Терехина В.
17 октября 1921 года в Политехническом музее под председательством Валерия Брюсова проходил “Смотр всех поэтических школ и групп”. С декларациями и стихами выступали неоклассики, неоромантики, символисты, неоакмеисты, футуристы, имажинисты, презентисты, ничевоки, эклектики. И там же, как было объявлено:“…От экспрессионистов — Ипполит Соколов и Сергей Спасский”.
История русского экспрессионизма как литературного течения охватывает деятельность группы экспрессионистов (1919—1922) Ипполита Соколова, объединения “Московский Парнас” (1922) Бориса Лапина и эмоционалистов (1921—1925) Михаила Кузмина. Они появились в то время, когда в череде войн и революций рушился привычный миропорядок, традиционные ценности и позитивистские иллюзии. На первый план выступали свойственные экспрессионизму черты: антиэстетизм, раскрепощение индивидуального сознания, инстинктов, утопический пафос и сатирический гротеск, интерес к примитивным формам искусства, физиологизму, эротике.
Появление термина “экспрессионизм” на русской почве связано с именем семнадцатилетнего поэта Ипполита Соколова (1902—1974), который заявил о своем приоритете так: “Экспрессионизм родился в голове И.Соколова, таинство крещения получил 11 июля 1919 года на эстраде Всероссийского Союза поэтов”.
До этого момента Ипполит Соколов считал себя “эвфуистом”, то есть приверженцем напыщенной, вычурной речи, манерного стиля, названного в честь Эвфуэса, героя английского писателя XVI века Дж.Лили. В этом качестве он успел издать Полное собрание сочинений на 12 страничках с буквенной пагинацией от А до М и подзаголовком: “Издание не посмертное. Т. I. Не стихи”.
Сменив не имевший успеха “эвфуизм” на звучный “экспрессионизм” Ипполит Соколов объявил о создании новой литературной группы “значительно левее футуристов и имажинистов”. Основной задачей группы провозглашалось объединение всех ветвей футуризма — эго и кубофутуризма, “Мезонина поэзии”, “Центрифуги” — для передачи динамически современного, экспрессивного восприятия и мышления. В “Хартии экспрессиониста”, напечатанной в брошюре “Бунт экспрессиониста. Издание, конечно, автора” (на обложке — осень 1919 г.), выдвигалось требование “вытравить все те принципы старого стихосложения, которые считались незыблемыми от Гомера до Маяковского”, перейти к новой системе, построенной “по строго математическим схемам 40-нотного ультрахроматического звукоряда и-е-а-о-у”, создать полистрофику и высшую эвфонию (благозвучие).
Образная система Соколова отражала зависимость от имажинистской поэтики: “Вилка и ножик молнии разрежут / тучу на мелкие куски. / Ветер, как онанист, гладит траву по ворсу. / Трава пахучая, как “Ноа-Ноа” Гогена. / Гора больше, чем бюст Екатерины Великой…” (“Фешенебельная ночь”). Несколько подобных стихотворений, написанных верлибром или вариациями классических размеров, принесли автору скандальную известность в поэтических кафе и на диспутах. Его программный лозунг был рассчитан на эпатаж: “Экспрессионизм, черт возьми, будет по своему историческому значению не меньше, чем символизм или футуризм”.
Ипполит Соколов называл своими единомышленниками Анри Бергсона, китайских таоистов, Блаватскую, Штайнера, Андрея Белого, Владимира Соловьева, десятки поэтов, музыкантов, художников, ученых-“предтеч” экспрессионизма. Несмотря на очевидный эклектизм, декларации Соколова привлекли внимание молодых поэтов, и с весны 1920 года вокруг лидера образовалась группа, в которую на разных этапах входили Борис Земенков, Гурий Сидоров, Сергей Спасский, Борис Лапин, Евгений Габрилович. Первой совместной акцией было подписанное Земенковым, Сидоровым, и Соколовым “Воззвание экспрессионистов о созыве Первого Всероссийского конгресса поэтов” весной 1920 года (который так и не состоялся).
