Художественная литература как вид искусства

Н. Л. Вершинина (Художественный стиль); Е. В. Волкова (Тема, проблема, идея, литературное направление, литературное течение, школы); А. А. Илюшин (Пробле­мы стиховедения); Л. М. Крупчанов (Содержание и форма литературного произведе­ния, тропы, Публицистика, Теория народности, Поэтическая фонетика, Введение, Прототип); И. И. Мурзак (Внесюжетные элементы, Литературный тип, герой, харак­тер, персонаж, Реминисценции. Портрет. Поэтические фигуры. Виды литературных пародий); И. И. Мурзак, А. Л. Ястребов (Художественное время и пространство, Ху­дожественный образ); Ю. А. Озеров (Литературоведение как наука, конфликт, Родо­вые особенности художественной литературы, Литературный процесс и его катего­рии, Контрольные вопросы и задания, Библиография); А. В. Федоров (Романтизм); Л. Н. Целкова (Сюжет и композиция); М. И. Щербакова (Текстология); А. Л. Ястре­бов (Специфика художественной литературы как вида искусства, Литература и наука, Художественная литература и другие виды искусства, Замысел и его воплощение).

Рецензенты:

доктор филологических наук, профессор С. В. Сапожков; доктор филологических наук, профессор Т. К. Батурова

Научный редактор

доктор филологических наук, профессор Л. М. Крупчанов

Введение в литературоведение: Учебник / Н. Л. Вершинина, Е. В. Волкова, А. А. Илюшин и др.; Под общ. ред. Л. М. Крупчанова. — М.: Издательство Оникс, 2005. — 416 с.

13ВК 5-488-00103-4

Предлагаемый учебник раскрывает смысл и дает истолкование литера­туроведческих категорий и понятий, опираясь при этом в основном на ма­териалы отечественного литературоведения.

Последовательность в освоении понятий и категорий литературоведе­ния, принятая в учебнике, представляет собой движение от простого к бо­лее сложному, постепенно расширяя кругозор литературоведческого мыш­ления студента.

В методических разделах дается перечень вопросов и заданий, позво­ляющих самостоятельно углублять сведения и представления об изучаемых вопросах.

Учебник предназначен доя студентов филологических и гуманитарных факультетов вузов, может быть полезен учителям-словесникам, а также при написании курсовых и дипломных работ.

 

 

Содержание

Введение ...................

Литературоведение как наука

ГлаваI. Специфика художественной литературы

1. Художественная литература как вид искусства

2. Литература и наука

3. Литература и другие виды искусства

4. Художественный образ

Контрольные вопросы и задания

Литература

Глава II.Язык художественной литературы

1. Особенности поэтического языка

2. Поэтические фигуры

3. Поэтическая фонетика

4. Тропы

5. Речевая организация произведения

6. Литературные реминисценции

7. Виды литературных пародий

Контрольные вопросы и задания

Литература

Глава III. Текстология

Предмет и задачи текстологии

Европейская текстологическая наука

Текстология в России

Текстология новой русской литературы

Основные понятия истории текста

Изучение истории текста

Основания критики текста

Творческая история и теоретические вопросы литературоведения

Издание текстов. Эдиционные вопросы текстологии

Литературное источниковедение

Вопросы и задания для самостоятельной текстологической практики

Контрольные вопросы и задания

Литература

Глава IV. Литературно-художественное произведение

Содержание и форма литературного произведения

Категории содержания

Замысел и его воплощение

Идея

Проблематика

Тематика

Национальное своеобразие литературы

Истоки концепции народности в Европе (Ж. Ж. Руссо, Г. Лессинг, И. Гердер, И. Тэн)

Теория народности в России (Собирательство, Н.Добролюбов, А. Пыпин, русские писатели)

Идея народности в славянофильстве

Проблема народности в России в конце XIX и в XX столетии

Контрольные вопросы и задания

Литература

Категории художественной формы

Сюжет

Композиция

Конфликт

Внесюжетные элементы

Художественная деталь

Пейзаж

Типология литературного субъекта

Характер

Тип

Персонаж

Герой

Прототип

Портрет

Художественное пространство и художественное время

Контрольные вопросы и задания

Литература

ГлаваV. Родовидовые особенности литературы

Эпос и его виды

Лирика и ее виды

Лироэпические произведения

Драма и ее видовое своеобразие

Контрольные вопросы и задания

Литература

Глава VI.Литературный процесс и его категории

Художественный метод

Литературное направление

Литературное течение

Литературная школа

Принципы художественного изображения в литературе

Классицизм

Сентиментализм

Романтизм

Реализм

Символизм

Акмеизм

Футуризм

Художественный стиль

Понятие о стиле. Основные характеристические признаки .

Концепция стиля в историческом развитии.

Основные этапы

Стилистика языка и стилистика речи.

Искусствоведческое понятие стиля.

Стиль художественной литературы

Контрольные вопросы и задания

Литература

ГлаваVII. Стиховедение

Стиховые формы

Поэтическии перевод

Опыты стиховедческого анализа

Контрольные вопросы и задания

Литература по стиховым формам

Словари и библиографические указатели

 

ВВЕДЕНИЕ

Настоящее учебное пособие предназначено для студентов младших курсов филологических факультетов педагогических вузов.

Необходимость основательной литературоведческой подготовки учителей-словесников диктуется соответствующими требованиями к вузовскому и школьному преподаванию литературы как дисциплины, во многом определяющей нравственный и профессиональный уровень учащихся. В связи с этим на первый план выдвигается задача систематизации и осмысления студентами сведений по литературоведению, полученных ими в процессе обучения в школе. Эту методологическую задачу должен решать курс «Введение в литературоведение».

Предлагаемый учебник раскрывает смысл и дает истолкование основных литературоведческих категорий и понятий, необходимых учителю литературы для его практической работы в школе, опираясь при этом в основном на материалы отечественного литературоведения.

Содержание учебника определяется спецификой его предмета художественной литературы как особого вида творческой деятельности.

Последовательность в освоении понятий и категорий литературоведения, принятая в учебнике, представляет собой движение от элементарного к более сложному, постепенно расширяя кругозор литературоведческого мышления студента.

Авторы пособия полагали необходимым вооружить студентов хотя и первоначальными, но твердыми знаниями по рассматриваемым вопросам.

Вместе с тем в предлагаемых методических разделах дается литература и перечень вопросов, позволяющих самостоятельно углубить сведения и представления об изучаемых категориях.

Помимо этого, рассматриваемые здесь литературоведческие проблемы должны быть изучены на соответствующих семинарских занятиях.

Сведения о понятиях и терминах даются в позитивном ключе: привлечение материалов полемики, а также изложение спорных точек зрения в учебнике не предусматривается.

Давая позитивное осмысление литературоведческим категориям, учебник вместе с тем выводит студентов на современный уровень истолкования сущности этих категорий.

Литературоведческие категории представлены в учебнике в своих основных чертах и общих определениях, позволяющих выйти на продуктивный анализ произведения на уровне таких понятий, как художественный образ, жанровая специфика, художественный метод, стиль, содержание и форма.

Разделы о специфике языка художественной литературы, средствах художественной изобразительности и выразительности, тропах, а также проблемах стиховедения даны здесь в развернутом, фундаментальном виде.

В то же время ввиду доступности восприятия учебник может представлять интерес не только для специалистов-филологов, но также для студентов смежных гуманитарных профессий и для массового читателя.

Литературоведение как наука

Литературоведение — наука о художественной литературе, ее происхождении, сущности и развитии.

Современное литературоведение состоит из трех самостоятельных, но тесно связанных между собой дисциплин (разделов): теории литературы, истории литературы и литературной критики. Каждая из этих отраслей литературной науки имеет свой предмет изучения, свою программу, методику преподавания.

Теория литературы исследует природу словесного творчества, разрабатывает и систематизирует законы, общие понятия художественной литературы.

1. Понятие о предмете литературоведения (учение о специфике художественной литературы как особой формы духовной деятельности людей, об общественной сущности литературного творчества).

2. Понятие об общих закономерностях исторического развития литературы (роды и жанры, направления и течения, принципы отражения жизни, художественный метод и стиль).

Понятие о различных сторонах и элементах содержания и формы отдельных произведений (образы, конфликты, сюжет и композиция, поэтический язык, стихосложение).

3. Следует подчеркнуть, что термины теории литературы играют функциональную роль, то есть не столько дают характеристику конкретных особенностей данного понятия, сколько определяют функцию, которую оно выполняет. Например, рассматривая художественную деталь, теория литературы не раскрывает ее конкретного значения (бытовая или психологиче- екая, портретная или словесная), а указывает ее функцию (выявление определенной стороны характера через данную деталь).

Теория литературы развивается в процессе общения и фило- софско-эстетического осмысления всей совокупности фактов историко-литературного процесса.

История литературы интересуется прежде всего конкретным, неповторимым, исследует своеобразие различных национальных литератур, изучает историю возникновения, смены, развития литературных направлений и течений, литературных периодов, художественных методов и стилей в разные эпохи и у разных народов, а также творчество отдельных писателей как закономерно обусловленный процесс. История литературы рассматривает любое литературное явление в историческом развитии. Так, историк литературы, в отличие от теоретика, стремится установить не постоянные, неизменные признаки романтизма, а его специфику, своеобразие романтических жанров в немецкой, русской или английской литературе.

Ни литературное произведение, ни творчество писателя невозможно понять вне связи со временем, с единым процессом литературного движения. Подлинная история литературы строится с учетом взаимодействия внутренних закономерностей развития литературы и общих закономерностей исторического развития общества, страны, человечества.

Итак, и теорию, и историю литературы объединяет то обстоятельство, что они обязаны раскрывать процесс литературного развития, постигать и осмысливать закономерности ее исторического развития. Однако средства и приемы исследования у них различны. Теория стремится определить существо развивающейся эстетической системы, обеспечивает историческую масштабность мышления литературоведения как научной сферы, дает общую перспективу художественного процесса, а история характеризует самый процесс становления системы и развития ее различных форм, анализирует их конкретные проявления, обеспечивает конкретность мышления. Значит, в истории литературы теория обретает реальную, зримую основу своих построений, без чего невозможно никакое стремящееся к перспективности, целостности, историчности мышление. Иначе говоря, теория литературы, давая методологию истории литературы, находит в ней конкретный материал для своих обобщений.

Литературная критика, наряду с литературоведением как научным изучением художественной литературы, занимается разбором и оценкой по преимуществу современных (новых) художественных произведений, а литература прошлого и сложившиеся мнения и авторитеты используются критиками как материал для сопоставления или интерпретируются с точки зрения современных общественных и художественных задач.

Но если литературоведение как сфера научного мышления делает акцент на художественном процессе, занимаясь его познанием, исследует устоявшиеся литературные явления, анализирует уже оцененное общественностью, то критика как сфера сочетания научного и художественного мышления (эффективность работы критика зависит от таланта, базирующегося и на фундаменте точного знания, и на творческой интуиции) делает ударение на самом произведении, оценивает возникшие явления художественной жизни, стремясь определить «сегодняшнее» состояние литературы в текущем мире.

Литературный критик — своего рода посредник на пути литературного произведения от автора к читателю, поэтому работы критика адресованы и писателю, и читателю. Писателю важно знать, как воспринимается и оценивается созданное им. Читателю критика поможет увидеть достоинства и недостатки произведения, расширит его кругозор, поможет ориентироваться в потоке современной литературы.

Таким образом, улавливается тесная взаимосвязь всех трех дисциплин; литературная критика опирается на данные теории и истории литературы, а последние учитывают и осмысливают опыт критики. Действительно, нельзя заниматься теорией литературы, не зная ее истории и не владея основными приемами критики, так же как невозможно быть критиком, не усвоив истории литературы и ее теории. Другими словами, теория литературы основывается на свидетельствах истории литературы и литературной критики и, в свою очередь, вооружает их руководящими идеями и принципами.Помочь понять закономерности исторического развития художественной литературы разных народов, объяснить, почему у каждого народа в каждую эпоху наряду с другими видами общественного сознания существует также художественная словесность, в чем ее значение для жизни этого народа и всего человечества, в чем ее сущность, ее черты, причина ее возникновения и почему литература каждого народа бывает различна в каждый период, в чем суть этих различий, почему она исторически изменяется и развивается, может методология современного литературоведения, включающая в себя специфические методы, возникающие в данной сфере познания, разнообразие принципов, приемов в исследовании литературы. Так, системно-типологиче- ский принцип, опирающийся на историко-генетический метод, не только определяет типические черты литературного развития, не только вскрывает существенные стороны художественного процесса и отдельного произведения, но и устанавливает взаимодействие между ними, что дает возможность еще глубже проникнуть в специфику данного процесса. Этот принцип подвергает анализу многие особенности историко-литературного развития в определенных национальных условиях, проясняет также взаимодействие между основными чертами реализма и признаками других художественных методов, что в целом помогает комплексному, системному изучению художественной литературы. С учетом достижений типологических исследований в последнее время выдвинулся историко-фунщиональный принцип изучения литературного произведения и литературного процесса. Этот научный метод способствует исследованию исторического бытования литературных произведений, исторической функции тех художественных достижений, которые передаются из века в век, из поколения в поколение и обогащают современный познавательно-художественный опыт.

Достоинства и недостатки современной литературной науки обосновываются степенью усвоения ею конкретно-исторической методологии, которая ориентирует на познание объективной сущности художественного и литературно-критического наследия. В этой связи в литературе особый характер приобретает проблема историзма. Принцип историзма состоит в особенности литературы правдиво передавать (воссоздавать) неповторимый облик, дух, колорит той или иной исторической эпохи в конкретных человеческих судьбах и событиях. Историзм присущ всем подлинно художественным произведениям, независимо от того, изображают ли они явления прошлого или картины современности. Историзм позволяет схватывать ведущие тенденции общественного развития, существенные черты своего времени, рассматривать всякое явление в его происхождении и развитии, а само развитие — в обусловивших его причинах и связях с окружающим. Принцип историзма требует, чтобы художественное произведение рассматривалось не в отрыве от других явлений литературы и действительности, а в соотнесенности с ними, ибо любое литературное произведение создается в обстановке воздействия на него действительности, обусловлено этой действительностью — личностью автора, биографическими и историческими обстоятельствами, литературой своего времени и литературным движением. Историзм — одна из необходимых сторон реализма, развивающаяся вместе с этим художественным методом и обогащающая его. Историзм научного мышления современных литературоведов ярко проявляется в установлении широких соответствий между литературой и эпохой, ее породившей, в освещении больших исторических этапов, литературных направлений и течений, значительных историко-литературных проблем, творчества выдающихся писателей.

В исследовании закономерностей литературно-художественного развития литературоведение тесно соприкасается, помимо истории, и с такими смежными науками, как языкознание (лингвистика), философия, психология.

Связи с языкознанием обусловлены не только общностью объекта (язык как средство коммуникации и как «первоэлемент» литературы), но и некоторой близостью гносеологических (познавательных) функций слова и образа и некоторой аналогичностью их структуры. Литературоведение широко привлекает лингвистику к изучению литературного языка в его взаимосвязях с различными сторонами литературного текста.

Литературоведение никогда не обходилось без анализа языковых средств выражения художественного произведения, его стиля. Но единство объекта изучения — текста — вовсе не означает, что литературоведение и лингвистика изучают один и тот же предмет. Языкознание выявляет законы, по которым строится любой текст, признаваемый носителями языка грамматически правильным или осмысленным. В отличие от лингвиста, которого интересует язык как материал всякого словесного произведения, литературовед практически имеет дело с художественным текстом как целым в жанровых его разновидностях (для лингвиста целое — это связанный текст, для литературоведа целое — это фрагменты действительности, запечатленные в тексте). В первую очередь внимание литературоведа привлекают содержание текста как образной системы и некоторые приемы анализа, разработанные стилистикой текста.

В сотрудничестве с философией литературоведение в состоянии познать сложную природу художественного мышления как особой формы освоения действительности. Взаимодействие литературоведения с философией, находящихся с исторической и логической точек зрения в известном генетическом и функциональном родстве друг с другом, приносит свои положительные результаты. Философия и литература близки целостностью восприятия мира, хотя и выражаемого разными способами. Философия выясняет сущность и раскрывает наиболее общие закономерности развития природы, общества, человека и человеческого мышления; наука о литературе имеет специфические черты и признаки, носит сравнительно частный характер (имеет дело с одним из видов духовной деятельности человека). В литературоведении решение многих частных, конкретных вопросов истории и теории литературы (каковы движущие силы литературного развития, как и в чем соотносятся метод и мировоззрение в творчестве того или иного писателя, что представляет собою реализм в историко-литературном процессе, считать жанр литературной формой или особым художественным средством) упирается в решение общих, то есть философских вопросов (как следует понимать саму категорию развития, какова структура метода и мировоззрения, взятых в общем виде, чем отличается понятие формы от понятия средства и т. д.). Взаимоотношения с философией позволяют литературоведению делать существенные обобщения, объяснять те или иные явления, связывать их со всей духовной жизнью человека. Мировоззренческий вопрос философии о том, каково отношение человека к объективной реальности и в каком отношении она находится к человеку, составляет основу и художественного мировоззрения, имеет важное значение для самой литературы и науки о ней, получая в них своеобразное преломление. А входящий в сферу философии ответ на вопрос: что есть истина, добро и красота, — еще теснее мировоззренчески и методологически — связывает ее с литературоведением. Конечно, в философии и в науке о литературе существуют различные течения, и соотношения их сложные и противоречивые. Например, связь эстетических принципов реализма с материалистической теорией познания в философии проявляется отнюдь не прямолинейно, то есть было бы слишком упрощенно рассматривать реализм в литературе просто как параллель материализму в философии, хотя это и не чуждые друг другу понятия. Настоящие художественные таланты, образующие литературу, обладают, как известно, теоретическим, понятийно-логическим мышлением, и поэтому литература представляет собой своего рода художественную философию мира и человека, а само литературоведение выступает как наука, имеющая собственный ярко выраженный философский аспект. Разные по своему внутреннему складу, идейно-эстетическим воззрениям и художественным вкусам писатели сами часто отмечают значение мыслительного начала в искусстве, что органически связано с философским осмыслением ими назначения собственного творчества.

В союзе с психологией литературоведение полнее постигает характер человека, весь сложный внутренний мир личности, запечатленный в творениях художников слова. Психика человека — продукт человеческой истории, социального бытия. Она обусловлена системой общественных отношений, потому что человек вырастает в общественной среде и потому что он наследует опыт предшествующих поколений. И чем полнее мы познаем законы нашего собственного поведения, чем глубже проникаем в человеческую душу, тем эффективнее оказываются средства формирования и совершенствования личности, методы обучения, воспитания и перевоспитания. В этой связи особенно важное значение для науки о литературе имеет психология творчества, изучающая психологию личности автора как творца, общие и частные закономерности процесса создания художественного произведения в динамике — от замысла до полного завершения. Психологизм в литературе обозначает глубокое, полное, детальное, конкретное воспроизведение мыслей, чувств, переживаний человека в их взаимосвязи и изменении. Каждый род литературы имеет свои возможности для раскрытия внутренней жизни человека, его характера, используя различные приемы и способы, прежде всего психологический анализ, самоанализ, внутренний монолог. Наличие психологизма, его особенности во многом определяют то, что называют творческой манерой, творческой индивидуальностью писателя. Освоение и изображение «диалектики души», создание психологических типов оказывается важнейшим свойством литературного произведения, придающим ему эстетическое своеобразие.

Источниковедческой базой теории и истории литературы, литературной критики являются вспомогательные литературоведческие дисциплины, прежде всего текстология и библиография.

Текстология — наука о тексте произведений литературы. Задача текстологии — критическая проверка и установление подлинного текста автора, без чего невозможно дальнейшее исследование, толкование, публикация и т. п. Эта задача осуществляется путем восстановления истории текста, соотношения различных авторских рукописей и списков, сопоставления редакций, принципиально различающихся версий первоисточника. Текстология устанавливает канонический (основной) текст произведения, который является выражением последней авторской воли.

Библиография — отрасль научного описания и систематизации информации о произведениях печати и письменности. В библиографическое описание включаются все необходимые фактические сведения о данной работе: автор, заглавие, место и год издания, объем в страницах, раздел науки и искусства, к которому эта работа относится. Библиография бывает научно-вспо- могательной, в которой приводятся пояснительные аннотации, краткие комментарии, дополняющие описание, и рекомендательной, содержащей перечни основных публикаций по определенным разделам знания или темам, излагающей основные положения или содержание издания, дающей оценку и рекомендации читателям.

Литературоведение берет свое начало с античных времен (предыстория). Первым сочинением по теории литературы была «Поэтика» древнегреческого философа Аристотеля. Однако в России наука о литературе как самостоятельная дисциплина, как определенная система знаний и инструмент анализа литературных явлений со своими понятиями, теорией и методологией утверждается лишь к середине XIX века, когда обнаружилось стремление к точному знанию во всех областях науки. Цикл статей В. Г. Белинского о творчестве Пушкина, по существу, явился первым курсом истории новой русской литературы с разработкой теоретических проблем реализма, историзма, народности. В работах Н. Г. Чернышевского и Н. А. Добролюбова подчеркивалась связь художественного процесса с взаимодействием и противоборством различных социальных групп в обществе. Своеобразие и закономерности развития литературы стали предметом научного анализа в трудах А. Н. Веселовского, который создал новую литературоведческую дисциплину — историческую поэтику, и А. А. Потебни, установившего сходство в образовании слов и художественных образов. В последней трети XIX века углубляется философский и психологический подход к литературным явлениям. Начало XX века в литературоведении характеризуется повышением интереса к художественной форме, установкой на непохожесть описываемого и реальной жизни (символизм). Дальнейшее развитие получает социологический взгляд на литературу, ее роль в идеологической борьбе. В литературоведении XX века все больше становится различных школ, течений, методологий. Настойчиво дает о себе знать мифопоэтическое и метафорическое мышление в литературе, все активнее проникают в русское литературоведение западные идеи и эстетика.

Контрольные вопросы и задания

1. Что является предметом исследования литературоведения как науки?

2. Расскажите о структуре литературоведения. Назовите основные и вспомогательные дисциплины науки о литературе.

3. Что изучает теория литературы?

4. Что исследует история литературы?

5. Каковы функции литературной критики?

6. Покажите тесную взаимосвязь, взаимодействие всех основных разделов науки о литературе.

7. Что включает в себя методология современного литературоведения?

8. В чем проявляется историзм мышления ученых-литерату- роведов?

9. С какими смежными науками связано литературоведение?

10. Что сближает науку о литературе и языкознание и что их различает?

11. В чем выражается философский аспект литературоведения?

12. Почему для литературоведения важное значение имеет психология (особенно психология творчества)?

13. Чем занимаются текстология и библиография как вспомогательные отрасли литературоведения?

14. Расскажите о периодах (этапах) развития науки о литературе.

Литература

Абрамович Г. Л. Введение в литературоведение. М., 1979; Аверинцев С. С. Историческая поэтика: Литературные эпохи и типы художественного сознания. М., 1994; Академические школы в русском литературоведении. М., 1975; Алексеев М. П. Сравнительное литературоведение. Л., 1983; Андреев А. Н. Методология литературоведения. Минск, 2000; Арнаудов М. Психология литературного творчества. М., 1970; Баранов В. И., Бочаров А. Г., Суровцев Ю. И. Литературно-художественная критика. М., 1982; Белая Г. А. Литература в зеркале критики: Современные проблемы. М., 1986; Бельчиков Н. Ф. Литературное источниковедение. М., 1983; Бельчиков Н. Ф. Пути и навыки литературоведческого труда. М., 1975; Богданов А. Н., Юдкевич Л. Г. Методика литературоведческого анализа. М., 1977; Борев Ю. Б. Роль литературной критики в художественном процессе. М., 1979; Бочаров А. Г. Жанры литературно-художественной критики. М., 1982; Бурсов Б. И. Критика как литература. Л., 1976; Бушмин А. С. Наука о литературе. М., 1980; Введение в литературоведение: Учебник/Под ред. Г. Н. Поспелова. М., 1988; Введение в литературоведение: Хрестоматия/Под ред. П. А. Николаева. М., 1997; Введение в литературоведение. Литературное произведение: Основные понятия и термины/Под ред. Л.В. Чернец. М., 1999; Взаимодействие наук при изучении литературы. Л., 1981; Власенко Т. Л. Литература как форма авторского сознания. М., 1995; Возникновение русской науки о литературе. М., 1975; Волков И. Ф. Теория литературы. М., 1995; Вопросы методологии литературоведения. М.; Л., 1966; Выготский Л. С. Психология искусства. М., 1986; Головенченко Ф. М. Введение в литературоведение. М., 1964; Гришунин А. Л. Исследовательские аспекты текстологии. М., 1998; Гуляев Н. А. Теория литературы. М., 1985; Гуляев Н. А., Богданов А. Н., Юдкевич Л. Г. Теория литературы в связи с проблемами эстетики. М., 1970; Егоров Б. Ф. О мастерстве литературной критики: Жанры, композиция, стиль. Л., 1980; Егоров Б. Ф. Очерки по истории русской литературной критики середины XIX в. Л., 1973; Нсин А. Б. Литературоведение. Культурология: Избранные труды. М., 2002; Глин А. Б. Принципы и приемы анализа литературного произведения. М., 1998; Есин А. Б. Психологизм русской классической литературы. М., 2003;. (инчснко В. Г., Зусман В. Т., Кирнозе 3. И. Методы изучения литературы: Системный подход. М., 2002; Историко-литературный процесс. Проблемы и методы изучения. Л., 1974; История русской критики: В 2 т. М.; Л., 1958; История русской литературной критики. М., 2002. Классическое наследие и современность. Л., 1981; Ковалев А. Т. Психология литературного творчества. Л., 1960; Кормилов С. И. Основные понятия теории литературы. М., 1999; Краткая литературная энциклопедия. Т. 1—9. М., 1962—1978; Краткий словарь литературоведческих терминов. М., 1985; Критика начала XX века. М., 2002; Крупчанов Л. М. Культурно-историческая школа в русском литературоведении. М., 1983; Кулешов В. И. История русской критики XVIII — начала XX веков. М., 1991; Кулешов В. И. История русской литературы XIX века. М., 1997; Литературная энциклопедия терминов и понятий. М., 2001; Литературно-эстетические концепции в России конца 19 — начала 20 в. М., 1975; Литературные направления и стили. М., 1976; Литературный процесс. М., 1981; Литературный энциклопедический словарь. М., 1987; Литературоведение на пороге XXI века. М., 1998; Лихачев Д. С. Текстология: Краткий очерк. М.; Л., 1964; Медведев П. Н. Формальный метод в литературоведении. М., 1993; Муромский В. П. Русская советская литературная критика: Вопросы истории, теории, методологии. Л., 1985; Недзвецкий В. А. Русская литературная критика XVIII—XIX веков. М., 1994; Нефагина Л. Г. Русская проза конца XX века. М., 2003; Николаев П. А. Историзм в художественном творчестве и литературоведении. М., 1983; Николаев П. А. Советское литературоведение и современный литературный процесс. М., 1987; Николаев П. А., Кури- лов А. С., Гришунин А. Л. История русского литературоведения. М., 1980; Основы литературоведения/Под ред. В. П. Мещерякова. М., 2000; Осьмаков Н. В. Психологическое направление в русском литературоведении: Д. Н. Овся- нико-Куликовский. М., 1981; Очерки истории русской литературной критики: XVIII — первая четверть XIX в. Т. I. СПб., 1999; Палиевский П. В. Литература и теория. М., 1978; Поспелов Г. Н. Вопросы методологии и поэтики. М., 1983; Поспелов Г. Н. Проблемы исторического развития литературы. М., 1972; Поспелов Г. Н. Теория литературы. М., 1978; Принципы анализа литературного произведения. М., 1984; Проблемы теории литературной критики. М., 1980; Прохоров Е. И. Текстология: Принципы издания классической литературы. М., 1966; Психология процессов художественного творчества. Л., 1980; Реизов Б. Г. История и теория литературы. Л., 1986; Рейсер С. Л. Основы текстологии. Л., 1978; Русская литература в оценках, суждениях, спорах: Хрестоматия литературно-критических текстов. М., 1998; Русская наука о литературе в конце XIX — начале XX в. М., 1982; Семенов А. Н., Семенова В. В. Теория литературы: Вопросы и задания. М., 2003; Скафтымов А. П. Русская литературная критика. Саратов, 1994; Современный словарь-справочник по литературе. М., 1999; Соколов А. Г., Михайлова М. В. Русская литературная критика конца XIX — начала XX века: Хрестоматия. М., 1982; Соловьев В. С. Философия искусства и литературная критика. М., 1991; Сорокин В. И. Теория литературы. М., 1960; Степанов Г. В. Язык. Литература. Поэтика. М., 1988; Теория литературы: В 4 т. Т. 1. М., 1962. Т. 4. М., 2001; Тимофеев Л. И. Основы теории литературы. М., 1976; Томашевский Б. В. Теория литературы. Поэтика. М., 1996; Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977; Федотов О. И. Введение в литературоведение. М., 1998; Фридлендер Г. М. Методологические проблемы литературоведения. Л., 1984; Хализев В. Е. Теория литературы. М., 2002; Храпченко М. Б. Художественное творчество, действительность, человек. М.,1976; Хрестоматия по теории литературы/Сост. Л. В. Осьмако- ва. М., 1982; Цейтлин А. Г. Труд писателя. М., 1968; Чернец Л. В. «Как слово наше отзовется...». Судьбы литературных произведений. М.,1995; Штейнголвд А. М. Анатомия литературной критики (природа, структура, поэтика). СПб., 2003; Ше- пилова Л. В. Введение в литературоведение. М., 1968; Энциклопедический словарь для юношества. Литературоведение от «А» до «Я». М., 2001.

 

 

Глава I

СПЕЦИФИКА ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

1. Художественная литература как вид искусства

Литература, как и другие виды творческой деятельности, является способом познания и преобразования жизни. Античность философски обосновала основные категории художественной литературы как вида искусства. Платон, рассуждая о соотношении понятий «нравственное» и «эстетическое», предложил, по существу, первое определение художественного творчества, которое исходит из более общего представления о природе души.

В диалоге «Федр» тезис о бессмертии вечного самодвижения души иллюстрируется сказкой о превращениях идеи и переселении души. Идея («эйдос» — слово, обзначающее форму, род, вид, образ), по Платону, — это воспоминание о божественном, о вечном в душе избранного, закабаленного заботами грешной земли: «Ведь человек должен познавать истину под формою так называемого рода, который составляется из многих чувственных представлений, приводимых рассудком воедино, — говорит Сократ в «Федре», — а это делается через воспоминание о том, что душа знала, когда сопровождала бога, и, презирая все, называемое ныне существующим, проникала мыслию к истинно-сущему». «Эйдос», таким образом, — общее представление рассудка, не лишенное конкретности чувственных определений. Его предоснова — идея как воспоминание или созерцание вечной истины.

Если философ, рассуждает Платон в «Республике», прямо соприкасается мыслью с надзвездным царством идей, а ремесленник или художник создают вещные воплощения «эйдосов», то поэт увлекает умы по совершенно иному пути. Он настолько прикован к вещам непосредственного опыта, что порождает лишь «тени теней», «подражания подражаний». Взгляд на поэта с точки зрения государственной пользы, им приносимой, требует убедительных доказательств. И Платон, призывая к ответу Гомера, вопрошает: почему Гомер, который так убедительно изобразил войну, законы и болезни, никогда не был во главе войска, никого не вылечил, никаких законов не создал? Он рисовал лишь тени добродетелей и подвигов. Ригоризм философа распространяется на произведения трагиков, которые описывали «дурные» примеры и страсти. Их следовало бы, убежден Платон, изгнать из идеального государства. Разработанное Платоном понятие «мимесис» — искусство подражает природе — предлагает первичную формулу художественного обобщения. Именно эта формула во многом определит понимание познавательных, нравственных и гражданско-эсте- тических функций искусства.

Платон видит в произведении искусства лишь эманацию сверхличностной духовной субстанции, а не образ действительности.

Идеи античного философа во многом определили специфику выяснения проблемы отношения искусства к действительности.

Искусство определяется Аристотелем как подражание человеческой природе, общественной жизни. Но это — подражание, а не зеркальное воспроизведение. Его цель — не фиксация «действительно случившегося» в его случайной единичности, а воплощение того, что «возможно по вероятности или необходимости».

Слово «катарсис» в философии Аристотеля отмечено неясностью и многозначностью, что в результате породило огромное количество теорий — религиозных, эстетических, эстетико-эти- ческих, медицинских. Причина неоднозначности трактовки понятия объяснима фрагментарностью дошедшего до нас текста «Поэтики», а также вполне очевидной сложностью моделями современного сознания реконструировать духовный облик «свободного гражданина» древности. В общем виде под «катарсисом» подразумевается «очищение через страдание и страх», то есть речь идет об особом воздействии искусства на зрителя и о том художественном эффекте искусства, который свидетельствует о его преобразующей воспитательной функции.

Категория катарсиса тесно связана с понятием «калокагатия» (от греческих слов «каллон» и «кагатон» — красота и добро), предполагающим единство истины, добра и красоты, моральных и эстетических оценок.

На основе мысли о миметическом характере искусства Г. В. Ф. Гегель, Г. Э. Лессинг, Д. Дидро, И. В. Гете и И. Кант развивают основные положения эстетики — соотношение реальности и литературы и понятие «художественная правда».

Определение литературы как специфического творческого воспроизведения реальности имеет особое значение для понимания литературного творчества. Представить произведение словесности исключительно как субъективное намерение автора или как иррациональную способность духа, эстетическую игру — значит игнорировать связь художественного творчества с реальностью.

Задача литературы не сводится к соответствию образа единичному предмету, это рождение нового образа, его материали- чация в произведении. Литература является воплощением типичного, сущностей, закономерностей через их абстрагирование, обобщение, идеализацию или, напротив, посредством создания трагических картин. Это составляет основной момент в усилиях писателя философско-эстетически освоить реальность — познать, осмыслить, преобразить и художественно претворить.

Литература отмечена творческим, моделирующим, преобразующим характером.

Литература не регистрирует все стороны реальности, а лишь иоспроизводит те, которые соответствуют ее возможностям, природе, предназначению. Нельзя предъявлять повышенных требований к художественному творчеству как к исчерпывающему отражению действительности, как энциклопедическому воспроизведению всех его сторон и особенностей жизни в художественном образе. Избирательность, единичность и индивидуализированность — характерные черты художественного изображения.

Понятие «художественное мышление» имеет сравнительно позднее происхождение и отделено значительной исторической дистанцией от обозначаемого им явления. Специфика художественной литературы чаще всего возводится к особенностям писательского мышления. Под творчеством подразумевается уникальный художественный опыт писателя, воплощающийся в создании произведения искусства, которое отражает определенные аспекты и закономерности индивидуально-духовного, социального и общечеловеческого развития, отвечает определенным философским и эстетическим потребностям читателя.

Свобода творчества несводима к демонстрации беспредельных возможностей поэта и писателя, и не следует возводить их н ранг выразителей истины. Художественное творчество, безусловно, содействует переосмыслению действительности с позиций высоких требований и бескомпромиссных рекомендаций. Автор моделирует реальность в соответствии со своим эстетическим идеалом, ужасается несовершенству мира, формирует в читателе определенную оценку реальности.

Литература является частью исторического процесса освоения действительности, однако это освоение часто связано и с сознательным обособлением автора от злободневных проблем, попыткой изобразить общие закономерности феномена человека. И в этом случае иллюзия присутствия в произведении узнаваемого читателем мира не только не нарушится, но и будет убедительна.

Многообразны определения литературного творчества: создание новых, общественно-значимых художественных ценностей, самоцельная игра человеческих сил и способностей, приводящая к возникновению новых завершенных систем или гипотетических проектов. Творчество есть преобразование природной и социальной действительности, создание новой реальности в соответствии с субъективными представлениями писателя о закономерностях мира, который изменяется и пересоздается. Это и мистическая способность человека извлекать феноменальное из эмпирики действительности, с помощью самых провокационных методик постигать случайные свойства человека и общие закономерности жизни.

Литературное творчество процессуально, оно фиксирует и познает динамику преобразования природной и общественной действительности, вскрывает противоречивую сущность явлений либо мистифицирует их, и тогда реальность существования становится проблемой, требующей поиска новых решений, в итоге расширяются представления человека о самом себе.

Художественная литература в этом смысле способствует пониманию жизни и общественных отношений, позволяет избегать волнений или, напротив, становится источником изменения окружающей физической и психической среды. Социальные и психологические метаморфозы персонажей, обнаруженные или подсказанные авторами, побуждают читателя к созданию новых связей с миром, расширяют диапазон читательского соучастия в жизни, возводят случайное в степень всеобщего, приобщают личность читателя к человеческой родословной.

Писатель высказывает свое отношение к окружающему — людям, нравам, обычаям, выражает взгляды определенной социальной среды, дает философские и этические оценки, он соотносит мораль, исповедуемую персонажами, с этическими нормами классических произведений и своей эпохи.

Ф. Феллини упрекали, что в одном из фильмов он вывел только отрицательных персонажей. Режиссер ответил: «Хватит того, что положителен я сам!»

Иными словами, позиция, с которой художник критикует общество, должна быть нравственна, и этого достаточно. Нередко положительным героем становится сам автор, его кредо, критическое отношение, нежелание равнодушно мириться с недостатками современности.

Навязывание литературе роли иллюстратора заранее сформулированных тезисов приводит к столкновению текста с динамикой самой жизни. Подлинное искусство всегда стремилось быть актуальным. Трудность заключается в том, что идеалы меняются слишком быстро и часто красивые ориентиры одной эпохи становятся непонятными и неживыми рекомендациями в другие времена.

При исследовании психологии художественного творчества необходимо учитывать не только внутренний субъективный процесс, но и особую структуру творческой личности, изучать отношения, закономерности, в силу которых автор спонтанно или осознанно воспринимает и создает эстетические ценности.

Главным героем произведения может быть странник, мать семейства, старик, юноша. Главный герой может страстно проповедовать идеи, бояться жизни, отличаться великодушием или низостью, смущаться громкого слова или быть звонким певцом перемен. Он может направить всю свою жизненную активность на любовь к женщине или исповедовать ригоризм и аскетизм.

Концепция положительного героя, как показывает литературная практика, отмечена противоречивостью. Высокий моральный статус ходульного образа, с одной стороны, минимизирует возможность критического взгляда, с другой — увеличивает разрыв между реальностью и идеалом.

Об этом писал В. А. Жуковский: «Вальтер Скотт изображал нравственное безобразие во всех его видах; но, читая его, я утешен им самим; в душе его идеал прекрасного». Близкую мысль высказывал А. С. Пушкин: «...описывать слабости, заблуждения и страсти человеческие не есть безнравственность, так же как анатомия не есть убийство».

Эстетическое чувство вызывается и декларативным отстаиванием идеала, и антитетическим изображением величественного и ничтожного, возвышенного и лживого, героического и повседневного.

Одним из условий писательского труда является свобода творчества, под которой подразумевается открытое выражение критической мысли, восприятие мира сквозь призму определенных философско-эстетических взглядов.

Объект изображения (действительность) независим от сознания писателя и является материалом изображения. Субъективное (авторское) становится способом оценки в толковании реальности. Авторское начало выявляет позиции и интересы писателя, делается источником интерпретации тех или иных ситуаций действительности. Субъективное — это и сложившаяся форма ограничения искусства, и та атмосфера, которой пронизано раскрытие смысла вещей и хода событий.

Результат художественного акта, созданный писателем субъективный мир книги, предлагается читателю в виде объективного документа, претендующего на право быть безотносительной реальностью.

Художественное произведение становится своеобразной моделью социальных и межличностных отношений и вызывает переживания, которые были и остаются предметом изучения исторической поэтики.

Объективная реальность художественной литературы — это произведение.

Объективность текста создается благодаря узнаваемости образов и ситуаций, наличию в них качеств, тождественных читательским представлениям о реальности собственных ценностных потребностей. Читательское сознание соотносит художественный образ с объектами реальности и своей художественной деятельностью объективирует вымысел. В результате художественная условность становится формой выявления жизненной правды в искусстве.

Художественная литература — это духовно-практический процесс, динамичная структура объяснения и изменения мира. Обобщение закономерностей и принципов литературного творчества позволяет сделать вывод о многообразии функций литературы.

Познавательная функция: литература помогает познать природу, человека, общество, придать им «человеческое измерение».

Другая функция литературы — коммуникативная. Художественный язык литературы, основываясь на исторически сложившейся системе знаков и символов, становится эффективнейшим средством общения между людьми, поколениями и народами.

Оценочная функция литературы заключается в том, что каждое произведение прямо или косвенно дает оценку современности, вскрывает негативные либо позитивные аспекты социальных отношений, событий, философских идей.

Эстетическая функция литературы состоит в ее способности воздействовать на взгляды людей, формировать эстетический вкус, активизировать творческие способности читателя и побуждать его к эстетическому самовыражению в каких бы областях деятельности и знаний они ни проявлялись. Литература, без принуждения и минуя утилитарность, предлагает читателю эстетический идеал, эталон прекрасного и образ низменного.

Эмоциональная функция. Литература оказывает воздействие на чувства читателя. Она облагораживает внутренний мир человека, вызывает переживания, становится источником эстетического наслаждения.

Одно из основных назначений литературы — воспитательное. Книга несет в себе бесценные духовные знания, формирует индивидуальное и общественное сознание человека, она воздействует на человека, не претендуя на то, чтобы ее содержание воспринимали за действительность. Произведение отражает опыт самого писателя, других людей, оно открыто для соучастия и для соавторства в познании добра и зла.

Чтобы воспринимать текст, читатель должен обладать известной подготовкой. Сложно определить необходимый минимум, потребный для того, чтобы заложенные в тексте идеи писателя были восприняты читателем адекватно.

Содержание произведения «воспроизводится», воссоздается самим читателем — по ориентирам, данным в самом произведении, но с конечным результатом, определяемым умственной, душевной, духовной деятельностью читателя. Сотворчество автора и читателя становится возможным при соблюдении следующего условия: читатель не должен воспринимать изображенную действительность как непосредственную реальность и в то же время относиться к миру, воплощенному в литературном произведении, как к своеобразной действительности, развивающейся по своим законам, отличным от тех, которые определяют ход жизни.

2. Литература и наука

Художественное творчество и научный поиск объединяются задачей с помощью воображения и анализа возвыситься над горизонтом фактов, наметить пути глубокого и всестороннего исследования вечных вопросов и проблем действительности, постигнуть феномен красоты и смысла бытия.

При очевидных отличиях науки от художественного творчества можно найти и много общих черт. Мыслители древности обращались к языку поэзии и точных цифр, отдавая им равное предпочтение. Пифагор воспринимал число как главный структурный принцип построения космоса. Гераклит основой мироздания называл слово. Языком математики философы стремятся исследовать основные проблемы бытия. И напротив, Лукреций, не находя более убедительной формы, пишет научный трактат в стихах.

Единство числа и слова в античности характеризует качественную устойчивость вещей и квалифицируется как воплощение божественного ума и красоты. Поэзия часто обращается к методикам научного обобщения. Философия с помощью точных измерений постигает тайну сверхчувственной красоты. «Красота у Платона, — пишет А. Ф. Лосев, — в последнем счете есть не что иное, как мера, соразмерность, симметрия, гармония, порядок и вообще все то, что сводится к числу или числовой упорядоченности».

Творить — значит делать прагматический и бессознательный выбор, руководствуясь при этом чувством красоты и мыслью о восхождении от частного к всеобщему. В платоновском диалоге «Пир» звучит вдохновенный гимн творчеству, который в равной степени характеризует процесс художественного и научного познания. Для того чтобы понять красоту в ее всеобщности, убежден античный мыслитель, следует перейти от созерцания «одного прекрасного тела к двум, от двух — ко всем, а затем от прекрасных тел — к прекрасным нравам, а от прекрасных нравов — к прекрасным учениям, пока не поднимешься от этих учений к тому, которое и есть учение о самом прекрасном, и не познаешь наконец, что же это — прекрасное. И в созерцании прекрасного самого по себе только и может жить человек».

Иными словами, красота не равнозначна знанию, красота — в обретении знания, в особой организации научных и художественных доказательств, которые позволяют обнаружить единство там, где его можно было лишь предполагать.

Мыслитель раннего Средневековья Аврелий Августин пишет сочинение «О прекрасном и соответственном». Прекрасное одобряется и противопоставляется «постыдному». Эстетические и философские взгляды Блаженного Августина основываются на математических исчислениях: идеал красоты и равенства — круг, и он, убежден философ, «справедливее» квадрата, потому что в нем нет разницы между диагоналями и сторонами. В трактате «О музыке» излагаются научные рассуждения о числах в контексте идеи соразмерности: числа звучащие, числа судящие.

Согласно учению Бл. Августина «число лежит в основе всякого восприятия красоты. Только в том случае, когда само ощущение удовольствия преисполнено определенных чисел, оно способно одобрять равные интервалы и отвергать беспорядочное».

На представлениях о числовой природе красоты основывается философская концепция «Божественной комедии» Данте. Постигая высший смысл мироздания, поэт расшифровывает сущность слов и явлений, стремится рационально объяснить картину мира.

Натурфилософия, наука и культура эпохи Возрождения часто объединяются в эксперименте, цель которого доказать совершенную логическую схему построения здания мира. Научно-ху- дожественная активность мыслителя Возрождения — это не простое объединение профессиональных определений, как «художник, ученый, скульптор, поэт» — для Микеланджело, «художник, ученый, естествоиспытатель» — для Леонардо да Винчи.

Их творчество несводимо к сумме профессиональных интересов и идей. Многомерность титанов Возрождения заключается в пересечении различных координат: Микеланджело и Леонардо познают мир с помощью науки и преобразуют его языком искусства.

Логика разума, руководящая волевыми актами, — одна из ведущих идей эстетики классицизма. Проблема взаимоотношений художественного творчества и логического мышления все же не была решена классицистами. Философско-теоретическая посылка о роли рационального мышления становится обязательным предписанием, сконструированным умозрительным каноном — основой схемы, которая методично и скрупулезно соотносится с природой.

Дифференциальными исчислениями и аналитической механикой отмечены многие философские и литературные труды эпохи Просвещения. Концепция художественного творчества в научно-теоретической мысли эпохи Просвещения противоречива, о чем свидетельствует эволюция кантовского определения прекрасного, движение философско-эстетической мысли Д. Дидро от «Бесед о "Побочном сыне"» к «Парадоксу об актере». Проповедь приоритета «разума» в начале века сменяется в период «Бури и натиска» «возмущением чувств», абсолютизацией «неясных стремлений». Симпатии культуры к рационализму логических схем, к интеллектуализму, рассудочности уживаются с иррационалистическими тенденциями.

Противоречие эпохи выразилось в попытке создать единую и всеобщую концепцию искусства, в стремлении раскрыть сущность художественного творчества путем теоретического научного анализа, в определении специфики и назначения творчества среди других видов человеческой деятельности. Эпоха отказалась от создания свода правил, расписывания художественно-норма- гивных функций феномена художественного творчества. Она задалась целью создать общую теорию искусства, в которой одной из центральных стала проблема соотношения чувственного и рационального начала в художественном творчестве.

Д. Локк говорил: «Нет ничего в интеллекте, чего бы ранее не было в чувствах». Философ отверг возможность существования неконтролируемой психической деятельности, назвал главным инструментом научного синтеза спонтанную силу продуктивного воображения, слияние чувственности и рассудка.

До И. Канта воображение считалось сферой торжества поэтического мышления. Философ утверждал, что интеллект — свободный художник, а чувства — «мертвое зеркало». В качестве доказательства тезиса «рассудок больше всего действует в темноте» И. Кант предлагает представить музыканта, импровизирующего на органе и одновременно разговаривающего с человеком, стоящим подле него. Сыграв пьесу, музыкант подчас не в состоянии записать ее нотными знаками. На основании этого примера делается вывод: бессознательное — это «акушерка мыслей». Аналогично, по И. Канту, осуществляется порой и деятельность ученого.

Близкая мысль звучит в XX столетии. «Для меня не подлежит сомнению, — пишет А. Эйнштейн, — что наше мышление протекает в основном минуя символы (слова) и к тому же бессознательно».

А. Пуанкаре, размышляя о бессознательной составляющей научного поиска, предлагает представить некие «атомы», которые до начала умственной работы находятся в неподвижном состоянии. Затем сознание ученого мобилизует внимание на проблеме — «атомы» подсознания приходят в движение: «После того импульса, который им был сообщен по нашей воле, атомы больше не возвращаются в свое первоначальное неподвижное состояние». Они свободно «продолжают свой танец», пока не обнаружится удовлетворительное решение проблемы.

Все экстраординарные научные открытия — это свидетельства новых возможностей человеческого мышления и действия, объединение трезвого расчета и интуиции. Они раскрывают взаимодействие сознания и бессознательных психических процессов.

Ученый руководствуется целью, задачей и проблемой. Ход исследования связан с выбором объекта, исходными данными, средствами, последовательностью действий, промежуточными задачами, стратегией поиска. Другим важным компонентом научного поиска является исследовательская позиция ученого, включающая в себя общетеоретические и методологические принципы, а также совокупность знаний. Ученый не должен считать безошибочной выбранную им логику поиска, ему следует до некоторой степени сомневаться в ее правильности. Он обязан, кроме того, допускать возможность появления неожиданных эффектов, указывающих на вмешательство иных явлений. Ученый должен уметь вовремя подметить проявления новой логики и перевести исследование на путь, подсказываемый ею.

А. Эйнштейн называл историю науки драмой идей. Если взять за основу эту мысль, то историю литературы можно назвать драмой идей и образов.

О человеке и о мире можно говорить в категориях точных и естественных наук, языком психологии или сложными понятиями философского порядка. Можно упиваться страхом перед непознаваемостью жизни или с гордостью утверждать идею рациональной очевидности происходящего и поведения, основанных на подлинном знании. Писатели ставят героев перед лицом неизбежной необходимости действовать, побуждают их руководствоваться социальными мотивами или иррациональными побуждениями, заставляют их становиться жертвами собственных иллюзий. Литература выявляет необходимые и безусловные условия человеческого существования, соотносит их с мыслительным социальным опытом читателя, проектирует читательские устремления в виде определенной модели осуществленного прошлого или ожидаемого будущего, формулирует их в контексте избранного художественного метода и жанра.

Научный эксперимент основывается на фактах, в рамках которых он проводится. Деятельность ученого часто исключает все, что может считаться субъективным и произвольным. Несомненной целью эксперимента является достижение объективной научной истины. Однако зачастую к ней ведет субъективный путь познания, интуиция, которая при успешном стечении обстоятельств и результатов сделается аксиомой и станет для последователей моделью наблюдений и парадигмой, ибо наука стремится игнорировать все частные ситуации. Именно на этой основе она и зиждется.

Мир, открывшийся в результате научной деятельности, и мир, ставший итогом литературного творчества, отмечены различиями. Для автора художественного произведения, в отличие от ученого, не бывает «случайных» фактов. Действительность настолько противоречива, что трудно предположить, какой ее элемент следует предпочесть, а какой игнорировать. Реальность во всей пестроте разнообразия или, напротив, усеченная до фрагментов переносится в книгу и пребывает в ней в неравновесном единстве.

Многообразные факты, представленные в тексте, создают иллюзию целостно воспроизведенного мира. Границы художественно осмысленной реальности не менее произвольны, чем исходный материал. Использованные средства художественной выразительности отмечены субъективными авторскими задачами. Однако нельзя свести произведение к случайному и интуитивному изъявлению писательских намерений. Любая художественная новация или феномен творческой произвольности отбора материала и его художественного освоения обусловлены психологией художника, его вкусами, пристрастиями, идеологической позицией, моральными предпочтениями писателя, который интерпретирует мир в соответствии с объемом знаний и с определенных философско-эстетических позиций. Кроме того, литературное произведение развивается по законам жанра и стиля. Творческой основой для автора становятся распространенные в ту или иную эпоху стиль, метод, поэтика, определяющие границы соответствующей традиции.

При всей случайности отбора писателем материала, условности и субъективности творчества — стихийность предпочтения тех или иных фактов, произвольность комментария, парадоксальность временной последовательности и т. д. — его конечная цель — предложить читателю образ реальности, в которой «случайное» станет импульсом для осмысления вероятностной природы частных явлений и человеческого бытия.

В результате художественного обобщения достигается эффект правдоподобия, узнаваемости читателем мира, созданного автором. Художественное творчество не исключает, а часто даже подразумевает провокационные формы изображения действительности. Прерывистая и на первый взгляд хаотическая для каждого человека реальность событий и ощущений приобретает в книге логическую картину. Читатель воспринимает образ действительности, созданный художественным сознанием автора, как один из гипотетических вариантов мироосуществления, которого следует остерегаться либо надлежит переносить в реальность собственного существования.

Бытие героев, отмеченное печатью уникальности, делается основой «достоверных» читательских представлений о жизни. В этом смысле литературу можно назвать проективной моделью читательского бытия и отчасти соотнести с результатами научного эксперимента: опыт литературных героев становится эталонным образцом или ложной философской посылкой для жизненного проекта читателя. Знания, полученные из книги, человек соотносит с собственным существованием, переживает их, осмысливает, корректирует окружающую действительность соответственно художественному миру. Литература становится источником читательской интуиции и субъективных оценок, обобщающих реальность.

Безусловно, интерпретация любого опыта в основном зависит от накопленных человеком знаний. Процесс влияния литературы на человека может быть осмысленным и бессознательным, автор в произведении выявляет многообразные связи читателя с окружающим миром.

Человек принимает ежедневные решения, определяющиеся опытом, извлеченным из осуществленных событий. Тем не менее любой познавательный акт является отчасти и результатом проекции литературных ситуаций на действительность. Поведение направляется интуицией, которая основана на синтезе субъективного знания (жизненном опыте) с объективным знанием ситуаций, предложенных литературой. Мир, представленный в книге, противоречив, однако логические границы изложения — композиция, жанр, стиль, завершенные образы, авторские рассуждения, движение и развязка конфликта — выступают в качестве гарантии определенного мирового порядка. Каждое произведение, таким образом, несет печать упорядоченности, относительной стабильности, что побуждает читателя соотнести свою жизнь с миром, художественно созданным писателем. Отсюда исключительная важность литературы как институции, предлагающей процессуальную реальность в виде осуществленных и завершенных моделей, определяющих место человека не только в физическом, социальном, но и духовном мире.

Не следует преувеличивать влияние науки на литературу. И все же известны случаи, когда научные открытия подготавливали те или иные оригинальные художественные решения. Поэты барокко, классицизма, эпохи Просвещения, восторгаясь всемогуществом науки, вводят в свои произведения образы измерительных инструментов. М. В. Ломоносов сочиняет «Письмо о пользе стекла». О. де Бальзак основывает замысел «Человеческой комедии» на естественно-научных теориях. Позитивизм О. Конта — отказ от метафизических претензий на раскрытие причин и сущностей — во многом сформировал эстетику натурализма. Идеи Н. Лобачевского повлияли на философскую концепцию лирики «поэта-любомудра» Д. Веневитинова. Научные идеи стали отправной точкой художественных экспериментов Л. Кэрролла, фантастических проектов Г. Уэллса, поэтических поисков В. Хлебникова. Модель мироздания на основе биосферной концепции В. Вернадского повлияла на художественные искания русских писателей.

Структурная лингвистика во многом определила перспективы гуманитарных исследований и литературной практики XX столетия. 60-е годы XX века в нашей стране отмечены спором «физиков» и «лириков».

Не менее многочисленны примеры признания учеными грандиозности творческого гения писателей. Л. Больцман отозвался о богатстве духовного содержания уравнений теории Дж. К. Максвелла словами И. В. Гете из поэмы «Фауст»: «Не Бог ли эти знаки начертал? Они природы силы раскрывают и сердце нам (блаженством наполняют».

Ссылки на авторитетные мысли, безусловно, не доказательства, однако широкую известность получили слова А. Эйнштейна, что Достоевский дает ему больше, чем Гаусс. Смысл признания очевиден: творчество гениального художника способно раскрепостить творческое сознание ученого и дать импульс его научному воображению. Любое научное открытие или художественное произведение — это пересмотр устоявшихся представлений и часто отказ от сложившихся стереотипов.

Писатели-авангардисты XX века относят в разряд анахронизмов господствовавшее ранее понимание поэзии как выражения мыслей и чувств или обобщения духовного опыта. Утверждается, что поэтическая мысль и чувство не могут проникнуть в глубины духовного мира современности. Непосредственная смысловая нагрузка произведения становится излишней и бессмысленной.

Эксперимент с абстракциями, привлечение в поэзию методов научного поиска разрушают понятийно-эмоциональную основу литературного произведения, вызывают к жизни ассоциативное письмо, которое создается посредством сложных интегральных систем поэтических образов и многоступенчатых аллюзий.

Изучая проблему человека в его связях с действительностью, поэты-урбанисты обозревают городские магистрали и коммуникации, связывающие и противопоставляющие друг другу отдельные социальные группы хаотического многолюдия. Во многом такие мотивы и настроения вызваны динамизмом научно-техниче- ской революции, которая, с одной стороны, вдохновляла мысль о грандиозных переменах в жизни человека, а с другой — пугала неизвестными перспективами.

Интеллектуалистское направление представляет литературная теория и практика «научной поэзии», отрицающей какие- либо эмоции. Переживания, утверждают сторонники «научной поэзии», «обедняют», делают «примитивным» поэтическое произведение. Чувство перестает являться и основной темой поэтического исследования, и импульсом для поэта, а сущность поэзии заключается в ее призвании синтезировать полученные в результате научного анализа данные.

Если ученый опирается на метод научного анализа и логического мышления, то поэт — на свои жизненные впечатления и на метод интуитивного синтеза. Наука, чтобы дать человеку знания, разделяет, дробит на части окружающую его действительность; поэзия восстанавливает — но уже на новом уровне — гармонию во Вселенной, осмысливает связи знакомых частей и элементов с жизнью и обобщает их в единое целое.

«Научная поэзия» предъявляет особые требования к поэтической форме. Утверждается, к примеру, что фонетическое содержание стихотворной лексики должно находиться в полном согласии с поэтической идеей, чтобы характеризовать ее звуком, приблизительно воссоздать внешнюю ситуацию, при которой >га идея воплощается в жизнь. Для доказательства своих идей представители «научной поэзии» составляли таблицы соотношений между гласными и согласными, краткими и долгими, резкими и приглушенными звуками, рассуждали об употреблении простых, грубых и напевно-мелодичных звукосочетаний и слов, о ритме, об использовании научных формул и терминов. 11опытка объединить науку и поэзию обернулась механическим синтезом, надежда найти универсальные принципы описания мира еще более отдалила мысль от духовного поиска. По существу, поэзия была поставлена вне границ самостоятельного художественного исследования и превращена в образную иллюстрацию научных открытий и законов.

Многие представители «интеллектуальной», «наукообразной» поэзии доводят разложение стиха до геометрической композиции из букв, которую выдают затем за поэтическое произ- исдение. Скандально сенсационные геометрические образы показывают, что «математический лиризм» отбрасывает не только насущную проблематику и художественную специфику поэзии как вида искусства, но стремится лишить ее традиционных изобразительных средств. Ведь поэзия родилась и существует благодаря поэтическому слову. Произведения авторов-экспериментаторов могут представлять интерес как своенравный разброс шрифта или как имитирующий символику полиграфический ребус.

В формальной экспериментальной поэзии многообразное содержание мира приносится в жертву чистой форме, которая приводит к пренебрежению единством выражения и изображения и разрушает целостность художественного образа. Игнорируется тот факт, что характер изобразительности зависит от языка и от жанровых законов искусства, которые обладают консервативностью и относительной самостоятельностью, и от творческой индивидуальности писателей, которые разными способами выражают человеческие эмоции, мысли и настроения эпохи.

Художественный язык, в отличие от научного, отмечен образно-эмоциональной выразительностью. Именно поэтому иск- шочительно важное значение в нем приобретают тропы и мелодический рисунок. Эффект неразрывности изобразительности и т.[разительности предельно явлен в поэзии, в которой ущемление одной из составляющих ведет к распаду художественного образа.

Анри Пуанкаре утверждал, что научное мышление осуществ- пиется в «изъявительном наклонении», а мораль, в широком смысле культура, — в «повелительном». Подчинение второго первому, как показывают некоторые тенденции культуры XX века, приводит к тому, что литература становится суммой экспериментов, а не поиска, необходимого для познания мира.

Не следует преувеличивать значение литературы в качестве источника понимания мира. Не в задачах автора примирять противоборствующие стороны реальности или разрабатывать точные методы, которые решат многочисленные проблемы, стоящие перед человеком и обществом. Ошибочно применять к оценке произведения критерии целесообразности выбора. Между тем нельзя игнорировать и тот факт, что именно на границе науки и художественного творчества рождаются ответы на вечные вопросы и запросы современности.

Наука постигает непрерывный и предсказуемый процесс существования человека, поддающийся обобщению в формулах и понятиях физических, физиологических и т. д. структур, ее методы связаны с интеллектуальной деятельностью и ориентированы на объективный результат.

Художественная литература предлагает особый тип антропологического познания, она рассматривает разностороннее и спонтанное выражение индивидуального и социального, обобщает случайное. Писатели исследуют противоречия между потребностями и возможностями героев, пытаются найти компромисс между общественной необходимостью и личными устремлениями персонажей, стремятся художественно постичь границы индивидуальных претензий, норм и запретов, которые в итоге определяют читательское представление о мире, характер потребностей и желаний реципиента.

Художественная литература не является образной иллюстрацией научных понятий и идей. Это самобытная духовно-позна- вательная система, достигающая единства между всеобщей истиной и ее конкретными проявлениями. Литература как форма художественного познания не адаптирует научно-философские истины к чувственному созерцанию, а исследует соотношение объективного и субъективного в их конкретном текстовом воплощении.

Своеобразие образной природы литературы определяется прежде всего особым характером предмета изображения. Если ученый стремится постигнуть сущность объекта независимо от человеческих отношений и оценок, то действительность интересует писателя не сама по себе, а в ее отношении к человеку, к его жизненно-эмоциональным непосредственным впечатлениям. Социальная и индивидуально-психологическая действительность преломляется художником через существенные человеческие отношения, мысли, чувства и только в свете такой оценки входит в предмет искусства. Художественный образ, в отличие от научного понятия, обладает эстетической чувственно-эмоци- ональной непосредственностью. Даже язык в литературе играет роль не только символа, но и пластического материала, из которого создается образ.

Условия научного подхода к реальности заключаются в том, что в пределах поставленной задачи сопоставляются факты, затем отобранный материал классифицируется, исследуется взаимодействие элементов. Потом следуют эксперименты, наблюдения и сравнения с целью проверки внутренних связей структуры. Схематизация является характерной чертой научного подхода.

Писатель заставляет «взаимодействовать» в рамках определенной сюжетной модели различные элементы реальности. Он выносит результаты художественного осмысления на суд читателя. В книге во взаимодействие вовлекаются социальные явления, исторические сведения, психологическое самочувствие людей, философские системы, финансовые отношения, гуманитарные понятия, физиологические данные. Степень их «точности» и объективности может быть различной, но общее направление процесса творчества ориентировано на обнаружение внутренних связей явлений действительности, создание уникального портрета реальности.

Художественная литература познает и обобщает мир с помощью художественных образов. Она исследует преобладающие тенденции общественной и индивидуальной эволюции. Литературное произведение становится для читателя познавательной сферой, источником знания о тех или иных жизненных ситуациях, с которыми он в реальности сталкивается. Литература расширяет мир читателя, открывает безграничные возможности для поиска знания, отличного от того, которое достигается научным путем.

Наука изучает совокупного человека. Литература сознательно принимает во внимание индивидуальные особенности людей, которые в конце концов являются ее авторами и объектами изучения.

Чтобы выяснить специфические отличия литературы от научного творчества, следует в качестве примера сопоставить результаты труда ученого, проводившего в своей лаборатории жсперимент, и писателя, создавшего произведение.

Обычно результаты научного опыта представляются в научном журнале или книге. Из бесчисленного множества мыслей, действий и разнообразных подходов, которые непосредственно относились к эксперименту, в статье упоминается лишь очень малая их часть. Сообщаются цели эксперимента, описываются экспериментальная установка и методы работы, излагается теоретическое обоснование, указываются нововведения в расчетах и т. д. В заключение дается результат, получение которого предположительно и стимулировало исследование.

Художественное произведение отлично от научного утверждения тем, что это субъективный образ объективных вещей, в котором обобщение и индивидуализация неотделимы от законов жанра и языка.

Художественная литература обеспечивает передачу нашего культурного наследия через века и представляет собой «живое» и типичное свидетельство социальной и духовной жизни человека, является портретом прошлого, аллегорической картиной настоящего, источником размышлений о будущем.

Безукоризненная математическая формула, подобно гениальному литературному произведению, способна вызвать эстетическое переживание совершенством логической конструкции, лаконизмом, аргументированностью и всесторонностью подхода.

На реплику физика-теоретика Эренфеста о волновой механике де Бройля («Если это так, то я ничего не понимаю в физике»), Эйнштейн ответил: «В физике ты понимаешь, ты не понимаешь в гениях». Литературное творчество, как и научное, изменяет представления человека о мироздании и о самом себе, побуждает отправиться в путь, о котором раньше никто не отваживался и думать. Безусловно, каждое выдающееся произведение литературы и науки становится равновеликим событием истории культуры и цивилизации. Гении, в каких бы жанрах они ни творили, воздействуют на сознание людей, пересматривают сложившиеся границы познания. Они изменяют логику, точки отсчета в оценках, критерии ценностей, стиль мышления.

3. Литература и другие виды искусства

Древние формы освоения мира основывались на синкретизме. Долгое время границы искусств не были четко очерчены. Античные поэты вдохновенно описывали статуи. Постепенно приходит понимание потребности разграничения художественных средств и образов, свойственных разным искусствам.

Мыслители прошлого активно и небесконфликтно обсуждали проблему, какому из искусств следует отдать первенство в точности воспроизведения жизни.

Немецкий эстетик Г. Э. Лессинг в «Лаокооне» отстаивает мысль о необходимости разграничения искусств и намечает систему их классификации. Главенствующим признаком различия делается пространственно-временная детерминированность. Сравнивая поэзию и живопись, Г. Э. Лессинг подчеркивает: «...временная последовательность — область поэта, пространство — область живописца...», «тела с их видимыми свойствами... составляют предмет живописи», «действия составляют предмет поэзии». Развитие кино и телевидения внесло коррективы в соотношение искусств. Пример кино и телевидения свидетельст- иует о прямом взаимодействии литературы, музыки и изобразительного искусства. XX век со всей очевидностью доказывает расширение границ искусств, имеющих многовековую историю.

Литература и живопись. Культура древности отмечена единством слова и изображения: слово было изображением, а изображение — словом.

По мере эволюции абстрактного мышления слово эмансипировалось от изображения. Вырабатывая понятия о явлениях и предметах, человек нуждался в их описании. Развитие сознания п творчество отделили рисунок от его словесного эквивалента.

Расширение сферы практического и художественного опыта привело к тому, что слово и изображение уже не дублируют друг цруга. Изображение перестает быть единственным способом объективации человеческой мысли. В слове обнаруживается способность передать более тонкие оттенки мысли и чувства.

Язык изображений — самый доступный из всех форм информации. На протяжении многих столетий связь между словом и изображением являлась очень тесной. Нередко художники стремились в своих картинах добиться выразительных возможностей слова. Ранняя живопись долгое время тяготеет к повествовательное™. Художник состязался с писателем, который, в свою очередь, соперничал с живописцем в точности описания внешности людей.

Практически все искусства, кроме архитектуры и музыки, участвуют во взаимодействии слова и изображения. В процессе исторического развития между поэзией и живописью возникли конфликты относительно их главенства. Леонардо да Винчи в сочинении «Спор живописца с поэтом, музыкантом и скульптором» отразил полемику между сторонниками литературы и представителями изобразительного искусства: «Если ты назо- мешь живопись немой поэзией, то и живописец может сказать, чю поэзия — слепая живопись. Теперь посмотрим, кто более увечный урод: слепой или немой?»

Традиционно характеристика литературного шедевра не обходится без привлекательной аналогии: словесное мастерство сравнивалось с талантом живописца, слово — с красками. Данное сравнение восходит к эпохе сентиментализма.

Неслучайность подобных сравнений объясняется спецификой художественного образа. На протяжении многих столетий он оставался едва ли не самой традиционной категорией, под которой понималось наглядное выражение понятия о зрительно-определенном характере предмета или явления.

Противоположность живописи и литературы постоянно подчеркивалось Лессингом: «Откуда происходит различие между поэтическими и материальными образами? Из различия знаков, которыми пользуются живопись и поэзия. Первая пользуется естественными знаками в пространстве, вторая — произвольными знаками во времени...»

Разные эпохи проходят под эгидой того или иного искусства. Античность отмечена расцветом архитектуры и скульптуры. В эпоху Возрождения торжествует живопись. Изобретение книги внесло коррективы в проблему соотношения слов и красок. Книжная гравюра, сопровождающая художественный текст, усилила конкретно-чувственное содержание словесного образа, сделала его более явственным. В Новое время искусство слова все реже использует арсенал живописных средств.

Литературный образ создается с помощью слов. Назначение живописи — быть видимой формой реального мира. В Новое время искусство слова стало доминирующим. Между тем сколько бы ни звучало упреков описательной «ландшафтной» поэзии, все равно в романтических произведениях звучит сожаление писателей об ограниченности возможностей слова. Живопись во многих своих решениях продолжает хранить верность литературным сюжетам.

Литература сентиментализма и романтизма выдвигает идею необходимости синкретизма искусств и начинает страстно отстаивать убежденность в нерасчленимое™ слов и красок.

Литературный образ не сводится к прямому представлению. Художественное слово писателя является источником впечатлений и направлено на сотворчество, когда фантазия читателя дорисовывает прочитанное. Известны словесные описания, настолько интенсивные по заключенной в них живописности, что созданные литературные образы побуждают к зрительной конкретизации написанного. Удачны в качестве примера словесные пейзажи И. С. Тургенева.

Литература остается надежным источником мифологических и исторических сюжетов для живописных произведений. С осо- (юй эмоциональностью художники иллюстрируют книжные сюжеты. На картинах В. М. Васнецова и М. А. Врубеля художественная реальность литературных сюжетов обрела зримые формы.

«Живопись словом» связана с проблемой соотношения словесной и зрительной образности. Творчество И. Левитана свободно от повествовательного момента. А картины Сальвадора Дали, передающие разрозненность человеческих мыслей, отмечены литературностью.

Тем не менее не следует обольщаться относительно бесконфликтности идеи объединения искусств. Импрессионисты, к примеру, отчаянно боролись с любыми попытками проникновения литературы в живопись. И напротив, распространенны теории, соответственно которым все типы творческой деятельности когда-нибудь объединятся. Р. Вагнер и А. Скрябин выражали мысль

0 неизбежности великого синтеза художественных эстетик.

XX век создает произведения, в которых повествовательный (литературный) источник перестает быть основой живописного конфликта.

Беспредметная живопись, казалось бы, разрушила связь между книгой и картиной. Однако трудно найти более широкую тему для обсуждения, чем связь между литературой и изобразительным искусством. Ассоциативное письмо («поток сознания») обнаруживает убедительные пересечения с абстрактной живописью. Книга и картина зримо интерпретируют хаотичные представления человека о себе и мире.

Литература и живопись в экспериментах XX века отказываются от иллюстративности, от идеи детерминированности мысли средой или событиями. Кропотливое воспроизведение предметов и явлений, свойственное классическим периодам искусства, уступает нарочито гипертрофированному вниманию к распаду связей между человеком и реальностью. Подвергаются ревизии представления классической культуры о стройной логике словесно-живописного времени и пространства.

Наиболее радикальные модернисты пытаются сводить литера- гуру к слову, живопись — к краскам, музыку — к звукам. Ошибочно отождествлять художественный материал и искусство, так же как и видеть в этом различие искусств.

Эстетическая мысль XX века, основываясь на синтетическом стиле кинематографа, утверждает идею о рождении «нового синкретизма», однако исследования в области художественного

1 ворчества указывают на поспешность мысли об обретении «абсолютного языка», ведущего к стиранию границ между искусствами. Проблема более широка, и связана она со спецификой материала, возможностями языка каждого из искусств, способами воздействия на читателя и зрителя.

2 С некоторых пор распространилась мысль о том, что творческая активность сосредоточивается на границах искусств. Писатели, художники, музыканты разрушают рамки привычного, находят в пограничье новые решения.

Создается впечатление, что кинематограф обладает большими возможностями в сравнении с живописью и литературой. Преимущества языка изображения (живопись и кино) заключаются в его доступности. Современный человек живет в системе изобразительных знаков, делающих понятными систему коммуникации. Однако не следует игнорировать потенциал литературы. Словесное творчество побуждает к вдумчивой и неспешной рефлексии человеческого опыта, к скрупулезной самоинтерпретации. Едва ли не самое ценное в литературе — то, что она учит читателя мыслить и находить язык самовыражения.

Литература и музыка. Из всех литературных родов лирика наиболее близка музыке. Музыка и лирика в древности воспринимались как единое целое. Этот синкретизм отчасти наследуется и поэзией Нового времени.

Можно отметить черты сходства музыки и лирики на уровне восприятия жизненного опыта, вызывающего в слушателе совокупность сходных впечатлений и воспоминаний, связанных с реальными событиями. Сближает музыку и литературу также используемая в обоих случаях категория темы. И все же попытки отождествить искусства несостоятельны. У них различны средства создания образа: в литературе это слово, в музыке — звук. Перевод музыки на язык литературы подразумевает ее опредмечивание и ситуационное прикрепление.

Поэтическое слово, попадая в сферу музыки, утрачивает конкретность, восприятие музыкального творения протекает вне зрительных ассоциаций. Слух — единственный инструмент восприятия музыкального произведения. Одна из целей поэзии — изобразить и выразить переживание при помощи сравнения, намека или описания. Задача музыки — предложить непосредственное содержательное бытие переживания, его продолжительность и эмоциональную всеобщность в звуке.

Отличие музыки от литературы состоит и в том, что слово называет чувство, а музыка выражает ощущение как непосредственное откровение, минуя мыслительные доказательства и рациональные аргументы.

Музыка часто используется для опосредованной характеристики литературных героев. Включение музыкальной партитуры в литературные тексты делает их убедительным средством психологического анализа характеров и обстоятельств. Этот прием использовали Л. Н. Толстой («Крейцерова соната») и А. И. Куприн («Гранатовый браслет»).

Одним из традиционных стало сравнение музыкальных и литературных произведений: мелодии — с сюжетом, симфонии — с романом. Многие композиторы были вдохновлены литературными произведениями.

Романтики объявили музыку «таинственным, выраженным в звуках языком природы», «самым романтическим из всех искусств, так как ее предмет — бесконечное». Музыкальное начало пронизывает повествовательную ткань произведений Э. Т. А. Гофмана. Гофмановский пейзаж представляет собой развернутый образ музыки, противопоставленный «житейским воззрениям» просвещенных филистеров. Ф. Стендаль утверждал, что, испытывая музыкальное наслаждение, человек познает силу страсти. Если слово только называет чувство, то музыка выражает еще неосознанное ощущение и воздействует на слушателя как непосредственное откровение. Благодаря этому музыка воспроизводит то, что недоступно слову.

Отношение к музыке как к миру нереальному и возвышенному было философски обосновано С. Кьеркегором и А. Шопенгауэром. В литературе музыкальные звуки уподобляются «библиотеке ощущений»: мелодии, услышанные давно, возвращают человека в мир переживаний.

4. Художественный образ

Поэтическое искусство — это мышление в образах. Образ — наиболее важный и непосредственно воспринимаемый элемент литературного произведения. Образ является средоточением идейно-эстетического содержания и словесной формы его воплощения.

Термин «художественный образ» сравнительно недавнего происхождения. Его впервые употребил И. В. Гете. Однако сама проблема образа является одной из древних. Начало теории художественного образа обнаруживается в учении Аристотеля о «мимесисе». Широкое литературоведческое применение термин «образ» получает после публикаций работ Г. В. Ф. Гегеля. Философ писал: «Мы можем обозначить поэтическое представление как образное, поскольку оно ставит перед нашим взором вместо абстрактной сущности конкретную ее реальность».

Г. В. Ф. Гегель, размышляя о связи искусства с идеалом, решал вопрос о преобразующем воздействии художественного творчества на жизнь общества. В «Лекциях по эстетике» содержится развернутая теория художественного образа: эстетическая реальность, художественная мера, идейность, оригинальность, единственность, общезначимость, диалектика содержания и формы.

В современном литературоведении под художественным образом понимают воспроизведение явлений жизни в конкретно- индивидуальной форме. Цель и назначение образа — передать общее через единичное, не подражая действительности, а воспроизводя ее.

Слово — основное средство создания поэтического образа в литературе. Художественный образ выявляет наглядность предмета или явления.

Образ обладает следующими параметрами: предметность, смысловая обобщенность, структура. Предметные образы отличаются статичностью и описательностью. К ним относятся образы деталей, обстоятельств. Смысловые образы делятся на две группы: индивидуальные — созданные талантом и воображением автора, отображают закономерности жизни в определенную эпоху и в определенной среде; и образы, перерастающие границы своей эпохи и получающие общечеловеческое значение.

К образам, выходящим за рамки произведения и часто за пределы творчества одного писателя, относятся образы, повторяющиеся в ряде произведений одного или нескольких авторов. Образы, характерные для целой эпохи или нации, и образы-ар- хетипы, содержат в себе наиболее устойчивые «формулы» человеческого воображения и самопознания.

Художественный образ связан с проблемой художественного сознания. При анализе художественного образа следует учитывать, что литература является одной из форм общественного сознания и разновидностью практически-духовной деятельности человека.

Художественный образ не является чем-то статичным, его отличает процессуальный характер. В разные эпохи образ подчиняется определенным видовым и жанровым требованиям, развивающим художественные традиции. Вместе с тем образ является знаком неповторимой творческой индивидуальности.

Художественный образ — это обобщение элементов реальности, объективированное в чувственно-воспринимаемых формах, которые созданы по законам вида и жанра данного искусства, в определенной индивидуально-творческой манере.

Субъективное, индивидуальное и объективное присутствуют в образе в неразрывном единстве. Действительность является материалом, подлежащим познанию, источником фактов и ощущений, исследуя которые творческая личность изучает себя и мир, воплощает в произведении свои идеологические, нравственные представления о реальном и должном.

Художественный образ, отражая жизненные тенденции, вместе с тем является оригинальным открытием и созданием новых смыслов, которых прежде не существовало. Литературный образ соотносится с жизненными явлениями, и обобщение, в нем заключенное, становится своеобразной моделью читательского понимания собственных проблем и коллизий реальности.

Целостный художественный образ определяет и оригинальность произведения. Характеры, события, действия, метафоры соподчиняются сообразно первоначальному замыслу автора и в сюжете, композиции, основных конфликтах, теме, идее произведения выражают характер эстетического отношения художника к действительности.

Процесс создания художественного образа прежде всего — строгий отбор материала: художник берет самые характерные черты изображаемого, отбрасывает все случайное, давая развитие, укрупняя и заостряя те или иные черты до полной отчетливости.

В. Г. Белинский писал в статье «Русская литература в 1842 году»: «Теперь под "идеалом" разумеют не преувеличение, не ложь, не ребяческую фантазию, а факт действительности, такой, как она есть; но факт не списанный с действительности, а проведенный через фантазию поэта, озаренный светом общего (а не исключительного, частного и случайного) значения, возведенный в перл сознания и потому более похожий на самого себя, более верный самому себе, нежели самая рабская копия с действительности верна своему оригиналу. Так, на портрете, сделанном великим живописцем, человек более похож на самого себя, чем даже на свое отражение в дагерротипе, ибо великий живописец резкими чертами вывел наружу все, что таится внутри такого человека и что, может быть, составляет тайну для самого этого человека».

Убедительность литературного произведения не сводится и не исчерпывается верностью воспроизведения реальности и так называемой «правдой жизни». Она определяется своеобразием творческой интерпретации, моделированием мира в формах, восприятие которых создает иллюзию постижения феномена человека.

Художественные образы, созданные Д. Джойсом и И. Кафкой, не тождественны жизненному опыту читателя, их сложно прочитать как полное совпадение с явлениями действительности. Эта «нетождественность» не означает отсутствия соответствия между содержанием и структурой произведений писателей и позволяет говорить, что художественный образ не является живым оригиналом действительности, но представляет собой философско-эстетическую модель мира и человека.

В характеристике элементов образа существенны их выразительные и изобразительные возможности. Под «выразительностью» следует подразумевать идейно-эмоциональную направленность образа, а под «изобразительностью» — его чувственное бытие, которое превращает в художественную реальность субъективное состояние и оценку художника. Выразительность художественного образа несводима к передаче субъективных переживаний художника или героя. Она выражает смысл определенных психологических состояний или отношений. Изобразительность художественного образа позволяет воссоздать предметы или события в зрительной наглядности. Выразительность и изобразительность художественного образа неразрывны на всех этапах его существования — от первоначального замысла до восприятия завершенного произведения. Органическое единство изобразительности и выразительности относится в полной мере к целостному образу-системе; отдельные образы-элементы не всегда являются носителями такого единства.

Следует отметить социально-генетические и гносеологические подходы к изучению образа. Первый устанавливает социальные потребности и причины, которые порождают определенное содержание и функции образа, а второй анализирует соответствие образа действительности и связан с критериями истинности и правдивости.

Образ и автор. Воплощенный в произведении, однажды созданный, принадлежащий определенной эпохе литературный образ развивается по своим собственным законам, иногда даже вопреки воле автора.

В художественном тексте понятие «автор» выражается в трех основных аспектах: автор биографический, о котором читатель знает как о писателе и человеке; автор «как воплощение сути произведения»; образ автора, подобный другим образам-персонажам произведения — предмет личного обобщения для каждого читателя.

Определение художественной функции образа автора дал В. В. Виноградов: «Образ автора — это не просто субъект речи, чаще всего он даже не назван в структуре произведения. Это — концентрированное воплощение сути произведения, объединяющее всю систему речевых структур персонажей в их соотношении с повествователем, рассказчиком или рассказчиками и через них являющееся идейно-стилистическим средоточени- ем, фокусом целого».

Следует различать образ автора и повествователя. Повествователь — это особый художественный образ, придуманный автором, как и все остальные. Он обладает той же степенью художественной условности, именно поэтому недопустимо отождествление повествователя с автором. В произведении может быть несколько повествователей, и это еще раз доказывает, что автор волен скрываться «под маской» того или иного рассказчика (например, несколько повествователей в «Повестях Белкина», в «Герое нашего времени»). Сложен и многогранен образ повествователя в романе Ф. М. Достоевского «Бесы».

Повествовательная манера и специфика жанра определяет и образ автора в произведении. Как пишет Ю. В. Манн, «каждый автор выступает в лучах своего жанра». В классицизме автор сатирической оды — обличитель, а в элегии — грустный певец, в житии святого — агиограф. Когда заканчивается так называемый период «поэтики жанра», образ автора приобретает реалистические черты, получает расширенное эмоциональное и смысловое значение. «Вместо одной, двух, нескольких красок является их пестрое многоцветие, причем переливающееся», — утверждает Ю. Манн. Появляются авторские отступления — так выражается непосредственное общение создателя произведения с читателем.

Становление жанра романа способствовало развитию образа-повествователя. В барочном романе рассказчик выступает анонимно и не ищет контакта с читателем, в реалистическом романе автор-рассказчик — полноценный герой произведения. Во многом главные герои произведений выражают авторскую концепцию мира, воплощают в себе пережитое писателем. М. Сервантес, к примеру, писал: «Досужий читатель! Ты и без клятвы можешь поверить, как хотелось бы мне, чтобы эта книга, плод моего разумения, являла собою верх красоты, изящества и глубокомыслия. Но отменить закон природы, согласно которому всякое живое существо порождает себе подобное, не в моей власти».

И все же даже тогда, когда герои произведения являются персонификацией авторских идей, они не тождественны автору. Даже в жанрах исповеди, дневника, записок не следует искать адекватности автора и героя. Убежденность Ж.-Ж. Руссо в том, что автобиография — идеальная форма самоанализа и исследования мира, была поставлена под сомнение литературой XIX века.

Уже М. Ю. Лермонтов усомнился в искренности признаний, выраженных в исповеди. В предисловии к «Журналу Печорина» Лермонтов писал: «Исповедь Руссо имеет уже тот недостаток, что он читал ее своим друзьям». Без сомнения, каждый художник стремится сделать образ ярким, а сюжет увлекательным, следовательно, преследует «тщеславное желание возбудить участие и удивление».

А. С. Пушкин вообще отрицал надобность исповеди в прозе. В письме к П. А. Вяземскому по поводу утраченных записок Байрона поэт писал: «Он (Байрон) исповедался в своих стихах, невольно, увлеченный восторгом поэзии. В хладнокровной прозе он бы лгал и хитрил, то стараясь блеснуть искренностью, то марая своих врагов. Его бы уличили, как уличили Руссо, — а там злоба и клевета снова бы торжествовали... Никого так не любишь, никого так не знаешь, как самого себя. Предмет неистощимый. Но трудно. Не лгать — можно, быть искренним — невозможность физическая».

Отождествление автора и главного героя часто приводит к неизбежным фактическим погрешностям, когда высказывания литературного персонажа рассматриваются как откровения автора. То, что говорят Левин или Ставрогин, еще не значит, что это слова Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского.

Понятие «автор» относится к категории поэтики, со сменой литературных эпох менялись и роль автора в произведении, и способы ее воплощения. Если в «традиционалистский» период художественного самосознания автор был выразителем нормативных стиля и жанра, то позже он обретает «абсолютную самостоятельность». Это проявляется и в выборе жанра, когда, например, поэма называется повестью («Медный всадник» А. С. Пушкина), или роман — поэмой («Мертвые души» Н. В. Гоголя).

Предметность образа проявляется в его устремленности к символизации. Любой образ обобщает действительность. Так, об- раз-топос (город Н) символизирует русскую провинцию. В литературных произведениях встречается большое многообразие символических образов (цветок, дорога, дом, сад, перчатки и т. п.). Образы-персонажи являются метафорами определенного типа поведения, стиля жизни (Обломов, Гамлет, Платон Каратаев), образы-мотивы организуют сюжетное пространство текста (мотивы карточной игры, дуэли, бала и т. д.).

В современном литературоведении термин «образ» заметно потеснен понятием «знак». Знак — носитель языковой информации, он материален и имеет план выражения, а также является носителем нематериального смысла — плана содержания.

Художественный образ находится на пересечении теоретического и практического сознания. Автор не может знать всего, его жизненный опыт слишком ограничен, чтобы иметь четкое представление о всех реалиях жизни. И там, где эмпирические наблюдения оказываются недостаточными, подключаются знания теоретические.

Особый аспект функционирования художественного образа заключается в его связи с традицией. И здесь значим не только тот факт, что писатель развивает те или иные художественные решения. Не менее важным становится то, что последующие произведения «дописывают» предшественников, извлекают из них потенциальные возможности, которые вводят «вечный» образ в ассортимент проблем, конфликтов и эстетических парадигм современности, открывая тем самым новую жизнь литературного архетипа. X. Л. Борхес, комментируя этот феномен, замечает: «Каждый писатель создает своих предшественников».

Существует множество концепций художественного образа. В современных исследованиях распространенны теории, в соответствии с которыми исходным материалом для произведения является не реальность, которой принадлежит художник, а предшествующие тексты, интерпретируемые на правах исходной действительности. Подобные версии популярны в эстетике постмодернизма, утверждающей цитатность в качестве ведущего принципа создания текста. Данные идеи находят осмысление и комментарий в произведениях У. Эко и X. Л. Борхеса.

Распространен и иной подход к анализу образа, когда в качестве пути эстетического исследования выдвигается изучение отдельного автора или отдельной школы, которые рассматриваются в контексте разных эстетических категорий, соотносятся с реализмом, романтизмом или понятиями трагического, комического, прекрасного, характеризующими пафос произведения.

Образ в искусстве, утверждают модернисты, не есть отражение действительности, но сама действительность, находящаяся в конфликте с реальностью. Текст в соответствии с этой идеей истолковывается как воспроизведение непознаваемых высших сил. В результате подобной метафизической трактовки уничтожается проблема авторства и сама вероятность выяснения природы художественного образа.

Неокантианские школы рассматривают литературный образ в аспекте приоритета личности автора. Произведение объявляется выражением специфического видения художника, и образ, соответственно, становится иллюстрацией и символическим овеществлением идей автора.

Для фрейдистских толкований образа значимыми становятся бессознательные импульсы, воплощенные в искусстве. Образ трактуется как иллюзия действительности, раскрыть которую может только не контролируемый разумом автоматизм потока бессознательного. При таком подходе уничтожается какая-либо связь реальности и художественного творчества, утрируется способность произведения выражать проблематику действительности.

Известны и иные теории, согласно которым образ интерпретируется в самом широком значении, отождествляется с реальностью. В итоге его границы начинают вбирать в себя знаки иных явлений. Расширительное истолкование художественного образа становится источником спекулятивных допущений, затрудняет понимание специфики отношений искусства и действительности — стирается граница между литературой и жизнью. Вряд ли оправданно отождествление образа с породившей его реальностью. Многообразие фактов, жизненных историй, богатство случайностей лишь отчасти соотносимо с целостностью художественного образа, с заключенными в нем анализом и рефлексией реальности. Между жизнью и литературой находится личность художника, который на основе эмпирических фактов с помощью обобщений выстраивает новую содержательность, раскрывающую один из аспектов человеческой жизни.

