Венеция, Италия – март 1512 года
Я уже в достаточной мере овладела чародейством и колдовством, умела привораживать и отворачивать, знала, как очаровывать и лишать сил.
Но скука оставалась единственным, с чем я не могла справиться. Ни один из тех мужчин, что вечерами увивались вокруг моего бархатного шезлонга, не пробуждал во мне ни малейшего интереса.
Так продолжалось до тех пор, пока я вновь не встретила того молодого художника, который давным‑давно поцеловал меня на карнавале. Однажды весенним вечером он появился в борделе, спустя почти два года после смерти Сибиллы. Он перешагнул порог, потрепанный более обыкновенного, с перепачканными краской руками и растрепанной кудрявой шевелюрой.
– Смотрите, это же Тициан Вечеллио, – провозгласил какой‑то толстый купец. – Должно быть, он вернулся из Падуи.
– Он, наверное, ищет новую натурщицу, – подхватил другой мужчина. – Ни одна порядочная женщина не позволит ему нарисовать себя.
Я встала и, улыбаясь, пошла к нему навстречу. Он увидел меня в толпе и поспешно двинулся в мою сторону.
– Это вы, моя рыжеволосая красотка с карнавала. – Но тут по лицу его мелькнула тень. – А я и не знал, что вы…
– Я еще не была ею, когда впервые встретила вас. – По какой‑то причине мне показалось важным, чтобы он знал об этом.
– Да уж, тогда вы находились под надежной охраной, – отозвался он с летящей кривой улыбкой. – Что же случилось?
– Чума.
Он посмотрел мне в глаза.
– Мне очень жаль. Я тоже потерял друзей во время чумы.
– В Венеции немного найдется людей, которые избежали этой участи. – Я жестом показала слуге принести еще вина, после чего отсалютовала собеседнику кубком. – За жизнь.
– И за красоту.
Лицо его было серьезным. Я пресытилась комплиментами, но его слова доставили мне удовольствие, и я улыбнулась. Он взял прядь моих волос и принялся накручивать ее на палец.
– Это – цвет огня, страсти, самой жизни. Это – цвет, который согревает душу.
Сердце мое забилось быстрее, к щекам прилила кровь, а внизу живота разлилось приятное тепло. Я хотела, чтобы он поцеловал меня – я, Селена Леонелли, которая ненавидит, когда ее целуют. Я позволяла клиентам лобзать мое тело, но никогда, никогда не разрешала им коснуться моих губ. Собственные желания ошеломили меня.
– Вы можете постоять совершенно неподвижно? – вдруг спросил он.
И вновь его слова поразили меня. Я вспомнила, как часто мне приходилось застывать, подобно статуе, пока меня осматривали будущие клиенты. Другие девушки флиртовали, хихикали и вертели бедрами. Но всегда и неизменно находился кто‑либо, кто хотел меня.
Я кивнула.
– Вы позволите мне нарисовать вас? Но я не смогу заплатить вам много.
Я подумала о тех великих картинах, которые видела в церквях и салонах Венеции. Женщины, изображенные на них, вошли в бессмертие, и их красота оказалась неподвластна червям и личинкам.
– Да, – ответила я. – Когда?
* * *
– Мне нужно, чтобы вы встали на колени вот здесь, – сказал Тициан, подталкивая меня к подушечке на полу. Прикосновение его ладони обожгло меня сквозь тонкую ткань сорочки. – Теперь наклонитесь вперед, вот так.
Я повиновалась, опершись одной рукой об пол и глядя на него.
– Обопритесь одной рукой вот об этот горшок.
Он передал мне небольшой круглый кувшинчик с крышкой. Когда я перенесла на него вес своего тела, край его больно впился мне в ладонь.
– Я рисовал дочь своего соседа, но она не могла долго позировать мне в одном положении и начинала плакать, – сообщил он. – А мне только того и было нужно. Моя Мария как раз и должна была плакать и пребывать в отчаянии, но потом преображалась, став свидетельницей воскрешения мужчины, которого любила. Так что ее слезы пришлись мне очень кстати. Я уже буквально видел, какой должна быть картина. Но потом, когда я позволил ей уйти домой, ее мать сказала, что она более не может приходить ко мне, и что я жестоко обращался с нею. Жестоко! Неужели она не понимает, что я пытался создать шедевр?
– Так вы хотите, чтобы я заплакала?
Мысль об этом не внушала мне особого энтузиазма. Я не плакала с тех самых пор, как умерла Сибилла, и твердо решила, что больше никогда не стану этого делать. Слезы подрывают душевные и физические силы точно так же, как море разрушает замок из песка.
– Я хочу, чтобы вы посмотрели на меня и поняли, что ваш возлюбленный, оказывается, вовсе не умер, а по‑прежнему жив, – сказал он.
Я вспомнила, как выглядела мать, когда к нам в палаццо пришел отец, как она босиком побежала по коридору и бросилась ему в объятия. Я простерла одну руку к Тициану.
