рефераты конспекты курсовые дипломные лекции шпоры

Реферат Курсовая Конспект

Лозунги и форс-идеи

Лозунги и форс-идеи - раздел Литература, Электронная библиотека научной литературы по гуманитарным Тенденция К Автономизации И Бесконечному Членению На Мельчайшие Антагонистиче...

Тенденция к автономизации и бесконечному членению на мельчайшие антагонистические секты, заложенная в виде объективной потенции в самой структуре корпуса специалистов, имеющих специфические интересы и конкурирующих в борьбе за власть в политическом поле (или в том или ином секторе этого поля, например, в аппарате партии), в различной степени уравновешивается тем, что исход внутренней борьбы зависит от тех сил, которые агенты и институции, вовлеченные в борьбу, могут мобилизовать вне поля. Иными словами, тенденция к расколу ограничивается тем фактом, что сила выступления зависит не столько от его самоценностных достоинств, сколько от оказываемого им мобилизующего воздействия, т. е. по крайней мере частично — от степени признания этого выступления многочисленной и мощной группой, которая узнает себя в нем и чьи интересы оно отражает (в более или менее преображенной и плохо узнаваемой форме).

Простое "идейное течение" становится политическим движением лишь тогда, когда предлагаемые идеи получают признание вне круга профессионалов. Стратегии, которые логика внутренней борьбы навязывает профессионалам и которые могут иметь в качестве объективного обоснования, кроме отстаиваемых различий, различия габитусов и интересов (или, точнее, экономического и образовательного капитала, а также социальной траектории), связанные с различными позициями в поле, могут оказаться успешными лишь в той мере, в какой они сходятся со стратегиями (иногда бессознательными) групп, внешних по отношению к полю (и в этом заключается все различие между утопизмом и реализмом). Таким образом, тенденции к сектантскому расколу постоянно уравновешиваются необходимостью конкурентной борьбы. Это приводит к тому, что для победы во внутренней борьбе профессионалы должны взывать к силам, которые не целиком и не полностью находятся внутри поля (в отличие от того, что происходит в научном или художественном поле, где обращение к непосвященным дискредитирует). Группировки авангарда не могут привносить в политическое поле логику, характерную для интеллектуального поля лишь потому, что они лишены базы и, следовательно, принуждений, но также и силы. Эти группировки функционируют в качестве сект, рожденных в результате расщепления и обреченных на размножение делением, следовательно, основанных на отказе от универсальности. За утверждение своего совершенного технического и этического качества, которое определяет пуритан, универсум "чистых" и "пуристов", способных демонстрировать собственное превосходство как виртуозных политиков в своей верности самым чистым и самым радикальным традициям ("перманентная революция", "диктатура пролетариата" и т. д.), они платят потерей власти и эффективности. И напротив, партия не может позволить себе следовать столь исключительным добродетелям под страхом быть исключенной из политической игры и из-за стремления если не участвовать во власти, то по крайней мере быть способной влиять на ее распределение. Так же, как Церковь, которая берет на себя миссию распространять благодать институции на всех верных, истинных и неистинных и подчинять всех грешников без разбора дисциплине божественных заповедей, партия ставит своей целью привлечь к своей платформе возможно большее число непокорных (как в случае, когда коммунистическая партия в периоды избирательных кампаний обращается ко "всем прогрессивным республиканцам"), и для того, чтобы расширить базу и привлечь сторонников конкурирующих партий, не колеблясь, поступается "чистотой" своей линии, играя более или менее сознательно на двусмысленностях своей программы. Из этого следует, что среди форм борьбы, местом которой является всякая партия, одна из наиболее постоянных наблюдается там, где сталкиваются те, кто, призывая к возвращению к истокам, отрицает компромисс, необходимый для укрепления силы партии т. е. тех, кто в ней доминирует, но нарушающий ее самобытность, т. е. достигаемый ценой отказа от отличительных, оригинальных, исходных позиций, и, с другой стороны — теми, кто склоняется к поискам путей усиления партии, расширению сторонников, будь то ценой сделок и уступок или же методичного глушения всего того, что в оригинальных позициях партии может быть слишком "исключительным". Первые подталкивают партию к логике интеллектуального поля, которая, доведенная до крайности, может лишить партию всякой ее мирской силы, вторые придерживаются логики реальной политики , являющейся условием приближения к политической реальности.

Таким образом, политическое поле является местом конкурентной борьбы за власть, которая осуществляется посредством конкуренции за непосвященных, или, лучше сказать, монополии на право говорить и действовать от имени какой-то части или всей совокупности непосвященных. Официальный представитель присваивает себе не только голос группы непосвященных, т. е. чаще всего — ее молчание, но и саму силу этой группы, производству которой он способствует, наделяя ее голосом, признаваемым в качестве легитимного в политическом поле. В отличие от сферы науки, сила выдвигаемых им идей измеряется не ценностью истины (даже если какой-то частью собственной силы эти идеи обязаны своей способности убеждать, что он обладатель истины), но заключенной в них мобилизующей силой, т. е. силой группы, признающей эти идеи, будь то молчанием или отсутствием опровержения, и которую он может продемонстрировать, получая их голоса или собрав группу в пространстве. Вот в силу чего поле политики — где было бы напрасно искать инстанцию, способную легитимировать инстанции легитимности, и иное основание компетентности, чем хорошо понятый классовый интерес — постоянно колеблется между двумя критериями оценки — наукой и плебисцитом.

В политике "говорить" значит "делать", т. е. убеждать, что можно сделать то, о чем говоришь и, в частности, внушать знание и признание принципов видения деления социального мира: лозунги, которые производят собственную верификацию, создавая группы, создают тем самым некий социальный порядок. Политическое слово — и это определяет его сущность — полностью ангажирует своего автора, потому что оно представляет собой обязательство, которое надо выполнять и которое становится истинно политическим только в случае, если исходит от агента или группы агентов политически ответственных, способных ангажировать группу, причем могущую его выполнить. Только при таком условии слово эквивалентно действию. Достоверность обещания или прогноза зависит от правдивости, а также авторитета того, кто их произносит, т. е. от его способности заставить поверить в его правдивость и авторитет. Если допустить, что будущее, о котором спорят, зависит от коллективной воли и действий, то форс-идеи официального представителя, способного вызвать эти действия, неподдельны, поскольку обладают властью делать так, чтобы будущее, о котором они возвещают, стало правдой. (Вот почему для всякой революционной традиции вопрос правды неразрывно связан с вопросом свободы или исторической необходимости: если предположить, что будущее, т. е. политическая правда, зависит от действий политических руководителей и масс — и надо бы еще уточнить, в какой степени, — то тогда права была Роза Люксембург, упрекая Каутского в том, что он, не делая того, что надо было делать по мнению Розы Люксембург, способствовал наступлению того, что было возможным, и того, что он предсказывал; в противном случае неправой оказывается сама Роза Люксембург, поскольку не смогла предвидеть наиболее вероятное будущее).

То, что в устах одного звучало бы "безответственным выступлением", в устах другого — обоснованное предвидение. Политические предложения, программы, обещания, предсказания или прогнозы ("Мы победим на выборах") никогда не могут быть проверены или опровергнуты логически. Они достоверны лишь в той мере, в какой высказывающий их (от своего имени или .от имени группы) способен сделать их исторически справедливыми, обеспечив их осуществление в истории. Это непосредственно зависит от его природного таланта реально оценить шансы на успех мер по их приведению в действие и его способности мобилизовать силы, необходимые, чтобы в этом преуспеть, сумев внушить веру в свою собственную правдивость и, следовательно, в свои шансы на успех. Иначе говоря, слово официального выразителя частью своей "собирательной" силы обязано силе (численности) группы, в чьем создании как таковой он участвует через акт символизации, представления; это слово находит свою сущность в том толчке, которым говорящий придает своему высказыванию всю ту силу, производству которой способствует его высказывание, мобилизуя группу, к которой он обращается. Это хорошо видно на примере той столь типично политической логики, по которой строится обещание или, лучше, предсказание: слово, этот настоящее самоосуществляющееся пророчество , посредством которого официальный выразитель придает группе волю, сообщает планы, внушает надежды, короче, оговаривает ее будущее, делает то, о чем говорит, в той мере, в какой адресаты себя в этом слове узнают, сообщая ему символическую, а также материальную силу (в виде отданных голосов, субсидий, взносов, рабочей или военной силы и т.д.), которая и позволяет этому слову исполниться. Для того, чтобы идеи могли стать форс-идеями, способными превращаться в веру иди даже в лозунги, способные мобилизовать или демобилизовать, достаточно того, чтобы они были провозглашены политически ответственными лицами. И тогда заблуждения превращаются в ошибки или на профессиональном наречии — в "предательство".