Литературная деятельность группы занимала довольно скромное место рядом с ее манифестами. Для творчества Соколова была характерна изобразительная ассоциативность: говядина губ, гондола губ, губы, как дыня с вырезанным ломтиком, как надтреснутая дыня, губы — отвисшее вымя, их бы доить и доить — и слова потекут… В нарочитой метафорике Соколова —
На перекладине бровей, на канатах нервов
болтаются синие трупы мертвых зрачков…
- Вадим Шершеневич видел пародию на свои стихи. Даже в названиях книг — Соколов анонсировал сборник “Презерватив на сердце” — отражались “Сердце в перчатке” К.Большакова или “Пудреница сердца” В.Курдюмова.
Борис Земенков, поэт, художник и теоретик экспрессионизма в живописи, писал: “Мы вышли из пещеры логически возможного. Только формы духовные нам нужны… Наши работы — это трамплины, лишь следы пути к Теосу”. Называя себя “Ведуном Русского Экспрессионизма”, он видел ценность произведения в чистоте имманентной формы, в силе воздействия, экспрессии. Близкие поэтике экспрессионизма черты отразились в книгах Гурия Сидорова-Окского “Ходули” и “Ялик” (обе — 1920) с их напряженным, экстатическим ритмом.
В целом эти поэты оставались экспрессионистами с “имажинистской доминантой”. Хотя в полемических выступлениях они пытались дистанцироваться от Шершеневича и его группы, на практике Борис Земенков объединялся с Вадимом Шершеневичем, правда, сохраняя за собой имя “экспрессиониста”, в книге “От мамы на пять минут” (1920), Гурий Сидоров печатал “Ялик” в издательстве “Имажинисты”, а Ипполит Соколов назвал последний из своих теоретических трудов “Имажинистика” (1922), проследив в нем посредством статистического анализа эволюцию образной системы русского стиха от Кантемира до Шершеневича.
Кроме обозначенной, в рамках группы экспрессионистов существовала иная, “центрифугистская доминанта”. Ее представляли Сергей Спасский, Борис Лапин, Евгений Габрилович. Вместе с Соколовым они составили свой наиболее интересный сборник под заглавием “Экспрессионисты” (1921). Сдержанная, отчасти пассеистичная манера Спасского напоминала раннего Пастернака: “Сны — космы сумеречных грив/И ждать. Душа закоченела…”, “Какого марева рука тебе виски морозом трогала…”
Дебютировавшие в сборнике Лапин и Габрилович представили вполне самостоятельные произведения. Так, стихотворение пятнадцатилетнего Лапина “Пальмира” привлекает богатым интонационным рисунком, сдержанной энергией:
…Говор — нищий выкинутый взашей,
И короткий вычерненный кортик
Тянет медь из робких патронташей.
Пряной ржи, крупитчатой, как порох,
Прелым граблям не сгрести на крыши…
Ипполит Соколов, заявлявший о рождении экспрессионизма подобно Афине из головы Зевса, пришел в конце 1922 года к выводу о том, что экспрессионизм везде: “в мышлении, искусстве, технике, быте, в походке, в жестикуляции, в манере говорить, в обстрижке ногтей”. Но воспользоваться своим открытием москвичам не удалось — к 1923 году этот фланг экспрессионизма распался.
С эстетикой западного экспрессионизма была связана и петроградская группа эмоционалистов, лидером которой был Михаил Кузмин. В ее состав входили писатели Константин Вагинов, Анна Радлова, Адриан Пиотровский, Юрий Юркун, драматург и режиссер Сергей Радлов, художник Владимир Дмитриев. Группа издавала альманах “Абраксас”, среди участников которого указывались также Ахматова, Пастернак, Хлебников и др. В 1922 — 1923 года увидели свет три выпуска альманаха. В его названии отразилась увлеченность Кузмина гностиками, на геммах которых с надписью “Абраксас” изображалось существо с человеческим телом, петушиной головой и змеевидными ногами.