– Да, – вскричал Тициан и склонился надо мной, схватив меня за руку. – Именно так! Не шевелитесь.
Он поспешил к мольберту и обмакнул кисть в краску. Он бросил взгляд на холст, затем посмотрел на меня и вновь перенес все внимание на холст. Очень скоро у меня заныла спина, колени заломило от боли, но я не шевелилась. Устремив взгляд в потолок, я старалась как можно точнее передать выражение лица матери, озаренное радостью. Ужас последующих событий заставил меня забыть, какой она выглядела тогда и как сильно любила моего отца.
– Когда пришла чума, я много думал о смерти, – вдруг негромко заговорил Тициан, касаясь холста кистью, испачканной красной краской. – Умер мой друг Зорзи. На самом деле, его звали Джорджоне Барбарелли. Он был великим художником. Почти таким же великим, как я. – Он одарил меня озорной улыбкой. – Я решил нарисовать сцену, которая произошла перед самым Вознесением, тот момент, когда Мария Магдалина видит, как Спаситель восстает с креста, и осознает дар его самопожертвования, понимая, что обязательно наступит такой день, когда и мы последуем за ним и испытаем собственное воскресение.
Плечи у меня поникли. Я‑то думала, что почувствовала в нем необузданность и порывистость, стремление к свободе, не уступавшее моему собственному. А он, стоя передо мной, изрекал унылые банальности, которые я так часто слышала с церковного амвона. Но тут Тициан снова удивил меня.
– Я хочу показать, что Мария любит Иисуса, как женщина может любить мужчину, со всей силой ее страстной натуры, и как он тянется и стремится к ней. Он хочет дотронуться до нее, хочет ощутить прикосновение ее плоти к своей, но не может позволить себе этого. Для него настало время отказаться от всех этих страстей и желаний. Но она так красива, и так сильно любит его, что мысль о том, чтобы причинить ей боль, для него невыносима. И поэтому он говорит ей: «Не прикасайся ко мне», – но это в равной мере и мольба, и приказание.
Он произнес эти слова почти шепотом, так что я едва расслышала его. Я машинально повернулась к нему, чтобы лучше видеть его лицо. Он почувствовал мой взгляд и поднял на меня глаза.
– Не шевелитесь.
Я улыбнулась ему.
Он невольно улыбнулся в ответ.
– Чему вы улыбаетесь?
– Не знаю. Простите меня. Мне ведь полагается плакать, не так ли?
– Ваша улыбка нравится мне больше слез.
– Я могу встать? Я не привыкла столько времени проводить на коленях. – В моих словах прозвучал явный намек, но Тициан лишь вздохнул и с тоской посмотрел на холст.
Но ответ его прозвучал достаточно вежливо.
– Конечно. Встаньте, походите немного. Похоже, я сумел передать самое главное.
Я со стоном распрямила затекшую спину, а потом попыталась выпрямиться, но колени отозвались такой болью, что я покачнулась и едва не упала. Тициан бросился ко мне и предложил свою руку. Она оказалась такой большой и широкой, что моя собственная ладонь утонула в ней. Он без усилий подхватил меня и поддерживал до тех пор, пока я не ощутила, что могу стоять самостоятельно. Тогда он вновь вернулся к картине и стал рассматривать ее, недовольно хмурясь. Я прошлась по комнате, разглядывая стоявшие вдоль стен полотна, испытывая некоторую растерянность и неудобство. Любой мужчина на его месте попытался бы поцеловать меня или отпустил бы сомнительный комплимент насчет того, что еще могла я бы сделать, стоя на коленях, но Тициан, похоже, был озабочен только своим творчеством.
– А можно и мне взглянуть? – попросила я.
– Наверное, да. Но рисунок еще сырой. Фигура Марии получилась достаточно хорошо и, полагаю, мне удалось передать некоторые ваши чувства, а вот все остальное безнадежно.
Я встала рядом с ним и посмотрела на холст.
– Мне нравится пейзаж.
– Я попытался изобразить окрестности моей родной деревни, Пиеве ди Кадоре. Это неподалеку от Беллуно. Местность там постепенно понижается, теряясь в голубой дымке вдали, и кажется, что можно заглянуть за край земли.
– Вы выросли в деревне? А сад у вас был?
– Нашим садом была вся долина. Таких цветов вы больше не найдете нигде. Когда мне исполнилось десять, я нарисовал на стенах виллы Каза Сампиери Мадонну с младенцем и маленьким ангелочком, используя вместо красок сок, который выдавливал из полевых цветов и ягод. Моя семья была настолько поражена этим, что отправила меня сюда, в Венецию, где я стал учеником Зуккато, который создавал мозаики. Но прошло совсем немного времени, и я понял, что хочу рисовать красками, а потом мне удалось уговорить братьев Беллини взять меня к себе и обучить этому искусству.
Он нахмурился, глядя на картину.