Вебер М. О некоторых категориях понимающей социологии

 

1. Смысл “понимающей” социологии

В поведении (Verhalten) людей (“внешнем” и “внутреннем”) обнаруживаются, как и в любом процессе, связи и регулярность. Только человеческому поведению присущи, во всяком случае полностью, такие связи и регулярность, которые могут быть понятно истолкованы. Полученное посредством истолкования “понимание” поведения людей содержит специфическую, весьма различную по своей степени качественную “очевидность”. Тот факт, что толкование обладает такой “очевидностью” в особенно высокой степени, сам по себе отнюдь не свидетельствует об его эмпирической значимости. Ибо одинаковое по своим внешним свойствам и по своему результату поведение может основываться на самых различных констелляциях мотивов, наиболее понятная и очевидная из которых отнюдь не всегда является определяющей. “Понимание” связи всегда надлежит — насколько это возможно — подвергать контролю с помощью обычных методов каузального сведения, прежде чем принять пусть даже самое очевидное толкование в качестве значимого “понятного объяснения”. Наибольшей “очевидностью” отличается целерациональная интерпретация. Целерациональным мы называем поведение, ориентированное только на средства, (субъективно) представляющиеся адекватными для достижения (субъективно) однозначно воспринятой цели. Мы понимаем отнюдь не только целерациональное поведение, мы “понимаем” и типические процессы, основанные на аффектах, и их типические последствия для поведения людей. “Понятное” не имеет четких границ для эмпирических дисциплин. Экстаз и мистическое переживание, так же как известные типы психопатических связей или поведение маленьких детей (а также не интересующее нас в данной связи поведение животных), не доступны нашему пониманию и основанному на нем объяснению в такой мере, как другие процессы. Дело не в том, что нашему пониманию и объяснению недоступно “отклонение от нормального” как таковое. Напротив, именно постигнуть совершенно “понятное” и вместе с тем “простое”, полностью соответствующее “правильному типу” (в том смысле, который будет вскоре пояснен), может быть задачей, значительно превышающей средний уровень понимания. “Не надо быть Цезарем, чтобы понимать Цезаря” — как принято говорить. В противном случае заниматься историей вообще не имело бы никакого смысла. И наоборот, существуют явления, рассматриваемые нами как “собственные”, а именно “психические”, совершенно будничные реакции человека, которые, однако, в своей взаимосвязи вообще не обладают качественно специфической очевидностью, свойственной “понятному”. Так, например, процесс тренировки памяти и интеллекта лишь частично “доступен пониманию”, ничуть не более, чем ряд психопатических проявлений. Поэтому науки, основанные на понимании, рассматривают устанавливаемую регулярность в подобных психических процессах совершенно так же, как закономерности физической природы.

Из специфической очевидности целерационального поведения не следует, конечно, делать вывод о том, что социологическое объяснение ставит своей целью именно рациональное толкование. Принимая во внимание роль, которую в поведении человека играют “иррациональные по своей цели” аффекты и “эмоциональные состояния”, и тот факт, что каждое целерационально понимающее рассмотрение постоянно наталкивается на цели, которые сами по себе уже не могут быть истолкованы как рациональные “средства” для других целей, а должны быть просто приняты как целевые направленности, не допускающие дальнейшего рационального толкования, — даже если их возникновение как таковое может служить предметом дальнейшего “психологически” понятного объяснения,— можно было бы с таким же успехом утверждать прямо противоположное. Правда, поведение, доступное рациональному толкованию, в ходе социологического анализа понятных связей очень часто позволяет конструировать наиболее подходящий “идеальный тип”.

Социология, подобно истории, дает сначала “прагматическое” истолкование, основываясь на рационально понятных связях действий. Именно так создается в политической экономии рациональная конструкция “экономического человека”. Такой же метод применяется и в понимающей социологии. Ведь ее специфическим объектом мы считаем не любой вид “внутреннего состояния” или внешнего отношения, а действие. “Действием” же (включая намеренное бездействие или нейтральность) мы всегда называем понятное отношение к “объектам”, то есть такое, которое специфически характеризуется тем, что оно “имело” или предполагало {субъективный) смысл, независимо от степени его выраженности. Буддийское созерцание и христианская аскеза осмысленно соотнесены с “внутренними” для действующих лиц объектами, а рациональная экономическая деятельность человека, распоряжающегося материальными благами, — с “внешними” объектами. Специфически важным для понимающей социологии является прежде всего поведение, которое, во-первых, по субъективно предполагаемому действующим лицом смыслу соотнесено с поведением других людей, во-вторых, определено также этим его осмысленным соотнесением и, в-третьих, может быть, исходя из этого (субъективно) предполагаемого смысла, понятно объяснено. Субъективно осмысленно соотнесены с внешним миром, и в частности с действиями других, и аффективные действия, и такие косвенно релевантные для поведения “эмоциональные состояния”, как “чувство собственного достоинства”, “гордость”, “зависть”, “ревность”. Однако понимающую социологию интересуют здесь не физиологические, ранее называвшиеся “психофизическими” явления, например изменение пульса или быстроты реакции и т. п., и не чисто психические данности, такие, как, например, сочетание напряжения с ощущением удовольствия или неудовольствия, посредством .которых эти явления могут быть охарактеризованы. Социология дифференцирует их по типам смысловой (прежде всего внешней) соотнесенности действия, и поэтому целерациональность служит ей — как мы вскоре увидим — идеальным типом именно для того, чтобы оценить степень его иррациональности. Только если определять (субъективно предполагаемый) смысл этой “соотнесенности” как “внутренние” пласты человеческого поведения (такую терминологию нельзя не считать вызывающей сомнение), можно было бы сказать, что понимающая социология рассматривает названные явления исключительно “изнутри”, но это означало бы: не посредством перечисления их физических или психических черт. Следовательно, различия психологических свойств в поведении не релевантны для нас сами по себе. Тождество смысловой соотнесенности не связано с наличием одинаковых “психических” констелляций, хотя и несомненно, что различия в одной из сторон могут быть обусловлены различиями в другой. Такая категория, как, например, “стремление к наживе”, вообще не может быть отнесена к какой-либо “психологии”; ибо при двух сменяющих друг друга владельцах “одного и того же” делового предприятия “одинаковое” стремление к “рентабельности” может быть связано не только с совершенно гетерогенными “качествами характера”, но и обусловлено в процессе совершенно одинаковой реализации и в конечном результате прямо противоположными “психическими” констелляциями и чертами характера; при этом и важнейшие (для психологии), решающие “целевые направленности” могут не быть родственны друг другу. События, лишенные смысла, субъективно соотнесенного с поведением других, по этому одному еще не безразличны с социологической точки зрения. Напротив, именно в них могут содержаться решающие условия, а следовательно, причины, определяющие поведение. Ведь для понимающей науки человеческие действия в весьма существенной степени осмысленно соотносятся с не ведающим осмысл.ения “внешним миром”, с явлениями и процессами природы: теоретическая конструкция поведения изолированного экономического человека, например, создана именно на этой основе. Однако значимость процессов, не обладающих субъективной “смысловой соотнесенностью”, таких, например, как кривая рождаемости и смертности, формирование посредством естественного отбора антропологических типов, а также чисто психические факторы, принимается понимающей социологией просто в качестве “условий” и “следствий”, на которые ориентируются осмысленные действия, подобно тому как в экономической науке используются климатические данные или данные из области физиологии растений.