На страницах альманаха эмоционалисты представили свое понимание современного искусства в то время, когда “кафейный период” миновал и все течения — имажинисты, экспрессионисты, фуисты, презентисты, ничевоки — иссякли. Однако если московские экспрессионисты начинали с теоретических заявлений, то программный документ петроградцев — “Декларация эмоционализма” — появился только в последнем выпуске “Абраксаса”. “Сущность искусства — производить единственное, неповторимое эмоциональное действие через передачу в единственно неповторимой форме единственно неповторимого эмоционального восприятия” — таков был первый пункт декларации. Эмоционалист, таким образом, отвергал общие типы, каноны: “интуитивный безумный разум” служил ему путеводителем художественной мысли, а логика допускалась лишь в “эмоционально измененном виде”.
Некоторые положения декларации перекликались с высказываниями Ипполита Соколова, демонстрируя предельную близость этих течений и их экспрессионистический характер. Так, “движение”, сопряженное с творчеством у эмоционалистов, приобретает то же значение, что и “динамика восприятия и мышления” у экспрессионистов.
Пафос эмоционализма оказался чрезвычайно близок к важнейшей антологии немецкого экспрессионизма “Сумерки человечества” (1920), в названиях отдельных глав которой выражен тот же круг идей: “Крушение и крик”, “Пробуждение сердца”, “Призыв и возмущение”, “Люби человека”.
Одним из связующих моментов стал экспрессионистский кинематограф, интерес к которому Кузмина и его круга отмечен исследователями. Например, стихотворение “Германия” начинается метафорой кинематографа, соединяющей статичность экрана и движение люмьеровского поезда:
С безумной недвижностью,
приближаясь,
словно летящий локомотив экрана,
яснее, крупнее,
лицо.
Интересно отметить, что к экспрессионизму в это время тяготели и акмеисты Владимир Нарбут и Михаил Зенкевич. В их послереволюционном творчестве усиливаются мотивы хаоса, разъятой плоти:
Луна, как голова, с которой
Кровавый скальп содрал закат…
— писал Нарбут в книге “Плоть. Быто-эпос”, вышедшей в 1921 году в издательстве “Лирень”, близком к “Центрифуге”.
Отношение к экспрессионизму было противоречивым. С одной стороны, в числе его пропагандистов — нарком просвещения Луначарский. В эти годы были изданы книги немецких экспрессионистов; в критике термин “экспрессионизм” стали применять к драматургии Леонида Андреева, поэзии Владимира Маяковского; Абрам Эфрос включал “огненность экспрессионистических невнятиц” в понятие “левой классики”.
Но с другой стороны, русских экспрессионистов относили к разряду “попутчиков”, обвиняли в крайнем субъективизме, буржуазном идеализме, анархизме плоти и прочих грехах — их эстетика все более очевидно расходилась с генеральной линией советской литературы. К 1923 году перестали существовать частные издательства Ипполита Соколова и Бориса Лапина, под эфемерными марками которых “Сад Академа”, “0,21 ХХ века РСФСР”, “Московский Парнас” и т.п. выходили их малотиражные книжки. Михаил Кузмин писал в июле 1924 года: “Абраксас” запретили за литературную непонятность и крайности…”
Вместе с тем, к середине 20-х годов относительно стабилизировалась жизнь, и экспрессионизм утратил прежнюю актуальность. А сами вчерашние экспрессионисты, преодолев анархистские устремления молодости, пошли, в основном, по пути конструктивного, прикладного творчества: Соколов и Габрилович — в киноиндустрию, Земенков — в книжный дизайн и краеведение, А. и С.Радловы — в театр, Лапин — в журналистику. Но как за рубежом экспрессионизм в значительной степени повлиял на развитие дадаизма и сюрреализма, так и на русской почве его опыт не пропал бесследно. И в первую очередь был воспринят группами ничевоков и обериутов.
Ипполит Соколов