Воплощение, мир — два больших слова во главе теории искусства у Ганса Зедльмайра (1896-1984). Они конечно не объясняют художественную продукцию, наоборот, делают ее вдвойне загадкой. Чего простому зрителю, знатоку или искусствоведу можно с уверенностью ждать от встречи с художником, так это изменения своих прежних взглядов и мнений, какими бы они ни были. Он должен быть готов к тому, что станет другим.
Открытие предполагает открытость. Мы невольно настораживаемся, когда открытости глаз Зедльмайр заранее намечает как бы проторенный путь: сформированное зрение (gestaltetes Sehen). Кем продиктована, чем определена форма в условиях, когда правит безусловная открытость? Для отечественного слуха непривычной строгостью звучит сама четкость формулы. Не отменяет ли она непредвиденность перемены ума, неизбежной перед лицом искусства? Или западное держание формы одно только поможет сохранить голову и устоять на ногах под напором нового?
Здесь завязывается интерес чтения первоклассного историка искусства, важный сборник работ которого впервые предлагается русскоязычной публике в переводе Ю. Н. Попова. Ответ на вопрос, выходим ли мы с искусствоведением Ганса Зедльмайра в открытость мира или движемся в рамках отточенных схем, каждый читатель должен будет дать сам после прочтения книги.
Ясность здесь тем более важна, что искусство и гештальт, или умный гештальт, для Зедльмайра равновесные понятия. Какое постоянное начало вправе привносить гештальт, если искусство ведет себя каждый раз непредвиденно и непредсказуемо? Не остается ли Зедльмайр со своим высоким идеализмом в области воспоминаний о классике, успевает ли за прорывом искусства к безусловной новизне? В своей большой работе "Утрата середины"
наука об искусстве £59
Зедльмайр показал рискованную нетрадиционность новоевропейского искусства, но принял ли он ее. Хватило ли у него решимости расстаться с вековым уютом. Не возвращает ли вневременное настоящее, в которое он помещает искусство, к старой платонической идее.
Выход из тупика привычных схем обещают встречи лицом к лицу с искусством. Нельзя положиться на традиционный канон с его понятиями — длящаяся вечность, предвосхищение будущего, высшая одаренность, великая тема, — но мы замечаем вложенный в эти расхожие понятия опыт десятилетий внимательного изучения великих мастеров и завидуем ему. Он подсказывает историку искусства, что дело художника не вмещается ни в одну словесную формулу.
Надо научиться, предупреждает нас Зедльмайр, не понимать художественную волю, базовое понятие его ближайшего учителя Алоиза Ригля, в смысле какого-то сознательного решения или намеренного акта. Художественная воля не индивидуальная установка, а сила, отчетливо ощущаемая одиноким творцом как объективная власть, направляющая каждый его шаг. Ее освободительному диктату мастер подчиняется со страстью. Художественная воля, верно осмысленная, не проект, набрасываемый творческой личностью на мир, а та строгая необходимость, в которую втягивает человека искусство и в которой находит себе опору, оправдание и цель свободное искание. То же нужно сказать о воле большой культуры. Это жесткая, редко формулируемая словесно дисциплина, которой подчиняется народ, когда хочет иметь свою историю. Другое имя художественной воли — закон, не в смысле человеческого установления или природного порядка вещей, а в смысле глубокой необходимости создаваемого, innere Notwendigkeit.
Интимная нужда составляет манящую, захватывающую и освободительную тайну искусства. Его необходимость строже чем точность науки, могущей только мечтать о той безусловной самостоятельности и объективности, в которые втягивает большой художественный стиль. Наука не свободна в своих базовых понятиях. Она так или иначе привязана к сложившимся ценностям и ведущим убеждениям эпохи.
Понятие художественной воли в смысле диктата художественной необходимости и тайного строгого закона искусства, однажды достигнутое, трудно удержать в чистоте. Интуиция закономерности творчества будет снова и снова соблазнять искусствоведа на поиски универсального ключа к художественным явлениям. Если их форма действительно необходима, то нельзя ли сформулировать, каким правилам она подчиняется. Очень трудно, даже догадываясь о тождестве свободы и необходимости внутри высокого