Явления наследственности не могут быть поняты на основе субъективно предполагаемого смысла и тем меньше, чем точнее становятся естественнонаучные определения их условий. Предположим, например, что когда-либо удастся (мы сознательно не пользуемся здесь специальной терминологией) приближенно установить связь между наличием определенных социологически релевантных качеств и импульсов, таких, например, которые способствуют либо стремлению к определенным типам социального влияния и власти, либо шансам этого достигнуть наличием способности к рациональной ориентации действий вообще или других отдельных интеллектуальных качеств, с одной стороны, и индексом черепа или принадлежностью к обладающей какими-либо признаками группе людей — с другой. Тогда понимающей социологии пришлось бы, без всякого сомнения, принять во внимание эти специальные данные так же, как она принимает во внимание, например, последовательность типических возрастных стадий или смертность людей. Однако подлинная ее задача состояла бы именно в том, чтобы, интерпретируя, объяснить: 1. Посредством каких осмысленно соотнесенных действий (будь то с объектами внешнего или собственного внутреннего мира) люди, обладающие специфическими унаследованными качествами, пытались осуществить свое стремление, обусловленное, помимо других причин, и этими качествами; в какой степени и по какой причине им это удавалось или не удавалось? 2. Какие понятные нам последствия подобное(обусловленное наследственностью)стремление имело для осмысленно соотнесенного поведения других людей?

2. Отношение к “психологии”

Из всего сказанного очевидно, что понимающая социология не есть часть “психологии”. Ведь непосредственно “наиболее понятный” тип смысловой структуры действий представляют собой действия, субъективно строго рационально ориентированные на средства, которые (субъективно) рассматриваются в качестве однозначно адекватных для достижения (субъективно) однозначно и ясно постигнутых целей. Причем наиболее понятно оно в том случае, когда и самому исследователю применяемые средства представляются наиболее адекватными поставленным целям. Когда подобные действия “объясняют”, это отнюдь не означает, что их выводят из “психических” данных; напротив, это означает, что их стремятся вывести из ожиданий (и только из них), которые субъективно связываются с поведением объектов (субъективная целерациональность) и которые могут быть с этим связаны на основании значимого опыта (объективная рациональность правильности). Чем однозначнее действие ориентировано по типу рациональной правильности, тем менее смысл его может быть понят с помощью каких-либо психологических соображений. Напротив, при любом объяснении “иррациональных” действий, то есть таких, где либо не принимаются во внимание “объективно” правильные условия целерационального действия, либо (вторая возможность) и субъективно в значительной степени исключаются целерациональные соображения действующего лица (например, при “биржевой панике”), необходимо прежде всего установить следующее: каким было бы это действие в рациональном идеально-типическом пограничном случае при абсолютной рациональности цели и рациональной правильности. Ибо только тогда, когда это установлено, может быть вообще, как показывает простейшее наблюдение, совершено каузальное сведение хода событий как к объективно, так и к субъективно “иррациональным” компонентам, так как только тогда мы знаем, что же в этом действии объясняется только “психологически” (как принято характерным образом формулировать): другими словами, что следует сводить к связям, которые основаны на объективно ложной ориентации или на субъективной иррациональности по цели, а в последнем случае либо на постигаемых только в опыте, но совершенно непонятных, либо на понятных, но не поддающихся целерациональному истолкованию мотивах. Иного средства нет и для определения того, что (предположительно) в полностью известном “психическом” процессе оказалось релевантным для характера действия. Это относится без каких-либо исключений к любому историческому и социологическому каузальному сведению. Что касается последних “с очевидностью” постигаемых и в этом смысле “доступных пониманию” (“переживанию посредством вчувство-вания”) “целевых направленностей”, на которые наталкивается понимающая психология (например, полового инстинкта), то они не более чем данности, которые в принципе следует просто принимать, абсолютно так же, как мы приняли бы любую другую, даже совершенно чуждую осмыслению констелляцию фактических данных.

Между совершенно (субъективно) целерациональным поведением и совершенно непонятными психическими данностями находятся так называемые “психологически” понятные (иррациональные по цели) связи (на весьма сложной казуистике этой проблемы мы здесь даже вкратце останавливаться не будем), объединенные в реальности множеством скользящих переходов. Субъективно целерационально ориентированное действие и действие, “правильно” ориентированное на то, что объективно значимо (рационально правильно), — в корне различные понятия. Исследователю, которому надлежит объяснить определенное действие, оно может казаться в высшей степени целерациональным, хотя и ориентированным на совершенно неубедительные, с его точки зрения, исходные позиции действующего лица. Так, например, действия, ориентированные на магические представления, субъективно подчас значительно более целерациональны по своему характеру, чем какое-либо немагическое, “религиозное” поведение, так как с ростом расколдования мира религиозность неизбежно вынуждена (субъективно) все более прибегать к иррациональным по цели смысловым связям (например, основанным на определенной “настроенности” или мистическим). Однако, оставляя в стороне проблему каузального сведения, следует указать на то, что в историческом и социологическом исследованиях постоянно приходится также заниматься и отношением действительного, понятного по своему смыслу поведения к тому, каким оно должно было бы быть по своему типу, чтобы соответствовать “значимому” (для самого исследователя) типу — назовем его “правильным”. Для определенных (не всех) целей исторической и социологической науки тот факт, что субъективно осмысленное поведение (мышление или действие) ориентировано соответственно правильному типу, в противоречии с ним или приближенно к нему, чрезвычайно важен “сам по себе”, то есть вследствие лежащего в его основе отнесения к ценности. Далее, это обстоятельство обычно оказывается решающим каузальным моментом во внешнем аспекте — для “результата” действий. Следовательно, при таком положении дел конкретно-исторические или типично социологические предпосылки могут быть открыты — по крайней мере в той степени, в какой степень идентичности, отклонения или противоречия эмпирического процесса по сравнению с правильным типом становится понятной, а тем самым и объяснимой посредством категории “адекватной смыслу причинной обусловленности”. Совпадение с “правильным типом” составляет “самую понятную каузальную связь”, поскольку именно она “наиболее адекватна смыслу”. “Адекватной смыслу причинной обусловленностью” в истории логики представляется тот факт, что при наличии определенной субъективно осмысленной связи различных соображений по логическим вопросам (“состояние проблемы”) мыслителю “приходит в голову” идея, приближающаяся к решению правильного типа, в принципе подобно тому, как ориентация поведения на познанную “опытным путем” действительность представляется нам специфически “адекватно по своему смыслу причинно обусловленной”. Однако фактическое приближение реальных действий к правильному типу, а следовательно, фактическая объективная рациональная правильность, еще очень далеки от обязательного совпадения с субъективно целерациональными действиями, то есть ориентированными на полностью однозначно осознанные цели и на полностью осознанный выбор “адекватных” для этого средств. Значительная часть исследований в области понимающей психологии направлена в настоящее время на выявление недостаточно или вообще не замеченных, следовательно, в этом смысле не субъективно рационально ориентированных связей, которые, однако, фактически идут главным образом в направлении объективно “рационально” понятной связи. Если полностью отвлечься от ряда областей исследования так называемого психоанализа, который носит именно такой характер, то окажется, что в конструкции, подобной теории Ressentiment у Ницше, содержится толкование, в котором из прагматической направленности интересов (недостаточно или вообще не замеченной, так как, по вполне понятным причинам, в них “не признавались”) выводится объективная реальность внешнего или внутреннего отношения. Впрочем — совершенно в том же (методологическом) смысле, — это делается в опередившей ее на несколько десятилетий теории экономического материализма. В подобных случаях субъективная целерациональность (даже если она не замечена) и объективная рациональность правильности очень легко вступают в не вполне ясные взаимоотношения, которыми мы здесь, однако, заниматься не будем. Наша задача заключалась в том, чтобы указать (хотя и неточно), насколько проблематичен и ограничен “чисто психологический” аспект понимания. На одной стороне перед нами незамеченная относительно высокая степень рациональности (в которой не сознаются) поведения, как будто совершенно иррационального по своей цели, — оно “понятно” вследствие этой рациональности. На другой — несчетное число раз (особенно в истории культуры) обнаруживаемое свидетельство того, что явления, как будто непосредственно целерационально обусловленные, в действительности исторически возникли благодаря совершенно иррациональным мотивам, а затем они, поскольку изменившиеся условия жизни придали им высокую степень технической “рациональной правильности”, “адаптируясь”, сохранились и в ряде случаев широко распространились.