Предпочтение той или иной теории порождает крайности в изучении феномена творчества. Это вовсе не означает, что концепции художественного образа делятся на истинные и ложные или что их следует противопоставлять. Сущность образа нельзя сводить к одной из теорий. В художественной практике создания произведения и его восприятия переплетаются действительность, классические идеи, новаторство гения и творческая работа читателя. Поэтому комментарий текста в границах одной схемы неминуемо приводит к усечению богатства художественного феномена.

Художественный образ выявляет многообразие отношений между автором и реальностью, между потребностями и возможностями творческой индивидуальности, и поэтому в его трактовке следует избегать односторонности. Взаимодействие указанных прочтений может вносить в понимание рассматриваемого явления весьма полезные акценты, позволяющие предложить неоднозначное прочтение образа.

Образ несводим к многообразию отраженных в нем реалий действительности, которые накладываются на существующие художественные формы. Нельзя трактовать художественные явления как заранее изготовленные формы, которые лишь подбирают себе случайное содержание. Подобный подход игнорирует авторскую практику восприятия мира, субъективный характер художественного отражения, переживания и преобразования мира.

Литературу следует рассматривать в самом широком спектре — как многогранную практически-духовную деятельность, как попытку изменить мир, как единство замысла и его практической реализации в рамках определенных эстетических законов и сообразно предпочтительным для автора философским идеям и общественным потребностям.

Художественный образ — процесс познания, эмоционального и философского переосмысления реальности, созидания фило- софско-эстетической структуры, соответствующей некоторым сторонам реальности; это опыт интерпретации практически-духовных ориентиров, которые отражают эволюцию системы человеческих ценностей и могут приобретать новые значения, не совпадающие целиком со значениями, присущими произведению в момент его создания.

Отсюда следует, что искусство нельзя сводить к деятельности абстрактного сознания или воспринимать как отражение уже существующих эстетических ценностей, это целостный процесс создания и переоформления духовных ценностей.

Художник не ограничивается лишь отражением или комбинацией уже существующих явлений и связей, он создает новые эстетические ценности, свидетельствующие о многообразии и оригинальности художественных поисков и о неоднозначности ответов на вечные вопросы и проблемы современности.

Разнообразие концепций художественного образа позволяет найти эффективные методы к выяснению его внутренней сущности, наметить общие закономерности литературы, противоречия и логику ее восприятия. Решение проблемы художественного образа немыслимо без анализа отношений книги с читательской аудиторией. Образ становится знаком, вскрывающим авторское отношение к проблематике мира и предлагающим ее адресату в виде значимой и завершенной философ- ско-эстетической ценности.

Контрольные вопросы и задания

1. Охарактеризуйте художественную литературу как одну из форм сознания. Каковы ее сфера, предмет, цели и функции?

2. Какое место занимает художественная литература в системе других видов искусства?

3. Что такое художественный образ, какова его внутренняя структура?

4. Чем отличается литературный образ от музыкального, живописного, скульптурного?

5. Как в художественном образе сочетаются обобщенное и и ндивидуализированное?

6. Каковы отличительные особенности художественного текста как произведения искусства?

7. Назовите общие свойства образа в разных видах искусств.

8. Укажите общие свойства литературы и живописи, литературы и музыки.

9. Как соотносятся действительность и художественная реальность?

10. Дайте несколько определений художественного образа. Кратко прокомментируйте их.

11. Назовите черты сходства между научным и литературным творчеством.

12. Как соотносятся основные параметры образа: предметность, смысловая обобщенность, структура?

13. Что такое вечные образы?

14. Как меняется понятие образа в различных эстетиках?

15. Как словесное искусство сочетает в себе рациональное и эмоциональное начала?

Литература

1-Я2

Абрамович Г. Л. Введение в литературоведение. М., 1979; Аверинцев С. С. Историческая поэтика: Литературные эпохи и типы художественного сознания. М., 1994; Введение в литературоведение: Учебник/Под ред. Г. Н. Поспелова. М., 1988; Введение в литературоведение: Хрестоматия/Под ред. П. А. Николаева. М., 1997; Введение в литературоведение. Литературное произведение: основные понятия и термины/Под ред. Л. В. Чернец. М., 1999; Волков И. Ф. Литература как вид художественного творчества. М., 1985; Волков И. Ф. Теория литературы. М., 1995; Гей Н. К. Художественность литературы. Стиль. Поэтика. М., 1975; Гиршман М. М. Литературное произведение: Теория художественной целостности. М., 2002; Головенченко Ф. М. Введение в литературоведение. М., 1964; Гуляев Н. А. Теория литературы. М., 1985; Гуляев Н. А., Богданов А. Н., Юдкевич Л. Г. Теория литературы в связи с проблемами эстетики. М., 1970: Давыдова Т. Т., Пронин В. А. Теория литературы. М., 2003; Днепров В. Д. Идеи времени и формы времени. Л., 1980; Дремов А. К. Художественный образ. М., 1961; Есин А. Б. Литературоведение. Культурология: Избранные труды. М., 2002; Жирмунский В. М. Введение в литературоведение. СПб., 1996; Классическое наследие и современность. Л., 1981; Корецкая И. В. Литература в кругу искусств. М., 2001; Корнилов С. И. Основные понятия теории литературы. М., 1999; Краткая литературная энциклопедия. Т. 1—9. М., 1962—1978; Краткий словарь литературоведческих терминов. М., 1985; Купина Н. А., Николина Н. А. Филологический анализ художественного текста: Практикум. М., 2003; Ладыгин М. Б. Основы поэтики литературного произведения. М., 2002; Литературная энциклопедия терминов и понятий. М., 2001; Литературный процесс. М., 1981; Литературный энциклопедический словарь. М., 1987; Лотман Ю. М. Структура художественного текста. М., 1970; Май- мин Е. А. Искусство мыслить образами. М., 1976; Маймин Е. А., Слинина Э. В. Теория и практика литературного анализа. М., 1984; Манн Ю. В. Диалектика художественного образа. М., 1987; Основы литературоведения/Под ред. В. П. Мещерякова. М., 2000; Павлович Н. В. Язык образов. М., 1995; Поспелов Г. Н. Теория литературы. М., 1978; Принципы анализа литературного произведения.

М., 1984; Пути анализа литературного произведения. М., 1981; Ритм, пространство и время в литературе и искусстве. Л., 1974; Семенов А. Н., Семенова В. В. Теория литературы: Вопросы и задания. М., 2003; Слово и образ. М., 1964; Смелкова 3. С. Литература как вид искусства. М., 1997; Современный словарь- справочник по литературе. М., 1999; Сорокин В. И. Теория литературы. М., 1960; Тимофеев Л. И. Основы теории литературы. М., 1976; Тюпа В. И. Художественность литературного произведения. Вопросы типологии. Красноярск, 1987; Федотов О. И. Введение в литературоведение. М., 1998; Фесенко Э. Я. Теория литературы. Архангельск, 2001; Хализев В. Е. Теория литературы. М., 2002; Храпченко М. Б. Горизонты художественного образа. М., 1982; Цейтлин А. Г. Труд писателя. М., 1968; Шаталов С. Е. Литература—вид искусства. М., 1981; Щепилова Л. В. Введение в литературоведение. М., 1968; Энциклопедический словарь для юношества. Литературоведение от «А» до «Я». М., 2001; Эсалнек А. Я. Основы литературоведения: Анализ художественного произведения. М., 2001; Ауэрбах Э. Мимесис. Изображение действительности в западноевропейской литературе. М., 1976; Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества М., 1979; Бедьчиков Н. Ф. Пути и навыки литературоведческого труда. М., 1975; Николаев П. А., Курилов А. С., Гришунин А. Л. История русского литературоведения. М., 1980; Бочаров С. Г. Образ, метод, характер. Теория литературы: основные проблемы в историческом освещении. М., 1982; Гачев Г. Д. Образ в русской художественной культуре. М., 1981; Гинзбург Л. Я. О литературном герое Л., 1979; Грехнев В. А. Словесный образ и литературное произведение. М., 1998; Корман Б. О. Изучение текста художественного произведения; Горанов К. Художественный образ и его историческая жизнь. М., 1970; Ильин И. П. Персонаж. Современное зарубежное литературоведение. Энциклопедический словарь. М., 1999; Тюпа В. И. Характер литературный. Т. 8; Храпченко М. Б. Горизонты художественного образа. М., 1982; Аристотель. Поэтика // Аристотель и античная литература. М., 1978; Цицерон. Три трактата об ораторском искусстве М., 1972; Гегель Г. В. Ф. Эстетика: В 4 т. М., 1967; Феофраст. Характеры (любое издание); Буало Н. Поэтическое искусство. М., 1978; Лессинг Г. Э. Лаокоон, или О границах живописи и поэзии. М., 1957; Белинский В. Г. Разделение поэзии на роды и виды. Собр. соч.: В 9 т. Т. 3. М., 1978.

Глава II

ЯЗЫК ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

1. Особенности поэтического языка

Язык художественной литературы, иначе говоря, поэтический язык, является той формой, в которой материализуется, объективируется вид искусства слова, словесного искусства, в отличие от других видов искусства, например музыки или живописи, где средствами материализации служат звук, краски, цвет.

У каждого народа свой язык, являющийся важнейшей чертой национальной специфики народа. Обладая своим словарным составом и грамматическими нормами, национальный язык осуществляет в основном коммуникативную функцию, служит средством общения. Русский национальный язык в его современном виде в основном завершил свое формирование во времена А. С. Пушкина и в его творчестве. На базе национального языка оформляется литературный язык — язык образованной части нации.

Язык художественной литературы — это национальный язык, обработанный мастерами художественного слова, подчиняющийся тем же грамматическим нормам, что и язык национальный. Спецификой поэтического языка является только его функция: он выражает содержание художественной литературы, словесного искусства. Эту свою особую функцию поэтический язык осуществляет на уровне живого языкового словоупотребления, на уровне речи, в свою очередь формирующей художественный стиль.

Конечно, речевые формы национального языка предполагают свою специфику: диалогические, монологические, сказовые особенности письменной и устной речи. Однако в художественной литературе эти средства должны рассматриваться в общей структуре идейно-тематического, жанрово-композиционного и языкового своеобразия произведения.

Важную роль в осуществлении этих функций играют изобразительные и выразительные средства языка. Роль этих средств состоит в том, что они придают речи особый колорит.

Цветы кивают мне, головки наклоня, И манит куст душистой веткой; Зачем же ты один преследуешь меня Своею шелковою сеткой?

(А. Фет. «Мотылек мальчику»)

Помимо того, что эта строка из стихотворения со своей ритмикой, своими размером, рифмовкой, определенной синтаксической организацией, она содержит ряд дополнительных изобразительных и выразительных средств. Во-первых, это речь мотылька, обращенная к мальчику, кроткая мольба о сохранении жизни. Кроме образа мотылька, созданного средствами олицетворения, здесь олицетворены цветы, которые «кивают» мотыльку головками, куст, который «манит» его ветвями. Здесь мы найдем метонимически изображенный образ сачка («шелковая сетка»), эпитет («душистая ветка») и т. д. В целом же строфа воссоздает картину природы, образы мотылька и мальчика в определенных отношениях.

Средствами языка осуществляются типизация и индивидуализация характеров персонажей, своеобразного применения, употребления речевых форм, которые вне этого употребления могут и не быть специальными средствами. Так, слово «братишка», характерное для Давыдова («Поднятая целина» М. Шолохова), включает его в число людей, служивших во флоте. А постоянно употребляемые им слова «факт», «фактический» отличают его от всех окружающих и являются средством индивидуализации.

В языке нет областей, где исключалась бы возможность деятельности художника, возможность создания поэтических изобразительных и выразительных средств. В этом смысле условно можно говорить о «поэтическом синтаксисе», «поэтической морфологии», «поэтической фонетике». Речь идет здесь не об особых закономерностях языка, а, по верному замечанию профессора Г. Винокура, об «особой традиции языкового употребления» (Г. О. Винокур. Избранные работы по русскому языку. 1959. С. 388).

Таким образом, сами по себе экспрессивность, особые изобразительно-выразительные средства не являются монополией языка художественной литературы и не служат единственным формообразующим материалом словесно-художественного произведения. В огромном большинстве случаев используемые в художественном произведении слова берутся из общего арсенала национального языка.

«С крестьянами и дворовыми обходился он строго и своенравно», — говорится у А. С. Пушкина о Троекурове («Дубровский»),

Здесь нет ни экспрессии, ни особых выразительных средств. И тем не менее эта фраза — явление искусства, поскольку она служит одним из средств изображения характера помещика Троекурова.

Возможность создания художественного образа средствами языка основывается на присущих языку общих закономерностях. Дело в том, что слово несет в себе не просто элементы знака, символа явления, но является его изображением. Говоря «стол» или «дом», мы представляем себе явления, обозначаемые этими словами. Однако в этом изображении еще нет элементов художественности. О художественной функции слова можно говорить лишь тогда, когда в системе других приемов изображения оно служит средством создания художественного образа. В этом, собственно, и состоит особая функция поэтического языка и его разделов: «поэтической фонетики», «поэтического синтаксиса» и т. д. Речь идет не о языке с особыми грамматическими принципами, а об особой функции, особом употреблении форм национального языка. Даже так называемые слова-образы получают эстетическую нагрузку только в определенной структуре. Так, в известной строке из М. Горького: «Над седой равниной моря ветер тучи собирает» — слово «седой» само по себе не обладает эстетической функцией. Оно приобретает ее только в сочетании со словами «равниной моря». «Седая равнина моря» — комплексный словесный образ, в системе которого слово «седой» начинает обладать эстетической функцией тропа. Но и сам этот троп становится эстетически значимым в целостной структуре произведения. Итак, главное, что характеризует поэтический ЯЗЫК, — не насыщенность особыми средствами, а эстетическая функция. В отличие от какого-либо иного их употребления в художественном произведении все языковые средства, так сказать, эстетически заряжены. «Любое языковое явление при специальных функционально-творческих условиях может стать поэтическим», — справедливо утверждает акад. В. Виноградов. (В. В. Виноградов. Стилистика. Теория поэтической речи. Поэтика. М., 1963. С. 139).

Но внутренний процесс «поэтизации» языка, однако, изображается учеными по-разному.

Некоторые ученые полагают, что ядро образа — это представление, картина, фиксируемая в формах языка, другие исследователи, развивая положение о языковом ядре образа, рассматривают процесс «поэтизации речи как акт приращения» к слову дополнительного качества или смысла. В соответствии с данной точкой зрения слово становится явлением искусства (образным) не потому, что оно выражает образ, а потому, что в силу присущих ему имманентных свойств оно меняет качество.

В одном случае утверждается первичность образа, в другом — примат и первичность слова.

Нет сомнения в том, однако, что художественный образ в его словесном выражении представляет собой целостное единство.

И если несомненно, что язык художественного произведения должен изучаться, как всякое явление, на основе освоения общих закономерностей развития языка, что, не имея специальных лингвистических познаний, нельзя заниматься проблемами поэтического языка, то вместе с тем совершенно очевидно, что как явление словесного искусства язык не может быть изъят из сферы литературоведческих наук, изучающих словесное искусство на образно-психологическом, социальном и других уровнях.

Поэтический язык изучается в связи с идейно-тематической и жанрово-композиционной спецификой художественного произведения.

Язык организуется в соответствии с определенными задачами, которые ставит перед собой человек в процессе своей деятельности. Так, организация языка в научном трактате и в лирическом стихотворении различны, хотя в том и другом случае используются формы литературного языка.

Язык художественного произведения имеет два основных типа организации — стихотворный и прозаический (язык драматургии близок по своей организации к языку прозы). Формы и средства организации типов речи являются одновременно и речевыми средствами (ритм, размер, способы персонификации и т. д.).

Источником для поэтического языка служит национальный язык. Однако нормы и уровень развития языка на том или ином историческом этапе сами по себе не определяют качества словесного искусства, качества образа, как не определяют они и специфику художественного метода. В одни и те же периоды истории создавались произведения, различные по художественному методу и по их поэтической значимости. Процесс отбора языковых средств подчинен художественной концепции произведения или образа. Только в руках художника язык приобретает высокие эстетические качества.

Поэтический язык воссоздает жизнь в ее движении и в ее возможностях с большой полнотой. С помощью словесного образа можно «нарисовать» картину природы, показать историю формирования человеческого характера, изобразить движение масс. Наконец, словесный образ может быть близок музыкальному, как это наблюдается в стихе. Слово прочно связано с мыслью, с понятием, и поэтому по сравнению с другими средствами создания образа оно более емко и более активно. Словесный образ, обладающий целым рядом достоинств, может быть охарактеризован как «синтетический» художественный образ. Но все эти качества словесного образа может выявить и реализовать только художник.

Процесс художественного творчества или процесс поэтической обработки речи глубоко индивидуален. Если в повседневном общении можно отличить человека по манере его речи, то в художественном творчестве можно определить автора по свойственному только ему способу художественной обработки языка. Иначе говоря, художественный стиль писателя преломляется в речевых формах его произведений и т. д. На этой особенности поэтического языка зиждется все бесконечное многообразие форм словесного искусства. В процессе творчества художник не пассивно применяет уже добытые народом сокровища языка — большой мастер своим творчеством оказывает влияние на развитие национального языка, совершенствуя его формы. При этом опирается на общие закономерности развития языка, его народной основы.

Публицистика (от лат. риЬИсиз — общественный) — тип литературы, содержанием которой являются по преимуществу современные вопросы, представляющие интерес для массового читателя: политика, философия, экономика, мораль и нравственность, право и т. д. Наиболее близкими по специфике творчества к публицистике являются журналистика и критика.

Жанры публицистики, журналистики, критики часто идентичны. Это статья, цикл статей, заметка, очерк.

Журналист, критик, публицист часто выступают в одном лице, и грани между этими видами литературы довольно подвижны: так, журнальная статья может быть критико-публицистиче- ской. Довольно обычное дело — выступление писателей в роли публицистов, хотя часто публицистическое произведение не является художественным: оно основано на реальных фактах действительности. Цели у писателя и публициста зачастую близки (оба могут содействовать решению сходных политических, нравственных задач), но средства при этом различны.

Образному выражению содержания в художественном произведении соответствует прямое, понятийное выражение проблематики в публицистической работе, которое в этом отношении ближе по форме к научному познанию.

К художественно-публицистической литературе относятся произведения, в которых конкретные жизненные факты облечены в образную форму. При этом используются элементы творческой фантазии. Наиболее распространенным является жанр художественного очерка.

2. Поэтические фигуры

Слово в художественном произведении многомерно, система средств выразительности ставит на службу поэтическому содержанию все элементы, его образующие. Значение слова складывается из главного и вторичных смыслов, различные семантические оттенки взаимодействуют, часто образуют новое значение, даже так называемые нейтральные слова получают свою роль в структуре поэтического текста. Звуковая материя слова также участвует в раскрытии содержания. Все поэтические средства выразительности нужно воспринимать и анализировать целостно. Иначе получится разбор произведения по составляющим, лишенный всякого смысла. Слово рождает разные ассоциации, так проявляется эстетическая функция слова. Г. А. Гуковский писал: «Слово используется в качестве знака, символа, вызывающего в сознании читателя ряд ассоциаций с собственными переживаниями, с образом души поэта...»

Стилистические фигуры — обороты речи, средство художественной выразительности, способствующие восприятию образа, передающие содержание на уровне стиля.

Гипербола (от греч. НурегЬо1е — преувеличение) — стилистическая фигура, чрезмерное преувеличение, способ широкой типизации изображаемых явлений.

В большинстве случаев гипербола не только усиливает, но и обогащает мысль новым содержанием, часто используется как сатирический прием. В пьесе Н. В. Гоголя «Ревизор» фантазии Хлестакова экспрессивны и смешны:

На столе, например, арбуз — в семьсот рублей...

И в ту же минуту по улицам курьеры, курьеры, курьеры... можете

представить себе, тридцать пять тысяч одних курьеров!

Гипербола является метонимической формой, когда определение того или иного явления заменяется обозначением того же явления, но в большем числе, большей форме. Гипербола может образовывать метафорический образ. Например, «океаны слез» — безмерное страдание. Гипербола — одна из существенных сторон художественного образа. Так, романтики за счет условности, гиперболизации действительности создают исключительный образ, а сатирики представляют мир в подчеркнуто условных формах, как, например, Ф. Рабле представляет образы Гарган- тюа и Пантагрюэля.

На приеме гиперболы построена одна из форм комического — гротеск, то есть интенсивное комедийное преувеличение, придающее образу фантастический характер и условность, нарушающее границы правдоподобия, выводящее образ за пределы вероятного.

Литота (от греч. ШхЛез — малость, простота) — стилистическая фигура, определение какого-либо лица, понятия или предмета путем отрицания противоположного, обратная гиперболе фигура, преуменьшение.

На приеме литоты построено стихотворение А. Плещеева «Мой Лизочек» (это произведение было положено на музыку П. И. Чайковским).

Не менее интересным примером литоты являются обороты, которые мы часто употребляем в речи, например: «У меня нет ни копеечки в кошельке», или студент говорит перед экзаменом: «Я ничего не знаю». В оценке человека мы часто используем литоту, даже не предполагая, что это стилистическая фигура, например: «Он не дурак».

Амплификация (от лат. атрПГюаЦо — расширение) — стилистическая фигура, представляющая собой ряд повторяющихся речевых конструкций, словосочетаний или отдельных слов. Амплификация является одним из средств усиления поэтической выразительности речи.

Повторяющиеся предлоги, ряд однородных определений создают здесь образ большой глубины и силы.

Амплификация может состоять из повторяющихся предложений:

Когда в листве сырой и ржавой Рябины заалеет гроздь, — Когда палач рукой костлявой Вобьет в ладонь последний гвоздь, — Когда над рябью рек свинцовой, В сырой и серой высоте, Пред ликом родины суровой Я закачаюсь на кресте...

(А. Блок. «Осенняя любовь»)

Возможны амплификации, представляющие собой ряд сравнений:

Берет —

как бомбу,

берет —

как ежа;

как бритву

обоюдоострую,

берет,

как гремучую

в двадцать жал

змею

двухметроворостую...

(В. Маяковский)

На амплификации может быть основано целое произведение. Таково, например, стихотворение А. Пушкина «Три ключа».

В степи мирской, печальной и безбрежной, Таинственно пробились три ключа: Ключ юности, ключ быстрый и мятежный, Кипит, бежит, сверкая и журча. Кастальский ключ волною вдохновенья В степи мирской изгнанников поит. Последний ключ — холодный ключ забвенья, Он слаще всех жар сердца утолит.

Синтаксические фигуры — способ сочетания слов в целостные единства.

С помощью синтаксических конструкций достигается особое смысловое звучание текста: порядок слов в предложении (прием инверсии).

Под дыханьем непогоды, Вздувшись, потемнели воды И подернулись свинцом — И сквозь глянец их суровый Ветер пасмурно-багровый Светит радужным лучом, Сыплет искры золотые, Сеет розы огневые...

(Ф. Тютчев)

Оформление предложения особой интонацией — восклицательные и вопросительные знаки:

Когда исчезнет омраченье Души болезненной моей? Когда увижу разрешенье Меня опутавших сетей?

(Е. Баратынский)

Все мысль да мысль! Художник бедный слова! О, жрец ее! Тебе забвенья нет...

(Е. Баратынский)

Использование смыслового тире:

Без вас — хочу сказать вам много, При вас — я слушать вас хочу...

(М. Ю. Лермонтов)

Пунктуационные знаки в тексте — это своеобразная «партитура» художественного слова. Именно эти синтаксические фигуры помогают нам, читателям, понять авторское отношение к изображаемому, почувствовать пафос. Так, недопустимо воспринимать пушкинский «Я памятник себе воздвиг...» как текст, передающий торжественность и величественность, не следует это стихотворение прочитывать как оду, поскольку автор не акцентировал внимание на патетике стиля, не оформил стихотворение восклицательными знаками и риторическими вопросами, это философское размышление о жизни и творчестве, это выражение своего поэтического предназначения. Такая же ошибка часто встречается на плакатах, посвященных юбилейным датам Москвы. Цитируя Пушкина как самого авторитетного поэта, писавшего о Москве — древней столице, авторы плакатов «редактируют» поэта: «Москва! Как много в этом звуке!» Но ведь в седьмой главе «Евгения Онегина иначе: «Москва... Как много в этом звуке для сердца русского слилось!» Пушкин основной эмоциональный акцент делает на национальной природе столицы как патриархальном центре русской жизни.

Интонационное и графическое вьщеление текста. Курсив. И. Мят- лев в стихотворении «Сельское хозяйство» использует курсив для того, чтобы представить в поэтическом тексте русскими буквами французскую реплику. Этот пародийный прием позволяет автору выразить социальный конфликт, разобщенность дворянского сословия и крестьян:

Приходит староста-пузан И двадцать мужиков. Се сон, же круа, ле пейзан Де мадам Бурдюков.

(И. Мятлев)

В прозаических текстах курсив используется художниками слова для акцентирования какой-нибудь реплики, фразы, важной в разном смысловом контексте (ирония, восторг, иллюстрация «чужого слова» и т. д.).

В романе И. А. Гончарова «Обыкновенная история» мы встречаем курсив как прием в разных функциональных значениях: «Впрочем, он избегал не только дяди, но и толпы, как он говорил. Он или поклонялся своему божеству, или сидел дома, в кабинете, один, упиваясь блаженством, анализируя, разлагая его на бесконечно малые атомы. Он называл это творить особый мир... а на службу ходил редко и неохотно, называя ее горькою необходимостью, необходимым злом или печальной прозой...» Курсив в данном случае — это пародирование романтических идеалов и мироощущения Александра Адуева.

В начале романа И. А. Гончаров использует курсив для того, чтобы соотнести образ пылкого романтика с героями Пушкина, тем самым дает возможность читателю сопоставить сюжетные ситуации и определить свое отношение к Александру Адуеву: «Он с час простоял перед Медным всадником, но не с горьким упреком в душе, как бедный Евгений, а с восторженной думой». Следует обратить внимание на то, что Гончаров не выделяет курсивом собственно цитату из «Медного всадника» «с горьким упреком в душе», так как основной акцент делается на сюжетной ситуации, а не на отношениях «бедного Евгения» с «властелином судьбы».

Многоточие, или прием умолчания, выражение момента наибольшего напряжения:

Вы ушли,

как говорится,

в мир иной...

Пустота...

Летите,

в звезды врезываясь...

(В. Маяковский)

Пауза. В лирических произведениях пауза выражается многоточием или тире; в стихотворном ритме — цезурой. Особую роль выполняет пауза в драматических произведениях. На этот важный прием художественной выразительности обратил внимание С. Моэм в романе «Театр», где примадонна демонстрирует начинающей актрисе, как важно уметь держать паузу. Особую роль отводил паузе А. П. Чехов.

В режиссерском плане «Чайки» К. С. Станиславский все время указывал актерам: «Пауза секунд 5» или «Пауза 15 секунд». Дочеховский театр обычно избегал долгих томительных пауз или же толковал их мелодраматически, усиливая ими напряжение кульминационных ситуаций. У Чехова пауза становится метафорой трагедии.

Д. Дидро в трактате «О драматической поэзии» настаивал на необходимости текстовых пауз: «Пантомиму нужно писать почти всегда в начале сцены, а также всякий раз, когда она образует картину, когда она придает речи ясность и выразительность, связывает диалог, характеризует, состоит в тонкой, почти неуловимой игре или заменяет ответ».

К концу XIX века молчание буквально завоевало театр, одновременно возникло требование мизансценирования. Пауза становится важным компонентом композиции. В 20-е годы XX века Ж. Ж. Бернар, А. Ленорман и Ш. Вильдрак создали театр умолчания, в основе которого лежит эстетика недосказанного.

Анафора (гр. апарЬога < апа ... вновь + рНогоз несущий) — единоначалие. Этот прием делает речь экспрессивной, выразительно подчеркивая основную мысль текста.

За все, за все тебя благодарю я:

За тайные мучения страстей,

За горечь слез, отраву поцелуя,

За месть врагов и клевету друзей;

За жар души, растраченный в пустыне,

За все, чем я обманут в жизни был...

Устрой лишь так, чтобы тебя отныне

Недолго я еще благодарил.

(М. Ю. Лермонтов)

Эпифора (гр. ерШога < ер1 после + рЬогоз несущий) — повтор слова или группы слов в конце нескольких стихотворений, строф или фраз.

Странник прошел, опираясь на посох, — Мне почему-то припомнилась ты. Едет пролетка на красных колесах — Мне почему-то припомнилась ты....

(В. Ходасевич)

Симплока (гр. зутр1окё — сплетение) — повтор начальных и конечных слов.

Трагичный юморист, юмористичный трагик, Лукавый гуманист, гуманный ловелас...

(И. Северянин)

Силлепс — объединение неоднородных членов в общем синтаксическом или семантическом подчинении: «И звуков и смятенья полн», «У кумушки глаза и зубы разгорелись», «Агафья Федосеевна носит на голове чепец, три бородавки на носу и кофейный капот с желтенькими цветами».

Оксюморон (гр. охутбгоп — букв, остроумно-глупое) — соединение несовместимых (противоположных) понятий. Часто используется в названии произведений, например «Мертвые души», «Живой труп», «Горячий снег». Оксюморон позволяет поэту ярко выразить чувство или создать оригинальную метафору. Так Пушкин представляет любовь — «печаль моя светла» или Толстой представляет образ пошлого мира в метафоре «грязный снег».

Анаколуф (гр. апакокдЬов — неверный, непоследовательный) — нарушение грамматических норм связи слов в предложении. В художественном творчестве применяется в качестве особой синтаксической фигуры. Анаколуф является одним из средств характеристики персонажа. С его помощью может быть воссоздана психология личности, ее духовный облик.

Анаколуф свидетельствует об особом душевном состоянии, служит средством эмоциональной характеристики персонажа. «Надо не пожалеть денег, хорошего...» — говорит, волнуясь, Катюша Маслова Нехлюдову при свидании в тюрьме (Л. Толстой. «Воскресение»),

Это же состояние душевного напряжения с помощью анаколуфа передается читателю в речи Анны Снегиной (С. Есенин): «Поэтому было не надо... ни встреч... ни вообще продолжать». В последнем случае при передаче особого душевного состояния персонажа анаколуф выступает в сочетании с элипсисом (опущение в речи слов, легко подразумеваемых или восстанавливаемых по контексту).

Анаколуф широко применяется как средство юмористического, сатирического изображения:

«Вы отдали бы свою дочь... за человека, который в обществе позволяет себе заниматься отрыжкой?»

«Подъезжая к сией станции и глядя на природу в окно, у меня слетела шляпа» (А. Чехов).

Антитеза (гр. апйШевш — противоречие, противоположение) — речевая конструкция (фигура), заключающая в себе резко выраженное противопоставление понятий и явлений. Лексической основой антитезы часто являются антонимы:

Он царь и раб,

могущ и слаб,

самолюбив,

нетерпелив.

Он быстр, как взор,

и пуст, как вздор.

(А. Полежаев. «Четыре нации»)

Ты и убогая, Ты и обильная, Ты и могучая, Ты и бессильная.

(Н. Некрасов)

Антитеза усиливает эмоциональное впечатление и подчеркивает высказываемую с ее помощью мысль. Иногда по принципу антитезы построено все произведение («Убогая и нарядная» Н. Некрасова, «Сон и смерть» А. Фета).

Антитеза часто лежит в основе пародии:

Будешь ты чиновник с виду и подлец душой...

(Н. Некрасов. «Колыбельная песня»)

Аллегория (гр. аХХоо — иной и ауореш — говорю) — конкретное изображение предмета или явления действительности, заменяющее абстрактное понятие или мысль. Зеленая ветка в руках человека издавна являлась аллегорическим изображением мира, молот являлся аллегорией труда и т. д.

Происхождение многих аллегорических образов следует искать в культурных традициях племен, народов, наций: они изображаются на знаменах, гербах, эмблемах и приобретают устойчивый характер. Так, в женском образе Марианны мы находим аллегорическое изображение Франции. Лев — традиционное аллегорическое изображение Великобритании, образ дядюшки Сэма связан с представлением о США.

Многие аллегорические образы восходят к греческой и римской мифологии. Так, образ женщины с завязанными глазами и с весами в руках — Фемиды — аллегория правосудия, изображение змеи и чаши — аллегория медицины.

Аллегория как средство усиления поэтической выразительности широко используется в художественной литературе. Она основана на сближении явлений по соотнесенности их существенных сторон, качеств или функций и относится к группе метафорических тропов.

Аллегория обычно условна, предполагает какое-то заранее известное соотношение между двумя сопоставляемыми явлениями. Это отличает ее от метафоры. Метафора может быть нова и неожиданна. Но аллегория почти всегда требует комментария. Нам хорошо известны мифологические аллегории (Геракл — сила, Афродита — красота). В роли аллегории могут выступать как отвлеченные понятия (добродетель, истина), так и типические явления. Наиболее часто аллегория употребляется в поэзии (высокий стиль), басне, балладе. На основе приема аллегории построено стихотворение Пушкина «Анчар».

Часто произведение целиком состоит из аллегорических образов, представляет собой систему аллегорий. В этом случае можно говорить об аллегорическом стиле. Аллегорический стиль может быть определяющим как для творчества отдельных художников, так и для некоторых литературных жанров. В таком стиле пишутся басни, притчи, сказки, где носителями определенных человеческих черт выступают животные или явления природы.

Алогизм (от гр. а — частица отрицания и ^оуюцос — разум) — поэтический прием, основанный на смысловом противоречии. «Вошел к парикмахеру, сказал — спокойный: "Будьте добры, причешите мне уши"» (В. Маяковский).

Там груши — треугольные. Ищу в них души голые.

(А. Вознесенский.

«Вступительное»)

В судах их клевреты наглые, из рюмок дуя бензин, вычисляют: кто это в Англии ввёл бунт против машин?

(А. Вознесенский. «Отступления в виде монологов битников»)

В приведенных примерах резкая парадоксальность мысли оттеняет образ.

Алогизм может служить средством усиления авторской идеи. Из всей красотищи, Красотищи этой, Мне

больше всего понравилась трещина на столике Антуанетты. В него

штыка революции

клин

вогнали,

пляша под распевку, когда

санкюлоты

поволокли

На эшафот

королеву.

(В. Маяковский. «Версаль»)

Сближая несоединимые по смыслу понятия, поэт может достигнуть высокой эмоциональной выразительности образа.

Я жить хочу! Хочу печали Любви и счастию назло...

(М. Лермонтов)

В романтической лирике алогизм часто строится по принципу антитезы:

Слезами и тоской

Заплатишь ты судьбе.

Мне грустно... потому что весело тебе.

(М. Лермонтов. «Отчего»)

Произведение может быть целиком построено на алогизмах. Таково стихотворение С. Есенина «Кобыльи корабли».

При подчеркнутой несовместимости понятий фраза в алогизме (в отличие от анаколуфа) строится в соответствии с грамматическими нормами языка.

3. Поэтическая фонетика

Фонетические приемы позволяют поэту не только передать шум природы или звуки, окружающие человека, они являются орнаментальным способом выражения прекрасного или безобразного.

Аллитерация — повторение согласных звуков.

Розы там цветут душистее, Там лазурней небеса, Соловьи там голосистее, Густолиственней леса...

(Н. Некрасов)

Ассонансы — повторение гласных звуков.

В пустыне чахлой и скупой, На почве, зноем раскаленной, Анчар, как грозный часовой, Стоит — один во всей вселенной.

(А. Пушкин)

Звукоподражание.

Крылышкуя золотописьмом

Тончайших жил,

Кузнечик в кузов пуза уложил

Прибрежных много трав и вер.

— Пинь, пинь, пинь! — тарарахнул зинзивер.

(В. Хлебников)

Анаграмма (гр. аусх — пере и урацца — буква) — такое перераспределение букв и слогов в словах, в результате которого образуются другие слова.

Кока-кола. Колокола. Вот нелегкая занесла. (А. Вознесенский. «Еще вступительное»)

Эта анаграмма образована по принципу перераспределения слогов. При этом в одном из четырех слогов нет буквенного совпадения.

У-

лица. Лица У

догов годов резче. Через

железных коней... (В. Маяковский. «Из улицы в улицу»)

Здесь анаграммы «лица у», «через» образованы путем перестановки слогов, а анаграмма «годов» посредством перераспределения букв.

Никто не просил,

чтоб была победа

родине начертана.

Безрукому огрызку кровавого обеда

на чёрта она?!

(В. Маяковский. «Война и мир»)

В данном примере анаграмма «на чёрта она» образована простым делением слогов.

Анаграмма как поэтический прием резко подчеркивает образ, привлекает внимание.

Довольно часто она используется и как средство рифмообра- зования.

Месяц улыбается и заверчен, как будто на небе строчка из Аверченко...

(В. Маяковский. «Пустяк у Оки»)

Вы, щенки! За мной ступайте! Будет вам по калачу, да смотрите ж не болтайте, а не то поколочу. (А. Пушкин. «Утопленник»)

5-532

В этих примерах рифмы-омофоны являются анаграммами.

4. Тропы

Тропы (гр. тролос — оборот) — группа поэтических средств, образующихся по принципу перенесения значений слов с частичной или полной заменой обозначаемых ими понятий и явлений.

Возможность подобной замены или перенесения значений слов обеспечивается присущей им многозначностью. Эта многозначность является результатом длительного развития словарного состава языка и как бы воссоздает историю употребления слов на протяжении десятилетий и веков. В данном случае словарный состав языка выступает как память народа.

В некоторых словах их первоначальный смысл улавливается более или менее отчетливо. Так, мы сравнительно легко определяем, что слово «город» в его раннем значении — огороженная территория или место внутри ограды. Слово «деревня» восходит к понятиям «деревянный», «из дерева». В других словах отыскать их первоначальный смысл труднее. Так, постоянно употребляя слово «спасибо», мы уже не воспринимаем его первоначального значения — «спаси Бог».

Многие слова приобретают другие значения, не изменяясь ни в начертании, ни в произношении. Так, слово «обыватель», характеризующее в настоящее время (как и слово «мещанин») человека с ограниченным миром узко личных интересов, в прошлом употреблялось в значении «житель»: «сельский обыватель», «городской обыватель».

Но слово не только меняет смысл на протяжении своей истории, оно может менять значение в каждый данный момент в связи с его употреблением.

Явления и предметы действительности характеризуются присущими им чертами. Значения слов, выражающих эти черты, мы называем основными или первичными. В сочетании «огонь жжет» слово «жжет» употреблено в основном значении — здесь нет тропа. Очень часто, однако, слово, обозначающее одно понятие, выступает в сочетании со словом, обозначающим другое понятие. Это значение слова называется вторичным или переносным.

В данном случае мы уже будем иметь дело с тропом: так, сочетание «огонь бежит» — троп, образованный путем перенесения признака «бежит», основного для характеристики явлений животного мира и переносного (ассоциативного) для характеристики огня. То же самое в словосочетании «огонь струится», где основной признак воды перенесен по ассоциации на огонь.

При перенесении значений между словами и обозначаемыми ими понятиями и явлениями возникает новая связь.

Эта новая связь и воспринимается как особый поэтический прием — троп.

Благодаря новой (ассоциативной) связи явления действительности выступают в тропах своими необычными, неожиданными сторонами и придают речи особую выразительность.

Как видно, троп, основанный на многозначности слова, трудно объяснить, исходя из особенностей какого-либо отдельного слова: явление «тропизма» возникает только в словосочетании, в речевой конструкции. Так, слово «бежит» (или «струится») само по себе не является тропом: оно становится одним из его элементов лишь в сочетании со словом «огонь».

Троп — очень распространенное средство создания поэтического образа, используемое как в классической, так и в современной литературе. Создателем многих ярких тропов был А. С. Пушкин.

Как весело, обув железом острым ноги, Скользить по зеркалу стоячих ровных рек.

(А. Пушкин. «Осень»)

Здесь Пушкин с помощью вторичных признаков описывает «коньки» («обув железом острым ноги») и «лед» («зеркало стоячих ровных рек»). Благодаря тропам Пушкину удалось изобразить очень живую и яркую картину зимы — катание на коньках.

В русском языке, при неисчерпаемом богатстве его словаря, огромном разнообразии значений и оттенков значений слов, возможности употребления тропов, по существу, безграничны.

Каждый художник создает и использует тропы в соответствии со своим замыслом. Более того, можно говорить об индивидуальном употреблении тропов, о системе тропов в творчестве отдельных писателей. Сама по себе степень насыщенности произведения тропами не является показателем его художественности. Тропы взаимодействуют с другими изобразительными языковыми средствами и наряду с ними представляют собою составную часть поэтического языка. Поэтому в каждом конкретном случае необходимо определять меру, характер и функции тропов.

Тропы образуются с помощью значимых частей речи: глаголов («море смеялось»), прилагательных («одинокая гармонь»), существительных {«струя огня»), наречий («холодно блеснула сталь клинка»).

В рамках принципиально общего для всех тропов способа их образования путем перенесения значений возможны их отдельные разновидности.

В некоторых тропах при перенесении значения грамматически оформлены оба явления или понятия. Таково сравнение. «Словно как мать над сыновней могилой, стонет кулик над равниной унылой» (Н. Некрасов. «Саша»).

Крик кулика здесь замещается плачем матери. Но при этом сохраняются оба члена сравнения. В сравнении как бы зафиксирован сам процесс перенесения значений.

Самостоятельное значение сохраняют слова (и выражаемые ими понятия) и в одночленном сравнении: «Заря блестит невестой молодою» (А. Пушкин).

В метонимии, синекдохе, метафоре перед нами итог, результат перенесения значения. Эти тропы не только одночленны, они в какой-то степени однозначны.

Самодержавною рукой Он смело сеял просвещенье.

(А. Пушкин)

«Сеять просвещенье» — новое значение, образовавшееся в результате слияния двух значений: основного («просвещенье») и переносного («сеять»).

Как видно, эти тропы отличаются от сравнения большей слитностью значений; в метафоре и в метонимии из двух первоначальных, по существу, возникает третье, новое значение.

Метафора (гр. ше1арКога — переношу) — вид тропа, в котором отдельные слова или выражения сближаются по сходству их значений или по контрасту.

Метафоры образуются по принципу олицетворения («вода бежит»), овеществления («стальные нервы»), отвлечения («поле деятельности») и т. д. В роли метафоры могут выступать различные части речи: глагол, существительное, прилагательное.

Метафора придает речи исключительную выразительность:

В каждый гвоздик душистой сирени, Распевая, вползает пчела...

Вознеслась ты под свод голубой Над бродячей толпой облаков...

(А. Фет)

Здесь метафоры «гвоздик сирени», «распевая, вползает...», «бродячая толпа облаков».

Метафора представляет собой нерасчлененное сравнение, в котором, однако, легко усматриваются оба члена:

Со снопом волос твоих овсяных Отоснилась ты мне навсегда...

Покатились глаза собачьи Золотыми звездами в снег...

(С. Есенин)

Здесь волосы сравниваются с овсяным снопом, глаза — со звездами. В метафоре, как правило, не улавливается реальная связь понятий:

В голубой струе моей судьбы Накипи холодной бьётся пена, И кладет печать немого плена Складку новую у сморщенной губы.

(С. Есенин)

Слепцы напрасно ищут, где дорога, Доверясь чувств слепым поводырям...

(А. Фет)

В метафорах «пена накипи в струе судьбы» и «слепые поводыри чувств» сравниваются судьба со струею и чувства — с поводырями, то есть понятия, не соприкасающиеся никакими своими сторонами в действительности.

Помимо метафор-слов, большое распространение в художественном творчестве имеют метафорические образы, или развернутые метафоры. Такова приведенная выше метафора «пена накипи в струе судьбы», с помощью которой создается развернутый художественный образ.

Ах, увял головы моей куст, Засосал меня песенный плен. Осужден я на каторге чувств Вертеть жернова поэм.

(С. Есенин)

Эту детскую грусть рассеку я потом Вдохновенного слова звенящим мечом...

(А. Фет)

С помощью ряда метафор («песенный плен», «каторга чувств», «жернова поэм») Есенин воссоздает образ поэта и специфику его труда. Развернутая метафора из стихотворения Фета дает представление о слове как поэтическом оружии поэта.

Но в полдень нет уж той отваги; Порастрясло нас; нам страшней И косогоры, и овраги; Кричим: полегче, дуралей! Катит по-прежнему телега; Под вечер мы привыкли к ней И дремля едем до ночлега, А время гонит лошадей.

Иногда все произведение целиком представляет собой широкий, развернутый метафорический образ. Таково стихотворение А. Пушкина «Телега жизни»:

Хоть тяжело подчас в ней бремя, телега на ходу легка; Ямщик лихой, седое время, Везет, не слезет с облучка. С утра садимся мы в телегу; Мы рады голову сломать И, презирая лень и негу, Кричим: пошел!..

Здесь Пушкин в метафорической форме воспроизводит фазы человеческой жизни.

Очень часто переносное значение приобретают поэтические определения, которые называют в этом случае метафорическими эпитетами.

В приведенной выше метафоре «бродячая толпа облаков» из стихотворения Фета эпитет «бродячая» имеет метафорический оттенок; у Пушкина в выражении «седое время» определение «седое» — метафорический эпитет.

Что ж напрасно горячить Кровь в усталых жилах? Не сумела ты любить, Я — забыть не в силах.

(А. Фет)

Слово «жилы» Фет определяет здесь метафорическим эпитетом «усталые».

Метонимия (от гр. |хетоуо|ш8ш — переименовывание) — вид тропа, в котором сближаются слова по сходству обозначаемых ими более или менее реальных понятий или связей. В метонимии явление или предмет обозначается с помощью других слов и понятий. При этом сохраняются сближающие эти явления признаки или связи; так, когда В. Маяковский говорит о «стальном ораторе, дремлющем в кобуре», то читатель легко угадывает в этом образе метонимическое изображение револьвера. В этом отличие метонимии от метафоры.

Представление о понятии в метонимии дается с помощью косвенных признаков или вторичных значений, но именно это и усиливает поэтическую выразительность образа, придает ему свежесть и необычность:

Ты вел мечи на пир обильный; Все пало с шумом пред тобой: Европа гибла — сон могильный Носился над ее главой.

(А. Пушкин. «Наполеон»)

Здесь «мечи» — воины, «пир» — битва, «сон» — смерть. Эти метонимические образы воссоздают особый поэтический мир, связанный с обликом легендарного полководца.

Иногда понятие, обозначаемое метонимией, не воспринимается с достаточной определенностью:

Но безмолвствует, пышно чиста, Молодая владычица сада: Только песне нужна красота, Красоте же и песен не надо.

(А. Фет)

Сознавая, что под «молодой владычицей сада» можно подразумевать не одно красивое растение, Фет называет свое стихотворение «Роза» и тем самым раскрывает смысл метонимии.

Наиболее распространена метонимия, в которой название профессии заменено названием орудия деятельности:

Когда же берег ада Навек меня возьмет, Когда навек уснет Перо, моя отрада...

(А. Пушкин)

Здесь метонимия «уснет перо».

Сложные понятия раскрывают метонимии, заменяющие мифологические образы; в ряде случаев подобные метонимии могут иметь двойное значение:

Наш прадед, обольщенный

Женою и змиём,

Плод скушал запрещенный

И прогнан поделом...

(Ф. Тютчев. «Противникам вина»)

Здесь метонимия «запрещенный плод» употреблена не только в конкретном значении яблока, она является также библейским обозначением первородного греха.

Сравнение — вид тропа, в котором одно явление или понятие проясняется путем сопоставления его с другим явлением. Сравнение может быть отнесено к первичным видам тропа, так как при перенесении значения с одного явления на другое сами эти явления не образуют нового понятия, а сохраняются как самостоятельные. «Как выжженная палами степь, черна стала жизнь Григория» (М. Шолохов). Здесь состояние внутренней опустошенности Григория Мелехова подчеркивается путем сопоставления его с лишенной растительности, выжженной огнем степью. При этом представление о черноте и мрачности степи и вызывает у читателя то тоскливо-тягостное ощущение, которое соответствовало состоянию Григория. Налицо перенесение одного из значений понятия «выжженная степь» на другое — внутреннее состояние персонажа.

С помощью сравнения художник создает образ большой эмоциональной выразительности и силы.

Иногда, для того чтобы сопоставить какие-то явления или понятия, художник прибегает к развернутым сравнениям:

Печален степи вид, где без препон, Волнуя лишь серебряный ковыль, Скитается летучий аквилон И пред собой свободно гонит пыль; И где кругом, как зорко ни смотри, Встречает взгляд березы две иль три, Которые под синеватой мглой Чернеют вечером в дали пустой. Так жизнь скучна, когда боренья нет, В минувшее проникнув, различить В ней мало дел мы можем, в цвете лет Она души не будет веселить. Мне нужно действовать, я каждый день Бессмертным сделать бы желал, как тень Великого героя, и понять Я не могу, что значит отдыхать.

(М. Лермонтов. «1831 июня 11 дня»)

Здесь с помощью развернутого сравнения Лермонтов передает целую гамму лирических переживаний и размышлений.

Сравнение обычно соединяется союзами «как», «как будто», «словно», «точно» и т. д. Возможны и бессоюзные сравнения: «У меня ль, молодца, кудри — чесаный лен» (Н. Некрасов. «Огородник). Здесь союз опущен. Но иногда он и не предполагается: «Заутра казнь, привычный пир народу» (А. Пушкин. «Андрей Шенье»).

Некоторые формы сравнения строятся описательно и поэтому не соединяются союзами:

И являлася она У дверей иль у окна Ранней звездочки светлее, Розы утренней свежее. (А. Пушкин. «С португальского»)

Она мила — скажу меж нами, — Придворных витязей гроза, И можно с южными звездами Сравнить, особенно стихами, Ее черкесские глаза.

(А. Пушкин. «Ее глаза»)

Особым видом сравнения являются так называемые отрицательные сравнения:

Не сияет на небе солнце красное, Не любуются им тучки синие: То за трапезой сидит во златом венце, Сидит грозный царь Иван Васильевич.

(М. Лермонтов. «Песня про купца Калашникова»)

В этом параллельном изображении двух явлений форма отрицания есть одновременно и способ сопоставления, и способ перенесения значений.

Особый случай представляют собой используемые в сравнениях формы творительного падежа:

Пора, красавица, проснись: Открой сомкнуты негой взоры, Навстречу северной Авроры Звездою севера явись!

(А. Пушкин)

Я не парю — сижу орлом.

(А. Пушкин)

Довольно часто встречаются в художественной литературе сравнения в форме винительного падежа с предлогом «под»: «Сергей

Платонович... сидел с Атепиным в столовой, оклеенной дорогими, под дуб, обоями...» (М. Шолохов).

Во всех приведенных выше примерах сравнения сближают понятия, не связанные между собой в действительности и целиком замещающие друг друга. Это метафорические сравнения. Но в некоторых сравнениях сближаются понятия, связанные между собой в действительности. При этом могут быть выражены только отдельные черты того явления, с которым что-либо сравнивается:

Не торговал мой дед блинами, Не ваксил царских сапогов, Не пел с придворными дьячками, В князья не прыгал из хохлов...

ит. д.

Здесь не указаны люди, с которыми сравниваются предки Пушкина, но по отдельным штрихам современники могли догадаться, кого имел в виду поэт.

Не гулял с кистенем я в дремучем лесу, Не лежал я во рву в непроглядную ночь, — Я свой век загубил за девицу-красу, За девицу-красу, за дворянскую дочь.

(Н. Некрасов. «Огородник»)

Первые две строки — отрицательное сравнение, в котором одно из сравниваемых явлений не выражено непосредственно: «не лежал с кистенем» (подобно разбойнику). «Кистень» и «непроглядная ночь» признаки, которые в отрицательной форме переносятся на огородника.

Как узник, Байроном воспетый, Вздохнул, оставя мрак тюрьмы...

Здесь А. Пушкин сравнивает себя с героем поэмы Байрона Боливаром, имя которого, однако, не упомянуто поэтом. Такие сравнения могут быть названы метонимическими.

В свою очередь, и метафора и метонимия заключают в себе скрытое сравнение. В отличие от метафор и метонимий сравнение передает не итог, а сам процесс перенесения значения.

Эпитет (от гр. етитг|етоу — приложение) — слово, определяющее предмет или явление и подчеркивающее какие-либо его свойства, качества или признаки.

Слезы людские, о слезы людские, Льетесь вы ранней и поздней порой... Льетесь безвестные, льетесь незримые, Неистощимые, неисчислимые...

(Ф. Тютчев)

Здесь эпитет «людские» определяет предмет («слезы»), а остальные эпитеты («безвестные», «незримые», «неистощимые», «неисчислимые») подчеркивают его различные стороны.

В то же время признак, выраженный эпитетом, как бы присоединяется к предмету, обогащая его в смысловом и эмоциональном отношении. Это свойство эпитета и используется при создании художественного образа:

Не люблю я, весна золотая, Твой сплошной, чудно смешанный шум; Ты ликуешь, на миг не смолкая, Как дитя, без заботы и дум...

(Н. Некрасов)

Свойства эпитета проявляются в слове лишь тогда, когда оно сочетается с другим словом, обозначающим предмет и явление.

.. Так, в приведенном примере слова «золотая» и «чудно смешанный» приобретают свойства эпитета в сочетании со словами «весна» и «шум».

Возможны эпитеты, которые не только определяют предмет или подчеркивают какие-либо его стороны, но и переносят на него с другого предмета или явления (не выраженного непосредственно) новое, дополнительное качество:

И мы тебя, поэт, не разгадали, Не поняли младенческой печали В твоих как будто кованых стихах.

(В. Брюсов.

«К портрету М. Ю. Лермонтова»)

Эпитет «кованый» переносит на стих один из признаков металла. Такие эпитеты называют метафорическими. Как видно, эпитет подчеркивает в предмете не только присущие ему, но и возможные, мыслимые, перенесенные черты и признаки.

Это не только дает основание причислить эпитет к группе тропов, но и позволяет использовать его как средство выражения авторских мыслей и настроений:

Сын революции, ты с матерью ужасной Отважно в бой вступил — и изнемог в борьбе...

(Ф. Тютчев. «Наполеон»)

Консервативные тенденции в мировоззрении автора находят здесь проявление в эпитете «ужасная», определяющем революцию.

В качестве эпитетов могут быть использованы различные (значимые) части речи. Существительное.

Мать-природа! Иду к тебе снова Со всегдашним желаньем моим...

(Н. Некрасов)

Прилагательное, деепричастие и даже глагол:

Под голубыми небесами Великолепными коврами, Блестя на солнце, снег лежит; Прозрачный лес один чернеет, И ель сквозь иней зеленеет, И речка подо льдом блестит.

(А. Пушкин)

Здесь эпитеты не только «голубыми», «великолепными», «прозрачный», но также и слова «блестя», «чернеет», «зеленеет», «блестит».

К особой группе эпитетов относятся постоянные эпитеты, которые употребляются только в сочетании с одним определенным словом: «живая» или «мертвая вода», «добрый молодец», «борзый конь» и т. д. Постоянные эпитеты характерны для произведений устного народного творчества. Распространенные попытки разграничить определение «логическое» или «необходимое» и эпитет как «образное определение» малопродуктивны, так как в стилистическом контексте всякое определение может иметь выразительное значение. В выражении «великий, могучий, правдивый и свободный русский язык» (И. Тургенев) слово «русский» может быть рассмотрено и как логическое определение, и как эпитет, так как завершает интонационное нарастание и получает поэтому особое стилистическое значение.

Олицетворение — особый вид метафоры, перенесение человеческих черт на неодушевленные предметы и явления. Анима- листика — животный мир, наделенный свойствами мира людей. В повести Гоголя «Записки сумасшедшего» переписываются собачки. В сказочных сюжетах говорят предметы.

Перифраз (перифраза) (гр. лерцпраспа, от лерг — вокруг, около и рЬгайго — говорю) — вид тропа, словесного оборота с переносным значением, в котором название человека, животного, предмета или явления заменяется указанием на его наиболее важные, характерные черты или признаки. Так, вместо слова «лев» употребляется сочетание «царь зверей». У Пушкина: «Могучий баловень побед» — Наполеон; «Певец Гяура и Жуана» — Байрон; «султан курятника спесивый» — петух.

Речевая организация произведения

Слово в контексте художественного произведения подчинено идейно-художественному замыслу писателя, поэтому оно неотделимо от образной системы, от характеров персонажей, наконец, от композиции произведения в целом. Одно и то же речевое средство может давать различный стилистический эффект в зависимости от того, в каких целях его употребляет автор и какие персонажи им пользуются. Например, Макар Девушкин в своей речи использует такие обращения, как голубушка, ангел мой, часто встречаются слова с уменьшительно-ласкательными суффиксами, и в речи Иудушки Головлева мы также встречаем подобные слова. Однако речевое поведение персонажей схоже только внешне. Макар Девушкин искренне любит Вареньку и готов всячески ей помогать, в то время как Иудушка лицемерит, у него «все проникнутое каким-то плотоядным внутренним сиянием».

Или другой пример: в комедии «Горе от ума» речь является ярким выражением идейного содержания образа-персонажа. Чацкий «говорит, как пишет», поэтому в его репликах так много ярких эпитетов, сравнений («ум, алчущий познаний», «кто мог бы словом и примером нас удержать, как крепкою возжой, от жалкой тошноты по стороне чужой»), его речь изобилует поэтическими фигурами — смысловые тире, восклицательные знаки, многоточия, вопросительные конструкции. В репликах Фамусова много просторечий и архаической лексики, потому что он «сужденья черпает из забытых газет времен Очаковских и покоренья Крыма». Романтически настроенная Софья не скрывает своей любви к Молчалину, и это проявляется в сцене, когда ее возлюбленный падает с лошади. Она не боится осуждения со стороны света: «Да что мне до кого? До них? До всей вселенны?» Рассудительна речь Молчалина, но он меняет и стиль поведения, и манеру общения в зависимости от того, с кем говорит.

В лирических произведениях господствует, как правило, одна речевая стихия. В драме и представлена речь различных персонажей. В эпосе основной является речь повествователя.

6. Литературные реминисценции

В исследовании внутренних закономерностей художественного творчества особое место занимает проблема отношений писателя с предшествующей литературной традицией. Одним из эффективных способов создания новых семантических звучаний художественного образа является реминисценция.

Реминисценция (от лат. гегштзсепНа — отзвук, смутное воспоминание) ориентирована на память и ассоциативное мышление литературы, писателя и читателя. Часто трудно установить грань между намеренной установкой автора на заимствование чужого образа или слова и бессознательной реминисценцией. Так или иначе, создание нового текста невозможно без обращения к традиции. Освоенный писателем чужой художественный опыт оказывает на его творчество различное влияние. Каждое произведение имеет свою литературно-историческую точку отсчета. Ориентация писателя на те или иные традиции носит не формальный, а содержательно-функциональный характер. Только в этом случае читательский опыт писателя становится творчески продуктивным. Как писал И. Бернштейн: «Художественное воплощение вековых образов — тот плацдарм, на котором ясно вырисовывается и традиционное, и новаторское в литературе».

Рассмотрим типологию реминисценций и характеристику основных видов цитирования.

Дословное воспроизведение текста источника, предлагаемое в виде выписок или кратких изречений, часто выделено графически или кавычками. Это цитаты в дневниках, публичных выступлениях, памфлетах, пародиях. К этому типу относятся и эпиграфы, но они имеют свое особое композиционное значение в тексте. В произведениях романтиков, в эпических текстах Пушкина эпиграф занимает важное место и предполагает множественность интерпретаций.

Воспроизведение источника с незначительными изменениями и добавлениями, не нарушающими семантико-стилевой облик оригинала, часто предполагающее иное по сравнению с прецедентным текстом выражение. Цитаты из А. С. Пушкина в романе Гончарова «Обыкновенная история» служат ироничному снижению романтического пафоса Александра Адуева. Дядя говорит: «Я уж нынче постарался для тебя, Александр, в благодарность за услугу, которую ты мне оказал... уверил ее, что ты любишь так пламенно, так нежно...» У Пушкина в стихотворении «Я вас любил...» эта мысль звучит иначе: «...любил так искренно, так нежно».

Интертекстуальное цитирование: иногда фраза известного произведения обретает новую жизнь в национальной литературе и соотносится только с тем образом, который стал знамением времени. Так, ставшая хрестоматийной реплика Чацкого «Дым отечества нам сладок и приятен» в контексте сюжетики комедии «Горе от ума» связана с темой возвращения на родину. В близком ключе представляется и приезд в Россию Литвинова в романе Тургенева «Дым». Литература XIX века обращается к теме, намеченной уже в античности. Грибоедов цитирует крылатое латинское выражение «Е( /итш раШае ехГ с1и1с1ч». Непосредственный источник — стихи из «Писем с Понта» Овидия, который в свою очередь цитировал «Одиссею» Гомера:

Но напрасно желая

Видеть хоть дым, от родных берегов вдалеке восходящий,

Смерти единой он молит.

Подобная цитата встречается и у Державина в стихотворении «Арфа»:

Мила нам добра весть о нашей стороне, Отечества и дым нам сладок и приятен.

У В. Т. Нарежного в повести «Российский Жилблаз» дается иной источник цитирования, указывающий на популярность Горация в отечественной словесности конца XVIII века: «Увидел жестяную голову древней нашей церкви, и сердце мое затрепетало... Никогда я живее не чувствовал Горациева стиха е1/и- тш раШе Маа». Этот афоризм стал эпиграфом к журналу «Российский музеум», который выходил в 1792—1794 годах.

Замена отдельных семантически и стилистически важных элементов источника, намеренное его редактирование, приводящее к трансформации патетической тональности мысли. Например, в романе Достоевского «Идиот» Лебедев строку из стихотворения Державина («Я - царь, я - раб, я - червь, я - Бог») произносит в намеренно искаженном виде: «Я — раб, я червь, но не Бог».

Этот тип реминисценций часто встречается в жанрах пародии, литературного каламбура, коллажа. Например:

Фрагментарная трансляция текста, то есть использование наиболее характерных для источника слов и выражений. В романе Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание» Порфирий Петрович, констатируя душевную болезнь Раскольникова, произносит: «Дым, туман, струна звенит в тумане...» Цитата из «Записок сумасшедшего» Н. В. Гоголя - «серый туман стелился под ногами; струна звенит в тумане...» — в произведении Достоевского метафорически выявляет глубину морального и психологического кризиса героя, совершившего преступление и постепенно утрачивающего связь с реальностью.

Свободное переложение, пересказ, перевод отдельных мотивов источника для создания символического комментирования эпизода. Л. Н. Толстой в «Отрочестве» воспроизводит пушкинское определение сошше П Гаи1 в признании Николеньки Ир- теньева: «Мое комильфо: состояло, первое и главное, в отменном французском языке и, особенно, в выговоре, второе условие были ногти длинные, очищенные и чистые, третье было умение кланяться, танцевать и разговаривать...» Достаточно обратиться к первоисточнику — «Евгению Онегину», чтобы понять, кто был для героя Толстого эталоном:

Он по-французски совершенно Мог изъясняться и писал, Легко мазурку танцевал И кланялся непринужденно...

Быть можно дельным человеком И думать о красе ногтей...

Указание на архетипический образ или общность портретной характеристики позволяет автору не давать подробного описания внешности и характера героя, отказаться от конкретизации душевных качеств персонажа, а при помощи литературной реминисценции представить психологический типаж.

Когда М. Ю. Лермонтов в характеристике доктора Вернера замечает, что он прихрамывал на одну ногу и в его облике было что-то демоническое, читателям не сложно соотнести его с байроническими героями. А уточнение — «молодежь звала его Мефистофелем» — позволяет дописать образ темой искусителя. Портрет Печорина, представленный с многочисленными психологическими подробностями в повести «Максим Максимыч», угадывается в описании внешности Литвинова из романа «Дым».

Травестирование оригинала: иногда соотнесение героя с литературным архетипом дается на ироническом уровне, определяется неискренность чувств одного из участников любовного конфликта. Татьяна Ларина открыла для себя характер Онегина. После посещения библиотеки героя она с ужасом заключает: «Уж не пародия ли он ?». Онегин показался Татьяне «лишь подра- жаньем» героям Байрона. С помощью близких текстовых решений в русской литературе снижается пафос образов в произведениях «Гамлет Щигровского уезда» И. С. Тургенева и «Леди Макбет Мценского уезда» Н. С. Лескова.

Герой Тургенева, подобно Гамлету Шекспира, сомневается в своем предназначении, однако общий контекст существования персонажа свидетельствует о трагикомичности его переживаний. Лесковская героиня своими поступками редактирует известный трагический конфликт, она вершит преступления не защищая чести мужа, а от скуки, пробудившей безудержность любовной страсти.

Цитирование Библии традиционно для русской литературы. Писатели трепетно относятся к вечным истинам и воспроизводят текст Священного Писания с абсолютной точностью, выделяя его композиционно (эпиграфы, чтение героями Евангелия, рассказывание притч), часто указывая источник. Цитаты из Библии предваряют поэму М. Ю. Лермонтова «Мцыри», романы «Анна Каренина» Л. Н. Толстого, «Бесы» и «Братья Карамазовы» Ф. М. Достоевского.

Обращение к Священному Писанию создает особые коды текста, намечает перспективы философского истолкования произведений и в то же время позволяет определить позицию авторов, наследующих мудрость Вечной Книги. Как говорил Л. Толстой, «только в Библии можно найти ответы на все вопросы в жизни человека». Примером непререкаемого авторитета Библии является композиционная организация эпиграфов в романе Ф. М. Достоевского «Бесы». Цитата из стихотворения Пушкина заканчивается вопросом, а мысль из Нового Завета звучит метафорическим ответом на него.

Книга как реконструкция контекста фабульной ситуации. Часто включение в повествование образа книги, разговора о ней или только указание на какие-либо действия с этой книгой позволяют читателю предположить символическую связь с известным литературным мифом. Творческое переосмысление образов Гамлета, Дон Кихота, Фауста чрезвычайно рельефно выражает целостность и динамику литературного процесса.

Данный тип литературной реминисценции выполняет функцию растолкования и предсказания сюжета. Например, Аглая кладет записку, написанную князем Мышкиным, в томик Сервантеса, а затем в другой сцене декламирует «Бедного рыцаря» Пушкина, тем самым указывая на общность характеров и судеб Мышкина и Дон Кихота.

Ассоциативное цитирование. В ряде произведений, например Ф. М. Достоевского, выстраивается ряд цитат, необходимых автору для постепенного комментирования душевного состояния героя. В «Исповеди горячего сердца» Мити Карамазова надрывный возглас — «Слава Вышнему на свете, Слава Вышнему во мне» — уступает место сомнению в смысле бытия. Горестно звучит некрасовский образ, порожденный созерцанием «мрака заблуждений»: «Не верь толпе пустой и лживой, забудь сомнения свои». Затем обожженная мыслью душа обращается к «божественному» Гете.

Герой осознает всю пропасть своего падения и потому способен на самый высокий нравственный взлет. Иллюстрацией процесса самоосмысления становится набор реминисценций. Цитата из Гете настраивает Алешу на снисходительное отношение к Мите, а затем наступает духовное умиротворение: стихотворение Майкова «Барельеф» реконструирует романтический пейзаж места действия и необычно восторженное состояние исповедующегося.

Сюжетные реминисценции также традиционны для романа. Писателями воспроизводится известная сцена из литературных предшественников. Это можно назвать уже ритуальной процедурой, характерной, например, для русской литературы. Сцена любовного объяснения «героя века» очень часто в отечественной словесности завершается проповедью или отповедью героя. Данная ситуация обрела символическое название в статье Н. Г. Чернышевского «Русский человек на гепёег-уош». Нерешительность «русского Ромео» обусловлена рецидивами поведения и самой характерологии «лишнего человека». Эта фабульная сцена впервые детально представлена А. С. Пушкиным в романе «Евгений Онегин», затем наследована романами И. С. Тургенева «Рудин», «Накануне» и повестями «Ася», «Затишье», гончаровскими «Обыкновенной историей», «Обрывом». В рассказах Чехова можно обнаружить разнообразные вариации на данную тему, представленные в контексте развития литературной традиции и полемики с ней.

Совмещение текста оригинала и перевода является редкой формой литературных реминисценций, продуктивной в аспекте совмещения тонких семантических значений различных языков, обнаруживаемых лишь при параллельном их использовании. Гончаров в романе «Обрыв» дает двойной эпиграф к роману Райского — и оригинал стихотворения Гейне «Смерть гладиатора», и его перевод, специально сделанный для этого произведения А. К. Толстым. К моменту публикации романа уже были известны другие поэтические переложения этого стихотворения. Первым его поэтическую интерпретацию дал Лермонтов. В 1857 году в журнале «Русское слово» был опубликован перевод А. Майкова, который писал: «Я старался передать тон и впечатление подлинника, нежели гоняться за буквенной верностью».

Позднее, в 1859 году печатается перевод А. Григорьева. В нем поэт пытался выразить метафорически «ключ к объяснению современного болезненно настроенного человека». Но Гончарова не устраивают оба перевода. В стихотворении Гейне писатель увидел нечто большее, чем критику романтического миросозерцания: он обнаружил там то близкое ему самому ощущение внутреннего трагизма человеческого бытия, которым пронизана заключительная часть романа. Писателю необходим был такой перевод стихотворения, эмоциональное звучание которого соответствовало бы драматической атмосфере финала произведения. В центре оказались теперь не судьбы отдельных героев — художника Райского или Веры, а, как признавался Гончаров, «общечеловеческие проблемы и страсти».

6-532

Синкретические культурные реминисценции объединяют текст словесности с другими видами искусства. Музыка, живопись, скульптура помогают авторам раскрыть образ, предложить его в ряде эмоциональных ассоциаций. «Крейцерова соната» Бетховена психологически комментирует состояние героя Л. Н. Толстого. И на структурном уровне обнаруживается совпадение композиционных мотивов, что свидетельствует о философско-эстетиче- ской общности этих произведений.

«Крейцерова соната» Бетховена для Толстого ассоциируется с символом веры в торжество духовных начал человека, с возможностью нравственного перерождения. Именно поэтому Поз- нышев почувствовал на себе воздействие музыки. Бетховенская соната «озвучивает» повесть Толстого. Музыкальное произведение, убежден писатель, не только облагораживает человека, оно будит в нем тайные чувства. Толстой писал: «...музыка — это большой соблазн». И герой, услышав, как его жена и Трухачев- ский самозабвенно исполняют «Крейцерову сонату», пришел в исступление: «Страшная вещь эта соната... Говорят, музыка действует, страшно действует... но не возвышающим, не принижающим душу образом, а раздражающим».

Пластические и живописные шедевры очень часто выступают в роли предметных знаков контекста. В ряде произведений они являются символом гармонии, источником драмы, в широком смысле — объектом категоричного обсуждения. Различаются трактовки образов статуй и картин художниками слова. Венера Милосская стала предметом полемики Г. Успенского с А. Фетом. Картины Рафаэля — один из аргументов в спорах Павла Петровича и Базарова.

Цитирование философских трактатов, научных теорий, авторитетных суждений, пословиц и поговорок, афоризмов определяет идейную позицию героя, может иллюстрировать образованность персонажа, а также использоваться в качестве снижения известной точки зрения либо полемики с ней. «Мировоззренческие» герои Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского, «идеологические» герои Тургенева используют в своей речи множество цитат, что свидетельствует об их эрудиции. Базаров и вовсе становится художественным воплощением теоретических постулатов Фохта и Бюхнера.

В. Г. Белинский писал: «Быть под влиянием великих мастеров и рабски подражать —• совсем не одно и то же: первое есть доказательство таланта, жизненно развивающегося, второе — бесталанности». Ярким примером использования такого типа литературных реминисценций можно считать произведения И. С. Тургенева. По словам К. К. Истомина, «глубокий знаток литературы, тонкий ценитель искусства и красоты, Тургенев весь сложный мир человеческой души, типов и характеров возводит к знакомым образам родной и чужой поэзии». Почти все произведения

Тургенева так или иначе соотносятся с творчеством Пушкина. Формы вовлеченности художественного пушкинского опыта в творчество Тургенева разные, но все они служат одному: расширению функциональных возможностей его произведений.

Иной аспект данного вида цитирования представлен словесностью на примере сатирических образов-персонажей, которые насыщают свою речь большим количеством цитат, как правило подчеркивающих их ограниченность и отсутствие собственных суждений. Этот прием характеризует речевое поведение героев М. Е. Салтыкова-Щедрина, А. П. Чехова, Тэффи, А. Аверченко.

Типологическое сближение персонажей с целью их апробации либо развенчания. Прием введения читателя в изображаемый мир через известные уже литературные образы углубляет художественную и смысловую многозначность произведения. Так, Тургенев в повести «Два приятеля» описывает быт и нравы семьи Тиходуевых, опираясь на ассоциативные впечатления читателей от «Евгения Онегина»: «Это очень препочтенное семейство. Старик служил полковником и был прекрасный человек. Жена его тоже прекрасная дама. У них две дочери, чрезвычайно любезные особы, воспитаны отлично: одна этак поживее, другая — потише... Словно семейство Лариных из «Онегина», — подумал Борис Андреевич».

Общность героев Пушкина и Тургенева свидетельствует о том, что и в 40-е годы XIX столетия эти литературные типы сохраняли свою актуальность для описания русской провинции. Прием типологического сближения персонажей «Евгения Онегина» и «Двух приятелей» служит символическим сигналом, настраивающим читателей на определенное восприятие героев и конфликта. Однако затем читательское ожидание, возникшее по аналогии с эмоционально-психологической тональностью образов Ольги и Татьяны Лариных, приходит в столкновение с сатирически сниженным изображением Пелагеи и Эмеренции Тиходуевых. Традиционное восприятие пушкинских образов разрушается, и они обретают в повести Тургенева дополнительную сатирическую нагрузку.

Чаще, однако, Тургенев прибегает к прямому цитированию Пушкина, когда предметом его изображения становится восприятие пушкинской поэзии читателями-персонажами. В повести «Затишье» включение пушкинских стихотворений «Анчар», «Кто знает край, где небо блещет...» и трагедии «Каменный гость» позволяет Тургеневу обозначить временные координаты повести и вовлечь читателя, апеллируя к его литературной памяти, в мир изображаемых событий. Функциональная роль произведений Пушкина в системе повествования «Затишья» выявляется не только на уровне сюжета, но и в характерологии, основанной на принципах самопредставленности персонажей. Особенно важны реминисценции в структуре раскрытия образов главных героев повести. Так, основным эмоциональным ключом в осмыслении внутреннего «превращения» Марьи Павловны служит пушкинский «Анчар».

Литературные реминисценции выполняют философскую и эстетико-утилитарную функцию, объединяют разновременной опыт культуры, подвергают аранжировке известные сюжетные построения, что в итоге приводит к созданию гипертекста словесности.

7. Виды литературных пародий

Пародия (с гр. рагосИа — букв, перепев) — комическое подражание. Обычно строится на нарочитом несоответствии стилистических и тематических планов художественной формы. Два классических вида пародий определяются задачей, которую ставит перед собой автор-пародист: бурлеск — низкий предмет, излагаемый высоким стилем, травестия — высокий предмет, излагаемый низким стилем. Первая известная пародия была написана еще в античности. В древности считали, что Гомер написал «Батрахомиомахию» («Войну мышей и лягушек»), где подвиги богов и героев предстали отраженными в кривом зеркале мира бестиариев. Однако эта версия не верна. Об этом писал М. Л. Гаспаров: «Двести лет назад вы прочли бы в учебниках, что «Войну мышей и лягушек» написал, конечно, сам Гомер. Сто лет назад вы прочли бы, что ее сочинили на два-три века позже, во время греко-персидских войн. Теперь вы прочтете, что она сочинена еще двумя веками позже, в александрийскую эпоху, когда люди уже научились думать и писать не по-гомеровски и посмеиваться над гомеровской манерой стало нетрудно. А впервые усомнились ученые в авторстве Гомера вот почему. В «Войне мышей и лягушек»... Афина жалуется, что кваканье лягушек не дает ей спать до петушиного пения. А петухи и куры появились в Греции только через двести лет после Гомера». М. Л. Гаспаров, таким образом, показывает не только то, как ошибались древние ученые, а представляет яркую иллюстрацию заблуждений целой эпохи, отсюда и проясняется разное отношение к жанру пародии и ее формам. Если, к примеру, Гомер пародирует свое великое создание, то он затевает интригу с читателем или разочаровывается в изложенных истинах. Если же знаменитый текст пародируется другим автором, то это есть выражение иронического отношения к миру прошлого, травес- тийный комментарий мотивов и образов.

Осмеяние может сосредоточиваться как на стиле, так и на тематике. Пародироваться может поэтика конкретного произведения, автора, жанра, целого идейного направления.

В начале XIX века пародия становится действенным способом ведения полемики. Примером может служить факт литературной борьбы, когда разгорелась война стилей между «архаистами» (членами общества «Беседа любителей русского слова») и «новаторами» (кружок «Арзамас»). «Арзамасцы» высмеивали стилистическую нормированность классицистов. Для утрирования прежних поэтических канонов они не только в пародиях и эпиграммах являли образцы эпатажной словесности, но и в поведении своем подражали манерам оппонентов. Заседания «Арзамаса» носили буффонадно-ритуальный характер: все члены кружка награждались шутливыми прозвищами, постоянным атрибутом заседаний был жареный гусь как метафора жертвоприношения. Таким образом они пародировали ритуальные формы собраний «Беседы» с царившей в ней служебно-сословной и литературной иерархией. Иронизируя над процедурой посвящения в обществе «Беседа», арзамасцы при вступлении в «братство» должны были прочитать «похвальную речь» своему «покойному» предшественнику из числа здравствующих членов «Беседы». «Похвальные речи» пародировали излюбленные «беседчиками» «высокие» жанры, витийственный слог, звуковую какофонию их поэтических опусов. Пародии часто писались коллективно.

Традиция коллективного творчества и литературного псевдонима возродилась в период обострения литературной полемики уже в 40-е годы XIX века. Начало этому процессу положили совместные пародии Н. Некрасова и И. Панаева, они публиковались под псевдонимом «Новый поэт». Маска «Нового поэта» позволяла критикам не только смело высказывать некоторые политические мысли, но и вести борьбу с поэтами «чистого искусства».

Позже рождается самый знаменитый образ пародиста Козьмы Пруткова (братья Алексей, Александр, Владимир Жемчуж- никовы и А. Толстой).

По характеру комизма пародия может быть юмористической, как, например, шутка Пушкина-лицеиста по поводу сочинения стихотворения на заданную тему. Сокурсник Мясоедов, отличавшейся исключительной глупостью, на уроке словесности написал о восходящем солнце:

Блеснул на западе румяный царь природы...

Дальше ничего не мог придумать. Попросил Пушкина помочь. Тот моментально докончил:

И изумленные народы Не знают, что начать: Ложиться спать Или вставать.

Пародия может быть и сатирической, со многими переходными ступенями. К примеру, пародии на стихотворения Фета. Одна из них — резкая строчка Тургенева, постоянно правившего стихотворения поэта: «Что-то где-то веет, млеет...»

Ю. Н. Тынянов в статье «Литературный факт» писал: «Каждый термин теории литературы должен быть конкретным следствием конкретных фактов». Так, пародия зарождается в искусстве как средство полемики, борьбы с устаревшими нормами или с традицией темы, жанра, стиля.

Ярким примером «конкретного факта», породившего и новые темы, и новые формы, и новые пародии, был роман Пушкина «Евгений Онегин».

Как и многие произведения Пушкина, «Евгений Онегин» вызывал противоречивые толки, часто едкие пародии. Например, Ф. Булгарин не мог удержаться, чтобы не написать «онегинской строфой» часть своей рецензии на седьмую главу, которую счел бессодержательной, бессюжетной и во всех отношениях пустой:

Ну как рассеять горе Тани? Вот как: посадят деву в сани И повезут из милых мест В Москву, на ярмарку невест! Мать плачется, скучает дочка: Конец седьмой главе — и точка!

Булгарина больше всего возмущал именно пародийный характер пушкинского романа. В названии романа, в эпиграфе ко всему тексту просматривается авторская ирония. «Благородное» имя Евгения уже было хорошо известно современникам по повести А. Е. Измайлова «Евгений, или Пагубные следствия дурного воспитания и сообщества». Евгений Негодяев сделался сатирической «маской» в моралистической литературе. Характеристика, данная Пушкиным герою в эпиграфе, ставила под сомнение подлинность тех качеств характера, которые отличали романтического героя: «Проникнутый тщеславием, он обладал сверх того еще особенной гордостью, которая побуждает признаваться с одинаковым равнодушием в своих как добрых, так и дурных поступках, — следствие чувства превосходства, быть может мнимого». Первая глава вызвала противоречивые суждения современников именно потому, что Онегин совсем не напоминал тех героев, которых знала литература. «Философ в осьмнадцать лет» презрительно относится к свету, «к жизни вовсе охладел», равнодушен к любви. И когда Татьяна заключает, что Онегин «пародия», «подражание», «москвич в гарольдовом плаще», автор подтверждает эту мысль сюжетом. В литературоведении подробно освещен вопрос о пародийных уровнях романа (язык и стиль, романтический герой, ситуация любовного свидания, чувственный мир и т. д.). Произведение Пушкина стало тем «литературным фактом», которое меняет представление о каноне, являет собой новый жанр; именно «Евгений Онегин» стал первым русским реалистическим романом и энциклопедией сюжетов, образов, типов.

Позже Д. Д. Минаев напишет остроумную пародию «Евгений Онегин» нашего времени. Роман в стихах», но уже не с целью осуждения слабых сторон пушкинского текста, а для того, чтобы представить нового «героя века» на известном литературном материале:

Мой дядя, как Кирсанов Павел, Когда не в шутку занемог, Он обливать себя заставил Духами с головы до ног...

Одной из самых известных и удачных пародий Минаева можно считать стихотворение «Холод, грязные селенья...».

Холод, грязные селенья, Лужи и туман. Крепостное разрушенье, Говор поселян. От дворовых нет поклона, Шапки набекрень И работника Семена Плутовство и лень. На полях чужие гуси, Дерзость гусенят, — Посрамлснье, гибель Руси, И разврат, разврат!..

Это пародия не столько на поэтический стиль Фета, сколько на его охранительные взгляды, которые казались поэтам некрасовской школы преступными. Их иронию питала и проза жизни поэта — прижимистого землевладельца, судившегося с крестьянами; на склоне лет — камергера, радовавшегося ключу на голубой ленте. А эстетам и сторонникам чистоты поэтического слова фетовские стихи казались бездарными. И. С. Тургенев так писал о Фете:

Я долго стоял неподвижно И странные строки читал; " И очень мне дики казались Те строки, что Фет написал. Читал... что читал, я не помню, Какой-то таинственный вздор; Из рук моих выпала книга — Не трогал ее я с тех пор.

Еще более резкая пародия была написана Тургеневым позже:

...И шепчут гор верхи: «Где Фет? Где тот поэт,

Чей стих свежей икры и сладостней конфет?»

Совсем иной смысл пародий Н. Вормса и Н. Добролюбова. В «Свистке» — сатирическом отделе журнала «Современник» — Добролюбов пародировал романтический пафос стихотворения «Шопот, робкое дыханье...». Он изобразил свидание в сугубо бытовом плане, сохранив внешние формы поэтического стиля Фета:

Абрис миленькой головки, Страстных взоров блеск, Распускаемой шнуровки Судорожный треск. Сладострастные объятья, Поцелуй немой, — И стоящий над кроватью Месяц золотой...

Н. Вормс обратил внимание на то, что в фетовском стихотворении любые строчки можно менять местами и произведение не утратит своего смысла:

Звуки музыки и трели, — Трели соловья, И под липами густыми И она, и я.

И она, и я, и трели, Небо и луна, Трели, я, она и небо, Небо и она.

Эту возможность изменять стих Фета без особой смысловой потери блистательно представил Д. Минаев в пародии-палинд- роме. Об этом уникальном случае жанровой игры М. Л. Гаспаров написал статью «Поэтика пародии», где доказал, что минаевский текст и композиционно, и тематически стройнее, интереснее фетовского оригинала.

Уснуло озеро; безмолвен черный лес; Русалка белая небрежно выплывает; Как лебедь молодой, луна среди небес Скользит и свой двойник на влаге созерцает. Уснули рыбаки у сонных огоньков; Ветрило бледное не шевельнет ни складкой; Порой тяжелый карп плеснет у тростников, Пустив широкий круг бежать по влаге гладкой.

Как тихо... Каждый звук и шорох слышу я, Но звуки тишины ночной не прерывают, — Пускай живая трель ярка у соловья, Пусть травы на воде русалки колыхают...

Вот пародия на это стихотворение Д. Д. Минаева (под псевдонимом Михаил Бурбонов):

Пусть травы на воде русалки колыхают, Пускай живая трель ярка у соловья, Но звуки тишины ночной не прерывают... Как тихо... Каждый звук и шорох слышу я.

Пустив широкий круг бежать по влаге гладкой, Порой тяжелый карп плеснет у тростников; Ветрило бледное не шевельнет ни складкой; Уснули рыбаки у сонных огоньков.

Скользит и свой двойник на влаге созерцает, Как лебедь молодой, луна среди небес. Русалка белая небрежно выплывает; Уснуло озеро; безмолвен черный лес.

Впечатление «подлинности» минаевского варианта достигается его зачином. «Пусть...» или «Пускай...» — характерный зачин в русской элегической лирике («Пускай толпа клеймит с презреньем...», «Пускай нам говорит изменчивая мода...» и т. д.). Это начальное «Пусть...» служит сигналом периодического синтаксиса. Последовательность образов подтверждается всей композицией текста и стремлением к постижению тишины. Как и во многих фетовских стихотворениях, движение образов передается через слуховые и зрительные ассоциации. Создается общее ощущение перехода от движения к покою. Направление взгляда автора и читателя: «вниз, на воду — в сторону и вверх — внутрь себя». Каждая строфа начинается движением вниз, а кончается движением внутрь, начинается с образа воды, а завершается образом души.

Наконец, развертывание текста на ритмическом уровне тоже аккомпанирует наметившейся композиции. В ритмике строки — вначале напряжение, а дальше его разрешение (дактилическая рифма). Стихотворение напечатано без отбивок между четверостишиями, одной непрерывной тирадой, и эта особенность вписывается в художественную систему основного образа.

Если в минаевском варианте пространство от строфы к строфе расширялось, то в фетовском оно сужается, и последовательность этого сужения становится основой композиции. В первой строфе в поле зрения озеро, обрамленное лесом, и небо. Во второй строфе — берег и рыбаки. В последней строфе — только авторское «я». У Минаева природа — засыпающая, застывающая, у Фета — оживающая и живущая сквозь видимый сон и покой. У Минаева жизнь сосредоточена в начальном «я» и затем постепенно ослабевает. У Фета жизнь растворена в природе.

Поток пародий на стихи Фета мелеет за пределами шестидесятых годов. Многократно осмеянные, черты его стиля оцениваются как достоинства новыми законодателями литературного вкуса. Литературная репутация Фета резко изменилась на рубеже XIX—XX веков, его вписали в свою родословную символисты. Для В. Брюсова, А. Блока, К. Бальмонта Фет — родной по духу поэт, мастер стиха, в чью школу они шли добровольно.

Воздействие пародии на читателя бывает самое различное. Часто читатель не воспринимает текст, где пародия на стиль или образ принципиально важна для автора, напротив, относится к образу с особой симпатией. Если Пушкин в романе «Евгений Онегин» явно иронизирует над Ленским-романтиком и над его образчиками лирических излияний, то для многих Ленский — несчастная жертва обстоятельств. Так, в либретто оперы Чайковского «Евгений Онегин» поэт с «душою прямо геттингенской» — главный герой, страстный и смелый. Точно так же потомки перестают улавливать пародийную природу пушкинских «повестей Белкина», поскольку воспринимается этот текст изолированно от современного ему контекста литературной борьбы. Ю. Тынянов в статье «Достоевский и Гоголь. К теории пародии» писал: «Незнакомство читателя со вторым планом... влечет лишение пародии ее пародичности».

Ученый отмечает, что следует различать стилизацию и пародию: «И та и другая живут двойной жизнью: за планом произведения стоит другой план, стилизуемый или пародируемый. Но в пародии обязательна невязка обоих планов, смешение их; пародией трагедии будет комедия (все равно, через подчеркивание ли трагичности или через соответствующую подстановку комического). При стилизации этой невязки нет, есть, напротив, соответствие друг другу обоих планов: стилизующего и сквозящего в нем стилизуемого».

Следует обратить внимание на факт самопародии. Известны такие перепевы собственных мотивов в лирике Н. Огарева. Например, его вариации на «Старый дом» и на стихотворение «Кабак». Чехов иногда прибегал к подобному приему. В пьесах он использовал уже известные по рассказам реплики, но они обретали пародийное звучание. В «Трех сестрах» звучит фраза «Он и охнуть не успел, как на него медведь насел», которая в рассказе «У знакомых» прочитывалась как выражение гибели «дворянских гнезд». Или реплика Чебутыкина «тара... ра... бумбия сижу на тумбе я» в сатирическом плане функционировала в рассказе «Володя большой и Володя маленький».

Пародия является действенным орудием критика. Популярность такого способа ведения литературной полемики приходится на 60-е годы XIX века. Салтыков-Щедрин, Достоевский пародировали своих идейных оппонентов. Писатели включали в свои романы образы-персонажи, которые в гротескном плане представляли отличительные черты поэтики писателя-оппонента. Так, Достоевский в образе Кармазинова («Бесы») представил карикатуру на Тургенева.

Расцвет пародии наблюдается в эпохи переломные, насыщенные борьбой литературных школ, направлений, группировок, отмеченных ломкой старых эстетических вкусов.

