже стояли сумерки. Витька и Будкин не спеша пошагали к бане.
По дороге Витька заглянул на злосчастную стройку, где вчера — жаль, не по-настоящему — утопил Колесникова, и притащил длинную крепкую палку. Потом у школы они свернули на задний двор. Там стоял сарай с макулатурой и инвентарем для субботников и громоздились кучи металлолома. Витька направился к куче своего класса и принялся с грохотом и скрежетом выволакивать оттуда железную бочку.
— Давай лучше у «бэшников» возьмем, — остановил его Будкин.
Они выкатили точно такую же бочку из кучи восьмого «бэ», насадили ее на палку и понесли.
— Хорошо в Америке, у них порнографию показывают... — думая все о том же, в сердцах сказал Витька. — А у нас если зашубят, так вообще убьют...
Будкин не ответил. Витька все думал, думал и разозлился.
— Интересно, Витус, — вдруг сказал Будкин, — а вот при коммунизме как будет: тоже нельзя на голых смотреть?
— При коммунизме психология будет другая, — злобно ответил Витька. — Тебе и самому не захочется.
Будкин тоже задумался.
Они дошли до бани и направились к крылу, в котором находилось женское отделение. Окна его светились в сгустившемся мраке. Под ними у стены проходила узкая тропинка. Витька и Будкин, осмотревшись, поставили там бочку и, помогая друг другу, вскарабкались наверх.
Сквозь стекло доносился шум и банные вздохи. Стекло было закрашено синей краской, но в краске кто-то процарапал небольшое окошечко. Витька позволил Будкину смотреть первым. Будкин прилип к стеклу и надолго замолчал.
— Оба!.. — вдруг испуганно зашептал он. — Комарова!..
— Пусти позыр