Социология принимает во внимание, конечно, не только наличие таких “выдвинутых” мотивов поведения, как “замена удовлетворения” инстинктов и т. п., но, и прежде всего, то, что просто “непонятные” качественные компоненты мотивационного процесса в значительной степени определяют также его смысловую соотнесенность и характер его воздействия. “Одинаковое” по своей смысловой соотнесенности поведение уже при чисто количественном различии в “быстроте реакции” участников в своей конечной стадии часто проходит совершенно различным способом. Именно подобные различия, а тем более качественные моменты, ведут к тому, что “одинаковые” вначале по своей “смысловой” соотнесённости мотивационные сцепления в результате нередко перемещаются на пути, гетерогенные и по своему смысловому значению.

Для социолога нет четких границ между: более или менее приближенно достигнутым типом правильности; типом (субъективно), целерационально ориентированным; более или менее осознанным или замеченным и более или менее однозначно целерационально ориентированным поведением; поведением нецелерациональным, но понятным по своим смысловым связям; поведением, мотивированным более или менее понятной смысловой связью, в большей или меньшей степени прерываемой непонятными, отчасти также определяющими ее моментами; 6) наконец, совершенно непонятными психическими и физическими данностями “в” человеке и “связанными” с ним. Социолог считает само собой разумоющимся, что “рационально правильное” поведение не всегда субъективно обусловлено целерационально и что реальное поведение определяют в первую очередь не логически рационально выявляемые, а, как принято говорить, “психологические” связи. Так, логически можно было бы прийти к выводу, что следствием мистически-созерцательной религиозности должно быть безразличие к тому, обретут ли спасение другие люди, а следствием веры в предопределение — фатализм или даже этическая аномия. В действительности же такая религиозность может в некоторых типических случаях привести к своего рода эйфории, субъективно ощущаемой как некая своеобразная безобъектная любовь, что, во всяком случае, представляет собой частично “непонятную” связь: в социальном поведении такое чувство часто выражается в виде некоего “акосмизма любви”, что уже, конечно, является не целерационально, но психически “понятной” связью. Что же касается веры в предопределение, то при наличии известных (вполне понятных) условий она может специфически рационально понятным образом превратить в глазах верующего его способность к активной этической деятельности в залог его спасения и тем самым полностью раскрыть это качество частично целерациональным, частично совершенно понятным по своему смыслу образом. С другой стороны, однако, вера в предопределение в свою очередь может быть “психологически” понятным образом продуктом весьма определенных, также понятных по смыслу своих связей, жизненных судеб и качеств “характера” (которые следует принимать как данность). Короче говоря, отношение понимающей социологии к психологии в каждом отдельном случае различно по своему характеру. Объективно рациональная правильность служит в социологии идеальным типом по отношению к эмпирическому поведению, ценностно рациональная — по отношению к психологически понятному по своему смыслу, понятное по своему смыслу — по отношению к непонятно мотивированному: посредством сопоставления поведения того или иного характера с соответствующим идеальным типом устанавливаются каузально релевантные иррациональности (в каждом случае в различном смысле слова) для осуществления каузального сведения.

Социология категорически отвергает утверждение, будто “понимание” и “объяснение” не взаимосвязаны, хотя и совершенно верно, что исследование в обоих случаях начинается на противоположных полюсах происходящего; частности, статистическая повторяемость поведения ни на йоту не делает “понятнее” его смысл, а оптимальная степень “понятности” как таковая никак не влияет на повторяемость, более того, при абсолютной субъективной целерациональности обычно даже противоречит ей. Несмотря на это, понятные в смысловом отношении духовные связи, особенно целерационально ориентированные мотивации, безусловно, могут с социологической точки зрения служить звеньями каузального ряда, который начинается, например, с “внешних” обстоятельств и в конечном итоге вновь ведет к “внешнему” поведению. Чисто “смысловые” интерпретации конкретного поведения как таковые даже при наибольшей “очевидности” и для социологии являют собой, конечно, лишь гипотезы каузального сведения. Они нуждаются в самой тщательной верификации, осуществляемой в принципе совершенно такими же средствами, как верификация любой другой гипотезы. Гипотезы такого рода мы считаем приемлемыми, если в каждом отдельном случае можно в самой различной степени исходить из “шанса”, что даны (субъективно) “осмысленные” мотивационные сцепления. Ведь каузальные ряды, в которые посредством интерпретирующих гипотез включены целерационально ориентированные мотивации, допускают при определенных благоприятных обстоятельствах (и именно в соотнесении с такой рациональностью) прямую статистическую проверку и в этих случаях, следовательно (относительно), оптимальное доказательство их значимости в качестве “объяснений”. И наоборот, статистические данные (к ним относятся, в частности, и многие данные “экспериментальной психологии”) повсюду, где они свидетельствуют о характере или следствиях поведения, в котором содержатся элементы, допускающие понятное истолкование, лишь в тех случаях для нас “объяснены”, если они действительно осмысленно истолкованы в конкретном случае.

И наконец, степень рациональной правильности поведения является для эмпирической дисциплины вопросом эмпирическим. Ибо эмпирические дисциплины — там, где речь идет о реальных отношениях между их объектами (а не об их собственных логических предпосылках),— неизбежно изучают “наивный реализм”, только изучают его в различных формах, в зависимости от качественного характера объекта. Поэтому математические и логические положения и нормы в науке в том случае, когда они являются объектом социологического исследования — если, например, степень их рационально правильного “применения” становится целью статистического обследования, — “логически” рассматриваются в социологии только как конвенциональные условия практического поведения, хотя, с другой стороны, их значимость служит “предпосылкой” работы исследователя. Есть, конечно, в нашем исследовании такая важная проблематика, где именно отношение эмпирического поведения к правильному его типу становится также реальным каузальным моментом развития эмпирических событий. Однако выявление такого положения вещей должно быть целью, которая служит не устранению эмпирического характера объекта, но определяется отнесением к ценности, обусловливает характер применяемых идеальных типов и их функций. Важную и трудную даже по своему смыслу общую проблематику “рационального” в истории не следует здесь рассматривать мимоходом2. Во всяком случае, для общих понятий социологии применение “правильного типа” в логическом понимании принципиально составляет лишь один, хотя часто и очень важный, случай образования идеального типа. Именно по своему логическому принципу его роль в общем аналогична той, которую в определенных обстоятельствах в зависимости от цели исследования может играть целесообразно выбранный “неправильный тип”. Для последнего, правда, все еще является решающим моментом дистанция между ним и “значимым”. Но логически нет различия в том, сконструирован ли идеальный тип из понятных по своему смыслу или из специфических, далеких от осмысления связей. Подобно тому как в первом случае идеальный тип образует значимая “норма”, во втором случае его образует эмпирически сублимированная до уровня “чистого” типа фактическая данность. Однако и в первом случае эмпирический материал не формируется категориями “сферы значимости”. Из нее взят только конструированный идеальный тип. В какой мере именно правильный тип окажется целесообразным в качестве идеального типа, зависит только от отнесения к ценности.