Тэффи говорила, что в традиции русской литературы было изображать «очищающий смех сквозь слезы», но в жизни чаще наблюдается «смех вместо слез». Это давало возможность авторам «Сатирикона» говорить о сложном просто и весело. Например, они написали свою «Всемирную историю», своеобразную пародию на официальные учебники, представили свою юмористическую интерпретацию исторического пути Европы. Они не хотели примириться только с одной официальной точкой зрения на историю, пытались разрушить иллюзию буржуазного благополучия и ставили под сомнение неизбежное торжество капитализма.

Своеобразным лозунгом буржуазности воспринималось в начале века стихотворение И. Северянина «Увертюра»:

Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!

Удивительно вкусно, искристо и остро!

Весь я в чем-то норвежском! Весь я в чем-то испанском!

Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо!

В группе девушек нервных, в остром обществе дамском

Я трагедию жизни претворю в грезофарс...

Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!

Из Москвы — в Нагасаки! Из Нью-Йорка — на Марс!

Это стихотворение резко пародировал Маяковский: «Ешь ананасы, рябчиков жуй! День твой последний приходит, буржуй!»; и в очень грустных тонах, словно ностальгию по прошлому, представил «Подражание Игорю Северянину» Дон-Аминадо:

Не старайся постигнуть. Не отгадывай мысли. Мысль витает в пространствах, но не может осесть. Ананасы в шампанском окончательно скисли, А в таком состоянии их немыслимо есть. Надо взять и откинуть, и отбросить желанья, И понять неизбежность и событий, и лет, Ибо именно горьки ананасы изгнанья, Когда есть ананасы, а шампанского нет. Что ж из этой поэзы, господа, вытекает? Ананас уже выжат, а идея проста: Из шампанского в лужу — это в жизни бывает, А из лужи обратно — парадокс и мечта!..

К 20-м годам XX века пародия как форма литературной полемики и как жанр утрачивает свою популярность. Не только цензурные запреты погубили «веселую поэзию». Художники не могли проявлять творческой индивидуальности, потому что «сердца их принадлежали партии». В литературе социалистического реализма стиль стал равен жанру. Достоинство произведения измеряется как можно более точным воспроизведением социалистической действительности. Пародистам не осталось материала, но более — свободы выбора.

Сборник «Парнас дыбом» вышел в Харькове в 1925 году. Это была яркая попытка последователей А. Потебни и А. Веселов- ского представить иллюстрацию к теории бродячих сюжетов. За основу взяты сюжеты «Жил-был у бабушки серенький козлик», «У попа была собака» и «Пошел купаться Веверлей», которые перелагались в разных стилях.

Вот пародия на стиль романсов А. Вертинского:

Куда же вы ушли, мой серенький, мой козлик, с бубенчиком на лбу и с лентой на рогах? Грустит ваш сад. Наннет-старушка плачет возле об умершей любви, о майских прошлых днях.

В последний страшный час я видел вас так близко, в далекий темный лес вас мчал кабриолет. Под тяжестью волка потом вы пали низко, лишь ножки и рога оставив для Наннет.

В 20-е годы формируется литературное Объединение реального искусства. Но «реальное» у обэриутов — антипод «реалистическому» лозунгу теоретиков соцреализма. Обэриуты воспринимали себя пародиями на героев писателей русской классической литературы. Их абсурдный мир — это попытка при помощи «перевернутого образа» представить весь ужас современности. Жизнь превращается в пародию на смерть. Для них демонстративно детский язык стиха — безжалостное разрушение классического поэтического слова. Д. Хармс преднамеренно пишет маленькие истории о жизни Пушкина, где представляет его самым обычным человеком. Он делает это потому, что люди привыкли почтительно произносить «Пушкин — гений», «Пушкин — наше все», не понимая истинного величия русского поэта, потому что они вовсе не знают его произведений. Сформировалась привычка видеть в Пушкине «авторитет как монумент». Но автора замечательных сказок и «Капитанской дочки» можно воспринимать как своего современника. Д. Хармс приближал Пушкина к людям. Он так писал о нем: «Как известно, у Пушкина никогда не росла борода. Пушкин очень этим мучился и всегда завидовал Захарьину, у которого, наоборот, борода росла вполне прилично. «У него — растет, а у меня — не растет», — частенько говаривал Пушкин, показывая ногтями на Захарьина. И всегда был прав».

В современном литературоведении за Маяковским закрепилось прежде всего представление как о поэте-новаторе, который в своем творчестве воплотил лозунг футуристов «сбросить с корабля современности» все прежние представления о поэтическом творчестве. О. Б. Кушлина в книге «Русская литература XX века в зеркале пародии» пишет: «Приказом по армии искусств все его творчество превратилось в одно монолитное «ХОРОШО», а сам он — в тоскливое наказание поколений советских школьников. «Памятник» Маяковскому замазан сегодня столькими слоями красной краски, что непонятно — из бронзы он или из гипса».

Все же ошибочно было бы утверждать, что Маяковский не стоял в ряду великих поэтов русской литературы, что его творчество не повлияло на развитие поэтических форм. Даже эпиграмма Ю. Тынянова, где Маяковский представлен в ряду выдающихся художников слова, свидетельствует об эпохальности его творчества:

Оставил Пушкин оду «Вольность», А Гоголь натянул нам «Нос», Тургенев написал «Довольно», А Маяковский «Хорошо-с».

Если поэт заслуживает эпиграмм и пародий — это уже свидетельство его гениальности. Сколько пародий было написано на стихотворения Фета! А ведь именно его «безглагольность» стала традиционным средством художественной выразительности, например в поэзии Дон-Аминадо или Бальмонта.

Маяковский и сам не раз пародировал гениальные творения русской литературы. В его поэме «Хорошо» представлен диалог двух культур: дворянской и пролетарской. Парафразы создают пародийную атмосферу, но не умаляют поэтических образов Пушкина. Изучение пародий на произведения Маяковского позволяет читателю увидеть всю оригинальность его поэтики.

В 60-е годы XX века обнаруживается всплеск пародийных текстов, так как «волна свободы» дает возможность поэтам переосмыслить то, что стало традиционным или обязательным.

Стиль жизни митьков, их поэтическое творчество возрождает традиции обэриутов. Демонстративно грубое слово, примитивные иллюстрации к столь же примитивным стихам позволяют поэтам снижать нормы классической культуры, обнаружить поэзию в обыденности.

Эволюция поэзии совершается не только путем изобретения новых форм, но и с помощью пародийного переосмысления культурного наследия.

Контрольные вопросы и задания

1. Что такое язык и что такое речь?

2. Чем отличается речь разговорная от художественной?

3. В чем отличие стихотворной речи от прозаической?

4. Охарактеризуйте свойства художественной речи.

5. Какие средства художественной изобразительности и выразительности вы знаете?

6. Что следует понимать под образностью художественной речи и какими средствами языка создается образность?

7. Расскажите о лексических средствах образности языка и их функции в художественной речи.

8. Дайте определение тропа и перечислите его разновидности.

9. Определите образно-эстетические возможности видов тропа.

10. Назовите основные стилистические фигуры и дайте их определения.

11. Что такое интонация? В чем ее роль?

12. Каково значение звуковой организации речи в художественном произведении? Покажите связь звукозаписи с содержанием произведения.

13. В чем состоят особенности синтаксической организации поэтической речи?

14. Назовите художественные приемы поэтического синтаксиса в произведении.

15. Почему образ — это единичный предмет, содержащий в себе обобщение?

16. Чем отличается тип от характера?

17. Есть ли разница между понятиями «персонаж», «образ», «характер»?

18. Какие понятия в терминологическом ряду «персонаж», «характер», «тип» относятся к категории формы, а какие — к содержанию произведения?

19. Какая стилистическая фигура выражает резкое противопоставление образов?

20. Где и когда поэтические фигуры получили первое теоретическое обоснование?

21. Какую функцию выполняют синтаксические приемы?

22. Как риторические фигуры выражают пафос произведения?

23. Какими способами создается «партитура стиха»?

24. Как реминисценция связана с жанром пародии?

25. Какие виды реминисценций можно обнаружить в художественном произведении?

26. Что такое интертекстуальная цитата?

27. Как в художественном произведении проявляется символический контекст реминисценций?

28. Является ли эпиграф разновидностью реминисценций?

29. Что такое сюжетные реминисценции?

30. Почему некоторые цитаты даны в тексте с нулевыми ссылками?

Литература

Абрамович Г. Л. Введение в литературоведение. М., 1979; Аверинцев С. С. Историческая поэтика: Литературные эпохи и типы художественного сознания. М., 1994; Бройтман С. Н. Русская лирика XIX — начала XX века в свете исторической поэтики. Субъектно-образная структура. М., 1997; Введение в литературоведение: Учебник/Под ред. Г. Н. Поспелова. М., 1988; Введение в литературоведение: Хрестоматия/Под ред. П. А. Николаева. М., 1997; Введение в литературоведение. Литературное произведение: основные понятия и термины/Под ред. Л. В. Чернец. М., 1999; Виноградов В. В. О теории художественной речи. М., 1971; Виноградов В. В. О языке художественной прозы: Избр. труды. Т. 5. М., 1980; Виноградов В. В. Стилистика. Теория поэтической речи. Поэтика. М., 1963; Винокур Г. О. Филологические исследования: Лингвистика и поэтика. М., 1990; Гей Н. К. Художественность литературы. Стиль. Поэтика. М., 1975; Головенченко Ф. М. Введение в литературоведение. М., 1964; Гореликова М. И., МагомедоваД. М. Лингвистический анализ художественного текста. М., 1989; Григорьев В. П. Поэтика слова. М., 1979; Давыдова Т. Т., Пронин В. А. Теория литературы. М., 2003; Есин А. Б. Принципы и приемы анализа литературного произведения. М., 1998; Жирмунский В. М. Введение в литературоведение. СПб., 1996; Кожевникова Н. А. Лингвистика и поэтика. М., 1979; Краткая литературная энциклопедия. Т. 1—9. М., 1962—1978; Краткий словарь литературоведческих терминов. М., 1985; Ладыгин М. Б. Основы поэтики литературного произведения. М., 2002; Литературная энциклопедия терминов и понятий. М., 2001; Литературный энциклопедический словарь. М., 1987; Лот- ман Ю. М. Анализ поэтического текста. Л., 1972; Одинцов В. В. Стилистика текста. М., 1980; Основы литературоведения/Под ред. В. П. Мещерякова. М., 2000; Потебня А. А. Теоретическая поэтика. М., 1990; Современный словарь-справочник по литературе. М., 1999; Тимофеев Л.И. Основы теории литературы. М., 1976; Томашевский Б. В. Стилистика и стихосложение. Л., 1959; То- машевский Б. В. Теория литературы. Поэтика. М., 1996; Федотов О. И. Введение в литературоведение. М., 1998; Фесенко Э. Я. Теория литературы. Архангельск, 2001; Фридлендер Г. М. Исследования по поэтике и стилистике. Л., 1972; Чернец Л. В., Семенов В. Б., Скиба В. А. Школьный словарь литературоведческих терминов. М., 2002; Шанский Н. М., Махмудов Ш. А. Филологический анализ художественного текста. СПб., 1999; Энциклопедический словарь для юношества. Литературоведение от «А» до «Я». М., 2001; Эткинд Е. Г. Материя стиха. Париж, 1985; Эткинд Е. Г. Проза о стихах. СПб., 2001; Якобсон Р. О. Работы по поэтике. М., 1987; Потебня А. А. Эстетика и поэтика. М., 1976; Ле- видов А. М. Автор — образ — читатель. Л., 1983; Поспелов Г. Н. Вопросы методологии и поэтики., М.1983; Якобсон Р. Работы по поэтике. М., 1987; Кожи- нов В. В. Слово и образ. М., 1964; Федотов О. И. Начала литературоведческого труда. М., 1977; Тимофеев Л. И. Основы теории литературы. М., 1972; Квятков- ский А. Поэтический словарь. М., 1966; Винокур Г. О. О языке художественной литературы. М., 1991; Благой Д. Д. Мысль и звук в поэзии. Славянские литературы. М., 1973; Борев Ю. Б. Эстетика. М., 1967; Виноградов И. А. О теории художественной речи. М., 1971; Введение в литературоведение: Хрестоматия/Под ред. П. А. Николаева М. 1997; Лихачав Д. С. Стиль как поведение. Современные проблемы литературоведения и языкознания. М., 1974; Томашевский Б. В. Теория литературы. Поэтика. М., 1996; Жирмунский В. М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л., 1977; Томашевский Б. В. Стилистика. Л., 1983; Теория литературы. Основные проблемы в историческом освещении. М; Виноградов В. О языке художественной литературы. М„ 1959; Недошивин Г. Очерки теории искусства. М., 1958; Дремов М., Ремов А. Художественный образ. М., 1961; Ефимов А. О языке художественных произведений. М., 1954; Томашевский Б. Язык и стиль. М., 1952; Томашевский Б. Теория литературы. 6-е изд., М., 1931; Поспелов Г. Н. Теория литературы. М., 1940; Сорокин В. И. Теория литературы. М., 1960; Виноградов И. И. Теория литературы. М., 1935; Тимофеев Л. И. Теория литературы. М., 1963; Абрамович Г. Введение в литературоведение. М., 1953; Тимофеев Л., Венгеров И. Краткий словарь литературоведческих терминов. М., 1955; Литературная энциклопедия. Словарь литературных терминов: В 2 т. М., 1925; Краткий словарь иностранных слов. М., 1951; Краткий словарь по эстетике. М., 1963; Квятковский А. П. Словарь поэтических терминов. М., 1940; Краткий философский словарь. М., 1940; Добролюбов Н. Избранные философские произведения: В 2 т. М., 1948; Поспелов Г. И. Проблемы исторического развития литературы. М., 1978; Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М., 1994; От мифа к литературе. М., 1993; Ястребов А. А. Слово: воплощенное бытие. М., 1994; Кристева Ю. Избранные работы. М., 1999; Смирнов И. П. Порождение интертекста. СПб., 1997; Якобсон Р. О. Работы по поэтике. М., 1993; Гаспаров Б. М. Литературные лейтмотивы. М., 1994.

 

Глава III ТЕКСТОЛОГИЯ

1. Предмет и задачи текстологии

Текстология — область филологической науки об истории текстов и принципах их издания; текстов, прежде всего, литературных и фольклорных, но также и научных, если были связаны с исследованием литературы, фольклора и языка. У рукописей, как и у книг, своя судьба, своя история. Текстология изучает рукописи, прижизненные и посмертные издания литературных произведений, дневников, записных книжек, писем; записи устного народного творчества.

В зависимости от объекта исследования различают отрасли текстологии: текстология античности, Средневековья (медиевис- тическая), фольклора, восточных литератур, литературы Нового времени, исторических и лингвистических источников. Такое разнообразие не мешает считать науку единой.

В системе филологических знаний текстология занимает вполне определенное и самостоятельное место. Она тесно связана с теорией и историей литературы, служит основой для литературоведения и исторического источниковедения.

«Текстология, в частности исследование и расшифровка черновых рукописей, — писал С. М. Бонди, — принадлежит к числу тех дисциплин, объединяемых собирательным понятием «литературоведение», которые стоят ближе всего к тому, что мы называем точными науками. Выводы текстологических исследований менее всего могут быть произвольными и субъективными. Аргументация необходима строго логичная и научно убедительная»1.

Текстология — это наука об истории текстов, она рассматривает тексты исторически. «Текстология анализирует текст не только в его пространственных измерениях и в окончательно сложившемся виде, но и во временном отношении, то есть диахронически»2. История текста — его возникновение и развитие — связывает текстологию с философской категорией историзма.

7-532

Изучение истории памятника на всех этапах его существования дает представление о последовательности истории создания текста. В истории текста отражены закономерности художественного мышления автора, его личность и мировоззрение, индивидуальность и творческая воля.

 

Историю текста необходимо рассматривать и изучать как единое целое. Соотношение исторического и теоретического — важный принцип научной критики текста.

Практическое применение текстологии заключается в научном издании литературного памятника, основанном на предварительном всестороннем изучении истории его текста.

Споры, возникавшие много раз, о том, является ли текстология наукой или вспомогательной дисциплиной, имеют не только терминологический характер; они проясняют научный потенциал текстологического исследования и перспективы развития этой отрасли знаний. Правильный ответ на вопрос о значении текстологии заключается в анализе ее связей с филологической наукой. Вспомогательные дисциплины необходимы в научных изысканиях, однако они утрачивают свое значение и смысл, если теряют связь с наукой. Текстология же, как отмечал Н. Ф. Бельчиков, «определенно имеет научную основу, руководствуется научным методом, участвуя в решении вопросов, необходимых для развития литературоведческой мысли»3.

2. Европейская текстологическая наука

История европейской текстологической науки прослеживается с древнейших времен, включает несколько основных этапов и тесно связана с развитием общественной жизни, науки и культуры.

В античной филологии текстологические методы и приемы активно использовались в исправлении, толковании и комментировании текстов. Ранний этап развития «библейской критики» связан с именами Цельса, Порфирия, Оригена. Основываясь на их практическом опыте, «библейская критика» в последующие периоды стала приобретать научный характер и к XVII—XIX векам заложила основу принципов научного анализа библейских книг (Б. Спиноза, И. С. Землер, Г. В. Ф. Гегель, Д. Ф. Штраус).

Эпоха Возрождения, сформировав новое историческое сознание, укрепила связь текстологии с науками гуманитарной сферы. Основателями европейской текстологии Нового времени считаются Р. Бентли, X. Порсон, И. Рейске, Фр.-А. Вольф, Г. Герман.

В XIX веке немецкая историко-филологическая школа внесла свой значительный вклад в развитие текстологической науки.

Основное внимание было сосредоточено на изучении источников, однородных мотивов, выявлении «архетипа». Берлинский профессор И. Беккер (1785—1871) разработал критический метод в подготовке изданий греко-римских классиков. А его последователь — немецкий историк Леопольд фон Ранке (1795—1886) — применил метод Беккера к обширной области исторических исследований.

Немецкая текстологическая школа базировалась преимущественно на исследовании древних литературных памятников. Основоположником новейшей филологической критики текста стал Карл Лахман (1793—1851). Ему принадлежит теория «общих ошибок», выявление которых указывало на сходное происхождение рукописей. Теория К. Лахмана отличалась устойчивыми нормами и строгой методикой; она строилась на количественном соотношении деталей. Приемы критической обработки античных текстов К. Лахман применил и к литературе немецкого Средневековья.

Использование принципов текстологического исследования в изучении литературы Нового времени было введено немецкой текстологической школой М. Бернайса и В. Шерера. Идеи К. Лахмана получили развитие также и в трудах Пражской текстологической школы. Ее научная теория и практическая деятельность развивались преимущественно в историко-филологическом направлении текстологии.

Однако механистическая теория К. Лахмана не была универсальной. С ее критикой выступил Ш. Бедье.

Механистическая теория отдавала предпочтение хронологически раннему тексту, считая, что он «искажается» в позднейших списках. Применительно к новой литературе «незагрязненными» считались автографы и первые публикации. Сторонники механистической теории ратовали за внесение в позднее авторизованный текст всех замеченных при переходе от автографа к копии разночтений.

С середины XIX века заметно усилилось внимание к текстологии во Франции. XX век был ознаменован появлением текстологической научной школы Г. Лансона, активной деятельностью парижского Института истории древних текстов.

В начале 1970-х годов во Франции зародилось и начало активно развиваться молодое текстологическое направление — генетическая критика. Основным центром развития генетической критики стал парижский Институт современных текстов и рукописей (1ТЕМ).

Философская база этой текстологической школы — рожденная XX веком теория относительности, которая во многом и объясняет взгляд генетической критики на текст и его историю. В центре внимания — происхождение, движение текста, воспроизведение всех этапов его создания в процессе письма, без предпочтения какой-либо одной из его редакций. Последний авторский текст не имеет преимуществ перед первоначальным черновиком; просто — разные стадии. «История текста иногда столь сильно отличается от конечного результата, что часто в ней следует видеть особую форму (а точнее — особые формы) произведения, которые не могут рассматриваться в категории конечной целесообразности, но, напротив, отвечают логике различных, сталкивающихся между собой возможностей»'.

Генетическая критика значительно расширяет проблематику исследования и сферу своих интересов, обращаясь к сущности процесса письма: «не только генезис текста, но и генезис мысли»4. В свою очередь, это расширяет и объект генетической критики: «не только литературный текст, но и текст вообще»5. Это предполагает неизбежный синтез различных наук: лингвистики, истории, культурологии, психологии, медицины, математики и т. д.

«Применительно к классическим формам искусства Нового времени, русскому XIX веку в частности, генетическая критика очень нужна, но недостаточна, — заметила Л. Д. Громова- Опульская. — Уравнивая в правах рукописный и печатный текст, черновики и окончательные результаты, мы рискуем стать разрушителями самой культуры»6.

3. Текстология в России

Русская литература XI—XVII веков — литература по преимуществу рукописная. Это определило главные особенности создания, распространения и бытования ее многочисленных памятников. Переписка книг неизбежно вела к тому, что памятники древнерусской литературы теряли устойчивый текст, обрастая новыми и новыми редакциями. Чем дольше длилась жизнь литературного памятника, тем, как правило, больше появлялось его редакций, в которых отражались требования жизни, литературные вкусы, мастерство (или его отсутствие) переписчика.

Первыми текстологическими опытами в России можно считать «исправление», систематизацию и описание рукописных книг в XVI—XVII веках; например, описи книг Иосифо-Воло- коламского монастыря и книг патриарха Филарета, описание рукописей Кирилло-Белозерского монастыря (конец XV века).

Петровские времена отмечены большим интересом к древнерусской письменности. Как известно, указом 1722 года было велено собирать и привозить в столицу летописи, степенные книги, хронографы. С учреждением в 1724 году в Петербурге Академии наук началось освоение древних памятников русской истории. Много в этой области сделали академики Г. Ф. Миллер и Авг. Л. Шлёцер. Изготовленные с научными целями копии памятников письменности сохраняются до наших дней в «портфелях Миллера» (Российский государственный архив древних актов — РГАДА); их ценность особенно велика в тех случаях, когда сам памятник утрачен.

К систематической эдиционно-текстологической работе приступили позже. В числе первых опытов русской научной исторической критики — издания Несторовой летописи (И. С. Барков и И. К. Тауберт; 1761), «Русской правды» (Авг. Л. Шлёцер; 1767). «Опыт исторического словаря о российских писателях» (1772), объединивший сведения о 300 авторах, начиная с древнейших времен, подготовил Н. И. Новиков. Им же создана «Древняя российская вивлиофика»; в 1773—1774 годах она вышла в 10 томах, в 1788—1791 годах — в 30.

Новый этап был связан также и с развитием авторского начала в литературе. Эдиционные достижения европейской книжной культуры, ее опыт и приемы были применены в изданиях сочинений Феофана Прокоповича (С. Ф. Наковальнин; 1760— 1765), А. Д. Кантемира (И. С. Барков и И. К. Тауберт; 1762), М. В. Ломоносова (арх. Дамаскин Семенов-Руднев; 1778), А. П. Сумарокова (Н. И. Новиков; 1781—1782).

Первые десятилетия XIX века отмечены развитием русской текстологической мысли, в значительной мере обогатившей библиографические и книговедческие исследования древнерусских исторических и литературных памятников. Этот процесс существенно повлиял на возникновение фольклористики — текстологической обработки записей произведений устного народного творчества. Вопрос о самобытности русской культуры, как в письменном, так и в устном ее выражении, в числе первых ввели в круг научных проблем А. X. Востоков, И. М. Борн, М. Н. Макаров.

«Слово о полку Игореве» — открытие, публикация и утрата оригинала — дало основание обстоятельным изысканиям, преимущественно текстологического свойства, а также сопоставлениям произведений народной поэзии с историческими и литературными памятниками древнерусской письменности.

Собиранием рукописей, их изучением и описанием активно занимались граф Н. П. Румянцев и сотрудники его кружка К. Ф. Калайдович, митрополит Евгений Болховитинов, А. X. Вос- токов, П. М. Строев. Текстология древнерусских памятников заметно обогатилась их археографическими трудами. Учрежденная в 1834 году Археографическая комиссия не только разбирала и систематизировала собранные в экспедициях рукописи; результатом ее самостоятельной научной работы стало «Полное собрание русских летописей» (1841). В 1861 году рукописное собрание Н. П. Румянцева было перевезено из Петербурга в Москву и положило начало Румянцевскому музеуму (ныне Российская государственная библиотека — РГБ). В изданиях Археографической комиссии начали применяться результаты точных лингвистических и палеографических исследований. А. X. Востоков подготовил образцовое «Описание русских и славянских рукописей Румянцевского музеума» (1842), издал Остромирово Евангелие (1843). Трудами митрополита Евгения Болховитино- ва были составлены справочные издания: «Словарь исторический о бывших в России писателях духовного чина» (1818; 1827) и «Словарь русских светских писателей, соотечественников и чужестранцев, писавших в России» (1838; 1845).

В начале 1830-х годов в отечественном источниковедении возникла «скептическая школа», многими нитями связанная со взглядами Авг. Л. Шлёцера. Главой школы выступил М. Т. Ка- ченовский. Его метод исторического исследования строился на убеждении, что не всякому свидетельству древнего памятника можно верить. Скептицизм (то есть критическое и очень серьезное сравнение текстов, «критика свидетельств»') заключал в себе как безусловные достоинства, так и очевидные недостатки. Критическая мысль М. Т. Каченовского способствовала совершенствованию методов исследования повествовательных источников, приучала оценивать каждый факт с точки зрения внутренней достоверности и соответствия общим законам исторического развития. В то же время сторонники школы успешно доказывали баснословность многих известий русских летописей, склонялись к перечеркиванию киевского периода русской истории лишь на том основании, что повествующие о нем документы сохранились не в ранних, а в более поздних списках XIII—XIV веков.

Применительно к литературным источникам идеи Авг. Л. Шлёцера развил М. П. Погодин. Настаивая на изучении всех вариантов текста, пользуясь приемом аналогии, он доказал ошибочность многих конкретных выводов «скептиков». В подходе к литературному материалу М. П. Погодин успешно применил анализ общеисторических и общенациональных условий возникновения, бытования и распространения памятника.

Уроки М. П. Погодина, как надо «читать и разбирать старинные рукописи»7, в свою очередь развил Ф. И. Буслаев. Крупнейший представитель русской мифологической школы разработал идею неразрывности языка и мифа, языка и народного предания. О диссертации Ф. И. Буслаева «О влиянии христианства на славянский язык. Опыт истории языка по Остромирову Евангелию» (1848) А. Н. Пыпин писал, что «это был первый опыт применить сравнительное и историческое языкознание к древностям славянского языка, откуда извлекалась бытовая картина такой далекой поры, на исследование которой подобным путем еще никогда не покушалась русская наука»8. Впоследствии Ф. И. Буслаев подробно изложил свои научные воззрения в капитальном двухтомном труде «Исторические очерки русской народной словесности и искусства» (СПб., 1861).

Мифологическая школа и пришедшая ей на смену теория литературного заимствования значительно расширили историко-литературные знания, стали важным, поворотным этапом в развитии русской науки о литературе, который А. Н. Пыпин точно охарактеризовал «научно-литературной реакцией»3. Соединив точные текстовые исследования с широкими истори- ко-литературными обобщениями, они дали начало ведущим направлениям литературоведческой мысли XIX века — истори- ко-культурному и сравнительно-историческому.

Историзм как научный принцип неизменно предполагает изучение явлений в развитии; как новое слово в науке в середине XIX века он отвечал потребностям времени и приобретал прочное основание. Овладение историческим подходом к предмету изучения было присуще всем отраслям филологических знаний.

Фольклористы А. Н. Афанасьев, П. Н. Рыбников, П. И. Якуш- кин в своих трудах стремились к расширению вариантного состава материалов, обновляли методы их собирания. Практическая основа изданий сборников устного народного творчества придавала принципам их текстологической обработки самостоятельное теоретическое значение.

 

1 Буслаев Ф. И. Мои воспоминания. М., 1897. С. 128.

2 Пыпин А. Н. История русской этнографии. СПб., 1891. Т. 2. С. 80.

3 Пыпин А. Н. История русской литературы. СПб., 1898. Т. 1. С. 39.

 

Настойчивее стала обращать на себя внимание ученых новая и новейшая литература. Вырабатывался исторический взгляд на литературное наследие писателей XVIII и XIX веков. Одним из первых о том, что для развития современной национальной культуры необходимы «критические разборы книг, отдельно и ежегодные обозрения литературы вообще»9, заговорил на страницах «Московского телеграфа» Н. А. Полевой. Он «первый обратил критику на все важнейшие современные предметы»10. Продолжение большинства его идей — в литературно-критической деятельности В. Г. Белинского. Задуманный в 1841 году В. Г. Белинским и частично осуществленный им в циклах статей труд «Критическая история русской литературы» был нацелен на противопоставление условно-эстетического взгляда на отдельные литературные произведения новому, историческому на все наследие писателя в его творческой полноте и хронологической последовательности.

Эдиционная культура заметно развивалась и достигла в России к середине XIX века высокого уровня. Этому во многом способствовала сложившаяся организация академической издательской деятельности. «Известия Академии наук по Отделению русского языка и словесности» (1852—1863) и «Ученые записки II Отделения Академии наук» (1854—1863) стали образцовыми филологическими журналами не только для своего времени. Отделение этнографии при созданном в 1845 году в Петербурге Императорском Русском географическом обществе своими добротными изданиями также участвовало в общем процессе развития отечественной издательской культуры.

В деле публикации памятников древней и новой литературы неоценимы заслуги Ф. И. Буслаева и Н. С. Тихонравова. Ими был создан образцовый для своего времени тип научного издания. Сравнительно-исторический метод филологических исследований разработал А. Н. Веселовский, что также имело громадное значение для совершенствования методики текстологического анализа.

Применительно к новой литературе на раннем этапе развития русской текстологической науки было заметно подражание опыту классической филологии. Но вскоре начались поиски собственных методов; связано это было с серией научно-крити- ческих изданий.

В 1851 году П. В. Анненков начал подготовку первого в России научно-критического издания Сочинений А. С. Пушкина (Т. 1—7. СПб., 1855—1857). Текстологический анализ рукописей поэта, доступ к которым был получен у Н. Н. Ланской, лег в основу историко-литературного изучения творчества А. С. Пушкина. Параллельно П. В. Анненков создал еще один труд: «Материалы для биографии Пушкина» (1855). Оба издания составили комплексное исследование. Научное новаторство П. В. Анненкова высоко оценили Н. Г. Чернышевский, Н. А. Добролюбов, Н. А. Некрасов, И. С. Тургенев и др.

Во многом трудами П. В. Анненкова издано «Первое собрание писем И. С. Тургенева. 1840-1883 гг.» (СПб., 1884). Перед смертью писатель разрешил Анненкову пользоваться своим архивом и разбирать корреспонденцию. Первые публикации писем И. С. Тургенева — «Шесть лет переписки с И. С. Тургеневым. 1856—1862» (Вестник Европы. 1885. № 3, 4) и «Из переписки с И. С. Тургеневым в 60-х гг.» (Вестник Европы. 1887. №1,2) — были подготовлены также П. В. Анненковым.

Образцовым для последующих текстологов новейшей русской литературы стало издание Сочинений Г. Р. Державина (Т. 1—9. СПб., 1864—1883), подготовленное исследователем русской литературы XVIII—XIX веков Я. К. Гротом. В него, помимо основных текстов, вошли материалы архива писателя — в виде вариантов и ранних редакций произведений. Тома были снабжены подробным историко-литературным, биографическим и реальным комментарием, разветвленным справочным аппаратом. Том 8 составила биография поэта, написанная Я. К. Гротом. Впервые в русской издательской практике в том 9 вошел «Словарь к стихотворениям Державина». Это издание сочинений Г. Р. Державина до настоящего времени является наиболее полным. Новые эдиционные принципы Я. К. Грот применил еще раз в подготовленном им издании Сочинений и писем И. И. Хем- ницера (СПб., 1873).

В числе научных изданий последних десятилетий XIX — начала XX века сочинения К. Н. Батюшкова (Л. Н. Майков и В. И. Сайтов; 1885—1887), М. Ю. Лермонтова (П. А. Вискова- тов; 1889-1891), Н. В. Гоголя (Н. С. Тихонравов; 1889-1890), М. В. Ломоносова (М. И. Сухомлинов; 1891 — 1902), Кольцова (А. И. Лященко; 1911), Е. А. Баратынского (1914—1915), А. С. Грибоедова (Н. К. Пиксанов; 1911 — 1917). Их научную ценность определил принцип соблюдения творческой воли писателя, которого по возможности строго старались придерживаться составители.

Опора на фактический материал и изучение широкого литературного фона, наблюдавшиеся с середины XIX века, давали ощутимые в науке результаты. Потребность в библиографических, фактографических, источниковедческих разработках способствовала появлению и успешному развитию «библиографического» направления филологической отрасли знаний. По-новому стало осознаваться значение библиографии: «Без предварительной библиографической работы невозможна история литературы без истории литературы ни одна наука не может рассчитывать на верный успех»11, — писал в 1858 году видный петербургский библиограф Р. И. Минцлов. В это же время В. И. Межов вел систематическую библиографию русских книг, составившую впоследствии его знаменитый труд «История русской и всеобщей словесности» (1872).

Выявление достоверных фактов, их исторический анализ были принципиальной установкой научной школы, которую возглавили В. И. Сайтов и Л. Н. Майков, считавший себя учеником И. И. Срезневского (его идеи он продолжил в своих работах текстологического и библиографического свойства). Трудами ученых в 1885-1887 годах издано Собрание сочинений К. Н. Батюшкова. Впоследствии намеченное историко-фактической (так называемой майковско-саитовской) школой направление архивных поисков, работы с источниками, биографиями, генеалогиями значительно развил Б. Л. Модзалевский.

Знаменитая картотека, составленная Б. Л. Модзалевским, состоит из 165 тыс. карточек и хранится в Отделе рукописей Пушкинского Дома. Как знаток и исследователь биографии и генеалогии русских деятелей ХУШ-Х1Х веков особенно ценный вклад Модзалевский внес в изучение декабризма - такими справочными изданиями, как «Архив Раевских», «Архив декабриста С. Г Волконского», «Алфавит декабристов» (совместно с А. А. Сиверсом). Высшим достижением академического пушкиноведения стали подготовленные Б. Л. Модзалевским комментированные издания: «Пушкин. Письма» и «Пушкин. Дневник 1833—35» (М.; Пг., 1923).

Систематизация накопленного филологической наукой материала по истории русской словесности дала на рубеже XIX— XX веков много справочной литературы, в том числе известные труды С. А. Венгерова «Источники словаря русских писателей» (I. 1-4. СПб., 1900-1917), «Критико-биографический словарь русских писателей и ученых (От начала русской образованности до наших дней)» (Т. 1-6. СПб., 1886-1904); капитальную работу А. В. Мезьер «Русская словесность с XI по XIX столетие включительно. Библиографический указатель произведений русской словесности в связи с историей литературы и критикой Книги и журнальные статьи» (Ч. 1—2. СПб., 1899—1902)

Таким образом, основные принципы русской классической текстологии определились к началу XX века — на базе уже имевшегося к этому времени колоссального эдиционного опыта и критического пересмотра позиций западноевропейской формалистической текстологии.

4. Текстология новой русской литературы

Петербургская академия наук к началу XX века стала передовым центром текстологических исследований. В ее рамках сформировались две самостоятельные текстологические школы, которые возглавили А. А. Шахматов и В. Н. Перетц, — школы по сути очень близкие, занимавшиеся проблемами изучения текста в его истории и всех его изменениях. А. А. Шахматов делал это, опираясь на материалы лингвистических наблюдений; В. Н. Перетц использовал преимущественно литературоведческие подходы.

Ученик Н. С. Тихонравова Алексей Александрович Шахматов (1864—1920) в своих трудах разработал методику научного анализа летописного текста на основе принципов историзма, предложил приемы изучения текстологически сложных памятников древнерусской литературы во всех редакциях, видах и изводах. Много времени посвятил русским летописям, проблемам русского и славянского этногенеза, заложил основы исторического изучения русского литературного языка, текстологии как науки.

Владимир Николаевич Перетц (1870—1935) руководил в первые десятилетия XX века в Киеве методологическим «Семинаром по русской филологии». После избрания в Академию наук в 1914 году переехал в Петроград. В его работе «Из лекций по методологии истории русской литературы» — единственном в дореволюционной науке кратком руководстве по текстологии — представлены материалы для понимания нового метода, основанного на внимании к изучению «литературной истории» памятника. Учениками и продолжателями В. Н. Перетца были В. П. Адри- анова-Перетц, Н. К. Гудзий, С. Д. Балухатый, И. П. Еремин.

1917 год стал рубежным как в судьбе государства, так и в истории текстологической науки. Широкие массы новых читателей нуждались в основных сочинениях писателей-классиков. Национализация архивов и литературного наследия авторов XIX века дала возможность не только перепечатывать, но и издавать новые материалы. Этой деятельностью занялся литературно-издательский отдел Наркомпроса.

1920-е годы оказались важнейшим этапом в развитии и интенсивной разработке теории текстологии, периодом формирования ее основных принципов и терминов, началом методической работы. Тогда же впервые был введен термин текстология — Б. В. Томашевским в его труде «Писатель и книга. Очерк текстологии» (1928), составленном по материалам лекционного курса.

В эти же годы Н. К. Пиксанов одним из первых сформулировал проблемы творческой истории как особой историко-литера- турной дисциплины, задачи и принципы ее изучения, изложив результаты исследований в своей главной книге — монографии «Творческая история "Горя от ума"»12. Заслуга ученого заключалась в том, что он «придал методике изучения творческой истории научный филологический характер, освободив ее от влияния эстетских, импрессионистских и формалистических трактовок»13. Н. К. Пиксанов ясно сформулировал мысль о том, что «понимание результатов процесса без изучения самого процесса для историка заранее опорочено: только исследование всей истории явления дает полноту его понимания. Историк все познает только исторически, диалектически, генетически»14. В этом заключалась суть так называемого «телео-генетического» метода Н. К. Пиксанова — нового типа литературоведческого исследования, посвященного «творческой истории» литературного произведения.

Значительное достижение отечественной текстологии новой литературы проявилось уже на раннем этапе становления науки. Б. В. Томашевским и С. М. Бонди была разработана методика осмысленного чтения контекста рукописи, а не традиционного по словам или частям слов.

Русская текстологическая традиция формировалась трудами таких выдающихся ученых, как Н. С. Тихонравов, В. Н. Перетц, А. А. Шахматов. Их научные принципы наследовали и творчески развивали Б. В. Томашевский, Ю. Н. Тынянов, Г. Г. Шпет, Г. О. Винокур, С. М. Бонди, Н. К. Гудзий, Д. С. Лихачев.

В 1930-е годы на базе АН СССР и в ее структуре были созданы центры текстологического изучения русской литературы: в Москве — Институт мировой литературы им. А. М. Горького АН СССР и в Ленинграде — Институт русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР.

Началась активная эдиционно-текстологическая работа. Стали появляться высококлассные книги издательства «Асаёепиа», серии «Библиотека поэта», «Литературное наследство», «Звенья», «Литературный архив», тома Полного собрания сочинений (Юбилейное) в 90 томах Л. Н. Толстого, Полного собрания сочинений в 16 томах А. С. Пушкина.

В середине 1950-х годов, преодолев вульгарно-социологические и догматические тенденции в литературоведении, отечественная текстология пережила второе рождение и стала утверждаться как самостоятельная научная дисциплина. Связано это было с необходимостью развивать текстологию новой литературы (памятниками древности успешно занимались и прежде). Издательская практика XIX и первой половины XX века оставила неразрешенными многие сложные вопросы, от которых напрямую зависел успех задуманных после войны академических и научных изданий писателей-классиков.

Кардинальный шаг к построению общей теории текстологии с обоснованием исторических принципов и подходов был сделан в книге академика Д. С. Лихачева «Текстология. Краткий очерк» (М.; Л., 1964). Выдвинутая автором идея исторической жизни текста утвердила необходимость исследовать его смысл и движение во времени, тем самым окончательно опровергнув механистическую теорию, исходившую из предпочтения хронологически раннего текста.

Постепенно из прикладной дисциплины, направленной преимущественно на решение издательских задач, текстология превратилась в базовую научную отрасль, развитие которой протекает в едином русле с общеисторическими и культурными переменами в государстве. Определились четыре направления отечественной текстологии: текстология древней литературы, фольклора, литературы Нового времени и современной.

Базовый тезис о существовании диалектической связи между историей литературы XIX века и текстологией выдвинула Л. Д. Гро- мова-Опульская, в продолжение идей Д. С. Лихачева развивавшая идею историзма как абсолютно универсального принципа текстологического исследования.

В теории Л. Д. Громовой-Опульской утверждается прямая и последовательная связь трех составляющих текстологии: истории текста, творческой воли писателя и научной критики текста, то есть анализа основного источника текста со стороны его аутентичности, достоверности. Построенная на детальных текстологических исследованиях и реальных фактах, эта теория не допускает как схоластики, так и механического следования автографу. В ней ясно обозначена граница между тонкой, ювелирной работой текстолога и механической считкой. Теория

Л. Д. Громовой-Опульской живо откликается на достижения современной научной мысли, но противостоит новациям эпохи постструктурализма в критике и постмодернизма в искусстве, в частности французской генетической критике с ее исключительным вниманием к множеству текстов (авантекст, посттекст, гено- текст, гипертекст, интертекст и проч.), в котором размывается единичная структура итога текстологического исследования — критически установленный текст. В этой позиции сохранена верность принципам отечественной текстологической традиции: любить сам шедевр, а не его редакции. Отрицая отдельные попытки публиковать произведения классиков с сохранением орфографии и пунктуации источников XIX века без модернизации их по современным нормам, теория Л. Д. Громовой-Опуль- ской и в этом случае утверждает необходимость научной критики текста, сопоставления источников и выявления «в целом и во всех деталях, до последней запятой» подлинно авторского текста в его окончательном виде.

Л. Д. Громова-Опульская возглавила текстологическую школу ИМЛИ РАН. Институт мировой литературы им. А. М. Горького Российской академии наук стал уникальным научным центром по разработке и реализации фундаментальных текстологических исследований. Под его грифом изданы собрания сочинений А. М. Горького (В 30 т. 1949—1955), А. И. Герцена (В 30 т. 1954-1966), А. П. Чехова (В 30 т. 1974-1983), С. А. Есенина (В 7 т. 9 кн. 1995—2001). Опубликованы Летописи жизни и творчества А. М. Горького (В 4 вып. 1958—1960), А. И. Герцена (В 5 т. 1974-1990), А. П. Чехова (Т. 1. 2001), С. А. Есенина (Т. 1. 2003); Материалы к биографии Л. Н. Толстого (6 кн. 1954—1998). Ведется подготовка академических и научных изданий А. С. Пушкина, Н. В. Гоголя, Л. Н. Толстого, Д. И. Писарева, Ф. И. Тютчева, В. В. Розанова, А. А. Блока, Л. Н. Андреева, А. М. Горького, М. А. Шолохова, В. В. Маяковского, А. Н. Толстого, А. П. Платонова и др. Издания такого типа — основа филологических исследований в любой области. Приведенный на их страницах эталон текста, его подробная творческая история и история текста являются тем базовым материалом, на котором строится всякое исследование в русле этого материала.

Широкую научно-издательскую программу осуществляет Институт русской литературы (Пушкинский Дом) Российской академии наук (ИРЛИ РАН), подготовивший собрания сочинений Ф. М. Достоевского, И. С. Тургенева, Н. А. Некрасова, И. А. Гончарова, К. Н. Леонтьева, в которых также реализованы последние достижения текстологической науки, находки и открытия современных отечественных исследователей-текстологов.

5. Основные понятия истории текста

Текст — важнейший предмет текстологии.

Как «языковое выражение замысла его создателя» определил текст Д. С. Лихачев; при этом «бессознательно сделанные ошибки рукописи не входят в понятие текста»15, поскольку не относятся к художественному мышлению автора. Л. Д. Гро- мова-Опульская видела в тексте «оформленный в словесную ткань, систему сцеплений замысел или фрагмент замысла, независимо от объема»16. По М. М. Бахтину, текст — «первичная данность» «всего гуманитарно-филологического мышления»17. А. Л. Гришунин сформулировал так: «Это запись литературно- художественной или публицистической (да и всякой другой) речи в форме письменных знаков, существующая в виде письменного документа»; и еще: «Текст — одна из форм существования очень значительной части человеческой культуры, закрепленной в памятниках языка»18. Обоснование понятия и его научное определение в своих работах дали Н. С. Тихонравов, Б. В. Томашевский, Г. О. Винокур, Б. М. Эйхенбаум, С. М. Бон- ДИ и др.

Текст следует отличать от произведения как художественного целого. Текст — это запись произведения. Произведению же присущи самостоятельность, единство замысла, формы и содержания.

Текстологическое исследование опирается на источники текста.

Источником называется «документально фиксированный текст, отражающий один из этапов работы автора над произведением»19. Источники текста произведения бывают рукописные, печатные и устные: рукописи, автографы, списки, копии, авторизованная машинопись, корректуры, печатные тексты, звуко- и видеозаписи, издания. Это все исходящие от автора (авторские) или восходящие к нему (авторизованные) материалы, относящиеся к тексту произведения.

Наиболее достоверные источники текста — автографы. Но писатели по-разному относились к ним. Н. М. Карамзин сжигал, М. Е. Салтыков-Щедрин сохранял, А. П. Чехов уничтожал, А. А. Блок складывал в особую папку.

Л. Н. Толстой одобрил решение С. А. Толстой передать его рукописи на хранение в Исторический музей. Сегодня огромное рукописное наследие Л. Н. Толстого хранится в Государственном музее Толстого в специальной Стальной комнате, комнате-сейфе, — 165 ООО листов. В их числе — 7000 листов рукописей и корректур (нередко заполненных с двух сторон), относящихся к роману «Воскресение», который в книге занимает всего 450 страниц. Учеными создано «Описание рукописей художественных произведений Л. Н. Толстого» (М., 1955), помогающее ориентироваться в этом океане автографов. Иное отношение к черновикам было у А. А. Ахматовой: «Я иногда с ужасом смотрю напечатанные черновики поэта. Напрасно думают, что это для всех годится. Черновики полностью выдерживает один Пушкин»20.

Если отсутствуют авторские и авторизованные источники, возрастает значение неавторизованных. Функцию источников нередко выполняют вспомогательные материалы: письма, дневники, мемуары самих писателей, их близких, современников и другие документы. Ф. М. Достоевскому письма заменяли дневник; в них — полное выражение личности писателя, подробный рассказ о его жизни. 7000 писем написал И. С. Тургенев. Переписка Толстого за долгие годы жизни оказалась чрезвычайно обширной. Он отправил своим корреспондентам более 10 000 писем и получил от них более 50 000. В 30-томном академическом издании А. П. Чехова письма занимают 12 томов.

Рукописью принято называть текст произведения, написанный от руки. Работу с рукописями во многом усложняет почерк их автора. У большинства русских писателей XIX века он неразборчивый. Н. В. Гоголь однажды написал М. П. Погодину: «Скажи, пожалуйста: кто тебя всегда толкает под руку, когда ты пишешь? хоть бы одно слово можно было разобрать с первого разу. Я твое шестнадцатидольное письмо читал три дня и до сих пор некоторые слова остались неразгаданными»21. В одном из автографов Л. Н. Толстого переписчик, дойдя до одного особенно трудного места, пометил в копии: «Ужаснулся и бросил». А, например, к А. Н. Плещееву А. П. Чехов обращался с такими словами: «Напишите мне, дорогой мой, письмо. Я люблю Ваш почерк: когда я вижу его на бумаге, мне становится весело»22.

В текстологии древней и средневековой литературы различаются понятия рукопись, автограф, список. В текстологии литературы Нового времени эти понятия совпадают.

Автографом называют авторскую запись, отражающую работу писателя над текстом. При этом различают черновые и беловые автографы. В черновиках сохраняются и различимы слои, отражающие творческий процесс. Беловик — это текст, переписанный набело, и в некотором смысле итог данного этапа работы автора.

Копией считается текст, списанный оригинал. Механические ошибки не влияют на признание копии, как не влияет и разнообразная техника исполнения копии: скоропись, машинопись и пр.

Последние стадии авторской работы отражены в корректуре — оттиске набора текста.

История текста — ключевое понятие текстологической науки, обозначающее теоретическую реконструкцию процесса зарождения и развития творческой мысли автора, воссоздание хронологической динамики творческого процесса по сохранившимся источникам текста произведения. Полнота истории текста зависит от степени сохранности всего объема рукописных документов произведения. История текста — это материальное воплощение творческой истории.

Редакции и варианты являются результатом творческой переработки текста на разных этапах его истории. Отличие редакции от варианта заключается в той правке, которую они содержат.

Редакцией считается целенаправленно переработанный автором, редактором или цензором текст, смысловые изменения которого коснулись идейного содержания, художественной формы или фактографической основы. Ключевой позицией отечественной текстологической школы является правило, что «обе редакции могут избираться в качестве основного текста только тогда, когда сам автор включал их в основной состав прижизненных собраний сочинений»1.

Существует традиция названий редакций (Жандровская редакция «Горя от ума», Лицейская редакция стихотворений А. С. Пушкина). Наиболее часты порядковые наименования редакций.

Вариант — это разночтение между разными источниками одного и того же текста, не вносящее существенное изменение в их смысл и художественное оформление. Как бы ни были обильны разночтения, они не могут создать новую редакцию; и наоборот, для ее создания достаточно нескольких существенных смысловых правок.

 

 

1 Опульская Л. Д. Эволюция мировоззрения автора и проблема выбора текста // Вопросы текстологии: Сб. статей. М., 1957. С. 97.

6. Изучение истории текста

Подлинная история произведения, считал Б. В. Томашев- ский, «начинается с того момента, как автор переходит от планов к самому произведению и набрасывает его первоначальный текст»23. Ученый писал о текстологии как о «некоторой системе приемов критики текста», отчасти перенесенной из опыта изучения древних памятников, отчасти обусловленной своеобразием нового материала24.

Критика текста — это изучение его истории, выявление идейно-творческой задачи автора, ее формирования и осуществления.

«Вся текстология, в той ее части, в которой она занимается установлением текста, есть не что иное, как реставрация и консервация произведений искусства, воплощенных в текстовой форме. Во всех других искусствах существуют аналогичные проблемы. Если при этом приходится сводить некоторые варианты, которые никогда в данном произведении не сосуществовали, то это обусловлено природой литературы как особого вида временного искусства»25.

За основной текст обычно принимается последнее прижизненное издание. Но бывают исключения. Выбор основного источника текста требует гибкости подхода и основывается на изучении творческой и цензурной истории, а также внешней судьбы произведения. Недопустима механическая перепечатка текста последнего прижизненного издания: текст должен быть сверен с текстами всех предыдущих изданий, сохранившимися рукописями и наборным материалом. Проследив весь процесс становления текста от первой рукописи до последнего прижизненного издания, можно наиболее точно определить основной текст.

Телео-генетический метод Н. К. Пиксанова наглядно демонстрировал, что «авторская мотивация и телеология художественных средств и приемов всего надежнее и полнее раскрывается в текстовой и творческой истории произведения — в этих трудных поисках совершенства и законченности... Творческая история занимается уже не описанием и классификацией, а развитием, генезисом художественных явлений»26.

Понять черновик помогает верное определение последовательности авторской работы над рукописью. Без этого груда исписанных страниц останется неразобранной и малополезной для исследователей.

Критика текста проводится на основе его источников. «В выборе источника основного текста важно следовать принципу соблюдения авторской воли во всем, что касается процесса создания произведения, и руководствуясь фактами истории текста»1. Без источниковедческого фундамента текстология, как и любая другая отрасль филологии, наука вообще, развиваться не может. Источниковедение, разрабатывая методы изучения и принципы использования источников, является составной частью текстологии.

Основным источником может быть первая публикация, корректура или рукопись. Если первое издание является единственным достоверным источником (или когда точно известно, что текст, искаженный в последующих изданиях, восстанавливался в первом издании по рукописям), редакции первого издания незаменимы. Разумеется, необходимы доказательства, что именно этот источник отражает в наибольшей мере творческую волю.

Этапы истории текста устанавливаются расслаиванием рукописей, то есть изучением и анализом последовательности и взаимосвязи внесенных в рукопись исправлений. Такой метод помогает установить конкретные границы каждого этапа истории чернового текста.

Основной текст не может быть абсолютным, хотя и отражает последние стадии работы автора над текстом. В тексте неизбежно накапливаются искажения: ошибки переписчиков, не замеченные автором, редакторские изменения, цензурные купюры, ошибки наборщиков и т. п. Чтобы получился текст в его идеальном виде, текстолог должен устранить случайные искажения. Исправленный, выверенный по источникам текст принято называть критически установленным (каноническим, дефинитивным). Он считается «эталонным» для последующих переизданий.

Без учета и анализа всех доступных источников текст даже самых известных произведений может долгое время пребывать с существенными искажениями и считаться авторизованным. Так случилось, например, с «Записками охотника» И. С. Тургенева. Почти у каждого из 25 рассказов цикла есть несколько рукописных и печатных источников. Но их сличение не проводилось.

1 Спиридонова Л. А. Выбор источника текста // Современная текстология: теория и практика. М.: Наследие, 1997. С. 42.

Критически установленный текст впервые был опубликован лишь в 1991 году в серии «Литературные памятники».

Отечественная текстологическая школа придерживается исторических принципов и приемов изучения источников текста, признавая их безусловное преимущество перед механистической теорией. Принципиально новый текстологический метод открыл известный пушкинист С. М. Бонди. Ученый утвердил иное, чем было принято прежде, отношение к черновику, предложив заменить механистический подход к черновым рукописям на историко-аналитический. «Важно не установить, что Пушкин зачеркнул в каком-то месте начало слова "Пр", — но понять, что он хотел здесь написать и почему зачеркнул. А иначе—к чему нам воспроизведение всех этих отдельных отрывочных зачеркнутых слов или даже частей слова?»27

Ошибочной может оказаться формальная точка зрения и на проблему авторской воли.

«При жизни писатель волен делать со своими произведениями что он хочет, но после смерти они становятся достоянием истории» — так сформулировал Н. К. Михайловский суть отношения исследователя к авторской воле. В литературном наследии писателя даже слабые в художественном отношении произведения или идейно устаревшие могут предоставить ценный фактический материал для характеристики того исторического периода, который переживал автор. Воля автора является одним из оснований критики текста.

Авторская воля динамична и относится к категориям сложным и неустойчивым. «Лишь когда действие этой воли прекращается, то есть после смерти автора, возникает проблема стабилизации текста — проблема очень важная в практическом и сложная в теоретическом отношении»28.

Однако авторскую волю можно довольно точно определить, прояснив взаимосвязь развития авторской воли с работой писателя над замыслом произведения. Причины изменения авторской воли бывают творческие и нетворческие. К нетворческим относятся, например, цензурные увечья текста. Сохранилось свидетельство одного из современников И. С. Тургенева, который спросил автора «Записок охотника», почему тот не внесет в новое издание места, зачеркнутые цензурой. Ответ был кратким: «Знаете, это все так мне надоело»29.

Важной задачей текстологического исследования является анализ замыслов и намерений писателей, создающих текст. Этим обусловлена необходимость изучения источников текста при анализе в нем правки, как авторской, так и чужой. Последняя может быть причиной неполной реализации авторской воли. Следует учитывать и разную степень интенсивности проявления авторской воли: от открытой декларации, отдельных упоминаний до полного сокрытия. Встречается авторизация активная и пассивная; последняя таит в себе опасность нарушения, искажения авторской воли.

«В художественном произведении даже с «авторизованными» искажениями примириться невозможно, — писал А. Л. Гришу- нин. — Имея дело с литературой, видом искусства, текстологическая работа не может выполняться механически, руководствуясь только формально-логическими или юридическими критериями оценки того или иного текста или варианта. Решение должно основываться на исследовании творческой истории произведения, с применением филологического метода, опирающегося в своих заключениях не только на внешние обстоятельства и документы (которых может и не оказаться), но и на самые тексты писателя, из которых извлекаются достоверные суждения о творческих намерениях автора и, следовательно, о подлинности, аутентичности текста в целом или отдельных его частей»1.

Например, в рассказе И. С. Тургенева «Ермолай и мельничиха» (текст 1852 года) описаны берега реки Исты: «...в ином месте, с высоты крутого холма, видна верст на десять с своими плотинами, прудами, мельницами, огородами, окруженными ракитником и гусиными стадами». В издании 1859 года была допущена опечатка: вместо «гусиными стадами» — «густыми стадами». В 1860 году опечатку заметили и исправили, но без сверки с первопечатным текстом: «густыми садами». Так печаталось во всех последующих изданиях, вплоть до посмертных. Верным текстологическим решением может считаться обращение к тексту 1852 года и внесение по нему поправки.

Соблюдение творческой воли автора — один из основных принципов научной критики текста в современной текстологии. Важно определить меру участия автора в подготовке печатного текста, проанализировать авторскую правку текста на поздней стадии его истории.

Так, рассказ Толстого «Хозяин и работник» вышел в свет 5 марта 1895 года одновременно в трех изданиях: в петербург-

1 Гришунин А. Л. Исследовательские аспекты текстологии. М., 1998. С. 112-113.

ском журнале «Северный вестник», а также в Москве — в издании «Посредник» и в части XIX «Сочинений гр. Л. Н. Толстого», издававшихся С. А. Толстой. Исследователи установили, что набор московских изданий делался с корректур «Северного вестника», но в текст «Посредника», хотя он и получил цензурное разрешение на девять дней раньше «Северного вестника», перед выходом в свет Толстым было внесено 184 исправления. Поэтому в качестве основного принимается текст рассказа, напечатанный в «Посреднике»30.

Искажения в основном тексте устраняются проверкой по всем другим источникам. Но поправки вносятся только после обстоятельного историко-филологического анализа. «Если основным источником избирается не последний авторизованный текст, неизбежно приходится смотреть и назад и вперед, к предшествующим, но и последующим авторизованным источникам. Разумеется, нельзя контаминировать, то есть объединять разные редакции. Речь идет о критике текста, принятого за основной: удаление из него ошибок и опечаток путем сличения с рукописями и учета тех поправок этой основной редакции, которые сделал, успел сделать позднее сам автор»31.

Ошибки в тексте могут быть многих видов и разной природы: очевидные описки, грамматические ошибки, элементы старой орфографии, ошибки копииста, опечатки и проч.

Восстановление исправного текста — одна из задач текстологии при подготовке научного издания. Но поправки могут вноситься в текст лишь в том случае, если существуют бесспорные доказательства порчи текста и исследователь располагает другим полноценным авторским вариантом.

Недопустима контаминация разных редакций, создание в результате слияния их нового текста, фактически не существовавшего, не принадлежащего автору. Контаминация влечет за собой изменение идейно-художественной ткани произведения.

Понятие «порча текста» нельзя трактовать субъективно, произвольно расширяя его. Требуются бесспорные доказательства того, что фрагменты одобренного автором текста были действительно утрачены и могут быть восстановлены по сохранившимся более ранним редакциям, другому полноценному авторскому варианту. Исправление, вносимое в текст не на основании документов, а по догадке, называется конъектурой.

Известно, до какого абсурда был доведен текст повести Л. Н. Толстого «Детство» в издании С. А. Толстой 1911 года. Жена писателя, найдя в его письмах к брату возмущенные строчки о самоуправстве издателей и цензуры, решила восстановить текст повести по всем имевшимся рукописям. Дилетантский подход нанес ущерб повести.

«Научный принцип, — писала по этому поводу Л. Д. Громова-Опульская, — допускает устранение цензурных искажений по черновым рукописям и корректурам, но только с условием абсолютной доказанности цензурного характера того или иного разночтения. Отрицая механический документализм, мы вправе требовать в каждом отдельном случае тщательного анализа и доказательной аргументации»1.

Критически установленный текст достигается путем научного исследования, что гарантирует его преимущества перед всеми источниками.

Доскональность научной критики текста — залог целостного восприятия художественного произведения. Подробный текстологический анализ дает богатейший материал, еще раз подтверждающий непреложное единство содержания и формы литературного памятника, подчиненность всех аспектов поэтики текста, вплоть до особенностей его оформления и специфики графического расположения, общей идейно-эстетической задаче, поставленной автором.

7. Основания критики текста

Критикой текста принято называть изучение его истории. А если текст готовится к изданию — выбор основного, наиболее авторитетного источника и его очищение от искажений. Универсальный принцип научной критики текста исключает механистический и субъективный подходы, требует исторической объективности, использует все доступные филологической науке средства. Критически установленный текст — одна из главных задач и целей текстологического исследования.

Основными научными критериями критики текста являются: критерий подлинности, реально-исторический, идейно-художественный, критерий последней авторской воли, творческой воли автора. Каждый из них в отдельности недостаточен

1 Опульская Л. Д. Некоторые итоги текстологической работы над Полным собранием сочинений Л. Н. Толстого // Вопросы текстологии: Сб. ст. М., 1957. С. 258.

для установления достоверного результата; только их совокупность, а не предпочтение одного или нескольких критериев, обеспечивает научную критику текста.

Подлинность текста, его аутентичность, достоверность определяется принадлежностью автору. Первое место, конечно, занимает автограф. На более поздних стадиях работы — в копиях, печатных изданиях, редактуре, цензорских вмешательствах — текст не застрахован от искажений и наслоений, хотя авторизация делает его также подлинным. Таким образом, подлинных текстов, отражающих ранние и промежуточные стадии работы, может быть несколько и даже много.

Не всегда восстановление авторского текста возможно. Нередко сам автор, обнаружив искажения, предпринимает новые творческие переработки, отказываясь от первоначального чтения по идейно-художественным причинам или не имея возможности воспроизвести его. Так, переписчик повести Л. Н. Толстого «Казаки» не разобрал слово «вянущую», и автор, не обращаясь, разумеется, к автографу, внес в копию менее точное, но утвердившееся в последующих редакциях: Марьяна «легла под арбой на примятую сочную траву».

Иной пример находим в истории рассказа Л. Н. Толстого «Севастополь в мае». В журнале «Современник» в 1856 году при публикации характерное «...когда опять на баксиончик?» было заменено обычным: «...на бастинчик?». Точно так же в обоих прижизненных авторизованных изданиях «Круга чтения» в послесловии Толстого к рассказу Чехова «Душечка» печаталось, что героиня рассказа любила «смелого Кукина». Рукописи помогли устранить явную несообразность: не «смелого», а «смешного Кукина».

В связи с этим Л. Д. Громова-Опульская отмечала: «Опыт текстологической работы над изданием Толстого подтвердил непререкаемость общего текстологического правила: если в результате вольной или невольной посторонней поправки или небрежности в последний авторизованный текст вкралась ошибка, искажающая смысл или стиль, ее необходимо исправить по автографу, копии или корректуре, передающим правильное, авторское написание»32.

Критика текста выявляет один текст, освобожденный от посторонних и ошибочных вмешательств и соответствующий авторской цели в ее окончательном, завершенном виде.

Реально-исторический критерий хотя и основан на принципе историзма, но, как и критерий подлинности текста, отвергает возможность предпочтения одной редакции другой: каждая из них равноправна и составляет часть общей истории. В этом и кроется ограниченность реально-исторического критерия, поскольку главной целью и текстологического исследования, и творческого устремления автора является все же само произведение, а его история — только путь к постижению и установлению единственного текста данного конкретного произведения. Отметим, что исторический подход обогащает критику текста точными данными об истории создания, движении текста и авторских публикациях.

Идейно-художественный критерий научной критики текста выявляет эстетические достоинства литературного шедевра и особенности творческой лаборатории автора; но и он не может быть единственным. В текстологической практике бывает, что в черновиках остается лучшее, как кажется исследователю, более художественное. В таких случаях опасна контаминация, произвольные переносы отрывков и соединение их. Вторгаться в сложившуюся судьбу текста и перекраивать его историю ученый не имеет права. Но выявить разночтения, объяснить отличия и обосновать их принципиальное или случайное происхождение, дать почву для размышлений эстетического свойства текстологу помогает идейно-художественный анализ истории текста.

У Тургенева в «Свидании» («Записки охотника») говорится, что лицо крестьянки загорело «тем золотистым загаром, который принимает одна тонкая кожа». В издании 1859 года перенос в слове исказил его: «золо-стым». В 1860 году неточное исправление «золотым» было авторизовано. И только в 1991 году в «Литературных памятниках» текст был возвращен к первоначальному, эстетически более точному варианту.

Еще несколько примеров. В текст повести Л. Н. Толстого «Казаки» в академическом Полном собрании сочинений писателя в 100 томах внесено 65 поправок на основании 571 листа автографов и копий. Картина утра в лесу — одна из самых поэтических в повести: «Чувствовалось в воздухе, что солнце встало. Туман расходился, но еще закрывал вершины леса. Лес казался странно высоким. [Прежде печаталось: «страшно высоким», что, конечно, не совпадает с общим впечатлением необычности и загадочности.] При каждом шаге вперед местность изменялась. Что казалось деревом, то оказывалось кустом; камышинка казалась деревом». Первая публикация повести в январе 1863 года в «Русском вестнике» закрепила такое описание станичных казачек: «...в яркоцветных бешметах и белых платках, обвязывающих голову и глаза, сидели на земле и завалинках хат...» Очевидна несообразность. Как же они смотрели? Действительно, в автографе иначе: «платках, обвязывающих голову и лицо».

Выдающийся текстолог-пушкинист С. М. Бонди, отстаивая «непосредственно эстетический критерий», считал, что «в работе над подлинно художественным произведением в действительности это основной, наиболее надежный, верный, научный метод»33.

Критерий последней авторской воли также связан с умением филологически анализировать текст. На него можно опираться только с учетом и глубоким анализом всех обстоятельств заявления автором своей воли, их творческого или нетворческого характера. Последний прижизненный текст может быть испорчен редактором, цензором или самим автором. История литературы знает случаи, когда писатель, по разным причинам, чаще всего посторонним для художественной системы произведения, существенно изменял текст, давно написанный, опубликованный и принятый критикой. К тому же автор очень редко обладает качествами корректора: погружаясь в идейно-художественную глубину своего творения, он не в состоянии считывать свой текст с оригиналом. Это сложные для текстологического решения задачи. В каждом отдельном случае требуются основательность подхода и точность исследования.

В критике текста главенствуют критерий творческой воли автора и принцип ее нерушимости. «Историко-литературный, художественный, филологический и всякий другой анализ служит лишь средством для правильного осуществления этого принципа, но отнюдь не для того, чтобы, ссылаясь на необходимость «правильно» воссоздать историю общественных и философских идей или исходя из субъективных оценок художественных достоинств той или иной редакции, отвергать позднейшие авторские изменения и переделки текста»34. Историко-литературное понятие воли автора, разумеется, отличается от юридического. Справедливо суждение, что «права текстолога почти несовместимы с обязанностями душеприказчика и в ряде случаев он вынужден нарушать «волю» автора»35. Необходимо критическое отношение исследователя к авторским изменениям, обусловленным переменами в мировоззрении писателя.

Единственная надежная возможность установить текст произведения — обратиться ко всей совокупности основных критериев научной критики текста и соблюсти базовый принцип отечественной текстологической традиции: любить сам шедевр, а не его редакции.

1 Бонди С. М. Черновики Пушкина. Статьи 1930—1970 гг. М., 1971. С. 4.

2 Опульская Л. Д. Эволюция мировоззрения автора и проблема выбора текста// Вопросы текстологии. Сб. статей. М., 1957. С. 101.

3 Рейсер С. А. Основы текстологии. 2-е изд. Л., 1978. С. 16.

8. Творческая история и теоретические вопросы литературоведения

Соотношение и связь понятий история текста и творческий процесс, творческая история основываются на том, что история текста по своей сути является «материальным» воплощением творческого процесса.

«Крупное произведение есть результат долгого процесса, трудных исканий, борьбы организующего разума и неясных интуитивных замыслов. Многое даже в самом совершенном художественном создании остается недоразвитым и противоречивым и может быть правильно воспринято исследователем только в свете исторического изучения», — справедливо отметил Н. К. Пиксанов1. И далее: «Творческая история немыслима без текстовой истории, и история текста естественно и незаметно переходит в творческую историю»2.

Сферой изучения истории текста являются разного рода воздействия на текст памятника.

О филологическом исследовании как едином, нерасторжимом комплексе методов и приемов писал Б. В. Томашевский: «Литературовед не может быть не текстологом, то есть лицом, не умеющим разобраться в тексте. Равно и текстолог явится в весьма жалком виде, если он не будет литературоведом, то есть не сумеет разобраться в смысле изучаемого и издаваемого текста»3.

Фольклористика, древнерусская литература, литература Нового времени, прикладная лингвистика — все эти филологические дисциплины, разные отрасли филологии, в основе своей опираются на анализ рукописей и подготовленные текстологические материалы, которые являются их конкретно-исторической и объективно-фактической основой.

Начальный этап филологического научного исследования подготавливается текстологией, оснащающей его новым и достоверным материалом для изучения идейно-художественной структуры литературного памятника. Текстология изучает место и роль источников в творческой истории произведений: их рукописный фонд, прижизненные издания, публикации, отзывы современников и критики, — а также проводит экспертизу историко-литературных источников, дает научное обоснование изучения истории текста в его движении, хранении, пребывании, использовании.

«Работа текстолога подчас представляется каким-то сухим педантизмом, крохоборством (правда, она у некоторых и приобретает такой характер!), но по существу эта работа наиболее далека от крохоборства и сухости: в ней исследователь пытается проникнуть в мастерскую гения, подсмотреть его творческую работу»36. Так писал С. М. Бонди.

Движение текста находится в прямой связи с закономерностью литературного развития. Изучая историю текста, анализируя следы движения времени, запечатленные в тексте, процесс воплощения замыслов, отраженный в истории текста, текстолог участвует в типологических и сравнительно-исторических литературоведческих исследованиях.

Существует прочная связь научной критики текста и его истории с литературным развитием эпохи.

Текстология заключает в себе огромный исследовательский потенциал; материалы, добытые текстологами, существенно дополняют и обогащают анализ художественного текста, сопоставительный и сравнительно-исторический анализ.

Соотношение редакций и вариантов произведения — одна из ключевых проблем истории текста. Ее верное решение — залог концептуальной точности истории текста как основы текстологического анализа: от первоначальных наметок к планам, наброскам, первым, затем последующим редакциям, новым планам и рукописям, вариантам заключительных стадий работы.

Материалы текстологического исследования незаменимы в изучении взаимовлияний, связей и преемственности культурно-эс- тетических традиций, в частности проблема реминисценций и ее решение средствами текстологии, творческого опыта предшественников в художественном сознании последующих поколений. Содержательный потенциал реминисценций также может стать предметом текстологического анализа, направленного на решение проблемы.

Творческую историю произведения составляют совокупные результаты исследования многих дробных аспектов: начальных замыслов, путей и приемов их творческого воплощения; творческих поисков, успехов и заблуждений; авторской работы над языком, стилем, системой образов; идейных и композиционных решений.

Творческая история произведения — самостоятельный тип исследования. В сферу системного изучения творческой исто-

1 Бонди С. М. Черновики Пушкина. Статьи 1930—1970 гт. М., 1971. С. 16.

рии включены генезис, возникновение, формирование, бытование текста.

Прямую связь творческой истории с поэтикой подчеркивал Н. К. Пиксанов, находя, что «творческая история должна органически входить в историко-теоретическую поэтику»1.

Самостоятельной проблемой текстологического анализа в рамках творческой истории становятся общественные и литературные события, их влияние на творческий процесс.

Действительно, всякое литературное произведение — памятник своей эпохи. Но классическое искусство каждой эпохи, как писала Л. Д. Громова-Опульская, «имеет непреходящий интерес, потому что не только отражает в своем содержании и стиле дух своего времени, а является также достоянием общенациональной культуры, как и культуры всего человечества. Именно поэтому следующие поколения должны прежде всего знать то содержание и ту форму, которые получило произведение искусства в своем окончательном, наисовершенном, с точки зрения автора, виде»37.

Художественное мышление и его эволюция также воплощаются в тексте. Поэтому объектом текстологического исследования становятся источники творческой истории: материалы истории текста, автопризнания и документальные свидетельства в дневниках, письмах, мемуарах и проч. Своеобразие отношения писателя к документу, соотношение реального источника и литературного факта, проблема прототипов и ее текстологическое решение — весь комплекс этих и близких к ним вопросов решается приемами текстологического анализа. Обоснование анализа литературного памятника его творческой историей имеет богатый научный потенциал. Например, творческая история может быть успешно включена в изучение психологии художественного творчества.

Лингвистический аспект изучения истории текста предполагает анализ характерных для языка эпохи и стиля писателя лексических, морфологических и синтаксических особенностей. При подготовке текста к публикации они должны быть сохранены, как и авторские написания фамилий, топонимов, названий.

Легко нанести ущерб тексту художественного произведения, вторгаясь в его стилистику. Характерностью, индивидуальными особенностями своей языковой манеры очень дорожил Л. Н. Толстой. Об этом вспоминал Н. Н. Страхов, помогавший писателю в его работе над «Анной Карениной»: «По поводу моих поправок, касавшихся почти только языка, я заметил еще особенность, которая хотя не была для меня неожиданностью, но выступала очень ярко. Лев Николаевич твердо отстаивал малейшее свое выражение и не соглашался на самые, по-видимому, невинные перемены. Из его объяснений я убедился, что он необыкновенно дорожит своим языком и что, несмотря на всю кажущуюся небрежность и неровность его слога, он обдумывает каждое свое слово, каждый оборот речи не хуже самого щепетильного стихотворца»38.

Н. К. Гудзий осуществил в свое время критическую сверку печатного текста драмы Л. Н. Толстого «Власть тьмы» со всеми сохранившимися рукописями. Эта огромная работа вернула нам подлинное богатство народного языка, чутко уловленное Толстым и переданное в художественном тексте его произведения. В чем была причина утраты? Переписчики и наборщики, не знавшие часто тех метких и характерных словечек, а также диалектизмов, заменяли их привычными оборотами, нивелируя и обедняя стиль произведения. Некоторые примеры: жисть — жизнь, куфарка — кухарка, доживат — доживет, накошлял — на- кашлял, ответ произвесть — ответ произнесть, вчерась — вчера, милослевый — милостивый, мотри — смотри, робеночек — ребеночек, деревенска — деревенская, налился — напился, прокладная — прохладная, ведмедь — медведь, запутлять — запутать и т. п. Язык драмы является блестящим и выразительным художественным средством, что еще раз подтверждается восстановлением подобных ошибок.

В случае введения современных норм орфографии и пунктуации при подготовке к публикации литературных памятников XIX—XX веков приводится обоснованная аргументация.

Проблема пунктуации как наиболее подвижной, субъективной части стиля и ее решение средствами текстологии позволяет точнее определить смысловую и содержательную наполненность рукописей, составляющих историю текста. Хорошо известен сохранившийся в мемуарах рассказ о том, как относился к корректорским исправлениям авторской пунктуации Ф. М. Достоевский: «У каждого автора свой собственный слог, и потому своя собственная грамматика... Мне нет никакого дела до чужих правил! Я ставлю запятую перед что, где она мне нужна; а где я чувствую, что не надо перед что ставить запятую, там я не хочу, чтобы мне ее ставили!»39

История текста тесно связана с эвристикой, поскольку любой текст, тем более художественный, является источником широкого спектра сведений.

Комплексной проблемой считается датировка текста. Датировка включает в себя много разнообразных проблем. В свою очередь, никакое филологическое исследование творчества писателя, творческой истории его произведений и истории их текста невозможно без точной (или относительной) датировки. Существует последовательная связь датировок. Датировать — значит установить этапы создания: начальные, промежуточные и конечные. Определить дату написания произведения, период, когда оно создавалось, — значит включить его в контекст данной исторической эпохи. «Датируя то или иное произведение, — писал Д. С. Лихачев, — надо иметь в виду, что один основательный аргумент стоит любого числа малоосновательных»1.

Датировка бывает абсолютная и относительная, широкая и двойная. Если отсутствуют более точные сведения, текстолог устанавливает крайние хронологические пределы: когда всего ранее (1ептппш ро81 яиегп) и когда всего позднее (1епшпи$ апСе Яиет) был создан текст.

Противоречие предполагаемой дате бывает важным аргументом в установлении истинной датировки. Подтверждение датировки присутствует во всей истории текста памятника.

В академическом издании сочинений Л. Н. Толстого проблема датировки сформулирована так: «Авторские даты в рукописях чрезвычайно редки. Если работа над произведением длилась долго, автографы не только неоднократно переписывались, но и перекладывались, снова исправлялись — в составе уже другой редакции, с иной композицией. В поздние годы имел место и такой прием: оставшиеся чистыми кусочки копий вырезались ножницами и наклеивались в другую, следующую рукопись. По условиям архивного хранения все эти наклейки устранены; в больших по объему рукописных единицах создались так называемые «обрезки», которым теперь приходится находить свое место. Даже если речь идет об одном автографе, возникают проблемы верного прочтения и датировки первоначального текста, позднейших изменений, расшифровки многократно зачеркнутых мест, расслоения вариантов»2.

Косвенными указаниями на время создания текста, рукописей, корректур могут служить исторические события, обсто-. ятельства биографии автора, упоминание об известных лицах

 

1 Толстой Л. Н. Поли. собр. соч.: В 90 т. (Юбил. изд.) М., 1928—1958. Т. 20. С. 643.

2 Русская старина. 1882. № 4. С. 178-179.

 

как о живых или умерших, соотношение текста с другими произведениями (цитирование, отсылки).

Залог правильной датировки — во внимательном чтении и анализе текста произведения. «Уметь "читать" текст, научиться замечать его особенности в области языка (лексики, морфологии, синтаксиса, орфографии, пунктуации), версификации, стиля, идейного и реально-исторического содержания — при датировке самое главное, — писал П. Н. Берков. — Иногда нахождение в тексте какого-нибудь неологизма, "модного" словечка (вспомним, что "...Ленский задремал // На модном слове «идеал»...") позволяет с некоторой долей уверенности предполагать время создания произведения. Почти в каждую эпоху бывают модные слова, рифмы, темы, образы, заглавия и т. п.»40.

Определяя место создания или переписывания, копирования, издания древних и средневековых памятников, текстолог занимается его локализацией. Эта проблема актуальна и в литературе Нового времени, помогает «детально и конкретно видеть за историей текста историю людей, имевших к этому тексту отношение»41.

Еще одной важной отраслью текстологии является атрибуция, т. е. установление авторства. Проблема атрибуции возникает в связи с анонимными, не подписанными в печать или в автографах произведениями или напечатанными под псевдонимом.

Атрибуция имеет общий, исследовательский характер и смысл, направлена на выявление творческого наследия писателя, утверждение аутентичности, подлинности приписываемых ему текстов. Атрибуция может быть включена в изучение истории текста исключительно с точки зрения проблемы авторства. Может быть проведена атрибуция полная или частичная; пути и способы атрибуции бывают документальными и косвенными. Основные приемы атрибуции: документальный анализ, истори- ко-содержательный анализ, анализ языка и стилистических факторов, исследование литературных мистификаций.

«Титаническая работа атрибуции, — справедливо отметил А. Л. Гришунин, — может быть еще менее продуктивной, чем добыча радия. Могут быть счастливые открытия случайных людей, вовсе не задававшихся эвристической целью. И наоборот: целенаправленная работа часто не приносит желанного результата. Иначе говоря, здесь, как и в других вопросах текстологии, жестких рецептов нет. Элементы наблюдения определяются каждый раз особо, исходя из конкретного материала»1.

Существуют словари псевдонимов, основанные на достоверных фактах и помогающие исследователям в атрибуции того или иного текста. Одним из наиболее полных до сих пор остается четырехтомный «Словарь псевдонимов» И. Ф. Масанова; составитель трудился над ним более сорока лет.

Еще одной отраслью текстологии является атетеза — доказательство ложно приписываемого авторства. Атетеза — результат изучения всей истории текста. Атетеза бывает полная или частичная. К документальным и косвенным приемам атетезы относятся документальный анализ, историко-содержательный анализ, анализ языка и стилистических факторов, исследование литературных мистификаций. Комплексный анализ текста — основа атетезы.

Особая задача атрибуции — изучение и разоблачение мистификаций. В истории литературы известны разные виды литературных мистификаций и разнообразные причины их появления. В определении мистификации используются совокупности методов атрибуционного анализа.

9. Издание текстов. Эдиционные вопросы текстологии

Существуют разнообразные типы изданий, и зависят они во многом от вида литературного памятника.

Выбор типа издания зависит от его назначения и профиля. Издания древних памятников могут быть с историческим, литературоведческим и лингвистическим уклоном. Издания рукописного текста могут быть дипломатическими и факсимильными. Дипломатические издания предполагают новый набор, сохраняющий все особенности оригинала. Факсимильные сохраняют внешний вид источника. Традиционные способы воспроизведения рукописи — цинкографические, гравированные, фотомеханические.

Издания литературных памятников Нового времени имеют свои отличительные особенности. Они бывают научными, популярными и документальными.

Научные издания основываются на результатах специальной научной работы по подготовке текста произведения, изучению

1 Гришунин А. Л. Исследовательские аспекты текстологии. М., 1998. С. 262.

его истории, печатных и рукописных источников, комментированию. В зависимости от адресата оно может быть трех типов: научно-популярное, научное и академическое.

Состав издания — одна из категорий, определяющих тип издания (академический и неакадемический) с точки зрения его полноты (Полное собрание сочинений, Собрание сочинений, Избранные произведения, сборники, издания отдельных произведений).

Академическое издание является высшим, образцовым типом научного издания. В его состав входят художественные завершенные, незавершенные и составляющие раздел «БиЫа» произведения, публицистическое и эпистолярное наследие, дневники и записные книжки. Главная текстологическая задача академического издания — дать в основном его корпусе текст произведения, критически установленный путем проверки по всем сохранившимся источникам.

В практике изданий существует несколько способов размещения материала: по жанрам, по тематике, по хронологии.

Хронологический порядок удобен тем, что позволяет наблюдать историю, постепенное совершенствование, эволюцию творчества писателя. Но это — порядок механический, он смешивает разные жанры. Хронологический принцип, по мнению Б. Я. Бухштаба, «применим не всегда — и почти никогда не может применяться без сочетания с другими принципами»42.

В практике русской школы текстологии выработался жанро- во-хронологический принцип: группировка произведений по жанрам и внутри жанра — в хронологическом порядке.

Понятие издательского жанра отличается от литературоведческого. «Издательские жанры» — это «стихотворения», «поэмы», «проза», «драматические произведения», «письма». Практика изданий полных собраний сочинений показала, что наиболее правильным является строгий хронологический порядок внутри жанровых отделов. Такое распределение позволяет проследить творческое развитие автора, увидеть связь творчества с историческими явлениями и т. д.

Тома академического полного собрания сочинений строятся по определенному, общему для издания принципу. Первыми помещаются основные тексты произведений, завершенные и опубликованные писателем при жизни; затем — планы и наброски неосуществленных и незаконченных писателем произведений того же периода; далее следуют другие редакции и варианты; завершают том примечания.

К академическому типу издания относятся серии «Литературные памятники» и «Библиотека поэта». В первой, издаваемой Академией наук с 1948 года, выходят произведения — шедевры мировой литературы — научно установленный текст с редакциями и вариантами, с обширным справочным аппаратом и статьями об истории изучения памятника и его творческой истории. «Библиотека поэта» издается с 1933 года; многие тома содержат редкие, впервые публикуемые материалы.

Академическое издание предоставляет читателю возможность проследить историю текста: от возникновения замысла до его окончательного воплощения. Рукописи располагаются в хронологической последовательности. Очень важны планы и конспекты, служащие ориентирами в истории текста.

Печатать рукописные тексты принято по современной орфографии, но с максимальным приближением к источнику. Сохраняются языковые особенности писателя и его эпохи, если они являются элементами произношения: стеклушко, грыбы, воксал, стора и др. Не сохраняются формы, характеризующие только орфографию: мущина, съуметь, мачиха, мятель и др. Прописные буквы, употреблявшиеся в названиях национальностей (Русский, Француз, Немец), в обозначении чинов и званий (Генерал, Князь, Граф), месяцев года (Март, Август, Ноябрь) заменяются строчными.

Научный комментарий академического издания содержит обоснование выбора данного текста, датировок, атрибуции, сведения об источниках и редакциях, о связи их между собой, о первых публикациях, реально-исторический комментарий.

Самостоятельную эдиционно-текстологическую проблему составляет публикация записных книжек и рабочих тетрадей писателя. Ее двоякое решение в издательской практике обусловлено многоплановым значением записных книжек: как материала для изучения творчества и как своеобразных дневников.

Эпистолярное наследие писателя как часть его литературного творчества также включается в академические собрания сочинений. Разработаны основные принципы публикации писем. Сложившаяся издательская традиция купюр в тексте писем касается нецензурных слов.

Научно-исследовательским сопровождением издания является справочный аппарат. Его задача — помочь глубокому пониманию и восприятию наследия классиков.

Структура научно-справочного аппарата определяется типом издания. Если академическое издание ставит своей целью полное и точное опубликование всего литературного наследства писателя и установление канонического текста, то и комментарии должны давать точные, детальные сведения текстологического, библиографического, источниковедческого характера.

Обычно справочный аппарат включает предисловие или послесловие, комментарии, указатели. Их назначение: отразить состояние филологических знаний в той или иной области, итожить эти знания — кратко, но исчерпывающе, ориентируясь на современный уровень науки. Справочный аппарат соответствует основным целям каждого типа издания: в академическом — расчет на читателя-специалиста; в массовом — адресованность начинающему читателю.

В сопроводительной статье, как правило, помещается обзор творчества писателя, анализ его идейной и творческой позиции, своеобразия художественного мира и стилистической манеры, принадлежности к определенному литературному направлению.

Статья «От редакции» обобщает цели и задачи издания. В ней дается обоснование типа издания, принципов выбора источника основного текста, расположения материала, количества томов и распределения материалов; помещена краткая характеристика научно-справочного аппарата издания, орфографические принципы издания. Статья «От редакции» (или «От издательства», «От редакционной коллегии») необходима для академического издания и является его «проспектом».

Комментарий — часть справочного аппарата. В современной практике в зависимости от читательского назначения издания комментарий бывает: библиографический (текстологический, источниковедческий), историко-литературный, реальный, лингвистический.

Б. В. Томашевский выделяет семь видов комментария: исто- рико-текстовой и библиографический; редакционно-издатель- ский, мотивирующий выбор основного источника; историко- литературный; критический; лингвистический; литературный (поэтика произведения); «реальный», или исторический43.

Все виды комментария содержат документально-фактический материал при минимальной доле оценочного элемента. Истори- ко-литературные концепции неуместны в академических изданиях, поскольку не обладают достаточной объективностью.

Текстологический комментарий посвящен установлению научно обоснованного текста. Его разделы отражают этапы этой научно-исследовательской работы. В текстологическом комментарии помещаются источниковедческие, библиографические справки, приводятся сведения о месте и времени первого издания

1 Томашевский Б. В. Писатель и книга. Очерки текстологии // Прибой. 1928. С. 198.

произведения и последующих его перепечатках, о сохранности автографов и копий. В этом типе комментария представлены основания атрибуции, выбора основного источника, внесения исправлений в текст. В нем также содержится перечень всех источников текста — печатных и рукописных. Все перечисленные источники помещены в хронологической последовательности, отражающей историю текста.

Историко-литературный комментарий представляет творческую судьбу произведения, раскрывает его смысловое, идейное звучание. В комментарии охарактеризована историческая обстановка, в которой создавалось произведение, раскрываются творческие замыслы автора, приводятся отзывы критики, современников, реакция автора на критику. Обычно в нем приводятся сведения о прототипах, об авторском замысле и его реализации, анализируются идейная позиция и эстетическая система писателя, его художественный метод. Историко-литературный комментарий помещается преимущественно в научных и популярных изданиях; он дополняет и конкретизирует материалы сопроводительной статьи. Историко-литературный комментарий составляет основу дальнейшего литературоведческого исследования.

Д. Д. Благой придавал особое значение этому типу комментария. Ученый подчеркивал: «Справочный аппарат академического издания должен заключаться лишь в источниковедческих и библиографических справках, сведениях по истории создания произведения и в обязательном развернутом обосновании принятых датировок, а также выбора данного текста в качестве основного. Наконец, в академическом издании должна, в случае спорности или неясности, обосновываться принадлежность данного произведения данному автору. И только!»1

Лингвистический комментарий объясняет особенности языка произведения, слова и обороты речи, которые в современном русском языке не употребляются или употребляются в ином значении, специальную терминологию, диалектизмы, архаику и иноязычные заимствования. Лингвистический комментарий называют еще словарным. Часто сведения лингвистического комментария оформляются как подстрочные сноски.

Реальный комментарий разъясняет упомянутые в произведении, но забытые со временем события и реалии, исторические имена и факты, указывает источники цитат, расшифровывает иносказания и авторские намеки, сопоставления, скрытые за реальными названиями, дает пояснения к аллюзиям и скрытым цитатам, восстанавливает пропущенные факты. Реальный комментарий исходит из контекста, поэтому главной его задачей остается толкование и установление точного смысла текста.

Для комментариев нет общеобязательного объема помещаемых сведений. Б. В. Томашевский считал, что это зависит от материалов и типа издания: для классиков, хорошо представленных в массовых изданиях, в академическом — нужны минимальные примечания; для классиков, издаваемых редко, необходим более развернутый комментарий. При этом комментарий не должен становиться исследованием, хотя в некоторых случаях он может существенно дополнить исследование.