– Но мне хочется превзойти их и стать величайшим художником современности. Но почему‑то на холсте у меня пока не получается то, что я вижу в голове. Что‑то не так. Равновесие. Баланс. Или форма.
– А почему Иисус в шляпе? – поинтересовалась я.
Тициан с удивлением посмотрел на меня.
– Но это же шляпа садовника. Когда Мария впервые увидела его в Гефсиманском саду, то приняла его за садовника. Видите, у него еще и мотыга имеется.
– Я вижу лишь, что он мог взять мотыгу, чтобы опереться на нее, если у него заныла спина, а все тело затекло так, как у меня, когда я попыталась выпрямиться в первый раз. Но все же, почему именно шляпа?
– Действительно, почему? – пробормотал он себе под нос и приложил палец к голове Иисуса, убирая шляпу, а потом отнял его.
Я же рассматривала собственное изображение. Мое присутствие на картине было почти незаметным, а фигуру мою скрывали развевающиеся белые рукава. На мой взгляд, одинокое дерево, торчавшее в верхней части рисунка, приковывало к себе намного больше внимания, чем моя фигура, скорчившаяся под ним. Кроме того, Иисус, вместо того чтобы быть искушенным красотой, казалось, стремится бежать от нее. Недолго думая, я выразила свои сомнения вслух, стараясь скрыть досаду под маской дружеского подшучивания.
Тициан же по‑прежнему не сводил глаз с картины.
– Не могли бы вы еще раз встать на колени, как прежде?
Я выполнила его просьбу, расправив вокруг себя складки своей красной юбки. Откинув назад голову и опершись рукой на кувшин, острый край которого сразу же врезался мне в ладонь, я вновь устремила взгляд в потолок. Тициан позвал одного из своих учеников, занимавшегося смешиванием красок в дальнем конце студии, и приказал ему подойти и встать рядом со мной, оставив на себе из одежды лишь клочок простыни, повязанный вокруг чресел. Ученик был очень молод, старше меня всего на год или около того. Он покраснел, завидев меня стоящей на коленях у его ног, и, несомненно, попытался заглянуть мне в вырез платья.
– Да, – прошептал Тициан и яростно заработал кистью. Иногда он отбрасывал ее в сторону и наносил краску пальцами.
Его ученик замер на месте, держа руку перед собой, словно пытаясь прикрыть эрекцию.
Очень скоро мои колени запротестовали вновь. Боль от поясницы медленно ползла вверх, к неловко развернутым плечам, но я не шевелилась и не жаловалась. Я как будто вступила в молчаливый поединок с Тицианом. «Обрати на меня внимание. Обрати внимание, что мне больно. Посмотри, снаружи уже стемнело, а я провела здесь уже много часов, а ты даже не предложил мне выпить », – повторяла я мысленно.
Наконец его ученик не выдержал и издал сдавленный стон.
– Я… Мне нужно… – пробормотал он и бросился к двери.
– Бедный мальчик. Вам тоже показалось, что ему нужно оправиться? Должно быть, он терпел, сколько мог.
Тициан поднял голову и посмотрел на меня, словно удивляясь тому, что я все еще здесь.
– Неужели прошло столько времени?
– Очень много, – уверила я его. – Будет ли мне позволено разогнуть спину? Хотя я совсем не уверена, что у меня это получится.
Он поднял меня на ноги.
– Прошу прощения. Смотрите, уже стемнело. А я и понятия не имел, что уже так поздно. Что ж вы меня не предупредили?
– И прервать гения за работой? Я не посмела.
– Вам следовало сказать мне об этом раньше и напомнить, который час.
– Мне показалось, что вы с головой ушли в работу. И я не хотела разрушить вашу сосредоточенность.
Помимо воли голос мой ощутимо смягчился. От прикосновения его широких ладоней по жилам у меня пробежала легкая дрожь возбуждения, что в сочетании с исходившим от него запахом земли и уличной свежести погасило охватившее меня раздражение.
– Благодарю вас, – церемонно произнес он. – И не только за то, что вы проявили такое долготерпение. Пойдемте взглянем на картину.
На сей раз я стояла и смотрела на нее в немом изумлении. Изменения были незначительными, но каким‑то образом ощущение от увиденного стало совершенно другим. Алая россыпь моих юбок свидетельствовала о том, что я бросилась на колени, обуреваемая сильными чувствами. Ослепительный взрыв цвета неодолимо притягивал взор ко мне. Волосы мои пребывали в беспорядке, словно я только что встала с постели после бессонной и беспокойной ночи. И теперь Иисус склонился надо мной, словно сгорая от желания коснуться меня, схватить за руку и прижать к своей обнаженной груди. Но вместо этого он лишь плотнее запахнул полы своей накидки, боясь, что легчайшее прикосновение моих пальцев лишит его мужества. Шляпа исчезла, а лицо, с нежностью смотревшее на меня, принадлежало Тициану.