3. Отношение к догматике права

Цель нашего исследования—доказать, что “понимание” составляет, по существу, и причину того, что понимающая социология (в нашем смысле) рассматривает отдельного индивида и его действие как первичную единицу, как “атом” (если считать допустимым это само по себе сомнительное сравнение). В соответствии с другими задачами индивид может, конечно, определяться как совокупность психических, химических и любых других “процессов”. Но для социологии все, что преступает порог того отношения к “объектам” (внутреннего или внешнего мира), которое допускает осмысленное толкование, принимается во внимание в такой же степени, как явления “чуждой смыслу” природы, как условие или предмет субъективного смыслового соотнесения. По той же причине для социологического исследования индивид являет собой и верхнюю границу осмысленного поведения, он — его единственный носитель. И замаскировать это не способна ни одна как будто отклоняющаяся от этого форма выражения. Не только специфика языка, но и специфика нашего мышления неизбежно ведут к тому, что понятия, с помощью которых постигается поведение людей, выявляют его в облике устойчивого бытия, вещного или ведущего свое самостоятельное существование “личностного” образования. Сказанное относится в первую очередь именно к социологии. Такие понятия, как “государство”, “сообщество” (Genossenschaft), “феодализм” и т.п., в социологическом понимании означают — если выразить это в общей форме — категории определенных видов совместной деятельности людей, и задача социологии заключается в том, чтобы свести их к “понятному” поведению, а такое сведение всегда означает только одно — сведение к поведению участвующих в этой деятельности отдельных людей. В исследованиях иного рода это совершенно не обязательно обстоит таким образом. В первую очередь социология отличается от юридического отношения к объекту. В юриспруденции “государство” при известных обстоятельствах рассматривается, подобно отдельному человеку, как “юридическое лицо”, так как в юридическом исследовании, направленном на истолкование объективного смысла, то есть на такое содержание правовых положений, каким оно должно быть, подобного рода понятийное вспомогательное средство может восприниматься как полезное или даже необходимое. Совершенно так же правовое положение видит в эмбрионах “юридические лица”, тогда как для эмпирических понимающих дисциплин даже в поведении ребенка граница между чистой данностью практически релевантного поведения и “поведения”, понятного по своему смыслу, не может быть четко проведена. Социология в той мере, в какой “право” попадает в орбиту ее исследования, занимается не выявлением логически верного “объективного” содержания “правовых положений”, а действиями, в качестве детерминантов и результантов которого могут, конечно, играть значительную роль — наряду с прочими факторами — и представления людей о “смысле” и “значимости” определенных правовых положений. За пределы этого, то есть за пределы простой констатации фактического наличия подобного представления о значимости, социология выходит лишь постольку, поскольку она, во-первых, принимает во внимание вероятность распространенности подобных представлений и, во-вторых, в силу того факта, что господствующие в умах ряда людей эмпирически определенные представления о “смысле” считающегося значимым “правового положения” могут привести в известных условиях к рациональной ориентации поведения на какие-либо “ожидания” и, следовательно, предоставить конкретным индивидам определенные “шансы”. Это может серьезно влиять на их поведение. Таково понятийное социологическое понимание эмпирической “значимости” “правового положения”. Поэтому с социологической точки зрения слово “государство”, если оно вообще применяется, означает только вид человеческого поведения особого рода. Если в социологии здесь, как и в ряде случаев, приходится пользоваться термином, применяемым и в юридической науке, то его “юридически” правильный смысл совсем не тот, который имеет в виду социолог. Однако неизбежная судьба социологии такова, что, исследуя реальное поведение, где “типические” случаи постоянно переходят друг в друга, ей очень часто приходится применять строгие (поскольку они основаны на силлогистической интерпретации норм) юридические термины, которым она затем придает собственный, в корне отличный от юридического смысл. К этому присоединяется еще то обстоятельство, что в соответствии с природой объекта в социологии постоянно приходится действовать таким образом: “привычные”, известные из повседневности смысловые связи используются для дефиниции других связей, а затем с помощью последних они в свою очередь обретают свою дефиницию. Несколько таких примеров мы здесь и рассмотрим.

4. Общностно ориентированное действие (gemeinschaftshandein)

Об “общностно ориентированных действиях” (Gemeinschaftshandein) мы будем говорить в тех случаях, когда действия индивида субъективно осмысленно соотносятся с поведением других людей. Случайное столкновение двух велосипедистов мы не назовем общностно ориентированными действиями, но их предшествующие попытки избежать инцидента, а также возможную “потасовку” или попытку прийти к мирному “соглашению” мы уже относим к действиям упомянутого типа. Для социологического каузального сведения важны не только общностно ориентированные действия; но это — вопрос первостепенной важности для “понимающей” социологии. Важный, хотя и не необходимый компонент общностно ориентированных действий составляет его смысловая ориентация на ожидание определенного поведения других и в соответствии с этим (субъективная) оценка шанса на успех собственных действий. Вполне понятным и важным основанием в объяснении рассматриваемых действий служит объективное наличие таких шансов, то есть ббльшая или меньшая вероятность, которую можно выразить в “суждении об объективной возможности” (об этом подробнее ниже) того, что упомянутые ожидания обоснованны. Мы остаемся пока в пределах проблемы субъективного ожидания. “Целерациональные” действия, в том смысле, как мы их раньше определили, всегда ориентированы на ожидание. Поэтому сначала представляется, будто нет принципиальной разницы в том, следует ли считать, что поведение действующего лица основано на ожидании определенных явлений природы, которые могут возникнуть Либо без какого-либо вмешательства с его стороны, либо в виде реакции на его рассчитанные на них действия или подобным же образом связывать его поведение с ожиданием определенного поведения Других людей. Однако в последнем случае ожидания субъективно рационально действующего индивида могут основываться и на том, что он предполагает возможным ожидать и от других субъективно осмысленного поведения и тем самым с различной степенью вероятности заранее исчислить, основываясь на определенных смысловых связях, и шансы других людей. Это ожидание может быть субъективно основанным прежде всего на том, что действующий индивид “приходит к соглашению” с другими лицами, “достигает договоренности” с ними, “соблюдения” которой (в соответствии с его собственным осмыслением такой договоренности) он, как ему представляется, имеет достаточное основание ждать от них. Уже одно это обстоятельство придает общностно ориентированным действиям специфическую и очень существенную качественную особенность, поскольку тем самым значительно расширяется сфера ожиданий, на которую индивид может, как он полагает, целерационально ориентировать свои действия. Правда, возможный (субъективно предполагаемый) смысл общностно ориентированных действий не исчерпывается ориентацией индивида на “ожидание” определенных действий третьих лиц. В пограничном случае такую ориентацию можно просто не принимать во внимание, и действия, соотнесенные по своему смыслу с действиями третьих лиц, могут быть ориентированы на субъективно предполагаемую “ценность” содержания собственных действий как таковых (на “долг” или что бы то ни было) : в этом случае действия будут ориентированы не на ожидание, а на ценность. Содержанием такого “ожидания” могут быть не только действия, но и внутреннее ощущение (например, “радость”) третьего лица. Переход от идеального типа смысловой соотнесенности своего поведения с осмысленным поведением третьего лица. вплоть до такого случая, когда этот третий (например, грудной младенец) принимается во внимание просто как “объект”, не имеет четких границ. Действия. ориентированные на ожидание осмысленных действии других людей, не более чем пограничный случай. Однако “общностно ориентированные действия” для нас всегда либо нечто, известное из истории, либо теоретически конструированное в качестве объективно “возможных" пли “вероятных” действий отдельных индивидов в соответствии с действительным или с потенциально предполагаемым поведением других людей. Об этом необходимо помнить и при разработке тех категорий поня мающей социологии, о которых пойдет речь дальше.

5. Объединение в общества (vergesellschaftung) и общественно-ориентированное действие (gesellschaftshandein)

Обобществленно ориентированными (“общественными” в узком смысле) действиями мы будем называть общностно ориентированные действия в том случае (и в той мере), если они, во-первых, осмысленно ориентированы на ожидания, которые основаны на определенных установлениях, во-вторых, если эти установления “сформулированы” чисто целерационально в соответствии с ожидаемыми в качестве следствия действиями обобществленно ориентированных индивидов и, в-третьих, если смысловая ориентация индивидов субъективно целерациональна. Установленный порядок в том чисто эмпирическом смысле, который мы имеем в виду, — здесь будет дано лишь временное его определение — является либо односторонним, в рациональном пограничном случае категорическим требованием одних людей к другим, либо, в пограничном случае, категорическим двусторонним объяснением людей, субъективно предполагаемое содержание которого сводится к тому, что предполагаются и ожидаются действия определенного типа. Более подробно мы пока на этом останавливаться не будем.