В состав справочного аппарата входят указатели. Их цель — помочь читателю в его работе над книгой. Основной указатель издания — именной (неаннотированный и аннотированный); он содержит перечень реальных лиц, упоминаемых в дневниках, письмах и т. п. Часто в именном указателе помещают имена литературных персонажей, названия журналов, газет, организаций. Распространены указатели произведений, помещенных в издании (сводные и по томам), а также предметные, терминологические, географические, диалектных слов и проч. В них в алфавитном порядке в виде кратких и емких сведений расположен справочный материал. Цель указателей — облегчить читателю пользование изданием.

Техника подачи редакций и вариантов, система текстологических обозначений выработана академическими изданиями Ф. М. Достоевского, А. П. Чехова, Л. Н. Толстого, И. А. Гончарова, С. А. Есенина, А. А. Блока.

В подстрочных сносках к рукописным вариантам используются пояснительные слова, например: вписано, фраза вписана, вписано поверх текста, зач. (зачеркнуто), Абзац зач. и снова восстановлен, Первоначально все части этой фразы начинались с прописной буквы, На полях:, По тексту:, вставка на отдельном листе и др. Во избежание повтора пространного текста между начальными и конечными его словами ставится знак ~ (тильда). Слои правки оформляются под буквами: а., б., в. и т. д. Знак 0 означает вариант, совпадающий с основным текстом. Зачеркнутое автором обозначается квадратными скобками []. Угловые скобки <> фиксируют редакционное добавление.

Основой неакадемического типа издания также является критически выверенный текст. Но при этом исследовательский комментарий, его место, состав и объем в неакадемическом типе научного издания зависят от назначения и адресата книги. Это определяет и основные принципы отбора материала.

Популярное издание предназначено для широкого и разнообразного круга читателей. Его задача — доходчиво открыть неискушенному читателю сокровищницу национальной классики. С учетом этой задачи формируется состав издания и его справочного аппарата; отбирается наиболее значительное и выдающееся из творческого наследия писателя. В популярном издании возрастает роль живо написанной критико-биографиче- ской статьи, имеющей свободную форму.

10. Литературное источниковедение

Текстология в значительной степени опирается на материалы и достижения литературного источниковедения — отрасль филологических знаний, изучающую историко-литературные источники. Н. К. Пиксанов так определил круг источников русской литературы XIX века: «Источники суть тексты литературных произведений, письма авторов, письма к ним и письма о них, документальные биографические материалы, потом — воспоминания современников. Их-то и надо изучать в первую голову. Пособиями являются научные исследования, биографические и литературные, а также критические статьи»44.

Результатом титанической исследовательской работы историков и филологов стали издания, которыми обогатилась современная наука; это — источниковедческая база любого филологического, в том числе и текстологического, исследования. Библиография историко-критической литературы — первое, что необходимо составить, приступая к выбранной теме исследования.

Наиболее авторитетными, признанными справочными изданиями этого типа являются:

1. Русская словесность с XI по XIX столетие включительно. Библиографический указатель произведений русской словесности в связи с историей литературы и критикой. Книги и журнальные статьи / Сост. А. В. Мезьер. Ч. 1-2. СПб., 1899-1902.

2. История русской литературы XIX века. Библиографический указатель / Под ред. К. Д. Муратовой. М.; Л., 1962.

3. История русской литературы конца XIX — начала XX века. Библиографический указатель / Под ред. К. Д. Муратовой. М., 1963.

Первым опытом систематизированного учета работ по текстологии русской литературы стали указатели Е. Д. Лебедевой:

1. Текстология русской литературы ХУ1И—XX веков. Указатель советских работ на русском языке. 1917—1975. М., 1978.

 

2. Текстология русской литературы XVIII—XX веков. Указатель советских работ на русском языке. 1976—1986. М., 1988.

3. Текстология. Вопросы теории. Указатель советских работ за 1917-1981. М., 1982.

Первые два Указателя имеют по два отдела: «Общие проблемы текстологии» и «РегзопаПа». В число общих проблем входят: атрибуция, история текста, комментирование, типы и виды изданий. В разделе «РегзопаНа» отражены работы по персональной текстологии русских писателей.

В предисловии к первому Указателю Е. Д. Лебедева так сформулировала его основную задачу: «Длительное время развиваясь как чисто практическая область деятельности филологов, готовивших тексты писателей-классиков к изданию, советская текстология накопила огромное количество фактов и частных наблюдений, нашедших свое отражение в массе статей, разбросанных по различным изданиям — журналам, сборникам, ученым запискам, газетам и т. п. Многие из них и сегодня не потеряли своего значения: это не только материалы по истории текстологии, но и та документальная база, на которой выросла современная теория ее. Однако для исследователей эти материалы в значительной части практически утрачены, поскольку они еще ни разу не были собраны в специализированном отраслевом указателе»1.

Систематизированный свод трудов отечественных литературоведов по теоретическим вопросам текстологии представлен в указателе Е. Д. Лебедевой «Текстология. Вопросы теории». В нем четыре раздела. В первом — «Основы текстологии» — собраны работы, посвященные широкому кругу текстологических проблем. Во втором — работы по наиболее общим вопросам теории текстологии, включая работы по истории текстологии и связи ее с другими областями знания. Третий раздел — «Проблематика текстологии» — состоит из рубрик: история текста, проблема издания, атрибуция, датировка, типы и виды изданий, орфография и пунктуация, комментирование и др. В четвертом разделе отражены материалы по некоторым частным вопросам, связанным с текстологией фольклора, древней и новой русской литературы.

' Лебедева Е. Д. Текстология русской литературы XVIII—XX веков. Указатель советских работ на русском языке. 1917—1975. М., 1978. С. 3.

Полнота и сложность литературной жизни на реальном фоне эпохи представлена в биобиблиографических словарях и справочных изданиях этого типа, имеющих большую практическую ценность. Роль биобиблиографических словарей возрастает, если учесть особую, стержневую роль литературы в духовной жизни страны и развитии общественной мысли.

Таковы в первую очередь словари Г. Н. Геннади «Справочный словарь о русских писателях и ученых, умерших в XVIII и XIX столетиях» (до буквы «Р» включительно — те, кто умер до 1874; Т. 1—3. Б.; М., 1876—1908. Т. 4 остался в рукописи), Д. Д. Языкова «Обзор жизни и трудов покойных русских писателей» (Вып. 1-13. СПб.; М., 1885-1916; 2-е изд., испр. Вып. 1—2. М., 1903—1916), фундаментальные издания С. А. Венгерова «Критико-биографический словарь русских писателей и ученых (от начала русской образованности до наших дней)» (Т. 1—6. СПб., 1889—1904; издание не закончено; в т. 6 указатель имен), «Источники словаря русских писателей» (Т. 1—4. СПб.; П., 1900—1917; доведено до сл. Некрасов), «Русские книги» (Т. 1—3. Вып. 1—30. СПб., 1895—1899; доведено до сл. Вавилов).

В 1992—1999 годах научным издательством «Большая Российская энциклопедия» выпущены первые четыре тома биографического словаря «Русские писатели. 1800—1917». Его цель — дать систематизированные, хотя и краткие сведения обо всех заметных русских литераторах XIX и начала XX века с современной характеристикой их творчества. Типовая структура словарной статьи включает хронологически последовательное жизнеописание и набор обязательных для этого издания сведений: даты и места рождения и смерти, социальное происхождение, образование, начало, основные этапы и конец служебной деятельности, первое опубликованное произведение, первые публикации основных произведений писателя и проч.

Во вступительной заметке «От редакции» сказано: «Будучи изданием, где впервые собираются, систематизируются и подвергаются историко-литературному осмыслению факты жизненного и творческого пути сотен русских писателей, Словарь естественно приобрел форму сугубо «фактографического», насыщенного ссылками на источники (и в этом смысле не предназначенного для легкого чтения, хотя во всем остальном вполне общедоступного) биобиблиографического словаря-справочника. Но и по отношению к писателям, сравнительно хорошо изученным, данный тип словаря в ряде моментов ориентирован на большую, чем обычно, полноту и систематичность сообщаемых сведений»1.

1 Русские писатели. 1800—1917. Биографический словарь. Т. 1. М., 1992. С. 7.

 

Полезным источником в изучении творческой истории произведения является летопись жизни писателя. Это особый и распространенный в наше время жанр научного издания. В нем собраны проверенные и точно установленные сведения о фактах биографии и творчества писателя, представленных в соотношении с эпохой и литературными направлениями времени. Материал летописи — факты биографии и творчества — расположен в хронологическом порядке: рождение, встречи, знакомства, вехи творческой истории произведений, появление их в печати, отзывы современников и проч. «Сущность всех летописей, — писал В. И. Кулешов, — думается, в том, что они объективно и синхронно показывают развитие событий в жизни писателя и в истории. Личность оказывается органически вписанной в контекст эпохи. Здесь мы поистине видим, как необходимость прокладывает себе путь через хаос случайности. Показом именно такой логики летопись и отличается от жизнеописания. В качестве таковой она и нужна для ученых, как объективный ориентир»45.

Отечественные ученые заметно преобразили сугубо научный жанр летописи. Являясь этапом на пути создания научной биографии, летопись стала изложением каждого «найденного» дня жизни писателя — книгой, которую можно читать. Эти черты присущи трудам М. А. Цявловского «Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина. 1799-1826» (М„ 1951), Ю. Г. Окемана «Летопись жизни и творчества В. Г. Белинского» (М., 1958), Н. Н. Гусева «Летопись жизни и творчества Л. Н. Толстого» (Т. 1—2. М., 1958—1960), пятитомной «Летописи жизни и творчества А. И. Герцена» (М., 1974—1990).

«Когда речь идет о великом писателе, не приходится говорить о том, сколь важно в труде, посвященном его жизни и творчеству, учесть и все им созданное, и все то, что осталось в набросках и замыслах, засвидетельствованных как им самим, так и его современниками»46.

К летописям примыкает такая разновидность источников, как «Материалы к биографии». В материалах, как и в летописи, соединяются полнота и строгость документации, хронологический (но не подневный) порядок, синхронность личного, творческого и общественного; в то же время научно-справочный характер не снижает захватывающего интереса повествования о жизни.

Полвека настольными справочными изданиями всех толсто- ведов являются вышедшие шесть томов, подготовленные сначала Н. Н. Гусевым, а затем Л. Д. Громовой-Опульской: «Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии» (М., 1954— 1998). Труд Н. Н. Гусева был удостоен высокой премии Академии наук СССР.

1 Кулешов В. И. Новые книги о Белинском // Известия АН СССР. ОЛЯ. 1961. № 3. С. 234.

2 Летопись жизни и творчества И. С. Тургенева. 1818—1858 / Сост. Н. С. Никитина. СПб., 1995. С. 8.

В «Материалах к биографии» воспроизведена творческая история художественных произведений Л. Н. Толстого. Так, в томе, посвященном периоду с 1892 по 1899 год1, филигранно выстроена творческая история романа «Воскресение»: учтены все стадии работы, обозначены ключевые вехи, отражены творческие поиски Толстого-художника, влияние его менявшихся социальных, религиозно-нравственных и философских взглядов на создаваемый текст. Приведены результаты текстологического анализа лондонского издания и последних авторских корректур. Не упущены и детали — вплоть до писем Толстого с рассказами о заморышах детях (предвестниками деревенских картин романа) и непроясненной судьбы оттисков иллюстраций Л. О. Пастернака, на которых Толстой проставил высшие баллы: «5» и «5+».

Структура «Материалов к биографии Л. Н. Толстого» тради- ционна: предисловие, главы с дробным тематическим членением эпизодов, указатель имен и названий, список произведений, перечень иллюстраций.

Переписка русских писателей — еще один неисчерпаемый историко-литературный источник. «Письма писателей, — утверждал академик М. П. Алексеев, — важный источник, имеющий большое и разностороннее значение для изучения личности и творчества их авторов, времени, в которое они жили, людей, которые их окружали и входили с ними в непосредственное общение. Но писательское письмо — не только историческое свидетельство; оно существенно отличается от любого другого бытового письменного памятника, архивной записи или даже прочих эпистолярных документов; письмо находится в непосредственной близости к художественной литературе и может порой превращаться в особый вид художественного творчества...»2

Изданы в составе Полных собраний сочинений и широко прокомментированы письма И. С. Тургенева, Ф. М. Достоевского, Л. Н. Толстого, А. П. Чехова. Подсчитано, что за свою долгую жизнь Толстой отправил разным корреспондентам более 10 тысяч писем и получил от них более 50 тысяч. Тургенев написал семь тысяч писем, Достоевский — тысячу. Шесть тысяч писем отправил Чехов; ему адресовано десять тысяч. Это не только внушительные объемы текста, но, прежде всего, ценный историко-литературный материал.

Письма русских литераторов представляли собой «важный фактор общего литературного развития», «выходили за сравнительно узкие пределы бытового средства связи, приобретая особую функцию, как и вся рукописная литература, живее и полнее отображавшая умственные запросы русского общества, чем подцензурная печать»47. Письма становились хроникой новостей, достопримечательных событий общественной жизни и комментарием к ним, доверительным изложением заветных мыслей и чувств; нередки в них жанровые и стилистические эксперименты. Есть все основания говорить о необычайном взлете эпистолярного искусства в истории русской мысли и литературного развития XIX века.

Отдельно принято издавать переписку. Образцами этого типа издания стали трехтомная переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым (СПб., 1896) и подготовленные М. К. Лемке пять томов — «М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке» (СПб., 1911—1913). В число современных справочных изданий входят переписка с русскими писателями Л. Н. Толстого (В 2 т. М., 1978), А. С. Пушкина (В 2 т. М., 1982), И. С. Тургенева (В 2 т. М„ 1986), Н. А. Некрасова (В 2 т. М., 1987), А. П. Чехова (В 3 т. М., 1996), Ф. М. Достоевского с женой (Л., 1976), И. С. Тургенева с Полиной Виардо и ее семьей (М., 1988).

Издание переписки зависит от результатов архивного поиска и сохранности документов, возможности связно объединить их в блок, воссоздать прозвучавший некогда литературный диалог.

П. В. Анненков свидетельствовал, что А. С. Пушкин берег в своем архиве письма «почти от всех знаменитостей русского общества так же тщательно, как и записочки от старой няни своей Арины Родионовны»48.

А. П. Чехов писал А. Н. Плещееву: «Ваши и суворинские письма я берегу и завещаю их внукам: пусть... читают и ведают дела давно минувшие...»49 Сохранились, конечно, не только эти письма. Чехов «относился к переписке, как относятся к летописанию, — отметил М. П. Громов в своем предисловии к трехтомнику, — не отдавая особого предпочтения ни одной из глав или страниц, ничего не исправляя в этой летописи и не вычеркивая. И если целые главы все же были утрачены, то без его ведома, после его смерти: забрал и, по-видимому, уничтожил свои письма А. С. Суворин, взяла у М. П. Чеховой и сожгла свою часть переписки Л. А. Авилова, удивляясь тому порядку, в каком сохранялись ее письма, и не допуская мысли, что в таком же точно хронологическом ряду, отдельными подборками по алфавиту, хранилась вся корреспонденция Чехова»1.

Мемуарные источники, как и письма, сопровождают текстологическое исследование и способны существенно дополнить его. Однако необходимо помнить, что многие свидетельства мемуаристов требуют к себе, как источнику, особого критического отношения. «Всякий человек бывает слаб и высказывает прямо глупости, а их запишут и потом носятся с ними, как с самым важным авторитетом»2, — отметил в 1909 году в дневнике Л. Н. Толстой, не раз испытавший на себе последствия недобросовестных свидетельств.

Отечественными литературоведами создана серия литературных мемуаров — воспоминания современников о писателях: Н. В. Гоголе (М., 1952), А. И. Герцене (М., 1956), Л. Н. Толстом (В 2 т. М., 1960), А. П. Чехове (М., 1960), В. Г. Короленко (М„

1962) , Ф. М. Достоевском (М., 1964), А. Н. Островском (М., 1966), Н. А. Некрасове (М., 1971), М. Е. Салтыкове-Щедрине (В 2 т. М., 1975), А. С. Грибоедове (М., 1980), А. А. Блоке (В 2 т. М., 1980), Н. А. Добролюбове (М., 1986), Н. П. Огареве (М., 1989), писателях-декабристах (В 2 т. М., 1980). В них отобрано все наиболее интересное и достоверное. Материалы расположены в хронологии знакомства мемуаристов с писателем, снабжены биографической справкой и комментарием.

Изданы такие ценные документы эпохи, как «Записки о моей жизни» Н. И. Греча (М.; Л., 1930), «Литературные воспоминания» П. Перцова (М.; Л., 1933), «Дневник» А. В. Никитенко (В 3 т. М., 1955—1956), «Из дальних лет» Т. П. Пассек (В 2 т. М.,

1963) , «Литературные воспоминания» Д. В. Григоровича (М., 1987), «Воспоминания» А. А. Григорьева (М., 1988), «Литературные воспоминания» И. И. Панаева (М., 1988), «Записки современника» С. П. Жихарева (В 2 т. Л., 1989), «Дневник. Воспоминания» А. О. Россет-Смирновой (М., 1989) и др.

Хранилищами источников — и печатных, и рукописных — являются библиотеки, архивы, музеи. Их названия обычно представлены аббревиатурами:

РГБ — Российская государственная библиотека (М.)

РНБ — Российская национальная библиотека (СПб.)

1 Переписка А. П. Чехова: В 3 т. Т. 1. М., 1996. С. 6.

2 Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. (Юбил. изд.) М., 1928—1958. Т. 57. С. 124.

ИМЛИ РАН — Институт мировой литературы им. А. М. Горького Российской академии наук

ИРЛИ (ПД) РАН — Институт русской литературы (Пушкинский Дом) Российской академии наук

РГАДА — Российский государственный архив древних актов (М.)

РГАЛИ — Российский государственный архив литературы и искусства (М.)

ГАРФ — Государственный архив Российской Федерации (М.) РГИА — Российский государственный исторический архив (СПб.)

РГА ВМФ — Российский государственный архив Военно- морского флота (СПб.)

ГИМ — Государственный исторический музей (М.) ГЛМ — Государственный литературный музей (М.) ГРМ — Государственный Русский музей (СПб.) ГМТ — Государственный музей Л. Н. Толстого (М.) РГО — Русское географическое общество (СПб.) Оформляя ссылку на тот или иной неопубликованный источник или цитату из него, принято указывать место хранения документа, название и номер фонда, номер единицы хранения и лист. Например: РНБ, ф. 124, собр. П. Л. Векселя, ед. хр. 4154, л. 1 об.

Аббревиатуры нередко применяются и в случаях цитирования периодических изданий. Наиболее распространены следующие сокращения названий русских журналов и газет:

БдЧ — «Библиотека для чтения», журнал, издавался в Петербурге в 1834-1865

ВЕ — «Вестник Европы», журнал, издавался в Москве в 1802— 1830 и в Петербурге в 1866—1918

ЖМНП — «Журнал Министерства народного просвещения», издавался в Петербурге в 1834—1917

ИВ — «Исторический вестник», журнал, издавался в Петербурге в 1880-1917

«Москв.» — «Москвитянин», журнал, издавался в Москве

в 1841-1856

03 — «Отечественные записки», журнал, издавался в Петербурге в 1820-1830 и 1839-1884

РА — «Русский архив», журнал, издавался в Москве в 1863—

РВ — «Русский вестник», журнал, издавался в Москве в 1808-1824; затем в Петербурге в 1841-1844; вновь в Москве в 1856-1906

«Совр.» — «Современник», журнал, издавался в Петербурге в 1836-1846, 1847-1866; 1911-1915

МВед — «Московские ведомости», газета, издавалась в 1756— 1917

РВед — «Русские ведомости», газета, издавалась в Москве в 1863-1918

РИ — «Русский инвалид», газета, издавалась в Петербурге в 1813-1917

СП — «Северная пчела», газета, издавалась в Петербурге в 1825-1864

СПбВед — «Санкт-Петербургские ведомости», газета, издавалась в 1718—1917

ЧОИДР — «Чтения в императорском Обществе истории и древностей российских». 1845—1848, 1858—1918 (М.)

Упражнения и задания для самостоятельной текстологической практики

1. Известно, что комедия А. С. Грибоедова «Горе от ума» не была полностью опубликована при жизни автора. Сохранилась ее ранняя редакция — так называемый Музейный автограф, который печатался с учетом цензурных требований. Кроме того, остались Жандровская рукопись (1824) и Булгаринский список (1828) с пометами автора. Какой из существующих источников выбран Н. К. Пиксановым в качестве основного? На чем основана аргументация ученого?

2. Какое прижизненное издание романа А. С. Пушкина «Евгений Онегин» обычно берется в качестве основного текста и почему?

3. В последнем прижизненном издании поэмы «Евгений Онегин», корректуру которой А. С. Пушкин читал в конце 1836 года, напечатано «дома» вместо «дама», «с отравой» вместо «с отрадой», «взор» вместо «вздор». Можно ли считать это прочтение подтвержденным автором и почему?

4. В одном из изданий «Евгения Онегина» Татьяна в последней главе изображена «неприступною башней», вместо того чтобы быть «неприступною богиней». В чем кроется, на ваш взгляд, причина ошибки?

5. В «Борисе Годунове» Пушкина еще при жизни поэта не особенно отчетливое слово рукописи в стихе: «Беспечен он, как мирное дитя» — было напечатано как «глупое». Что явилось причиной ошибки?

6. В чистовом автографе поэмы «Кавказский пленник» А. С. Пушкин допустил описку. Вместо стиха: «Живи! и пленник оживает» — написал: «Живи! и путник оживает». Эта описка оказалась своевременно незамеченной, попала в первое издание поэмы (хотя явно противоречила смыслу контекста), но была устранена в позднейших прижизненных изданиях. Как следует печатать отрывок и почему?

7. До академического издания Полного собрания сочинений И. С. Тургенева (1960—1968) в тексте повести «Вешние воды» печаталось: «Наконец, пришло письмо... Не разом решился он надломить пакет» (гл. Х1ЛУ). Изучение рукописи помогло восстановить верное прочтение: не «пакет», а «печать». В чем, на ваш взгляд, причина допущенной ранее ошибки?

8 Увидев публикацию своей первой повести «Детство» в журнале «Современник» (1852. № 9. С. 6-104), Л. Н. Толстой был огорчен многочисленными изменениями в тексте и 18 ноября 1852 года написал редактору Н. А. Некрасову письмо, в котором были и такие слова: «Перечесть всех перемен <...> нет возможности и надобности; но не говоря о бесчисленных обрезках фраз без малейшего смысла, опечатках, неправильно переставленных знаках препинания, дурной орфографии, неудачных перемен слов дышать вместо двошать (о собаках), в слезах пал на землю вместо повалился (падает скотина), доказывающих незнание языка. <...> Чугунная доска, в которую бьет караульщик, заменена медной. Непостижимо! Скажу только, что, читая свое произведение в печати, я испытал то неприятное чувство, которое испытывает отец при виде своего любимого сына, уродливо и неровно обстриженного самоучкой-парикмахером». Ознакомившись с комментариями к т. 1 (1) академического ПСС Л. Н. Толстого, скажите, какова судьба этих редакторских исправлений в последующих изданиях повести, начиная с 1856 года.

9. В первом издании повести Л. Н. Толстого «Юность» было напечатано: «брюзгливо дотрогиваются до вас». Какую смысловую правку следует внести в текст?

10. В 1903 году в письме к английскому переводчику Э. Мооду Л. Н. Толстой распорядился выбросить из рассказа «Севастополь в декабре месяце» несколько патриотических фраз. Как следует учитывать авторскую волю в издании «Севастопольских рассказов»?

11. В авторской редакции повести Л. Н. Толстого «Казаки» в описании охоты Оленина говорилось, что мириады насекомых шли «к этой темной густой зелени». Переписчик вместо «густой» написал «пустой», и Толстой просто вычеркнул это слово. Как следует печатать авторский текст в книжном издании?

12. Переписывая автограф повести Л. Н. Толстого «Казаки», копиист в тексте: «Марьяна... легла под арбой на примятую вянущую траву» — не разобрал слово «вянущую» и оставил пустое место. Толстой заполнил пропуск менее подходящим в данном случае словом «сочную». Как следует печатать текст повести в книжном издании?

13. В повести Л. Н. Толстого «Казаки» слова дяди Ерошки впервой публикации (Русский вестник. 1863. № 1) выглядели так: «Хоть ты и солдат...» В рукописях: «Хошь ты и солдат...» Другой пример. В журнале: «Что же, неужели...»; в рукописи: «Что же, неужли...» И еще. В журнале: «Очиститься должен»; в рукописи: «Очиститься должон». Как, на ваш взгляд, надо печатать эти реплики героя и почему?

14. Во всех изданиях романа Л. Н. Толстого «Анна Каренина» в главе I печаталось: «Мужа третий день не было дома». Исследователи обнаружили по рукописям: не «третий», а «целый». Обратившись к тексту, докажите, что это смысловая ошибка переписчика, которую следует исправить.

15. Рассказ Л. Н. Толстого «Божеское и человеческое» дважды печатался при жизни писателя. Но при этом незамеченной осталась ошибка: врач дает заключенному не «бром», а «ром». Какой вариант следует считать авторски утвержденным?

16. Наиболее авторитетным научным изданием произведений Л. Н. Толстого является Полное собрание сочинений (Юбилейное издание) в 90 томах. Является ли оно академическим?

17. Какое прижизненное собрание сочинений Г. И. Успенского считается основным и почему?

18. Назовите известные вам собрания сочинений Н. С. Лескова. Почему ни одно из них не может считаться академическим?

19. А. П. Чехов, написав в 1889 году пьесу «Леший», в 1896 году переделал ее в «Дядю Ваню»; при этом автор не включил «Лешего» в собрание сочинений. Правомерна ли публикация обоих текстов в Полном собрании сочинений А. П. Чехова?

20. Рассказ Горького «Емельян Пиляй» переиздавался при жизни автора более двадцати раз, при этом пять раз писатель существенно правил текст. Отчество героя, как известно, Павлович; но в одном случае он назван Емельяном Никитичем. Что должен предпринять текстолог в этом случае?

21. К изданиям какого типа относятся Большая и Малая серии «Библиотеки поэта», серия «Литературные памятники»? Каковы принципы этих изданий и основные характеристики?

22. В связи с изданием в 1884 году писем И. С. Тургенева, в 1888 году — писем Н. Н. Крамского И. А. Гончаров опубликовал в журнале «Вестник Европы» (1889. № 3) статью «Нарушение воли» (в черновике ее название звучало более резко: «Насилие воли»), в которой выступил против публикации писем известных

людей: «Едва умерший закрывает глаза, как его так называемые "друзья" пускаются на поиски его писем, собирают их, приводят в порядок, издают. Можно судить, какая молвь выступает наружу из сопоставленных на очную ставку между собою разнообразных, нередко разноречивых отзывов, мнений, против воли и желания писавшего». Собственную позицию И. А. Гончаров определил так: «Пусть письма мои остаются собственностью тех, кому они написаны, и не переходят в другие руки, а потом предадутся уничтожению». Должен ли историк литературы учитывать это мнение?

23. Может ли показание мемуариста, лица очень близкого предполагаемому автору, быть достаточным для атрибуции, если оно не подкреплено другими аргументами?

24. В каком типе издания возможно применение каждого из следующих указателей: алфавитный указатель имен, хронологический указатель произведений, указатель мест хранения автографов, указатель географических названий, указатель иллюстраций, список условных сокращений?

25. В работах отечественных и зарубежных текстологов встречаются различные термины, обозначающие текст как основную цель текстологического исследования: критически установленный, канонический, основной, дефинитивный, окончательный, подлинный вариант, образцовый для установления основы, рациональный копи-текст и проч. Какой термин точнее передает суть предмета?

Контрольные вопросы и задания

1. Текстология как наука и ее задачи на современном этапе развития филологических знаний.

2. Текст как языковое выражение замысла. Основные понятия истории текста.

3. История текста, ее изучение и основные понятия.

4. Взаимосвязь истории текста и творческой истории литературного произведения.

5. Методологическое значение творческой истории литературного произведения.

6. Комплекс методов и приемов изучения истории текста.

7. Научная критика текста и ее основные критерии.

8. Критерий творческой воли автора как принцип научной критики текста.

9. Сформулируйте различие между терминами «текстология» и «критика текста».

10. Чем отличается подлинный текст от критически установленного?

11. Каково значение реально-исторического критерия в критике текста?

12. Всегда ли автограф или первое прижизненное издание может быть основой для критически установленного текста?

13. Возможно ли критику текста основывать только на критерии подлинности? Почему?

14. Всегда ли последняя творческая воля автора совпадает с последним по времени этапом работы над произведением?

15. Каков смысл словосочетания: текстология «Анны Карениной»?

16. Что такое источник текста? Назовите основные виды источников текста.

17. Что такое порча текста (автором, редактором, цензором, родными и близкими писателя)? Приведите примеры.

18. Типы изданий произведений литературы Нового времени.

19. Типологические признаки научных изданий. Цели и задачи. Состав.

20. Литературно-художественные издания. Состав текстов. Вспомогательный аппарат.

21. Академическое издание как высший тип научного издания.

22. Состав вспомогательного аппарата издания.

23. Типы комментария и их основные задачи.

24. Условные текстологические обозначения и их применение.

25. Пунктуация и орфография как проблемы текстологии.

26. Текстология — это наука, искусство или ремесло?

Литература

Алексеев М. П. Текстологические особенности издания И. С. Тургенева // Текстология славянских литератур. Л., 1973. С. 3—23; Андрей Белый. Проблемы творчества. М.: Сов. писатель. 1988; Барыкин В. Е. Справочный аппарат изданий художественной литературы. М.: Книга, 1978; Белов С. В. Издатель Пушкина Я. А. Исаков // Временник Пушкинской комиссии. Л., 1987. Вып. 21. С. 173— 181; Бельчиков Н. Ф. Литературное источниковедение. М., 1983; Бельчиков Н. Ф. Пути и навыки литературоведческого труда. 2-е изд., доп. М: Высш. школа, 1975; Берков П. Н. Библиографическая эвристика (К теории и методике библиографических изысканий). М., 1960; Берков П. Н. Издания русских поэтов XVIII века. История и текстологические проблемы // Издание классической литературы. Из опыта «Библиотеки поэта». М., 1963. С. 59—136; Берков П. Н. Избранное: Труды по книговедению и библиографоведению. М.: Книга, 1978; Благой Д. Тургенев — редактор Тютчева // Тургенев и его время. М.; Пг., 1923. Сб. 1. С. 142—163; Благой Д. Д. Типы советских изданий русских писателей-класси- ков // Вопросы текстологии. М., 1957. С. 5—28; Бонди С. М. Об академическом издании сочинений Пушкина // Вопросы литературы. 1963. № 2. С. 123—132;

Бонди С. М. Черновики Пушкина: Статьи 1930—1970 гг. 2-е изд. М., 1978. 231 е.; Буров К. М. Записки художественного редактора. М.: Книга, 1987. 271 е.; Вал- гина Н. С. Уточнение понятия авторской пунктуации // Филол. науки. 1995. № 1. С. 76—86; Вацуро В. Э. Еще раз об академическом издании Пушкина: (Разбор критических замечаний проф. Вернера Лефельдта) // Новое лит. обозрение. 1999. № 37. С. 253—266; Веселовский А. Н. Историческая поэтика. Л., 1940; Виноградов В. В. О языке художественной литературы. М., 1959; Виноградов В. В. Проблема авторства и теория стилей. М., 1961; Виноградов В. В. Стилистика. Теория поэтической речи. Поэтика. М., 1963; Винокур Г. Критика поэтического текста. ГАХН. История и теория искусств. Вып. 10. М., 1927; Винокур Г. Биография и культура. М.: ГАХН, 1927; Винокур Г. Филологические исследования. М., 1990. Вопросы творческой истории литературного произведения. Л., 1964; Вопросы текстологии: Сб. статей. М., 1957; Вопросы текстологии: Сб. статей. Вып. 2. М., 1960; Вопросы текстологии. Вып. 3. Принципы издания эпистолярных текстов. М., 1964; Вопросы текстологии. Вып. 4. Текстология произведений советской литературы. М., 1967; Воспоминания о Николае Каллиниковиче Гудзии. М., 1968; Вспомогательные исторические дисциплины. Т. 13. Л., 1982; Гацак В. М. Устная эпическая традиция во времени: Историческое исследование поэтики. М., 1989; Генезис художественного произведения: Материалы советско-французского коллоквиума. М., 1986; Генетическая критика во Франции. Антология. М., 1999; Гришунин А. Л. Историко-литературные и текстологические работы 30—40-х годов // Возникновение русской науки о литературе. М., 1975; Гришунин А. Л. Текстологические уроки седьмого тома // Литература и искусство в системе культуры. М., 1988. С. 480—486; Гришунин А. Л. Исследовательские аспекты текстологии. М., 1998. 415 е.; Громова-Опульская Л. Д. Лев Толстой и проблемы текстологии // Славянские литературы: VIII Между- нар. съезд славистов. М., 1978. С. 326—340; Громова (Опульская) Л. Д. История текста как путь к истории литературы // Славянские литературы: XI Междунар. съезд славистов, Братислава, сент. 1993 г. М., 1993. С. 88—96; Гудзий Н. К. По поводу полных собраний сочинений писателя // Вопросы литературы. 1959. № 6. С. 196—206; Есенин академический: актуальные проблемы научного издания: Есенинский сборник. Вып. 2. М.: Наследие, 1995; Западов А., Соколова Е. Тип и ания как научная проблема и практическое понятие // Западов А., Соколова Е.

дочитанные строки. М., 1979; Захаров В.Н. Канонический текст Достоевско- ; // Новые аспекты в изучении Достоевского. Петрозаводск, 1994; Здобнов Н. В. История русской библиографии до начала XX в. 3-е изд. М., 1955; Издание классической литературы. Из опыта «Библиотеки поэта»: Сб. статей/Предисл. В. Н. Орлова. М.: Искусство, 1963; Корниенко Н. В. О некоторых уроках текстологии // Творчество Андрея Платонова: Исследования и материалы. Библиография. СПб., 1995. С. 4—23; Лавров Н. П. Издание произведений классической художественной литературы // Редактирование отдельных видов литературы. М., 1987. С. 349—373; Лавров Н. П. Систематизация книжных изданий // Редактирование отдельных видов литературы. М., 1987. С. 34—54; Лебедева Е. Д. Текстология русской литературы XVIII—XX вв. Указатель советских работ на русском языке. 1917—1975. М., 1978; Лебедева Е. Д. Текстология. Труды Международной эдиционно-текстологической комиссии при Международном комитете славистов. Указатель докладов и публикаций. 1958—1978. М., 1980; Лебедева Е. Д. Текстология. Вопросы теории. Указатель советских работ за 1917— 1981 гг. М., 1982; Лебедева Е. Д. Текстология русской литературы XVIII—XX вв. Указатель советских работ на русском языке. 1976—1986. М., 1988; Лингвистическое источниковедение. М.: АН СССР, 1963. Литература и искусство в системе культуры. М.: Наука, 1988; Литературный текст: проблемы и методы исследования. Калинин, 1987; Лихачев Д. С. и др. Текстология (на материале русской литературы X—XVII вв.). СПб., 2001; Лихачев Д. С. Текстология. Краткий очерк. М.; Л., 1964; Лихачев Д. С. Шахматов-текстолог // Известия АН СССР. Серия лит. и языка. Т. XXIII. 1964. Вып. 6. С. 481-486; Лихачев Д. С. Эстетическая оценка и текстологическое исследование. (Тезисы) // Роль и значение литературы XVIII века в истории русской культуры. М.; Л., 1966. С. 449—455; Лихачев Д. С. О филологии. М., 1989; Лихачев Д. С. Кризис современной зарубежной механистической текстологии // Известия АН СССР. ОЛЯ. 1961. Т. 20. Вып. 4. С. 274—286; Масанов Ю. И. Теория и практика библиографии: Указ. лит. 1917—1958 Гг. /Под ред. Е. И. Шамурина. М., 1960; Машкова М. В. История русской библиографии начала XX в. (до октября 1917 г.). М., 1969; Мейлах Б. Художественное мышление Пушкина как творческий процесс. М.; Л.: АН СССР, 1962. 249 е.; Мейлах Б. Талант писателя и процессы творчества. Л., 1969; Мец- гер Брюс М. Текстология Нового Завета. М., 1996; Мироненко С. В. Биографический справочник декабристов: Принципы издания // Декабристы: Биографический справочник. М., 1988; Михайлов А. Д. Основные типы зарубежных изданий эпистолярного наследия писателей (На материале французских писателей XVIII—XIX вв.) // Принципы издания эпистолярных текстов. Вопросы текстологии. М.: Наука, 1964. Вып. 3. С. 245—306; Михайлов А. Д. Сравнительная текстология // Современная текстология: теория и практика. М.: Наследие, 1997. С. 52—69; Назарова Л. Н. М. П. Алексеев — главный редактор Полного собрания сочинений и писем И. С. Тургенева // Россия. Запад. Восток: Встречные течения. СПб., 1996. С. 53—59; Непомнящий В. С. Новый тип издания: Полное собрание сочинений А. С. Пушкина в хронологическом порядке // Вестник Рос. гуманит. науч. фонда. 1997. № 2. С. 107—115; Опульская Л. Д. Эволюция мировоззрения автора и проблема выбора текста // Вопросы текстологии: Сб. статей. М., 1957. С. 89—134; Опульская Л. Д. Некоторые итоги текстологической работы над Полным собранием сочинений Л. Н. Толстого // Вопросы текстологии: Сб. статей. М., 1957. С. 247—288; Опульская Л. Д. Документальные источники атрибуции литературных произведений // Вопросы текстологии. Сб. статей. М., 1960. Вып. 2. С. 9—51; Опульская Л. Д. Принцип научной «критики текста» // Проблемы изучения культурного наследия. М., 1985. С. 364—369; Опульская Л. Д. Актуальные вопросы текстологии художественных произведений Л. Н. Толстого // Яснополянский сборник. Тула, 1986. С. 103—112; Опульская Л. Д. К творческой истории романов Льва Толстого: (Проблема жанра) // Динамическая поэтика: От смысла к воплощению. М., 1990. С. 120—147; Основы текстологии/ Под ред. В. С. Нечаевой. М., 1962; От Нестора до Фонвизина: Новые методы определения авторства / Под ред. Л. В. Милова. М.: Прогресс, 1994; Парфенов И. Д. Основы исторической библиографии. М.: Высшая школа, 1990; Перетц В. Н. Краткий очерк методологии истории русской литературы. Пг.: АсасЗегша, 1922; Пиксанов Н. К. Творческая история «Горя от ума». М., 1928; 2-е изд. М., 1971; Померанцева Г. Е. Биография в потоке времени: ЖЗЛ: замыслы и воплощения серии. М.: Книга, 1987; Попова И. Л. Литературная мистификация и поэтика имени // Филол. науки. 1992. № 1. С. 21—31; Потебня А. А. Из записок по теории словесности. Харьков, 1905; Потебня А. Мысль и язык. Харьков, 1913; Прокушев Ю. Л. Только одна буква: (Текстологические заметки) // Рос. литературоведческий журнал. 1997. № 11. С. 121—1486; Принципы текстологического изучения фольклора. М.; Л.: Наука, 1966; Пронштейн А. П. Методика исторического источниковедения. 2-е изд. Издательство Ростовского университета, 1976; Прохоров Е. И. Текстология (Принципы издания классической литературы). М.: Высшая школа, 1966; Рейсер С. А. Основы текстологии. 2-е изд. Л.: Просвещение, 1978; Рейсер С. А. Палеография и текстология Нового времени. М.: Просвещение, 1970; Рейсер С. А. Русская палеография Нового времени. М.: Высшая школа, 1982; Русская литература в историко-функциональном освещении. М.: Наука. 1979; Русский модернизм. Проблемы текстологии: Сб. статей. СПб., 2001; Соболевский А. И. Славяно-русская палеография. Лекции. СПб., 1908; Современная текстология: теория и практика: Сб. статей. М.: Наследие, 1997; Срезневский И. И. Славяно-русская палеография XI—XIV вв. Лекции, читанные в Имп. С.-Петербургском университете в 1865—1880 гг. СПб., 1885; Творческая история. Исследования по русской литературе / Редактор Н. К. Пиксанов. М., 1927; Творческая история произведений русских и советских писателей: Библиографический указатель / Сост. Н. И. Желтова и М. И. Колесникова. Редакция и предисловие Н. К. Пиксанова. М.: Книга. 1968; Текстологическое изучение эпоса. М., 1971; Текстология славянских литератур. Л., 1973; Теория и практика редактирования. Ч. 1—2. 2-е изд. М.: Высшая школа, 1964; Тимина С. И. Путь книги. (Проблемы текстологии советской литературы). Спецкурс. Л., 1975; Томашевский Б. В. Писатель и книга. Очерк текстологии. Л., 1928. 230 с.; 2-е изд. М.: Искусство, 1959; Трубачев О. Н. Этимология и текст // Современные проблемы литературоведения и лингвистики. М.: Наука, 1974; Туниманов В. А. Об академическом собрании сочинений и писем И. А. Гончарова // И. А. Гончаров: Материалы Междунар. конф., посвящ. 180-летию со дня рожд. И. А. Гончарова. Ульяновск, 1994. С. 327—332; Фридлендер Г. М. О научных принципах и задачах академических изданий русских классиков: (на материале Полного собр. соч. Ф. М. Достоевского) // Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз. 1991. Т. 50, № 5. С. 401—413; Цейтлин А. Г. Труд писателя. М., 1962; Чистов К. В. Современные проблемы текстологии русского фольклора. М., 1963; Чуковская Л. В лаборатории редактора. М., 1960; Эйхенбаум Б. М. Основы текстологии // Редактор и книга: Сб. статей. Вып. 3. М., 1962; Языки рукописей. СПб., 2000.

Глава IV

ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ

1. Содержание и форма литературного произведения

Содержание и форма — категории, с общефилософской точки зрения характеризующие любое явление природы в его целостности со стороны внутреннего (содержательного) и внешнего (формального) своеобразия. Содержание — сущность явления, форма — способы ее (сущности) выражения. Эти положения распространяются и на произведения искусства, в том числе и на литературно-художественные произведения. Содержание и форма представляют собой нерасторжимое диалектическое единство, в котором, по утверждению Гегеля, осуществляется динамика непрерывного взаимоперехода одной категории в другую (содержания в форму и формы в содержание).

Таким образом, произведение выступает, с одной стороны, как явление, а с другой — как процесс, совокупность взаимоотношений. Поэтому содержание и форму нельзя представлять как составные (тем более автономные) части произведения (явления) или как сосуд и его содержимое. В подлинно художественном произведении определенное содержание, вполне адекватное определенной художественной форме (и наоборот), существует только в их нерасторжимости. Конкретизация вопроса о составе категорий содержания и формы допустима лишь на теоретико-аналитическом уровне. Содержание литературно-художественных произведений при этом рассматривается как совокупность их субъективно-смысловых (идейных) и объ- ективно-предметных (тематических) значений, а форма — как выражающие эти значения словесно-образные структуры. Органический сплав субъективно-словесного и объективно-предметного (идейно-тематического) уровня произведения есть его содержание. Выражающая это содержание система образов, зафиксированная в словесных структурах, — форма. Содержание литературно-художественного произведения, выступающее в образной форме, тем самым отличается от содержания научных сочинений, выраженного в понятиях. Мастерство в достижении высокого уровня единства содержания и формы связано с природным дарованием (талантом) художника, композитора, писателя. В высочайшей степени этим талантом обладал А. С. Пушкин. Вдохновенный гений Пушкина, подобно его Моцарту, достигал тончайшего соединения формы и содержания в слове, мысли и образе, первозданной чистоты и целостности, эстетической достоверности своих созданий, до сих пор выступающих почти во всех жанрах в качестве идеальных образов, эталонов художественного совершенства, «гармонии», как обозначал это качество сам поэт.

2. Категории содержания А. Замысел и его воплощение

Цель писателя — понять и воспроизвести действительность в ее напряженных конфликтах. Замысел — первообраз будущего произведения, в нем находятся истоки главных элементов содержания, конфликта, структуры образа.

Сохранение буквы реальности для писателя, в отличие от человека, рассказывающего о факте своей биографии, не является обязательным условием. Рождение замысла — одно из таинств писательского ремесла. Одни писатели находят темы своих произведений в газетных рубриках, другие — в известных литературных сюжетах, иные обращаются к собственному житейскому опыту. Импульсом к созданию произведения может стать ощущение, переживание, незначительный факт реальности, случайно услышанная история (А. Ф. Кони рассказал Л. Н. Толстому о судьбе проститутки Розалии, и эта история легла в основу романа «Воскресение»), которые в процессе написания произведения разрастаются до обобщения. Замысел (например, у А. П. Чехова) может долго пребывать в записной книжке в виде скромного наблюдения.

Случайное и неожиданное, делаясь достоянием словесности, обретает художественное существование в обобщенных образах. Замысел несет элементы синтеза. Единичное, частное, наблюдаемое автором в жизни, в книге, проходя через сравнение, анализ, абстрагирование, синтез, становится обобщением действительности. В Предисловии к «Человеческой комедии» О. де Бальзак писал: «...мне нужно было изучить основы... социальных явлений, уловить скрытый смысл огромного скопища типов, страстей и событий».

В процессе создания произведения от замысла до его окончательной реализации осуществляется и субъективное открытие смыслов, и создание такой картины реальности, в которой присутствуют общезначимые сведения о наличной действительности каждого человека, организованные в соответствии с концепцией автора.

Движение от замысла к художественному воплощению включает в себя муки творчества, сомнения и противоречия. Многие художники слова оставили красноречивые свидетельства о тайнах творчества. Если обобщить разнородные писательские признания и опыт литературоведческого анализа, можно определить этапы объективации — процесса воплощения разнородного жизненного материала в произведении. Последовательность воплощения замысла, к примеру, у А. С. Пушкина такова: 1) набросок отдельных элементов (образов, строчек, рифм), общая схема стихотворения; 2) черновик; 3) переработка черновой редакции. В работе И. С. Тургенева над произведениями можно выделить три этапа: 1) запись отдельных сцен, штрихи к биографии героев; 2) написание черновика в виде краткого рассказа; 3) развертывание основных конфликтов. Э. Золя работал по следующей схеме: 1) персонажи, характеристики героев; 2) общие замечания о романе, наброски; 3) аналитический план романа; 4) конкретизация героев и места действия; 5) написание полного текста.

У различных художников художественный процесс протекает по-разному. Ж. Санд и Л. Н. Толстой писали без точно разработанного плана. Э. Золя, Ф. М. Достоевский, напротив, начинали с подробно составленного плана своих произведений. Одни писатели осознавали творчество как рационалистический акт, другие больше доверяли интуиции. И. С. Тургенев, Н. В. Гоголь, Ф. Стендаль, А. Франс говорили о склонности своего воображения к «воспроизводящему» творчеству. Произведения Д. Свифта, О. Уайльда, М. Пруста, Д. Джойса — свидетельства ассоциативной деятельности воображения. Богатый фактический материал, проливающий свет на процесс творчества, приводит К. Паустовский в «Золотой розе».

Трудно выстроить условную схему создания литературного творения, так как каждый писатель уникален, однако при этом обнаруживаются показательные тенденции. В начале работы писатель стоит перед проблемой выбора формы произведения, решает, писать ли от первого лица, то есть предпочесть субъективную манеру изложения, или от третьего, сохранив иллюзию объективности и предоставив фактам говорить самим за себя. Писатель может обратиться к современности, к прошлому или будущему. Формы осмысления конфликтов разнообразны — сатира, философское осмысление, патетика, описание.

Потом возникает проблема организации материала. Литературная традиция предлагает множество вариантов: можно в изложении фактов следовать естественному (фабульному) ходу событий, иногда целесообразно начать с финала, со смерти главного героя, и изучать его жизнь до самого рождения.

Автор поставлен перед необходимостью определить оптимальную границу эстетической и философской соразмерности, занимательности и убедительности, которые нельзя переходить в толковании событий, чтобы не разрушить иллюзию «реальности» художественного мира. Л. Н. Толстой утверждал: «Каждый знает то чувство недоверия и отпора, которое вызывается видимой преднамеренностью автора. Стоит рассказчику сказать вперед: приготовьтесь плакать или смеяться, и вы наверно не будете плакать и смеяться».

Затем обнаруживается проблема выбора жанра, стиля, репертуара художественных средств. Следует искать, как требовал Ги де Мопассан, «то единственное слово, которое способно вдохнуть жизнь в мертвые факты, тот единственный глагол, который только и может их описать».

О муках воплощения замысла в завершенный текст рассуждали многие писатели. Жизненная школа — недостаточное условие для создания книги, необходим период литературного ученичества, чтобы овладеть достаточным объемом знаний и опыта, найти свои темы и сюжеты. Возраст писателя, его материальное положение, жизненные обстоятельства, неотрефлексированность переживаний имеют важное значение для понимания творческой практики. Д. Н. Г. Байрон признавался: «Для того, чтобы написать трагедию, нужно иметь не только талант, но и многое пережить в прошлом и успокоиться. Когда человек находится под влиянием страстей, он может только чувствовать, но описать свои чувства не может. Но когда все уже прошло, тогда, доверившись памяти, можно создать нечто значительное».

Среди причин, затрудняющих творческий процесс, — ощущение пределов своих возможностей, осознание безграничности темы, казавшейся на начальном этапе решаемой. Замысел «Человеческой комедии» Бальзака так и не воплощен до конца; «Ругон-Маккары» Золя тоже не завершены; часть «Люсьена Левена» Ф. Стендаля, «Бувар и Пекюше» Г. Флобера остались в черновиках.

Творчество — это и ощущение безграничности возможностей, и кризисные моменты беспомощности перед текстом, когда автор испытывает смущение, растерянность, бессилие перед грандиозностью поставленных задач; это и вдохновленность стремлением расставить единственно верные философские акценты. Здесь не обходится без серьезной и кропотливой работы. Л. Н. Толстой четыре раза переписывал сцену беседы Левина со священником, «чтобы не видно было, на чьей стороне автор».

Особый аспект творческой деятельности — ее цели. Обнаруживается множество мотивов, которыми писатели объясняли свое творчество. Соображения необходимости познания мира, декларативная канонизация идеала столь же распространенны, что и идеологические, утилитарные мотивы или мессианские задачи. А. П. Чехов видел задачу писателя не в поиске радикальных рекомендаций, а в «правильной постановке» вопросов: «В «Анне Карениной» и в «Онегине» не решен ни один вопрос, но они вполне удовлетворяют, потому только, что все вопросы поставлены в них правильно. Суд обязан ставить правильно вопросы, а решают пусть присяжные, каждый на свой вкус».

Завершенный текст является импульсом к следующей стадии существования произведения, когда в процессе восприятия книга объективируется в читательском опыте.

Когда книга становится достоянием читательской оценки, начинается новая судьба писателя и произведения. Не всегда она бывает благостной, ведь публика, грустно иронизирует Мопассан, «кричит нам: "Утешьте меня. Позабавьте меня. Растрогайте меня. Рассмешите меня. Заставьте меня содрогнуться. Заставьте меня размышлять". И только немногие избранные умы просят художника: "Создайте нам что-нибудь прекрасное в той форме, которая всего более присуща вашему темпераменту"».

Восприятие произведения зависит от читательского кругозора, интересов, размытости критериев художественности, от различных социальных, идеологических, эстетических причин. Споры разрастаются вокруг стиля, художественных достоинств, общей концепции произведения, полемика может возникнуть и по поводу ошибочных представлений автора о соотношении реальности с художественным идеалом. Писатель не свободен от обвинений, что изображенное им явление нетипично, его упрекают в эстетизации зла, в необоснованном преувеличении мрачных сторон жизни, в покушении на истину и добродетель. Писателю, по словам Н. В. Гоголя, «не собрать народных рукоплесканий... ему не избежать, наконец, современного суда, который отведет ему презренный угол в ряду писателей, оскорбляющих человечество, придаст ему качества им же изображенных героев».

Искреннее движение к истине часто истолковывается превратно. Виною тому, по словам Ф. М. Достоевского, читательская привычка видеть в произведении «рожу сочинителя». П. Мериме писал по этому поводу: «Люди всегда склонны предполагать, будто автор думает то, что говорят его герои».

Писатель исследует явления под углом зрения самых строгих этических критериев, помогая читателю вскрывать достоинства и пороки реальных людей и общества. Задача литературы состоит в углублении представления о жизни, иначе говоря, в том, чтобы, наблюдая и изучая жизнь, познавать ее суть, ее скрытые начала и нести это знание читателю.

Так или иначе, литературное произведение выражает отношение автора к действительности, которое становится в определенной степени исходной оценкой для читателя, «замыслом» последующего жизненного и художественного творчества.

Авторская позиция выявляет критическое отношение к окружающему, активизируя стремление людей к идеалу, который, как и абсолютная истина, недостижим, но к которому нужно приблизиться. «Напрасно думают иные, — размышляет И. С. Тургенев, — что для того, чтобы наслаждаться искусством, достаточно одного врожденного чувства красоты; без уразумения нет и полного наслаждения; и само чувство красоты также способно постепенно уясняться и созревать под влиянием предварительных трудов, размышления и изучения великих образцов».

Творческий процесс отличается от обычных переживаний не только глубиной, но главным образом своей результативностью. Движение от замысла к завершенному произведению — это наделение случайного характеристиками «узнаваемой реальности». Ведь цель книги, помимо художественной интерпретации субъективных представлений о мире, воздействовать на мир. Книга становится достоянием человека и общества. Ее задача — вызвать сопереживание, помочь, развлечь, вразумить, воспитать.

Б. Идея

Наряду с терминами «тема» и «проблема» понятие художественной идеи представляет одну из граней содержания произведения искусства.

Слово «идея» (от др.-гр. гбеа — то, что видно, представление, в дальнейшем — понятие) пришло в науку о литературе из философии и означает «форму постижения в мысли явлений объективной реальности»50, «сущность» предмета. Понятие идеи было выдвинуто в античности. Для Платона идеи представляли собой сущности, находящиеся за гранью реальности и составляющие идеальный мир, истинную, в понимании Платона, реальность. Для Гегеля идея является объективной истиной, совпадением субъекта и объекта, высшей точкой развития. И. Кант ввел понятие «эстетическая идея», связанное с понятием прекрасного, которое, по Канту, субъективно.

В литературоведении термином «идея» было принято обозначать образно выраженные в произведении искусства авторские мысли и чувства — это эмоционально окрашенный содержательный центр художественного произведения. Автор здесь

1 Философский энциклопедический словарь. М., 1983. С. 201.

представлен носителем определенной мировоззренческой и художественной позиции, выразителем некоторой точки зрения, а не пассивным «подражателем» природе. В связи с этим наряду со словом «идея» использовались понятия «концепция произведения» и «авторская концепция». В современном литературоведении, кроме этих терминов, функционирует также понятие «творческая концепция произведения»1. Смысловое наполнение этих терминов в целом синонимично.

Художественная идея не есть понятие отвлеченное, в отличие от научных и философских категорий. Она не может быть выражена в определенной словесной формуле, как это происходит, например, в научных текстах. Это связано, во-первых, с образной спецификой искусства и, во-вторых, с субъективно-авторской его направленностью. Глубину своего выражения художественная идея обретает в единстве содержания и формы произведения. Можно лишь условно словесно обозначить авторскую мысль, положенную в основу содержания. Например, в интерпретации Н. Н. Страхова «таинственная глубина жизни — вот мысль "Войны и мира"»51. Это лишь одна из формулировок критика, безусловно справедливых, но не исчерпывающих идей- но-смысловую глубину эпопеи Л. Н. Толстого. В обобщении Н. Н. Страхова представлена не сама художественная идея, а, как видим, лишь схематичная передача образной идеи, которая всегда глубже, чем такой словесный «перифраз».

Однако бывает так, что идеи выражаются автором напрямую, в закрепленных словесных формулах. Так иногда происходит в лирических стихотворных текстах, стремящихся к лаконизму выражения. Например, М. Ю. Лермонтов в стихотворении «Дума» выносит основную идею в первые строки: «Печально я гляжу на наше поколенье! // Его грядущее — иль пусто, иль темно, // Меж тем, под бременем познанья и сомненья, // В бездействии состарится оно». Далее поэт в трех строфах раскрывает эту мысль, а в последней строфе приходит к обобщению, возвращающему читателя к главной идее: «Толпой угрюмою и скоро позабытой // Над миром мы пройдем без шума и следа, // Не бросивши векам ни мысли плодовитой, // Ни гением начатого труда».

Кроме того, некоторая часть авторских идей может быть «перепоручена» персонажам, близким по миросозерцанию автору. К примеру, резонер Стародум в «Недоросле» Д. И. Фонвизина становится «рупором» авторских идей, как и «положено» резонеру в классицистических комедиях. В реалистическом романе XIX века герой, близкий автору, может высказывать созвучные писателю мысли — таков Алеша Карамазов у Ф. М. Достоевского.

Некоторые писатели сами формулируют идею своих произведений в предисловиях к ним (например, М. Ю. Лермонтов в предисловии ко второму изданию «Героя нашего времени») или в статьях, письмах, мемуаристике, публицистике и пр. Так, Ф. М. Достоевский писал о идее романа «Идиот»: «Главная мысль романа — изобразить положительно прекрасного человека»52. Но мы можем сказать, что идея книги неотделима от образной системы произведения во всей совокупности ее речевых и композиционных элементов. Именно благодаря своему образному выражению художественная идея становится глубже даже авторских отвлеченных объяснений своего замысла. Об этом, отказываясь определять идеи своих произведений в обобщающей отвлеченной мысли, говорили многие писатели. Например, Л. Н. Толстой об «Анне Карениной» в письме Н. Н. Страхову писал следующее: «Если же бы я хотел сказать словами все то, что я имел в виду выразить романом, то я должен бы был написать роман тот самый, который я написал, сначала. И если близорукие критики думают, что я хотел описывать только то, что мне нравится, как обедает Облонский и какие плечи у Карениной, то они ошибаются. Во всем, почти во всем, что я писал, мною руководила потребность собрания мыслей, сцепленных между собою, для выражения себя, но каждая мысль, выраженная словами особо, теряет свой смысл, страшно понижается, когда берется одна из того сцепления, в котором она находится. Само же сцепление составлено не мыслью... а чем-то другим, и выразить основу этого сцепления непосредственно словами никак нельзя; а можно только посредственно — словами описывая образы, действия, положения»53. Так, специфической особенностью художественной идеи является несводимость ее к отвлеченному положению, образность выражения только в художественном целом произведения.

Отсюда вытекает и другая особенность художественной идеи. По-настоящему художественная идея не является изначально заданной, внеположной произведению. Она может значительно измениться от стадии замысла до момента завершения произведения. Это изменение составляет один из предметов исследования специального раздела литературоведения, изучающего творческую историю произведений. Сравним, к примеру, две редакции «Фауста» Гете — рукописную редакцию 1775 года, называемую в научной литературе «Прафауст», и окончательную редакцию 1808 года, в которой это произведение обычно и публикуется. В «юношеском» варианте отсутствует ключевая для понимания итоговой идеи «Фауста» сцена — «Пролог на небе», где изображен спор между Богом и дьяволом о душе человека — к чему стремится человек в жизни: к познанию высокого и разумного, к добру, или он полностью погружен в низменное удовлетворение своих страстей. «Прафауст» же начинается с монолога героя о бессмысленности земного знания, схоластической науки, которую олицетворяет ученик Фауста Вагнер. Затем Фауст с помощью магических заклинаний вызывает Духа земли, который подготавливает его к встрече с настоящей жизнью. Затем следует путешествие Фауста, встреча с Гретхен, его любовь к ней и трагическая развязка любовного конфликта. Фауст презирает отвлеченную науку, она противопоставлена жизни как более богатой и интересной. Самым важным в жизни является любовь. Герой бунтует против условностей мира, в котором живет, и готов страдать ради подлинной жизни, которой является любовь. Такова была авторская концепция Гете периода «бури и натиска», времени романтических исканий, к которому и относится «Прафауст». В окончательной редакции, кроме «Пролога на небе», появляется и другая ключевая сцена — договор между Фаустом и Мефистофелем, который проясняет основную идею «нового» «Фауста», потому что в этом договоре сказано, в чем условия спора. Если Мефистофель сможет увлечь Фауста земными радостями настолько, чтобы тот остановил свои бесконечные стремления, обратившись к мгновению: «Остановись, ты так прекрасно!» — тогда Мефистофель завладеет душой искателя. Здесь Фауст — символическое воплощение человеческого разума в его бесконечном стремлении к истине, и в области знания, и в области жизни. В «Фаусте» реализована идея бесконечного поиска смысла жизни и оправдания человека в его исканиях. В «Прологе на небе» Бог говорит, что «добрый человек в своем смутном стремлении всегда знает правый путь», хотя он может и блуждать, и ошибаться. Таким образом, идея произведения менялась от первоначального замысла к окончательной редакции на протяжении 25 лет поисков автора. Юношеский образ Фауста — сильный, страстный человек, который хочет отказаться от отвлеченного научного познания в пользу полноты истинной жизни, ее радостей и страданий. В окончательной редакции Фауст — символ безграничности человеческого разума, его стремления к познанию мира. Такая эволюция авторской

концепции обусловлена в первую очередь развитием мировоззрения художника: меняются его взгляды на жизнь, меняется сама действительность, трансформируется и изначальная художественная идея.

По-настоящему художественная авторская концепция обладает глубиной обобщения действительности. Идея произведения включает в себя оценку автором отобранных фактов и явлений жизни. Но оценка эта также выражается в образной форме — путем художественного отображения типического в индивидуальном. Приведем такой пример. Известно, что образ Ильи Ильича Обломова многократно оценивался критиками со времен Н. А. Добролюбова как социальный тип, глубокое обобщение «паразитического существования» крепостнического дворянства. Но вот что по этому поводу писал сам И. А. Гончаров: «Мне, например, прежде всего бросался в глаза ленивый образ Обломова — в себе и в других — и все ярче выступал передо мною. Конечно, я инстинктивно чувствовал, что в эту фигуру вбираются мало-помалу элементарные свойства русского человека — и пока этого инстинкта довольно было, чтобы образ был верен характеру... Если б мне тогда сказали все, что Добролюбов и другие и, наконец, я сам потом нашли в нем, — я бы поверил, а поверив, стал бы умышленно усиливать ту или другую черту и, конечно, испортил бы. Вышла бы тенденциозная фигура!»54 Так, если бы образ был только наглядным, единичным, не заключал бы в себе обобщения, то произведение могло бы быть «безыдейным», оно изображало бы, например, портрет Обломова — «одного знакомого». Но и если бы идея была извне «привязана» к тексту и была бы выражена не в образе, то произведение получилось бы внешне тенденциозным и вряд ли художественным. То есть художественная идея воплощает обобщенное в конкретном. Уже на первых страницах «Обломова» видно, как богат индивидуальными чертами, деталями образ героя. Это не просто отвлеченная формула «помещик — лентяй». Образ, сведенный к отвлеченной идее, обедняется. Но и «портрет без обобщения» не способен служить выражением художественной идеи.

Кроме того, мысль, выраженная в произведении, не только образна, но и эмоционально окрашена, часто оценочна. В. Г. Белинский писал, что поэт созерцает идею «не разумом, не рассудком, не чувством и не какою-либо одною способностью своей души, но всею полнотою и целостью своего нравственного бытия, — и потому идея является, в его произведении, не отвлеченною мыслию, не мертвою формою, а живым созданием, в котором

1 Гончаров И. А. Собр. соч.: В 8 т. М„ 1979. Т. 8. С. 105, 106.

живая красота формы свидетельствует о пребывании в ней божественной идеи и в котором... нет границы между идеею и формою, но та и другая являются целым и единым органическим созданием»1. Оценка, даваемая отображенным в произведении явлениям действительности, не должна быть прямолинейной, ее выражение заключено в образном строе по-настоящему художественного произведения. Иначе перед нами предстанет публицистический трактат или тенденциозное в своей прямолинейной авторской оценке произведение, но никак не художественное. Изображая действительность, реальную или вымышленную, внешнюю или внутренний мир чувств и мыслей, писатель оценивает, осмысляет, эмоционально переживает отображенное. К примеру, описание красоты Марии в «Полтаве» А. С. Пушкина представляет собой не только портрет персонажа; это образ идеализированный, содержащий эмоциональную оценку, которая проявляется в ряде поэтических сравнений: «И то сказать: в Полтаве нет // Красавицы, Марии равной. // Она свежа, как вешний цвет, // Взлелеянный в тени дубравной. // Как тополь киевских высот, // она стройна. Ее движенья // То лебедя пустынных вод // Напоминают плавный ход, // То лани быстрые стремленья»55. Сравнения (как тополь, как вешний цвет, лебедь, лань) содержат не только уточнение описания, но и, главное, оценку красоты Марии. Этот эмоциональный характер авторской оценки передается и читателю.

Литературное творение насквозь проникнуто личностным авторским отношением. Этот компонент внутри идейного ядра произведения в современном литературоведении называют по- разному: эмоционально-ценностной ориентацией, модусом художественности, типом авторской эмоциональности. Долгое время вслед за Г. Н. Поспеловым устойчивые типы эмоционального отношения, выраженные в произведении, было принято называть видами пафоса56. К ним относятся героическое, трагическое, романтика, комическое, идиллическое, ирония и другие эстетические категории, характеризующие не только тип авторского отношения, но и идейно-смысловой план произведения в целом. В. И. Тюпа отмечает, что каждая из этих эстетических категорий представляет собой «тот или иной род целостности, предполагающий не только соответствующий тип героя и ситуации, авторской позиции и читательского восприятия, но и внутренне единую систему ценностей и соответствующую ей поэтику: организацию условного времени и условного пространства на базе фундаментального «хронотопа»... систему мотивов, систему «голосов», ритмико-интонационный строй высказывания»57. Так, трагическое, к примеру, воплощается и в образе трагического героя (царь Эдип в античных трагедиях, шекспировский Макбет), в особом типе конфликта, состоящем в неразрешимом противоречии позиции героя и жизненных обстоятельств, когда свободный выбор человека ведет к его гибели («Ромео и Джульетта» В. Шекспира). Трагическое проявляет себя и в картине мира всего произведения (драма А. Камю «Калигула»). Трагическое, изменяясь от эпохи к эпохе, сохраняет свое смысловое ядро — особое мировосприятие бытия, «прорыв» необходимости и одновременно ее торжество, утверждение человеческой свободы ценой поражения или смерти, верность своим идеалам перед лицом их крушения.

Художественный текст насыщен смыслами, они могут находиться в разных отношениях друг к другу. Идейный смысл произведения представляет собой единство нескольких идей (по образному определению Л. Н. Толстого — «бесконечный лабиринт сцеплений»), объединенных главной идеей, которая пронизывает весь образный строй произведения. Так, изображая пугачевское восстание, в «Капитанской дочке» А. С. Пушкин показывает историческую обоснованность крестьянского бунта, видит его жестокость, но отказывается рассматривать его руководителей как «злодеев». Подобная оценка раскрывается в противопоставлении милости и справедливости. Екатерина II помиловала Гринева, подобно тому как Пугачев помиловал его и Машу. Пушкинская позиция состоит в том, чтобы «подняться над «жестоким веком», сохранив в себе гуманность, человеческое достоинство и уважение к живой жизни других людей. В этом для него состоит подлинный путь к народу»58. Сопряжение идей народности, милосердия, исторической справедливости составляет многогранный идейный смысл произведения Пушкина.

Итак, художественная идея, образно воплощенная в произведении, включает в себя и авторскую оценку отраженных явлений действительности, и отражение мировоззренческой позиции писателя, его системы ценностей. Авторская концепция представляет собой смысловое ядро художественного содержания, идейный центр литературного произведения как единого целого.

В. Проблематика

Проблема (гр. лро^гща — задача, нечто, брошенное вперед) — аспект содержания произведения, на котором акцентирует свое внимание автор. Круг проблем, охваченных авторским интересом, вопросов, поставленных в произведении, составляет его проблематику. Разрешение поставленной в произведении художественной задачи — часть творческого процесса писателя, находящая свое воплощение в проблематике его произведения. В письме А. С. Суворину А. П. Чехов писал: «Художник наблюдает, выбирает, догадывается, компонует — одни эти действия предполагают в своем начале вопрос; если с самого начала не задал себе вопроса, то не о чем догадываться и нечего выбирать»1. Так, великий писатель подчеркивает, что выбор вопросов, проблем определяет в целом содержание произведения и ракурс их рассмотрения — писательский интерес к тем или иным явлениям действительности.

Проблематика художественного произведения напрямую связана с авторским замыслом. Она может быть отражена «напрямую», когда интересующие художника проблемы явлены в тексте вне зависимости от образной системы произведения. Такова проблематика противостояния тоталитаризму в романе-антиутопии Дж. Оруэлла «1984», где автор напрямую постулирует свое отношение к проблеме в дневниковых записях главного героя. Открытая проблемность наиболее часто проявляется в жанрах сатиры, научной фантастики, антиутопии, в гражданской лирике. Прямой проблемностью отличается и публицистика. Обычно же художник не стремится выразить свой замысел напрямую, а делает это опосредованно, через образное изображение характеров, предметов и явлений, привлекших его внимание. Автор подчеркивает наиболее существенные, с его точки зрения, стороны предмета изображения. В этом акценте и заключены поставленные автором проблемы. К примеру, в драме

1 Чехов А. П. Собр. соч.: В 12 т. М., 1956. Т. 11. С. 287.

«Маскарад» проблема соответствия внешнего облика и внутреннего мира человека ставится М. Ю. Лермонтовым посредством обращения к образу типичного для светского быта бала-мас- карада, где вместо человеческих лиц — личины, «приличьем стянутые маски». За этой «кажущейся» правильностью — бездушная сущность. Маски играют свои роли, становятся привычными и вне действа-маскарада, подменяют собой человека. Если же в этом мире, прикрытом маской «светских приличий», появляется человек, играющий не по «правилам», то и в его поступках видится «личина», а не живое лицо. Так и происходит с главным героем — Арбениным. Показательна одна из финальных сцен драмы, в которой один из персонажей дружески обращается к Арбенину, оплакивающему отравленную им Нину: «Да полно, брат, личину ты сними, //Не опускай так важно взоры. // Ведь это хорошо с людьми, // Для публики, — а мы с тобой актеры». Это лишь один из проблемных пластов пьесы, развернутый с помощью акцента на ключевом образе.

Проблема может реализовываться на разных уровнях произведения. Чаще всего она выражена в изображении характеров, в художественном конфликте. Так, две различные жизненные позиции, два особенных характера противопоставлены в трагедии А. С. Пушкина «Моцарт и Сальери». Что же такое истинный гений? Вопрос, заключающий в себе проблему произведения, находит разрешение в конфликте трагедии. Автор с помощью образного изображения характеров решает поставленную проблему. Сравнивая жизненные позиции персонажей — Моцарта, для которого искусство есть жизнерадостное творчество, свободный полет вдохновения, и Сальери, «поверившего алгеброй гармонию», поэт рассматривает проблему с разных сторон и выражает свою позицию в споре.

Наряду с этим проблематика может органически вытекать из тематики произведения. Так происходит в исторической и художественно-исторической прозе, где отраженные в тематике исторические события могут определять и проблемы, изображенные в произведении. Например, написанные о деятельности Петра I сочинения разных жанров так или иначе связаны с изображением проблем петровского времени — конфликта «нового и традиционного», даже если эти противоречия играют подчиненную роль в сюжете, как в неоконченном «Арапе Петра Великого» А. С. Пушкина.

Проблематика литературного произведения зависит от многих факторов: исторических событий, социальных проблем современности, «идей времени», даже «литературной моды». Но в первую очередь выбор интересующих художника слова вопросов определяется его миросозерцанием, его точкой зрения на те или иные явления действительности. Она отражается в тех авторских акцентах, которые составляют проблематику художественного произведения. Именно этим обусловлен тот факт, что одни и те же темы у разных писателей получают отличное друг от друга освещение и, соответственно, произведения одной тематики обладают различной проблематикой. К примеру, одна из волновавших общество социальных тем середины XIX века — нигилизм — нашла свое воплощение в характерах «новых людей» в романе Н. Г. Чернышевского «Что делать?» и в образе Базарова в произведении И. С. Тургенева «Отцы и дети». И если у Чернышевского «новые люди», безусловно, представляют положительный идеал автора, их жизнь является ответом на вопрос, поставленный в заглавии романа, то Базаров — фигура противоречивая. Отвечая К. Случевскому, Тургенев так характеризовал своего героя: «Я хотел сделать из него лицо трагическое... Он честен, правдив и демократ до конца ногтей... и если он называется нигилистом, то надо читать: революционером... Мне мечталась фигура сумрачная, дикая, большая, до половины выросшая из почвы, сильная, злобная, честная, — и все-таки обреченная на гибель, — потому что она все-таки стоит в преддверии будущего»59. Нигилистические взгляды Базарова входят в противоречие с жизненными обстоятельствами. Суровый, холодный человек с ироническим складом ума, издевавшийся над всем романтическим, называвший любовь «белибердой», «непростительной дурью», не мог победить в себе чувство любви. «Так знайте же, что я люблю вас глупо, безумно», — бросает он Анне Сергеевне. Этими словами Базаров признает, что он бессилен бороться против естественных человеческих чувств, подавление которых он считал необходимым для торжества своих убеждений. Напрасно герой сражался с «романтическим врагом», отрицаемые им «красивости» — природа, любовь, искусство — продолжали существовать. «Дуньте на умирающую лампаду, и пусть она погаснет» — такой метафорой ставит Тургенев точку в жизни человека, всегда ненавидевшего красивую фразу. Автор ставит на первый план проблему истинного и ложного в нигилизме, пробует на прочность идеи, волновавшие общественное сознание. Так, для Чернышевского вопрос «что делать» решен однозначно — именно «новые люди» нужны России. Их деятельность приблизит «светлое будущее» из сна Веры Павловны. У Тургенева же акцент в другом: «Отец вам будет говорить, что вот, мол, какого человека Россия теряет... это чепуха... Я нужен России... нет, видно, не нужен. Да и кто нужен?» — произносит Базаров в предсмертные минуты. Таким образом, сходная тематика двух произведений представлена различной проблематикой, которая обусловлена в первую очередь различием авторских мировоззрений. Однако в литературе так было не всегда.

Проблемность как качество произведений искусства исторически появилась достаточно поздно, так как она напрямую связана с тем, что какой-либо вопрос, предмет, явление можно трактовать по-разному. Так, проблемности не было в литературной архаике, древнем эпосе, где все вопросы решены изначально коллективным творческим сознанием. Картина мира, запечатленная в героическом эпосе, гармонична и неподвижна. Литературная архаика развивалась в рамках предания, в котором все заранее известно и предопределено, так как мифологическое сознание не допускает «разночтений». Так же и в фольклорных жанрах, например в волшебной сказке, поведение героев задано сюжетом, роли персонажей определены и статичны.

В средневековом искусстве и литературе XVII—XVIII веков индивидуально-авторское творчество было ограничено рамками разнообразных правил. Такие литературные произведения, написанные по определенным канонам, жанровым, стилистическим и сюжетным, уже содержат некоторую ограниченную проблемность, так как в рамках канона стало возможным предложить новую, авторскую трактовку уже известного материала — такого рода постановку проблем можно наблюдать, к примеру, в литературе классицизма. Такая проблемность не может быть названа самостоятельной, так как круг проблем был ограничен и трактовка их не допускала отклонения от канонов.

Например, центром многих классицистических трагедий была проблема выбора между личным чувством и общественным долгом. На этом противостоянии строится конфликт. Обратимся к трагедии А. П. Сумарокова «Хорев» (1747). Оснельда, дочь низложенного и лишенного власти киевского князя Завлоха, находится в плену у победителя, нового князя Кия. Оснельда любит брата Кия, Хорева, и любима им. Отец же Оснельды, За- влох, стоит под стенами Киева с войском и требует освобождения дочери, не претендуя на отнятый у него престол и власть. Однако Кий подозревает Завлоха именно в покушении на его власть и заставляет Хорева, своего полководца, выступить против Завлоха с войском. Таким образом, Хорев оказывается в безвыходном положении: он не должен ослушаться своего брата и властителя, и он не может причинить ущерба отцу своей возлюбленной: чувство долга и любовь вступают в конфликт. Оснельда просит разрешения на брак с Хоревом у своего отца, надеясь разрешить конфликт. Однако Завлох запрещает дочери любить Хорева, и она тоже попадает в безвыходную ситуацию: она должна повиноваться своему отцу, но не может отказаться от своей любви. Кажется, что герои могут предпочесть свою любовь долгу — повиновению отцу и властителю. Но выбор мнимый — канон трагедии предписывает предпочтение разумного общественного долга. И этически безупречные влюбленные считают делом чести безусловную преданность своему общественному долгу:

ОСНЕЛЬДА: Коль любишь ты меня, так честь мою люби...

Расстанься ты со мной, коль рок любви мешает.

ХОРЕВ: Ты имя мне мое велишь теперь губить

Иль можешь ты потом изменника любить?

Таким образом, выбор предрешен заранее, позиция персонажей неизменна на протяжении всего действия. И проблематика высокой трагедии ограничена жанровым каноном, хотя может несколько варьироваться в зависимости от выбора сюжетной основы, тематики произведения.

Самостоятельная ценность литературной проблематики стала очевидной с упрочением индивидуально-авторского начала в литературе, освобождением ее от канонической заданное™. Такова в особенности реалистическая литература XIX—XX веков. Здесь стало возможным свободное выражение своего отношения к предмету изображения, различные толкования одного и того же. М. М. Бахтин полагал, что с развитием жанра романа и распространением его влияния на другие литературные жанры связано упрочение проблемности как одной из категорий содержания: «роман вносит в них (жанры. — Е. В.) проблемность, специфическую смысловую незавершенность и живой контакт с неготовой, становящейся современностью (незавершенным настоящим)»60. Таким образом, проблематика становится одной из ведущих граней художественного содержания в произведениях, где автор свободен в выборе тех вопросов, которые являются предметом художественного осмысления.

В силу этого некоторые современные жанры, тяготеющие к клишированное™ и каноничности, в особенности в массовой литературе, редко содержат глубокую и значительную проблематику. Чем разностороннее изображенные в произведении характеры, ситуации, конфликты, чем многограннее и глубже авторская позиция, тем интересней и важней проблематика. К примеру, в авантюрном романе, где заданы сюжетная схема и «типажи персонажей», постановка каких-либо проблем не является преимущественной задачей писателя — важен сам сюжет, а идейно-эстетическое содержание менее существенно. Читатель детектива захвачен развитием действия, в основе которого — раскрытие загадочного преступления. Вопрос о том, кто преступник, конечно же, не имеет качества проблемное™, о которой говорилось выше. Он также обусловлен жанром детектива. Здесь и сюжет, и функции действующих лиц определены каноном, даже авторская позиция может быть подчинена жанровой схеме.

Проблематика литературных произведений, так же как и их тематика, многообразна. Художников волнуют вопросы различной направленности. Авторский интерес во все времена вызывали философские вопросы о смысле и ценности человеческой жизни, о природе человека, о добре и зле, о том, что такое свобода и т. д. Круг общечеловеческих, «вечных» вопросов составляет предмет философской проблематики, безусловно наиболее значительной в литературе. Многие произведения литературной классики по отображенным в них проблемам тяготеют именно к ней. К примеру, богатой и разнообразной проблематикой отличается роман Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы». Он охватывает вопросы морали, философии, политики, личных отношений. Разнообразное жизненное содержание, множество сцен и действующих лиц сгруппированы в нем вокруг определенных «проблемных» центров, что делает роман стройным и целостным по композиции и замыслу. Отношения действующих лиц романа развиваются напряженно, конфликты достигают большой остроты, проблемы решаются не только в сюжетном движении событий, но и в отвлеченно-философском их толковании героями романа, в особенности Иваном Карамазовым. В нем происходит борьба добра со злом. Он отрицатель, анархист, отвергающий смирение и прощение. Со страданиями человека невозможно примириться даже ради всеобщего счастья. В сочиненной им поэме «Великий инквизитор» говорится о господстве зла на земле. Великий инквизитор заявляет, что человек «слаб и подл», что осуществить учение Христа на земле невозможно, потому что насилие необходимо, чтобы управлять людьми, только таков может быть «мировой порядок». Теории Ивана противопоставляется учение старца Зосимы о «высшей правде жизни», о «религии сердца» — всепрощении. Именно этот путь нравственного религиозного служения, по мнению Достоевского, может победить «карамазовщину» в человеке. Философские проблемы добра и зла, человеческого счастья и путей его достижения определяют одну из линий развития конфликта среди множества других поставленных в романе проблем.

В русской литературе критического реализма видное место принадлежит социальной и социально-психологической проблематике — отражению насущных общественных проблем времени. В яркой художественной форме поставлен «крестьянский вопрос» в поэме Н. А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». Работа над произведением происходила в 60—70-е годы XIX века — время бурных политических дискуссий о путях развития пореформенной России. В поэме ставится вопрос о народном счастье. Поиски семью мужиками счастливого человека становятся сюжетным стержнем поэмы. С их точки зрения изображается народная жизнь — мужицкое горе и радости, ужасающая нищета и веселое счастье — «дырявое с заплатами, горбатое с мозолями». Крестьяне тщетно ищут и не находят Непоротую губернию, Непотрошеную волость, Избытково село. Да и имена в поэме говорящие — народный защитник Гриша Доброскло- нов и враги — Оболт-Оболдуев, Утятин, Глуховской. Яким Нагой из деревни Босово, «старик убогонький», так характеризует тяжесть крестьянской жизни:

Работаешь один, А чуть работа кончена, Гляди, стоят три дольщика: Бог, царь и господин!

Социальная проблематика поэмы находит воплощение и в отборе фольклорных элементов — пословиц и поговорок, составляющих наряду с другими фольклорными жанрами неотъемлемую часть поэтики поэмы. «Высоко Бог — далеко царь», «Добра ты, царска грамота, да не про нас написана», «С работы, как ни мучайся, не будешь ты богат, а будешь ты горбат» и другие изречения получают социальное звучание в поэме.

Осмыслению проблем личности в истории, конфликтам исторического прошлого посвящены многие произведения художественной литературы и публицистики, для которой в особенности характерна политическая проблематика. К примеру, на рубеже 80—90-х годов XX века шел активный процесс «возвращения» к массовому читателю многих произведений литературы русского зарубежья, не публиковавшихся в России по идеологическим причинам. Теперь всем известные «Окаянные дни» И. А. Бунина, очерк А. И. Куприна «Ленин» и другие публицистические произведения, отличающиеся открытой политической проблемно- стью, стали частью единой русской литературы. Во многом взлет литературы с прямой публицистической проблемностью обусловлен самой исторической ситуацией и читательским интересом. Но и художественная проза А. И. Солженицына, В. Н. Войновича, Г. Н. Владимова, С. Д. Довлатова — авторов третьей волны эмиграции — во многом насыщена политической проблематикой противостояния личности тоталитарному государству. Однако в них проблематика преломлена в художественной ткани произведения, то есть не выражена напрямую, а воплощена различными художественными средствами — изображением характеров, портретными описаниями, развитием конфликта.

Таким образом, художественная проблематика может быть различной, как и все многообразие вопросов, волнующих писателя и общество. Она реализуется по-разному — может быть выражена напрямую или опосредованно. Однако проблематика по-настоящему художественного произведения не является довлеющей всему тексту, а составляет одну из граней его художественного содержания наряду с тематикой и идеей.

Г. Тематика

Тематика художественного произведения традиционно рассматривается в литературоведении как одна из сторон содержания литературного произведения. Центром художественной тематики является понятие «тема».

Тема (от др.-гр. теца — букв, то, что положено в основу) — предмет художественного изображения (то, о чем говорится) и художественного познания (все то, что стало основой авторского интереса, осмысления и оценки). Тема как фундамент художественного произведения подчиняет себе отдельные элементы произведения, составляет, по словам Б. В. Томашев- ского, «единство значений отдельных элементов произведения»61.

Литература как вид искусства обладает огромными возможностями изображения явлений жизни, мыслей и чувств человека, реальных и фантастических объектов действительности. Поэтому тематика художественных произведений богата и разнообразна.

Художественные темы подразделяются в литературоведении на несколько групп.

Во-первых, предметом познания в литературе становятся «вечные темы». Это комплекс значимых для человечества во все эпохи и во всех литературах явлений — темы жизни и смерти, света и тьмы, любви, свободы, долга и т. д. В литературах разных стран и эпох эти темы преломляются и осознаются писателями по-своему, но всегда составляют неотъемлемую часть тематики, так как их предмет всегда интересен и важен для читателя. Именно поэтому так различен образ Дон Жуана у Мольера, Дж. Байрона, А. С. Пушкина или Б. Шоу. Писателей интересуют разные аспекты образа. Герой предстает как нарушитель моральных норм, и как дерзкий бунтарь, противник ханжеской морали, и как искатель вечной красоты, и как разочарованный скептик. Через этот образ по-разному раскрывается тема поиска идеала личности, привлекающая художников и в современности.

Внутри «вечных тем» некоторые ученые выделяют подгруппы онтологических (бытийных, вселенских) тем, таких, как отображение хаоса и космоса, мифологические архетипы и универсалии (огня, воды) и антропологических (глубинные основы человеческого бытия, телесного и духовного). Так, в романе-мифе Дж. Джойса «Улисс» воплощается космическая тема круговорота и повторяемости всего в мире и человеке. Вселенская тема проводится и в сюжетном действии, и во внутренних монологах героя. В этом произведении мифологический пласт тематики выражен напрямую (архетипы организуют всю образную структуру книги) и становится полем игры с читателем. Но и в произведениях литературы реализма, к примеру в романах Ф. М. Достоевского, «вечная тема» борьбы добра и зла становится предметом размышлений писателя и читателей. Тот же тематический узел можно найти и в романе М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита», где эта тема заявлена уже в эпиграфе из гетевского «Фауста».

Нередко весь пласт тематики, связанной с общечеловеческими универсалиями, называют философским.

Во-вторых, в художественных произведениях изображаются реалии жизни народов, стран и времен в их исторической конкретности. Национальная специфика жизни людей, традиции и бытовой уклад, важные исторические события, войны и революции, дворцовый этикет и народные празднества — все, что окружает жизнь людей определенной эпохи, составляет предмет культурно-исторической тематики. К примеру, тема революции стала предметом изображения в таких разных произведениях, как «Конармия» И. Бабеля, где переплетаются героическая романтика и потрясающие своим драматизмом сцены «социального насилия», «красный террор», и поэма «Двенадцать» А. Блока, где революция — «очистительная стихия», которая «производит бурю во всех морях — природы, жизни, искусства».

Обращение к культурно-исторической тематике может становиться жанрообразующим, как, например, в историческом романе, где реалии изображаемой эпохи становятся фундаментом произведений. Так, в центре романов В. Скотта, создателя жанра исторического романа, лежат события, так или иначе связанные с большими социально-историческими конфликтами. Сюжет романа «Уэверли» — исторические события 1745 года, восстание якобитов, сторонников феодальной династии Стюартов, против нововведений английской короны. В его произведениях участвует множество персонажей, исторических лиц и вымышленных героев, описывается уклад жизни, обычаи и традиции, отображенные даже в речевой ткани текстов. Неоднократно отмечалось, что по книгам Скотта можно изучать историю Шотландии — одну из основных тем многих его книг.

Отражение исторического времени характерно для жанра былин и эпических сказаний о подвигах героев, исторической драмы и жанра путешествий. Темы быта, обычаев и обрядов, национальной культурной специфики становятся предметом рассмотрения и в исторической прозе. Например, «История государства Российского» Н. М. Карамзина является своеобразным художественным произведением, запечатлевшим не только политический идеал историка, но и художественную концепцию русского национального характера; написанное ярким и красочным языком, это произведение дало А. С. Пушкину материал для его драмы «Борис Годунов», а В. Г. Белинский назвал «Историю» «великим памятником в истории русской литературы».

Предметом изображения может стать и будущее, как в произведениях жанров научной фантастики. Культурно-историческая тематика может базироваться и на вымышленном художественном мире произведения, как, например, в литературе фэнтези.

С другой стороны, предметом художественного изображения в литературе нередко становится современность, по словам В. Е. Ха- лизева, — «художественная сверхтема, давшая о себе знать и в пьесах Аристофана и Мольера, и в «Божественной комедии» Данте, но возобладавшая в литературе XIX века, которая создала широкие художественные панорамы и при этом обращалась к насущнейшим вопросам своего времени, к его отличительным чертам и болевым точкам»62. Проблемы, волнующие современное писателю общество, становятся предметом размышлений и оценок художников и воплощаются в тематике — выборе материала изображения. К примеру, важнейшей темой, обсуждаемой в российском обществе 60-х годов XIX века, было бедственное положение крестьянства. Обсуждение реформы крепостного права послужило одной из причин появления большого количества публицистических и литературных произведений о жизни и быте крестьян в России. Тургенев и Некрасов, Гоголь, Н. Успенский и Салтыков-Щедрин вывели образы крестьян на авансцену своих произведений. Тема переустройства народной жизни занимала писателей различных идеологических позиций и по-своему была воплощена в их произведениях, служивших откликами на злободневную общественную тему. Этот пласт культурно-исторической тематики называют социальным. (Существующий наряду с другими, он понимался как наиболее значимый в методологии марксистского литературоведения, что привело к искаженному пониманию тематики литературы в целом.)