Тот факт, что действия “ориентируются” по своему субъективному смыслу на установленный порядок, может означать, что субъективно воспринятому обобществленно ориентированными индивидами типу действий объективно соответствует их фактическе поведение. Смысл установленного порядка, а следовательно, и свое предполагаемое и ожидаемое другими поведение могут быть, однако, различно поняты или впоследствии различно истолкованы отдельными обобществленными индивидами, поэтому поведение, которое субъективно ориентировано соответственно существующему порядку (субъективно идентифицированному действующими лицами с собой), не обязательно должно быть в одинаковых случаях объективно одним и тем же. Далее, “ориентация” поведения на установленный порядок может заключаться и в том, что какой-либо из обобществленных индивидов сознательно противодействует субъективно постигнутому им смыслу установленного порядка. Если один из участников игры в карты сознательно и преднамеренно играет наперекор субъективно воспринятому им смыслу правил игры, то есть играет “неправильно”, он тем не менее остается “участником” общества игроков в отличие от того, кто выходит из игры совершенно так же, как вор или убийца, скрывая совершенное им преступление или скрываясь сам, все-таки ориентирует свое поведение на те установления, которые он субъективно сознательно нарушает. Следовательно, решающим для эмпирической “значимости” целерационально функционирующего порядка является не то обстоятельство, что отдельные индивиды постоянно ориентируют свое поведение соответственно субъективно истолкованному ими смысловому содержанию. Эта значимость может сводиться к тому, что в одном случае действительно (субъективно) отдельные индивиды, подобно шулерам и ворам, в среднем ожидают, что другие индивиды данного общества будут в среднем вести себя так, “будто” первые руководствуются в своем поведении сохранением установленного порядка: в другом — что в соответствии с усреднение применяемым суждением о шансах, присущих поведению людей, они объективно могут рассчитывать на подобные ожидания (особая форма категории “адекватной причинной обусловленности”). Логически две указанные разновидности значимости следует строго различать. Первая субъективно присуща действующему индивиду, являющему собой объект наблюдения, то есть принимается исследователем как “в среднем” имеющаяся данность: вторая — это шанс, который должен быть объективно исчислен познающим субъектом (исследователем), исходя из наличия вероятного знания и из обычного типа мышления индивидов данного общества. При образовании общих понятий социологи предполагают, что и действующему индивиду субъективно присуща средняя мера “способности” понимания, необходимого для оценки имеющихся шансов. Это означает, что социолог раз и навсегда принимает идеально-типическую предпосылку, что объектив но существующие усредненные шансы в среднем субъективно приближенно принимаются во внимание и целерационально действующими индивидами. Следовательно. и для нас эмпирическая “значимость” установленной. порядка заключается в объективной обоснованности усредненных ожиданий (категория “объективной возможности”). В более специальной формулировке можно сказать, что в соответствии с состоянием усреднение вероятностного исчисления фактических данных действия, в среднем субъективно ориентированные на такие ожидания, считаются “адекватно причинно обусловленными”. При этом допускающие объективную оценку шансы возможных ожиданий выступают как достаточно понятная познавательная основа для вероятного наличия упомянутых ожиданий у действующих индивидов. То и другое почти неизбежно совпадают здесь по своему выражению, что не должно стирать громадного логического различия между ними. Лишь в первом смысле — в объективном суждении о возможности — предполагается, конечно, что шансы возможных в среднем ожиданий могут по своему смыслу служить основой субъективным ожиданиям действующих лиц “и поэтому” действительно (в релевантной степени) служили им таковой. Тем самым из сказанного уже становится ясным, что между логически как будто взаимоисключающими сторонами альтернативы — существование объединения в общество или прекращение его — в реальности дана беспрерывная шкала переходов. Как только все игроки в карты “узнают”, что принятых правил игры вообще больше никто не придерживается, или как только окажется, что объективно шанса, принимаемого обычно в расчет, не существует, и поэтому и субъективно не принимается больше в расчет шанс на то, что убийца, например, будет интересоваться установленным порядком, который он сознательно нарушает, именно потому, что подобное нарушение не влечет за собой никаких последствий для него, — в таких случаях этот установленный порядок эмпирически больше не существует, а следовательно, не существует и соответствующего объединения в обществе. Оно сохраняется до той поры — и в той степени, — пока в практически релевантном масштабе так или иначе сохраняется в усредненно предполагаемом смысле ориентированное на его установления поведение. Границы здесь, однако, размыты.

Из сказанного явствует также, что реальное поведение индивида вполне может быть субъективно осмысленно ориентировано на несколько систем установлений, которые по принятому в них конвенциональному мышлению в смысловом отношении “противоречат” друг другу, однако тем не менее параллельно сохраняют свою эмпирическую “значимость”. Так, например, согласно господствующим (в среднем) воззрениям на “смысл” нашего законодательства, дуэли категорически запрещены. Между тем в соответствии с широко распространенными представлениями о “смысле” считающихся в обществе значимыми условностей3 дуэль часто бывает неизбежна. Участвуя в дуэли, индивид ориентируетсвое поведение на эти конвенциональные предписания; однако, скрывая свои действия, он ориентируется на требования закона. Следовательно, практическое воздействие эмпирической (то есть здесь и всегда: в среднем ожидаемой для субъективно осмысленной ориентации поведения) значимости обеих систем установлений в этом случае различно. Между тем обеим системам мы приписываем эмпирическую “значимость”, которая состоит в том, что поведение осмысленно ориентируется на их (субъективно постигнутый) смысл и испытывает его влияние. Естественным выражением эмпирической “значимости” системы мы будем считать шанс на то, что ее установлениям “будут следовать”. Это значит, что объединенные в общества индивиды в среднем с достаточной долей вероятности рассчитывают на “соответствующее” (в среднем) “требованиям” установленного порядка поведение других, и сами в среднем также подчиняют свое поведение таким же их ожиданиям (“соответствующее установленному порядку общественное поведение”). Однако необходимо подчеркнуть следующее: эмпирическая “значимость” системы не исчерпывается усредненной обоснованностью “ожиданий” одними индивидами, объединенными в общества, определенного фактического поведения других людей. Это лишь наиболее рациональное и социологически непосредственно доступное значение. Но поведение каждого из индивидов данной системы, ориентированное исключительно на то, что другие “ждут” от него соответствующего поведения, составило бы абсолютный пограничный случай чисто “общностно ориентированных действий” и свидетельствовало бы также об абсолютной лабильности самих этих ожиданий. Последние тем больше “обоснованны” усредненной вероятностью, чем больше можно в среднем рассчитывать на то, что индивиды ориентируют свои действия не только на “ожидания” от других определенного поведения, и чем в более релевантной степени распространено среди них субъективное воззрение, что для них “обязательна” (субъективно осмысленно постигнутая) “легальность” отношения к системе.

Действия вора и шулера мы будем определять как (субъективно) “противоречащие установленному порядку” общественные действия, а действия, по своей интенции субъективно ориентированные на этот порядок, но отклоняющиеся от усредненного истолкования его правил,— как общественные действия, “отклоняющиеся от нормативных”. За пределами этих категорий находятся только случаи “обусловленных обобществлением действий”. Например, кто-либо полагает, что он вынужден в своем поведении целерационально исходить из обязанности, которую он взял на себя вследствие факта включенности в общество (отказаться, например, от каких-либо действий из-за обусловливаемых ими дальнейших расходов). Или может (например, в своих “дружеских связях” или в общем “стиле жизни”), не желая целерационально и не замечая этого, подчас испытывать в известных аспектах своего поведения влияние своей ориентации на какие-либо согласованно принятые установления (например, религиозной секты). Провести четкие грани этих различий в реальности трудно. В принципе вообще нет различия в том, проходят ли общественные действия в рамках смысловых отношений общественно ориентированных индивидов друг с другом или с третьими лицами; именно последний тип отношений может преимущественно составлять предполагаемый смысл объединения, образовавшегося на основе взаимного согласия. Напротив, действия, ориентированные на установленный порядок объединения в общество, могут быть как “соотнесенными с обществом”, то есть проистекающими из непосредственного занятия определенной позиции к установленному порядку (как всегда, субъективно по своему смыслу истолкованному) данного объединения в общество — следовательно, направленными по своему предполагаемому смыслу либо на планомерное полное осуществление эмпирической значимости этих установлений, либо, наоборот, на их изменение или дополнения к ним, — так и действиями, “регулируемыми обществом”, то есть ориентированными на установления общества, но не “соотнесенными с обществом”, как в первом случае. Однако и это различие лабильно.