Но наиболее значимой и распространенной в литературе со времени ее возникновения и до сегодняшнего дня является тема человека и его существования в мире. Образ человека — основной в искусстве слова. Поступки, мысли и чувства персонажей составляют центр авторского интереса в повествовательной литературе, в эпических и драматических жанрах. Внутренний мир человека является предметом познания в лирике. Человек как предмет изображения — центр литературной тематики в целом. Поэтому данный тематический комплекс называют экзистенциальным (от лат. ех181епио — существование). Внутри него также можно выделить несколько условных тематических групп. К примеру, круг тем, в основе которых лежит самопознание автора, так называемая исповедальная тематика, где в центре находятся биографическая личность автора, его искания и размышления по поводу собственного существования. Важную роль такая тематика играет в автобиографической литературе. Например, в трилогии Л. Н. Толстого «Детство», «Отрочество», «Юность» одной из тем является становление личности молодого человека, близкого автору. Автобиографический пласт тематики присутствует и во многих лирических произведениях, так как отражает внутренний опыт автора, раскрывает его отношение к миру и жизни. Такова лирическая героиня ранней Ахматовой. Тема одиночества в мире, присутствующая в лирике Лермонтова, несомненно, имеет под собой автобиографический подтекст, а часто и напрямую отражена в тематике стихов великого поэта. Также внутри экзистенциальной тематики выделяется круг тем, связанных с творчеством и искусством. Особенно актуальной эта тематика стала в литературе XIX—XX веков, когда проблемы творческой свободы художника, гения, творца стали предметом пристального внимания литературы. Так, одной из тем романа М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита» является судьба художника и его творений, возможность выразить себя через литературное творчество. «Роман о художнике» некоторыми современными литературоведами признается отдельной жанровой разновидностью романа. К таковым относятся «Доктор Фаустус» Т. Манна, «Портрет художника в юности» Дж. Джойса и др. Но справедливо замечено, что внутрилитературная тематика не является главной внутри экзистенциальной тематики в целом. Литературу и писателя интересует прежде всего внехудожественная реальность, ее преломление в произведении искусства, поэтому главный пласт тематики связан прежде всего с изображением и познанием действительности и человека, внеположных литературе. Поэтому даже в текстах, где литературная тематика играет важную роль, предметом изображения является не только и не столько искусство, а человек во всех его многоплановых взаимоотношениях с миром.

Художественное произведение поэтому редко бывает моно- тематичным, то есть посвященным раскрытию только одной темы. В меньшей степени это касается лирических произведений, которые ограничены объемом и сконцентрированы на одном или нескольких лирических переживаниях. Произведения эпические и драматические чаще бывают политематичными, то есть в них присутствуют несколько различных тем, волнующих писателя. Например, в романе Б. Л. Пастернака «Доктор Живаго» представлена и историческая тема войны и революции, судеб русской интеллигенции, и круг философских тем, связанных с самоопределением личности в трудной ситуации, и вечные темы любви, и, по расхожему определению, тема «поэта и поэзии».

Исходя из этого, в произведении выделяют главную, доминантную тему (или темы), которая формирует содержательный план произведения, становится его тематическим стержнем, и темы побочные, или периферийные, возникающие по ходу развития действия или организующие часть текста. В больших эпических произведениях, например в эпопеях и многих видах романа, несколько тем развиваются параллельно, воплощаясь в различных сюжетных линиях. Главный герой книги разными гранями своей личности соприкасается со всеми тематическими пластами произведения, отраженными в нескольких сюжетных линиях, как это, например, происходит в уже упоминавшемся «Докторе Живаго».

Кроме того, что в произведении могут быть представлены разные виды тем, о которых говорилось выше, они по-разному воплощаются в художественном тексте. Писатель может стремиться напрямую определить интересующую его тему. Иногда она даже становится заглавием произведения, например М. Ю. Лермонтов в романе «Герой нашего времени» напрямую обращается к изображению характера, занимавшего умы просвещенного общества современной ему эпохи. Роман Н. Г. Чернышевского «Что делать?» тематически обращен к созданию образа «нового человека» и изображению социально-политических противоречий эпохи.

Но художник может и не стремиться выразить тематику программно, напрямую. Такие темы иногда называют подтекстовы- ми, так как автор на них только намекает, и читателю самому предстоит выяснить эти глубинные темы художественного произведения. Глубинные темы обогащают произведения и дают возможность неоднозначных толкований, различных интерпретаций содержания текста. К примеру, в романе В. В. Набокова «Машенька» видится и тема несчастной любви, и «другой вариант» — намеренного отказа от нее, и как глубинная определяется тема зависти героя к тем, кто живет реальностью, а не воспоминаниями.

Таким образом, тематика художественных произведений бесконечно многообразна, так же как и действительность мира и человека, на которых она основывается. Однако художник стремится не только отобразить интересующие его пласты жизни, но и выделить те его аспекты, которые в наибольшей степени привлекают автора и вызывают, по его мнению, интерес читателя. Эта сторона содержания произведения раскрывается в проблематике.

3. Национальное своеобразие литературы

А. Истоки концепции народности в Европе (Ж. Ж. Руссо, Г. Лессинг, И. Гердер, И. Тэн)

«Народность» как литературная категория возникает в литературе сравнительно поздно. Аристотель решает вопросы специфики произведения искусства в основном на уровне формального мастерства. Из пяти требований («порицаний»), предъявленных им к произведению искусства, только требование соответствия нормам нравственности является «внешним» для этого произведения. Остальные требования остаются на уровне эстетических «правил». Для Аристотеля неприемлемо «вредное для нравственности» произведение. Понятие вреда основано здесь на общегуманистических принципах добра и зла.

До XVII века в теории литературы сохраняется и даже углубляется нормативность в трактовке специфики произведений искусства. Незыблемым остается и требование нравственности. В «Поэтическом искусстве» Буало пишет:

Сурового суда заслуживает тот,

Кто нравственность и честь постыдно предает,

Рисуя нам разврат заманчивым и милым...

Только искусствознание XVIII века делает на пути к определению понятия «народность» ряд решительных шагов вперед. А. Г. Баумгартен в незаконченном трактате «Эстетика» (1750-е годы) не только включает в научный оборот термин «эстетика», но и опирается на понятие «вкус». И. И. Винкельман в работе «История искусства древности» (1763) связывает успехи греческого искусства с демократизмом государственного управления.

Решительный поворот в европейской науке об искусстве происходит в 50 — 60-х годах XVIII века в трудах Ж. Ж. Руссо, Г. Э. Лессинга, И. Г. Гердера. У Руссо это был цикл его «Рассуждений...» «О науках и искусствах» (1750), «О происхождении и основаниях неравенства между людьми» (1754), «Об общественном договоре» (1762), «Эмиль, или О воспитании» (1762), «Исповедь» (1782). В противовес античным и аристократическим нормам искусства он выдвигает идеи конкретного историзма и национального своеобразия произведений литературы и искусства. В работах Лессинга «Лаокоон, или О границах живописи и поэзии» (1766), «Гамбургская драматургия» (1769), а также в его статьях критикуется теория эстетического «спокойствия» Вин- кельмана, выдвигается идея немецкого национального театра.

Важнейшую роль в становлении концепции народности литературы в Европе и России сыграли труды Руссо и Гердера. Эти работы в переводах были известны русскому читателю. В работах Руссо впервые был подвергнут сомнению и затем отвергнут главный принцип классицизма — теория подражания и «украшенного» подражания образцам. Намечаются признаки нового, сентиментально-романтического направления в литературе, открытого романом Руссо «Новая Элоиза».

Одним из крупнейших литературоведов, теоретиков новой философской школы в Европе был немецкий ученый И. Г. Гер- дер (1744—1803). Автор работ «Критические леса, или Размышления, касающиеся науки о прекрасном и искусства, по данным новейших исследований» (1769), «О новейшей немецкой литературе» (1768), «Исследование о происхождении языка» (1772), «О народных песнях» (1779), «Еще один опыт философии истории для воспитания человечества» (1773). Учился у Канта и в то же время полемизировал с его эстетикой. Лично знакомый с Клопштоком, Жан Полем, Лессингом, Гете, Шиллером, он явился одним из основоположников теории романтизма. Был широко известен в России, оказал влияние на Радищева, Карамзина, Жуковского, Шевырева, Гоголя. Принял участие в споре Винкельмана и Лессинга по вопросам специфики искусства.

Вместе с романтизмом пришла в русскую литературу концепция народности. Под влиянием идей Руссо Гердер разрабатывает свое учение об историзме и народности как основных признаках и источниках литературы каждой нации. Философско-историче- ские концепции Гердера, отразившиеся на развитии новой историографии, также восходят к Руссо, опираются на идеи гуманизма и народности: в противовес отвлеченному рационализму норм выдвигалась задача изображения живой личности из народа.

Итак, Руссо первым ориентировал общественную мысль на идею «естественности» жизни древних поколений, в отличие от современных ему форм феодальной «цивилизации». Кант ввел в науку в качестве обязательного принцип критического анализа, Гердер положил начало изучению народного творчества в рамках национальной культуры. Так выглядит философская родословная теории народности литературы в ее истоках.

Интерес к учению Руссо пришел к Гердеру от его наставника Канта, который был для Гердера предметом поклонения. Вероятно, истоки мировоззрения Гердера нужно искать в комплексе идей времени, но самое сильное влияние на него оказал Руссо.

Таким образом, и во втором, и в последующих поколениях немецкой исторической школы обнаруживается влияние Руссо через Лессинга, Канта, Гердера, Шиллера, устанавливая последовательную цепь взаимовлияний и взаимосвязей, завершившуюся становлением народно-исторической литературной теории. Этот путь развития общественной мысли, однако, не является следствием количественного увеличения сходных идей и служит в конечном счете показателем научного прогресса вообще.

Гердер был ученым энциклопедического характера. Помимо Руссо и Канта, ему известны были Вольтер, энциклопедисты, а в особенности Монтескье, английские философы Лейбниц и Спиноза. К философскому направлению Гердера восходит немецкий романтизм, поэзия Гете и Шиллера, философия Шеллинга и Гегеля. Гердер выводит закон об изменчивости человеческих понятий во времени в связи с особенностями быта, культуры и т. д. С возрастами человека он соотносит «возрасты» народов. Черты общечеловеческие (в том числе и гуманность) развиваются, по Гердеру, в рамках национальных. Он определяет национальную ступень как главную среди трех условий развития человека: «человеческое совершенство бывает национально, временно, индивидуально» (это положение выдвинуто задолго до известной формулы Тэна о «расе», «среде» и «моменте» как определяющих факторах развития общества). «Люди не создают ничего, кроме того, к чему дают повод время, климат, потребности, мир, судьба», — говорит Гердер. История — не абстрактный процесс самосовершенствования человечества и не «вечная революция», а зависящий от вполне определенных условий прогресс, совершающийся в национально-временных и индивидуальных рамках. Человек не свободен в личном счастье, он зависит от окружающих его условий, то есть от среды. Именно поэтому Гердер первый выступил с отрицанием «права древних на господство в новейшей литературе», то есть против ложного классицизма («псевдоклассицизма»). Он призывал к изучению национального движения, которое рассматривало бы поэзию не как повторение чужих форм, а как выражение национальной жизни. Гердер утверждал, что современная история, мифология, религия, язык совершенно не похожи на природу, историю, мифологию, религию Древней Греции и Рима. «Нет никакой славы» быть «вторым Горацием» или «вторым Лукрецием», — говорит он. Воззрения Гердера на историю литературы выше взглядов Лессинга и Вин- кельмана, возвеличивавших античные идеалы литературы. История поэзии, искусства, науки, образованности, нравов — это история народов, полагает Гердер.

Но Гердер вовсе не хочет разделять с Руссо его идеализацию первобытного состояния человечества. Несмотря на свое глубокое уважение к Руссо, он называет «безумными» его призывы к возврату в прошлое, в древность. Гердер принимает идею национального воспитания, выдвинутую философом Монтескье.

Задолго до Бенфея у Гердера уже намечается метод сравнительного изучения исторических явлений, в том числе и литературных на межнациональном уровне. При этом история всех народов рассматривается в рамках «одного человеческого братства».

Гердер придерживался широких взглядов на развитие литературы, на проблемы специфики народной поэзии. В своих литературных взглядах он опирался на учение Руссо о естественности человеческих стремлений, на глубокий интерес Руссо к положению народных масс. Этим в значительной степени объясняется огромное внимание, уделяемое Гердером народной поэзии. Труды Гердера послужили толчком к началу изучения народной поэзии, и не только в Германии. После Гердера интерес к изучению народных памятников стал в Европе повсеместным. Интерес этот был связан с практической деятельностью ученых по собиранию памятников старины и народного творчества. Гердер с огорчением говорит об отсутствии в раздробленной Германии национальной литературы, национального характера, взывает к чувству национального достоинства и патриотизма. Заслугой Гердера является также обращение к «мифологии», к изучению народных преданий. Гердер призывает «познать народы» не поверхностно, «снаружи», как «прагматические историки», а «изнутри, через их собственную душу, из их чувства, речи и дела». Это был поворот в изучении народной старины и поэзии и вместе с тем в развитии самой поэзии. Важным здесь было обращение к древней народной поэзии на самых ранних этапах ее развития, к народной жизни и проблеме народного характера.

Гердер изучает литературу малоисследованных европейских народов — эстов, литовцев, вендов, славян, поляков, русских, фризов, пруссаков. Гердер дает толчок к научному исследованию национальных особенностей поэзии славянских племен. Религия, философия и история у Гердера — категории, производные от народной поэзии. По мысли Гердера, у каждого народа, каждой нации был свой «образ мышления», своя «мифическая обстановка», зафиксированные в «своих памятниках» на своем «поэтическом языке». Особенно близка Гердеру мысль о синкретизме первобытных форм народной культуры, в которой поэзия была составным элементом.

Гердер выдвигает новый взгляд на характер библейской поэзии. Он рассматривал Библию как собрание «национальных песен», как памятник «живой народной поэзии». Великим «народным поэтом» Гердер считает Гомера. По его мнению, поэзия народа отражает характер народа: «Воинственный народ воспевает подвиги, нежный — любовь». Он придавал важное значение как «главнейшим», так и второстепенным чертам народной жизни, представленным на его собственном языке, сведениям о понятиях и нравах нации, об ее науке, играх и пляске, музыке и мифологии. Гердер добавляет при этом, используя способ классификации и терминологию «точных» (естественных) наук: «Как естественная история описывает растения и животных, так здесь описывают себя сами народы».

Основная мысль Гердера — о плодотворности развития литературы в национальных формах и рамках. Национально-ис- торический принцип здесь выступает у него как основной и единственный. Идея исторического национального развития распространяется Гердером не только на литературу, но также на язык, историю, религию. Он положил основание новой науке о языке, с его философией, согласно которой происхождение языка является фактором, определяющим содержание и форму народной поэзии. Гердеру принадлежит мысль о том, что язык «выработан» «мышлением» человека. Первичная цель языка и его функция, по Гердеру, «ощущение», и часто непроизвольное чувство, вызванное непосредственным воздействием внешних сил природы. Однако последняя цель языковедения — «истолкование» «человеческой души». Гердер понимал, что подлинно научное изучение языка и литературы требует данных других наук, в том числе философии, истории, филологии. Основной метод — сравнительное изучение. Труды Гердера предваряют последующие явления западноевропейской филологической науки — работы Вильгельма Гумбольдта, братьев Гримм с их фанатической любовью к народной старине и поэзии.

Ярким выразителем идеи народности в искусстве во второй половине XIX века явился французский ученый Ипполит Тэн (1828—1893). Из трех источников искусства, рассматриваемых им в работе «Философия искусства» (1869) — раса, среда (географическая, климатическая обстановка), момент (исторические условия), — фактор «расы» (национальные особенности) является ведущим.

Основным условием возникновения национального искусства Тэн считал среду, а главным признаком среды — «народность» («племя») с его врожденными способностями. Уже вкусы ранних эпох развития народов он считал естественными и всеобщими. Так, причиной расцвета итальянской живописи эпохи Возрождения, по Тэну, были «поразительные» художественные способности всех слоев народа, а французский национальный тип отражает «потребность в отчетливых и логически связанных между собою идеях», «гибкость и быстроту ума».

Плодотворная в принципе постановка вопроса о «национальном характере» у Тэна и вообще о «характерном» в искусстве излишне заострена положением о неизменности, «незыблемости» национального характера. Поэтому вопрос о «плебее нашего века» или «вельможе классической эпохи» решается Тэном в абстрактной плоскости, включен в антропологическую систему, перенасыщенную естественно-научной терминологией. Расцвет национального искусства ставится Тэном в центр исторических периодов, между бурными потрясениями, характеризующими становление нации, и периодами ее упадка. Век, народ, школа — таков путь возникновения и развития искусства, по Тэну. При этом школа может быть национальной (итальянской, греческой, французской, фламандской) или же определяется именем гениального художника (Рубенс, Рембрандт). Национальный характер создается «национальным гением» и выражает особенности расы (китайцев, арийцев, семитов), у которых по строению языка и роду мифов можно провидеть будущую форму религии, философии, общества и искусства. Иногда встречаются такие типы характеров, которые выражают черты, общие почти всем национальностям, всем «группам человечества». Таковы герои произведений Шекспира и Гомера, Дон Кихот и Робинзон Крузо. Эти произведения выходят за обычные пределы, «живут без конца», являются вечными. «Незыблемая национальная основа», создающая «национальных гениев», восходит у Тэна к случайным признакам субъективного плана. Например, испанскому национальному характеру присущи экзальтация и любовь к острым ощущениям. Искусство, по Тэну, порождается народом, массой как совокупностью индивидуумов с определенным «состоянием умов», в которых «образы» не «искажены идеями». Талант, воспитание, подготовка, труд и «случай» могут привести художника к созданию типа национального характера. Национальный характер (как, например, Робинзон или Дон Кихот) несет в себе общечеловеческие черты «вечного» типа: в Робинзоне показан «человек, вырванный из цивилизованного общества», в Дон Кихоте — «идеалист высшего порядка». В великом художественном произведении литературы воспроизводятся черты исторического периода, коренные особенности «племени», черты человека «вообще» и «те основные психологические силы, которые являются последними причинами человеческих усилий». Тэн утверждает, что особенности психологии народов позволяют переносить типы искусств от одной нации к другой (например, итальянское искусство во Францию).

Б. Теория народности в России (Собирательство, Н. Добролюбов, А. Пыпин, русские писатели)

Первоначально деятельность Руссо воспринималась в России только как просветительская, наряду с трудами французских просветителей. Еще во времена Елизаветы, в 1750-х годах, Тредиаковский — теоретик и практик русского классицизма — в «Слове о премудрости, благоразумии и добродетели» восставал уже с негодованием против учения Руссо, называя его «обывателем женевским», от,учения которого произошло «повреждение добронравия». Здесь подчеркивается отрицательное отношение Тредиаковского к идеям европейского просвещения. В дальнейшем отмечается влияние философии Руссо на планы молодой Екатерины II, хотя уже в 70-х годах XVIII века стало ясно, что это был лишь показной интерес. Екатерина в первое время через Григория Орлова предлагала даже Руссо убежище в России. Но затем, особенно после Пугачева и Французской революции 1789 года, эта философия оказалась для нее неприемлемой и даже опасной: Руссо, как автор «Общественного договора» и сочинений о Польше, отнюдь не содействовал укреплению российского абсолютизма.

Екатерина II, уже после Французской революции, в 1795 году, писала, что французов «Руссо заставит ходить на четвереньках». Дело в том, что Руссо, выражая интересы мелкой буржуазии и в значительной мере — широких народных масс, выступил противником абсолютизма со своеобразных позиций: он, отрицая современную ему цивилизацию, призывал назад, в прошлое, и видел «здоровое» зерно в первоначальных шагах человека, в древности, в жизни простого народа. Это был первый шаг и в становлении идеи народности культуры, хотя и в фантастических формах. Руссо противопоставил «естественное состояние народов новейшей, искусственной» европейской цивилизации.

Итак, идея народности получила первоначальный толчок в указанной выше противоречивой теории Руссо, которая явилась реакцией на устаревшие философско-эстетические системы классицизма. Эта реакция против рассудочности и метафизического материализма проявилась в Германии и России в литературных системах. С одной стороны, это выступление Руссо — протест против рассудочности и нормативности эстетики классицизма, а с другой стороны — первые ростки идеи народности. Этот первоначальный толчок, который привел к смене идеологии, общественная мысль Европы получила от Руссо, который явился предшественником нового направления в философии и литературе. Он оказал влияние на Лессинга, Гете, Шиллера, А. Герцена, Н. Новикова, А. Радищева, Н. Карамзина, русских романтиков.

В России процесс формирования теории народности литературы сопровождался введением и обоснованием основных литературоведческих понятий и стремлением осмыслить художественную литературу под углом зрения системы взаимосвязанных явлений. Начало этому процессу было положено реформами Петра I, приобщившего Россию к западноевропейской науке и культуре. Процесс этот все более ускорялся на протяжении XVIII и начала XIX века, осложняясь социально — историческими факторами национального и общеевропейского масштаба. В первую очередь здесь следует указать на Французскую революцию 1789 года и Отечественную войну 1812 года, которые оказали огромное воздействие на формирование русской национальной культуры и литературы.

Влияние Руссо и Гердера, с его своеобразной «философ- ско-исторической» теорией, на русское литературоведение несомненно. Однако в становлении теории народности в России был период неосознанных стихийных тенденций, когда преобладала литературоведческая практика. Эта практика наметилась еще в трудах литераторов XVIII века и характеризовалась двумя моментами. Прежде всего, это был интерес к древнему периоду поэзии. Наши первые любители народной старины собственными средствами старались понять ее сущность и значение. Вторая тенденция — интерес к народному творчеству. Это был период собирания и издания материалов народного творчества — песен, былин, пословиц, поговорок. Здесь должны быть названы имена Н. И. Новикова, М. Д. Чулкова, И. Прача и других.

Сами по себе указанные выше две черты (интерес к древнему периоду литературы и народному творчеству) не могут определять специфику концепции народности, так как носят слишком общий характер. Если рассматривать эти формы литературоведческой деятельности (собирание, сличение и обработка текстов, описание и публикация), то в рамках академического направления они ближе всего к филологической школе, характеризующейся простейшими, элементарными приемами литературоведческой обработки. Не всегда можно говорить здесь о последовательном применении принципа историзма и народности, но общекультурное значение работ ученых этого периода, обогащавших русскую науку в количественном отношении, несомненно.

Стремление к систематизированному изучению художественной литературы, отчетливо обозначившееся в трудах русских литераторов XVIII века, явилось преддверием возникновения научного литературоведения в России. Систематичность предполагает рассмотрение литературных фактов под углом зрения либо одного (ведущего) научного принципа, либо совокупности, системы принципов (различной степени сложности, зависящей от количества уровней, глубины анализа и широты обобщения). При этом возможны и различная степень обоснованности и упорядоченности явлений литературы. С самого начала литературная наука развивалась, подобно другим наукам, от элементарного к сложному, от фактов и явлений к их связям и взаимосвязям, от изучения связей к доказательству их закономерности. И наконец на определенном этапе развития литературоведческой науки обнаружилась тенденция к приданию выводам характера непреложных законов.

Роль и удельный вес науки о литературе в системе других наук усиливается по мере развития самой художественной литературы как объекта литературоведческих исследований. Уровень развития и состояние художественной литературы в свою очередь определялись формами, условиями и обстоятельствами исторического развития российской действительности — предмета изображения литературы и предмета изучения литературоведческой науки.

Начало систематическому, научному литературоведческому знанию положил в России XVIII век. В XVII веке можно обнаружить лишь элементы научного истолкования исторических и литературных явлений в работах Г. К. Котошихина и И. Т. По- сошкова. Возникновение же систематических, сознательных научных изысканий в России связано с учреждением Академии наук, и в частности, с работами историков П. И. Рычкова, В. В. Крестинина, В. Н. Татищева и др.

В русской литературе XVIII века отмечается влияние философии Руссо на Новикова, который глубоко сочувствовал так называемому подлому простонародью. Новиков осваивал наследие западноевропейской философии самостоятельно. Литературная деятельность Руссо (его роман «Новая Элоиза») положила начало сентиментализму Карамзина. Новиков взял из Руссо идеи народности и просвещения, а Карамзин воспринял идеалистическую сентиментальность Руссо. Таким образом, на- родно-историческая традиция открывалась в XVIII веке трудами Новикова, воспринявшего одну из сторон этой традиции, восходящую к Руссо. Сама по себе «чувствительность» не обязательно совмещается с идеей народности литературы. У Руссо она дополняется чувством любви к природе, стихийным отрицанием цивилизации.

В ином плане близким по своим взглядам к Новикову был А. Н. Радищев, взгляды которого также испытали влияние французской философии, в том числе Руссо. При этом не отмечается влияния на Радищева той из сторон философии Руссо, в которой выразился его интерес к древности. Радищев, как Д. Фонвизин и ряд других писателей XVIII века, характеризуется интересом к современному положению народа, к его социальным условиям. Влияние же Руссо на Радищева не было исключительным. Оно отмечалось, наряду с влиянием других французских философов, по-видимому, в первом периоде деятельности Руссо, периоде общепросветительском, когда он был близок к энциклопедистам. Это был период формирования взглядов Радищева, 60-е годы XVIII века. В числе студентов Лейпцигского университета он ознакомился с французскими философами Вольтером, К. А. Гельвецием, Руссо, Рейналем, Г. Б. Мабли.

Гердер был известен в России с XVIII века, хотя сущность его трудов не сразу была понята. Карамзин, посетивший его в 1789 году, восторгается его мыслями, видит в нем великого ученого. Известно, что основанное в 1801 году Жуковским (при участии А. Ф. Мерзлякова, В. Ф. Воейкова, братьев Андрея и Александра Тургеневых) «Дружеское литературное общество» напоминало «Дружеское ученое общество» И. В. Лопухина и Н. И. Новикова и что, приехав в 1802 году в Мишенское, В. А. Жуковский привез туда издания Шиллера, Гердера, Лессинга, а также идеи нового литературного направления.

В первой половине XIX века можно отметить влияние Гердера в работах целого ряда русских ученых. В своей «Истории русской словесности» С. П. Шевырев сошлется на труды «великого» германца Гердера. Идет в своих работах за «незабвенным» Гердером О. М. Бодянский, его изучают А. Н. Пыпин и Н. С. Тихонравов.

В России к середине XIX века эта новая наука у таких представителей академического литературоведения, как Пыпин, получает название «науки народоведения». Для Пыпина уже ясно, что русская литература, так долго находившаяся в чуждых ей формах псевдоклассицизма, может расцвести лишь на путях национального развития, при котором определится и ее общечеловеческий смысл, и значение.

Итак, в становлении теории народности литературы в России первым этапом был интерес к изучению памятников народной старины, отмеченный в русской литературе деятельностью Новикова, Чулкова, Прача. Второй этап становления новой школы — первая треть XIX века. И для этого этапа были важны работы Гердера. После Гердера становятся понятны такие теоретики народности, как И. И. Срезневский, Бодянский, М. А. Максимович. Идея народности пришла в Россию вместе с романтизмом, в эстетике которого она занимала важное место, а романтизм, в свою очередь, также восходит к Гердеру. В трудах Гердера — источник идей народности и романтизма начала XIX века.

Однако интерес к изучению народности в России не зависел целиком от западноевропейского влияния и определялся условиями российской действительности. Это было движение, параллельное развитию европейской мысли. Интерес к народной поэзии в России связан с изданием «песенников» в 70-х годах XVIII столетия, одновременно с «Народными песнями» Гердера. Это было не систематизированное научное изучение, а скорее стихийное собирательство.

Становление научной этнографии и литературоведения в России подготовлено именно собирателями XVIII века, а также собирателями начала XIX века — И. М. Снегиревым, И. П. Сахаровым и другими. В 40-е—60-е годы XIX века, по словам Пыпина, трудами таких «партизан народной поэзии», как Ф. Буслаев и А. Афанасьев, характеризуется третий период развития теории народности литературы. У Буслаева — это работа «О преподавании отечественного языка» (1844), у Афанасьева — «Поэтические воззрения славян на природу» (1866—1869). Таким образом, обе научные школы в России: академическая («народоведческая») и философско-эстетическая (гегельянско-шеллингианская) школа Белинского соотносятся с учением Гердера и объясняются также сходством условий национального развития Германии и

России. В том и другом случае интерес к «народности» связан с особенностями развития «народного самосознания». Общность философских источников двух научных школ сближает и исторические результаты их развития: с одной стороны — просветительский демократизм академического направления, ас другой — радикальный демократизм Белинского и Добролюбова.

Немецкая идеалистическая школа И. Канта, И. Г. Фихте, Ф. В. Шеллинга, Г. Ф. Гегеля взяла у Гердера «идеальную» сторону его учения, которая в России явилась основой натуральной школы Белинского, внесшей свой вклад в изучение «народности» со стороны ее социально-эстетического значения.

Гегель был сторонником идеи «чистой» народности, независимой от «народоведческих» целей. По мнению Гегеля (воспринятому в 30-х годах Белинским), гердеровская форма «народности» носила искусственный характер и была всего-навсего имитацией подлинной народности.

В то же время немецкая идеалистическая философия искусства — Канта, Шеллинга, Гегеля, — вьщвигая идеи свободы творчества в противовес нормативной эстетике классицизма, тем самым наследовала соответствующие идеи Руссо и Гердера.

Лишь отказ Белинского в 1840-х годах от гегелевской идеи свободы творчества не просто приблизил его концепцию народности литературы к академической теории «народоведения», а придал этой теории новый социально-политический смысл.

Значительный вклад в теорию народности внес представитель революционно-демократической критики, последователь Белинского Н. А. Добролюбов (1836—1861). Его статьи «Рассказы из народного русского быта», «Черты для характеристики русского простонародья» и особенно «О степени участия народности в развитии русской литературы» (1858) заложили основы социально-политической концепции народности литературы. В его статье «О степени участия народности в развитии русской литературы» в острой форме критикуется характер и уровень народности всей предшествовавшей русской литературы. С беспощадностью Добролюбов отвергает сам факт существования народности в русской литературе XVIII — первой половины XIX века, включая творчество Пушкина, так как эта литература не отражала насущных «стремлений» русского народа. При этом Добролюбов почти не касался вопроса о философско-историче- ских предпосылках теории народности. В XVIII и начале XIX века он ценит издательско-просветительскую и археографическую деятельность Новикова, митрополита Евгения, позднее — собирательскую деятельность Сахарова. Тем не менее в плеяде революционных демократов именно Добролюбов профессионально-тематически чаще всего соприкасался с вопросами, близко интересовавшими ученых «народоведческой» школы: он писал работы и рецензии по вопросам народного творчества, древней русской литературы и особенно русской литературы XVIII века. Придерживаясь социально-«исторической» точки зрения на развитие русской литературы, Добролюбов не признавал никаких достоинств в трудах Шевырева, в том числе и в его «Истории литературы...». Как и Белинский, Добролюбов не прощает Шевыреву его «вражды к германской философии», считает его человеком мало эрудированным. В своей рецензии на 3-ю часть лекций Шевырева по «Истории русской словесности...», вышедшей в 1858 году, Добролюбов указывает на «неизлечимо-мистический» «характер общих понятий» Шевырева. Близок Добролюбов к точке зрения раннего Белинского и в вопросе о древней русской литературе, существование которой он отрицает. Вместе с тем Добролюбов высоко оценивает работы других представителей «народоведческого» направления: С. М. Соловьева, К. Д. Кавелина, Н. В. Калачова, Буслаева, И. Е. Забелина, Пыпина, — которые указали, по его словам, «правильную историческую» точку зрения на русскую литературу. Добролюбов одобряет труды ученых-«библиографов» Афанасьева, А. Д. Гала- хова, Н. В. Гербеля, Тихонравова и других. На фоне деятельности этих ученых труды Шевырева, по словам Добролюбова, обнаруживали «мистически-московский патриотизм», были наполнены «высокомерными возгласами о величии русского смирения, терпения и пр.». Для Добролюбова, как для Белинского и Чернышевского, консервативно-религиозная ориентация трудов Шевырева перечеркивала их практическое научное значение. В том же духе оценивает Добролюбов и деятельность Н. И. Греча. Серьезной критике подвергает Добролюбов и методологические принципы современных ему исследователей народного творчества. Одобряя издание А. Афанасьевым русских сказок, песен и собирательскую деятельность вообще, он критикует представителей отвлеченной науки за отрыв от действительной жизни народа и его истории, субъективизм в исторической науке. Для этих ученых не представляет ценности народное творчество само по себе, а необходимы чисто теоретические исследования, которые он называет «гастрономическими». Но и простого «нанизывания» фактов литературы для Добролюбова недостаточно: он высмеивает крайнюю приверженность к фактам в науке, для него важны выводы. Добролюбов отвергает как «бесполезное» крайнее направление «отвлеченного философствования», при котором «можно набросать громких фраз», не имея «убеждений», так и крайности «библиографического» направления, являющегося «простым упражнением памяти», он утверждает принцип единства аналитического и синтетического принципов научного исследования. Всякое издание материалов народного творчества важно для Добролюбова только тогда, когда в нем даются выводы о реальных чувствах, мыслях и действительном положении народа.

Он считает плодотворным вывод Белинского о вызванной социальными условиями «пассивности» в характере русского народа. Для Добролюбова важны только те произведения искусства и науки, которые помогали бы избавиться от его пассивности. Он верит в народ, который пока развивается «неестественным путем».

Из этого принципа народности Добролюбова вытекают его отрицательные приговоры явлениям предшествовавшей литературы, в которой, по его словам, «почти никогда нет партии народа». Именно поэтому Добролюбов не жалует званием «народного» ни одного из предшествовавших ему деятелей русской литературы. В связи с этим общим принципом оценки находятся и отрицательные выводы Добролюбова о характере сатирического направления в русской литературе, особенно в литературе XVIII века. Он полагает, что сатира должна касаться основных общественных проблем, таких, как «крепостные отношения», и «преследовать» подобные явления в их «корне, в принципе», чего он не мог сказать о русской сатире XVIII века и о сатире последующих периодов ее развития.

Крупнейший ученый, заложивший основы академически-просветительской концепции народности в русской литературе, — академик А. Н. Пыпин (1833—1904). В своих работах — «История русской литературы», «История русской этнографии» и других — он анализирует творчество русских литераторов с точки зрения вклада, вносимого ими в разработанную Пыпиным и его соратниками программу, известную под именем «народоведение». Программой предусматривалось: изучение забытых памятников древнерусской литературы, памятников народного творчества, изучение славянских литератур, сочувственное изображение положения народа. Пыпин и его соратник Н. С. Ти- хонравов опирались при этом на работы Гердера, Я. Гримма, Тэна. В отличие от Гегеля и Белинского их не очень интересовал уровень эстетического мастерства писателя: основным критерием оценки выступал уровень народности и историзма. Это были профессионалы науки о народе. Впервые в истории отечественного литературоведения возникает целое направление, посвященное одной идее — идее служения литературы народу. Эта «народоведческая» наука была по-своему уникальной. Пыпин буквально мобилизовал все смежные с литературой науки (историю, этнографию, археологию, языкознание) на раскрытие проблемы народности, пропагандируя при этом идею улучшения жизни простых людей. Практически это выразилось в стремлении поднять уровень народного «самосознания» посредством просветительства. Наибольшими возможностями в этом плане, по мнению Пыпина, располагала художественная литература, которую он ставил в центр своего внимания.

Проблема народности литературы раскрывается Пыпиным на широком историческом фоне. В его методе исследования принимается в расчет огромное количество внешних по отношению к литературе факторов, влиявших так или иначе на жизнь народа. Пыпин подчиняет юридические, этнографические, бытовые, археологические источники единой цели — уяснению всех обстоятельств народной жизни. Принцип народности обеспечивает цельность его метода, связывает воедино самые различные факты истории национальной культуры и литературы. Пыпин с постоянством и настойчивостью наблюдал преломление принципа народности литературы не только в исторических, но и в социальных условиях, всякий раз связывая литературные явления с конкретными обстоятельствами, их породившими.

Предпринятый Пыпиным с позиций народности социально- исторический анализ творчества русских писателей положил начало новому, многоаспектному методу рассмотрения литературных явлений в рамках развивающихся различных направлений европейской и русской общественно-научной мысли. До настоящего времени сохраняет свое значение анализ Пыпиным творчества Новикова, А. С. Грибоедова, Пушкина, Белинского, Н. Некрасова, Салтыкова-Щедрина; представляет интерес оценка им романтизма, славянофильства, масонства, народничества.

Просветительский демократизм Пыпина и других представителей культурно-исторической школы был обусловлен их академической методологией. Целенаправленная, многолетняя деятельность ученых культурно-исторической школы была прогрессивной для своего времени. Яркие работы представителей культур- но-исторической школы контрастировали с радикальными идеями революционных демократов. Культурно-демократическая, народоведческая социально-историческая и литературная концепция Пыпина оставалась в рамках мировоззрения передовой русской интеллигенции, сохраняя свою специфику. Патриотический и научный подвиг ученых народоведческой школы заключается также и в том, что благодаря их трудам открыты, исследованы, включены в научный обиход многочисленные, дотоле неизвестные памятники русской национальной культуры. Работы ученых этого направления усиливали не только теоретическую, но и фактическую, количественную сторону науки: описание и издание памятников старины, в том числе — житий, апокрифов, повестей и сказаний, мифов, поэзии, иконографии, «животного» эпоса и т. д.

В этой непосредственно фактической направленности была дополнительная, сильная сторона работ ученых народоведческой школы. Подобное миросозерцание не могло не сказаться и на решении вопроса о целях литературы. Ученые этой школы были противниками теории «чистого» искусства. Они считали, что литература просветительскими средствами должна решать практические вопросы народной жизни — содействовать отмене крепостного права.

Однако Пыпин не принимает главного в учении революционных демократов о народности — классового принципа. Указывая, что народная поэзия в Древней Руси была «предметом гонений и проклятий», Пыпин не соглашается с Добролюбовым в объяснении причин этих гонений, объявляя классовый подход к этому вопросу со стороны Добролюбова «огульным». Соглашаясь с Добролюбовым в том, что искусство «слагается» по жизни, а не наоборот, то есть разделяя материалистический взгляд революционных демократов на природу искусства, Пыпин считает литературные приговоры Добролюбова, как последователя Белинского и Чернышевского, слишком «суровыми». Он «защищает» от Добролюбова сатиру XVIII века, народность творчества Фонвизина, Грибоедова, Пушкина, Гоголя.

В основу анализа творчества писателя Пыпин также положил принцип народности, ее характер и уровень. В соответствии с методологией анализа, разработанной Пыпиным, он определяет прежде всего время «истинно-научной постановки вопроса народности» и указывает, что это происходит в последние десятилетия века, а вплоть до середины XIX века научное изучение проблемы народности в России было, по мнению Пыпина, «слабым» по важнейшим факторам.

1. «По основной точке зрения», то есть по социальному содержанию проблемы народности; запутанность терминов доходила до того, замечает Пыпин, что в формуле официальной народности 30-х годов под словом «народность» подразумевались официальные правительственные установки, концепция, якобы объединявшая русское общество на принципах «самодержавия», «православия» и «народности».

2. «По свойству побуждения»; по утверждению Пыпина, побуждения, по которым возникали сочувствие, антипатия, недовольство, были двоякого рода: а) «литературные» (так, классикам казалась нарушением всех правил сама форма пушкинской поэзии и ее «легкое» содержание, а «новое» поколение, напротив, восторгалось этой формой); б) «общественно-тенденциозные» (так, власти не могли забыть «либеральной» юности Пушкина, когда он был «союзником прогрессивного направления», а для Бенкендорфа Пушкин был не поэт, а либерал и «глава оппозиции»).

Очевидно, что слабость научного изучения «по основной точке зрения» и «по свойству побуждения» не что иное, как слабость (бессистемность) мировоззрения исследователя. Белинский, по мнению Пыпина, высоко и верно оценил поэзию Пушкина, хотя и усомнился в ее народности по причине малой образованности народа. У Пушкина, говорит Пыпин, это было «настроение» народности, «тон» ее. Народность «как принцип», «правдиво-реальное» отношение к народности, сознательное применение ее как «литературного орудия» получило развитие в русской литературе уже после Пушкина, у его «преемников».

Если у Пушкина и Лермонтова народность — «народно-исторический инстинкт», то у Гоголя — реализм. Главный представитель следующего периода развития принципа народности литературы — Тургенев, который изображал непосредственно крепостной быт и показывал развращающее влияние крепостного права. Степень народности писателя определялась Пыпиным близостью к «крестьянской» тематике и отношением к вопросу об освобождении крестьян. Различие между тремя писателями — в степени глубины и сознательности воплощения принципа народности. У Пушкина народность — «инстинкт», у Гоголя — «могущественный реализм», у «преемников» Гоголя (Тургенева, Григоровича, Писемского) — «любящее изображение светлых сторон народного характера» и «протест против народного угнетения».

Подобно Добролюбову, Пыпин старается определить «степень участия народности» в развитии русской литературы, принимая в качестве критерия для сравнения глубину осознанности принципа народности писателями. Пыпин не связывает задачи литературы с революционным действием во имя интересов народа. Он полагал, что «освобождение крестьян» произойдет в результате «внутренних исправлений русской жизни», то есть посредством реформ. Именно поэтому, оценивая степень народности литературы, он останавливается на Тургеневе, тогда как для Добролюбова наивысший уровень народности — в сатире Щедрина.

К началу царствования Николая I, к 1830-м годам, идея народности получила широкое распространение в России. Она вышла далеко за рамки литературы и наряду с понятиями «самодержавие» и «православие» стала символом официальной правительственной идеологии. Триединство — «православие», «самодержавие», «народность», — выдвинутое министром просвещения С. С. Уваровым, знаменовало собой нерасторжимость союза монархии и народа и, следовательно, незыблемость самодержавного государственного строя. Меценатство, укоренившееся при царском дворе в XVIII столетии, во многом определявшее деятельность Ломоносова, Сумарокова, Тредиаковского, Державина, приобрело в XIX веке формы систематического регулирования и контроля. Помимо самого императора и членов царской семьи, постоянные контакты с крупными писателями осуществлялись со стороны руководителей министерств просвещения и внутренних дел — С. Уварова, А. X. Бенкендорфа, Л. В. Дубельта. Под пристальным вниманием правительственных структур, столичных губернаторов находились Карамзин, Жуковский, Пушкин, Гоголь. Концепции официальной народности, помимо правительственных изданий, придерживались такие журналы, как «Сын Отечества» Ф. В. Булгарина, «Библиотека для чтения» О. И. Сенковского и некоторые другие.

В творчестве таких писателей, как Булгарин (роман «Иван Выжигин»), Н. В. Кукольник (либретто к опере «Жизнь за царя»), идея официальной народности проводилась сознательно, у таких писателей, как А. А. Орлов, являлась результатом недостатка художественного мастерства. Идея народности здесь выступала в назидательно-дидактической форме: исправлялись такие пороки, как пьянство, невежество героев из простого народа. Такая «народность» была неприемлема для больших художников и также сознательно отвергалась, начиная еще с Н. М. Карамзина. Лишь внешним признаком народности для этих писателей являлась чисто национальная тематика, обязательное изображение людей из народа. Такую «народность» В. Г. Белинский называл «простонародностью». Для него признаком народности являлся «сгиб ума», угол зрения, взгляд писателя: так, Пушкин оставался народным, изображал ли он Испанию, Польшу, Францию или Россию.

В. Идея народности в славянофильстве

Особым литературно-философским явлением выступает русское славянофильство, в котором идеи патриотизма и народности приобрели форму, отличную от официальных, академических и радикальных взглядов. В славянофильстве идея своеобразия русской народности была подчеркнута. Славянофильство явилось формой оппозиции правительству со стороны патриархального дворянства. Она возникла в среде довольно независимого барства. Оппозиция славянофилов с самого начала носила ограниченный характер именно ввиду ее дворянских истоков. Такова социальная природа славянофильства.

Хотя славянофильская оппозиция носила патриархально- дворянский характер, все-таки славянофильство нельзя отождествлять с официальной идеологией. Одной из причин, повлиявших на возникновение славянофильства в России, явилось усиление славянского национально-освободительного движения в Европе в первой трети XIX века, особенно в Чехии и Сербии. Именно в этот период, во второй половине 1830-х годов, и возникло славянофильство.

Можно отметить определенные этапы развития славянофильства как общественно-литературной системы. К первому, старшему поколению славянофилов, характеризовавшему становление и ранний период развития школы, относятся братья Киреевские — Иван Васильевич (1806—1856) и Петр Васильевич (1808—1856), А. С. Хомяков (1804—1860), а также поэты славянофильского направления Н. М. Языков (1803—1846), И. Аксаков.

К середине 40-х годов определились основные принципы славянофильской системы, которым были в основном верны все представители школы. Общие черты славянофильской системы, как она выявилась в их печатных и рукописных сочинениях, таковы. По мнению славянофилов, петровская реформа, заимствовав чужие формы цивилизации, толкнула Россию на ложный путь развития, отделив народ от образованных классов. Ликвидировать возникший разлад, как полагали славянофилы, можно было, лишь возвратив России допетровские формы жизни. Славянофилы полагали, что народ невозможно поднять до уровня современного образования: необходимо вернуться к народу как единственному хранителю старинных преданий, верований и инстинктов. Славянофилы противопоставили западный и восточный миры по всем линиям: религиозной, государственной, бытовой, моральной, культурной.

В католицизме и протестантстве они видели искажение христианства. Папский авторитет, по их мнению, стал выше самой Церкви, наследуя «римские» черты христианства; греко-славянское православие, напротив, исходит из чистого византийского источника. Западные государства основаны на насилии, завоеваниях, феодализме, борьбе сословий, личной собственности; на Руси же государство началось с добровольного призвания князей, без феодализма и борьбы сословий, на основе общинного самоуправления, высшим представителем которого был царь. Православие определило нравственно-бытовое единство русского общества допетровских времен. В России не было вражды между Церковью и светскими властями. Российская цивилизация (литература, философия) поэтому, в отличие от западной, не была рассудочной, сухой, формальной, логически отвлеченной. По мнению славянофилов, западная цивилизация могла обогнать русскую только в частных приемах исследования, но была неприемлема в основном своем принципе, несовместимом с православной религией. Противопоставив разум вере, европейская цивилизация, по мнению славянофилов, стала несостоятельна и у себя дома. У русского общества оставался лишь один путь: установить утраченное единство с народом, слиться с ним и тем самым помочь ему в осуществлении его национального предназначения — занять ведущее место в мировой цивилизации. Славянофилы считали антинародными и антирусскими реформы Петра I, оторвавшие образованную часть дворянства от народа. Они не ставили целью борьбу с крепостничеством.

Для реализации своей «системы» славянофилы пытались создать и «программу», то есть определить пути практического воплощения их теорий. Эта программа менее конкретна и определенна. Она утопична. И. Киреевский выдвинул идею подчинения западной цивилизации Востоку. Идея была принята всеми славянофилами. Они считали, что возрождение подлинной народности в России может быть достигнуто в результате «подчинения» европейской цивилизации греко-славянским началам жизни.

В спорах И. Киреевского и Хомякова 1838 года по вопросам религии и было положено начало славянофильству как концепции. И. Киреевский и Хомяков могли еще в какой-то степени прислушиваться к другим мнениям, остальные же славянофилы характеризовались нетерпимостью к иным взглядам. Хомяков по значению и роли в разработке идей славянофильства стоит рядом с И. Киреевским. Он отличался эрудицией, тонким умом, талантом полемиста, энергией.

Если главой школы славянофилов, его теоретиком был И. Киреевский, то родоначальником славянофильства в плане историческом, хронологическом явился младший брат И. Киреевского П. Киреевский. П. Киреевский выступил всего лишь с одной статьей в «Москвитянине» в 1845 году (по поводу одной из работ М. П. Погодина). Но именно в этой статье впервые развивается идея мирного призвания варягов, вопросы общинного быта, вечевого управления в Древней Руси.

Итак, славянофильство явилось совокупностью ряда постоянных идеологических принципов, в том числе религиозных. «Народность русская — ...залог новых начал, полнейшего, жизненного выражения общечеловеческой истины», — писал И. Киреевский. Вслед за братьями Киреевскими с теологической точки зрения противопоставлял западный и восточный миры выступивший под именем М..., 3..., К... Ю. Ф. Самарин, видный деятель славянофильской школы. Самарин, развивая идеи И. Киреевского, выдвигает ряд гипотез. По его мнению, община древних славян строилась не на отсутствии прав личности (как утверждали противники славянофильства), а на добровольном и сознательном отказе ее от своих прав в пользу единого общинно-церковного начала. Являясь определенной заслугой славянофилов, разработка ими проблем древней и современной сельской общины в целом была оригинальной. Сторонники идеи общины из неславянофильского лагеря (а также Герцен и ранние народники) не рассматривали общину как всеобщую форму русского национального быта и не идеализировали древнерусскую историю.

Видным представителем младшего поколения славянофилов был также К. Аксаков. К. Аксаков первоначально был близок к Белинскому, входил в кружок Станкевича, где занимались немецкой философией. К началу 40-х годов он становится ревностным приверженцем славянофильства, развивая идею древней общины, народовластия, соборности, обличая «петербургский» (петровский) период русской истории. Это был искренний, увлекающийся, благородный человек, главным интересом которого был народ. Во второй половине 40-х годов славянофильские идеи отчетливо обнаруживаются в его взглядах. Целый ряд положений, выдвинутых им, не являлся принадлежностью только славянофильства, а характеризовал взгляды «западников», «отрицателей», «скептиков». К таким положениям относились требования свободы слова и печати, защита интересов крепостного крестьянства, а также вопрос об общине. К. Аксаков связал воедино такие элементы древнерусской истории, как община, вече, Земская дума, государство. Он выдвинул тезис о русском крестьянине как «лучшем русском человеке», тезис, унаследованный народниками.

Противопоставление западного и восточного миров у славянофилов имело два источника и шло по двум направлениям: религиозному и национальному. Это было резкое противопоставление католического и православного христианства. Национальные идеи, породившие панславизм, были связаны с усилением национально-освободительной борьбы славянских народов в Западной Европе. Эта борьба, в которой принимали участие и православные, и неправославные славяне, имела патриотический характер и поддерживалась прогрессивными силами в самой Западной Европе. Этот «панславизм» (а по существу, славянское освободительное движение) не сочетался у славянофилов с тайными планами завоевательной политики русского правительства.

Несмотря на то что разграничить позиции славянофилов 30—40-х и 50-х годов довольно трудно, определенной заслугой первого поколения славянофилов явилась постановка ими проблемы народа и народного характера. Защита славянофилами интересов народа имела большое нравственное значение, составляла сильную сторону славянофильства, соответствовала идеям народоведческой школы в литературоведении. Славянофилы были энтузиастами идеи защиты народа: будучи противниками крепостного права, они полагали, что проникновение идей западной образованности в Россию усиливает гнет народа, его политическое бесправие.

Социально-философские и исторические взгляды славянофилов получили специфическое преломление и в их литературных позициях. Идеи патриотизма славянофильства получили отражение в поэтической форме — в стихах Хомякова и Языкова. Славянофилы активно использовали в своих идейных целях определенные черты творчества Гоголя и других русских писателей. Литературные теории славянофилов, как и философские, восходят к романтизму. Романтизм славянофилов противостоял формализму системы официальной народности.

В связи с этим Пыпин замечает, что, например, изучение К. Аксаковым древнерусских былин являлось не столько научным историко-этнографическим или литературоведческим исследованием, сколько иллюстрацией «общественно-нравственных теорий» славянофилов.

Наиболее высокую оценку из «новых» писателей у славянофилов получило творчество Гоголя. Особенно восторгался им К. Аксаков, ставивший его рядом с Гомером. Отрицательно относясь к новой русской литературе (ранним произведениям Достоевского, повестям В. Одоевского, стихам Тургенева и А. Майкова), К. Аксаков сочувственно отзывался о «Записках охотника» И. Тургенева, повестях Д. Григоровича, где, по его словам, менее обнаруживается «петербургский» взгляд на народ. В стихах И. Аксакова, также развивавшего славянофильские идеи, отмечается стремление к стилизации в «народном» духе. Славянофилы высоко ценили русский фольклор, видя в нем глубину «народного духа».

Рассматривая вопрос об эволюции литературных позиций славянофилов, можно указать славянофильские литературные издания. Славянофильским идеям сочувствовал журнал «Москвитянин». В 1845 году под редакцией Д. Валуева вышел славянофильский «Сборник исторических и статистических сведений о России и народах, ей единоверных и единоплеменных». В 1846,1847 и 1852 годах выходили славянофильские «Московские литературные и ученые сборники». На втором этапе, в 1850— 1856 годах, в журнале «Москвитянин» выступила группа «неославянофильских критиков» — А. Григорьев, Т. Филиппов, Б. Алмазов. И лишь на третьем этапе, в 1856—1860 годах, славянофилы получили в свое распоряжение литературный журнал. Это была «Русская беседа», издававшаяся А. И. Кошелевым. К чисто славянофильским изданиям относятся газеты 60-х годов «Москва» («Москвич»), «День», а также газета 80-х годов «Русь», которые редактировались И. Аксаковым. Славянофильских позиций в ряде вопросов придерживались журналы 60-х годов «Время» и «Эпоха», издававшиеся братьями Достоевскими, журнал «Заря» (1869—1872), издававшийся В. В. Кашпиревым, журнал «Беседа» (1871—1872), издававшийся С. А. Юрьевым, газета и журнал «Гражданин», издававшиеся В. П. Мещерским, газета «Голос» (1863—1884), издававшаяся А. Краевским. Но эти издания не выражали славянофильских идей в «чистом» виде и характеризовались пестрым идейным содержанием от умеренного либерализма и «почвенничества» до крайней реакционности.

Писатели и издания этой школы выражали идею «народности» литературы. Русская славянофильская школа явилась уникальнейшей системой народности не только для России, но и для Европы в целом.

Г. Проблема народности в России в конце XIX и в XX столетии

Идеи народности литературы в конце XIX века на социально-экономическом уровне развивали писатели-народники Н. Н. Златовратский, Н. И. Наумов, А. И. Эртель и другие. Непосредственное изображение народной жизни, людей из народа с радикально демократических позиций характеризовало группу писателей-разночинцев второй половины XIX века, куда входили Н. В. Успенский, Г. И. Успенский, Ф. М. Решетников, Н. Г. Помяловский и другие.

Народность литературы на протяжении почти всего XIX века в России связывалась с реалистическим методом. «Что верно, то и народно», — утверждал Белинский. Сам же народ, по существу, был отлучен от литературы. Н. А. Некрасов еще во второй половине XIX века мечтал о том времени, когда народ «Белинского и Гоголя с базара понесет».

В советский период понятия «идейность», «партийность», по аналогии с триединством монархического правительства, также выражали официальную правительственную идеологию и составной частью входили в систему метода социалистического реализма. В учебниках рекомендовалось измерять степень и уровень народности творчества писателя глубиной понимания и изображения им «интересов» народа. Это понимание устанавливалось в качестве единой программы на государственном уровне и могло быть весьма различным на уровне индивидуальном.

В условиях начала XXI века многочисленные «народные» партии характеризуют в основном политическую конъюнктур- ность общества, проявляясь в пестроте идей и стилей художественной литературы.

Вместе с тем ясно, что исчезновения наций и возникновения общечеловеческой культуры в ближайшей перспективе не предвидится. Следовательно, остается в силе идея национального своеобразия и народности литературы, базирующейся на своеобразии языка, культуры, характера.

Во все времена ложной народностью, псевдонародностью, подделкой под народность являлось подражание внешним формам народной жизни и народного творчества, использование атрибутов одежды и быта народа, стиля речи, его идей и лозунгов в стремлении подменить этим ту высокую, подлинную духовность, какой всегда характеризовалось творчество талантливых писателей любой нации, независимо от предмета изображения. Профессиональным долгом филолога-литературоведа и критика, его обязанностью и первостепенной задачей всегда было умение отличить декларативность, стилизацию от настоящей, подлинной народности.

Контрольные вопросы и задания

1. Что такое содержание и форма литературного произведения? Как соотносятся эти понятия?

2. Что имеется в виду под содержательной стороной произведения? Какие категории с ней связаны?

3. Объясните смысл понятия «тема». Покажите, что тема выступает основой литературного произведения.

4. Что такое проблема? Разграничьте категории темы и проблемы.

5. Докажите, что проблематика произведения указывает на основные противоречия действительности, раскрывает противоречия в жизни общества.

6. Что входит в понятие идеи произведения?

7. Чем различаются и чем сближаются тема, проблема и идея литературного произведения?

8. Что такое пафос произведения? Какие разновидности пафоса вы можете назвать?

9. Раскройте содержание понятия «идейный смысл» художественного произведения, используя такие литературоведческие категории, как авторский смысл, авторская позиция (идейное утверждение и идейное отрицание), субъективная и объективная идея, тенденция и тенденциозность в литературе.

10. Что есть форма? Какие элементы художественного текста обладают формальным характером?

11. Объясните, почему поэтический язык является важнейшим компонентом художественной формы.

12. В чем проявляется языковая специфика литературного произведения? Расскажите о языке как средстве типизации и индивидуализации.

13. Что такое образ автора? Отличается ли он от образа героя литературного произведения?

14. Может ли существовать художественное произведение без темы? Докажите свой ответ, приведите примеры.

15. Что такое тематическое единство произведения?

16. Как соотносятся между собой категории содержания художественного произведения?

17. Как соотносятся между собой идея художественного произведения и авторский замысел? Может ли идея не совпадать с первоначальным авторским замыслом? Докажите свою точку зрения, приведите примеры.

18. Проанализируйте с точки зрения категорий содержания рассказ И. А. Бунина «Красавица». Выявите тематику, проблематику и идейный план произведения, подумайте, какую функцию выполняет заглавие рассказа.

19. В чем заключаются идеи народности Ж. Ж. Руссо и И. Гердера?

20. Расскажите о концепции национального характера И. Тэна.

21. Каковы особенности теории народности Н. Добролюбова и А. Пыпина?

22. Назовите представителей славянофильства в русской литературе.

23. Какова эволюция славянофильства?

24. В чем самобытность славянофильской теории народности?

25. Перечислите славянофильские издания.

26. Расскажите о чертах народности творчества писателя на различных этапах развития этой теории.

Литература

Абрамович Г. Л. Введение в литературоведение. М., 1979; Аверинцев С. С. Историческая поэтика: Литературные эпохи и типы художественного сознания. М., 1994; Арнольд И. В. Текст и его компоненты как объект комплексного анализа. Л., 1986; Введение в литературоведение: Учебник/ Под ред. Г. Н. Поспелова. М., 1988; Введение в литературоведение: Хрестоматия/ Под ред. П. А. Николаева. М., 1997; Введение в литературоведение. Литературное произведение: основные понятия и термины/ Под ред Л.В. Чернец. М., 1999; Виноградов В. В. О языке художественной прозы: Избр. труды. Т. 5. М., 1980; Виноградов В. В. Проблемы содержания и формы литературного произведения. М., 1958; Гирш- ман М. М. Литературное произведение: Теория художественной целостности. М., 2002; Головенченко Ф. М. Введение в литературоведение. М., 1964; Гуляев Н. А. Теория литературы. М., 1985; Давыдова Т. Т., Пронин В. А. Теория литературы. М., 2003; Динамическая поэтика: От замысла к воплощению. М., 1990; Есин А. Б. Литературоведение. Культурология: Избр. труды. М., 2002; Есин А. Б. Принципы и приемы анализа литературного произведения. М., 1998; Жирмунский В. М. Введение в литературоведение. СПб., 1996; Задорнова В. Я. Восприятие и интерпретация художественного текста. М., 1984; Корман Б. О. Изучение текста художественного произведения. М., 1972; Кормилов С. И. Основные понятия теории литературы. М., 1999; Краткая литературная энциклопедия. Т. 1—9. М., 1962—1978; Краткий словарь литературоведческих терминов. М., 1985; Кухаренко В. А. Интерпретация текста. М., 1988; Ладыгин М. Б. Основы поэтики литературного произведения. М., 2002; Ларин Б. А. Эстетика слова и язык писателя. Л., 1974; Литературная энциклопедия терминов и понятий. М., 2001; Литературный энциклопедический словарь. М., 1987; Лотман Ю. М. Структура художественного текста. М., 1970; Николина Н. А. Филологический анализ текста. М., 2003; Новиков Л. А. Художественный текст и его анализ. М., 1989; Основы литературоведения / Под ред. В. П. Мещерякова. М., 2000; Поспелов Г. Н. Теория литературы. М., 1978; Проблемы художественной формы социалистического реализма. Т. 1—2. М., 1971; Пути анализа литературного произведения. М., 1981; Ревякин А. И. Проблемы изучения и преподавания литературы. М., 1972; Руднева Е. Г. Пафос художественного произведения (из истории проблемы). М., 1977; Семанова М. Л. Творческая история произведений русских писателей. М., 1990; Семенов А. Н., Семенова В. В. Теория литературы: Вопросы и задания. М., 2003; Современный словарь-спра- вочник по литературе. М., 1999; Сорокин В. И. Теория литературы. М., 1960; Теория литературы: В 4 т. Т. 2. М., 1964; Тимофеев Л. И. Основы теории литературы. М., 1976; Федотов О. И. Введение в литературоведение. М., 1998; Фе- сенко Э. Я. Теория литературы. Архангельск, 2001; Федоров А. Язык и стиль художественного произведения. М.; Л., 1963; Хализев В. Е. Теория литературы. М., 2002; Храпченко М. Б. Творческая индивидуальность писателя и развитие литературы. М., 1975; Цейтлин А. Г. Труд писателя. М., 1968; Чичерин А. В. Идеи и стиль. М., 1968; Шанский Н. М., Махмудов Ш. А. Филологический анализ художественного текста. СПб., 1999; Щепилова Л. В. Введение в литературоведение. М., 1968; Энциклопедический словарь для юношества: Литературоведение от «А» до «Я». М., 2001. Аксаков К. С., Аксаков И. С. Литературная критика. М., 1982; Киреевский И. В. Избранные статьи. М., 1884; Янковский Ю. 3. Из истории русской общественной мысли 40—50-х годов XIX столетия. Киев, 1972; Кулешов В. И. История русской критики XVIII — начала XX века. М., 1991; Кулешов В. И. Славянофилы и русская литература. М., 1976; Записки А. И. Ко- шелева // Русское общество 40—50-х годов XIX века. Ч. I. М., 1969; Воспоминания Б. Н. Чичерина // Русское общество 40—50-х годов XIX века. Ч. II. М., 1991; Кошелев В. А. Эстетические и литературные взгляды славянофилов (1840—1850 гг.). Л., 1984; Цимбаев Н. И. Славянофильство. Из истории русской общественной политической мысли XIX века М., 1986; Литературные взгляды и творчество славянофилов: Сб./ Под ред. К. Н. Ломунова, С. С. Дмитриева, А. С. Курилова. М., 1978; Венгеров С. А. Передовой боец славянофильства (Константин Аксаков) // Очерки по истории русской литературы. СПб., 1907; Литературная критика ранних славянофилов. Дискуссия. Вопросы литературы. № 5, 7, 10, 12, 1969; Ю. 3. Янковский. Патриархально-дворянская утопия: страницы русской общественно-литературной мысли 1840—1850 гг. М., 1981; А. Н. Пыпин. Общественное движение в России при Александре I. СПб., 1910; А. Н. Пыпин. История. История русской этнографии. Т. I. СПб., 1890; Н. С. Ти- хонравов: Сочинения. Т. I. М., 1898; И. Тэн. Философия искусства. «Республика». М., 1996; Н. А. Добролюбов. О степени участия народности в развитии русской литературы: Соч.: В 9 т. Т. II. М., 1962; Академические школы в русском литературоведении. М., 1975; Ж. Ж. Руссо. Трактаты. М., 1969; И. Г. Гердер: Избр. соч. М.; Л., 1959; А. С. Хомяков. Работы по философии: Соч.: В 2 т. М.: Мое. филос. фонд, изд. «Медиум», 1994.

 

4. Категории художественной формы А. Сюжет

Углубляясь в историческую даль вопроса о сюжете (от фр. зи- ]'е! — содержание, развитие событий во времени и пространстве (в эпических и драматических произведениях, иногда и в лирических)) и фабуле, мы обнаруживаем теоретические рассуждения по этому поводу впервые в «Поэтике» Аристотеля. Аристотель не употребляет сами термины «сюжет» или «фабула», но проявляет в своих рассуждениях интерес к тому, что мы сейчас подразумеваем под сюжетом, и высказывает целый ряд ценнейших наблюдений и замечаний по этому поводу. Не зная термина «сюжет», как и термина «фабула», Аристотель употребляет термин, близкий к понятию «миф». Под ним он понимает сочетание фактов в их отношении к словесному выражению, живо представленному перед глазами.

При переводе Аристотеля на русский язык иногда термин «миф» переводится как «фабула». Но это неточно: термин «фабула» латинский по своему происхождению, «ГаЬи1аге», что значит рассказывать, повествовать, и в точном переводе означает рассказ, повествование. Термин «фабула» в русской литературе и литературной критике начинает использоваться примерно с середины XIX века, то есть несколько позднее, чем термин «сюжет».

Например, «фабула» как термин встречается у Достоевского, который говорил, что в романе «Бесы» он воспользовался фабулой известного «Нечаевского дела», и у А. Н. Островского, который считал, что «под сюжетом часто разумеется уж совсем готовое содержание... со всеми подробностями, а фабула есть краткий рассказ о каком-нибудь происшествии, случае, рассказ, лишенный всяких красок».

В романе Г. П. Данилевского «Мирович», написанном в 1875 году, один из персонажей, желая рассказать другому забавную историю, говорит: «...И ты сию комедиантскую фабулу послушай!» Несмотря на то что действие романа происходит в середине XVIII века и автор следит за речевой достоверностью этого времени, он использует недавно появившееся в литературном обиходе слово.

Термин «сюжет» в его литературоведческом смысле был широко введен в употребление представителями французского классицизма. В «Поэтическом искусстве» Буало читаем: «Вы нас, не мешкая, должны в сюжет ввести. // Единство места в нем вам следует блюсти, // Чем нескончаемым, бессмысленным рассказом // Нам уши утомлять и возмущать наш разум». В критических статьях Корнеля, посвященных театру, также встречается термин «сюжет» (кщет).

Усваивая французскую традицию, русская критическая литература использует термин сюжет в аналогичном смысле. В статье «О русской повести и повестях Н. В. Гоголя» (1835) В. Белинский пишет: «Мысль — вот предмет его (современного лирического поэта) вдохновения. Как в опере для музыки пишутся слова и придумывается сюжет, так он создает по воле своей фантазии форму для своей мысли. В этом случае его поприще безгранично».

Впоследствии такой крупный теоретик литературы второй половины XIX века, как А. Н. Веселовский, положивший начало теоретическому изучению сюжета в русском литературоведении, ограничивается только этим термином.

Расчленив сюжет на составные элементы — мотивы, проследив и объяснив их происхождение, Веселовский дал свое определение сюжета: «Сюжеты — это сложные схемы, в образности которых обобщились известные акты человеческой жизни и психики в чередующихся формах бытовой действительности. С обобщением соединена уже и оценка действия, положительная и отрицательная». И далее делает заключение: «Под сюжетом я разумею схему, в которой снуются разные положения — мотивы». Как видим, в русской критике и литературной традиции довольно долгое время употребляются оба термина: «сюжет» и «фабула», хотя и без разграничения их понятийной и категориальной сущности.

Наиболее подробная разработка этих понятий и терминов была сделана представителями русской «формальной школы».

Именно в работах ее участников были впервые отчетливо разграничены категории сюжета и фабулы. В трудах формалистов сюжет и фабула подвергались тщательному изучению и сопоставлению. Б. Томашевский в «Теории литературы» пишет: «Но недостаточно изобрести занимательную цепь событий, ограничив их началом и концом. Нужно распределить эти события, нужно их построить в некоторый порядок, изложить их, сделать из фабульного материала литературную комбинацию. Художественно построенное распределение событий в произведении именуется сюжетом».

Таким образом, фабула здесь понимается как нечто заранее заданное, как какая-нибудь история, происшествие, событие, взятое из жизни или произведений других авторов.

Итак, в течение довольно продолжительного времени в русском литературоведении и критике применяется термин «сюжет», берущий свое начало и заимствованный у французских историков и теоретиков литературы. Наряду с ним употребляется и термин «фабула», довольно широко используемый начиная с середины XIX века. В 20-е годы XX века значение этих понятий терминологически разделяется в пределах одного произведения.

На всех этапах развития литературы сюжет занимал центральное место в процессе создания произведения. Но к середине XIX столетия, получив блестящее развитие в романах Диккенса, Бальзака, Стендаля, Достоевского и многих других, сюжет как будто начинает тяготить некоторых романистов... «Что мне кажется прекрасным и что хотел бы я создать, — пишет в одном из писем 1870 года великий французский стилист Гюстав Флобер (романы которого прекрасно организованы сю- жетно), — это книга, которая почти не имела бы сюжета, или такая, по крайней мере, в которой сюжет был бы почти невидимым. Самые прекрасные произведения те, в которых меньше всего материи... Я думаю, что будущность искусства в этих перспективах...»

В желании Флобера освободиться от сюжета заметно стремление к свободной сюжетной форме. Действительно, в дальнейшем в некоторых романах XX века сюжет уже не имеет такого доминирующего значения, как в романах Диккенса, Толстого, Тургенева. Жанр лирической исповеди, воспоминаний с углубленным анализом получил право на существование.

А вот один из самых распространенных сегодня жанров — жанр детективного романа, сделал стремительный и необычайно острый сюжет своим основным законом и единственным принципом.

Таким образом, современный сюжетный арсенал писателя так огромен, в его распоряжении столько сюжетных приемов и принципов построения и расположения событий, что это дает ему неисчерпаемые возможности для творческих решений.

Усложнились не только сюжетные принципы, невероятно усложнился в XX веке сам способ повествования. В романах и повестях Г. Гессе, X. Борхеса, Г. Маркеса основой повествования становятся сложные ассоциативные воспоминания и размышления, смещение разных, далеко отстоящих по времени эпизодов, многократные интерпретации одних и тех же ситуаций.

События в эпическом произведении могут сочетаться разными способами. В «Семейной хронике» С. Аксакова, в повестях Л. Толстого «Детство», «Отрочество», Юность» или в «Дон Кихоте» Сервантеса сюжетные события связаны между собой чисто временной связью, так как последовательно развиваются одно за другим на протяжении длительного периода времени. Такой порядок в развитии происходящих событий английский романист Форстер представил в короткой образной форме: «Король умер, а затем умерла королева». Подобного типа сюжеты стали называться хроникальными, в отличие от концентрических, где основные события концентрируются вокруг одного центрального момента, связаны между собой тесной причинно-следственной связью и развиваются в короткий временной период. «Король умер, а затем королева умерла от горя» — так продолжал свою мысль о концентрических сюжетах тот же Форстер. Разумеется, резкую грань между сюжетами двух типов провести невозможно, и такое разделение является весьма условным. Наиболее ярким примером романа концентрического можно было бы назвать романы Ф. М. Достоевского. Например, в романе «Братья Карамазовы» сюжетные события стремительно разворачиваются в течение нескольких дней, связаны между собой исключительно причинной связью и концентрируются вокруг одного центрального момента убийства старика Ф. П. Карамазова. Самый же распространенный тип сюжета — наиболее часто используемый и в современной литературе — тип хроникально-концентрический, где события находятся в причин- но-временной связи.

Сегодня, имея возможность сравнивать и изучать классические образцы сюжетного совершенства (романы М. Булгакова, М. Шолохова, В. Набокова), мы с трудом представляем себе, что в своем развитии сюжет проходил многочисленные стадии становления и вырабатывал свои принципы организации и формирования. Уже Аристотель отметил, что сюжет должен иметь «начало, которое предполагает дальнейшее действие, середину,

которая предполагает как предыдущее, так и последующее, и финал, который требует предыдущего действия, но не имеет последующего».

Писателям всегда приходилось сталкиваться со множеством , сюжетных и композиционных проблем: каким образом вводить в разворачивающееся действие новые персонажи, как увести их со страниц повествования, как сгруппировать и распределить их во времени и пространстве. Такой, казалось бы, ! необходимый сюжетный момент, как кульминация, был впервые по-настоящему разработан лишь английским романистом

Вальтером Скоттом, создателем напряженных и увлекательных сюжетов.

Сюжет состоит из конструктивно организованных разными способами эпизодов. Эти сюжетные эпизоды по-разному участвуют в подготовке сюжетной кульминации и в связи с этим обладают разной степенью «акцентности» или напряженности.

Конкретно-повествовательные эпизоды представляют собой повествование о конкретных событиях, действиях персонажей, их поступках и т. д. Эти эпизоды могут быть только сценическими, так как изображают лишь то, что происходит перед глазами

| читателя в настоящий момент.

Суммарно-повествовательные эпизоды повествуют о событиях в общих чертах, происходящих как в настоящее сюжетное | время, так и с большими отступлениями и экскурсами в про-

! шлое, вместе с авторскими комментариями, попутными харак-

1 теристиками и пр.

} Описательные эпизоды почти полностью состоят из описа

ний самого различного характера: пейзажа, интерьера, времени, места действия, тех или иных обстоятельств и ситуаций. ' Психологические эпизоды изображают внутренние пережива

ния, процессы психологического состояния персонажей и пр. I Таковы основные разновидности эпизодов, из которых стро-

! ится сюжет в эпическом произведении. Однако гораздо более

важным является вопрос о том, как строится каждый эпизод сюжета и из каких повествовательных компонентов он состоит. Ведь у каждого сюжетного эпизода существует своя компози- I ция тех форм изображения, из которых он строится. Такую

? композицию лучше всего назвать конструкцией сюжетных эпи

зодов.

Вариантов конструкций эпизодов и использования в них различных повествовательных компонентов существует великое множество, но у каждого автора они, как правило, повторяются. Необходимо отметить и то, что сами компоненты сюжетного эпизода у разных писателей обладают разной степенью вырази- гельности и интенсивности. Так, в романе Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы» можно выделить сравнительно немного компонентов, которые участвуют в конструкциях разных по характеру эпизодов и чередуются между собой в определенном порядке. Это предыстории, беседы двух персонажей (при свидетеле или без него), диалоги, триологи и многолюдные сцены-сборы. Беседы двух персонажей по конструктивной форме делятся на беседы в форме исповеди одного из героев (эту конструктивно-повествовательную форму можно назвать исповедью) и беседы-диалоги. Отдельными повествовательными компонентами можно считать изображение внешних действий персонажей и различные описания. Все остальные компоненты четко не выражены, они служат лишь связующим звеном и не могут быть выделены в самостоятельные.

Точно так же можно выделить и классифицировать использование повествовательных компонентов у других романистов.

В сюжете прослеживаются стадии движения лежащего в его основе конфликта. Они обозначаются терминами: «пролог» (отделенное от действия вступление), «экспозиция» (изображение жизни в период, непосредственно предшествующий завязке), «завязка» (начало действия, возникновение конфликта), «развитие действия», «кульминация» (наивысшая точка напряжения в развитии событий), «развязка» (момент окончания действия), «эпилог» (финал, отдельный от действия основной части текста). Однако не следует механически расчленять сюжет любого произведения на эти элементы. Варианты здесь возможны самые разные и интересные. Например, произведение может начинаться с пролога («Медный всадник» А. С. Пушкина) или с эпилога («Что делать?» Н. Г. Чернышевского), с экспозиции («Ионыч» А. П. Чехова) или сразу с завязки («Ревизор» Н. В. Гоголя). Экспозиция по соображениям идейно-художественной выразительности может перемещаться (биография Чичикова, рассказ о детстве Обломова и т. д.). В то же время было бы неверно рассматривать эти элементы сюжета лишь как внешнее движение происходящего, как связующие звенья, как приемы сцепления событий. Они играют значительную роль и в идейно-художествен- ном отношении: писатель показывает в них характеры, логику взаимоотношений людей, позволяющую понять типичный конфликт изображаемой эпохи, и дает им свою оценку.

В крупном произведении, как правило, содержится несколько сюжетных линий, которые или переплетаются, или сливаются, или развиваются параллельно (например, в романах Ф. М. Достоевского и Л. Н. Толстого). Сюжет может иметь одну или несколько кульминаций. Так, в романе И. С. Тургенева «Отцы и дети» в сюжетной линии Евгений Базаров — Павел Петрович Кирсанов кульминацией является сцена дуэли. В сюжетной линии Базаров — Одинцова кульминационной является сцена, когда герой признается Анне Сергеевне в любви и бросается к ней в порыве страсти...

Каким бы сложным ни было литературное произведение, какие бы сюжетные линии оно ни имело, все в нем направлено к единой цели — к выражению сквозной идеи, объединяющей все нити сюжета в одно целое.

Пролог, экспозиция, завязка, кульминация, развязка, эпилог — все это неотъемлемые составные части сюжета, могущие предстать в той или иной комбинации.

В древности сюжетные схемы перекочевывали из одного произведения в другое, а писать на один и тот же сюжет разным авторам было делом привычным и литературно узаконенным. Например, трагическая судьба Антигоны в сюжетной интерпретации Софокла и Еврипида. Традиционные сюжетные схемы переходили из страны в страну, из литературы в литературу, становились основой многих эпических и драматических произведений. Такие сюжеты были названы бродячими. История Дон Жуана, например, обошла почти все европейские литературы и стала основой сюжетов произведений самых разных жанров.

В эпическом произведении сюжет рассматривается как предметно-изобразительная сторона формы, так как изображение персонажей, складывающееся из множества самых разных деталей: поступков, высказываний, внешних описаний и т. д., и сама временная последовательность этих поступков, та или иная взаимосвязь событий — это индивидуальное выражение общих свойств жизни в их авторском осмыслении и оценке. Последовательностью своего развития сюжет раскрывает характеры, проблематику, идейно-эмоциональную оценку событий в произведении. Связь сюжета с содержанием носит определенный характер, который лучше всего следует обозначить как функциональный, ибо сюжет выполняет различные художественные функции по отношению к выражаемому им содержанию.

Каждый раз неповторимая и индивидуальная последовательность событий и поступков персонажей представляет собой результат творческой типизации характеров в их жизненных ситуациях и взаимоотношениях. В типизации характеров и ситуаций почти всегда присутствуют гиперболизация и творческое развитие. Над сюжетом произведения почти всегда идет самая мучительная и кропотливая работа. Ведь именно сюжет раскрывает сущность изображенных характеров, служит выделению, усилению, развитию тех сторон жизни, которые для писателя наиболее существенны.

Сюжет почти никогда не возникает сразу. Прежде чем принять законченную и постоянную форму, он множество раз изменяется, перерабатывается, обрастает новыми фактами из жизни персонажей, сюжетными сцеплениями и мотивировками, всякий раз превращаясь в один из будущих вариантов в творческом воображении писателя. Например, в черновиках к роману «Бесы» Достоевский перебирает многочисленные возможности взаимоотношений нескольких персонажей. Возникают многочисленные варианты одного и того же события. Сюжетных вариантов раскрытия тайного брака Ставрогина с Хромоножкой около восьми.

При создании сюжета активную роль играет творческая экспрессивность и эмоциональность изображения. Персонажу необходимо наиболее полно и законченно проявить себя в найденных и придуманных автором событиях. В связи с этими событиями возникают переживания, рассуждения, поступки, саморазоблачения героев, которые служат для раскрытия и воплощения их характеров. Таким образом, сюжет создается творческой фантазией художника для выражения основного идейного содержания и связан с ним функционально.

Раскрытие особенностей характеров может осуществиться лишь в действии, в поступках и событиях, в последовательности этих событий, или в сюжете. Развитие взаимоотношений персонажей, индивидуальные мотивировки, биографические, любовные истории, переживания — иными словами, весь индивидуально-динамический ряд и представляет собой сюжет произведения.

Обычно писатель в процессе развития сюжета изображает те стороны характера своего персонажа, которые кажутся ему наиболее существенными, раскрывающими возможно полнее идею произведения и которые могут проявиться только в определенных событиях и их последовательности. Раскрывая свой сюжет, автор не может да и не ставит своей целью одинаково освещать все сюжетные звенья, эпизоды, взаимоотношения и т. д. Концентрируя свое внимание на центральных, узловых событийных моментах, выбирая для подробного изображения одни из них и жертвуя другими, писатель может строить развитие сюжета самыми разными способами. И этот целенаправленный, последовательный подбор событий и взаимоотношений, часть из которых ставится в центре сюжетного повествования, а другая служит связующим звеном или незначительным проходным моментом, является самым важным для построения сюжета.

Авторская оценка может быть по-разному выражена в ходе сюжетного повествования. Это может быть прямое авторское вмешательство, авторские сентенции и нравоучения, избрание одного или нескольких персонажей «рупором» автора, своеобразным судьей происходящего. Но в любом случае весь ход событий, вся причинно-временная обусловленность этих событий строится по принципу наиболее экспрессивного выражения в них идейной оценки характеров.

Каждая сцена, каждый эпизод, сюжетный прием имеет определенную функцию. В каждом сюжете все главные и второстепенные персонажи, выполняя свою содержательную функцию, одновременно представляют собой некую иерархию, в каждом случае индивидуальную, противопоставлений, противостояний, сплетений, объединенных по определенной художественной системе.

Б. Композиция

Композиция (от лат. сошро — складывать, строить) — это построение художественного произведения. Мопассан так отозвался в письме о новом романе Золя: «Золя прочел нам две главы из "Нана"... Деление книги неудачно. Вместо того чтобы развивать свой сюжет прямо от начала до конца, он подразделяет его на главы, образующие настоящие акты, так как действие в них происходит в одном месте и содержит в себе только один эпизод, словом, он избегает всякого рода переходов...»

Если писатели искали новые пути и возможности построения произведения в процессе его создания, то теоретики литературы и исследователи с давних времен пытались обнаружить и классифицировать законы композиции, которыми руководствовался тот или иной автор, найти законы сочетаемости и расположения частей и элементов литературного произведения. Но эти законы, как правило, почти не поддавались выявлению.

14-532

Композиция всегда казалась чем-то неуловимым, возникающим непроизвольно, по наитию, подчиняясь природному чувству гармонии автора. Многие исследователи при определении композиции обращались к смежным областям искусства. Так, Л. С. Выготский писал в работе «Композиция новеллы»: «...самое расположение событий в рассказе, самое соединение фраз, представлений, образов, действий, поступков, реплик подчиняется тем же самым законам художественных сцеплений, каким подчиняются сцепления звуков в мелодию или сцепления слов в стих... композиция была всегда предметом крайней заботы, сознательной или бессознательной со стороны поэтов и романистов».

 

Композицию можно понимать широко — к области композиции здесь причисляются не только расположение событий, действий, поступков, но и соединение фраз, реплик, художественных деталей. В таком случае отдельно выделяется композиция сюжета, композиция образа, композиция поэтических средств выражения, композиция повествования и т. д.

Многоеюжетность и многоплановость романов Достоевского поражала его современников, но новая композиционная форма, выстраивающаяся в результате этого, не всегда понималась ими и характеризовалась как сумбурная и неумелая. Известный критик Николай Страхов обвинял писателя в том, что он не может справиться с большим количеством сюжетного материала, не умеет как следует расположить его. В ответном письме к Страхову Достоевский соглашался с ним: «Вы ужасно метко указали главный недостаток, — писал он. — Да, я страдал этим и страдаю: я совершенно не умею, до сих пор не научился совладать с моими средствами. Множество отдельных романов и повестей рядом вписываются у меня в один, так что ни меры, ни гармонии».

«Чтобы строить роман, — писал впоследствии Антон Павлович Чехов, — необходимо хорошо знать закон симметрии и равновесия масс. Роман — это целый дворец, и надо, чтобы читатель чувствовал себя в нем свободно, не удивлялся бы и не скучал, как в музее. Иногда надо дать читателю отдохнуть и от героя, и от автора. Для этого годится пейзаж, что-нибудь смешное, новая завязка, новые лица...»

Способов передачи одного и того же события может быть очень много, и они, эти события, могут существовать для читателя и в виде авторского повествования или воспоминания одного из персонажей, или в виде диалога, монолога, многолюдной сцены и т. д.

Использование различных композиционных компонентов и их роль в создании общей композиции у каждого автора отличается определенным своеобразием. Но для композиции повествования важно не только то, как сочетаются композиционные компоненты, но и то, что, как, когда и каким образом выделяется, акцентируется в общем построении повествования. Если, скажем, писатель пользуется формой диалога или статического описания, каждое из них может потрясти читателя или пройти незамеченным, явиться «отдыхом», по замечанию Чехова. Заключительный монолог, например, или многолюдная сцена, где собраны почти все герои произведения, могут необычайно вырастать над произведением, являться его центральным, ключевым моментом. Так, например, сцена «суда» или сцена «В Мокром» в романе «Братья Карамазовы» являются кульминационными, то есть заключающими в себе высшие точки сюжетного напряжения.

Композиционной акцентностью в повествовании нужно считать наиболее яркий, выделенный или напряженный сюжетный момент. Обычно это такой момент сюжетного развития, который вместе с другими акцентными моментами готовит самую напряженную точку в повествовании — кульминацию конфликта. Каждый такой «акцент» должен соотноситься с предыдущими и последующими точно так же, как соотносятся между собой повествовательные компоненты (диалоги, монологи, описания и пр.). Определенное системное расположение таких акцентных моментов — важнейшая задача композиции повествования. Именно оно создает в композиции «гармонию и равновесие масс».

Современная литература так многогранна в области композиционных решений, что подчас можно наблюдать и неожиданные явления. Так, Уильям Фолкнер в работе над романом «Дикие пальмы» обнаружил, что необходимый ему композиционный рисунок повлиял даже на переплетение сюжетных линий и повлек за собой создание новых героев. Он писал: «Это была одна история — история Шарлотты Риттенмейер и Гарри Уилбурна, которые всем пожертвовали ради любви, а потом потеряли ее. Пока я не начал работать над книгой, я не знал, что это будут два рассказа. Но когда я дошел до конца того, что является сейчас первой главой "Диких пальм", я вдруг понял, что чего-то не хватает, что нужно как-то выделить, подчеркнуть ее, ввести нечто, похожее на контрапункт в музыке. Тогда я начал писать рассказ "Старик" и писал до тех пор, пока "Дикие пальмы" вновь не достигли кульминации. Тогда я оставил "Старика" на том месте, которое является теперь концом его первой главы, и взялся за рассказ "Дикие пальмы", пока его напряжение вновь не начало ослабевать. Тогда я еще раз поднял его до кульминации с помощью следующей главы — антитезы — истории человека, который обрел любовь и всю оставшуюся часть книги бежал от нее вплоть до добровольного возвращения в тюрьму, где он чувствовал себя в безопасности».

Иерархия повествовательных компонентов, одни из которых выделены ярче или приглушены, сильно акцентированы или имеют служебное, проходное значение, и есть основа композиции повествования. Она включает в себя и повествовательное равновесие сюжетных эпизодов, и их пропорциональность (в каждом случае свою), и создание особой системы акцентов.

При создании композиционного решения эпического произведения основным является движение к кульминации каждой сцены, каждого эпизода, а также создание нужного эффекта при совмещении повествовательных компонентов: диалога и многолюдной сцены, пейзажа и динамического действия, монолога и статического описания. Поэтому композицию повествования можно определить как сочетание в пределах эпического произведения разных по продолжительности повествовательных форм изображения, имеющих различную силу напряженности (или акцентности) и составляющих в своей последовательности особую иерархию.

Расшифровывая понятие «композиция сюжета», мы должны исходить из того, что на уровне предметной изобразительности сюжет имеет свою изначальную композицию. Иными словами, сюжет отдельного эпического произведения композиционен еще до своего повествовательного оформления, ибо состоит из индивидуальной последовательности выбранных автором эпизодов. Эти эпизоды составляют цепь событий из жизни персонажей, событий, протекающих в определенном времени и расположенных в определенном пространстве. Композиция этих сюжетных эпизодов, еще не связанных с общим повествовательным потоком, то есть с последовательностью средств изображения, может рассматриваться сама по себе.

На уровне композиции сюжета возможно расчленение эпизодов на «сценические» и «внесценические»: в первых повествуется о событиях, непосредственно происходящих, во вторых — о событиях, которые происходят где-то «за сценой» или происходили в далеком прошлом. Такое подразделение является самым общим на уровне композиции сюжета, но оно с необходимостью приводит к дальнейшей классификации всех возможных сюжетных эпизодов.

Композиция литературных произведений тесно связана с их жанром. Наиболее сложными являются эпические произведения, определяющими признаками которых выступают многие сюжетные линии, разносторонний охват явлений жизни, широкие описания, большое количество действующих лиц, наличие образа рассказчика, постоянное вмешательство автора в развитие действия и т. д. Особенности композиции драматических произведений — ограниченное количество «вмешательства» автора (по ходу действия автор вставляет лишь ремарки), наличие «внесценических» персонажей, позволяющих дать более широкий охват жизненного материала, и пр. Основу лирического произведения составляет не система событий, происходящих в жизни героев, не расстановка (группировка) персонажей, а последовательность изложения мыслей и настроений, выражения эмоций и впечатлений, порядок перехода от одного образа-впечатления к другому. Понять до конца композицию лирического произведения можно, лишь выяснив основную мысль-чувство, выраженную в нем.

Наиболее распространены три типа композиции: простая, усложненная, сложная.

Простая композиция основана, как иногда говорят, на принципе «нитки с бусами», то есть на «наслоении», соединении отдельных эпизодов вокруг одного героя, события или предмета. Этот способ был разработан еще в народных сказках. В центре повествования один герой (Иванушка-дурачок). Нужно поймать Жар-птицу или завоевать красавицу девицу. Иван отправляется в путь. И все события «наслаиваются» вокруг героя. Такова композиция, например, поэмы Н. А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». Поиски мужиками-правдоискателями «счастливого» дают возможность поэту показать Русь с разных сторон: и вширь, и вглубь, и в разное время.

Усложненная композиция также в центре событий имеет главного героя, у которого завязываются отношения с другими персонажами, возникают различные конфликты, образуются побочные сюжетные линии. Соединение этих сюжетных линий и составляет композиционную основу произведения. Такова композиция «Евгения Онегина», «Героя нашего времени», «Отцов и детей», «Господ Головлевых». Усложненная композиция — самый распространенный тип построения произведения.

Сложная композиция присуща роману-эпопее («Война и мир», «Тихий Дон»), такому произведению, как «Преступление и наказание». Множество сюжетных линий, событий, явлений, картин — все это соединено в одно целое. Здесь несколько главных сюжетных линий, которые то развиваются параллельно, то перекрещиваются в своем развитии, то сливаются. Сложная композиция включает и «наслоения», и отступления в прошлое — ретроспекцию.

Все три вида композиции имеют общий элемент — развитие событий, действия героев во времени. Таким образом, композиция — важнейший элемент художественного произведения.

Часто главным композиционным приемом в литературном произведении выступает контраст, позволяющий реализовать авторский замысел. На этом композиционном принципе строится, например, рассказ Л. Н. Толстого «После бала». Контрастны сцены бала (преобладают определения с положительной эмоциональной окраской) и экзекуции (доминируют противоположная стилистическая окраска, глаголы, выражающие действие). Контрастный прием у Толстого является структурным и идейно- и художественно-решающим. Принцип противопоставления в композиции рассказа М. Горького «Старуха Изер- гиль» (индивидуалист Ларра и гуманист Данко) помогает автору воплотить в тексте произведения свой эстетический идеал. Прием контраста лежит в основе композиции стихотворения М. Ю. Лермонтова «Как часто, пестрою толпою окружен...». Лживому обществу, образам бездушных людей противопоставляется чистая и светлая мечта поэта.

К своеобразным композиционным приемам относится и повествование, которое может вестись от лица автора («Человек в футляре» А. П. Чехова), от лица героя, то есть от первого лица («Очарованный странник» Н. С. Лескова), от лица «народного рассказчика» («Кому на Руси жить хорошо» Н. А. Некрасова), от лица лирического героя («Я последний поэт деревни...» С. А. Есенина), и все эти особенности тоже имеют свою авторскую мотивировку.

В произведение могут быть включены различные отступления, вставные эпизоды, подробные описания. Эти элементы хотя и задерживают развитие действия, однако позволяют многограннее нарисовать героев, полнее раскрыть замысел автора, убедительнее высказать идею.

Повествование в литературном произведении может строиться в хронологической последовательности («Евгений Онегин» А. С. Пушкина, «Отцы и дети» И. С. Тургенева, автобиографические трилогии Л. Н. Толстого и М. Горького, «Петр Первый» А. Н. Толстого и др.). Однако композиция произведения может определяться не последовательностью событий, не биографическими фактами, а требованиями логики идейной и психологической характеристики героя, благодаря которым он предстает перед нами различными гранями своего мировоззрения, характера, поведения. Нарушение хронологии событий имеет целью объективно, глубоко, всесторонне и убедительно раскрыть характер и внутренний мир героя («Герой нашего времени» М. Ю. Лермонтова).

Особый интерес вызывает такая композиционная особенность литературного произведения, как лирические отступления, в которых отражаются раздумья писателя о жизни, его нравственная позиция, его идеалы. В отступлениях художник обращается к злободневным общественным и литературным вопросам, нередко они содержат характеристики героев, их поступков и поведения, оценки сюжетных ситуаций произведения. Лирические отступления позволяют понять образ самого автора, его духовный мир, мечты, его воспоминания о прошлом и надежды на будущее.

В то же время они тесно связаны со всем содержанием произведения, расширяют рамки изображаемой действительности.

Отступления, составляющие неповторимое идейно-художественное своеобразие произведения и раскрывающие особенности творческого метода писателя, разнообразны по форме: от краткого попутного замечания до развернутого рассуждения. По своему характеру это теоретические обобщения, социально-философские размышления, оценки героев, лирические призывы, полемика с критиками, собратьями по перу, обращения к своим персонажам, к читателю и т. д.

Разнообразна тематика лирических отступлений в романе А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Ведущее место среди них занимает патриотическая тема — например, в строфах о Москве и русском народе («Москва... Как много в этом звуке для сердца русского слилось! Как много в нем отозвалось!»), о будущем России, которая виделась поэту-патриоту в гуле преобразований и стремительного движения вперед:

Шоссе Россию здесь и тут, Соединив, пересекут, Мосты чугунные чрез воды Шагнут широкою дугой, Раздвинем горы, под водой Пророем дерзостные своды...

В лирических отступлениях романа проходит и философская тема. Автор размышляет о добре и зле, о вечности и скоротечности человеческой жизни, о переходе человека из одной фазы развития в другую, высшую, об эгоизме исторических личностей («Мы все глядим в Наполеоны...») и общих исторических судьбах человечества, о законе естественной смены поколений на земле:

Увы! на жизненных браздах Мгновенной жатвой поколенья, По тайной воле провиденья, Восходят, зреют и падут; Другие им вослед идут...

Автор говорит также о смысле жизни, о загубленной молодости, когда она прошла «без цели, без трудов»: поэт учит молодежь серьезному отношению к жизни, вызывает презрение к существованию «в бездействии досуга», стремится заразить своей неутомимой жаждой дела, творчества, вдохновенного труда, дающего право и надежду на благодарную память потомков.

В лирических отступлениях ярко и полно отразились и литературно-критические взгляды художника. Пушкин вспоминает античных писателей: Цицерона, Апулея, Овидия Назона. Автор пишет о Фонвизине, сатирически изображавшем дворянство XVIII века, называет драматурга «сатиры смелым властелином» и «другом свободы», упоминает Катенина, Шаховского, Баратынского. В отступлениях дана картина литературной жизни России начала ХЕК века, показана борьба литературных вкусов: поэт иронизирует над Кюхельбекером, выступавшим против элегий («...все в элегии ничтожно; // Пустая цель ее жалка...») и призывавшим писать оды («Пишите оды, господа», «...цель оды высока // И благородна...»). В третьей главе содержится великолепная характеристика «нравоучительного» романа:

Свой слог на важный лад настроя, Бывало, пламенный творец Являл нам своего героя Как совершенства образец.

Отмечая то значительное влияние, которое оказал на него Байрон («...По гордой лире Альбиона // он мне знаком, он мне родной»), поэт с иронией замечает о романтизме:

Лорд Байрон прихотью удачной Облек в унылый романтизм И безнадежный эгоизм.

Автор размышляет о реалистическом методе художественного творчества (в «Отрывках из путешествия Онегина»), отстаивает реалистически точный язык поэзии, выступает за освобождение языка от наносных влияний и веяний, против злоупотребления славянизмами и иностранными словами, а также против излишней правильности и сухости речи:

Как уст румяных без улыбки, Без грамматической ошибки Я русской речи не люблю.

В лирических отступлениях выражается также отношение автора к героям и событиям: не раз с сочувствием или иронией он отзывается об Онегине, называет Татьяну «милым идеалом», с любовью и сожалением говорит о Ленском, осуждает такой варварский обычай, как дуэль, и т. д. В отступлениях (в основном в главе первой) отразились и воспоминания автора о прошедшей молодости: о театральных встречах и впечатлениях, о балах, женщинах, которых он любил. Глубоким чувством любви к Родине проникнуты строки, посвященные русской природе.

Важное значение в литературном произведении имеет конфликт.

В. Конфликт

Конфликт — противоречие, столкновение (коллизия) между изображенными в произведении группами действующих лиц или отдельными персонажами, героем и обществом (средой), противоборство характеров, идей, настроений.

В конфликте находит выражение борьба нового и старого, общественного и антиобщественного. Так, в пьесе А. Н. Островского «Гроза» основной конфликт — острое противоречие между изжившими себя принципами домостроевского быта и прогрессивными стремлениями к свободному проявлению естественных человеческих прав; резкое столкновение социальной рутины, духовного порабощения, косности, невежества с человеческим достоинством, просветительскими и демократическими взглядами. Наиболее отчетливо противоборствующие силы в произведении представлены в образах Дикого, Кабанихи, Феклуши, с одной стороны, Катерины и Кулигина — с другой. При этом основной конфликт «Грозы», его развитие зависит от частных конфликтов, подчиняющихся основному: Катерина — Кабаниха, Катерина — Тихон, Кулигин — Дикой, Борис — Дикой и др.

Конфликты порождаются определенными социально-политическими, историческими, бытовыми условиями, различиями в характерах героев, их жизненном положении и взглядах. Вот почему то или иное художественное произведение отличается своеобразным конфликтом.

Конфликты бывают разные:

а) социальные — столкновение интересов определенных общественных групп. Например, в романе Н. Г. Чернышевского «Что делать?» противостояние «старых» («пошлых») и «новых» людей, то есть людей с буржуазно-мещанскими взглядами на жизнь (Розальская, Сторешников, Жюли и др.), и людей, готовящихся строить новое, подлинно человеческое, социалистическое общество, которое «светло и прекрасно» (Рахметов, Лопухов, Кирсанов, Вера Павловна);

б) нравственные — так, в романе В. П. Астафьева «Печальный детектив» конфликт заключается в столкновении главного героя — оперативного работника Леонида Сошнина, доброго, совестливого человека — с окружающим миром, в котором сместились нравственные нормы, преданы забвению этические правила;

в) психологические — борьба противоречивых мыслей и чувств в душе отдельного человека. Например, мотивом поведения героя повести В. Г. Распутина «Живи и помни» — дезертировавшего из армии Гуськова — становится постоянный страх разоблачения, страх смерти;

г) философские — например, спор Иисуса Христа и Понтия Пилата в романе Ч. Айтматова «Плаха»;

д) социально-исторические — так, столкновение Чацкого с Фамусове кой Москвой, человека передовых убеждений — с косной, бездуховной, беспринципной социальной средой предстает у Грибоедова как конфликт основных тенденций и сил, противоборствующих в русской истории;

е) конфликт добра и зла, просвещения и невежества (в произведениях классицизма, например в «Недоросле» Д. И. Фонвизина);

ж) интимно-личные — борьба между личными желаниями и общественным долгом. Например, в характере Андрия из повести Н. В. Гоголя «Тарас Бульба» — конфликт между любовью к Родине и любовью к женщине;

з) конфликт между характером и обстоятельствами. Например, отношение героев пьесы А. П. Чехова к судьбе вишневого сада;

и) конфликт характеров, то есть героев, принадлежащих к одной социальной среде, но разных по характеру. Например, столкновение между Троекуровым и старым Дубровским или между Гриневым и Швабриным;

к) конфликт противоборствующих сторон одного характера. Например, борьба в душе Катерины между страстным порывом к личной свободе и счастью и собственными представлениями о нравственности, сложившимися под воздействием «темного царства», в частности религиозно осознанным законом супружеского долга.

Конфликты могут быть также производственные, семейно- бытовые, этические, религиозные, между «отцами» и «детьми» и др.

Наиболее рельефно и остро конфликт выражается в драматическом произведении. Конфликт в пьесе — та пружина, которая движет действие и заставляет проявлять характер (например, основной двигатель сценического действия комедии Н. В. Гоголя — страх «хозяев» города перед ревизором). Наличие конфликта — одно из важнейших условий драмы, в которой жизненные противоречия раскрываются с особым напряжением.

Конфликт непосредственно развивается в сюжете и композиции. Развитие конфликта составляет основу сюжета в литературном произведении, определяет его композицию.

Значительные изменения в композицию, сюжетное развитие драмы, в ее сценическое движение внесли А. П. Чехов и М. Горький (каждый по-своему). В их пьесах действуют новые характеры, новые типы, а если появляются и представители прежних социальных групп и классов, то они раскрываются иначе. В ткань пьесы включается символический, аллегорический, ассоциативный подтекст, значительно усиливается аккомпанемент (песенный, музыкальный, шумовой). В «Вишневом саде» и «На дне» мы не встречаем последовательного развития сюжета с традиционными компонентами — экспозицией и завязкой. Пьесы начинаются сразу с действия, и в процессе уже сценического движения каждый персонаж выявляет себя «самосильно», через поступки, отношение к другим лицам, событиям, собственную речь. Первое знакомство с основными героями происходит сразу же, в начальных сценах. Внимание уделяется не только системе образов, но и жанровой характеристике, и усложненной сюжетно-композиционной структуре этих произведений. Каждая пьеса А. П. Чехова и М. Горького была по-своему новаторской. Особую роль в них играет развязка: именно финальные сцены, как правило, помогают определить идею произведения, прояснить позицию автора.

Отметим оригинальность композиции «Вишневого сада». В центре не герои и не события, а сад, к которому проявляется различное отношение действующих лиц, с садом соотносятся их переживания.

Одна сюжетная линия связывается с уходящим со сцены дворянством (Раневская, Гаев и их окружение) и пришедшей на смену буржуазии в лице Лопахина. Этот конфликт разрешается в пользу торжествующего Лопахина, «хищного зверя», по определению Пети Трофимова. Другая сюжетная линия: романтическая мечта молодых героев сталкивается с практицизмом Лопахина, по воле которого вырубается чудесный вишневый сад. «Вся Россия — наш сад» — так мечтают Петя и Аня.

Оригинальная композиция органически сливается с жанровым своеобразием пьесы. Почему пьесу называют лирической комедией? Во-первых, в комедии обязательны комические положения и комические персонажи. (Здесь это Шарлотта, Яша, Епиходов, Симеонов-Пищик.) Во-вторых, важнейшим элементом драматического жанра является пафос. Пафос этой пьесы не драматический, а комическо-лирический. Постоянно чувствуется как бы присутствие автора, его насмешливое, иногда участливо-грустное отношение к героям.

Мастерски используется индивидуализация речи персонажей, например Гаева. Прием пародийности — один из важнейших элементов комедии. Лакей Яша — выразительная и яркая пародия. Своеобразие, неповторимый колорит чеховских пьес создает подтекст — второй смысл, второе звучание фразы, которое автор тонко вкладывает в уста своих героев, в музыкальное и шумовое оформление.

В пьесе «Вишневый сад» лирическая грусть, переживания, воспоминания усиливаются аккомпанементом. Старинный шкаф отпирается со звоном; ранним утром Варя слушает пение скворцов, доносящееся из сада; постоянным спутником компании является гитара, на которой играет Епиходов. Потом мы услышим и звук оборванной струны. Ночью мы слышим завывание ветра, стук колотушки сторожа. Под оркестр не только танцуют и плачут, под музыку вступает в старинные владения дворян новый хозяин — купец Лопахин. И наконец, мы слышим стук топора. Рубят вишневый сад. Аккомпанемент — важнейший элемент психологизма пьесы. Он способствует усилению соответствующего настроения. Особое значение в пьесе имеют ремарки.

Таким образом, мы видим, что пьеса «Вишневый сад» оригинальна и является новаторской по жанру, сюжету, композиции, по способам раскрытия характеров. Анализ этих сторон драматического произведения даст возможность изучающим осмыслить известный поворот в драматургии в начале XX века, понять художественное построение пьесы в «новом ключе».

Г. Внесюжетные элементы

Поэтическую ткань произведения организуют различные художественные элементы. Не только сюжет или конфликт способствует постижению основной мысли текста. Для раскрытия характеров героев, определения перспектив развития сюжета писатели включают в текст внесюжетные элементы. Сны героев, предисловия к произведениям, эпиграфы, лирические отступления, вставные эпизоды, легенды (например, «Легенда о великом инквизиторе» в романе Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы»), истории, повести (история няни Татьяны Лариной, «Повесть о капитане Копейкине» в «Мертвых душах»). Письма героев также обладают достаточной степенью самостоятельности, имеют свою стилистическую окраску, особую композицию, служат дополнительной характеристикой образа-пер- сонажа, способствуют развитию сюжета (к примеру, письмо Савелича в «Капитанской дочке», письма Александра Адуева в «Обыкновенной истории»).

Сон как внесюжетный элемент относится к важным компонентам композиции, является одним из способов комментирования и оценки изображенных событий. Сон часто используется в качестве психологической характеристики персонажа и в плане осмысления идейного содержания произведения. Ю. М. Лотман замечает, что «сон — знак в чистом виде, так как человек знает, что есть сон, видение, знает, что оно имеет значение, но не знает — какое. Это значение нужно расшифровать».

Чрезвычайно важную функцию выполняет сон в качестве композиционного элемента. Это отрывок текста, который смыслово выделен из общей ткани произведения и имеет следующие отличительные особенности: максимальная сжатость, схематичность, обилие символики (вследствие этого — концентрация на небольшом участке текста основных смысловых нитей и мотивов), стилевое несоответствие ко всему произведению (дискретность повествования объясняется потоком сознания, отсюда и «бессвязность» ассоциаций).

На начальных этапах проникновения этого внесюжетного элемента в литературу сон воспринимался как сообщение души. Затем через отождествление сна с «чужим пророческим голосом» обнаружилась его диалогическая природа: сон переходит в сферу общения с божественным. В современной литературе сон становится пространством, открытым для самой широкой интерпретации, которая зависит от «типа истолковывающей культуры», а также от восприятия читателя, поскольку «сон — это семиотическое зеркало, и каждый видит в нем отражение своего языка», — утверждает Ю. М. Лотман.

В культуре XX века сон становится одним из ведущих образов интеллектуальных игр наряду с лабиринтом, маской, зеркалом, садом, библиотекой, книгой. По X. Л. Борхесу, сновидение — это присутствие универсального в единичном, знак, меняющий стратегию чтения и «психологическое время» текста и читателя. Постмодернисты трактуют сон как опыт ирреальности, цитату, напоминающую об архетипах культуры.

Знаковая природа сна проявляется в различных художественных эстетиках по-разному. В поэзии барокко, активно обыгрывающей тождество иллюзии и реальности, жизнь уподобляется сну, что в кульминационном пределе литературного эксперимента обозначено метафорой Кальдерона «жизнь есть сон». В романтической эстетике уподобление действительности сновидению — один из способов преодоления границы между реальностью и мечтой. По этой причине в романтических текстах редко уточняется начало сновидения; загадкой для читателя остается переход от реальности к иллюзии. Цельность и единство подобного приема выражена в записях С. Кольриджа: «Если человек был во сне в Раю и получил в доказательство своего пребывания там цветок, а проснувшись, сжимает этот цветок в руке — что тогда?»

Не менее распространено в литературе и указание на момент пробуждения персонажей. Неслучайность данного решения, к примеру в «Щелкунчике» Э. Т. А. Гофмана, объясняется стремлением ввести в произведение прием романтической иронии, который позволяет подвергнуть сомнению любую точку зрения на мир, кажущуюся в иных эстетических построениях очевидной.

Сон с его символическим контекстом, мистикой и ирреальностью содержания позволяет романтикам отождествить воображаемый и провиденциальный космос с таинственным миром души. Так, в творчестве Лермонтова сон становится одним из способов извлечения «бесплотного текста, исполненного миража». Стихотворение «Демон» состоит из двух сновидений, структура произведения представляет, таким образом, «сон во сне». Данный прием делается ведущим в творчестве поэта, и каждое обращение к этому приему расширяет его семантическую нагру- женность. В поэме «Демон», в стихотворениях «Сон», «На севере диком...», даже в романе «Герой нашего времени» сон предстает выражением движения времени, которое изнашивает идеи, меняет ценности, отвращает человека от повседневности и погружает в вечность.

Метафорика сна становится ключом к пониманию авторской позиции. Подобный прием положен в основу многих петербургских повестей Н. В. Гоголя, особенно «Носа». Палиндромиче- ская очевидность названия повести, отмеченная многими исследователями, позволяет отметить и укрупнить фантасмагорию обыденности. В этой системе отношений сон может рифмоваться с частью человеческого тела, мечта — оборачиваться гримасой безумия. Перевернутый мир столицы изобилует парадоксами, которые приводят к сумасшествию, именно поэтому в заключительной повести «Записки сумасшедшего» читатель уже не может различить той грани, за которой перестают действовать законы повседневности и начинает торжествовать изнаночная сторона сознания, погружая мысль и душу Поприщина в бред отчаяния.

В произведениях русской литературы XIX столетия обнаруживается задействованность широкого спектра функций сна как композиционного элемента. В романах Гончарова поэтика сна выступает либо в метафорическом плане, «расшифровывая» внутренний мир персонажа, либо предопределяет дальнейшие события. Татьяне Марковне Бережковой снится поле, покрытое белым чистым снегом, и на нем — одинокая щепка. Мифологема зимы представляется символом непорочности, а щепка — тот грех, который всю жизнь мучает героиню. Сон Марфеньки (статуи в старом доме в Малиновке, которые вдруг приходят в движение) позволяет читателю понять, что для этой героини так и останутся непостижимыми страдания Веры. Статуи античных богинь Минервы и Венеры — это метафорическое представление Марфеньки о совершенстве, «святости» сестры и бабушки.

Роман «Обыкновенная история» начинается с показательной ремарки автора: Александр Федорович Адуев «спал, как следует спать двадцатилетнему юноше». Мотив «небодрствования», как показывает дальнейшее развитие действия, становится ведущим в психологической аттестации героя, который не желает выходить из приятного плена мечтательных ожиданий. Он нежится в мире иллюзий, из-за чего безмерно страдает сам и мучает других. Когда же наступает пробуждение от романтических грез, он выбирает тот стиль поведения, который долгие годы исповедовал его наставник Петр Адуев.

Писатель все же не стремится расставить категоричные акценты. В эпилоге И. А. Гончаров заставляет читателя усомниться в правильности выбранного Александром пути. Ведь и сам Петр Адуев осознает, подобно «бедному Евгению» Пушкина, что «жизнь как сон пустой, насмешка неба над землей». Рациональное отношение к миру оказалось не менее губительным, чем романтические мечты племянника. Когда, казалось бы, рассудочность восторжествовала над мечтательностью, героя подстерегает кризис самопонимания. В результате чего истинность «миражного» стремления к зыбкой мечте заставляет усомниться в бесспорности логики прагматического благополучия.

Особое место в творчестве Гончарова занимает «Сон Обломова». Опубликованный в 1847 году, а затем включенный в роман «Обломов», сон явился композиционным центром произведения. В этом сне полностью отсутствует «миражный» элемент. Д. С. Лихачев пишет, что «Гончаров и не пытается придать сну Обломова характер сна. Он описывает тот мир, в который переносит нас сон Обломова, но не самый сон». Данный феномен породил смысловые аберрации и позволил уже критике XIX века рассматривать произведение как обличение крепостного права и «порочного круга жизни».

Преодолев диктат социо-критических прочтений, не трудно убедиться, что в пределах отдельных структурных уровней текста его соответствие форме сна все же проявилось. В наибольшей степени — в композиции сюжета. В «Сне Обломова» сюжет не подчинен строгой заданности эпического времени. Переход от одного эпизода к другому часто никак не мотивируется, и именно форма сна «узаконивает» произвольность, с которой одна картина сменяет другую. Именно поэтому такие объяснения, как «потом Обломову приснилась другая пора» или «далее Илья Ильич вдруг увидел себя мальчиком лет тринадцати или четырнадцати», являются подтверждением фрагментарности этого текста.

Одна из обычных функций литературного сна — возможность для героя увидеть себя со стороны: во сне происходит материализация внутреннего мира, душевного опыта героя, и сам герой одновременно оказывается субъектом и объектом сновидения. Ю. В. Манн в книге «Поэтика Гоголя» замечает, что с этой целью связано введение в повествование субъективного плана того персонажа, которому снится сон. Данный прием используется писателями для «устранения» позиции повествователя. В «Сне Обломова» эти условия не соблюдены. Повествование строится таким образом, что в роли интерпретатора сна выступает не Илья Ильич, а повествователь. Несмотря на то что, как и во всем романе, в «Сне Обломова» повествователь находится вне изображаемого мира и не участвует в сюжетных событиях, тем не менее тон его повествования не нейтрален, за ним угадываются оценки, отношение к тому, что видит герой.

Критическое, аналитическое мышление рассказчика существенно отличается от мифического мышления обломовцев. Как только повествователь оказывается в положении стороннего наблюдателя, оценки даются в соответствии с законами того идеологического, культурного, эстетического контекста, в котором осмысливается обломовский мир. Позиция автора по отношению к персонажам «Сна» часто носит разоблачительный характер. Когда обломовские мальчики нашли в канаве за околицей незнакомого мужика и сообщили в деревне, что они видели какого-то «странного змея или оборотня», то ни у кого этот факт не вызвал сомнения. Но повествователь опровергает эти предположения весьма здравым объяснением: «...найден был лежащий за околицей, в канаве, у моста, видно, отставший от проходившей в город артели, человек».

Оценочность повествовательной интонации потому и возможна, что автор намеренно дистанцируется от мифического взгляда на происходящее, восклицая: «...так сильна вера в чудесное в Обломовке!» Обломовская точка зрения на собственную жизнь все время уличается в том, что она не соответствует истинному положению дел. В итоге мифическая правда обломовского мира рассыпается.

Автор не реконструирует мир прошлого главного героя, а создает мифологический образ «благословенного края», который отчасти является идеалом автора. Но люди, сетует писатель, не осознают своего божественного предназначения, привыкшие к сельской идиллии, они губят жизнь свою в «бесконечном сне».

Неслучайной в этом контексте видится насыщенность сна античными реминисценциями. Писатель остро ощущал свою эпоху как период глубочайших сломов. С Обломовкой для Гончарова уходила в историю не только крепостная деревня, но в известном смысле образ жизни и сознание, развивавшиеся в течение тысячелетий человеческой истории. Обломовцы, по Гончарову, — представители не только русской крепостной деревни, но и всего «древнего» мира. Крестьяне сравниваются с древними греками, няня Илюши — с греческим рапсодом: «Няня между тем уж... повествует ему о подвигах наших Ахиллов и Улиссов... Она с простотою и добродушием Гомера, с тою же животрепещущею верностью подробностей и реальностью картин влагала в детскую память и воображение Илиаду русской жизни, созданную нашими гомериадами...»

Описанные аспекты сна можно обозначить как конструктивную и органическую составляющую текста. Назначение данного художественного приема в произведении полифункционально. Сон выступает в качестве артефакта (целостный и завершенный результат конструктивной деятельности), способа реконструкции культурной памяти, структуры, обладающей своей метафорической и композиционной целостностью, инициирующей эффект смыслового резонанса между всеми составляющими текста.

Предисловие является значимым элементом текста. Как правило, предисловие помещается в начале произведения, выполняет комментаторскую, полемическую или прогнозирующую функции.

Пушкин начинает роман «Евгений Онегин» посвящением П. А. Плетневу. Именно оно играет роль предисловия. Поэт не решается назвать «песни» романом, определяет свое творение «собраньем пестрых глав». Однако уточнения — «плод ума холодных наблюдений», «сердца горестных замет» — позволяют А. С. Пушкину заявить масштаб изображаемого и открыть читателю собственный мир и отношение к жизни.

Лермонтов писал в «Герое нашего времени»: «Во всякой книге предисловие есть первая и вместе с тем последняя вещь; оно служит объяснением цели сочинения или оправданием и ответом на критики». Лермонтов помещает два предисловия в романе «Герой нашего времени». Первое, ко всему роману, необходимо, чтобы объяснить читателю новый тип литературного героя: «Вы мне... скажете, что человек не может быть так дурен, а я вам скажу, что ежели вы верили возможности существования всех трагических и романтических злодеев, отчего же вы не веруете в действительность Печорина?» Второе предисловие к «Журналу Печорина» необходимо автору, чтобы убедить читателя не усматривать в дневнике главного действующего лица уже ставший традиционным жанр исповеди. Герой Лермонтова «...беспощадно выставлял наружу собственные слабости и пороки... без тщеславного желания возбудить участие или удивление», как это было в сентиментальных романах. Дневник Печорина — это «следствие наблюдений ума зрелого над самим собой», это объяснение причин «болезни века».

Нередки в литературе предисловия, отмеченные идеологическим пафосом. Например, предисловие к роману Чернышевского «Что делать?» помещено в III главе, завершающей вступительную часть романа. Писатель разъясняет читателю, что его роман не любовный детектив, а «рассказы о новых людях». Ироничное замечание автора — «у меня нет ни тени художественного таланта» — вовсе не предполагает умаления писательских возможностей. Это скрытая цитата из известной статьи Белинского «Взгляд на русскую литературу 1847 года», где критик разделяет понятия талант «писателя мысли» и «талант художественный». Чернышевский дает понять читателю, что в его романе самое важное — мысль о преобразовании жизни, идея высвобождения человека из «подвала». Писатель обращается к той читательской публике, которая готова разделить его идей- но-политические взгляды, подчеркивает, что именно ее мнением дорожит.

Эпиграф в переводе с греческого — надпись на памятнике; краткий отрывок из произведений другого автора, фраза, пословица, отрывок из песни, помещенные в начале произведения или главы. В афористически краткой форме эпиграф выражает основную коллизию, тему, идею или настроение произведения. Эпиграф имеет большое значение для эстетической информации текста, а также для направления восприятия читателя в нужном для автора русле. Эпиграф обладает всеми свойствами цитаты, создает сложный образ, рассчитанный на восприятие также и того контекста, из которого эпиграф извлечен. Эпиграф вносит дополнительную точку зрения на предмет изображения, поясняя его смысл, указывая на традицию, к которой примыкает произведение. При помощи эпиграфа автор выражает свое отношение к изображаемому.

Своеобразие эпиграфа как коммуникативно-прагматической речевой единицы заключается в том, что он определяет связи автора и читателя, читателя и текста.

Для понимания эпиграфа как внесюжетного элемента текста важно указать на его содержательную специфику, представленную жанровой формой (стихотворение, диалог, пословица, афоризм, прозаический фрагмент) и на его формальную структуру. Эпиграф относится к способам моделирования интертекстуальных отношений и служит передаче познавательно-оценочной информации.

Роль эпиграфа в семантической структуре текста определяется формальными характеристиками: позиция в композиционной структуре произведения, собственная структура эпиграфа и его система связей с источником цитирования.

В семиотическом плане эпиграф является относительно автономным знаком. Формальным выражением дискретности эпиграфа является его графическое оформление. Эпиграф выделяется с помощью кавычек, как правило, набирается шрифтом, отличным от основного текста, обязательно выделяется позици- онно. К средствам выделения эпиграфа следует отнести и ссылки — указание на источник цитирования.

Большинство авторов пользуются только текстовым эпиграфом, который является наиболее употребительным. В современных текстах встречаются и графические эпиграфы, например многоточие как форма умолчания или рисунок с его знаковой природой закодированного смысла.

Помимо обычного расположения эпиграфа следует отметить случаи, когда эпиграфы повторяются в середине или конце повествования: создается рамочная структура, усиливающая новое произведение идейно-тематическими акцентами. В русском романе таким оригинальным и сильным моментом текста является эпиграф к роману Райского в «Обрыве». И. А. Гончаров дает сразу два текста на русском и немецком языках с одинаковым содержанием. Это перевод стихотворения Гейне «Смерть гладиатора», который специально для романа сделал А. К. Толстой. Если сопоставить эти два текста, то открывается смысл не только образа Райского, но и всего романа Гончарова.

С формально-грамматической точки зрения эпиграф имеет широкий диапазон структурных типов: от слова до произведения.

Например, эпиграф-словосочетание: «О, гиз!» (II глава «Евгения Онегина»);

эпиграф-предложение: «Ш§е йи, 1ггеп тс! т Xгаитеп. Дерзай заблуждаться и грезить» (эпиграф из Шиллера к повести К. Аксакова «Вальтер Эйзенберг»);

эпиграф — законченное произведение. Пословицы, поговорки, стихотворения, песни, афоризмы, прозаические миниатюры.

«С}иШ ез( т ех1егпо ез1 еИат т Шегпо. Что снаружи, то и внутри» (эпиграф из неоплатоников к повести В. Одоевского «Космора- ма»);

эпиграф-диалог: — Атанде!

— Как вы смели мне сказать атанде?

— Ваше превосходительство, я сказал атанде-с!

(Эпиграф к VI главе «Пиковой дамы» А. С. Пушкина.)

Предпосылкой установления связи между эпиграфом и текстом, к которому он относится, является знание первоисточника. Исчерпывающие данные приводятся автором в исключительных случаях. Когда автор сознательно изменяет цитату и дает указание на источник, он тем самым как бы приглашает читателя проверить, не имеет ли место сознательное преобразование цитаты, связанное с изменением смысла. Например, Пушкин во второй главе «Евгения Онегина» цитирует Горация и дает его изречение: «О, гш!», а затем каламбурный перевод: «О, Русь!» Однако не только шутка или ирония руководит автором романа. Поэт вносит новые смысловые акценты в тему деревенской жизни. Русские писатели до Пушкина изображают деревню в соответствии с культурными рекомендациями, обозначенными еще в античности и прошедшими через интерпретацию веков разума и чувства. Пасторальные пастушки и буколические настроения привлекательны своей выразительностью, но они входят в противоречие с известным каждому русскому человеку тривиальным сельским бытом.

Пушкинская «Деревня» обыгрывает карамзинистскую и просветительскую тенденции, в результате достигается необходимый автору философский смысл. В «Евгении Онегине» «прелестный уголок» не вдохновляет героя, после некоторых активных действий его начинает угнетать однообразие сельского пейзажа.

Для усиления звучания эпиграфа нередко встречается указание на источник цитирования. Виды ссылок разнообразны:

Указание на автора: «Что помешает мне, смеясь, говорить правду». Гораций (эпиграф к «Жизни господина де Мольера» М. А. Булгакова);

эпиграф к роману «Мастер и Маргарита» М. А. Булгакова указывает на автора и название цитаты: «...так кто ж ты, наконец?»

«Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Гете. «Фауст»;

ссылка на название: «Я поклялся застрелить его по праву дуэли (за ним остался еще мой выстрел)». «Вечер на бивуаке» (эпиграф к повести А. С. Пушкина «Выстрел»);

Уточнение жанровой принадлежности источника: «Цена за билет 10 рублей; начало в 7 часов. Афишка» (эпиграф к III главе «Египетских ночей» А. С. Пушкина).

Иногда уточняется дата написания текста-источника, даты жизни цитируемых авторов, сведения об авторе цитаты, указание на то, что это неточная цитата.

Иной тип цитирования в эпиграфе — нулевые ссылки — общеизвестные сентенции или библейский текст. Употребительность и известность цитаты — понятие относительное: то, что было популярно в определенный период, может быть забыто. Читатель, не обладающий фоновыми знаниями из области библейской мифологии, будет вынужден обратиться к соответствующей справочной литературе. Автор не дает указания на источник, если эпиграф является полигенетической цитатой, восходящей к нескольким источникам одновременно.

Иногда авторы сами придумывают эпиграфы. Многие эпиграфы к романам В. Скотта сочинены самим писателем. В серии романов «Уэверли» им был использован 171 эпиграф собственного сочинения, из них 94 обозначены как «ОШ р1ау» или «ОШ зо炙. Р. Киплинг в качестве эпиграфов предпочитал цитировать свои стихи.

Иногда писателю важен не столько текст предшественника, сколько авторитет самого автора, который символизирует эпоху, определенное литературное направление, стиль жизни. Пушкин, к примеру, приписывает Сумарокову и Петрарке целые фразы или дает настолько вольный перевод, который даже отдаленно не напоминает оригинал. Подобные отсылки-мистификации являются ключом к пониманию образов, созданных в «Капитанской дочке» (глава XI) и «Евгении Онегине» (VI глава).

Некоторые эпиграфы пользуются особой популярностью. Например, известное изречение римского грамматика, ритора и комментатора Элия Доната «РегеаШ:, яш апСс по§ по81га сИхегиШ.» («Да погибнут те, кто раньше нас высказал нашу мысль») встречается у Гете и В. Соллогуба.

Часто используется двойной эпиграф, который ориентирован на раскрытие различных уровней текста. Достоевский к роману «Бесы» выбирает эпиграфом стихотворение Пушкина «Бесы» и библейское изречение. М. Булгаков в романе «Белая гвардия» тоже цитирует Пушкина, и вновь звучит мотив бурана, бесовских сил и тема Божественного суда. М. Булгаков обращается к «Капитанской дочке» и известной мысли Библии: «И судимы были мертвые по написанному в книгах сообразно с делами своими...» Писатель не указывает источника, будучи уверенным в том, что читатель знает, кому принадлежит авторство. Так же как у Достоевского, в романе М. Булгакова первый эпиграф является философским предостережением, а текст Библии — ответом на извечный вопрос.

Когда авторы произведений цитируют известные изречения, пословицы, поговорки, то такой тип эпиграфов позволяет соотнести тематику и проблематику произведений со словарем расхожих истин и народной мудростью.

Пословица «На зеркало неча пенять, коли рожа крива», предваряющая комедию Н. В. Гоголя «Ревизор», усиливает дидактический смысл сатиры и обнаруживает связь произведения с народной культурой.

Эпиграф — это не только дань литературной традиции. Наряду с его разнообразными функциями следует указать и на воспитательную. И. И. Дмитриев писал П. А. Вяземскому о пушкинской поэме «Руслан и Людмила»: «...жаль, что он не поставил в эпиграф известный стих... "Мать запретит читать это своей дочери"». Без этой предосторожности поэма... с четвертой страницы выпадает из рук добрыя матери». Несмотря на иронический тон, отношение к эпиграфу у Дмитриева объяснимо педагогическими настроениями: эпиграф обязан предостеречь читателя от встречи с недозволенным.

В культуре XX века поэтика классического эпиграфа утрачивает свое значение. Постмодернизм, утверждая идею интертекстуальности, уже не нуждается в обращении к одному источнику, а целиком растворяет предшествующие тексты в новых литературных опытах.

Д. Художественная деталь

Деталь — от фр. с1е1аП — подробность, частность, мелочь.

Деталь художественная — одно из средств создания образа, которое помогает представить воплощенный характер, картину, предмет, действие, переживание в их своеобразии и неповторимости. Деталь фиксирует внимание читателя на том, что писателю кажется наиболее важным, характерным в природе, в человеке или в окружающем его предметном мире. Деталь важна и значима как часть художественного целого. Другими словами, смысл и сила детали в том, что бесконечно малое раскрывает целое.

Различают следующие виды художественной детали, каждый из которых несет определенную смысловую и эмоциональную нагрузку:

а) деталь словесная. Например, по выражению «как бы чего не вышло» мы узнаем Беликова, по обращению «соколик» — Платона Каратаева, по одному слову «факт» — Семена Давыдова;

б) деталь портретная. Героя можно определить по короткой верхней губке с усиками (Лиза Болконская) или белой маленькой красивой руке (Наполеон);

в) деталь предметная: балахон с кистями у Базарова, книжка про любовь у Насти в пьесе «На дне», шашка Половцева — символ казачьего офицера;

г) деталь психологическая, выражающая существенную черточку в характере, поведении, поступках героя. Печорин при ходьбе не размахивал руками, что свидетельствовало о скрытности его натуры; стук бильярдных шаров меняет настроение Гаева;

д) деталь пейзажная, с помощью которой создается колорит обстановки; серое, свинцовое небо над Головлевым, пейзаж- «реквием» в «Тихом Доне», усиливающий безутешное горе Григория Мелехова, похоронившего Аксинью;

е) деталь как форма художественного обобщения («футлярное» существование мещан в произведениях Чехова, «мурло мещанина» в поэзии Маяковского).

Особо следует сказать о такой разновидности художественной детали, как бытовая, которая, в сущности, используется всеми писателями. Яркий пример — «Мертвые души». Героев Гоголя невозможно оторвать от их быта, окружающих вещей.

Бытовая деталь указывает на обстановку, жилище, вещи, мебель, одежду, гастрономические предпочтения, обычаи, привычки, вкусы, склонности действующего лица. Примечательно, что у Гоголя бытовая деталь никогда не выступает как самоцель, дана не как фон и украшение, а как неотъемлемая часть образа. И это понятно, ибо интересы героев писателя-сатирика не выходят за пределы пошлой материальности; духовный мир таких героев настолько беден, ничтожен, что вещь вполне может выразить их внутреннюю сущность; вещи как бы срастаются с их хозяевами.

Бытовая деталь выполняет прежде всего характерологическую функцию, то есть позволяет составить представление о морально-психологических свойствах героев поэмы. Так, в усадьбе Манилова перед нами предстают господский дом, стоящий «одиночкой на юру, то есть на возвышении, открытом всем ветрам», беседка с типично сентиментальным названием «Храм уединенного размышления», «пруд, покрытый зеленью»... Эти детали указывают на непрактичность помещика, на то, что в его имении царят бесхозяйственность и неустроенность, а сам хозяин способен лишь на бессмысленное прожектерство.

О характере Манилова можно судить и по обстановке комнат. «В доме его чего-нибудь вечно недоставало»: не хватило шелковой материи для обивки всей мебели, и два кресла «стояли обтянуты просто рогожею»; рядом с щегольским, богато украшенным бронзовым подсвечником стоял «какой-то просто медный инвалид, хромой, свернувшийся на сторону». Такое сочетание предметов вещного мира в барском поместье причудливо, абсурдно, алогично. Во всех предметах, вещах чувствуется какая-то беспорядочность, непоследовательность, раздробленность. И сам хозяин под стать своим вещам: душа Манилова такая же ущербная, как и убранство его жилища, а претензия на «образованность», изысканность, изящество, утонченность вкуса еще более усиливает внутреннюю пустоту героя.

Среди прочих вещей автор особо подчеркивает какую-то одну, выделяет ее. Эта вещь несет повышенную смысловую нагрузку, перерастая в символ. Иначе говоря, деталь может приобретать значение многозначного символа, имеющего психологический, социальный и философский смысл. В кабинете Манилова взору открывается такая выразительная деталь, как горки золы, «расставленные не без старания очень красивыми рядками», — символ пустопорожнего времяпрепровождения, прикрытого улыбкой, приторной вежливостью, воплощение праздности, безделья героя, отдающегося бесплодным мечтаниям...

По преимуществу бытовая деталь у Гоголя выражена в действии. Так, в образе вещей, принадлежавших Манилову, запечатлено определенное движение, в процессе которого раскрываются существенные свойства его характера. Например, в ответ на странную просьбу Чичикова продать мертвые души «Манилов выронил тут же чубук с трубкою на пол и как разинул рот, так и остался с разинутым ртом в продолжение нескольких минут... Наконец Манилов поднял трубку с чубуком и поглядел снизу ему в лицо... но ничего другого не мог придумать, как только выпустить изо рта оставшийся дым очень тонкою струею». В этих комических позах помещика великолепно проявляются его недалекость, умственная ограниченность.

Художественная деталь является способом выражения авторской оценки. Уездный мечтатель Манилов не способен ни к какому делу; праздность стала частью его натуры; привычка жить за счет крепостных развила в его характере черты апатии и лени. Имение помещика разорено, всюду чувствуется упадок и запустение.

Художественная деталь дополняет внутренний облик персонажа, целостность раскрываемой картины. Она придает изображаемому предельную конкретность и одновременно обобщенность, выражая идею, основной смысл героя, сущность его натуры.

Е. Пейзаж

Пейзаж (от фр. раша§е — страна, местность) — это один из содержательных и композиционных элементов литературного произведения, выполняющий многие функции в зависимости от стиля автора, литературного направления (течения), с которым он связан, метода писателя, а также от рода и жанра произведения.

Например, романтический пейзаж имеет свои особенности: служит одним из средств создания необычного, иногда фантастического мира, противопоставляемого реальной действительности, причем обилие красок делает пейзаж эмоциональным (отсюда исключительность его деталей и образов, зачастую вымышленных художником). Такой пейзаж обычно соответствует натуре романтического героя — страдающего, меланхолически- мечтательного или неспокойного, бунтующего, борющегося; он отражает одну из центральных тем романтизма — разлад между мечтой и самой жизнью, символизирует душевные потрясения, оттеняет настроение персонажей. Так, герой поэмы М. Ю. Лермонтова «Мцыри» бежит из монастыря во время грозы, и это свидетельство его высоких вольнолюбивых устремлений. Яркая, экзотическая природа Кавказа соответствует внутреннему миру героя. Его душа так же необузданна и свободна, как буря. Гроза в романтическом произведении, разбушевавшаяся стихия — символ свободы. Для Мцыри побег — избавление от плена, начало осуществления его замыслов. Герой способен тонко чувствовать, понимать, любить природу, и любовь эта органически сочетается с его любовью к Родине и свободе. Не страх и смирение, а смелость духа и храбрость, не мрачные стены монастыря, а прекрасный, величественный мир, не покой и самоотречение, а тревога и битвы — вот смысл человеческого существования, высшее счастье, которое обретает герой в общении с природой, слившись с ней, став ее частицей.

Стихия горьковского Сокола — небо, его идеал — видеть «ту даль, что вечно ласкает очи мечтой о счастье». Небо, полное света, безграничное и прекрасное, — символ вольной жизни, борьбы. Жизненный идеал Ужа иной: мещанское благополучие, покой, мрачное, душное ущелье, где темно, «тепло и сыро».

Романтически окрашенным может быть пейзаж и в реалистическом произведении. Например, описание сада Плюшкина дано в приподнятом, романтическом стиле. Дикая красота старого, но живописного сада, в котором скрыта своеобразная прелесть, контрастирует с жизнью помещика, мерзостью запустения, которое он создает вокруг себя.

В эпических и драматических реалистических произведениях картины природы хотя и не составляют главного содержания, но имеют большое идейно-художественное значение и могут играть различную роль.

Пейзаж может создавать эмоциональный фон, на котором развертывается действие. Например, в имении Головлевых постепенное умирание трех поколений помещичьей семьи происходит на фоне вечно серого, сумрачного неба, еще более усиливающего угнетающую обстановку.

Или пейзаж может выступать как одно из условий, определяющих жизнь и быт человека, то есть как место приложения человеком его труда. И в этом смысле природа и человек оказываются неразделимыми, воспринимаются как единое целое. Не случайно М. М. Пришвин подчеркивал, что человек — часть природы, что он вынужден подчиняться ее законам, хотя это означает не растворение личности в природе, а, наоборот, обретение ею радости, смысла и цели существования, раскрытие духовных и физических возможностей. Так, в романе «Анна Каренина» Л. Н. Толстой показывает, как Константин Левин, для которого деревня — место жизни и работы, радостей и страданий, вместе с мужиками косит траву, получая от этого не только физическое, но и духовное наслаждение. По мысли писателя, единение в процессе труда личности с природой и людьми — главное условие нормальной, счастливой жизни. Герои тетралогии о семье Пряслиных Ф. А. Абрамова сроднились с природой. Обремененные бесконечными заботами, они порой не замечают красот, их окружающих, и воспринимают какую-нибудь пейзажную деталь как полезную в крестьянском деле (например, описание заготовки Михаилом осиновых веников для овец или рассказ о поездке Лизы в лес, где она видит растущую по берегам ручья траву, которую хорошо было бы скосить для коровы).

Пейзаж может подчеркивать определенное душевное состояние героя либо оттенять ту или иную особенность его характера с помощью воссоздания созвучных или контрастных картин природы. Печорин по дороге к месту дуэли любуется свежим утром, чувствует красоту зеленых горных вершин, живописных утесов и трепещущей на виноградном листке росинки, а лучи солнца наводят на его душу «сладкое томление». Этим пейзажем передаются внутреннее волнение героя, его жажда жизни, любовь к природе. После дуэли, возвращаясь в тяжелом душевном состоянии, Печорин не видит и не чувствует окружающей красоты. Солнце казалось ему «тускло, лучи его... не грели». Доктор Старцев, герой рассказа А. П. Чехова «Ионыч», ожидает Котика, назначившую ему свидание. Внутренние переживания персонажа раскрываются через его восприятие кладбищенского пейзажа с контрастным сочетанием белого и черного. Испытывая вначале трепетное состояние, герой видит перед собой «мир, где так хорош и мягок лунный свет...». Затем, уже разочарованный, усталый, он уходит с кладбища, и в это время «луна ушла под облака, и вдруг все потемнело кругом». Природа соответствует внутреннему состоянию Старцева, на душе которого тоже стало темно, мрачно.

Природа нередко выступает как живое существо, сопровождающее человека и взаимодействующее с ним. Яркие примеры — поэма «Мцыри» М. Ю. Лермонтова, рассказ И. С. Тургенева «Бежин луг» из «Записок охотника».

Пейзаж усиливает эмоциональное звучание произведения и углубляет его идейное содержание, способствует раскрытию основной мысли писателя. Сопоставление пейзажных картин до и после создания города на Неве помогает А. С. Пушкину в поэме «Медный всадник» выразить свое отношение к преобразовательской деятельности Петра.

Пейзаж — одно из средств развития действия, один из его этапов, элементов сюжета, то есть он может органически входить в развитие действия художественного произведения. Например, буран в степи в романе А. С. Пушкина «Капитанская дочка» в известной мере определил последующие взаимоотношения Гринева и Пугачева. Надвигающаяся гроза ускоряет развитие внутренней драмы Катерины, страшащейся кары небесных сил.

Гармония природы, ее естественная, благодатная красота может контрастировать с кричащими противоречиями социальной жизни, «безобразными» общественными отношениями. Описание прекрасной лунной ночи в начале стихотворения Н. А. Некрасова «Железная дорога» заканчивается словами поэта: «Нет безобразья в природе!», оттеняет бесчеловечное отношение «хозяев жизни» к униженным и бесправным строителям, к тем, кто создает все ценности. Самодуры в «Грозе», а также забитые и угнетенные ими люди не замечают красоты окружающей природы.

Пейзаж может входить в содержание произведения как часть национальной и социальной действительности, которую изображает писатель. Так, в романе «Евгений Онегин» природа тесно связывается с народной жизнью, в поэме «Кому на Руси жить хорошо» — с миром крестьянства, в эпопее «Тихий Дон» — с жизнью казачества и т. д. Без этих картин природы не было бы полноты воспроизведения действительности.

Отношение к пейзажу автора и его героев определяется особенностями их психического склада, их идейно-эстетическими взглядами. Онегин равнодушен к живописной местности — высокое поэтическое чувство ему недоступно, а восприятие природы Татьяной свидетельствует о поэтичности ее натуры. Для Ленского природа — «пристанище» поэтического вдохновения и философских размышлений, но он видит не окружающий (реальный) пейзаж, а созданный воображением. Зато для автора природа — источник истинного вдохновения. Сухая, мизантропическая душа Павла Петровича Кирсанова не позволяет ему видеть и чувствовать красоту природы. Не замечает ее и Анна Сергеевна Одинцова: она для этого слишком холодна и рассудочна. Для Базарова же «природа не храм, а мастерская...», то есть он не признает эстетического отношения к ней. Кулигин в пьесе А. Н. Островского «Гроза» восторгается красотой приволжской природы, которая оказывает благотворное влияние на душу этого просвещенного и поэтически настроенного человека. Удивительно трепетное, тонкое отношение автора к красоте родного края ощущается в рассказе И. А. Бунина «Антоновские яблоки». Произведение пронизано не только ароматом яблок, но и самыми различными, дорогими автору запахами — земли, крестьянского труда, быта («тонкий аромат опавшей листвы... запах меда и осенней свежести», «ржаной аромат новой соломы и мякины, запах костра, грибной сырости», «запах озябшего за ночь обнаженного сада»).

Пейзаж может играть роль социальную (например, невеселый деревенский пейзаж в третьей главе романа «Отцы и дети», свидетельствующий о крестьянском разорении), символическую и аллегорическую (пьеса «Вишневый сад», «Песня о Буревестнике», поэма «Двенадцать», дуб — «царский листвень» в повести В. Г. Распутина «Прощание с Матерой» как символ вечно живой природы, одолеть которую человек не властен), композиционную или обрамляющую («Судьба человека»), поэтическую или эстетическую (воспроизведение природы в художественных образах, в словах, звуках, красках, например в романе М. А. Шолохова «Поднятая целина», в произведениях М. М. Пришвина, К. Г. Паустовского, В. И. Белова, В. А. Солоухина и др.).

5. Типология литературного субъекта А. Характер

Характер (с гр. — букв, черта) — это совокупность психологических свойств, из которых складывается образ литературного персонажа. Отдельные детали образа, проявляющиеся в действии, поведении, в тех или иных обстоятельствах, создают многоплановый мир героя.

Понятие «характер» относится к категории содержания произведения. Употреблять этот термин уместно в том случае, когда дается анализ идеи произведения, определяется его пафос. В широком значении этого термина все образы и герои любого текста неизбежно носят типический характер.

В античности, задолго до возникновения особой науки о человеке (антропология, этика, физиогномика), главной темой литературы была вовлеченность человека в сферу бескомпромиссных законов рока. В эпосе герой еще всецело находится в зависимости от божества: он не может действовать самостоятельно, он, по словам Б. Снелла, «может быть характером, но еще не личность». Герой обладает теми же качествами, что и боги, но он — жертва тех свойств, носителем которых является. Этим объясняется обозначение характера маской в античном театре.

В современной литературе характер — это склад личности, образуемый индивидуальными и типологическими чертами и проявляющийся в особенностях поведения, отличительных свойствах натуры. В античности, наоборот, характер — это «штамп», «застывшая маска». Поэтому Феофраст в теоретико-практической работе «Характеры» не изучает «личность», основное внимание философа направлено на описание «типов». Автор дает серию зарисовок, в которых изображены известные недостатки — льстец, болтун, скряга, хвастун, сплетник. Согласно учению стоика Панэтия, «каждый человек носит четыре маски: маску человека, маску конкретной индивидуальности, маску общественного положения и маску профессии». Этот античный ученый в характеристике масок использует почти реалистические мотивировки, то есть допускает детерминированность героя обстоятельствами и средой. Однако общий взгляд культуры античности на личность сводится, как правило, к маске, и изображение человека никогда не дается в процессе становления его характера.

Литературный тип — образ человеческой индивидуальности, наиболее возможной, типичной для определенного социума.

Категория типического характера оформилась в римском «эпосе частной жизни» именно как ответ на потребность художественного осмысления жизненных типов и классификации героев в их отношении к окружающей реальности.

В каждом литературном направлении — классицизме, романтизме, сентиментализме, реализме, экзистенциализме — обнаруживаются свои устойчивые типы героев и характеров.

Реалистический характер формируется в эпоху Ренессанса. Шекспировский Шейлок («Венецианский купец») — скупец особого рода. Это презираемый в христианском обществе еврей, к которому обращаются только тогда, когда нуждаются в деньгах. Находясь в условиях жестокой борьбы за существование, он не может обойтись без «сметливости», это свойство характера помогает ему сколачивать капитал. Его «остроумие» помогает устоять в ситуациях безвыходных, позволяет ему проявить чувство собственного достоинства. «Чадолюбие» определяется его заботой о детях, для которых и копится состояние. Ненависть к христианам порождает «мстительность». Но «скупость» решительно преобладает, она является ведущей чертой, подчиняя остальные, она определяет весь сложный характер данного персонажа.

На связь между характером и обстоятельствами обратил внимание Пушкин в своих наблюдениях над творчеством Шекспира: «У Мольера Скупой скуп — и только; у Шекспира Шейлок скуп, сметлив, мстителен, чадолюбив, остроумен». Именно эти качества определяют основные черты характера героя, выявляют четкие причинно-следственные связи, позволяют преодолеть прямолинейность мотивации поступков персонажей, свойственной произведениям классицистов.

Б. Тип

Понятие «литературный тип» впервые встречается в «Эстетике» Гегеля. В теории литературы «тип» и «характер» близкие, но не взаимозаменяемые; «характер» в большей степени раскрывает типичные черты личности, ее психологические свойства, а «тип» является обобщением тех или иных социальных явлений и связан с типическими чертами. Например, Максим Максимыч — типичный русский солдат, «просто порядочный человек», как говорил о нем Л. Н. Толстой, в то время как Григорий Александрович Печорин — тип «страдающего эгоиста», воплощение «пороков целого поколения в полном их развитии».

Понятие «типизация» включает в себя процесс создания целостной картины мира, является основой процесса творчества.

Признавая типизацию внутренней потребностью и законом искусства, писатели осознают, что типическое есть не копия реальной действительности, а художественное обобщение.

У Мольера Гарпагон и Тартюф — типические характеры, но это не социальные, а психологические типы, иллюстрирующие пренебрежение требованиями нравственности. Если мы хотим кого-нибудь назвать скупцом или лицемером, то используем эти собственные имена в качестве нарицательных.

В. Г. Белинский в статье «О русской повести и повестях г. Гоголя» определяет типизирующие черты литературного героя: «Не говорите: вот человек с огромной душою, с пылкими страстями, с обширным умом, но ограниченным рассудком, который до такого бешенства любит свою жену, что готов удавить ее руками при малейшем подозрении в неверности, — скажите проще и короче: вот Отелло!.. Не говорите: вот чиновник, который подл по убеждению, зловреден благонамеренно, преступен добросовестно — скажите: вот Фамусов!»

Схематизм классицистических образов связан с намеренной установкой авторов на примере того или иного персонажа дать иллюстрацию этических и эстетических положений. Именно поэтому образ, сведенный к теоретической посылке, отмечен максимальной типичностью. Однако образ, несущий какую-ли- бо одну доминирующую черту, выигрывая в типичности, нередко проигрывает в художественности.

В основе эстетики классицизма лежат принципы рационализма. Класссицисты утверждают взгляд на художественное произведение как на создание сознательно сотворенное, разумно организованное, логически доказуемое. Выдвинув принцип «подражания природе», классицисты считают непременным условием соблюдение известных правил и ограничений. Целью искусства становится художественное преображение натуры, превращение природы в прекрасную и облагороженную эстетическую реальность.

Строгая иерархия жанров классицизма порождает и норми- рованность литературных типов. Общественные конфликты предстают в произведении отраженными в душах героев. Деление персонажей на положительных и отрицательных в классицистической эстетике закономерно. Промежуточных типов не должно быть, так как искусству вменяется задача исправлять пороки, воспевать достоинства идеального человека.

Драматурги эпохи классицизма обращаются к Аристотелю, утверждавшему, что трагедия «стремится изображать лучших людей, нежели ныне существующие». Герои классицистических пьес вынуждены бороться с обстоятельствами, которые, как и в трагедии античности, невозможно предотвратить. В классицистической редакции конфликта разрешение трагической ситуации зависит теперь не от судьбы, а от титанической воли героя, персонифицирующего идеал автора.

Согласно поэтике жанра, героями трагедии могли быть мифологические персонажи, монархи, полководцы, лица, определявшие своей волей судьбы многих людей и даже целого народа. Именно они воплощают главное требование — поступиться эгоистическими интересами во имя общей пользы. Как правило, содержание характера в трагедии сводится к одной существенной черте. Она и определяла нравственно-психологический облик героя. Так, в трагедиях Сумарокова Кий («Хорев»), Мстислав («Мстислав») обрисованы драматургом только как монархи, нарушившие свой долг перед подданными; Хорев, Трувор, Вы- шеслав — как герои, умеющие управлять своими чувствами, подчинять их велению долга. Характер в классицизме не изображается сам по себе, а дается в соотношении с противоположным свойством. Коллизия между долгом и чувством, вызываемая драматическим сочетанием обстоятельств, делала характеры героев трагедий похожими, а подчас малоразличимыми.

В произведениях классицизма, особенно в комедии, основная черта характера героя закрепляется в его поведении и в его имени. Например, образ Правдина не может явить хоть како- го-нибудь недостатка, а Свиньина — ни малейшего достоинства. Порок или добродетель принимают конкретную образную форму в комедиях Фонвизина: ханжа Чужехват, хвастун Верхолет.

В литературе сентиментализма акценты переносятся со среды на человека, на сферу его духовной жизни. Предпочтение отдается характерам, в которых преобладает «чувствительность». Сентиментальность, по определению Г. Поспелова, «состояние более сложное, вызванное в основном идейным осмыслением определенной противоречивости в социальных характерах людей. Чувствительность — явление лично-психологическое, сентиментальность имеет обобщающе-познавательное значение». Сентиментальность переживания — это способность осознать во внешней незначительности жизни других людей, а иногда и в своей собственной жизни нечто внутренне значительное. Это чувство требует душевной рефлексии героя (эмоциональное созерцание, способность самоанализа). Ярким образцом сентиментального характера является Вертер Гете. Название романа симптоматично — «Страдания молодого Вертера». В произведении Гете страдания воспринимаются не как цепь несчастных событий, а как опыт духовного переживания, способный очистить душу героя, облагородить его чувства. Автор не идеализировал своего героя. По окончании работы над романом Гете писал, что изобразил «молодого человека, погруженного в сумасбродные мечтания», который «гибнет... вследствие несчастных страстей».

После века «думания» (так Вольтер называл эпоху Просвещения) авторы и читатели ощутили, что мысль, логически доказанная идея не исчерпывает потенциала личности: можно выдвинуть эффектную идею усовершенствования мира, однако этого недостаточно, чтобы исправить порочный мир. Наступает эпоха романтизма. По своему содержанию искусство отражает бунтарский дух человека. В литературе кристаллизуется романтическая теория гения. «Гений и злодейство — две вещи несовместные» — эта фраза Пушкина определяет основные типы характеров в романтизме. Поэты открыли необычную сложность, глубину духовного мира человека, внутреннюю бесконечность личности.

Напряженный интерес к сильным чувствам и тайным движениям души, к таинственной стороне мироздания рождает исключительный по интенсивности психологизм образов. Тяга к интуитивному побуждает писателей представлять героев в экстремальных ситуациях, настойчиво постигать потаенные стороны натуры. Романтический герой живет воображением, а не реальностью. Складываются особые психологические типы: бунтари, противопоставляющие высокий идеал торжествующей действительности; филистеры («просто хорошие люди», живущие в окружении обыденности и довольствующиеся своим положением. Новалис писал, что этот тип людей «не способен на бунт, никогда не вырвется из царства пошлости»); злодеи, искушающие человека всемогуществом и всезнанием; музыканты (одаренные люди, способные проникать в мир идей). Многие герои романтизма становятся литературными мифами, символизирующими жажду познания (Фауст), бескомпромиссную преданность (Квазимодо) или абсолютное зло (Каин). В романтизме, как и в сентиментализме, внесословная ценность человека является определяющей в аттестации характера литературного героя. Именно поэтому авторы намеренно ослабляют факт зависимости человека от обстоятельств, обусловленных общественными конфликтами. Немотивированность характера объясняется его задан- ностью и самодостаточностью. «Одна, но пламенная страсть» руководит поступками героев.

В центре романтической эстетики — творческий субъект, гений, переосмысливающий реальность, или злодей, убежденный в непогрешимости своего видения действительности. Романтизм исповедует культ индивидуализма, делая акцент не на всеобщем, а на исключительном.

Основа литературной характерологии реализма — социальный тип. Психологические открытия романтизма подкрепляются в реализме широким социальным и историческим анализом, идеологической мотивировкой поведения героя. Персонаж, как правило, детерминирован обстоятельствами и средой.

В русской реалистической литературе складываются типы литературных героев, которые имеют общие характерологические признаки, их поведение обусловлено схожими обстоятельствами, а раскрытие образа в тексте строится на традиционных сюжетных коллизиях и мотивах. Самыми яркими явились «лишний человек», «маленький человек», «простой человек».

Литературный тип «лишнего человека» возник как переосмысление феномена избранности романтического героя. Наименование типа вошло во всеобщее употребление после написания И. С. Тургеневым повести «Дневник лишнего человека». Ранее в литературе существовало понятие «странный человек». Так определялся характер героя, способного отказаться от «норм общественной жизни». Лермонтов дает такое название одной из своих драм. Интерес к «истории человеческой души» в произведениях А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, А. И. Герцена, И. С. Тургенева, И. А. Гончарова определил специфическую характерологию типа «лишнего человека». Это незаурядная личность, что отражается и в его внешности, и в поступках; персонаж трагически осознает нереализованность собственных сил, обманутость судьбою и нежелание что-либо менять. Отсутствие конкретных целей становится причиной бегства героя от обстоятельств, требующих решительных поступков.

Вопрос «зачем я жил, для какой цели я родился» остается открытым. Герою данного типа свойственно презрительное отношение к миру, которое объясняется знанием человеческих слабостей. Чувство нравственного превосходства и глубокий скептицизм характеризует эгоцентрическую личность («мы почитаем всех нулями, а единицами себя»), в которой противоречиво объединяются богатые интеллектуальные способности и неприятие «упорного труда». Рефлексия, постоянная неудовлетворенность собой и миром, одиночество объясняются отказом героя от искренней дружбы, нежеланием потерять «постылую свободу»; стремление разделить с кем-либо свой духовный опыт сталкивается с убежденностью, что «вечно любить невозможно — на время не стоит труда». Печальный итог: духовная или физическая гибель, не героическая, а бессмысленная смерть.

Эволюция образа «лишнего человека» обнаруживает бесперспективность этого литературного типа, что отмечалось уже критиками середины XIX века. Д. И. Писарев рассуждает об обреченности Онегина. И. А. Гончаров пишет о слабости натур Печорина и Онегина. А. В. Дружинин указывает на постепенную трансформацию «лишнего человека» в «госпитальный тип». Появляются новые «герои века», способные преодолеть слабости своих предшественников. Несостоятельность «лишних людей» показали Тургенев (Рудин и Лаврецкий), Гончаров (Обломов и Райский), Чехов (Лаевский и Иванов).

Понятие «маленький человек» появляется в литературе раньше, чем складывается сам тип героя. Рождается он в эпоху сентиментализма. Вначале этим понятием обозначались представители третьего сословия, которые стали интересовать писателей ввиду демократизации литературы. Появилось множество «перелицованных» повестей, где главный герой выступал в роли плута или жертвы. Повесть Г. И. Чулкова «Пригожая повариха» на русском материале представляет сюжет романа Д. Дефо «Моль Флендерс», а похождения авантюристки привлекают читателя не менее, чем трагедии Сумарокова. Постепенно на смену героям-плутам приходят страдающие герои сентиментализма.

Н. М. Карамзин в «Бедной Лизе» воплотил основной тезис сентиментализма о внесословной ценности человека — «и крестьянки любить умеют». Классическая схема, предельно выразительно выявляющая характер «маленького человека» в произведениях сентиментализма, практически неизменна: идиллические картины жизни «естественных людей» нарушаются вторжением представителей порочной цивилизации.

Новый импульс будет дан указанному типу реалистической литературой. «Повести Белкина» Пушкина, «Шинель» Гоголя, «Бедные люди» Достоевского, рассказы Чехова многопланово представят тип «маленького человека», художественно сформулируют характерологические признаки литературного типа: заурядная внешность, возраст от тридцати до пятидесяти лет; ограниченные бытийные возможности; убогость материального существования; конфликт героя с высокопоставленным лицом или обидчиком; крушение мечты всей жизни; стихийный бунт персонажа; трагический исход.

Безусловно, открытие типа «маленького человека» принадлежит Пушкину. М. М. Бахтин отмечал, что Белинский «проглядел» Самсона Вырина, не сделал его главным источником темы «маленького человека». Объяснением этому может быть благополучная развязка конфликта. Дуня счастлива, несмотря на логику социальных отношений. Самсон Вырин предполагал, что дочери придется улицы мести, а она вполне благополучно вышла замуж за Минского. Пушкин намеренно отходит от изображения социальных аргументов трагедии несчастного чиновника, создает не лишенную сентиментальности утопическую картину отношений между представителями разных социальных слоев. Как бы то ни было, психология «маленького человека» была очерчена Пушкиным во всей очевидности его общественного существования. Не менее значимым аспектом темы делается анализ драматических семейных отношений. Пушкинская концепция становится источником последующих литературных обобщений, предопределяет сюжеты Достоевского и Толстого о «несчастных семействах», конфликтные ситуации, где «каждая семья несчастна по-своему».

«Маленький человек» становится доминирующим типом в «натуральной школе». Л. М. Лотман писала, что «человек предстал у писателей «натуральной школы» слепком социальной формы, искажающей человеческую природу».

Дальнейшая эволюция литературного типа «маленького человека» связана с перенесением акцентов, по словам М. М. Бахтина, «со среды на человека». Уже в раннем произведении «Бедные люди» Ф. М. Достоевский основное внимание концентрирует на духовном мире героя, хотя зависимость от социальных обстоятельств по-прежнему определяет несчастья Макара Девушки- на. Добролюбов в статье «Забитые люди» отмечал: «В произведениях Достоевского мы находим одну общую черту, более или менее заметную во всем, что он писал: это боль о человеке, который признает себя не в силах или, наконец, даже не вправе быть человеком настоящим, полным, самостоятельным человеком, самим по себе».

В романе «Бедные люди» объединяются два взгляда на «маленького человека» — пушкинский и гоголевский; Макар Девушкин, прочитав обе повести, приходит к заключению, что «все мы Самсоны Вырины». Данное признание указывает на драматическое открытие — трагедия предопределена, нет возможности бороться с обстоятельствами, которые непреодолимы. Известная фраза Достоевского: «Все мы вышли из гоголевской "Шинели"» — подразумевает не столько ученичество, сколько продолжение и развитие темы милосердия, безмерной любви к человеку, отторгнутому обществом.

Мир Акакия Акакиевича замыкается в пределах мечты о шинели, мир Макара Девушкина — забота о Вареньке. Достоевский представляет тип мечтателя, который довольствуется малым, и все его поступки продиктованы боязнью потерять скромный дар судьбы. Тематическая близость обнаруживается между «Бедными людьми» и повестью «Белые ночи», герой которой дает себе уничижительную характеристику: «Мечтатель — не человек, а, знаете, какое-то существо среднего рода. Селится он большею частию где-нибудь в неприступном углу, как будто таится в нем даже от дневного света». Достоевский пересматривает известный тип романтического героя, который погружается в мир идеальной мечты, презирая действительность. Герои Достоевского обреченно проповедуют жизненное смирение, что приводит их к гибели.

Иной поворот темы маленького человека связан с интересом писателя к теме пьянства как аллегории бунта против общественной морали. В романе «Преступление и наказание» эта разновидность порока рассматривается не как следствие социального зла, а как проявление эгоизма и слабости. Забвение в пьянстве не спасает человека, которому «некуда больше идти», оно разрушает судьбы близких людей: Соня Мармеладова вынуждена пойти на панель, Катерина Ивановна сходит с ума, и, если бы не случай, ее детей ожидала бы неминуемая гибель.

Чехов не выражает сострадания к «маленькому человеку», а показывает действительную «малость» его души. В рассказе «Смерть чиновника» изучается проблема добровольности взятых человеком социальных обязательств. Решается она в гротескном ключе. Червяков умирает не как «униженный и оскорбленный» человек, а как чиновник, от страха утративший свое естественное обличие.

Чехов всем своим творчеством доказывал, что человек не должен подверстывать свои потенции под дозволенные социумом границы. Духовные потребности личности обязаны восторжествовать над пошлостью и ничтожеством: «Человеку нужно не три аршина земли, а весь земной шар». Замкнутость «футлярной жизни», настаивает писатель, пагубна.

В рассказе «Человек в футляре» создается пугающий образ Беликова, апологета охранительной морали. Все его поведение проникнуто опасением «как бы чего не вышло». Писатель утрирует облик защитника социальной нравственности; черный костюм, очки, калоши, зонтик являются выразительными деталями образа, которые создают экспрессивный портрет пугающего общественного явления. Смерть Беликова, может показаться, приносит избавление людям, испытывающим страх перед ревностным блюстителем морали, но Чехову чуждо оптимистическое решение трагической коллизии. Писатель с грустью признает, что тщетны надежды исправить людей, отличающихся от Беликова образом жизни, но не внутренним самосознанием. В финале рассказа поставлен символический акцент, позволяющий убедиться в том, что охранительные идеи остаются живы. Сцена похорон Беликова оформляется образом дождя, и все присутствующие раскрывают зонтики, это прочитывается как неизбывность того, за что, собственно, ратовал боязливый учитель.

Ф. Сологуб, М. Булгаков представят в своих сатирических произведениях уже устрашающий тип «мелкого беса», где «торжествующая пошлость» будет доведена до образа-символа.

В современном литературоведении, наряду с традиционными социальными литературными типами реализма, уделяется внимание психологическим типам, не являющимся носителями какой-либо идеологии, но важными для характеристики изображаемой эпохи.

Истоком типа «простого человека» был сентиментализм с его концепцией внесословной ценности человека. В романтической литературе «простой человек» персонифицирует «непорочную природу». Черкешенка у Пушкина («Кавказский пленник»), грузинка у Лермонтова («Мцыри») воплощают идеи гармонии мира и человека, которую утратил в своей душе бунтующий герой. В реалистической литературе образ «простого человека» отражает идею упорядоченной жизни, основанной на законах патриархального бытия.

Н. Страхов называл повесть Пушкина «Капитанская дочка» семейной хроникой. Пушкин не идеализирует «простые русские семейства», хранящие «привычки старины глубокой». Автор показывает и крепостнические черты характера Андрея Петровича Гринева, не скрывает жестокости капитана Миронова, готового пытать башкирца. Но в центре внимания автора совсем иное: в мире Гриневых и Мироновых он находит прежде всего то, что, говоря о «Капитанской дочке», ясно обозначил Гоголь: «Простое величие простых людей». Эти люди внимательны друг к другу, живут по совести, верны чувству долга. Они не жаждут величественных свершений, личной славы, но способны действовать решительно и смело в экстремальных обстоятельствах. Эти пушкинские персонажи привлекательны и сильны тем, что живут в мире отечественных традиций и обычаев, в основе своей народных.

От этого ряда пушкинских героев тянутся нити к великому множеству персонажей последующей русской литературы. Это лермонтовский Максим Максимыч, старосветские помещики Гоголя, Ростовы у Л. Н. Толстого, лесковские «праведники». Такой тип литературного героя по-разному называется в литературоведении. Так как четких социальных критериев обозначить нельзя, это скорее психологический тип: эти образы не являются носителями главной идеи текста, на них не сосредоточено все внимание автора. Исключением является повесть Гоголя «Старосветские помещики». В. Е. Хализев персонажей подобного рода называет «сверхтипами». Подобные образы, по мысли исследователя, присутствовали в разных художественных эстетиках. Е. В. Хализев называет комплекс устойчивых качеств: «Это прежде всего укорененность человека в близкой реальности с ее радостями и горестями, с навыками общения и повседневными делами. Жизнь предстает как поддержание некоего порядка и лада — и в душе именного этого человека, и вокруг него».

А. Григорьев называл таких героев «смиренными», противопоставлял их «хищным», «гордым и страстным» персонажам. Затем появляются понятия «обыкновенный человек», «чудак». М. Бахтин причислял их к «социально-бытовым героям», не наделенным идеологическим звучанием. Тип «простого человека» не может исчерпать свои возможности, так как он является отражением мира обычного человека, но трансформироваться он будет постоянно в зависимости от приоритетов эстетических теорий. Так, в литературе экзистенциализма этот главный образ явился вызовом художника бесчеловечному миру. Герои Камю, Кафки, Сартра теряют свои имена, сливаясь с толпой равнодушных, становятся «посторонними» для других и для себя.

В. Персонаж

Персонаж — вид художественного образа, субъект действия. Этот термин в определенном контексте может быть заменен понятиями «действующее лицо» или «литературный герой», но в строгом теоретическом плане это разные термины. Объясняется данная взаимозаменяемость тем, что в переводе с латинского (регзопа — маска) слово «персонаж» означает актера, исполняющего роль в маске, выражающей определенный тип характера, следовательно, буквально действующее лицо. Поэтому термин «персонаж» следует отнести к формальным компонентам текста. Допустимо употреблять этот термин при анализе системы образов-персонажей, особенностях композиции. Литературный персонаж — носитель конструктивной роли в произведении, автономный и олицетворенный в представлении воображения (это может быть личность, но также животное, растение, ландшафт, утварь, фантастическое существо, понятие), вовлеченный в действие (герой) или только эпизодически указанный (например, личность, важная для характеристики среды). С учетом роли литературных персонажей в целостности произведения можно поделить их на главных (первого плана), побочных (второго плана) и эпизодических, а с точки зрения их участия в развитии событий — на поступающих (активных) и пассивных.

Понятие «персонаж» применимо для эпических и драматических произведений, в меньшей степени для лирических, хотя теоретики лирики как рода литературы допускают применение этого термина. Например, Г. Поспелов один из типов лирики называет персонажным: «Персонажи... — это личности, изображенные в эпических и драматических произведениях. Они всегда воплощают в себе те или иные характеристики общественного бытия и поэтому имеют определенные индивидуальные черты, получают собственные имена и создают своими действиями, протекающими в каких-то условиях места и времени, сюжеты таких произведений». В лирических произведениях герой не формирует сюжет, в отличие от эпических и драматических личность не действует непосредственно в произведении, но она представляется как художественный образ.

Л. Я. Гинзбург отмечала, что не следует смешивать понятия «лирический субъект» и «лирический герой» как особые формы воплощения личности поэта.

Г. Герой

Под термином «литературный герой» понимается целостный образ человека — в совокупности его облика, образа мыслей, поведения и душевного мира; близкий по смыслу термин «характер», если брать его в узком, а не в расширительном значении, обозначает внутренний психологический разрез личности, ее природные свойства, натуру.

Героями произведений могут быть не только люди, но и животные, фантастические образы и даже предметы. Все они в любом случае являются художественными образами, отражающими действительность в преломленном сознании автора.

Герой — один из центральных персонажей в литературном произведении, активный в происшествиях, основных для развития действия, сосредоточивающий на себе внимание читателя.

Главный герой — литературный персонаж, наиболее вовлеченный в действие, его судьба — в центре внимания автора и читателя.

Литературный герой — образ человека в литературе. Однозначно с литературным героем нередко употребляются понятия «действующее лицо» и «персонаж». Иногда их разграничивают: литературными героями называют действующих лиц (персонажей), нарисованных более многогранно и более весомых для идеи произведения. Иногда понятие «литературный герой» относят лишь к действующим лицам, близким к авторскому идеалу человека (так называемый положительный герой) или воплощающим героическое начало (например, герои былин, эпоса, трагедии). Следует, однако, отметить, что в литературной критике эти понятия, наряду с понятиями «характер», «тип» и «образ», взаимозаменяемы.

С точки зрения образной структуры литературный герой объединяет характер как внутреннее содержание персонажа, а его поведение, поступки как нечто внешнее. Характер позволяет рассматривать действия изображаемой личности в качестве закономерных, восходящих к какой-то жизненной причине; он есть содержание и закон (мотивировка) поведения.

Персонаж в обычном значении то же, что литературный герой. В литературоведении термин «персонаж» употребляется в более узком, но не всегда одинаковом смысле. Чаще всего под персонажем понимается действующее лицо. Но и здесь различаются два толкования: лицо, представленное и характеризующееся в действии, а не в описаниях: тогда понятию «персонаж» более всего соответствуют герои драматургии, образы-роли. Любое действующее лицо, субъект действия вообще. В такой интерпретации действующее лицо противополагается лишь «чистому» субъекту переживания, выступающему в лирике, потому-то термин «персонаж» неприменим к так называемому лирическому герою: нельзя сказать «лирический персонаж».

Под персонажем подчас понимается лишь второстепенное лицо. В этом осмыслении термин «персонаж» соотносится с суженным значением термина «герой» — центральным лицом или одним из главных лиц произведения. На этой почве сложилось и выражение «эпизодический персонаж» (а не «эпизодический герой»).

Д. Прототип

Прототип (от гр. Прштохотюу — прообраз) — определенное конкретное лицо или несколько лиц, послуживших писателю основой для создания обобщенного образа-персонажа в художественном произведении. Писатель при этом может отобрать для своего персонажа наиболее типичные черты характера прототипа, его внешности, речи и т. д.

Иногда исходным мотивом для создания художественного образа может послужить какое-либо яркое событие, связанное с определенной личностью в действительности. Так, исследователи предполагают, что прототипом образа Владимира Дубровского (в одноименном романе А. С. Пушкина) мог послужить помещик Дубровский, возглавивший в 1773 году бунт крестьян Псковской губернии.

Уровень обобщения (типизации) зависит от художественного метода: в герое классическом или романтическом могут быть запечатлены отдельные, наиболее яркие черты, в реалистическом персонаже, помимо художественного обобщения на индивидуальном уровне, необходима также глубокая социально-психоло- гическая соотнесенность.

Писателю-реалисту требуется часто наблюдать значительное число конкретных людей с близкими его замыслу чертами, чтобы создать образ большой глубины художественного обобщения. Такие образы называются собирательными.

Таков образ Евгения Онегина, прототипами которого послужили Пушкину окружавшие его молодые люди светского общества.

Писатель, не обладающий достаточным мастерством и талантом художественного обобщения, творческой фантазии, рискует оказаться простым копиистом действительности и даже натуралистом.

По-иному рассматривается роль прототипа в художественно- историческом литературном жанре. Здесь необходима определенная соразмерность творческой фантазии и исторической достоверности. Таков образ Пугачева в «Истории Пугачева» или образ Бориса Годунова в одноименной трагедии А. С. Пушкина. И наконец, еще одна функция прототипа в художественно-мемуарном жанре. Здесь зависимость писателя от реальных фактов действительности, а следовательно, от прототипов, наибольшая, хотя для любого художественного произведения наличие типизации, творческой фантазии обязательны.

Е. Портрет

Портрет (от фр. ройгап — изображение, описание внешности) — составная часть структуры персонажа. Литературный портрет — понятие объемное. В него входят не только внутренние черты героя, составляющие суть характера человека, но и внешние, дополняющие, воплощающие в себе типичное, характерное и индивидуальное. «Хороший живописец должен писать две главные вещи: человека и представление его души» — так сформулировал Леонардо да Винчи задачу, стоящую перед художником. Портрет персонажа — один из важных компонентов произведения, органически слитый с композицией текста и идеей автора.

У каждого художника слова своя манера создания образа- персонажа, составная его поэтики. Существуют и объективные приемы портретных характеристик. Развитие портретного искусства тесным образом связано со сменой и эволюцией литературно-художественных стилей. Так, портрет в сентиментализме отличается определенной живописностью, он отражает чувственный мир героя. В романтической эстетике доминирует яркая деталь, подчеркивающая ту или иную особенность характера, проявляющую инфернальную или сакральную сущность души. Живописность портретного описания достигается за счет обилия красочных средств и метафор.

Акцент на какой-то одной детали свойствен любому типу портрета (сентименталистскому, романтическому, реалистическому, импрессионистическому). Например, портрет Сильвио из повести А. С. Пушкина «Выстрел»: «Мрачная бледность, сверкающие глаза и густой дым, выходящий изо рта, придавали ему вид настоящего дьявола». Или описание революционерки Шустовой в романе Л. Н. Толстого «Воскресение»: «...невысокая полная девушка в полосатой ситцевой кофточке и с вьющимися белокурыми волосами, окаймлявшими ее круглое и очень бледное, похожее на мать лицо». Именно употребление определенных для эстетики эпитетов придает этим портретам различную романтическую или реалистическую интонацию. В обоих портретах названа одна деталь — «бледность». Но в облике Сильвио это «бледность» рокового героя, а у Л. Н. Толстого — болезненная бледность героини, которая томится в мрачной тюрьме. Уточнение — «очень бледное, похожее на мать лицо» (хотя читатель никогда не видел и не увидит в тексте романа портрета матери этой девушки) — усиливает читательское сострадание к революционерке.

Детализированный портрет. Художники слова дают подробное описание внешности героя: роста, волос, лица, глаз, а также некоторых характерных индивидуальных признаков, рассчитанных на зрительное восприятие. Детализированный портрет обычно охватывает все стороны внешности героя, вплоть до его костюма, движений, жестов. Подобный портрет дается, как правило, при первом представлении персонажа и сопровождается авторским комментарием, а в процессе развития сюжета на него накладываются дополнительные штрихи. Такой тип портрета особенно часто встречается в романах И. С. Тургенева. Читатель сразу получает представление о любимых героях писателя. Особенно яркими деталями изобилуют портретные характеристики женских образов в романе «Рудин». Иногда И. С. Тургенев преднамеренно интригует читателя и представляет портрет героини постепенно или в самых разных обличиях. В повести «Ася» автор подробно описывает фигуру, жесты, но не показывает те детали портрета, которые позволили бы угадать характер героини: ее глаза были скрыты большой соломенной шляпой, поэтому читатель не может еще составить полного представления о девушке. Затем Ася изображается то шаловливым ребенком в костюме юноши, то невинной крестьянкой, то светской барышней. Она долгое время остается загадкой и для господина К, и для читателя.

Ф. М. Достоевский в романе «Преступление и наказание», прежде чем представить главного героя, вначале дает описание его убогой каморки. Эта детализированная обрисовка жилища предваряет портрет Раскольникова и создает определенное настроение для целостного восприятия образа. Важной деталью является введение самого описания внешности: «Кстати, он был замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен». В эпилоге, когда Раскольников обретает надежду, его «прекрасные темные глаза» озаряются светом, «глубокая задумчивость» уже не омрачает лица молодого человека.

Психологический портрет. В данном портретном описании важны не столько внешние признаки, столько психологические особенности. Здесь отмечаются и социальные детали образа- персонажа. Авторы используют различные художественные приемы для раскрытия внутреннего мира героя. А. С. Пушкин, представляя в романе «Евгений Онегин» главное действующее лицо, не дает подробного описания внешности Онегина и той среды, которая его сформировала, как это было принято в классическом западном романе, и только шутливо замечает в конце VII главы: «Пою приятеля младого и множество его причуд...» Поэт начинает роман с «мыслей молодого повесы», и это уже является важной психологической характеристикой образа и раскрывает смысл эпиграфа ко всему роману, где были названы основные свойства натуры, страдающей «русской хандрой».

Многими исследователями отмечалось, что Андрей Болконский в романе Л. Н. Толстого «Война и мир» — это художественное продолжение образа Евгения Онегина. Скептическое отношение к миру свойственно обоим героям. Однако для Толстого важно показать не только внутренний мир героя, но и то общество, которое Болконский презирает. Весомые детали портрета сопровождаются авторскими комментариями, позволяющими предположить, что и писатель разделяет взгляды героя: «Князь Болконский был небольшого роста, весьма красивый молодой человек с определенными и сухими чертами. Все в его фигуре, начиная от усталого, скучающего взгляда до тихого мерного шага, представляло самую резкую противоположность с его маленькою оживленною женой. Ему, видимо, все бывшие в гостиной не только были знакомы, но уже надоели так, что и смотреть на них, и слушать их ему было очень скучно...»

Л. Н. Толстой очень тщательно отбирал детали для характеристики героев. Он считал необходимым отметить как психологические, так и социальные особенности характера героя. Об этом свидетельствует подготовительная работа писателя. Л. Н. Толстой написал на каждого персонажа «анкеты» по следующим рубрикам: «имущественное, общественное, любовное, поэтическое, умственное, семейное». Например, образ Николая Ростова:

«Имущественное. Роскошно живет по отцу, но расчетлив.

Общественное. Такт, веселость, всегдашняя любезность, все таланты понемножку.

Поэтическое. Все понимает и чувствует понемногу.

Умственное. Ограничен, отлично говорит пошло. Страстен по моде.

Любовное. Никого не любит крепко, маленькая интрига, маленькая дружба...»

Писатель стремился передать характеры людей в их многосторонности, развитии и движении. Этим и достигается удивительная пластичность, рельефность толстовских образов.

В портретных характеристиках Л. Н. Толстого всегда чувствуется авторское отношение к герою. Сколько бы писатель ни называл Веру Ростову красивой и сколько бы он ни описывал правильных черт ее лица, читатель все равно не верит в ее красоту, потому что она была холодна, расчетлива и чужда «ростовской породе», миру Наташи и Николеньки.

В романе «Воскресение» Л. Н. Толстой заменяет индивидуально характерные изобразительные детали, когда они относятся к персонажу, принадлежащему к высшему свету, деталями негативными, связанными с принадлежностью героя к определенному сословию, такой герой часто даже не имеет имени. В первом варианте произведения дается подробный портрет купца присяжного заседателя: «...длиннополый, седой, курчавый, с очень маленькими глазами». В окончательном варианте текста портрет купца лишается всего индивидуализированного, остается лишь одна социально определяющая черта: «Высокий толстый купец».

И. С. Тургенев в создании портрета использует принцип «тайной психологии». Писатель скрывает свое отношение к героям. У него одинаково красивыми могут быть как положительные, так и отрицательные персонажи. Однако целенаправленным подбором лексики Тургенев заставляет читателя почувствовать ложность натуры Паншина или Варвары Павловны из романа «Дворянское гнездо». Жена Лаврецкого «была спокойна и само- уверенно-ласкова, что всякий в ее присутствии тотчас чувствовал себя как бы дома; притом от всего ее пленительного тела, от улыбающихся глаз, от невинно-покатых плеч и бледно-розовых рук, от легкой и в то же время как бы усталой походки, от самого звука ее голоса, замедленного, сладкого, — веяло неуловимой, как тонкий запах, вкрадчивой прелестью, мягкой, пока еще стыдливой, негой...».

Важную роль в психологическом портрете выполняют предметная деталь и различные литературные реминисценции. Ярким образцом детализированного психологического портрета является описание внешности Печорина. М. Ю. Лермонтов дает несколько описаний его облика, как бы постепенно раскрывая феномен «героя века». В главе «Бэла» Максим Максимыч замечает только странность этого удивительного человека, автор уже настраивает читателя на восприятие исключительности Печорина. В главе «Максим Максимыч» представляется подробный психологический портрет главного героя, отмечаются и «привычки порядочного человека», и «аристократическая рука», «скрытность характера». Особо значимым становится сравнение Печорина с бальзаковской кокеткой. Современникам Лермонтова эта реминисценция говорила о многом. В повести О. Бальзака «Тридцатилетняя женщина» и в еще более известной его «Теории походки» дана психологическая мотивация манеры держать себя, нравиться людям, скрывать презрение к ним. Этим сравнением М. Ю. Лермонтов включил в портрет целый комплекс психологических деталей, позволяющих пояснить внутренний мир героя.