На данной стадии мы будем считать рациональным идеальным типом объединения в общество “целевой союз”, то есть общественные действия с установлениями о содержании и средствах общественных действий, целерационально принятыми всеми участниками на основе общего согласия. В согласии об установленном порядке (его “формулировке”) в идеально-типическом рациональном случае все обобществленно действующие лица субъективно однозначно выговорили условия: какие и в каких формах осуществляемые действия каких (или каким образом определяемых) лиц (“органов союза”) должны считаться действиями союза и какой “смысл”, то есть какие последствия, это будет иметь для объединенных в союзе лиц. Далее, будут ли — и какие — материальные блага и достижения доступны использованию в общих целях (“цели союза”) общественной деятельности (“имущество для достижения определенных целей”). Затем, какие органы союза будут этим распоряжаться и каким образом: что участники должны делать во имя целей союза; какие действия “требуются”, “запрещаются” или “разрешаются” и какие преимущества они получат от своего участия в деятельности союза. И наконец, какими будут органы союза, при каких условиях и с помощью каких средств им надлежит действовать для сохранения установленного порядка (“аппарат принуждения”). Каждый индивид, участвующий в общественных действиях, в известной степени полагается на то, что другие участники союза (приближенно и в среднем) будут действовать в соответствии с установленным соглашением, и исходит из этого при рациональной ориентации собственного поведения. Основания, которые отдельный индивид, как он полагает, имеет для такой уверенности, безразличны для эмпирического существования союза, если объективно существует возможность того, что результаты любых, каких бы то ни было по своему характеру интересов других будут склонять их к тому, чтобы в среднем достаточно решительно поддерживать установленный порядок. Конечно, вероятность физического или (пусть даже столь мягкого, как, например, христианское “братское” увещевание) психического принуждения в случае несоблюдения установлений союза значительно усиливает субъективную уверенность в том, что (в среднем) доверие не будет обмануто, а также и объективную вероятность того, что упомянутые ожидания обоснованны. Действия, которые по своему субъективно усредненно предполагаемому смыслу свидетельствуют о наличии “соглашения”, мы назовем в отличие от “общественных действий”, ориентированных на это соглашение, действиями, объединяющими в общество. Внутри ориентированных на соглашение действий важнейшим видом “соотнесенных с обществом” общественных действий являются, с одной стороны, специфические общественные действия “органов”, с другой — общественные действия индивидов, объединенных в общество, Которые по своему смыслу соотнесены с действиями органов. Внутри категории обобществления, относящейся к “институтам” — мы ее рассмотрим ниже (в частности, внутри “государства”),—обычно разделяют установления, которые созданы для ориентации этих действий, — право института (в государстве — “публичное право”), и установления, регулирующие прочие действия индивидов данного института. Такое разделение существует и внутри целевого союза (“право союза” противостоит здесь установлениям, созданным союзом). Однако мы не будем здесь заниматься указанными противоположностями (не допускающими четкого определения).

При полном развитии целевой союз являет собой не эфемерное, а длительно существующее “социальное образование”. Это означает: несмотря на смену лиц, участвующих в общественных действиях союза, то есть несмотря на то, что они выбывают из его состава и одновременно в него все время входят новые лица, конечно — в идеально-типическом пограничном случае, — всегда на основе новых соглашений, он рассматривается как остающийся идентичным. Это происходит до тех пор, пока, несмотря на смену состава, можно действительно ожидать, что действия, ориентированные на “одинаковые” установления союза, сохранятся в социологически релевантном размере. “Одинаковым” же в социологическом смысле (субъективно постигнутым) порядок считается до той поры, пока по усредненному обычному мышлению обобществленно объединенных индивидов принимается его идентичность в важных по усредненным представлениям пунктах. Они могут принимать его более или менее однозначно, более или менее приближенно: “одинаковость” в социологическом понимании — лишь относительная и меняющаяся данность. Обобществленно объединенные в союзе индивиды могут сознательно менять установленный порядок посредством новых общественно объединяющих действий; эти установления без какой-либо перемены в упомянутых действиях могут меняться сами по своему практическому значению для действий индивидов вследствие изменения распространяющегося усредненного постижения их “смысла” или в особенности вследствие изменения обстоятельств (“изменение значения”, неточно именуемое также изменением цели), а иногда и вообще потерять свое значение. В подобных случаях тот факт, будет ли социолог из соображений целесообразности рассматривать изменившиеся общественные действия как “продолжение” прежнего или как “новое” социальное образование, зависит от следующих факторов: от непрерывности изменений; от относительного объема эмпирически сохраняющихся прежних установлений в виде соответственно ориентированных действий; от продолжавшегося существования органов союза и аппарата принуждения либо в прежнем составе, либо в близком ему по типу вновь введенных лиц, либо — если это новые органы — от того, действуют ли они аналогично прежним. Вновь следует заметить, что и здесь переходы носят скользящий характер. В такой же степени является вопросом, который в каждом отдельном случае решается по-разному (то есть исходя из целесообразности, определяемой конкретной исследовательской целью), в каких случаях объединение в общество рассматривается как “самостоятельное” образование и в каких случаях его рассматривают как часть более широкого, выходящего за свои границы обобществления. Последнее возможно в двух случаях: 1. Если эмпирически “значимые” установления общественных действий не коренятся исключительно в установлениях, сформулированных участниками этих действий (автономные системы), но общественные действия обусловлены также и тем, что участвующие в них индивиды ориентируют, свои действия (здесь, как и всегда: обычно) также и на установления другого общественного объединения, в котором они участвуют (гетерономные системы). Примером могут служить действия церкви применительно к установлениям политической власти или наоборот. 2. Если органы какого-либо общественного объединения в свою очередь также определенным образом обобществлены в рамках обобществляющих органов другого союза большего масштаба: так, например, органы “полка” в общем аппарате “военного управления” (гетерокефальный целевой союз в отличие от “автокефального, типа свободного союза или самостоятельного государства”). Гетерономия установлений и гетерокефалия органов управления часто, но не обязательно совпадают. В настоящее время общественные действия в автокефальном союзе обычно обусловлены также и ориентацией действий членов этого союза на установления политического союза, следовательно, оно гетерономно. Социалистическое “обобществление” средств производства означало бы, что уже сегодня в значительной степени гетерономное, то есть ориентированное на установления других, прежде всего политических союзов, общественное поведение каждого отдельного, теперь в принципе автокефального “предприятия” стало бы гетерокефальным, то есть ориентированным на органы какой-либо (любой) “совокупности”.

Не каждое общественное объединение по соглашению ведет к возникновению целевого союза, для которого в соответствии с данной дефиницией должны быть конститутивны: 1) соглашение по поводу общих правил и 2) наличие собственных органов союза. Объединение в общество (“обобществление по случаю”) может быть по своему назначению и совершенно эфемерным; например, если речь идет о совместно задуманном убийстве из мести, которое участники договоренности предполагают осуществить в ближайшее время, следовательно, в нем могут отсутствовать все упомянутые характеристики целевого союза, кроме рационально установленного по совместной договоренности “порядка” общественных действий, который по принятой дефиниции считается здесь конститутивным. Хорошим примером последовательности ступеней от объединения в общество по случаю до целевого союза может служить промышленное картелирование, которое начинается с простой однократной договоренности между отдельными конкурентами о границах снижения цен и завершается “синдикатом”, обладающим большим капиталом, конторами сбыта товаров и развернутым аппаратом управления. Общим для всех них является лишь установленный по общему соглашению порядок, который при предполагаемой здесь идеально-типически точной формулировке всех пунктов должен, во всяком случае, содержать указание на то, что считается для участников договора обязательным, что запрещается и что дозволяется. При изолированном (мыслимым в условиях полного абстрагирования от какого бы то ни было “правопорядка”) обмене, например в идеально-типическом случае полной ясности, договоренность должна распространяться по крайней мере на следующие пункты: 1) обязательна: передача товаров в процессе обмена и — эвентуально — обязанность гарантировать право владения на товары от посягательства третьих лиц; 2) запрещено: требовать возврата обмененных товаров; 3) разрешено: любым образом располагать приобретенными в обмен товарами. Изолированный рациональный “обмен” такого типа являет собой один из пограничных случаев обобществления без “органов управления”. Из всех признаков целевого союза он обладает только одним — установленным по договоренности порядком. Он может быть структурирован гетерономно (правом или условностью) или

– Конец работы –

Эта тема принадлежит разделу:

Электронная библиотека научной литературы по гуманитарным

Примечания To есть не quot взрывающееся quot не распространяющееся вовне а наоборот вбирающее втягивающее в себя Здесь и... Бурдье П Социальное пространство и генезис классов...

Если Вам нужно дополнительный материал на эту тему, или Вы не нашли то, что искали, рекомендуем воспользоваться поиском по нашей базе работ: Лозунги и форс-идеи

Что будем делать с полученным материалом:

Если этот материал оказался полезным ля Вас, Вы можете сохранить его на свою страничку в социальных сетях:

Все темы данного раздела:

Электронная библиотека научной литературы по гуманитарным
дисциплинамwww.i-u.rubiblio   Мы приглашаем Вас активно пользоваться Эл. библиотекой РГИУ. В Вашем распоряжении около 4000 полновесных текстов книг и статей,

Пучина, в которой исчезает смысл
Следовательно, исчезает информация. Каким бы ни было ее содержание: политическим, педагогическим, культурным, именно она обязана передавать смысл, удерживать массы в поле смысла. Б

Возвышение и падение политики
По крайней мере со времени Великой французской революции политика и социальное предстают как нечто нераздельное, как созвездия- близнецы, так или иначе находящиеся в поле притяжения экономики. Эта

Молчаливое большинство
Политическое как таковое, политическое чисто стратегической направленности угасает сначала в системе репрезентации,а окончательно -- в рамках современной неофигуративности. Последняя предполагает в

Ни субъект, ни объект
Масса парадоксальна -- она выступает одновременно и объектом симуляции (поскольку существует только в пункте схождения всех волн информационного воздействия, которые ее описывают), и ее субъектом,

От сопротивления к гиперконформизму
Появление молчаливого большинства нужно рассматривать в рамках целостного процесса исторического сопротивления социальному. Конечно, сопротивления труду, но также и медицине, школе, разного рода га

Масса и терроризм
Мы живем в это странное время, когда массы не соглашаются носить имя социального и тем самым отказываются и от смысла, и от свободы. Но отсюда не следует, что они включены в какую-то иную -- новую

Системы имплозивные и взрывные
Треугольник массы -- средства массовой информации -- терроризм указывает на пространство, в котором развертывается характерный для современности процесс имплозии. Этот процесс прон

Или конец социального
Динамика социального не является ясной и определенной. Чем характеризуются современные общества -- его нарастанием или распадом? Иначе говоря, им свойственны социализация или последовательная десоц

Социальное пространство
Прежде всего социология представляет собой социальную топологию. Так, можно изобразить социальный мир в форме многомерного пространства, построенного по принципам дифференциации и распределе

Восприятие социального мира и политическая борьба
Наиболее решительная объективистская теория должна интегрировать представления, имеющиеся у агентов о социальном мире, точнее, их вклад в построение видения социального мира и через это в самое пос

Символич еский порядок и власть номинации
В символической борьбе за производство здравого смысла или, точнее, за монополию легитимной номинации как официального — эксплицитного и публичного — благословения легитимного видения социал

Политическое поле и эффект гомологии
Итак, следует ориентироваться именно на это поле символической борьбы, где профессионалы представления (во всех смыслах этого слова) противостоят друг другу по поводу какого-то иного поля символиче

Политическое представление
Памяти Жоржа Опта Для "политической науки" замалчивание условий, ставящих граждан, причем тем жестче, чем более они обделены экономически и культурно, перед альтернативой

Монополия профессионалов
Не возвращаясь здесь к анализу социальных условий конституирования социальной и технической компетентности, необходимой для активного участия в "политике", следует напомнить, тем не менее

Компетентность, ставки и специфические интересы
В политике, как и в искусстве, экспроприация прав большинства соотносится и даже является следствием концентрации собственно политических средств производства в руках профессионалов, которые могут

Двойная игра
Борьба, которая противопоставляет профессионалов, является, конечно, формой par excellence символической борьбы за сохранение или трансформацию социального мира посредством сохранения или трансформ

Система отклонений
Итак, именно структура политического поля, субъективно находящаяся в неразрывной, прямой и всегда декларируемой связи с доверителями, определяет выработку позиций посредством принуждений и интересо

I. Уравнивание потребностей как проблема.
Под "помощью" следует понимать прежде всего вклад в удовлетворение потребностей другого человека. Более четкое ограничение понятия зависит от контекста и цели исследования. Социологическо

II. Функциональные изменения в ходе общественной эволюции.
Для общего представления достаточно различать три типа обществ, сменяющих друг друга в ходе общественной эволюции. Архаические общества – малоразвитые общества, дифференцированные

III. Отсутствие регуляции на уровне общества в целом.
Было бы грубым упрощением полагать, будто в современном обществе помощь сводится к одному единственному модусу. Конечно, организация стала доминантной формой уравнивания потребностей. Однако наряду

Понятие социальной системы
Поскольку социальная система — суть интеракции индивидов, то каж­дый участник является одновременно и действующим лицом (обладающим определенными целями, идеями, установками и т.д.), и объектом, на

Понятие общества
При определении общества мы применим критерий, который восходит еще к Аристотелю. Общество — это такой тип социальной системы (среди всего универсума социальных систем), который как система достига

Личность как окружающая среда общества
Характер связи общества с системой личности радикальным образом отличается от его связи с культурной системой, поскольку в кибернетиче­ской иерархии личность (как и поведенческий организм, и физико

Организм и физическое окружение как среды общества
Анализ связей социальной системы с ее органической основой и затем с физическим миром следует начать с рассмотрения необходимых физиче­ских условий органической жизни. Первичным, конечно, является

Социетальное сообщество и самодостаточность
Связи между социетальными подсистемами, которые соотносят общество с его средами и с самим социетальным сообществом, обладают определен­ными приоритетами с точки зрения контроля. Социетальное сообщ

Структурные компоненты обществ
При рассмотрении отношений между обществом и его средами была неявно использована система классификации структурных компонентов. Следовало бы сделать эту схему эксплицитной, поскольку она играет ва

Поцесс и изменение
Изложенная выше схема структурных категорий подчеркивает сравни­тельный аспект нашего анализа. Но эволюция является суммарным обоб­щением, означающим определенный тип процесса изменений. Поэтому те

Парадигма эволюционного изменения
Среди процессов изменения наиболее важным для эволюционной перс­пективы является процесс усиления адаптивных возможностей, происхо­дящий либо благодаря возникновению внутри общества нового типа стр

Дифференциация подсистем общества
Теперь мы должны рассмотреть общие направления процесса социетальной дифференциации. Учитывая кибернетическую природу социальных систем, эти направления должны пониматься как функциональные. Увели­

Стадии в эволюции обществ
Эволюционный подход предполагает установление критерия, определя­ющего направление эволюции, а также схему стадий эволюции. Мы указали, что основным направляющим фактором является рост общей адапти

Комментарии
[+1] Петр I Великий (1672-1725), русский царь, с 1721 — император России. [+2] Литературный погром 1848 года — ужесточение цензурных правил в России под влиянием револ

Комментарии
[+1] Отрывок из стихотворения А. С. Хомякова «Не говорите; то былое...» (см.: Стихотворения А. С. Хомякова. М., 1968. С. 91; или: Хомяков А. С. Стихотворения и драмы. Л., 1969. С. 125).

Сдерживание Европы
Бывший помощник министра обороны США Залман Хализдад, в геополитическом исследовании, подготовленном для Военно-воздушных сил (ВВС), озаглавленном “Великая стратегия: скрытый выбор для Соединенных

Новая американская стратегическая концепция сдерживания
В опубликованной в “Журнале мировой политики” статье “Карточный дом”, (“Журнал мировой политики”, том 14, N.3, осень 1997г.; стр. 77-95) американский политолог Кристофор Лайн анализирует цел

Атакующие и защищающие реалисты
Рассуждая о гео-стратегических концепциях США Кристофер Лайне делает различие между двумя школами стратегического мышления: школой “атакующих” и школой “защищающих” реалистов. Как “атакующ

Американское тысячелетие
Американский опыт власти покоится на завоевании пространства и территориальном господстве, заключает геополитики Джордж и Мередит Фридманы, в своей книге “Будущие войны и американское мировое госпо

Хотите получать на электронную почту самые свежие новости?
Education Insider Sample
Подпишитесь на Нашу рассылку
Наша политика приватности обеспечивает 100% безопасность и анонимность Ваших E-Mail
Реклама
Соответствующий теме материал
  • Похожее
  • Популярное
  • Облако тегов
  • Здесь
  • Временно
  • Пусто
Теги