Сатирический и иронический портрет. В сатирических портретных характеристиках важную роль выполняют психологическая деталь и поэтическая метафора. Средства художественной выразительности основаны на приемах комического. Сила осмеяния и обличения зависит от степени несоответствия между видимостью и сущностью явления, между формой и содержанием образа, поступком и характером. В разных художественных эстетиках используется прием комического в портретной характеристике.

Пушкин создает тип пародийного портрета в романе «Евгений Онегин», когда представляет читателю Ольгу: «Глаза, как небо, голубые, // Улыбка, локоны льняные, //Движенья, голос, легкий стан, // Все в Ольге... но любой роман // Возьмите и найдете верно // Ее портрет...»

Онегину кажется странным, что Ленский влюблен в Ольгу: «...Я выбрал бы другую, когда б я был, как ты, поэт...» Она напоминает уже знакомые образы героинь: «Точь-в-точь в Ванди- ковой Мадонне: // Кругла, красна лицом она, // Как эта глупая луна // На этом глупом небосклоне».

Ироническое сочетание деталей обнаруживается в портрете Ленского. Особенно важно то, что в одном из опубликованных текстов «Евгения Онегина» было уточнение «с душой филистер геттингенский», а не как мы сейчас читаем «с душою прямо гет- тингенской...». Уточняя особенность бюргерской натуры героя, автор подготавливает читателя к тому, что поэта «обыкновенный ждал удел». Его романтическая восторженность — лишь дань моде.

М. Е. Салтыков-Щедрин в «Губернских очерках» создает галерею сатирических портретов. Автор часто использует прием «действенного фразеологизма», основанный на особых оттенках интонации. В главе «Порфирий Петрович», помимо ярких деталей, важную роль выполняют риторические фигуры, вносящие в образ сатирические тона: «Не высок он ростом, а между тем всякое телодвижение его брызжет нестерпимым величием... Как жаль, что Порфирий Петрович ростом не вышел: отличный был бы губернатор! Нельзя сказать также, чтоб и во всей позе его было много грации; напротив того, весь он как-то кряжем сложен; но зато сколько спокойствия в этой позе! Сколько достоинства в этом взоре, померкающем от избытка величия!»

Сатирические портреты М. Е. Салтыкова-Щедрина созданы при помощи гротеска, гиперболизации и фантастики. Часто одна деталь обобщается, и метонимический образ достигает уровня типизации. Использование уменьшительно-ласкательных форм лексики позволяет передать авторскую иронию.

А. П. Чехов использует выразительную деталь портрета, которая может заменить описание внешности. Так, в рассказе «Толстый и тонкий» нет портретных характеристик. А. П. Чехов акцентирует внимание на запахах. От «тонкого» пахло «ветчиной и кофейной гущей», а от «толстого» — «хересом и флердоранжем». Название этого рассказа — литературная реминисценция, позволяющая читателю сразу же вспомнить подробное гоголевское описание чиновников в одном из лирических отступлений «Мертвых душ», где представлены сатирические обобщающие портреты «толстых» и «тонких».

С помощью вкусовых ассоциаций А. П. Чехов представляет и женскую натуру в рассказе «Женщина с точки зрения пьяницы»: «Женщина есть опьяняющий продукт, который до сих пор еще не догадались обложить акцизным сбором... Женщина до 16 лет — дистиллированная вода... От 20 до 23 — токайское. От 23 до 26 — шампанское. 28 — коньяк с ликером. От 32 до 35 — пиво завода «Вена». От 40 до 100 — сивушное масло...»

Большое разнообразие портретных характеристик можно наблюдать в эпических текстах. Авторы эпических произведений используют портреты-описания, портреты-сравнения, портре- ты-впечатления, портреты-метафоры. Иные средства художественной выразительности в передачи внешности героя используются в лирике и драме. В лирических жанрах портрет встречается в балладах, поэмах, эпиграммах, песнях, пародиях, а также в «персонажной» лирике.

Мастером сатирического портрета в лирике был А. С. Пушкин. В одной емкой детали он выражал весь смысл образа, и портрет был настолько узнаваем, что современники без труда угадывали того, на кого написана эпиграмма. Например, шутливое стихотворение «Собрание насекомых»:

Вот Глинка — Божия коровка, Вот Каченовский — злой паук, Вот и Свиньин — российский жук, Вот Олин — черная мурашка, Вот Раич — мелкая букашка.

Портрет-сравнение — метафорическая характеристика друзей Пушкина.

Традиционный романтический портрет можно наблюдать в поэмах, где при помощи развернутых сравнений, устойчивых эпитетов создается поэтический облик героев.

В жанрах послания и посвящения можно обнаружить портрет адресата, в них, как правило, обозначены основные черты характера или особые свойства души, которые дороги поэту. Иногда встречаются подробные детализированные портретные характеристики. Д. Давыдов создает обобщающий портрет в стихотворении «Поэтическая женщина». Это произведение было очень популярно, его знали наизусть и часто переписывали в альбомы. Основной поэтический прием — развернутая метафора, представленная назывными предложениями.

Что она? — Порыв, смятенье, И холодность, и восторг, И отпор, и увлеченье, Смех и слезы, черт и бог, Пыл полуденного лета, Урагана красота, Исступленного поэта Беспокойная мечта!..

Портретные характеристики в лирике создаются с помощью метафор и аллегорий.

В драме практически отсутствует описание, за исключением новых драматических форм, таких, как эпический театр. Основными средствами портретных характеристик в пьесах можно назвать авторские ремарки, монологи героев и реплики персонажей.

В античном театре портрету героя уделяется меньше всего внимания, поскольку в основе греческой трагедии лежит миф, соответственно которому подбирается определенный набор трагических масок, узнаваемых зрителем. Древнегреческие трагедии не предназначены для чтения, поэтому портреты персонажей не нуждаются во внешней нюансировке; они основаны на приеме гротеска, максимально представляющего переживания героев, делающего их доступными для восприятия. Трагические и комические маски заменяли характеры. Все роли — и мужские, и женские — исполняли только мужчины, поскольку не было ни психологической, ни индивидуальной мотивации характера.

В классицизме обнаруживается устойчивая типизация героев, деление их на положительных и отрицательных. Поэтому авторы трагедий и комедий в ремарках уточняют детали портрета. К примеру, костюм героя свидетельствует о его социальном положении. Важное место отводится речевому поведению персонажа. Именно речь героя — исчерпывающая характеристика классицистического образа. В комедии Мольера «Скупой» нет описания внешности персонажей и их характеров в представлении действующих лиц или ремарках. Описание «молодых красавчиков», данное 60-летним Гарпагоном: «Я удивляюсь, за что их женщины так любят... петушиные голоса, кошачьи усики, парики из пакли, штаны чуть держатся, живот наружу...» — пример сатирического портрета из реплик персонажей.

В реалистической драме портрет героя дается и в авторском представлении действующих лиц, как, например, у Гоголя в комедии «Ревизор», и в развернутой ремарке, как у Чехова, а также в монологах героев, в репликах персонажей.

А. Н. Островский, характеризуя Бориса в пьесе «Гроза», дает помимо указания — «молодой человек, порядочно образованный» — еще и уточнение: «Все лица, кроме Бориса, одеты по-русски». Это авторское примечание очень важно для понимания образа персонажа. Его европейское обличие проявляется не только во внешности и не столько в образованности, сколько в отчужденности героя от русской жизни.

Примером подробной психологической характеристики в реплике героя может служить рассуждение Треплева о своей матери в пьесе «Чайка»: «...Психологический курьез — моя мать. Бесспорно, талантлива, умна, способна рыдать над книжкой, отхватит тебе всего Некрасова наизусть, за больными ухаживает, как ангел; но попробуй похвалить при ней Дузе! Ого-го! Нужно хвалить только ее одну, нужно писать о ней, кричать, восторгаться ее необыкновенною игрой... Затем она суеверна, боится трех свечей, тринадцатого числа. Она скупа. У нее в Одессе в банке семьдесят тысяч —? это я знаю наверное. А попроси у нее взаймы, она станет плакать... Ей хочется жить, любить, носить светлые кофточки, а мне уже двадцать пять лет, и я постоянно напоминаю ей, что она уже не молода. Когда меня нет, ей только тридцать два года, при мне же сорок три, и за это она меня ненавидит...» Это уже целый психологический этюд, а не реплика, в которой штрихом намечается облик персонажа.

Художественное исследование человека проделало огромный путь от схематической типизации до сложных образов. Каждый писатель обладает индивидуальным стилем и системой поэтических приемов для создания ярких образов.

6. Художественное пространство и художественное время

В искусстве категории пространства и времени являются специфической системой знаков, служат для воплощения и передачи познавательной и оценочной художественной информации. Эту зависимость впервые обнаружил и сформулировал Г. Э. Лессинг в трактате «Лаокоон, или О границах живописи и поэзии». По мысли философа, изобразительные искусства и поэзия могут художественно воссоздавать тела и действия, то есть пространственные и временные отношения. Что касается пространственных искусств, они способны изображать тела непосредственно, а действия — лишь опосредованно, благодаря изображению тела в каком-либо фиксированном моменте движения. Искусства временные, напротив, способны непосредственно изображать действия, а опосредованно — тела.

И. Кант рассматривал время и пространство как априорные формы чувственного созерцания. Философ обосновал положение, что предпосылкой любого опыта является способность человека упорядочивать свои ощущения в пространственном и временном планах.

Следуя теоретическим положениям Г Э. Лессинга и И. Канта, развивая их, многие теоретики культуры дают следующую классификацию искусств: пространственные (живопись, графика, скульптура, архитектура), временные (словесное и музыкальное творчество) и пространственно-временные (сценическое искусство, танец, кинематограф). Следует, однако, учитывать, что любая схема относительна, так как границы между искусствами часто нарушаются.

В каждом роде литературы есть свои законы соотношения времени и пространства. В классической драме место и время обусловливаются специфическими принципами этого вида словесного творчества. Поскольку сценическое искусство предполагает представление событий, время должно быть сконцентрировано до длительности диалогов, а пространство ограничено мизансценами.

В театральном тексте композиционный порядок предопределен и окончательно зафиксирован. «Ограниченность пространства рампой или кулисами, — пишет Ю. М. Лотман, — при полной невозможности перенести художественно реальное (а не подразумеваемое) действие за эти пределы — закон театра. Эта замкнутость пространства может выражаться в том, что действие происходит в закрытом помещении (дом, комната) с изображением его границ (стен) на декорациях. Отсутствие стен со стороны зрительного зала не меняет дела, поскольку имеет не пространственный характер: оно на языке театра эквивалентно тому условию построения словесного художественного текста, согласно которому автор и читатель имеют право знать все, что им необходимо о героях и событиях».

В поэтике театра абсурда интрига отсутствует, что придает пьесам статичный характер. В драматургии XX столетия, обретшей статус интеллектуальной игры, пространство и время настойчиво заявляют свою относительность. В пьесе С. Беккета «В ожидании Годо» одновременно представляется настоящее и прошлое, а место действия в этой эстетической системе вовсе не требует обозначения. Замкнутое пространство сцены фиксирует границы человеческого космоса, предельность временной и пространственной протяженности жизни, а ожидание персонажей создает сценическую напряженность времени.

Поэтическое время движется быстрее, чем реальное. В произведениях, в которых отсутствуют события, стилеобразующим началом становится лирическое, внефабульное время, для которого, утверждает Е. Винокур, прошлое и будущее — «одно и то же сплошное настоящее».

Структурообразующим началом эпического времени, как правило, является совмещение различных временных пластов. Прямая речь в романе синхронна реальному времени. Косвенная речь может варьировать темп в зависимости от художественных установок автора.

В музыкальном произведении обнаруживаются две временные линии. Это прежде всего объективное время, отмеряемое длительностью самого произведения. Иной тип заключен в специфической организации звукового материала, отражающей стиль мышления композитора и эпохи. В музыке время нельзя анализировать в отрыве от пространства. Равномерная пульсация ритмических долей, принцип контраста, наличие главной и побочных тем создают цепь событий, которая отражает настоящее, воспоминание и предчувствие. Пространство в произведениях классической музыки благодаря своей непрерывности играет исключительную формообразующую роль. Время в музыке проявляется в смене аккордов, мелодических вершин, ритмических акцентов.

В музыкальных экспериментах XX века время распадается на отдельные самодовлеющие моменты. Композиторы в желании разорвать оковы времени стремятся освободить музыкальный звук от ассоциаций, сделать его самоцелью за счет разрушения интонации и отсутствия гармонических тональных тяготений. Модернистская музыка концентрирует внимание на одном звуке, способах его извлечения, продолжительности звучания. Нерасчлененность и единообразие музыкальной ткани приводит к синтезу мгновения и вечности. Задача модернистской музыки — разъять вечность на множество неповторимых моментов.

Время и пространство в кинематографе не следует сводить к анализу технических приемов или к особенностям драматургии. В фильме режиссер совмещает психическое, физическое и драматическое время. Прием монтажа, ритмическая смена кадров способствуют возникновению в сознании зрителя иллюзии пространственного единства.

Режиссер в зависимости от необходимости может концентрировать хронологию, разворачивая действие только в пространстве. Когда это необходимо, фильм строится как цепь событий, иногда время оказывается сведенным к единому мигу. Ряд изображений подобен четкости литературной фразы, отмечен музыкальностью, что позволяет выразить самые смутные ощущения. Авторское отношение к событиям нередко воплощается с помощью приемов сжатого времени, совпадения времен или обратного хода времени. Непрерывность движения в кино и впечатление целостности возникает за счет последовательности дискретных снимков.

В. Э. Мейерхольд отрицал право «фотографирования» именоваться искусством, так как в механическом копировании отсутствует движение и измерение времени, являющиеся основой кино. Режиссер утверждал, что «экран — это нечто находящееся во времени и пространстве и что развить в себе сознание времени в игре есть задача актера будущего».

Кино основано на монтаже. Сам прием открыт литературой романтизма. Монтаж относится к ведущим способам построения фильма. Кино экспериментирует с категориями пространства и времени, нарушает отношения между причинами и следствиями, создает парадоксальное смещение событийных планов, добиваясь изощренной передачи замысла режиссера.

Всеобщность эстетических законов роднит различные виды искусства и их восприятие.

Для понимания специфики искусства необходимо учитывать время рецепции произведения. Восприятие подчинено определенным законам. Многократное проведение темы с ожиданием и узнаванием ее, сохранение в памяти сюжетной фактуры на протяжении длительных разделов формы, метрическая организация звукового материала — закономерности, относящиеся ко времени восприятия музыкального произведения.

Музыкальное произведение воспринимается как последовательность звуков, фильм — как последовательная организация кадров, статичные произведения живописи, скульптуры и зодчества в человеческом восприятии развертываются во времени как последовательность образов. Восприятие пространственных искусств отмечено следующей композицией: зрителю открывается эстетический комплекс произведения — пластическое соподчинение профилей и проекций, сочетание теней и света.

Восприятие пластических искусств предполагает инициативу зрителя при рассмотрении предмета: ракурс наблюдения, скорость перехода от одной точки к другой, общая продолжительность восприятия.

Это вовсе не означает абсолютной произвольности и неуправляемости восприятия. П. Флоренский размышляет об этом в труде «Анализ пространственности в художественно-изобразительных произведениях»: «Ничто не мешает мне разрывать клубок ниток где попало или где попало раскрывать книгу, но если я хочу иметь цельную нитку, я ищу конец клубка и от него уже иду по всем оборотам нити. Точно так же, если я хочу воспринять книгу как логическое или художественное целое, я открываю ее на первой странице и иду согласно нумерации страниц последовательно. Изобразительное произведение, конечно, доступно моему осмотру с любого места начиная и в любом порядке, но если я подхожу к нему как к художественному, то непроизвольным чутьем отыскиваю первое, с чего надо начать, второе, за ним последующее, и, бессознательно следуя руководящей схеме его, расправляю его внутренним ритмом. Произведение так построено, что это преобразование схемы в ритм делается само собой».

Очевидно, что размышление П. Флоренского ориентировано на подготовленного зрителя. Как бы то ни было, восприятие пластических искусств в любой последовательности в конечном итоге создает целостное представление. Произведения живописи, скульптуры, архитектуры статичны, двухмерно или трехмерно пластичны. Они исключены из потока времени. Между тем акт восприятия — вчитывание человеческого опыта в художественное творение — преодолевает ограничения того или иного вида искусства.

В различных видах искусства категории пространства и времени проявляют себя особо. Бытие словесного и музыкального искусства отмечено процессуальностью. Акт чтения предполагает строгую детерминированность, обусловленную временем восприятия, что не исключает необходимости замедлять или ускорять чтение или возвращаться к понравившимся местам. Мир художественных образов воздействует на читателя, зрителя и слушателя, разрывает пространственную локальность произведения и рождает разнообразные ассоциации.

Категории пространства и времени в искусстве имеют изобразительный и выразительный смыслы. Не единожды лирические шедевры привлекали композиторов. На многие произведения мировой литературы оказала влияние музыка. Стихотворцы воодушевленно описывают античные статуи, переводя совершенную пластику в сферу образов и рифм. «Проза настроений» и «музыкальная проза» отмечены напряженностью мелодической атмосферы. В живописном расположении объектов на полотне, в особой проработке «свето-воздушной среды» ощущается четкий ритм пространства. Музыкальные темы вызывают ассоциации с колористической гаммой и цветовыми контрастами.

Несомненная взаимосвязь музыки и живописи позволяет уподобить живописное изображение гармоничному звучанию. Композитор, обращаясь только к слуху, может вызвать те же ощущения, которые живопись передает с помощью красок. Романтики настаивали, что архитектура — это застывшая музыка. Что касается поэзии, то давно уже перестало быть условным определение лирических пейзажей как «живописи словом» — столь ярки и пластичны образы, создаваемые великими художниками слова.

Произведение искусства является источником информации и воспринимается по-разному. Этим оно отличается от научных текстов, информационная емкость которых всегда строго фиксирована и не подразумевает, как в общении с произведением искусства, эффекта сопереживания и чувственного созерцания.

«Что происходит в процессе чтения? — рассуждает о роли времени в формировании читательских впечатлений Дж. Кэри. — Поначалу читатель воспринимает физиологически. Фактически перед читателем предстают лишь сочетания знаков, нанесенных на бумагу. Они инертны и бессодержательны сами по себе. Они не способны передать ему что-либо «своими собственными силами». Чтение есть творческий процесс, подчиняющийся тем же самым правилам, тем же самым ограничениям, что духовная деятельность, посредством которой человек, созерцающий произведение искусства, обращает глыбу камня, краски, нанесенные на полотно, то есть вещи сами по себе ничего не значащие, в осмысленное впечатление».

Каждая эпоха создает свое видение мира, свой стиль мышления и, соответственно, свою концепцию времени и пространства.

Древние формы мышления отмечены антропоморфным восприятием времени, наделением его моральным смыслом. Архаическое время антиисторично, оно циклично и не нуждается в точном измерении, события сводятся к категориям, а индивидуальные истории — к архетипическим. Жизнь, освобождаясь от случайности, включается в структуру вечности. Будущее в мифопоэтической традиции отождествляется с судьбой, временная продолжительность странствий измеряется преодоленным пространством.

В фольклоре событийное время определяется внешними по отношению к герою обстоятельствами. Фольклорное повествование документирует несобытийное время как «паузы» и выражает его с помощью сакральных чисел, указывающих не столько на продолжительность, сколько на неизмеримость (три, семь, десять, тридцать три).

Эпос основан на принципах циклизации. Хронология эпических сказаний чужда достоверным датам. «Пустое» время не изменяет героев. Они не подвержены старению. Герой начинает претерпевать изменения только тогда, когда он включается в действие.

Мифопоэтическая традиция становится плодотворным источником многих художественных решений литературы последних столетий.

Произведение искусства является воплощением философских и этико-эстетических исканий, которые материализуются в композиции, системе образов, в пространственно-временном континууме, придающих сюжету необходимую динамику, аргументированность и узнаваемость. Исходный, принципиально разнородный материал действительности осмысливается автором и предлагается как динамичный образно-художественный феномен, который развертывается в виде последовательного ряда стадий и претворяется в пространственно-временном континууме — хронотопе.

Категория «хронотоп» вводится в исследовательский арсенал литературоведения М. М. Бахтиным, разработавшим теорию поэтики романа в исторической перспективе. Изобразительная функция хронотопа — делать события зримыми и осязаемыми. «О событии, — пишет М. М. Бахтин, — можно сообщать, осведомить, можно при этом дать точные указания о месте и времени его свершения. Но событие не становится образом. Хронотоп же дает существенную почву для показа — изображения событий».

Происходит это благодаря сгущению времени человеческой жизни или исторического события на определенных участках художественного пространства. Все абстрактные элементы романа, не отмеченные художественной образностью, философские рассуждения, обобщения и представления разного рода идей наполняются «плотью и кровью, приобщаются к художественной образности через хронотоп».

Хронотоп, по Бахтину, творит образ, и в этом проявляется его изобразительная функция. Общий смысл хронотопа заключается в том, что события в художественном произведении характеризуются определенной пространственно-временной взаимообусловленностью. Событийное время может быть отмечено продолжительностью, дискретностью или непрерывностью, предельностью или бесконечностью, замкнутостью или открытостью.

Понятие хронотопа не исчерпывает рамки отдельного произведения, оно связано с эстетическими тенденциями эпохи, авторским стилем, жанром произведений и часто отмечено непосредственными отношениями с типологией читательских реакций.

В искусстве время может сжиматься и растягиваться, останавливаться, возвращаться вспять, пространственные отношения — смещаться и деформироваться. На этой основе и возникает та дистанция между художественной формой и реальностью, которая обычно именуется художественной условностью.

Д. С. Лихачев писал, что «время — это явление самой художественной ткани произведения, подчиняющее своим художественным задачам и грамматическое и философское его понимание писателем».

Проблему пространственно-временных взаимосвязей в литературе необходимо рассматривать в связи с эволюцией художественных направлений и стилей. Классицистический принцип «трех единств», который вызвал ожесточенную критику у теоретиков романтизма, ставил своей целью предельно сконцентрировать события, предложить четкий портрет происходящего, противящийся хаосу действительности и своеволию художника. «Письмо о правиле двадцати четырех часов» Жана Шаплена, «Практика театра» Франсуа д' Обиньяка, «Поэтическое искусство» Никола Буало-Депрео разрабатывают теоретические аспекты классицистической поэтики, излагают правила, с помощью которых создаются условия для дифференцированного раскрытия характеров, идей и глубокого анализа столкновения частного побуждения с рациональной нормой.

Философско-эстетическая практика классицизма позволила сюжетно организовать исполненный противоречий исходный материал, обобщить изображаемую реальность, представить ее в виде целостного драматургического конфликта.

В классицизме пространство и время создаются в соответствии с пластическими образцами, обладающими четкими и открытыми для эстетического созерцания линиями. Пугающая многомерность объектов приводится в соответствие со стилистической нормой. Пространственная аргументированность конфликтов призвана подтвердить художественно-образную убедительность. В этом смысле последующая полемика с ограничениями классицистической эстетики — это спор романтизма с культурой, которая избрала временно-пространственную условность в качестве самостоятельной ценности, обеспечив художественную практику теоретически основательными аргументами.

Классицисты часто переносят действие произведений в прошлое, видя в исторических героях олицетворение добродетелей и пороков своего времени. Данное решение характеризует все повествовательные эстетики, но для классицизма важен принцип аналогии, позволяющий проиллюстрировать мысль о над- временном бытовании конфликта между долгом и страстью.

Классицистическая идея обязательной эстетической «дисциплины» будет развита в художественном творчестве и литера- турно-критической деятельности представителей раннего Просвещения. Сторонники нормативной поэтики и противники «неограниченной свободы» в творчестве опираются на идею меры, гармонии и закона. Между тем эпоха Просвещения высказывает скептическое отношение к стремлению классицизма разумно упорядочить мир. Авторы романов стремятся изобразить жизнь в реалиях самой жизни: в ее предрассудках, динамике, конфликтах, эпической временной и пространственной протяженности.

Романтизм отстаивает право художника на свободную инициативу в художественном воплощении противоречий непокорного духа. Писатели предельно свободно комментируют временные обстоятельства жизни персонажей, соотносят вечное и временное, создают эсхатологический образ времени, которым измеряется роковая поступь неизбежной смерти. Идея обреченности титанических страстей побуждает романтиков сузить временные и пространственные рамки существования персонажа. Мятежный юноша терпит поражение в столкновении с миром. Все попытки преодолеть одиночество и тоску обречены. И даже путешествие ничего не меняет в душе, отмеченной разочарованием. Авторы живописуют трагедию героя, сводя его физическую представленность в мире до психологической рефлексии происходящего. Подобный субъективный ракурс изображения радикально сужает самую действительность, часто делает ее ирреальной.

Романтики нередко прибегают к приему асимметричного изображения мироздания. Писатели прерывают обычное течение событий, не значимых для конфликта, вспышками сконцентрированного времени, метрика которого призвана выявить драматические кульминации мятущегося духа.

Осмысление трагических перипетий судьбы в романтическом искусстве часто осуществляется в терминах музыкальной эстетики. Музыка позволяет преодолеть пространственно-временные границы, обратиться к прошлому и заглянуть в будущее, обещает исполнить надежды и фатально программирует судьбу. Активное обращение к платоновским идеям воплощается в разработке теории «двоемирия» и «двоевидения», которая раздвигает пространство романтических произведений: любая сюжетная ситуация соотносится с миром идей, конкретика жизни оказывается упрощенной зарисовкой идеальной программы миропорядка.

Романтическая ирония снимает напряжение между реальным и идеальным мирами, ей назначается роль выражать авторское сомнение в торжестве гармонии и выявлять способность романтического читателя быть равным идеалу.

Романтики не только открывают богатство устного народного творчества, но и первыми начинают изучать фольклор. Обращение к фольклору помогает расширить устоявшиеся границы сюжетов, а также вносит в культуру фантастические элементы, которые позволяют заглянуть в будущее и обнаружить в нем олицетворенние идеала, либо грядущую трагедию.

Романтики в поисках гармонии обращаются к изображению патриархального прошлого, не омраченного влиянием бездуховной цивилизации. Прошлое манит утопическим чувством недостижимого и окрашено в идиллические тона. Оригинальный взгляд на историю предлагается В. Скоттом. Писатель не ограничивается традиционным противопоставлением прошлого настоящему. Обращаясь к истории Англии, автор «Айвенго» использует принцип аналогии, обнаруживая в прошлом обстоятельства, которые определили конкретно-историческую перспективу страны.

В эстетике реализма пространственно-временные представления ориентированы на скрупулезное воспроизведение реальности.

В реализме пространство и время становятся одним из средств передачи мыслей, чувств героев и автора, но основное их назначение — образное обобщение действительности.

А. С. Пушкин прослеживает связь индивидуального времени с вечностью. М. Ю. Лермонтов противопоставляет настоящее и прошлое, современность печалит поэта, побуждает его рисовать мрачные картины грядущего. Для Ф. И. Тютчева жизнь — хрупкое мгновение, отмеченное трагическим ощущением конечности жизни. Н. А. Некрасов стремится к объективизации поэтического содержания своих произведений, вписывая в лирику приметы реального исторического времени.

А. С. Пушкин, Н. В. Гоголь, И. А. Гончаров, Л. Н. Толстой, А. П. Чехов, воссоздавая целостную и зримую картину человеческих переживаний, используют эффективные приемы, позволяющие «останавливать» время или, когда это необходимо, увеличивать его длительность.

Д. С. Лихачев, размышляя о поэтике художественного времени, делает важное обобщение: «С одной стороны, время произведения может быть «закрытым», «замкнутым в себе», совершающимся только в пределах сюжета, не связанным с событиями, совершающимися вне пределов произведения, с временем историческим. С другой стороны, время произведения может быть «открытым», включенным в более широкий поток времени, развивающимся на фоне точно определенной исторической эпохи. «Открытое» время произведения предполагает наличие других событий, совершающихся одновременно за пределами произведения, его сюжета».

В произведениях Н. В. Гоголя структура времени и пространства становится одним из главных выразительных средств. В «Вечерах на хуторе близ Диканьки» сталкиваются реальное и фантастическое пространства. Замкнутые в своей географической конкретности «Петербургские повести» становятся метафорой мира, губительного для человека, а город, изображенный в «Ревизоре», предстает аллегорией.бюрократической России. Пространство и время могут проявляться в бытовых сценах или в отмеченности границ существования персонажей. В «Мертвых душах» образ дороги как формы пространства тождествен идее пути как моральной нормы человеческой жизни.

И. А. Гончаров в романе «Обломов», подчеркивая неспешность календаря патриархального бытия, обращается к сравнению жизни героя с той «медлительной постепенностью, с какой происходят геологические видоизменения нашей планеты». Роман основан на принципе открытого времени. Автор намеренно пренебрегает четкой метрикой повествования, тормозит ход времени, настойчиво возвращаясь к описанию патриархальной идиллии.

Изображенное время и время изображения в художественных текстах могут не совпадать. Так, роман «Обломов» воспроизводит несколько эпизодов из жизни главного героя. Те моменты, на которых автор счел важным остановиться, представлены подробно, иные — только обозначены. Тем не менее подобный принцип организации произведения в результате приводит к созданию целостной картины жизни человека.

Л. Н. Толстой в романе «Война и мир», размышляя о законах человеческого общежития, обращается к мифопоэтической традиции, в основе которой лежит представление о цикличности развития мироздания. Философское назначение подобного решения состоит в мысли, что все в мире, хаотичном и противоречивом, подчинено извечному стремлению человека к постижению гармонии.

В романе «Война и мир» поток времени обусловлен законом нелинейных преобразований, что воплощается в пересечении «времени действительного» и «времени литературного». В произведении Л. Н. Толстого особую роль играет хронологический порядок. Писатель тщательно датирует каждую главу и даже отмечает время суток.

В сценах, описывающих переживания персонажей, автору эпопеи удается достигнуть ритмической напряженности повествования и динамичной смены эмоциональных состояний. Размышления героев то убыстряются, то как бы застывают, и соответственно этому само время ускоряет свое движение или окаменевает в ожидании.

Произведение искусства относится к особым типам освоения реальности. Художественный образ лишь опосредованно связан с изображением реальности. Писатель всегда должен считаться в своем творчестве с пространственно-временными границами действительности, соотносить их с хронологией создаваемого текста. Часто в литературном произведении время физическое и время сюжетное не совпадают.

В качестве примера можно обратиться к поэтике романов Ф. М. Достоевского. Писатель ставит своих героев в кризисные ситуации, для осуществления которых требуется исключительно протяженное время. События, изложенные в романах Ф. М. Достоевского, особенно некоторые сцены, не укладываются в рамки реального времени. Но именно такой хронотоп романа передает напряжение мысли и воли персонажей, застигнутых драматизмом жизненных ситуаций.

У читателей может возникнуть впечатление, что романы Ф. М. Достоевского основаны на разных временных планах. Ощущение это проистекает из напряженного переплетения событий, дискуссий, признаний, фактов, внутренних монологов и внутренних диалогов. На самом деле произведения писателя отмечены единством времени, и весь художественный материал предлагается в целостном пространстве одновременного осуществления.

Эстетика натурализма в воспроизведении пространства и времени избирает технику жесткого пространственно-временного изложения материала. Э. Золя, Э. и Ж. Гонкуры протоколируют факты реальности, соотносят их с голосом природы, обнаруживая обусловленность интуитивных поступков героев извечными законами натуры.

Символизм преодолевает предметность феноменального бытия, метафоры и символы расширяют горизонты человеческого существования. С помощью «лирической алхимии» Ш. Бодлер, П. Верлен, А. Рембо, С. Малларме сопоставляют реальность с иррациональными смыслами мира, доказывают, что символ воплощает идеальный план, сущности вещей, которые были, наличествуют или когда-нибудь непременно заявят о себе.

Ю. М. Лотман отмечал, что «художественное пространство в литературном произведении — это континуум, в котором размещаются персонажи и совершается действие. Наивное восприятие постоянно подталкивает читателя к отождествлению художественного и физического пространства. В подобном восприятии есть доля истинности, поскольку, даже когда обнажается его функция моделирования внепространственных отношений, художественное пространство обязательно сохраняет, в качестве первого плана метафоры, представление о своей физической природе».

По степени условности категории пространства и времени могут быть в литературном произведении относительными и конкретными. Так, в романах А. Дюма действие происходит во Франции XVII века, но указанное писателем реальное историческое место и время лишь повод для воссоздания героических типов. Основным в этом подходе к прошлому становится, по мысли У. Эко, то, что это «не здесь и не теперь».

К «конкретному» принципу освоения реальности относятся гоголевские принципы реалистической типизации. Образ губернского города N. — вовсе не условное обозначение русской провинции, это символ бюрократической России, аллегория повсеместной бездуховности.

Для восприятия литературного произведения не принципиально различие между вымышленным и реальным топосами. Главное, что и Петербург в русском романе, и город С. (повесть А. П. Чехова «Дама с собачкой»), и город Калинов (пьеса А. Островского «Гроза») — все они художественно воплощают авторскую мысль и являются символами мира, утратившего представления о нравственности.

Условность и стереотипность литературного времени проявляется в календаре сезонных предпочтений. Зима — наиболее опасное время года для воплощения интимных эмоций. Многие персонажи романтизма зимою безутешно рефлексируют и вспоминают ушедшее в небытие старое славное время. Редкого героя романтизма зимою выведут из дома любовные надобности. Время и пространство подчинены законам жесткой регламентации. Образы метели, зимней стужи в литературе соотнесены с борьбой инфернальных сил и часто становятся, особенно в реалистической литературе, аллегориями социального насилия. Не менее распространены зимние пейзажные зарисовки, назначение которых воспеть самоценность жизни.

Нормативность классицизма в изображении возрождающейся природы — обращение к античным образам, патетические сравнения — преодолевается сентименталистской убежденностью в тождестве натуры и души. Романтизм насыщает описание пробуждающегося мира предметностью, выразительными деталями, богатой колористической гаммой.

Пробуждающаяся от зимнего сна природа предоставляет убедительные интерьеры для раскрытия первого чувства. Весна благоприятствует рождению любви. В лесах воцаряется гомон, беспокойные птицы поглощены устройством жилья. Мир без устали готовится к свиданию со страстью.

Герои романтической поэзии, верные повелительному зову природы, с сердцем, исполненным надежд, бросаются в круговерть весенних заблуждений. Лирическая поэзия приписывает весне самые искренние и волнующие эмоции. Весной, как доказывает литература, просто необходимо влюбляться. Герои чувствуют свою принадлежность общим волнениям. Природа и душа пробуждаются от скорби. Приходит пора на себе испытать прочитанное, увиденное во сне и пестуемое в мечтах. Главенствующими в литературных сюжетах становятся описания радости невинных любовных ощущений, томительных ночей, многоговорящих вздохов. Метрика переживаний оформляется в соответствии с бурными природными метаморфозами. Поэзия восторженно описывает первый гром, майскую грозу — знаки символической экспозиции обновления природы и рождения любви.

Лето в литературных произведениях, как правило, приходит незаметно и не дарит обещанных радостей. Словесность не благоволит мизансценам, освещенным ярким солнечным светом. Все искреннее пугается огласки. Для любовной фабулы предпочтительнее сумерки. Вечерние прогулки навевают мысли о вечности. Далекие звезды — единственные свидетели робкого чувства — наблюдают за счастливцами. Сама мизансцена вечернего свидания, как показывают произведения романтиков и А. П. Чехова, выстроена таким образом, чтобы мог осуществиться сюжет признания.

Осенний сюжет заявляет о необходимости завершать все, начатое весной и летом. Любовно-бытовая мифология литературы предупреждает об этом. Осенними настроениями пронизана английская кладбищенская поэзия. Именно в это время года происходят самые тягостные события в произведениях неоромантизма. Диапазон «осенней» активности героев крайне небогат. Реалистическая поэзия осуждает социальную несправедливость, а романтические герои осенью стремятся поставить точку в любовной пунктуации.

Литературная категория времени отмечена широким ассортиментом художественных решений. Словесность активно использует образы, являющиеся символами измерения времени: миг, минута, час, маятник, циферблат. В поэзии широко распространено противопоставление символов измеримого и непомерного — мгновения и вечности.

Неоднозначна интерпретация пространственно-временного континуума в произведениях последнего столетия.

Литература XX века отмечена особым отношением к категории времени, к феномену реконструкции случившегося. Начиная с «Исповеди» Блаженного Августина, введение настоящего и будущего планов в прошлое становится одним из приемов исповедальной и мемуарной литературы. Интеграция будущего в настоящее позволяет проанализировать случившееся, увидеть его во временной перспективе. В. Шкловский, размышляя над природой мемуарного жанра, отметил: «Две опасности есть у человека, который начинает писать воспоминания. Первая — писать, вставляя себя сегодняшнего. Тогда получается, что ты всегда все знал. Вторая опасность — вспоминая, остаться только в прошлом. Бегать по прошлому так, как бегает собака по проволоке, на которую надета ее собачья цепь. Тогда человек вспоминает всегда одно и то же: вспоминает мелкое. Вытаптывая траву прошлого, он привязан к нему. Он лишен будущего. Надо писать о прошлом, не вставляя себя сегодняшнего в прошлое, но видя прошлое из сегодняшнего дня».

В начале XX века сам жанр автобиографии в параметрах, намеченных Августином и получивших кульминационное воплощение у Ж. Ж. Руссо, начинает демонстрировать свою неискренность. Судьба автобиографического жанра изменяется.

Модернистский опыт М. Пруста показывает, что автор поставлен перед фактом необходимости выбора, что предпочесть: вдохновенное изложение жизни или регистрацию некоего образа реальности в пространстве слов. Иными словами, Пруст не рассказывает историю своей жизни, а задается целью найти способы и механизмы вскрытия прошлого. В противном случае время может оказаться «утраченным». Ведущим инструментом проникновения в некогда случившееся становится повествовательная техника «автоматического письма». Именно она, по Прусту, позволяет вскрыть и упорядочить образы ушедшего.

Теория «автоматического письма» ставит под сомнение вероятность воспроизведения эмпирической содержательности исходной реальности. Жизненный факт, каким бы он ни был, вступает в конкуренцию с самодостаточностью письма. В результате возникает напряжение между словом, осознающим мир, и событием, изначально не имеющим искусственной формы увековечения и оттого нуждающимся в слове. Что является источником «обретаемого» времени — факт или слово — прустов- ский вопрос, однозначно решаемый писателем в пользу слова.

После художественных экспериментов М. Пруста в литературе создается особая философско-эстетическая конфигурация, при которой качественной метаморфозе подвергаются сами параметры испытанной веками повествовательной структуры. Мысль об осуществимости путешествия в прошлое — авто (я) био (жизнь) графия (пишу) — вытесняется автографией, настойчиво доказывающей приоритет письма над жизненным фактом.

В результате идея самодостаточности слова и рожденные ею типы организации романного повествования начинают торжествовать над любой жизненной реальностью. Поэтому оказывается принципиально невозможным осмысление реального опыта и его завершение. М. Пруст экспериментирует с повествовательным временем. Писатель, детально исследуя механизмы припоминания, расщепляет биографию героя на серию субъективных образов, исключая из повествования объективное течение истории. Следуя задаче реставрировать утраченное, писатель игнорирует одни впечатления, поэтически осмысливает иные. Конфликт героя с объективным временем ведет к тому, что оно начинает дробиться на множество самоценных абсолютизированных моментов, каждый из которых разрушает физическую реальность предшествующего, отмечая его гипертрофированной субъективностью.

В литературе XX века время повествовательное и время реальное, как правило, не совпадают. Дж. Джойс в романе «Улисс» сополагает различные временные пласты. Жители Дублина соотносятся с гомеровскими персонажами, психологический мир героя сопряжен с древними эпохами. Вечное, воплощенное в сюжетах, жанрах, слове, просвечивает в современном. Подобный тип повествования иллюстрирует мысль о нескончаемости бытия культуры, воплощенной в душе и сознании человека.

В. Вульф отказывается от классической интерпретации времени, сводит его к исследованию интуиции. Разные эпизоды в потоке сознания утрачивают свою детерминированность, прошлое и настоящее демонстрируют свое единство. Дос Пассос разрабатывает теорию механической памяти. Время в произведениях У. Фолкнера не движется. В романах американского писателя отсутствует линейный порядок событий и соотнесенность эпизодов. Герои существуют во времени своих воспоминаний. И оттого привычные для классических повествований причинно-следственные отношения оказываются мистифицированными.

Понятие будущего в литературе XX века неотделимо от представления об обратимости времени и пространства. В основу подобного взгляда положена идея Ф. Ницше о «вечном возвращении», которая намечает связь времени с переходом возможности в действительность и наоборот. Причем повторяемость эта не случайна, а закономерна, так как отражает существо системных процессов.

Г. Г. Маркес в романе «Сто лет одиночества» разворачивает повествование в пространстве реальности и историческом времени, которые оказываются подчинены законам уже сотворенного. Все, что происходит и будет происходить с героями, уже не только случилось, но даже описано в книге, прочитать которую — значит прийти к финальному сюжету бытия. Классическое сравнение книги с жизнью приобретает в поэтической системе Маркеса совсем не метафорический смысл.

М. Булгаков в «Мастере и Маргарите» доказывает связь прошлого с настоящим и будущим. «Рукописи не горят» — выразительная иллюстрация известных романтических концепций, полемика с которыми будет представлена в романе У. Эко «Имя розы».

Писатели-постмодернисты, отказываясь от самодостаточного протоколирования истории, от задачи наделить ее исключительным этическим содержанием, ключом к интерпретации случившегося делают мысль о невозможности адекватно понять растворенные во времени значения вещей и понятий. У. Эко утверждает, что от ушедших в прошлое вещей остаются только имена, которые, в силу своей историко-культурной перенасыщенности смыслами, дезориентируют современного читателя, обрекают на неуспех любую попытку предложить безальтернативную интерпретацию случившегося.

Категория будущего в художественных опытах XX века реализуется в различных аспектах. С одной стороны, художник, имея представление о том, что случится, не торопится поделиться своим знанием о перспективах героев, а разворачивает сюжет последовательно, от завязки до эпилога. С другой — жанр детектива позволяет с самого начала узнать, что случилось, и само произведение превращается в реконструкцию уже осуществленного, финал которого известен читателю.

Будущее часто используется как художественный прием раскрытия тех или иных явлений действительности. В фантастике, особенно в жанре антиутопии, настоящее проецируется на будущее, путешествие во времени усиливает абсурд явлений, которые еще только рождаются в современности. Будущее, таким образом, объясняет день сегодняшний, расширяет его восприятие и понимание.

Многие художественные эксперименты XX столетия настойчивы в стремлении передать нерасчлененность переживаемых человеком временно-пространственных планов. В итоге каждый временной срез произведений объединяет уже осуществившееся прошлое, непосредственно переживаемое настоящее и еще не- актуализированное будущее.

Категории художественного пространства и времени зависят от эволюционирующего художественного сознания, специфических установок творческого метода, психологических и идеологических позиций художника и конкретных задач, которые авторы ставят в своих произведениях.

Контрольные вопросы и задания

1. Дайте определение понятия конфликта. Докажите, что конфликт является основной движущей силой литературного произведения.

2. Какие бывают литературные конфликты?

3. Как взаимодействует конфликт с темой и идеей?

4. Дайте определение сюжета.

5. Какую роль играет конфликт в развитии сюжета?

6. Каковы основные стадии развития сюжета?

7. Возможна ли перестановка элементов сюжета? Какой художественный эффект при этом достигается?

8. Что означает термин «фабула»? Как соотносятся понятия «фабула» и «сюжет»? В чем различие между ними?

9. Приведите примеры совпадения фабулы и сюжета.

10. Что такое композиция художественного произведения?

11. В чем разница между сюжетом и композицией?

12. Какую роль играет композиция в раскрытии характера героя?

13. Перечислите композиционные приемы, используемые писателями. Каково идейно-художественное значение этих приемов?

14. Каковы основные особенности композиции эпических, лирических и драматических произведений?

15. Объясните роль сна в общей композиции произведения.

16. В чем заключается символика снов?

17. Какова идейная и композиционная функция предисловий?

18. Сравните определения эпиграфа в словаре «Литературных терминов», в «Краткой литературной энциклопедии», в словаре Н. Ф. Остолопова. Что является отличительным признаком эпиграфа?

19. Какие типы эпиграфов вы знаете?

20. Чем объясняется позиционное расположение эпиграфа?

21. Назовите наиболее распространенные типы цитирования.

22. Какова композиционная роль эпиграфа в художественном тексте?

23. В чем смысловое значение эпиграфа?

24. Сопоставьте опыты изучения эпиграфа в русском литературоведении (В. В. Виноградов об эпиграфах в «Пиковой даме», С. Г. Бочаров о пушкинских эпиграфах, В. В. Маркович об эпиграфах в романтических повестях).

25. В чем своеобразие поэтики эпилога?

26. Можно ли отождествлять образ автора с личностью автора?

27. Каковы формы авторского присутствия в художественном произведении?

28. Каково значение понятия «типическое»?

29. Расскажите о способах художественной типизации.

30. Раскройте понятия «литературный тип» и «характер».

31. Что такое художественная деталь? Докажите, что деталь является средством художественной индивидуализации. Каково ее значение в создании образа?

32. Как соотносятся в художественном произведении пространство и время?

33. Как выражаются в различных видах искусства категории времени и пространства?

34. Чем отличаются статические и динамические виды искусств?

35. Какова роль художественной условности в выражении времени и пространства?

36. Как проявляются время и пространство в различных жанровых формах?

Литература

Лессинг Г. Э. Лаокоон. Избранные произведения. М., 1953; Абрамович Г. Л. Введение в литературоведение. М., 1979; Аверинцев С. С. Историческая поэтика: Литературные эпохи и типы художественного сознания. М., 1994; Бочаров С. Г. Сюжеты русской литературы. М., 1999; Введение в литературоведение: Учебник / Под ред. Г. Н. Поспелова. М., 1988; Введение в литературоведение: Хрестоматия / Под ред. П. А. Николаева. М., 1997; Введение в литературоведение. Литературное произведение: основные понятия и термины / Под ред. Л. В. Чернец. М., 1999; Головенченко Ф. М. Введение в литературоведение. М., 1964; Гуляев Н. А. Теория литературы. М., 1985; Давыдова Т. Т., Пронин В. А. Теория литературы. М., 2003; Добин Е. С. Жизненный материал и художественный сюжет. Л., 1958; Добин Е. С. Сюжет и действительность. Искусство детали. Л., 1981; Егоров Б. Ф. О мастерстве литературной критики: Жанры, композиция, стиль. Л., 1980; Есин А. Б. Литературоведение. Культурология: Избранные труды. М., 2002; Есин А. Б. Принципы и приемы анализа литературного произведения. М., 1998; Калачева С. В. Методика анализа сюжета и композиции литературного произведения. М., 1973; Коваленко А. Г. Художественный конфликт в русской литературе. М., 1996; Кормилов С. И. Основные понятия теории литературы. М., 1999; Краткая литературная энциклопедия. Т. 1—9. М., 1962—1978; Краткий словарь литературоведческих терминов. М., 1985; Ладыгин М. Б. Основы поэтики литературного произведения. М., 2002; Левитан Л. С., Цилевич Л. М. Сюжет в художественной системе литературного произведения, Рига, 1990; Литературная энциклопедия терминов и понятий. М., 2001; Литературный энциклопедический словарь. М., 1987; Николина Н. А. Филологический анализ текста. М., 2003; Основы литературоведения / Под ред. В. П. Мещерякова. М., 2000; Поспелов Г. Н. Вопросы методологии и поэтики. М., 1983; Поспелов Г. Н. Теория литературы. М., 1978; Принципы анализа литературного произведения. М., 1981; Ревякин А. И. Проблемы изучения и преподавания литературы. М., 1972; Сахновский-Панкеев В. А. Драма. Конфликт — композиция — сценическая жизнь. Л., 1969; Семенов А. Н., Семенова В. В. Теория литературы: Вопросы и задания. М., 2003; Современный словарь-справочник по литературе. М., 1999; Сорокин В. И. Теория литературы. М., 1960; Теория литературы: В 4 т. Т. 3. М., 1965; Тимофеев Л. И. Основы теории литературы. М., 1976; Томашевский Б. В. Теория литературы. Поэтика. М., 1996; Федотов О. И. Введение в литературоведение. М., 1998; Фесенко Э. Я. Теория литературы. Архангельск, 2001; Фрейденберг О. М. Поэтика сюжета и жанра. М., 1997; Хализев В. Е. Теория литературы. М., 2002; Цейтлин А. Г. Труд писателя. М., 1968; ЩепиловаЛ. В. Ведение в литературоведение. М., 1968; Энциклопедический словарь для юношества. Литературоведение от «А» до «Я». М., 2001; Эсалнек А. Я. Основы литературоведения: Анализ художественного произведения. Практикум. М., 2003; Гачев Г. Д., Кожинов В. В. Содержательность художественных форм // Теория литературы. Основные проблемы в историческом освещении. Кн. 2. М., 1964; Гегель Г. В. Ф. Лекции по эстетике // Гегель Г. В. Ф. Эстетика: В 4-т. Т. 1. М., 1971; Гиршман М. М. Литературное произведение: теория художественной целостности. М., 2002; Жолковский А. К., Щеглов Ю. К. К понятиям «тема» и «поэтический мир» //Ученые записки Тар- тус. ГУ. Вып. 365. Тарту, 1975; Лессинг Г. Э. Лаокоон, или О границах живописи и поэзии //Лессинг Г. Э. Избранные произведения. М., 1953; Лихачев Д. С. Внутренний мир художественного произведения // Поэтика. Труды русских и советских поэтических школ. Вис1аре51, 1982; Лотман Ю. М. Тема карт и карточной игры в русской литературе начала XIX века // Ученые записки Тартус. ГУ. Вып. 365. Тарту, 1975; Максимов Д. Е. Идея пути в поэтическом мире Блока // Максимов Д. Е. Поэзия и проза Ал. Блока. Л., 1981; Мурзак И. И., Ястребов А. Л. Динамика сюжетов в русской литературе XIX века. М., 1996; Томашевский Б. В. Теория литературы. Поэтика. М., 1996; Хализев В. Е. Теория литературы. М., 2002; Лотман Ю. М. Сон — семиотическое окно // Культура и взрыв. М., 1992; Жолковский А. К. Блуждающие сны: из истории русского модернизма. М. 1992; Сон в литературе: Сб. ст. М., 1994; Лотман Л. М. Реализм русской литературы 60-х гт. XIX в. Л., 1974; Теория метафоры / Под ред. Арутюновой Н. М. 1990; Лотман Ю. М. Сюжетное пространство русского романа // В школе поэтического слова. М., 1993; Одиноков В. Г. Поэтика русских писателей XIX века и литературный процесс. Новосибирск, 1987; Успенский Б. А. Поэтика композиции. М., 1995; Роднянская Н. Б. Финал как элемент сюжетно-композиционной системы. М. 1989; Левитин Л. С., Цилевич Д. М. Основы изучения сюжета. Рига, 1990; Бахтин М. М. Эпос и роман; Формы времени и хронотопа в романе // Вопросы литературы и эстетики. М., 1975; Лотман Ю. М. Художественное пространство в прозе Гоголя // В школе поэтического слова. М., 1993; Успенский Б. А. Семиотика искусства. М., 1995; Ритм, пространство и время в литературе и искусстве. Л., 1974; Лихачев Д. С. Поэтика художественного времени; Поэтика художественного пространства // Поэтика древнерусской литературы. М., 1979; Шкловский В. В. Книга о сюжете. М., 1981.

 

Глава V

РОДОВИДОВЫЕ ОСОБЕННОСТИ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Род — одна из форм существования литературы, один из способов отражения действительности. Определились три разные формы, три самостоятельных рода литературы: эпос, лирика, драма. Поскольку род никогда не может существовать непосредственно, он всегда проявляется через тип или вид (жанр).

Жанр — исторически складывающийся тип (вид) художественного произведения (в единстве специфических свойств его формы и содержания), принадлежащий к разным литературным родам.

Жанр — явление типологическое, исторически устойчивое, свойственное произведениям разных эпох и направлений. Основу жанра (жанрообразующие признаки) составляют:

а) содержание произведения (тематика, проблематика);

б) способ повествования, описания, воспроизведения событий, явлений, системы образов, героев;

в) отношение автора к изображаемому;

г) характер конфликтов и их развитие в сюжете;

д) пафос произведения;

е) приемы обрисовки, изобразительно-выразительные средства;

ж) стилевая манера.

В каждом из литературных родов (эпос, лирика, драма) различна природа художественного образа, каждый из них использует свои, именно ему свойственные средства создания образа.

1. Эпос и его виды

Эпос, в отличие от лирики и драмы, — искусство повествовательное, характеризующееся изображением событий, независимых от личности повествователя. Еще Аристотель заметил, что автор эпического произведения рассказывает «...о событии, как о чем-то отдельном от себя». На эту особенность эпоса указывал и В. Г. Белинский: «Эпическая поэзия есть по преимуществу поэзия объективная, внешняя, как в отношении к самой себе, так и к поэту и его читателю»; «...поэт является только как бы простым повествователем того, что совершилось само собою».

Повествование, являясь основным средством эпического изображения, основным признаком эпоса, взаимодействует с другими способами эпического изображения — описаниями людей, быта, природы, монологами и диалогами персонажей, авторскими отступлениями и т. д. В целом же повествование доминирует в произведении, скрепляя воедино все в нем изображенное. Совокупность средств эпического изображения (при ведущей роли повествования) позволяет широко и глубоко отображать жизнь. Из всех форм повествования самой распространенной является повествование в третьем лице (от автора).

Эпос бывает прозаическим, стихотворным, смешанным, включает большие, средние и малые жанровые разновидности: эпопею, эпическую поэму, былину, роман (большой эпический жанр), повесть (средний эпический жанр), рассказ, очерк, балладу, басню, новеллу (малый эпический жанр). Эпопея — обширное повествование в прозе или стихах о национально-исторических событиях общенародного значения. Эту крупную форму (жанр) эпоса отличают масштабность, панорамность изображения жизни, в ней пересекаются сюжетные линии многих основных героев. В романе повествование сосредоточено на судьбе отдельной личности в ее отношении к окружающему миру, на становлении, развитии ее характера и самосознания. Другими словами, роман включает и картину общественных нравов, и историю человеческой жизни, и обрисовку социальных условий, и воспроизведение множества событий и действующих лиц обычно на протяжении длительного времени. На пересечении двух типов художественного мышления и познания действительности — эпопейного и романного — сложились как художественные структуры такие произведения, как «Война и мир» Л. Н. Толстого, «Тихий Дон» М. А. Шолохова и др. Эти произведения относят к жанру романа-эпопеи. «Мысль народная» и «мысль историческая» в них сопряжены органично с «мыслью семейной», взаимодействуют история и «частный человек», народ и личность. В повести — прозаическом жанре преимущественно среднего между романом и рассказом объема — сюжет сосредоточен вокруг главного героя, личность и судьба которого раскрываются в пределах немногих (нескольких) событий — эпизодов. Особенность рассказа — малой формы эпической прозы — в том, что в нем говорится об отдельном событии, одном эпизоде в жизни человека, в котором, как в фокусе, сосредоточивается большой мир. Однако в рассказе может быть воссоздан период из жизни человека и даже вся судьба его («Ионыч»). Разновидностью малого жанра эпоса является новелла. В отличие от более спокойного и размеренного рассказа, новелла характеризуется драматизмом сюжета, напряженностью действия («Легкое дыхание» И. А. Бунина).

В основе очерка — описание реально происходивших событий, документальность отображаемого; при этом в очерке сохраняются общие законы художественного творчества: отбор автором материала, типизация и индивидуализация в изображении персонажей. Очерк отличается от рассказа большей описатель- ностью, затрагивает, главным образом, социальные проблемы.

Ведущий жанр эпоса в русской и мировой литературе — роман: в нем полнее, чем в других повествовательных формах (жанрах), проявляются основные признаки эпичности. Первыми творцами этого жанра в литературе русского реализма явились А. С. Пушкин и М. Ю. Лермонтов. Они проложили дорогу И. С. Тургеневу, Л. Н. Толстому, Ф. М. Достоевскому. С середины 20-х годов появляются романы М. Горького, М. А. Шолохова, А. Н. Толстого, А. А. Фадеева, Ю. К. Олеши, Л. М. Леонова, М. А. Булгакова, В. С. Гроссмана, ставшие классикой мировой литературы. Новые художественные возможности жанра романа открыли Ю. В. Трифонов, Ф. А. Абрамов, Ч. Т. Айтматов, В. Ф. Тендряков, Ю. В. Бондарев, С. П. Залыгин, Ф. А. Искандер. Творчество этих и других писателей свидетельствует о многообразии современной романистики, о необычайной жанровой подвижности нынешней литературы (документальный, исторический, героико-романтический, социально-психологический, философский, идеологический, семейно-бытовой, сатирический, военный, приключенческий, авантюрный, научно-фантастический романы, роман-хроника, роман-исповедь и др.).

Итак, эпос как род художественной литературы отображает всю полноту, многогранность жизни человека в ее развитии, всю глубину человеческой психологии, богатство и сложность связей человека с обществом, с историей. Эпос показывает события в жизни героев в пространстве и времени, явления действительности в их причинно-следственных отношениях, сцеплениях единичного с общим, открывает в частном всеобщую взаимосвязь явлений. При анализе эпических произведений следует сосредоточить внимание на следующих компонентах художественного текста: тема, проблема, сюжет, система образов, авторская позиция. Пути разбора эпического произведения могут быть разные: по темам и по проблемным вопросам, по ходу развертывания сюжета, развития действия, по образам героев, комплексный путь изучения. Важно подчеркнуть, что эпическое произведение должно рассматриваться целостно, как художественное единство, в неразрывной связи содержания и формы. Необходимо, чтобы каждый структурный элемент произведения был понят не в его замкнутости, а в соотнесенности с общим замыслом художника, со всей системой образов. Нельзя составить, к примеру, целостное представление об образе Печорина, если мы не увидим его глазами разных рассказчиков, в разных сюжетных поворотах, обстоятельствах, в столкновениях с людьми различного общественного положения и психического склада, в окружении природы, благодаря чему герой открывается каждый раз с новой стороны.

В процессе анализа эпического произведения, особенно большого по объему, нужно отметить стержневые темы, проблемы и в соответствии с этим отобрать «опорные» главы, картины, эпизоды (например, «Красота истинная и ложная в романе Л. И. Толстого "Война и мир"», «Счастье в понимании героев романа Н. Г. Чернышевского "Что делать?"»). При этом необходимо соотнести анализируемый структурный элемент произведения (например, отдельно взятый образ или какую-то проблему) со всеми компонентами художественного текста.

В сюжетно-событийной основе эпического произведения следует выделить основные события, которые можно сгруппировать по временному признаку, либо проследить группировку событий вокруг определенного персонажа, либо сконцентрировать внимание на параллельном изображении одновременно происходящих событий, параллельном развертывании человеческих судеб.

Восприятие эпического произведения будет неполноценным, если не увидеть в нем авторской позиции, которая может отличаться от позиции повествователя (рассказчика). Например, по-разному судят о Пугачеве и пугачевщине Гринев и автор; в романе «Евгений Онегин» авторское начало особенно ощутимо в лирических отступлениях, а в «Преступлении и наказании» Ф. М. Достоевского голос автора подключается к голосам многих персонажей, образуя своеобразную полифонию. Авторская оценка персонажей и событий может выражаться непосредственно, открыто — в прямых авторских характеристиках и суждениях — либо опосредованно, скрыто — в повествовании, описаниях, высказываниях героев. Необходимо обратить внимание на интонацию, манеру повествования, изобразительно- выразительные средства, которыми писатель выражает свою оценку происходящего.

2. Лирика и ее виды

Лирика — один из трех (наряду с эпосом и драмой) основных литературных родов, предмет отображения которого — внутренний мир, собственное «я» поэта. В отличие от эпоса лирика чаще всего бессюжетна (не событийна), в отличие от драмы — субъективна. В лирике любое явление и событие жизни, способные воздействовать на духовный мир человека, воспроизводятся в форме субъективного, непосредственного переживания, то есть целостного индивидуального проявления личности поэта, определенного состояния его характера. «Самовыражение» («самораскрытие») поэта, не теряя своей индивидуальности и автобиографичности, обретает в лирике благодаря масштабности и глубине личности автора общечеловеческое значение; этому роду литературы доступна вся полнота выражения сложнейших проблем бытия. Стихотворение А. С. Пушкина «...Вновь я посетил...» не сводится к описанию сельской природы. В основе его лежит обобщенная художественная идея, глубокая философская мысль о непрерывном процессе обновления жизни, в котором новое приходит на смену ушедшему, продолжая его.

Каждое время вырабатывает свои поэтические формулы, конкретные общественно-исторические условия создают свои формы выражения лирического образа, и для исторически верного прочтения лирического произведения необходимо знание той или иной эпохи, ее культурно-исторического своеобразия.

Различны формы выражения переживаний, мыслей лирического субъекта. Это может быть внутренний монолог, размышление наедине с собою («Я помню чудное мгновенье...» А. С. Пушкина, «О доблестях, о подвигах, о славе...» А. А. Блока); монолог от лица введенного в текст персонажа («Бородино» М. Ю. Лермонтова); обращение к определенному лицу (в различном стилевом оформлении), что позволяет создать впечатление непосредственного отклика на какое-то явление жизни («Зимнее утро» А. С. Пушкина, «Прозаседавшиеся» В. В. Маяковского); обращение к природе, помогающее раскрыть единство душевного мира лирического героя и мира природы («К морю» А. С. Пушкина, «Лес» А. В. Кольцова, «В саду» А. А. Фета). В лирических произведениях, в основе которых лежат острые конфликты, поэт выражает себя в страстном споре со временем, друзьями и врагами, с самим собою («Поэт и гражданин» Н. А. Некрасова). С точки зрения тематики лирика может быть гражданской, философской, любовной, пейзажной и т. д. Большей частью лирические произведения многотемны, в одном переживании поэта могут отражаться различные мотивы: любви, дружбы, патриотические чувства и пр. («Памяти Добролюбова» Н. А. Некрасова, «Письмо к женщине» С. А. Есенина, «Подкупленный» Р. И. Рождественского).

Разнообразны жанры лирических произведений. Преимущественная форма лирики XIX—XX веков — стихотворение: написанное стихами произведение небольшого, по сравнению с поэмой, объема, позволяющее воплотить в слове внутреннюю жизнь души в ее изменчивых и многосторонних проявлениях (иногда в литературе встречаются небольшие произведения лирического характера в прозе, в которых используются средства выразительности, свойственные стихотворной речи: «Стихотворения в прозе» И. С. Тургенева). Послание — лирический жанр в стихотворной форме в виде письма или обращения к определенному лицу или группе лиц дружеского, любовного, панегирического или сатирического характера («К Чаадаеву», «Послание в Сибирь» А. С. Пушкина, «Письмо матери» С. А. Есенина). Элегия — стихотворение грустного содержания, в котором выражаются мотивы личных переживаний: одиночество, разочарование, страдание, бренность земного бытия («Признание» Е. А. Баратынского, «Редеет облаков летучая гряда...» А. С. Пушкина, «Элегия» Н. А. Некрасова, «Не жалею, не зову, не плачу...» С. А. Есенина). Сонет — стихотворение из 14 строк, образующих два четверостишия и два трехстишия. Каждая строфа — своего рода ступень в развитии единой диалектической мысли («Поэту», «Мадонна» А. С. Пушкина, сонеты А. А. Фета, В. Я. Брюсова, И. В. Северянина, О. Э. Мандельштама, И. А. Бунина, А. А. Ахматовой, Н. С. Гумилева, С. Я. Маршака, А. А. Тарковского, Л. Н. Мартынова, М. А. Дудина, В. А. Солоухина, Н. Н. Матвеевой, Л. Н. Вышеславского, Р. Г. Гамзатова). Эпиграмма — небольшое стихотворение, злобно высмеивающее какое-либо лицо или общественное явление (эпиграммы А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, И. И. Дмитриева, Е. А. Баратынского, С. А. Соболевского,

B. С. Соловьева, Д. Д. Минаева). В советской поэзии жанр эпиграммы разрабатывали В. В. Маяковский, Д. Бедный, А. Г. Архангельский, А. И. Безыменский, С. Я. Маршак, С. А. Васильев. Романс — лирическое стихотворение, рассчитанное на музыкальное переложение. Жанровые признаки (без строгого соблюдения): напевная интонация, синтаксическая простота, законченность предложения в пределах строфы (стихи А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, А. В. Кольцова, Ф. И. Тютчева, А. А. Фета, Н. А. Некрасова, А. К. Толстого, С. А. Есенина). Эпитафия — надгробная надпись (обычно в стихах) похвального, пародийного или сатирического характера (эпитафии Р. Бернса в переводе

C. Я. Маршака, эпитафии А. П. Сумарокова, Н. Ф. Щербины). Стансы — небольшое элегическое стихотворение в нескольких строфах чаще медитативного (углубленно размышляющего), чем любовного содержания. Жанровые признаки неопределенны. Например, «Брожу ли я вдоль улиц шумных...», «Стансы» («В надежде славы и добра...») А. С. Пушкина, «Стансы» («Взгляни, как мой спокоен взор...») М. Ю. Лермонтова, «Стансы» («Я о своем таланте много знаю») С. А. Есенина и др. Эклога — лирическое стихотворение в повествовательной или диалогической форме, изображающее бытовые сельские сценки на фоне природы (эклоги А. П. Сумарокова, В. И. Панаева). Мадригал — небольшое по объему стихотворение-комплимент, чаще любовно-лирического содержания (встречается у Н. М. Карамзина, К. Н. Батюшкова, А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова).

Каждое лирическое произведение, которое всегда неповторимо, несет в себе целостное мировосприятие поэта, рассматривается не изолированно, а в контексте всего творчества художника. Лирическое произведение можно анализировать либо целостно — в единстве формы и содержания, — наблюдая за движением авторского переживания, лирических раздумий поэта от начала до конца стихотворения, либо объединить ряд произведений тематически, останавливаясь на стержневых идеях, переживаниях, раскрытых в них (любовная лирика А. С. Пушкина, тема поэта и поэзии в творчестве М. Ю. Лермонтова, Н. А. Некрасова, В. В. Маяковского, образ Родины в произведениях С. А. Есенина).

Следует отказаться от анализа стихотворения по частям и от так называемых вопросов по содержанию. Нельзя также сводить работу к формальному перечню изобразительных средств языка, вырванных из контекста. Необходимо проникнуть в сложную систему сцепления всех элементов стихотворного текста, попытаться раскрыть то основное чувство-переживание, которым проникнуто стихотворение, осмыслить функции языковых средств, идейно-эмоциональное богатство поэтической речи. Еще В. Г Белинский в статье «Разделение поэзии на роды и виды» отмечал, что лирическое произведение «нельзя ни пересказать, ни растолковать, но только что можно дать почувствовать, и то не иначе, как прочтя его так, как оно вышло из-под пера поэта; будучи же пересказано словами или переложено в прозу, оно превращается в безобразную и мертвую личинку, из которой сейчас только выпорхнула блестящая радужными цветами бабочка».

Лирика — субъективный род художественной литературы, в отличие от эпоса и драмы. Поэт делится с читателями своими мыслями и чувствами, рассказывает о своих радостях и печалях, восторгах и скорби, вызванных теми или иными событиями личной или общественной жизни. И в то же время никакой другой род литературы не пробуждает такого ответного чувства, сопереживания у читателя — и современника, и в последующих поколениях. Если основой композиции эпического или драматического произведения является сюжет, который можно пересказать «своими словами», лирическое стихотворение пересказать невозможно, в нем все — «содержание»: последовательность изображения чувства и мысли, выбор и расположение слов, повторы слов, фраз, синтаксических конструкций, стиль речи, деление на строфы или их отсутствие, соотношение деления потока речи на стихи и синтаксического членения, стихотворный размер, звуковая инструментовка, способы рифмовки, характер рифмы.

Главное средство создания лирического образа — язык, поэтическое слово. Использование в стихотворении различных тропов (метафора, олицетворение, синекдоха, параллелизм, гипербола, эпитет) расширяет смысл лирического высказывания. Слово в стихе многозначно. В стихотворном контексте слово приобретает как бы добавочные смысловые и эмоциональные оттенки. Благодаря своим внутренним связям (ритмическим, синтаксическим, звуковым, интонационным) слово в стихотворной речи становится емким, уплотненным, эмоционально окрашенным, максимально выразительным. Оно имеет тенденцию к обобщению, символике. Выделение слова, особенно значительного в раскрытии образного содержания стихотворения, в поэтическом тексте осуществляется разными способами (инверсия, перенос, повторы, анафора, контраст). Например, в стихотворении «Я вас любил: любовь еще, быть может...» А. С. Пушкина лейтмотив произведения создается ключевыми словами «любил» (повторяется трижды), «любовь», «любимой».

Многие лирические высказывания тяготеют к афористичности, что делает их крылатыми подобно пословицам. Такие лирические фразы становятся ходячими, заучиваются наизусть, используются применительно к определенному настрою мыслей и душевному состоянию человека. В крылатых строках русской поэзии как бы сфокусированы наиболее острые, полемические проблемы нашей действительности на разных исторических этапах. Крылатая строка — один из первоэлементов истинной поэзии. Вот некоторые примеры: «Да только воз и ныне там!» (И. А. Крылов. «Лебедь, Щука и Рак»); «Послушай! ври, да знай же меру» (А. С. Грибоедов. «Горе от ума»); «Куда ж нам плыть?» (А. С. Пушкин. «Осень»); «Гляжу на будущность с боязнью, гляжу на прошлое с тоской...» (М. Ю. Лермонтов); «Вот приедет барин — барин нас рассудит» (Н. А. Некрасов. «Забытая деревня»); «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется» (Ф. И. Тютчев); «Чтобы словам было тесно, мыслям — просторно» (Н. А. Некрасов. «Подражание Шиллеру»); «И вечный бой! Покой нам только снится» (А. А. Блок. «На поле Куликовом»); «Лицом к лицу лица не увидать. Большое видится на расстоянье» (С. А. Есенин. «Письмо к женщине»); «...Не ради славы, ради жизни на земле» (А. Т. Твардовский. «Василий Теркин»).

3. Лироэпические произведения

Произведения, сочетающие признаки эпоса и лирики, относят к лироэпическому жанру. Связь двух начал может выступать как единство темы (революция — тема интимных излияний и эпического повествования в «Анне Снегиной» С. А. Есенина), как саморефлексия повествователя (поэмы Б. Л. Пастернака), как психологически-бытовая мотивировка рассказа (лирический комментарий к дорожным впечатлениям («За далью —? даль» А. Т. Твардовского), как прямое участие автора в разворачивающемся сюжете («Евгений Онегин» А. С. Пушкина).

Наиболее характерным для лироэпического жанра является жанр поэмы, сочетающий эпический размах и лирическую ис- поведальность, развернутый сюжет и широкое развитие образа лирического героя. Следует отметить, что поэма способна раньше других эпических форм искусства откликаться на самые жгучие, самые серьезные вопросы времени. В поэме иногда раньше, чем в прозе, отражаются сдвиги в социальной психологии, и она первой выходит к постановке и осмыслению главных вопросов времени, имеющих основополагающее значение для судеб нации. Поэму Н. А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо» отличают широта охвата явлений действительности, значительность этих явлений и масштабность проблем; повествовательный план соединен в поэме с глубоким лиризмом. Особенно полное взаимопроникновение лирического и эпического начал свойственно поэмам А. Т. Твардовского, сближающимся с прозой в постановке проблем, имеющих непреходящее значение для целой исторической эпохи. Исключительна роль «возвращенных» поэм, в том числе «По праву памяти» А. Т. Твардовского, «Реквием» А. А. Ахматовой, в обращении нашей литературы и самосознания к трудным, «больным», трагическим темам в истории нашей страны. Мы видим, сколь злободневны они сегодня как необходимое звено в воссоздании подлинной летописи народной жизни, как существенная часть в целостном мире эпоса.

В истории литературы заметный след оставила ода — торжественное, патетическое произведение. Это форма стихотворения, сочиненного в честь того или иного лица, события или явления, отличающаяся высокой степенью выражения гражданских убеждений автора. Например, в поэзии М. В. Ломоносова, Г Р. Державина ода была преобладающим жанром.

К лироэпическим жанрам относят и балладу — сюжетное стихотворение, построенное на фантастическом, фольклорном, легендарно-историческом, бытовом материале, с мрачным, таинственным колоритом («Песнь о вещем Олеге» А. С. Пушкина, «Воздушный корабль» М. Ю. Лермонтова). В XX веке баллада утрачивает жанровую строгость. В советской поэзии баллада повествует о героике революции и Гражданской войны (Н. С. Тихонов, Э. Г. Багрицкий, Н. Н. Асеев), Великой Отечественной войны (К. М. Симонов, П. Г. Антокольский, М. Л. Матусов- ский). В жанре баллады есть произведения у современных поэтов (Е. А. Евтушенко, А. А. Вознесенский). Назовем также басню — короткий, обычно комический рассказ в стихах или прозе, имеющий аллегорический, иносказательный смысл, с прямым нравоучительным выводом. Действующими лицами часто выступают животные, растения, вещи. Реалистическая выразительность, типичность образов басни нашли яркое воплощение в творчестве И. А. Крылова. Как сатирический жанр басня успешно развивается в советской поэзии (Д. Бедный, С. В. Михалков, С. И. Олейник).

4. Драма и ее видовое своеобразие

В драме, как и в эпосе, наличествует система персонажей, конфликты между героями, развертывающиеся в пространстве и времени, сюжет, построенный определенным образом. Драму и эпос, в отличие от лирики, роднит объективное изображение жизни — через события, поступки, столкновения, борьбу персонажей.

Однако по сравнению с эпосом драма имеет свои особенности. По словам А. М. Горького, «пьеса — драма, комедия — самая трудная форма литературы, — трудная потому, что пьеса требует, чтобы каждая действующая в ней единица характеризовалась и словом и делом самосильно, без подсказываний со стороны автора».

В пьесах нет описательности, авторских пояснений, нет повествования, а характеры героев раскрываются в их речи, действиях и поступках, в конфликтных ситуациях, во взаимосвязях.

Основу драмы составляет действие. В отличие от эпоса, где действие описывается как совершившееся, происходившее в прошлом, действие в драме развертывается в настоящем времени, непосредственно происходит на глазах у зрителя, отличаясь активностью, непрерывностью, целеустремленностью, уплотненностью. Иначе говоря, в драме воспроизводится само действие, совершаемое героями, а не рассказывается об этом действии.

Действие показывается через конфликт, лежащий в центре драматического произведения, определяющий все структурные элементы драматического действия (в частности, композиция пьесы подчиняется раскрытию конфликта). Неразрывно связанные друг с другом, драматическое действие и конфликт выступают основными признаками драмы как литературного рода. Развитие действия и конфликта проявляется в сюжетной организации произведения. В классической драме нет широты и многоплановости сюжета, как в эпическом произведении. В драматическом сюжете сконцентрированы лишь узловые, этапные события в развитии действия и конфликта. В произведениях драматического рода сюжет отличается напряженностью и стремительностью развития, большей обнаженностью конфликта.

Драматический конфликт, отображающий конкретно-исто- рические и общечеловеческие противоречия, раскрывающий сущность времени, социальные отношения, воплощается в поведении и поступках героев, и прежде всего в диалогах, монологах, репликах.

Диалог в драме — основное средство развития действия и конфликта и основной способ изображения характеров (важнейшие функции драматического диалога). (В прозе диалог сочетается с авторской речью.) В нем раскрывается внешняя и внутренняя жизнь персонажей: их взгляды, интересы, жизненная позиция и чувства, переживания, настроения. Иначе говоря, слово в драме, будучи емким, точным, выразительным, эмоционально насыщенным, словом-действием, способно передать всю полноту характеристики действующих лиц.

Формой речевой характеристики персонажей в драме является и монолог — речь действующего лица, обращенная к самому себе или к другим, но, в отличие от диалога, не зависящая от ответных реплик. В прозе монолог играет не главную роль, зато преобладает в лирике. В драме в монологе раскрываются идеалы, убеждения персонажей, их духовная жизнь, сложность характера.

Итак, характер и слово в драме взаимообусловлены, находятся в единении: в речи выявляется характер, а характер, в свою очередь, накладывает отпечаток на речь персонажа. Возникает требование строгой индивидуальности речи каждого героя. Эту особенность драмы подчеркивал М. Горький в статье «О пьесах»: «Действующие лица пьесы создаются исключительно и только их речами, то есть чисто речевым языком, а не описательным». А значит, драма требует от читателя развитого и всестороннего воображения. Опираясь в принципе лишь на драматическую речь (прежде всего — диалоги, монологи), читатель должен представить себе место и время действия, внешний облик героев, их манеру говорить и слушать, их движения, жесты, мимику, почувствовать, что скрывается за словами и поступками в душе каждого из персонажей.

Говоря о специфике драматического образа, следует видеть, что в драматическом произведении изображение человека отличается большей напряженностью, а чувства, мысли персонажа — большей сосредоточенностью, целеустремленностью. Герой рассказывает о себе, вступает в спор, отстаивает свои убеждения и, главное, действует, совершает поступки, обусловленные его характером, жизненной позицией. О характере героя, его поведении, отношении к людям, событиям говорят и другие персонажи пьесы. Душевное состояние персонажа в тот или иной момент раскрывают также ремарки автора (пояснения к тексту пьесы).

Целенаправленность действия, как и поведения героев, в драме, напряженность и сосредоточенность драматических характеров — это требование к драматическому произведению принято называть в литературоведении «единством действия». Драматург стремится к внутреннему единству всего произведения, максимальной собранности событий и эпизодов в один узел. В. Г. Белинский утверждал, что «действие драмы должно быть сосредоточено на одном интересе и быть чуждо побочных интересов... В ней все должно быть направлено к единой цели, к одному намерению». Единство действия, которое критик понимал как единство идейного содержания, он считал законом драмы. Правда, единство действия допускает, наряду с основным сюжетом и главными героями, существование других сюжетных линий и второстепенных персонажей.

С особенностями развития действия и конфликта в драматическом произведении связано его жанровое своеобразие. Драма как род литературы существует в различных жанрах: трагедия, драма (в узком, жанровом смысле), комедия, трагикомедия, фарс, водевиль, мелодрама. Трагедия — драматическое произведение, проникнутое пафосом трагического. Основу трагедии составляют коренные проблемы человеческого бытия, столкновения личности с судьбой, обществом, миром, выраженные в напряженной форме борьбы сильных характеров и страстей. Неразрешимый общественно-исторический конфликт сопровождается сраданием и гибелью главного героя («Гамлет» В. Шекспира, «Фауст» И. Гете, «Борис Годунов» А. С. Пушкина, «Гроза» А. Н. Островского).

Драма (как жанр) изображает преимущественно частную жизнь человека в его остроконфликтных, но, по сравнению с трагедией, не безысходных отношениях с обществом или с собой. В отличие от неразрешимого трагического конфликта в драме конфликт так или иначе разрешим («Бесприданница» А. Н. Островского, «Чайка» А. П. Чехова, «На дне» М. Горького, «Нашествие» Л. М. Леонова, «Утиная охота» А. В. Вампилова, «Дальше... дальше... дальше...» М. Ф. Шатрова). Комедия — драматический жанр, в котором действие и характеры трактуются в форме комического. В комедии изображаются такие жизненные положения и характеры, которые вызывают смех. Герои этого жанра внутренне несостоятельны, не соответствуют своему положению, предназначению и тем самым развенчиваются смехом. По характеру комического различают комедии: сатирическую («Ревизор» Н. В. Гоголя), «высокую», близкую к драме («Горе от ума» А. С. Грибоедова), лирическую («Вишневый сад» А. П. Чехова) и др. Комедия является наиболее универсальным жанром драматургии. Именно комедия составляет жанровую доминанту исторически зрелой, реалистической драматургии, о чем свидетельствуют произведения А. С. Грибоедова, Н. В. Гоголя, А. Н. Островского, А. П. Чехова. Эту извечную склонность драматургии к комедийному началу, вероятно, следует объяснить ее глубинной приверженностью к игре как форме поведения — к игре, так или иначе связанной с духом радости, веселья и смеха. Трагикомедия — драматическое произведение, обладающее признаками как комедии, так и трагедии. В основе трагикомедии лежит ощущение относительности существующих критериев жизни, одно и то же явление драматург видит и в комическом, и в трагическом освещении. В трагикомедии сочетаются смешные и серьезные эпизоды, смешиваются комические и возвышенные характеры («Буря» В. Шекспира, «Три сестры» А. П. Чехова). Водевиль — разновидность легкого комедийного жанра с занимательной интригой, остроумными песенками-куплета- ми и танцами («Актер» Н. А. Некрасова, «Медведь», «Свадьба» А. П. Чехова). Фарс — комедийный жанр, включает образы-маски, остросюжетные ситуации, грубые шутки, эксцентрику (элементы фарса в «Ревизоре», «Вишневом саде»).

Раскрывая идейный смысл драматического произведения, выявляя основной конфликт, необходимо видеть, как в понимании этого смысла, в существе этого конфликта выражается мировоззрение автора, его идейная позиция. Драматург, не вмешиваясь в развитие действия, не комментируя поступки героев, не высказывая непосредственно своего отношения к ним, тем не менее выражает свое отношение к происходящему в пьесе. Авторская позиция проявляется в отборе материала, в сущности конфликта, в характерах героев, авторских ремарках, а также в заглавии пьесы, которое всегда связано с ее идеей, в композиции произведения, в группировке действующих лиц и прежде всего в том, какие вопросы ставятся в пьесе и как они решаются в финале.

В процессе анализа драматического произведения важно затронуть также проблему традиций и новаторства: что наследует драматург у своих предшественников и в то же время что принципиально нового вносит он в историю драматургии, что в его творчестве представляет интерес для наших современников.

Следует также учесть сценичность драматического произведения. Специфическая особенность драмы в том, что она пишется для сцены и живет на ней. Но это не исключает и большого воздействия драмы при ее чтении. Драма — искусство одновременно и словесное, и сценическое. Пьеса воспитывает и читателя, и зрителя. Но только при сценическом воплощении драма получает вполне законченную форму и способна воздействовать на публику, на массу присутствующих как целое. (Эпос и лирика предназначены для чтения «про себя».) Творение драматурга и спектакль, созданный на его основе, во многом отличаются друг от друга. Интерпретация драмы режиссером и актерами — это в значительной мере новое произведение, близкое, созвучное опыту сегодняшней зрительской массы, способное увлечь ее, хотя в то же время режиссер и актеры стремятся сохранить и донести до аудитории верность «духу» (смыслу) написанного драматургом.

Остановимся на пьесе «Гроза» А. Н. Островского, раскроем схематически ее важнейшие идейно-художественные особенности.

«Пьесой жизни» назвал Н. А. Добролюбов «Грозу», а создание образа Катерины — «шагом вперед» во всей русской литературе.

Пьеса начинается с экспозиции, вступительной части: знакомство с действующими лицами, с условиями их быта, нравами. Незаметно и естественно происходит завязка — обозначение конфликтов, и главного из них — Катерины и представителей «темного царства».

Жизненные конфликты в «Грозе» выступают как столкновения, противоречия, скрытая и явная борьба характеров. Социальный, психологический и нравственный конфликты составляют основу сюжета.

В процессе развития действия типические характеры раскрываются в типических обстоятельствах, всесторонне, многогранно. При этом Островский, как и Гоголь, не пренебрегает «говорящими» фамилиями, именами: Дикой, Кабаниха, Тихон, Кулигин (от слова «кулига» — расчищенная земля, находящаяся вдали от общей. Отсюда и поговорка: «К черту на кулички»).

Важную роль в «Грозе» играют эпизодические и внесцениче- ские персонажи, без которых, по мнению Н. А. Добролюбова, нельзя понять лицо главной героини и можно легко исказить смысл всей пьесы.

Каждый персонаж (Катерина, Кабаниха, Дикой, Феклуша и др.) говорит по-своему. Речь каждого героя индивидуальна по синтаксическому строю, лексике, интонации. Например, характер Катерины, ее решительный протест, мотивированный жизненными и психологическими обстоятельствами, ярко выражен и в ее словах: «А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь».

Но не только речь героя раскрывает особенности его характера, не менее важными считаются действия, поступки, отношение к другим людям, событиям, особенно поведение в сложных ситуациях. И мы знаем, что решительный характер Катерины проявился и в ее трагической гибели.

При анализе пьесы уместно включить в разбор понятие «логика развития характера». Действия и поступки Дикого наиболее отчетливо выявляют его самодурство.

Прослеживая взаимосвязи и взаимодействия персонажей, мы отмечаем, как нарастает драматизм событий, завершающийся кульминационной сценой.

Пьеса «Гроза» — «великая русская трагедия». Так определяет ее жанр известный драматург и театровед А. Л. Штейн. Понимание «Грозы» как трагедии нашло обоснование и в современном литературоведении.

Семейно-бытовой и психологический конфликты в пьесе имеют социальную основу. Разоблачаются самодуры «темного царства» как виновники гибели Катерины. Конфликт в «Грозе» имеет неразрешимый характер. Иначе Катерина поступить не могла. Пафос пьесы, как видим, трагический.

Изучение статьи Н. А. Добролюбова «Луч света в темном царстве» особенно углубит художественное восприятие этого драматического произведения.

Контрольные вопросы и задания

1. Что такое литературный род? Назовите литературные роды и их основные особенности. На какой основе происходит деление литературы на три рода?

2. Определите понятие жанра. Как соотносятся род и жанр? Проиллюстрируйте их соотношение примерами.

3. В чем своеобразие содержания и формы эпоса как литературного рода?

4. Каковы специфические свойства лирики как литературного рода?

5. Что такое лироэпические произведения? Назовите их основные отличия от лирических и эпических произведений.

6. Что характерно для драмы как литературного рода?

7. Может ли одно произведение сочетать в себе признаки эпоса, лирики и драмы? Приведите примеры.

8. Назовите жанры эпоса. Укажите их основные черты.

9. В чем заключаются различия между романом, романом- эпопеей и романом в стихах?

10. Какие вы знаете разновидности романа как жанра?

11. Что можно сказать о жанровом своеобразии повести и рассказа?

12. Расскажите о жанрах лирики.

13. Какие признаки художественного произведения следует иметь в виду при определении лирического жанра?

14. Какие драматические жанры вам известны?

15. Назовите характерные жанровые признаки трагедии, комедии и драмы.

Литература

Абрамович Г. Л. Введение в литературоведение. М., 1979; Аверинцев С. С. Историческая поэтика: Литературные эпохи и типы художественного сознания. М., 1994; Антонов С. Я. Я читаю рассказ. М., 1973; Балашов Д. М. История развития жанра русской баллады. Петрозаводск, 1966; Балухатый С. Д. Вопросы поэтики. Л., 1990; Берковский Н. Я. Литература и театр. М„ 1969; Введение в литературоведение: Учебник / Под ред. Г. Н. Поспелова. М., 1988; Введение в литературоведение: Хрестоматия / Под ред. П. А. Николаева. М., 1997; Введение в литературоведение. Литературное произведение: основные понятия и термины / Под ред. Л. В. Чернец. М., 1999; Владимиров С. Действие в драме. Л., 1972; Волков И. Ф. Теория литературы. М., 1995; Гачев Г. Д. Содержательность художественных форм. Эпос. Лирика. Театр. М., 1968; Гинзбург Л. Я. О лирике. СПб., 1997; Гинзбург Л. Я. О психологической прозе. М., 1999; Головенченко Ф. М. Введение в литературоведение. М., 1964; Григорьева А. Д., Иванова Н. Н. Язык лирики XIX в. Пушкин и Некрасов. М., 1981; Гуляев Н. А. Теория литературы. М., 1985; Гуляев Н. А., Богданов А. Н., Юдкевич Л. Г. Теория литературы в связи с проблемами эстетики. М., 1970; Давыдова Т. Т., Пронин В. А. Теория литературы. М., 2003; Егоров Б. Ф. О мастерстве литературной критики: жанры, композиция, стиль. Л., 1980; Есин А. Б. Литературоведение. Культурология: Избранные труды. М., 2002; Есин А. Б. Принципы и приемы анализа литературного произведения. М., 1998; Жирмунский В. М. Введение в литературоведение. СПб., 1996; Журбина Е. И. Теория и практика художественно-публицистических жанров. М., 1969; История русской поэзии: В 2 т. Л., 1968—1969; Карягин А. А. Драма как эстетическая проблема. М., 1971; Катышева Д. Вопросы теории драмы; действие, композиция, жанр. СПб., 2001; Ко- жинов В. В. Происхождение романа. М., 1963; Костелянец В. О. Лекции по теории драмы. Драма и действие. Л., 1976; Крамов И. В зеркале рассказа. М., 1979; Краткая литературная энциклопедия. Т. 1—9. М., 1962—1978; Краткий словарь литературоведческих терминов. М., 1985; Крупчанов А. Л. Русская поэма 1980—4989 гг. Специфика жанра. Генезис. Типология. М., 1996; Кузьмин А. И. Повесть как жанр литературы. М., 1984; Ладыгин М. Б. Роды и жанры литературы. М., 2001; Ленобль Г. М. История и литература. М., 1960; Литературная энциклопедия терминов и понятий. М., 2001; Литературные направления и стили. М., 1976; Литературный энциклопедический словарь. М., 1987; Меле- тинский Е. М. Введение в историческую поэтику эпоса и романа. М., 1986; Мильдон В. И. Вершины русской драмы. (Классика жанра). М., 2002.; Мир современной драмы. Л., 1985; Немзер А. С. Литературное сегодня: О русской прозе. 90-е. М., 1998; Нефагина Г. Л. Русская проза конца XX века. М., 2003; Николина Н. А. Филологический анализ текста. М., 2003; Нинов А. Современный рассказ. Л., 1969; Основы литературоведения / Под ред. В. П. Мещерякова. М., 2000; Петров С. М. Русский исторический роман XIX века. М., 1984; Поспелов Г. Н. Вопросы методологии и поэтики. М., 1983; Поспелов Г. Н. Лирика среди литературных родов. М., 1976; Поспелов Г. Н. Проблемы исторического развития литературы. М., 1972; Поспелов Г. Н. Теория литературы. М„ 1978; Пути анализа литературного произведения. М., 1981; Русская повесть XIX века: История и проблематика жанра. Л., 1973; Сахновский-Панкеев В. А. Драма. Конфликт — композиция — сценическая жизнь. Л., 1969; Сахновский-Панкеев В. А. О комедии. Л.; М., 1964; Семенов А. Н., Семенова В. В. Теория литературы: Вопросы и задания. М., 2003; Соболенко В. П. Жанр романа-эпопеи. М. 1986; Советский роман: Новаторство. Поэтика. Типология. М., 1978. Современный роман. М., 1990; Современный словарь-справочник по литературе. М., 1999; Сорокин В. И. Теория литературы. М., 1960; Стенник Ю. В. Жанр трагедии в русской литературе. Л., 1981; Тамарченко Н. Д. Русский классический роман XIX века: Проблемы поэтики и типологии жанра. М., 1997; Тамарченко Н. Д. Теория литературных родов и жанров. Эпика. Тверь, 2001; Теория литературных стилей: Современные аспекты изучения. М., 1982; Теория литературы: В 4 т. Т. 3. М., 1965; Т. 4. М„ 2001; Тимофеев Л. И. Основы теории литературы. Поэтика. М„ 1996; Томашевский Б. В. Теория литературы. Поэтика. М., 1996; Утехин М. П. Жанры эпической прозы. М., 1982; Федотов О. И. Введение в литературоведение. М., 1998; Фесенко Э. Я. Теория литературы. Архангельск, 2001; Фрейденберг О. М. Поэтика сюжета и жанра. М., 1997; Хализев В. Е. Драма как род литературы. М., 1986; Хализев В. Е. Теория литературы. М., 2002; Цейтлин А. Г. Труд писателя. М., 1968; Чернец Л. В. Литературные жанры (проблемы типологии и поэтики). М., 1982; Чичерин А. В. Возникновение романа-эпопеи. М., 1958; Шанский Н. М., Махмудов Ш. А. Филологический анализ художественного текста. СПб., 1999; Шаталов С. Е. Время — метод — характер. М., 1976; Шкловский В. Б. Художественная проза. Размышления и разборы. М., 1961; Шубин Э. А. Современный русский рассказ: Вопросы поэтики жанра. Л., 1974; Щепилова Л. В. Введение в литературоведение. М., 1968; Эйхенбаум Б. М. О поэзии. Л., 1969; Энциклопедический словарь для юношества. Литературоведение от «А» до «Я». М., 2001; Эсалнек А. Я. Внутрижанровая типология и пути ее изучения. М., 1985; Эсалнек А. Я. Основы литературоведения: анализ художественного произведения: Учебное пособие. М., 2001; Эсалнек А. Я. Основы литературоведения: анализ художественного произведения. Практикум. М., 2003; Эсалнек А. Я. Типология романа. М., 1991.

Глава VI

ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПРОЦЕСС И ЕГО КАТЕГОРИИ

1. Художественный метод

Следует четко представлять, в каких соотношениях и взаимосвязях находятся такие категории литературного процесса, как художественный метод, литературное направление и течение, художественный стиль.

Понятие литературного процесса является наиболее общим, исходным для определения всех категорий, характеризующих разные стороны литературы, относящихся к разным ее аспектам.

Художественный метод — это способ освоения и отображения мира, совокупность основных творческих принципов образного отражения жизни. О методе можно говорить как о структуре художественного мышления писателя, определяющей его подход к действительности и ее воссозданию в свете определенного эстетического идеала.

Метод воплощается в содержании литературного произведения. Через метод мы постигаем те творческие принципы, благодаря которым писатель воспроизводит действительность: отбор, оценка, типизация (обобщение), художественное воплощение характеров, явлений жизни в историческом преломлении.

Метод проявляется в строе мыслей и чувств героев литературного произведения, в мотивировках их поведения, поступков, в соотношении характеров и событий, в соответствии жизненного пути, судеб персонажей социально-историческим обстоятельствам эпохи.

Художественный метод — система принципов отбора жизненного материала, его оценки, принципов и преобладающих форм художественного обобщения и переосмысления. Он характеризует комплекс факторов: целостное идеологическое, оценочное, индивидуально-неповторимое, социальное отношение художника к действительности, к сознательно или стихийно отраженным потребностям, идеологическим и художественным традициям. Художественный метод во многом определяет специфику художественного образа.

С понятием «художественный метод» тесно связано понятие «художественный стиль». Метод реализуется в стиле, то есть общие свойства метода получают свою национально-историческую конкретность в стиле писателя.

Понятием «метод» (от гр. — путь исследования) обозначается «общий принцип творческого отношения художника к познаваемой действительности, то есть ее пересоздания». Это своего рода способы познания жизни, которые менялись в разные исторические и литературные эпохи. По мнению некоторых ученых, метод лежит в основе течений и направлений, представляет тот способ эстетического освоения действительности, который присущ произведениям некоторого направления. Метод есть категория эстетическая и глубоко содержательная. «Он получает воплощение как в идейном строе произведения, так и в принципе построения образа, сюжета, композиции, языка. Метод — это понимание и воспроизведение действительности в соответствии с особенностями художественного мышления и эстетического идеала»63.

Проблема способа изображения действительности была впервые осознана в античности и получила законченное воплощение в труде Аристотеля «Поэтика» под именем «теории подражания». Подражание, по Аристотелю, составляет основу поэзии и ее цель — воссоздать мир похожим на реальный или, точнее, каким он мог бы быть. Авторитетность этой теории сохранялась вплоть до конца XVIII века, когда романтики предложили иной подход (тоже имеющий свои корни в античности, точнее в эллинизме) — пересоздание реальности в соответствии с волей автора, а не с законами «мироздания». Эти две концепции, по мнению отечественного литературоведения середины прошлого века, лежат в основе двух «типов творчества» — «реалистического» и «романтического», в рамки которых укладываются «методы» классицизм, романтизм, разные типы реализма, модернизм. Следует сказать, что понятием «метод» пользовались многие теоретики литературы и писатели: А. Ватто, Д. Дидро, Г. Лессинг, И. В. Гете, С. Т. Колридж, написавший трактат «О методе» (1818).

Теория подражания послужила базой для развития натурализма. «Работая над "Терезой Ракен", — писал Э. Золя, — я забыл обо всем на свете, я углубился в кропотливое копирование жизни, отдаваясь целиком изучению человеческого организма...»64 Нередко особенностью такого способа отражения действительности является полная зависимость создателя произведения от предмета изображения, художественное познание превращается в копирование. Другая же модель может приводить к произволу субъективности. К примеру, Ф. Шиллер утверждал, что художник, пересоздавая действительность («материал»), «...мало останавливается перед насилием над ним... Материал, который он обрабатывает, он уважает столь же мало, сколь и механик; он только постарается обмануть кажущейся уступчивостью глаз, который оберегает свободу этого материала»1. В целом ряде работ учеными предлагается дополнить понятие метода понятием типа творчества, типа художественного мышления. При этом два типа творчества — пересоздающий и воссоздающий — охватывают все богатство принципов художественного отражения.

Касаясь проблемы соотношения метода и направления, необходимо учитывать, что метод как общий принцип образного отражения жизни отличается от направления как явления исторически-конкретного. Следовательно, если то или иное направление исторически неповторимо, то один и тот же метод, как широкая категория литературного процесса, может повторяться в творчестве писателей разных времен и народов, а значит, разных направлений и течений. Например, элементы реалистического принципа отражения действительности мы встречаем уже в направлениях классицизма, сентиментализма, то есть еще до возникновения собственно реалистического метода, так же как сложившийся реализм позднее проникает и в произведения модернизма.

2. Литературное направление

Понятия «направление», «течение», «школа» относятся к терминам, описывающим литературный процесс — развитие и функционирование литературы в историческом масштабе. Определения их являются в литературоведческой науке дискуссионными.

Под направлением в XIX веке понимался общий характер содержания, идей всей национальной литературы или какого-ли- бо периода ее развития. В начале XIX столетия литературное направление ассоциировалось в целом с «господствующим направлением умов». Так, И. В. Киреевский в статье «Девятнадцатый век» (1832) писал о том, что господствующее направление умов конца XVIII века есть разрушительное, а новое состоит в «стремлении к успокоительному уравнению нового духа с развалинами старых времен... В литературе результатом сего направления было стремление согласовать воображение с действительностью, правильность форм со свободою содержания... одним словом, то, что напрасно называют классицизмом, с тем, что еще неправильнее называют романтизмом»65. Еще ранее, в 1824 году, В. К. Кюхельбекер заявил о направлении поэзии как основном ее содержании в статье «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие». Кс. А. Полевой впервые в русской критике применил слово «направление» к определенным этапам развития литературы. В статье «О направлениях и партиях в литературе» он назвал направлением «то, часто невидимое для современников внутреннее стремление литературы, которое дает характер всем или по крайней мере весьма многим произведениям ее в известное данное время... Основанием его, в общем смысле, бывает идея современной эпохи»66. Для «реальной критики» — Н. Г. Чернышевского, Н. А. Добролюбова — направление соотносилось с идеологической позицией писателя или группы литераторов. В целом же под направлением понимались самые разные литературные общности. Но главным объединяющим их признаком является то, что в направлении фиксируется единство наиболее общих принципов воплощения художественного содержания, общность глубинных основ художественного миропонимания. Это единство часто обусловлено сходством культурно-исторических традиций, нередко связано с типом сознания литературной эпохи, некоторые ученые полагают, что единство направления обусловлено единством творческого метода писателей.

Нет заданного списка литературных направлений, так как развитие литературы связано со спецификой исторической, культурной, социальной жизни общества, национальными и региональными особенностями той или иной литературы. Однако традиционно выделяют такие направления, как классицизм, сентиментализм, романтизм, реализм, символизм, каждое из которых характеризуется своим набором формально-содержательных признаков.

К примеру, в рамках романтического мировосприятия могут быть выделены общенаправленческие черты романтизма, такие, как мотивы разрушения привычных границ и иерархий, идеи «одухотворяющего» синтеза, пришедшего на смену рационалистической концепции «связи» и «порядка», осознание человека как центра и тайны бытия, личности открытой и творческой и т. д. Но конкретное выражение этих общих философско-эсте- тических основ миропонимания в творчестве писателей и само их мировоззрение различно. Так, внутри романтизма проблема воплощения всеобщих, новых, внерациональных идеалов получила воплощение, с одной стороны, в идее бунта, кардинального переустройства существующего миропорядка (Д. Г. Байрон, А. Мицкевич, П. Б. Шелли, К. Ф. Рылеев), а с другой — в поиске своего внутреннего «я» (В. А. Жуковский), гармонии природы и духа (У. Вордсворт), религиозном самосовершенствовании (Ф. Р. Шатобриан). Как видим, такая общность принципов является международной, во многом разнокачественной, и существует в достаточно размытых хронологических рамках, что обусловлено во многом национальной и региональной спецификой литературного процесса.

Одинаковая последовательность смены направлений в разных странах служит обычно доказательством их наднационального характера. То или иное направление в каждой стране выступает как национальная разновидность соответствующей международной (европейской) литературной общности. Согласно этой точке зрения французский, немецкий, русский классицизм считаются разновидностями международного литературного направления — европейского классицизма, который представляет собой совокупность наиболее общих типологических признаков, присущих всем разновидностям направления. Но следует непременно учитывать, что часто национальные особенности того или иного направления могут проявляться гораздо ярче, чем типологическое сходство разновидностей. В обобщении же присутствует некоторый схематизм, который может искажать реальные исторические факты литературного процесса.

К примеру, наиболее ярко классицизм проявил себя во Франции, где он представлен как законченная система и содержательных, и формальных признаков произведений, кодифицирован теоретической нормативной поэтикой («Поэтическое искусство» Н. Буало). Кроме того, представлен значительными художественными достижениями, оказавшими влияние на другие европейские литературы. В Испании и Италии, где историческая ситуация складывалась иначе, классицизм оказался направлением во многом подражательным. Ведущей в этих странах оказалась литература барокко. Русский классицизм становится центральным направлением в литературе также не без влияния французского классицизма, но приобретает собственное национальное звучание, выкристаллизовывается в борьбе «ломоносовского» и «сумароковского» течений. В национальных разновидностях классицизма много различий, еще больше проблем связано с определением романтизма как единого общеевропейского направления, в рамках которого нередко встречаются весьма разнокачественные явления.

Таким образом, построение общеевропейских и «мировых» моделей направлений как наиболее крупных единиц функционирования и развития литературы представляется весьма сложной задачей.

Постепенно, наряду с «направлением», входит в оборот термин «течение», часто употребляемый с «направлением» синонимически. Так, Д. С. Мережковский в обширной статье «О причинах упадка и новых течениях современной русской литературы» (1893) пишет, что «между писателями с различными, иногда противоположными темпераментами устанавливаются, как между противоположными полюсами, особые умственные течения, особый воздух, насыщенный творческими веяниями»67. Именно им, по мнению критика, обусловлено сходство «поэтических явлений», произведений разных писателей.

Нередко «направление» признается родовым понятием по отношению к «течению». Оба понятия обозначают возникающее на определенной стадии литературного процесса единство ведущих духовно-содержательных и эстетических принципов, охватывающее творчество многих писателей.

Под термином «направление» в литературе понимают творческое единство писателей определенной исторической эпохи, пользующихся общими идейно-эстетическими принципами изображения действительности. Направление в литературе рассматривают как обобщающую категорию литературного процесса, как одну из форм художественного мировосприятия, эстетических взглядов, путей отображения жизни, связанную со своеобразным художественным стилем. В истории национальных литератур европейских народов выделяют такие направления, как классицизм, сентиментализм, романтизм, реализм, натурализм, символизм.

3. Литературное течение

Термином литературное течение обычно обозначают группу писателей, связанных общностью идеологических позиций и художественных принципов, в пределах одного направления или художественного движения. Так, модернизм — общее название разных группировок в искусстве и литературе XX века, которое отличает отход от классических традиций, поиск новых эстетических принципов, новый подход к изображению бытия, — включает в себя такие течения, как импрессионизм, экспрессионизм, сюрреализм, экзистенциализм, акмеизм, футуризм, имажинизм и др.

Принадлежность художников к одному направлению или течению не исключает глубоких различий их творческих индивидуальностей. В свою очередь, в индивидуальном творчестве писателей могут проявляться особенности различных литературных направлений и течений. Например, О. Бальзак, будучи реалистом, создает романтический роман «Шагреневая кожа», а М. Ю. Лермонтов, наряду с романтическими произведениями, пишет реалистический роман «Герой нашего времени».

Течение — более мелкая единица литературного процесса, часто в рамках направления, характеризуется существованием в определенный исторический период и, как правило, локализацией в определенной литературе. В основе течения также лежит общность содержательных принципов, но сходство идейно-ху- дожественных концепций проявляется более отчетливо. Нередко общность художественных принципов в течении образует «художественную систему». Так, в рамках французского классицизма выделяют два течения. Одно основано на традиции рационалистической философии Р. Декарта («картезианский рационализм»), к которому относят творчество П. Корнеля, Ж. Расина, Н. Буало. Другое течение, опиравшееся преимущественно на сенсуалистскую философию П. Гассенди, выразило себя в идейных принципах таких писателей, как Ж. Лафонтен, Ж. Б. Мольер. Кроме того, оба течения отличаются и системой используемых художественных средств. В романтизме нередко выделяют два основных течения — «прогрессивный» и «консервативный», но есть и другие классификации.

Принадлежность писателя к тому или иному направлению или течению (равно как и стремление остаться вне существующих течений литературы) предполагает свободное, личностное выражение миросозерцания автора, его эстетических и идеологических позиций. С этим фактом связано достаточно позднее возникновение направлений и течений в европейской литературе — период Нового времени, когда личностное, авторское начало становится ведущим в литературном творчестве. В этом принципиальное отличие современного литературного процесса от развития литературы эпохи Средневековья, в которой содержательные и формальные особенности текстов были «предзаданными» традицией и «каноном». Особенность же направлений и течений состоит в том, что эти общности базируются на глубинном единстве философских, эстетических и иных содержательных принципов во многом различных, индивидуально-авторских художественных систем.

Направления и течения следует отличать от литературных школ (и литературных группировок).

4. Литературная школа

Литературная школа — небольшое объединение литераторов на основе единых художественных принципов, сформулированных теоретически — в статьях, манифестах, научных и публицистических высказываниях, оформленных как «уставы» и «правила». Нередко такое объединение литераторов имеет лидера, «главу школы» («щедринская школа», поэты «некрасовской школы»).

Принадлежащими к одной школе, как правило, признаются писатели, создавшие ряд литературных явлений с высокой степенью общности — вплоть до общности тематики, стиля, языка. Таковой, к примеру, была в XVI веке группа «Плеяда». Она выросла из кружка французских поэтов-гуманистов, объединившихся для изучения античной литературы, и окончательно сложилась к концу 1540-х годов. Возглавлял ее известный поэт П. де Ронсар, а основным теоретиком был Жоашен Дю Белле, который в 1549 году в трактате «Защита и прославление французского языка» высказал главные принципы деятельности школы — развитие национальной поэзии на национальном языке, освоение античных и итальянских поэтических форм. Поэтическая практика Ронсара, Жоделя, Баифа и Тийара — поэтов «Плеяды» — не только принесла славу школе, но и заложила основы для развития французской драматургии XVII—XVIII веков, развивала французский литературный язык и различные жанры лирики.

В отличие от течения, которое далеко не всегда оформлено манифестами, декларациями и другими документами, где отражены основные его принципы, школа практически обязательно характеризуется такими выступлениями. В ней важно не только наличие общих художественных принципов, разделяемых писателями, но и теоретическое осознание ими своей принадлежности к школе. «Плеяда» этому вполне соответствует.

Но многие объединения литераторов, именуемые школами, названы так по месту своего существования, хотя сходство художественных принципов писателей таких объединений может быть и не столь очевидным. Например, «озерная школа», названная в честь места, где она сложилась (северо-запад Англии, Озерный край), состояла из поэтов-романтиков, далеко не во всем согласных друг с другом. К «лейкистам» относят У. Вордс- ворта, С. Колриджа, создавших сборник «Лирические баллады», а также Р. Саути, Т. де Квинси и Дж. Вильсона. Но поэтическая практика последних во многом была отличной от идеолога школы — Вордсворта. Сам де Квинси в мемуарах отрицал сугцество- вание «озерной школы», а Саути нередко выступал с критикой идей и стихотворений Вордсворта. Но в связи с тем, что объединение поэтов-лейкистов существовало, имело сходство эстетических и художественных принципов, отраженных в поэтической практике, изложило свою «программу», историки литературы традиционно называют эту группу поэтов «озерной школой».

Понятие «литературная школа» преимущественно историческое, а не типологическое. Кроме критериев единства времени и места существования школы, наличия манифестов, деклараций и сходной художественной практики, кружки литераторов нередко представляют собой группы, объединенные «лидером», имеющим последователей, преемственно развивающих или копирующих его художественные принципы. Группа английских религиозных поэтов начала XVII века образовала школу Спенсера. Находясь под влиянием поэзии своего учителя, братья Флетчеры, У. Браун и Дж. Уитер подражали образности, темам, поэтическим формам создателя «Королевы фей». Поэты школы Спенсера копировали даже тип строфы, созданной им для этой поэмы, напрямую заимствуя аллегории и стилистические обороты своего учителя. Интересен факт, что творчество последователей поэтической школы Спенсера осталось на периферии литературного процесса, а вот творчество самого Э. Спенсера повлияло на поэзию Дж. Милтона, а позднее Дж. Китса.

Традиционно происхождение русского реализма связывают с «натуральной школой», существовавшей в 1840—1850-е годы, преемственно связанной с творчеством Н. В. Гоголя и развивавшей его художественные принципы. Для «натуральной школы» характерны многие признаки понятия «литературная школа», и именно как «литературная школа» она осознавалась современниками. Главным идеологом «натуральной школы» был В. Г. Белинский. К ней относят ранние произведения И. А. Гончарова, Н. А. Некрасова, А. И. Герцена, В. И. Даля, А. Н. Островского, И. И. Панаева, Ф. М. Достоевского. Представители «натуральной школы» группировались вокруг ведущих литературных журналов того времени — сначала «Отечественных записок», а потом «Современника». Программными для школы стали сборники «Физиология Петербурга» и «Петербургский сборник», в которых были опубликованы произведения этих писателей и статьи В. Г. Белинского. У школы была своя система художественных принципов, которая наиболее ярко проявилась в особом жанре — физиологическом очерке, а также в реалистической разработке жанров повести и романа. «Содержание романа, — писал В. Г. Белинский, — художественный анализ современного общества, раскрытие тех невидимых основ его, которые от него же самого скрыты привычкою и бессознательностью»68. Особенности «натуральной школы» проявились и в ее поэтике: любовь к деталям, профессиональным, бытовым особенностям, предельно точное фиксирование социальных типов, стремление к документальности, подчеркнутое использование статистических и этнографических данных стали неотъемлемыми признаками произведений «натуральной школы». В романах и повестях Гончарова, Герцена, раннем творчестве Салтыкова-Щедрина была раскрыта эволюция персонажа, происходящая под влиянием социальной среды. Разумеется, стиль и язык авторов «натуральной школы» во многом был различен, но общность тематики, позитивистски ориентированной философии, сходство поэтики прослеживается во многих их произведениях. Таким образом, «натуральная школа» представляет собой пример сочетания многих принципов образования школы — определенных временных и пространственных рамок, единства эстетических и философских установок, общности формальных особенностей, преемственности по отношению к «лидеру», наличия теоретических деклараций.

Примерами школ в современном литературном процессе могут служить «Лианозовская группа поэтов», «Орден куртуазных маньеристов» и многие другие литературные объединения.

Однако следует отметить, что литературный процесс не сводится только к сосуществованию и борьбе литературных группировок, школ, течений и направлений. Рассматривать же его таким образом — значит схематизировать литературную жизнь эпохи, обеднять историю литературы, так как при таком «на- правленческом» подходе наиболее важные индивидуальные особенности творчества писателя остаются вне поля зрения исследователя, ищущего общие, часто схематичные моменты. Даже ведущее направление какого-либо периода, эстетическая база которого стала платформой для художественной практики многих авторов, не может исчерпать всего многообразия литературных фактов. Многие видные писатели сознательно находились в стороне от литературной борьбы, утверждая свои мировоззренческие, эстетические и художественные принципы вне рамок школ, течений, ведущих направлений определенной эпохи. Направления, течения, школы — это, по выражению В. М. Жирмунского, «не полочки или коробки», «по которым мы «раскладываем» поэтов». «Если поэт, например, является представителем эпохи романтизма, это не значит, что в его творчестве не может быть реалистических тенденций»1. Литературный процесс — явление сложное и разноплановое, поэтому оперировать такими категориями, как «течение» и «направление», следует крайне осторожно. Кроме них, ученые используют и другие термины при изучении литературного процесса, например стиль.

5. Принципы художественного изображения в литературе

А. Классицизм

Классицизм (от лат. с1аззюиз — первоклассный, образцовый) — направление в искусстве и литературе, получившее такое название потому, что считало идеальным, примерным, совершенным, гармоническим классическое античное (древнегреческое и древнеримское) искусство. Свою цель сторонники классицизма видели в том, чтобы приблизиться к античным образцам путем подражания им (в творчестве классицистов широко применяются античные мотивы, сюжеты, образы, элементы мифологии).

Классицизм возник на закате эпохи Возрождения, сложился во Франции в середине XVII века при Людовике XIV. Появление классицизма связано с формированием централизованного государства, с укреплением монархии, идеалов «просвещенного» абсолютизма.

Кодекс (свод правил) классицизма составил французский поэт и критик Н. Буало в стихотворном трактате «Поэтическое искусство» (1674). На русский язык этот труд первым перевел Сумароков в 1752 году, доказав его применимость к русской литературе.

Классицизм достиг расцвета во Франции в трагедиях П. Кор- неля («Сид», «Гораций», «Цинна»), Ж. Расина («Британник», «Митридат», «Федра»), Ф. Вольтера («Брут», «Танкред»), в комедиях Ж. Б. Мольера ('«Скупой», «Мещанин во дворянстве», «Мизантроп», «Тартюф, или Обманщик», «Мнимый больной»), в баснях Ж. де Лафонтена, в прозе Ф. Ларошфуко, Ж. Лаб- рюйера; в Германии в творчестве веймарского периода И. В. Гете («Римские элегии», драма «Эгмонт») и И. Ф. Шиллера («Ода к радости», драмы «Разбойники», «Заговор Фиеско», «Коварство и любовь»).

Классицизму как художественному направлению свойственны свои черты, свои принципы.

Культ, господство разума как высшего критерия истины и красоты, подчинение личных интересов высоким идеям гражданского долга, государственным законам. Философской основой классицизма стал рационализм (от лат. гаИо — разум, рассудочность, целесообразность, разумная обоснованность всего, гармония Вселенной, обусловленная ее духовным началом), основоположником которого был Р. Декарт.

Обличение с позиций государственности и просветительства невежества, эгоизма, деспотизма феодальных порядков; прославление монархии, разумно управляющей народом, заботящейся о просвещении; утверждение человеческого достоинства, гражданского и морального долга. Иначе говоря, классицизм формулировал цель литературы как воздействие на разум для исправления пороков и воспитания добродетели, и в этом четко выражалась авторская позиция (например, Корнель славит героев, защищающих государство, абсолютного монарха; Ломоносов славит Петра Первого как идеального монарха).

Герои произведений классицизма, главным образом трагедий, были «высокие»: цари, князья, полководцы, вожди, вельможи, высшее духовенство, знатные граждане, пекущиеся о судьбе отечества и служащие ему. В комедиях же изображались не только высокопоставленные лица, но и простолюдины, крепостные слуги.

Персонажи делились строго на положительных и отрицательных, на добродетельных, идеальных, лишенных индивидуальности, действующих по велению разума, и носителей порока, находящихся во власти эгоистических страстей. При этом в обрисовке положительных героев присутствовали схематизм, резонерство, то есть склонность к нравоучительным рассуждениям с авторских позиций.

Характеры были однолинейными: герой олицетворял ка- кое-либо одно качество (страсть) — ум, мужество, храбрость, благородство, честность или алчность, коварство, скупость, жестокость, лесть, лицемерие, хвастовство (Пушкин заметил: «У Мольера скупой скуп — и только...»; ведущая черта Митро- фана в «Недоросле» — лень).

Герои изображались статично, без эволюции характеров. По сути, это были лишь образы-маски (по выражению Белинского, «образы без лиц»).

«Говорящие» фамилии персонажей (Тартюф, Скотинин, Правдин).

Конфликт добра и зла, разума и глупости, долга и чувства, в котором всегда побеждали добро, разум, долг. Другими словами, в произведениях классицизма порок всегда был наказан, а добродетель торжествовала (например, в «Недоросле» Фонвизина). Отсюда абстрактность, условность изображения действительности, условность метода классицистов.

Герои говорили высокопарным, торжественным, приподнятым языком; использовались такие поэтические средства, как славянизмы, гипербола, метафора, олицетворение, метонимия, сравнение, антитеза, эмоциональные эпитеты («хладный труп», «бледное чело»), риторические вопросы и восклицания, обращения, мифологические уподобления (Аполлон, Зевс, Минерва, Нептун, Борей). Господствовало силлабическое стихосложение, применялся александрийский стих.

Действующие лица произносили длинные монологи с целью полнее раскрыть свои взгляды, убеждения, принципы. Такие монологи замедляли действие пьесы.

Строгая градация, иерархия жанров. «Высокие» жанры (трагедия, героическая поэма, ода) отражали государственную жизнь, исторические события, античные сюжеты. «Низкие» жанры (комедия, сатира, басня) были обращены в сферу повседневной современной частной жизни. Промежуточное место занимали «средние» жанры (драма, послание, элегия, идиллия, сонет, песня), изображавшие внутренний мир отдельного человека; им не принадлежала заметная роль в литературном процессе (расцвет этих жанров придет позже). Классификация жанров опиралась на известную с античных времен теорию «трех стилей» (высокий, средний, низкий). Для каждого жанра предусматривался один из этих стилей; отклонения не допускались.

Не допускалось смешения возвышенного и низменного, трагического и комического, героического и обыденного.

Герои изображались только в стихах и возвышенным слогом. Проза считалась унизительной, «презренной» для высокопоставленных лиц.

В драматургии господствовала теория «трех единств» — места (все действие пьесы происходило в одном месте), времени (события в пьесе развивались в течение суток), действия (происходящее на сцене имело свое начало, развитие и конец, при этом отсутствовали «лишние» эпизоды или персонажи, не имеющие прямого отношения к развитию основного сюжета).

Сторонники классицизма обычно заимствовали сюжеты для произведений из античной истории или мифологии. Правила классицизма требовали логического развертывания сюжета, стройности композиции, четкости и лаконичности языка, рациональной ясности и благородной красоты стиля.

Русский классицизм. В России в силу исторических условий (в период утверждения абсолютной монархии) классицизм появился позже, с конца 20-х годов XVIII века, просуществовав до 20-х годов XIX века. При этом следует видеть свои периоды в развитии русского классицизма и соответственно представителей этих периодов.

Ранний классицизм: А. Д. Кантемир (стихотворные сатиры), В. К. Тредиаковский (поэма «Тилемахида», ода «На сдачу Гдан- ска»).

Период расцвета классицизма (40—70-е годы): М. В. Ломоносов (оды «На день восшествия на престол императрицы Елизаветы Петровны», «На взятие Хотина»; трагедия «Тамира и Селим», поэма «Петр Великий», цикл стихотворений «Разговор с Анакреоном», сатира «Гимн бороде»), А. П. Сумароков (трагедии «Хо- рев», «Синав и Трувор», «Дмитрий Самозванец», «Семира»; комедии «Опекун», «Лихоимец», «Рогоносец по воображению»; басни, сатиры; теоретический трактат «Эпистола о стихотворстве», который опирается на «Поэтическое искусство» Буало, внося при этом определенные изменения, связанные с возрастанием интереса к внутренней жизни отдельной личности).

Поздний классицизм: Д. И. Фонвизин (комедии «Бригадир», «Недоросль»), Я. Б. Княжнин (трагедии «Дидона», «Росслав», «Вадим Новгородский»; комедия «Хвастун»), В. А. Озеров (трагедии «Эдип в Афинах», «Фингал», «Дмитрий Донской»), П. А. Плавильщиков (комедии «Бобыль», «Сиделец»), М. М. Херасков (поэма «Россияда», трагедии «Борислав», «Венецианская монахиня»), Г. Р. Державин (оды «Фелица», «Вельможа», «Бог», «Водопад», «На взятие Измаила»; анакреонтические стихи), А. Н. Радищев (ода «Вольность», повесть «Житие В. Ф. Ушакова»).

В творчестве представителей позднего классицизма уже заметны ростки, тенденции реализма (например, воссоздание типических черт отрицательных персонажей, обусловленных крепостническими отношениями, реалистические описания быта, сатирическое обличение, смешение жанров, «штилей»), происходит разрушение классицизма, его условности; черты классицизма сохраняются скорее внешне.

Русский классицизм выражал мировоззрение, психологию и вкусы просвещенного русского дворянства, возвысившегося при Петре Первом.

Своеобразие русского классицизма. Высокий гражданско-пат- риотический пафос, проявлявшийся в обращении, главным образом, к национальной тематике, к сюжетам из русской действительности, из отечественной истории. В проповеди общегосударственных идей, в формировании общественно полезных, гражданских качеств человека, в развитии антидеспотической направленности, тираноборческих мотивов, в просветительских тенденциях (в борьбе за национальную культуру, науку, образование) заключалось объективно прогрессивное значение русского классицизма, теснее была связь его с жизнью, народом. (Не случайно Пушкин назвал Фонвизина «другом свободы».).

Более резко выраженная обличительно-реалистическая тенденция, выражавшаяся в сатире, комедии, басне, нарушавшая свойственный классицизму принцип абстрактного изображения действительности, то есть в русском классицизме значительны были элементы реализма.

Большая связь с народным творчеством, что сообщало произведениям русского классицизма демократический отпечаток, в то время как западноевропейский классицизм избегал включения просторечных выражений, использования фольклорных приемов (так, Кантемир в своих сатирах, Сумароков в сатирах и баснях широко применяли просторечие). Господствовали тоническое и силлаботоническое стихосложение, вольный стих.

Б. Сентиментализм

Сентиментализм (от фр. вепИтеЩ; — чувство) возник в эпоху Просвещения в Англии в середине XVIII века в период разложения феодального абсолютизма, сословно-крепостнических отношений, роста буржуазных отношений, а значит, начавшегося освобождения личности от оков феодально-крепостнического государства.

Представители сентиментализма.

Англия. Л. Стерн (роман «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии»), О. Голдсмит (роман «Векфильдский священник»), С. Ричардсон (роман «Памела», или Вознагражденная добродетель», роман «Кларисса Гарлоу», «История сэра Чарльза Грандисона»).

Франция. Ж. Ж. Руссо (роман в письмах «Юлия, или Новая Элоиза», «Исповедь»), П. О. Бомарше (комедии «Севильский цирюльник», «Женитьба Фигаро»),

Германия. И. В. Гете (сентиментальный роман «Страдания молодого Вертера»), А. Лафонтен (семейные романы).

Сентиментализм выражал мировоззрение, психологию, вкусы широких слоев консервативного дворянства и буржуазии (так называемого третьего сословия), жаждущих свободы, естественного проявления чувств, требовавших считаться с человеческим достоинством.

Черты сентиментализма. Культ чувства, естественного чувства, не испорченного цивилизацией (Руссо утверждал решительное превосходство простой, естественной, «природной» жизни над цивилизацией); отрицание отвлеченности, абстрактности, условности, сухости классицизма. По сравнению с классицизмом сентиментализм был более прогрессивным направлением, ибо в нем были ощутимы элементы реализма, связанные с изображением человеческих эмоций, переживаний, расширением внутреннего мира человека. Философской основой сентиментализма становится сенсуализм (от лат. зепзш — чувство, ощущение), одним из основоположников которого был английский философ Д. Локк, признающий единственным источником познания ощущение, чувственное восприятие.

Если классицизм утверждал представление об идеальном государстве, управляемом просвещенным монархом, и требовал подчинения государству интересов личности, то сентиментализм на первое место выдвинул не человека вообще, а конкретного, частного человека во всем своеобразии его индивидуальной личности. При этом ценность человека обусловливалась не его высоким происхождением, не имущественным положением, не сословной принадлежностью, а личными достоинствами. Сентиментализм впервые поставил вопрос о правах личности.

Героями были простые люди — дворяне, ремесленники, крестьяне, которые жили главным образом чувствами, страстями, сердцем. Сентиментализм открыл богатый духовный мир простолюдина. В некоторых произведениях сентиментализма звучал протест против социальной несправедливости, против унижения «маленького человека». Сентиментализм во многом придал литературе демократический характер.

Главное место отводилось авторской личности, авторскому, субъективному восприятию окружающей действительности. Автор сочувствовал героям, его задача — заставить сопереживать, вызвать сострадание, слезы умиления у читателей.

Поскольку сентиментализм провозглашал право писателя на проявление в искусстве своей авторской индивидуальности, в сентиментализме возникают жанры, способствующие выражению авторского «я», а значит, использовалась форма повествования от первого лица: дневник, исповедь, автобиографические мемуары, путешествие (путевые записки, заметки, впечатления). В сентиментализме на смену поэзии и драматургии приходит проза, которая располагала большой возможностью для передачи сложного мира душевных переживаний человека, в связи с чем возникли новые жанры: семейный, бытовой и психологический роман в форме переписки, «мещанская драма», «чувствительная» повесть, «буржуазная трагедия», «слезная комедия»; получили расцвет жанры интимной, камерной лирики (идиллия, элегия, романс, мадригал, песня, послание), а также басня.

Допускалось смешение высокого и низкого, трагического и комического, смешение жанров; закон «трех единств» ниспровергался (например, значительно расширялся круг явлений действительности).

Изображалась обыденная, будничная семейная жизнь; основная тематика была любовная; сюжет строился на основе ситуаций будничной жизни частных лиц; композиция произведений сентиментализма была произвольной.

Провозглашался культ природы. Пейзаж выступал излюбленным фоном событий; мирная, идиллическая жизнь человека показывалась на лоне сельской природы, при этом природа изображалась в тесной связи с переживаниями героя или самого автора, была созвучна личному переживанию. Деревня как средоточие естественной жизни, нравственной чистоты резко противопоставлялась городу как символу зла, искусственной жизни, суеты.

Язык произведений сентиментализма был простой, лирический, порой чувствительно-приподнятый, подчеркнуто эмоциональный; использовались такие поэтические средства, как восклицания, обращения, ласкательно-уменьшительные суффиксы, сравнения, эпитеты, междометия; использовался белый стих. В произведениях сентиментализма происходит дальнейшее сближение литературного языка с живой, разговорной речью.

Особенности русского сентиментализма. В России сентиментализм утверждается в последнее десятилетие XVIII века и угасает после 1812 года, в период развития революционного движения будущих декабристов.

Русский сентиментализм идеализировал патриархальный уклад, жизнь крепостной деревни и критиковал буржуазные нравы.

Особенность русского сентиментализма — дидактическая, просветительская установка на воспитание достойного гражданина.

Сентиментализм в России представлен двумя течениями: Сентиментально-романтическое — Н. М. Карамзин («Письма русского путешественника», повесть «Бедная Лиза), М. Н. Муравьев (сентиментальные стихотворения), И. И. Дмитриев (басни, лирические песни, стихотворные сказки «Модная жена», «Причудница»),

Ф. А. Эмин (роман «Письма Эрнеста и Доравры»), В. И. Лукин (комедия «Мот, любовью исправленный»). Сентиментально-реалистическое — А. Н. Радищев («Путешествие из Петербурга в Москву»),

В. Романтизм

Обычно романтиком мы называем человека, не умеющего или не желающего подчиниться законам повседневной жизни. Мечтатель и максималист, он доверчив и наивен, из-за чего порой попадает в смешные ситуации. Он думает, что мир полон волшебных тайн, верит в вечную любовь и святую дружбу, не сомневается в своем высоком предназначении. Таков один из наиболее симпатичных пушкинских героев Владимир Ленский, который «...верил, что душа родная // Соединиться с ним должна, // Что, безотрадно изнывая, // Его вседневно ждет она; // Он верил, что друзья готовы//За честь его приять оковы...».

Чаще всего подобное умонастроение — признак юности, с уходом которой прежние идеалы становятся иллюзиями; мы приучаемся реально смотреть на вещи, то есть не стремиться к невозможному. Это, например, происходит в финале романа И. А. Гончарова «Обыкновенная история», где вместо восторженного идеалиста является расчетливый прагматик. И все- таки, даже повзрослев, человек часто испытывает потребность в романтике — в чем-то ярком, необычном, сказочном. И умение найти романтику в повседневной жизни помогает не только примириться с этой жизнью, но и обнаружить в ней высокий духовный смысл.

В литературе слово «романтизм» имеет несколько значений.

Если перевести его буквально, то оно будет общим названием произведений, написанных на романских языках. Эта языковая группа (романо-германская), ведущая свое происхождение от латыни, стала развиваться в Средние века. Именно европейское Средневековье, с его верой в иррациональную сущность мироздания, в непостижимую связь человека с высшими силами, оказало решающее воздействие на тематику и проблематику романов Нового времени. Долгое время слова романический и романтический были синонимами и обозначали нечто исключительное — «то, о чем пишут в книгах». Самое раннее из найденных использование слова «романтический» исследователи связывают с XVII веком, а точнее, с 1650 годом, когда оно было употреблено в значении «фантастический, воображаемый».

В конце XVIII — начале XIX века романтизм понимается по-разному: и как движение литературы к национальной самобытности, предполагающее обращение писателей к народнопоэтическим традициям, и как открытие эстетической ценности идеального, воображаемого мира. Словарь Даля определяет романтизм как «вольное, свободное, не стесненное правилами» искусство, противопоставляя его классицизму как искусству нормативному.

Такой исторической подвижностью и противоречивостью понимания романтизма можно объяснить терминологические проблемы, актуальные для современного литературоведения. Кажется вполне злободневным утверждение современника Пушкина поэта и критика П. А. Вяземского: «Романтизм как домовой _ многие верят ему, убеждение есть в том, что он существует, но где его приметы, как обозначить его, как наткнуть на него палец?»

В современной науке о литературе романтизм рассматривается в основном с двух точек зрения: как определенный художественный метод, основанный на творческом преображении действительности в искусстве, и как литературное направление, исторически закономерное и ограниченное во времени. Более общим является понятие романтического метода; на нем и остановимся подробнее.

Художественный метод предполагает определенный способ постижения мира в искусстве, то есть основные принципы отбора, изображения и оценки явлений действительности. Своеобразие романтического метода в целом можно определить как художественный максимализм, который, являясь основой романтического миропонимания, обнаруживается на всех уровнях произведения — от проблематики и системы образов до стиля.

Романтическая картина мира отличается иерархичностью; материальное в ней подчинено духовному. Борьба (и трагическое единство) этих противоположностей может принимать разные обличия: божественное — дьявольское, возвышенное — низменное, небесное — земное, истинное — ложное, свободное — зависимое, внутреннее — внешнее, вечное — преходящее, закономерное — случайное, желаемое — действительное, исключительное — обыденное. Романтический идеал, в отличие от идеала классицистов, конкретного и доступного для воплощения, абсолютен и уже поэтому находится в вечном противоречии с преходящей действительностью. Художественное мировосприятие романтика, таким образом, строится на контрасте, столкновении и слиянии взаимоисключающих понятий — оно, по словам исследователя А. В. Михайлова, «носитель кризисов, нечто переходное, внутренне во многих отношениях страшно неустойчивое, неуравновешенное». Мир совершенен как замысел — мир несовершенен как воплощение. Можно ли примирить непримиримое?

Так возникает двоемирие, условная модель романтической вселенной, в которой реальность далека от идеала, а мечта кажется неосуществимой. Часто связующим звеном между этими мирами становится внутренний мир романтика, в котором живет стремление от унылого «ЗДЕСЬ» к прекрасному «ТАМ». Когда их конфликт неразрешим, звучит мотив бегства: уход от несовершенной действительности в инобытие мыслится как спасение. Именно это происходит, например, в финале повести К. С. Аксакова «Вальтер Эйзенберг»: герой чудесной силой своего искусства оказывается в мире мечты, созданном его кистью; таким образом, смерть художника воспринимается не как уход, а как переход в иную реальность. Когда возможно соединение реальности с идеалом, появляется идея преображения: одухотворение материального мира при помощи воображения, творчества или борьбы. Немецкий писатель XIX века Новалис предлагает называть это романтизацией: «Обыденному я придаю высокий смысл, повседневное и прозаическое облекаю в таинственную оболочку, известному и понятному придаю заманчивость неясности, конечному — смысл бесконечного. Это и есть романтизация». Вера в возможность осуществления чуда живет и в XX веке: в повести А. С. Грина «Алые паруса», в философской сказке А. де Сент-Экзюпери «Маленький принц» и во многих других произведениях.

Характерно, что обе важнейшие романтические идеи вполне отчетливо соотносятся с религиозной системой ценностей, основанной на вере. Именно вера (в ее гносеологическом и эстетическом аспектах) определяет своеобразие романтической картины мира — неудивительно, что романтизм часто стремился нарушить границы собственно художественного явления, становясь определенной формой мировосприятия и миропонимания, а иногда и «новой религией». По словам известного литературоведа, специалиста по немецкому романтизму, В. М. Жирмунского,' конечной целью романтического движения является «просветление в Боге всей жизни, и всякой плоти, и каждой индивидуальности». Подтверждение этому можно найти в эстетических трактатах XIX века; в частности, Ф. Шлегель пишет в «Критических фрагментах»: «Вечную жизнь и невидимый мир нужно искать только в Боге. В Нем воплощена вся духовность... Без религии мы будем иметь вместо полной бесконечной поэзии лишь роман или игру, которую теперь называют прекрасным искусством».

Романтическое двоемирие как принцип действует не только на уровне макрокосма, но и на уровне микрокосма — человеческой личности как неотъемлемой части Вселенной и как точки пересечения идеального и бытового. Мотивы раздвоенности, трагической разорванности сознания, образы двойников, объективирующих различные сущности героя, весьма распространены в романтической литературе — от «Удивительной истории Петера Шлемиля» А. Шамиссо и «Эликсиров сатаны» Э. Т. А. Гофмана до «Вильяма Вильсона» Э. А. По и «Двойника» Ф. М. Достоевского.

В связи с двоемирием особый статус в произведениях приобретает фантастика как мировоззренческая и эстетическая категория, причем ее понимание самими романтиками не всегда соответствует современному значению «невероятного», «невозможного». Собственно романтическая фантастика (чудесное) часто означает не нарушение законов мироздания, а их обнаружение и в конечном итоге — исполнение. Просто эти законы имеют высшую, духовную природу, а реальность в романтической вселенной не ограничена материальностью. Именно фантастика во многих произведениях становится универсальным способом постижения действительности в искусстве за счет преображения ее внешних форм при помощи образов и ситуаций, не имеющих аналогов в материальном мире и наделенных символическим значением, которое открывает в реальности духовную закономерность и взаимосвязь.

Классическую типологию фантастики представляет работа немецкого писателя Жан Поля «Приготовительная школа эстетики» (1804), где выделяются три вида использования фантастического в литературе: «нагромождение чудес» («ночная фантастика»); «разоблачение мнимых чудес» («дневная фантастика»); равноправие реального и чудесного («сумеречная фантастика»).

Однако вне зависимости от того, «разоблачается» ли чудо в произведении или нет, оно никогда не бывает случайным, выполняя самые разные функции. Кроме познания духовных основ бытия (так называемая философская фантастика), это может быть и раскрытие внутреннего мира героя (психологическая фантастика), и воссоздание народного мировосприятия (фольклорная фантастика), и прогнозирование будущего (утопия и антиутопия), и игра с читателем (развлекательная фантастика). Отдельно следует сказать о сатирическом разоблачении порочных сторон действительности — разоблачении, в котором фантастика также зачастую играет немаловажную роль, представляя в аллегорическом виде реальные общественные и человеческие недостатки. Это происходит, к примеру, во многих произведениях В. Ф. Одоевского: «Бал», «Насмешка мертвеца», «Сказка о том, как опасно девушкам ходить толпою по Невскому проспекту».

Романтическая сатира рождается из неприятия бездуховности и прагматизма. Реальность оценивается романтической личностью с позиций идеала, и чем сильнее контраст между сущим и должным, тем активнее противостояние человека и мира, утратившего свою связь с высшим началом. Объекты романтической сатиры разнообразны: от социальной несправедливости и буржуазной системы ценностей до конкретных людских пороков. Человек «железного века» профанирует свое высокое предназначение; любовь и дружба оказываются продажными, вера — утраченной, сострадание — лишним.

В частности, светское общество являет собой пародию на нормальные человеческие отношения; в нем царят лицемерие, зависть, злоба. В романтическом сознании понятие «свет» (аристократическое общество) часто оборачивается своей противоположностью (тьма, чернь), а церковной антонимической паре «светское — духовное» возвращается буквальный смысл: светское — значит, бездуховное. Для романтика вообще нехарактерно использование Эзопова языка, он не стремится скрыть или приглушить свой язвительный смех. Эта бескомпромиссность в симпатиях и антипатиях приводит к тому, что сатира в романтических произведениях часто предстает как гневная инвектива, прямо выражающая авторскую позицию: «Это гнездо разврата сердечного, невежества, слабоумия, низости! Спесь становится там на колени перед наглым случаем, целуя запыленную полу его одежды, и давит пятою скромное достоинство... Мелочное честолюбие составляет предмет утренней заботы и ночного бдения, лесть бессовестная управляет словами, гнусная корысть поступками, и об добродетели сохраняется предание только притворством. Ни одна высокая мысль не сверкнет в этой удушливой мгле, ни одно теплое чувство не разогреет этой ледяной горы» (М. Н. Погодин. «Адель»),

Романтическая ирония, так же как и сатира, непосредственно связана с двоемирием. Романтическое сознание стремится в мир горний, а бытие определяется законами мира дольнего. Таким образом, романтик оказывается как бы на перекрестке взаимоисключающих пространств. Жизнь без веры в мечту бессмысленна, но мечта невоплотима в условиях земной действительности, и поэтому вера в мечту бессмысленна тоже. Необходимость и невозможность оказываются едины. Осознание этого трагического противоречия выливается в горькую усмешку романтика не только над несовершенством мира, но и над самим собой. Эта усмешка слышится во многих произведениях немецкого романтика Э. Т. А. Гофмана, где возвышенный герой часто попадает в комические ситуации, а счастливый финал — победа над злом и обретение идеала — может обернуться вполне земным мещанским благополучием. Например, в сказке «Крошка Цахес по прозванию Циннобер» романтические влюбленные после счастливого воссоединения получают в подарок чудесное имение, где растет «отменная капуста», где пища в горшках никогда не пригорает и фарфоровая посуда не бьется. А другая сказка Гофмана «Золотой горшок» уже своим названием иронически «приземляет» известный романтический символ недостижимой мечты — «голубой цветок» из романа Новалиса «Генрих фон Офтердинген».

События, из которых складывается романтический сюжет, как правило, яркие и необычные; они являются своеобразными «вершинами», на которых строится повествование (занимательность в эпоху романтизма становится одним из важных художественных критериев). На событийном уровне произведения ярко прослеживается стремление романтиков «сбросить цепи» классицистического правдоподобия, противопоставляя ему абсолютную свободу автора, в том числе и в построении сюжета, причем это построение может оставлять у читателя чувство незавершенности, фрагментарности, как бы призывающее к самостоятельному восполнению «белых пятен». Внешней мотивировкой экстраординарности происходящего в романтических произведениях могут служить особые место и время действия (например, экзотические страны, далекое прошлое или будущее), а также народные суеверия и предания. Изображение «исключительных обстоятельств» направлено, прежде всего, на раскрытие «исключительной личности», действующей в этих обстоятельствах. Характер как двигатель сюжета и сюжет как способ «реализации» характера тесным образом связаны, поэтому каждый событийный момент является своеобразным внешним выражением борьбы добра и зла, происходящей в душе романтического героя.

Одно из художественных достижений романтизма — открытие ценности и неисчерпаемой сложности человеческой личности. Человек осознается романтиками в трагическом противоречии — как венец творения, «гордый властелин судьбы» и как безвольная игрушка в руках неведомых ему сил, а иногда и собственных страстей. Свобода личности предполагает ее ответственность: совершив неверный выбор, нужно быть готовым к неизбежным последствиям. Таким образом, идеал вольности (как в политическом, так и в философском аспекте), являющийся важной составляющей в романтической иерархии ценностей, не следует понимать как проповедь и поэтизацию своеволия, опасность которого неоднократно раскрывалась в романтических произведениях.

Образ героя часто неотделим от лирической стихии авторского «я», оказываясь или созвучным ему, или чуждым. В любом случае автор-повествователь в романтическом произведении занимает активную позицию; повествование тяготеет к субъективности, что может проявляться и на композиционном уровне — в использовании приема «рассказ в рассказе». Однако субъективность как общее качество романтического повествования не предполагает авторского произвола и не отменяет «систему нравственных координат». По словам исследователя Н. А. Гуляева, «в... романтизме субъективное выступает, по существу, синонимом человеческого, оно гуманистически содержательно». Именно с нравственных позиций и оценивается исключительность романтического героя, которая может быть как свидетельством его величия, так и сигналом его неполноценности.

«Странность» (загадочность, непохожесть на окружающих) персонажа подчеркивается автором, прежде всего, при помощи портрета: одухотворенная красота, болезненная бледность, выразительный взгляд — эти признаки давно стали устойчивыми, чуть ли не штампами, поэтому так часты сравнения и реминисценции в описаниях, как бы «цитирующих» предыдущие образцы. Вот характерный пример такого ассоциативного портрета (Н. А. Полевой «Блаженство безумия»): «Не знаю, как описать вам Адельгейду: она уподоблялась дикой симфонии Бетховена и девам-валькириям, о которых певали скандинавские скальды... лицо... было задумчиво-прелестно, походило на лицо мадонн Альбрехта Дюрера... Адельгейда казалась духом той поэзии, который вдохновлял Шиллера, когда он описывал свою Теклу, и Гете, когда он изображал свою Миньону».

Поведение романтического героя также свидетельство его исключительности (а иногда — «исключенное™» из социума); часто оно «не вписывается» в общепринятые нормы и нарушает условные «правила игры», по которым живут все остальные персонажи.

Общество в романтических произведениях представляет собой некий стереотип коллективного существования, набор ритуалов, не зависящий от личной воли каждого, поэтому герой здесь — «как беззаконная комета в кругу расчисленном светил». Он формируется словно бы «вопреки среде», хотя его протест, сарказм или скепсис рождены именно конфликтом с окружающими, то есть в какой-то степени обусловлены обществом. Лицемерие и мертвенность «светской черни» в романтическом изображении часто соотносятся с дьявольским, низменным началом, пытающимся получить власть над душой героя. Человеческое в толпе становится неразличимо: вместо лиц — маски (мотив маскарада — Э. А. По. «Маска Красной смерти», В. Н. Олин. «Странный бал», М. Ю. Лермонтов. «Маскарад»,

А. К. Толстой. «Встреча через триста лет»); вместо людей — кук- лы-автоматы или мертвецы (Э. Т. А. Гофман. «Песочный человек», «Автоматы»; В. Ф. Одоевский. «Насмешка мертвеца», «Бал»), Так писатели максимально заостряют проблему личности и безличности: став одним из многих, ты перестаешь быть человеком.

Антитеза как излюбленный структурный прием романтизма особенно очевидна в противостоянии героя и толпы (и шире — героя и мира). Этот внешний конфликт может принимать различные формы, в зависимости от типа романтической личности, созданной автором. Обратимся к наиболее характерным из этих типов.

Герой — наивный чудак, верящий в возможность осуществления идеалов, часто комичен и нелеп в глазах «здравомыслящих». Однако он выгодно отличается от них своей нравственной цельностью, детским стремлением к истине, умением любить и неумением приспосабливаться, то есть лгать. Таков, к примеру, студент Ансельм из сказки Э. Т. А. Гофмана «Золотой горшок» —• именно ему, по-детски смешному и нескладному, дано не только открыть существование идеального мира, но и жить в нем, и быть счастливым. Счастьем воплощенной мечты награждена и героиня повести А. С. Грина «Алые паруса» Ассоль, умевшая верить в чудо и ждать его появления, несмотря на издевательства и насмешки «взрослых».

Детское для романтиков вообще синоним подлинного — не отягощенного условностями и не убитого лицемерием. Открытие этой темы признается многими учеными одной из главных заслуг романтизма. «XVIII век видел в ребенке лишь маленького взрослого. С романтиков начинаются детские дети, их ценят самих по себе, а не в качестве кандидатов в будущие взрослые», — писал Н. Я. Берковский. Романтики были склонны широко толковать понятие детства: для них это не только пора в жизни каждого человека, но и человечества в целом... Романтическая мечта о «золотом веке» не что иное, как стремление вернуть каждому человеку его детство, то есть открыть в нем, по выражению Достоевского, «образ Христов». Духовное зрение и нравственная чистота, присущие ребенку, делают его, пожалуй, самым светлым из романтических героев; может быть, поэтому так часто в произведениях звучит ностальгический мотив неизбежной утраты детства. Это происходит, например, в сказке А. Погорельского «Черная курица, или Подземные жители», в повестях К. С. Аксакова («Облако») и В. Ф. Одоевского («Игоша»).

Герой — трагический одиночка и мечтатель, отвергнутый обществом и осознающий свою чуждость миру, способен на открытый конфликт с окружающими. Они кажутся ему ограниченными и пошлыми, живущими исключительно материальными интересами и поэтому олицетворяющими некое мировое зло, могущественное и губительное для духовных устремлений романтика. Часто этот тип героя соединяется с темой «высокого безумия» — своеобразной печатью избранничества (или отверженности). Таковы Антиох из «Блаженства безумия» Н. А. Полевого, Рыба- ренко из «Упыря» А. К. Толстого, Мечтатель из «Белых ночей» Ф. М. Достоевского.

Наиболее острый характер оппозиция «личность — общество» приобретает в «маргинальном» варианте героя — романтического бродяги или разбойника, мстящего миру за свои поруганные идеалы. В качестве примеров можно назвать персонажей следующих произведений: «Отверженные» В. Гюго, «Жан Сбо- гар» Ш. Нодье, «Корсар» Д. Байрона.

Герой — разочарованный, «лишний» человек, не имевший возможности и уже не желающий реализовать свои дарования на благо общества, утратил прежние мечты и веру в людей. Он превратился в наблюдателя и аналитика, вынося приговор несовершенной действительности, но не пытаясь изменить ее или измениться самому (например, Октав в «Исповеди сына века» А. Мюссе, лермонтовский Печорин). Тонкая грань между гордостью и эгоизмом, сознанием собственной исключительности и пренебрежением к людям может объяснить, почему так часто в романтизме культ одинокого героя смыкается с его развенчанием: Алеко в поэме А. С. Пушкина «Цыганы» и Ларра в рассказе М. Горького «Старуха Изергиль» наказаны одиночеством именно за свою нечеловеческую гордыню.

Герой — демоническая личность, бросающая вызов не только обществу, но и Творцу, обречен на трагический разлад с действительностью и самим собой. Его протест и отчаяние органически связаны, поскольку отвергаемые им Истина, Добро, Красота имеют власть над его душой. По словам исследователя лермонтовского творчества В. И. Коровина, «...герой, склонный избрать демонизм в качестве нравственной позиции, тем самым отказывается от идеи добра, поскольку зло рождает не добро, а только зло. Но это «высокое зло», так как оно продиктовано жаждой добра». Мятежность и жестокость натуры такого героя часто становятся источником страдания окружающих и не приносят радости ему самому. Выступая как «наместник» дьявола, искуситель и каратель, он сам иногда по-человечески уязвим, ибо страстен. Не случайно в романтической литературе получил распространение мотив «влюбленного беса», названный так по одноименной повести Ж. Казота. «Отголоски» этого мотива звучат и в лермонтовском «Демоне», и в «Уединенном домике на Васильевском» В. П. Титова, и в повести Н. А. Мельгунова «Кто же он?».

Герой — патриот и гражданин, готовый отдать жизнь на благо Отчизны, чаще всего не встречает понимания и одобрения современников. В этом образе традиционная для романтика гордость парадоксально соединяется с идеалом самоотверженности — добровольного искупления коллективного греха одиноким героем (в буквальном, не литературном смысле этого слова). Тема жертвенности как подвига особенно характерна для «гражданского романтизма» декабристов; например, персонаж поэмы К. Ф. Рылеева «Наливайко» сознательно выбирает свой страдальческий путь:

Известно мне — погибель ждет Того, кто первый восстает На притеснителей народа. Судьба меня уж обрекла, Но где, скажи, когда была Без жертв искуплена свобода?

Подобное могут сказать о себе и Иван Сусанин из одноименной думы Рылеева, и горьковский Данко из рассказа «Старуха Изергиль». В творчестве М. Ю. Лермонтова также распространен этот тип, который, по замечанию В. И. Коровина, «...стал для Лермонтова исходной точкой в его споре с веком. Но уже не понятия только об общественном благе, достаточно рационалистические у декабристов, и не гражданские чувства вдохновляют личность на героическое поведение, а весь ее внутренний мир».

Еще один из распространенных типов героя можно назвать автобиографическим, так как он представляет осмысление трагической участи человека искусства, который вынужден жить как бы на границе двух миров: возвышенного мира творчества и обыденного мира тварности. Интересно это самоощущение выразил писатель и журналист Н. А. Полевой в одном из писем к В. Ф. Одоевскому (от 16.02.1829): «...Я литератор и купец (соединение бесконечного с конечным...)». Немецкий романтик Гофман как раз по принципу совмещения противоположностей построил свой самый известный роман, полное название которого «Житейские воззрения кота Мурра вкупе с фрагментами биографии капельмейстера Иоганнеса Крейслера, случайно уцелевшими в макулатурных листах» (1822). Изображение филистерского, обывательского сознания в этом романе призвано оттенить величие внутреннего мира романтического художника- композитора Иоганна Крейслера. В новелле Э. По «Овальный портрет» живописец чудесной силой своего искусства отнимает жизнь у женщины, портрет которой пишет, — отнимает, чтобы дать взамен жизнь вечную (другое название новеллы «В смерти — жизнь»), «Художник» в широком романтическом контексте может означать как «профессионала», овладевшего языком искусства, так и вообще возвышенную личность, тонко чувствующую прекрасное, но иногда не имеющую возможности (или дара) выразить это чувство. По словам литературоведа Ю. В. Манна, «...любой романтический персонаж — ученый, архитектор, поэт, светский человек, чиновник и т. д. — всегда "художник" по своей причастности к высокой поэтической стихии, хотя бы последняя выливалась в различные творческие деяния или же оставалась заключенной в пределах человеческой души». С этим связана любимая романтиками тема невыразимого: возможности языка слишком ограниченны, чтобы вместить, уловить, назвать Абсолют — на него можно лишь намекнуть: «Все необъятное в единый вздох теснится, // И лишь молчание понятно говорит» (В. А. Жуковский).

Романтический культ искусства основан на понимании вдохновения как Откровения, а творчества как исполнения Божественного предназначения (а иногда и дерзкой попытки сравняться с Творцом). Другими словами, искусство для романтиков — не подражание и не отражение, а приближение к истинной реальности, лежащей за пределами видимой. В этом смысле оно противостоит рациональному способу познания мира: по словам Новалиса, «...поэт постигает природу лучше, нежели разум ученого». Неземная природа искусства обусловливает отчужденность художника от окружающих: он слышит «суд глупца и смех толпы холодной», он одинок и свободен. Однако свобода эта неполная, ведь он земной человек и в мире вымысла жить не может, а вне этого мира жизнь бессмысленна. Художник (как герой, так и автор-романтик) понимает обреченность своего стремления к мечте, но не отказывается от «возвышающего обмана» ради «тьмы низких истин». Этой мыслью завершается повесть И. В. Киреевского «Опал»: «Обман все прекрасное, и чем прекраснее, тем обманчивее, ибо лучшее, что есть в мире, это — мечта».

В романтической системе координат жизнь, лишенная жажды невозможного, становится животным существованием. Именно такое существование, направленное на достижение достижимого, является основой прагматической буржуазной цивилизации, которую активно не принимают романтики.

От искусственности цивилизации может спасти только естественность природы — и в этом романтизм созвучен с сентиментализмом, открывшим ее этическую и эстетическую значимость («пейзаж настроения»). Для романтика не существует неживой природы — она вся одухотворена, иногда даже очеловечена:

В ней есть душа, в ней есть свобода, В ней есть любовь, в ней есть язык.

(Ф. И. Тютчев)

С другой стороны, близость человека к природе означает его «самотождественность», то есть воссоединение с собственной «натурой», что является залогом его нравственной чистоты (здесь ощутимо влияние концепции «естественного человека», принадлежащей Ж. Ж. Руссо).

Тем не менее традиционный романтический пейзаж сильно отличается от сентименталистского: вместо идиллических сельских просторов — рощ, дубрав, полей (горизонталь) — появляются горы и море — высота и глубина, вечно враждующие «волна и камень». По словам литературоведа, «...природа воссоздается в романтическом искусстве как вольная стихия, свободный и прекрасный мир, неподвластный человеческому произволу» (Н. П. Кубарева). Буря и гроза приводят в движение романтический пейзаж, подчеркивая внутреннюю конфликтность мироздания. Это соответствует страстной натуре героя-романтика:

...О, я как брат

Обняться с бурей был бы рад!

Глазами тучи я следил,

Рукою молнию ловил...

(М. Ю. Лермонтов. «Мцыри»)

Романтизм, как и сентиментализм, противостоит классицистическому культу разума, считая, что «есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам». Но если главным противоядием рассудочной ограниченности сентименталист считает чувство, то романтик-максималист идет дальше. На смену чувству является страсть — не столько человеческая, сколько сверхчеловеческая, неуправляемая и стихийная. Она возвышает героя над обыденностью и соединяет его с мирозданием; она открывает читателю мотивы его поступков, а нередко становится оправданием его преступлений:

Никто не создан целиком из зла, И в Конраде благая страсть жила...

Однако если байроновский Корсар способен на глубокое чувство вопреки преступности своей натуры, то Клод Фролло из «Собора Парижской Богоматери» В. Гюго становится преступником из-за безумной страсти, разрушающей героя. Такое «амбивалентное» понимание страсти — в светском (сильное чувство) и духовном (страдание, мучение) контексте характерно для романтизма, и если первое значение предполагает культ любви как открытия Божественного в человеке, то второе напрямую связано с дьявольским соблазном и духовным падением. К примеру, главному герою повести А. А. Бестужева-Марлинского «Страшное гадание» при помощи чудесного сна-предупреждения дается возможность осознать преступность и гибельность своей страсти к замужней женщине: «Это гаданье открыло мне глаза, ослепленные страстью; обманутый муж, обольщенная супруга, разорванное, опозоренное супружество и, почему знать, может, кровавая месть мне или от меня — вот следствия безумной любви моей!!»

Романтический психологизм основан на стремлении показать внутреннюю закономерность слов и деяний героя, на первый взгляд необъяснимых и странных. Их обусловленность открывается не столько через социальные условия формирования характера (как это будет в реализме), сколько через столкновение над- мирных сил добра и зла, поле битвы которых — сердце человека (эта мысль звучит в романе Э. Т. А. Гофмана «Эликсиры сатаны»). По мнению исследователя В. А. Лукова, «характерная для романтического художественного метода типизация через исключительное и абсолютное отразила новое понимание человека как малой вселенной... особое внимание романтиков к индивидуальности, к человеческой душе как сгустку противоречивых мыслей, страстей, желаний — отсюда развитие принципа романтического психологизма. Романтики видят в душе человека соединение двух полюсов — "ангела" и "зверя" (В. Гюго), отметая однозначность классицистической типизации через "характеры"».

Таким образом, человек в романтической концепции мира включен в «вертикальный контекст» бытия как его важнейшая и неотъемлемая часть. От личного выбора зависит вселенское зШш яио. Отсюда — величайшая ответственность личности не только за действия, но и за слова, и даже за мысли. Тема преступления и наказания в романтическом варианте приобрела особую остроту: «Ничто в свете... ничто не забывается и не исчезает» (В. Ф. Одоевский. «Импровизатор»), За грехи предков будут расплачиваться потомки, и неискупленная вина станет для них родовым проклятием, которое определяет трагическую судьбу героев «Замка Отранто» Г. Уолпола, «Страшной мести» Н. В. Гоголя, «Упыря» А. К. Толстого...

Романтический историзм строится на понимании истории Отечества как истории рода; генетическая память нации живет в каждом ее представителе и многое объясняет в его характере. Таким образом, история и современность тесно связаны — обращение к прошлому для большинства романтиков становится одним из способов национального самоопределения и самопознания. Но в отличие от классицистов, для которых время не более чем условность, романтики пытаются соотнести психологию исторических персонажей с обычаями прошлого, воссоздать «местный колорит» и «дух времени» не как маскарад, а как мотивировку событий и поступков людей. Другими словами, должно произойти «погружение в эпоху», которое невозможно без тщательного изучения документов и источников. «Факты, расцвеченные воображением» — вот основной принцип романтического историзма.

Время движется, внося коррективы в характер вечной борьбы добра и зла в человеческих душах. Что же движет историей? Романтизм не предлагает однозначного ответа на этот вопрос — может быть, воля сильной личности, а может быть, Божественный промысел, проявляющий себя или в сцеплении «случайностей», или в стихийной деятельности народных масс. Например, Ф. Р. Шатобриан утверждал: «История — это роман, автор которого народ».

Что касается исторических лиц, то они в романтических произведениях редко соответствуют своему реальному (документальному) облику, идеализируясь в зависимости от авторской позиции и своей художественной функции — показать пример или предостеречь. Характерно, что в своем романе-предупреждении «Князь Серебряный» А. К. Толстой показывает Иоанна Грозного только как тирана, не принимая в расчет противоречивость и сложность личности царя, а Ричард Львиное Сердце в реальности вовсе не был похож на возвышенный образ короля-рыцаря, каким его показал В. Скотт в романе «Айвенго».

В этом смысле прошлое удобнее, чем настоящее, для создания идеальной (и в то же время как бы реальной в прошлом) модели национального бытия, противостоящей бескрылой современности и деградировавшим соотечественникам. Эмоция, которую выразил Лермонтов в стихотворении «Бородино» —

Да, были люди в наше время,

Могучее, лихое племя:

Богатыри — не вы, —

весьма характерна для многих романтических произведений. Белинский, говоря о лермонтовской «Песне про... купца Калашникова», подчеркнул, что она «...свидетельствует о состоянии духа поэта, недовольного современною действительностью и перенесшегося от нее в далекое прошлое, чтоб там искать жизни, которой он не видит в настоящем».

Именно в эпоху романтизма исторический роман прочно вошел в число популярных жанров благодаря В. Скотту, В. Гюго, М. Н. Загоскину, И. И. Лажечникову и многим другим писателям, обращавшимся к исторической тематике. Вообще понятие жанра в его классицистической (нормативной) трактовке романтизм подверг существенному переосмыслению, которое шло по пути размывания строгой жанровой иерархии и родовидовых границ. Это вполне объяснимо, если вспомнить о романтическом культе свободного, самостоятельного творчества, которое никакие условности не должны сковывать. Идеалом романтической эстетики был некий поэтический универсум, вмещающий в себя не только черты разных жанров, но черты разных искусств, в ряду которых особое место отводилось музыке как наиболее «тонкому», нематериальному способу проникновения в духовную суть мироздания. Например, немецкий писатель В. Г. Вакенродер считает музыку «...самым чудесным из всех... изобретений, потому что она описывает человеческие чувства сверхчеловеческим языком... ибо она говорит на языке, которого мы не знаем в нашей обыденной жизни, которому учились невесть где и как и который кажется языком одних лишь ангелов». Тем не менее в реальности, конечно, романтизм не отменил систему литературных жанров, внеся в нее коррективы (особенно это касается лирических жанров) и раскрыв новый потенциал традиционных форм. Обратимся к наиболее характерным из них.

Прежде всего, это баллада, которая в эпоху романтизма приобрела новые черты, связанные с развитием действия: напряженность и динамизм повествования, таинственные, иногда необъяснимые события, роковая предопределенность судьбы главного героя... Классические примеры этого жанра в русском романтизме представляют произведения В. А. Жуковского — опыт глубоко национального осмысления европейской традиции (Р. Саути, С. Колридж, В. Скотт).

Романтическая поэма характеризуется так называемой вершинной композицией, когда действие строится вокруг одного события, в котором наиболее ярко проявляется характер главного героя и определяется его дальнейшая — чаще всего трагическая — участь. Так происходит и в некоторых «восточных» поэмах английского романтика Д. Г. Байрона («Гяур», «Корсар»), и в «южных» поэмах А. С. Пушкина («Кавказский пленник», «Цыганы»), и в лермонтовских «Мцыри», «Песне про... купца Калашникова», «Демоне».

Романтическая драма стремится преодолеть классицистические условности (в частности, единство места и времени); она не знает речевой индивидуализации персонажей: ее герои говорят на «одном языке». Она предельно конфликтна, и чаше всего этот конфликт связан с непримиримым противостоянием героя (внутренне близкого автору) и общества. Из-за неравенства сил столкновение редко завершается счастливой развязкой; трагический финал может быть связан и с противоречиями в душе главного действующего лица, его внутренней борьбой. В качестве характерных примеров романтической драматургии можно назвать «Маскарад» Лермонтова, «Сарданапал» Байрона, «Кромвель» Гюго.

Одним из наиболее популярных жанров в эпоху романтизма стала повесть (чаще всего этим словом сами романтики называли рассказ или новеллу), существовавшая в нескольких тематических разновидностях. Сюжет светской повести строится на несоответствии искренности и лицемерия, глубоких чувств и общественных условностей (Е. П. Ростопчина. «Поединок»). Бытовая повесть подчинена нравоописательным задачам, изображению жизни людей, в чем-то непохожих на остальных (М. П. Погодин. «Черная немочь»). В философской повести основу проблематики составляют «проклятые вопросы бытия», варианты ответов на которые предлагают герои и автор (М. Ю. Лермонтов. «Фаталист»), Сатирическая повесть направлена на развенчание торжествующей пошлости, в разных обли- чиях представляющей главную угрозу духовной сущности человека (В. Ф. Одоевский. «Сказка о мертвом теле, неизвестно кому принадлежащем»). Наконец, фантастическая повесть построена на проникновении в сюжет сверхъестественных персонажей и событий, необъяснимых с точки зрения повседневной логики, но закономерных с точки зрения высших законов бытия, имеющих нравственную природу. Чаще всего вполне реальные действия персонажа: неосторожные слова, греховные поступки становятся причиной чудесного возмездия, напоминающего об ответственности человека за все, что он совершает (А. С. Пушкин. «Пиковая дама», Н. В. Гоголь. «Портрет»).

Новую жизнь романтики вдохнули в фольклорный жанр сказки, не только способствуя изданию и изучению памятников устного народного творчества, но и создавая собственные оригинальные произведения; можно вспомнить братьев Гримм, В. Га- уфа, А. С. Пушкина, П. П. Ершова и др. Причем понималась и использовалась сказка достаточно широко — от способа воссоздания народного (детского) взгляда на мир в повестях с так называемой фольклорной фантастикой (например, «Кикимора»

О. М. Сомова) или в произведениях, обращенных к детям (например, «Городок в табакерке» В. Ф. Одоевского), до общего свойства истинно романтического творчества, универсального «канона поэзии»: «Все поэтическое должно быть сказочным», — утверждал Новалис.

Своеобразие романтического художественного мира проявляется и на языковом уровне. Романтический стиль, конечно же неоднородный, выступающий во множестве индивидуальных разновидностей, имеет некоторые общие особенности. Он риторичен и монологичен: герои произведений — «языковые двойники» автора. Слово ценно для него своими эмоционально-экспрессивными возможностями — в романтическом искусстве оно всегда значит неизмеримо больше, чем в повседневном общении. Ассоциативность, насыщенность эпитетами, сравнениями и метафорами становится особенно очевидной при портретных и пейзажных описаниях, где главную роль играют уподобления, как бы заменяющие (затемняющие) конкретный облик человека или картину природы. Вот характерный пример романтического стиля А. А. Бестужева-Марлинского: «Угрюмо стояли кругом купы елей, как мертвецы, закутанные в снежные саваны, будто простирая к нам обледенелые руки; кусты, опушенные клоками инея, сплетали на бледной поверхности поля тени свои; утлые обгорелые пни, вея седыми космами, принимали мечтательные образы, но все это не носило на себе следа ноги или руки человеческой... Тишь и пустыня окрест!»

По словам ученого Л. И. Тимофеева, «...выражение у романтика как бы подчиняет себе изображение. Это сказывается на особо резкой эмоциональности поэтического языка, на тяготении романтика к тропам и фигурам, ко всему, что акцентирует в языке его субъективное начало». Автор часто обращается к читателю не просто как к другу-собеседнику, а как к человеку родной «культурной крови», посвященному, способному понять несказанное, то есть невыразимое.

Романтическая символика основана на бесконечном «расширении» буквального значения некоторых слов: море и ветер становятся символами свободы; утренняя заря — надежды и стремления; голубой цветок (Новалис) — недостижимого идеала; ночь — таинственной сути мироздания и человеческой души и т. д.

Мы обозначили некоторые существенные типологические черты романтизма как художественного метода; однако до сих пор сам термин, как и многие другие, все-таки не точный инструмент познания, а плод «общественного договора», необходимый для изучения литературной жизни, но бессильный отразить ее неисчерпаемое многообразие.

Конкретно-историческое бытие художественного метода во времени и пространстве есть литературное направление.

Предпосылки возникновения романтизма можно отнести ко второй половине XVIII века, когда во многих европейских литературах еще в рамках классицизма совершается поворот от «подражания чужим» к «подражанию своим»: писатели находят образцы среди своих предшественников-соотечественников, обращаются к отечественному фольклору не только с этнографическими, но и с художественными целями. Так постепенно в искусстве оформляются новые задачи; после «учебы» и достижения общемирового уровня художественности становится насущной потребностью создание самобытной национальной литературы (см. работы А. С. Курилова). В эстетике формируется представление о народности как способности автора воссоздать облик и выразить дух нации. При этом достоинством произведения становится его связь с пространством и временем, что отрицает саму основу классицистического культа абсолютного образца: по утверждению Бестужева-Марлинского, «...все образцовые дарования носят на себе отпечаток не только народа, но и века, места, где жили они, следовательно, подражать им рабски в других обстоятельствах — невозможно и неуместно».

Конечно, на появление и оформление романтизма повлияли также и многие «посторонние» факторы, в частности общественно-политические и философские. Государственный строй многих европейских стран колеблется; французская буржуазная революция говорит о том, что время абсолютной монархии миновало. Миром правит не династия, а сильная личность — такая, как Наполеон. Политический кризис влечет за собой изменения в общественном сознании; царство разума кончилось, в мир ворвался хаос и разрушил то, что казалось простым и понятным, — представления о гражданском долге, об идеальном государе, о прекрасном и безобразном... Ощущение неминуемых перемен, ожидание того, что мир станет лучше, разочарование в своих надеждах — из этих моментов складывается и развивается особое умонастроение эпохи катастроф. Философия вновь обращается к вере и признает, что мир непознаваем рационально, что материя вторична по отношению к духовной реальности, что человеческое сознание представляет собой бесконечную вселенную. Великие философы-идеалисты — И. Кант, Ф. Шеллинг, Г. Фихте, Ф. Гегель — оказываются кровно связанными с романтизмом.

Вряд ли можно с точностью определить, в какой из европейских стран романтизм появился раньше, и вряд ли это важно, поскольку литературное направление родины не имеет, возникая там, где в нем появилась потребность, и тогда, когда она появилась: «...Не было и не могло быть вторичных романтизмов — заимствованных... Каждая национальная литература открывала для себя романтизм, когда социально-историческое развитие народов приводило их к этому... » (С. Е. Шаталов.)

Своеобразие английского романтизма определила колоссальная личность Д. Г. Байрона, который, по словам Пушкина,

Облек в унылый романтизм

И безнадежный эгоизм...

Собственное «я» английского поэта стало главным героем всех его произведений: непримиримый конфликт с окружающими, разочарование и скепсис, богоискательство и богоборчество, богатство задатков и ничтожность их воплощения — вот лишь некоторые черты знаменитого «байронического» типа, нашедшего себе двойников и последователей во многих литературах. Кроме Байрона, английскую романтическую поэзию представляет «озерная школа» (У. Вордсворт, С. Колридж, Р. Саути, П. Шелли, Т. Мур и Д. Ките). «Отцом» популярной исторической романистики по праву считается шотландский писатель В. Скотт, воскресивший в своих многочисленных романах прошлое, где наряду с историческими лицами действуют вымышленные персонажи.

Немецкий романтизм характеризуется философской глубиной и пристальным вниманием к сверхъестественному. Наиболее ярким представителем этого направления в Германии был Э. Т. А. Гофман, удивительным образом соединявший в своем творчестве веру и иронию; в его фантастических новеллах реальное оказывается неотделимым от чудесного, а вполне земные герои способны преображаться в своих потусторонних двойников. В поэзии Г. Гейне трагический разлад идеала с действительностью становится причиной горького язвительного смеха поэта над миром, над собой и над романтизмом. Рефлексия, в том числе и эстетическая, вообще характерна для немецких писателей: теоретические трактаты братьев Шлегелей, Новалиса, Л. Тика, братьев Гримм, наряду с их произведениями, оказали значительное влияние на развитие и «самосознание» всего европейского романтического движения. В частности, благодаря книге Ж. де Сталь «О Германии» (1810) французские, а позже и русские писатели получили возможность приобщиться к «сумрачному германскому гению».

Облик французского романтизма в целом обозначен творчеством В. Гюго, в романах которого тема «отверженных» соединяется с нравственной проблематикой: общественная мораль и любовь к человеку, внешняя красивость и внутренняя красота, преступление и наказание и т. п. «Маргинальный» герой французского романтизма не всегда бродяга или разбойник, он может быть просто личностью, по каким-то причинам оказавшейся вне общества и поэтому способной дать ему объективную (то есть негативную) оценку. Характерно то, что сам герой часто получает такую же оценку от автора за «болезнь века» — бескрылый скепсис и всеразрушающее сомнение. Именно о персонажах Б. Констана, Ф. Р. Шатобриана и А. де Виньи говорит Пушкин в VII главе «Евгения Онегина», давая обобщенный портрет «современного человека»

С его безнравственной душой, Себялюбивой и сухой, Мечтанью преданной безмерно, С его озлобленным умом, Кипящим в действии пустом...

Американский романтизм более разнороден: в нем соединились готическая поэтика ужаса и мрачный психологизм Э. А. По, простодушная фантазия и юмор В. Ирвинга, индейская экзотика и поэзия приключений Д. Ф. Купера. Пожалуй, именно с эпохи романтизма американская литература включается в мировой контекст и становится самобытным явлением, не сводимым только к европейским «корням».

История русского романтизма началась еще во второй половине XVIII века. Классицизм, исключая национальное как источник вдохновения и предмет изображения, противопоставил высокие образцы художественности «грубой» простонародности, что не могло не привести к «однообразию, ограниченности, условленности» (А. С. Пушкин) литературы. Поэтому постепенно подражание античным и европейским писателям уступило стремлению ориентироваться на лучшие образцы национального творчества, в том числе и народного.

Становление и оформление русского романтизма тесно связано с важнейшим историческим событием XIX века — победой в Отечественной войне 1812 года. Подъем национального самосознания, вера в великое назначение России и ее народа стимулируют интерес к тому, что ранее оставалось за пределами изящной словесности. Фольклор, отечественные предания начинают восприниматься как источник самобытности, самостоятельности литературы, еще не целиком освободившейся от ученической подражательности классицизма, но уже сделавшей первый шаг в этом направлении: если учиться — то у своих предков. Вот как формулирует эту задачу О. М. Сомов: «...Народу русскому, славному воинскими и гражданскими добродетелями, грозному силою и великодушному в победах, населяющему царство, обширнейшее в мире, богатое природою и воспоминаниями, необходимо иметь свою народную поэзию, неподражательную и независимую от преданий чуждых».

С этой точки зрения основная заслуга В. А. Жуковского состоит не в «открытии Америки романтизма» и не в знакомстве русских читателей с лучшими западноевропейскими образцами, а в глубоко национальном осмыслении мирового опыта, в соединении его с православным миросозерцанием, утверждающим:

Лучший друг нам в жизни сей — Вера в Провиденье, Благ Зиждителя закон...

(«Светлана»)

Романтизм декабристов К. Ф. Рылеева, А. А. Бестужева, В. К. Кюхельбекера в науке о литературе часто называют «гражданским», поскольку в их эстетике и творчестве пафос служения Отечеству является основополагающим. Обращения к историческому прошлому призваны, по мнению авторов, «возбуждать доблести сограждан подвигами предков» (слова А. Бестужева о К. Рылееве), то есть способствовать реальному изменению действительности, далекой от идеала. Именно в поэтике декабристов ярко проявились такие общие особенности русского романтизма, как антииндивидуализм, рационализм и гражданственность — особенности, говорящие о том, что в России романтизм, скорее, наследник идей Просвещения, чем их разрушитель.

После трагедии 14 декабря 1825 года романтическое движение вступает в новую пору — гражданский оптимистический пафос сменяется философской направленностью, самоуглублением, попытками познать общие законы, управляющие миром и человеком. Русские романтики-любомудры (Д. В. Веневитинов, И. В. Киреевский, А. С. Хомяков, С. В. Шевырев, В. Ф. Одоевский) обращаются к немецкой идеалистической философии и стремятся «привить» ее на родную почву. Вторая половина 20-х — 30-е годы — время увлечения чудесным и сверхъестественным. К жанру фантастической повести обращались А. А. Погорельский, О. М. Сомов, В. Ф. Одоевский, О. И. Сенковский, А. Ф. Вельтман.

В общем направлении от романтизма к реализму развивается творчество великих классиков XIX века — А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, Н. В. Гоголя, причем следует говорить не о преодолении романтического начала в их произведениях, а о трансформации и обогащении его реалистическим методом осмысления жизни в искусстве. Именно на примере Пушкина, Лермонтова и Гоголя можно увидеть, что романтизм и реализм как важнейшие и глубоко национальные явления в русской культуре XIX века не противостоят друг другу, они не взаимоисключающи, а взаимо- дополняющи и только в их соединении рождается неповторимый облик нашей классической литературы. Одухотворенный романтический взгляд на мир, соотнесенность действительности с высшим идеалом, культ любви как стихии и культ поэзии как прозрения мы можем обнаружить в творчестве замечательных русских поэтов Ф. И. Тютчева, А. А. Фета, А. К. Толстого. Напряженное внимание к таинственной сфере бытия, иррациональному и фантастическому характерно для позднего тургеневского творчества, развивающего традиции романтизма.

В русской литературе рубежа веков и в начале XX века романтические тенденции связаны с трагическим мироощущением человека «переходной эпохи» и с его мечтой о преображении мира. Концепция символа, разработанная романтиками, получила развитие и художественное воплощение в творчестве русских символистов (Д. Мережковский, А. Блок, А. Белый); любовь к экзотике дальних странствий отразилась в так называемом неоромантизме (Н. Гумилев); максимализм художественных стремлений, контрастность мировосприятия, желание преодолеть несовершенство мира и человека — неотъемлемые составляющие раннего романтического творчества М. Горького.

В науке пока остается открытым вопрос о хронологических границах, положивших предел существованию романтизма как художественного направления. Традиционно называют 40-е годы XIX века, однако все чаще в современных исследованиях эти границы предлагается отодвинуть — иногда значительно, до конца XIX или даже до начала XX века. Бесспорно одно: если романтизм как направление и сошел со сцены, уступив ее реализму, то романтизм как художественный метод, то есть как способ познания мира в искусстве, сохраняет свою жизнеспособность до наших дней.

Таким образом, романтизм в широком смысле этого слова — не исторически ограниченное явление, оставшееся в прошлом: он вечен и по-прежнему представляет нечто большее, чем явление литературы. «Где человек, там и романтизм... Сфера его... — вся внутренняя, задушевная жизнь человека, та таинственная почва души и сердца, откуда поднимаются все неопределенные стремления к лучшему и возвышенному, стремясь находить себе удовлетворение в идеалах, творимых фантазиею». «Подлинный романтизм вовсе не есть только литературное течение. Он стремился стать и стал... новой формой чувствования, новым способом переживания жизни... Романтизм есть не что иное, как способ устроить, организовать человека, носителя культуры, на новую связь со стихией... Романтизм есть дух, который стремится под всякой застывающей формой и в конце концов взрывает ее...» Эти высказывания В. Г. Белинского и А. А. Блока, раздвигающие границы привычного понятия, показывают его неисчерпаемость и объясняют его бессмертие: пока человек остается человеком, романтизм будет существовать как в искусстве, так и в повседневной жизни.

Представители романтизма

Германия. Новалис (лирический цикл «Гимны к ночи», «Духовные песни», роман «Генрих фон Офтердинген»),

A. Шамиссо (лирический цикл «Любовь и жизнь женщины», повесть-сказка «Удивительная история Петера Шлемиля»),

Э. Т. А. Гофман (романы «Эликсиры сатаны», «Житейские воззрения кота Мурра...», сказки «Крошка Цахес...», «Повелитель блох», «Щелкунчик и мышиный король», новелла «Дон Жуан»), И. Ф. Шиллер (трагедии «Дон Карлос», «Мария Стюарт», «Орлеанская дева», драма «Вильгельм Телль», баллады «Ивико- вы журавли», «Водолаз» (в пер. Жуковского «Кубок»), «Рыцарь Тогенбург», «Перчатка», «Поликратов перстень»; «Песнь о колоколе», драматическая трилогия «Валленштейн»),

Г. фон Клейст (повесть «Михаэль-Кольхаас», комедия «Разбитый кувшин», драма «Принц Фридрих Гамбургский», трагедии «Семейство Шроффенштейн», «Пентесилея»),

братья Гримм, Якоб и Вильгельм («Детские и семейные сказки», «Немецкие предания»),

Л. Арним (сб. народных песен «Волшебный рог мальчика»), Л. Тик (сказочные комедии «Кот в сапогах», «Синяя Борода», сборник «Народные сказки», новеллы «Эльфы», «Жизнь льется через край»),

Г. Гейне («Книга песен», сборник стихов «Романсеро», поэмы «Атта троль», «Германия. Зимняя сказка», стихотворение «Силезские ткачи»),

К. А. Вульпиус (роман «Ринальдо Ринальдини»). Англия. Д. Г. Байрон (поэмы «Паломничество Чайльд-Гарольда», «Гяур», «Лара», «Корсар», «Манфред», «Каин», «Бронзовый век», «Шильонский узник», цикл стихов «Еврейские мелодии», роман в стихах «Дон Жуан»),

П. Б. Шелли (поэмы «Королева Маб», «Восстание Ислама», «Освобожденный Прометей», историческая трагедия «Ченчи», стихи),

B. Скотт (поэмы «Песнь последнего менестреля», «Дева озера», «Мармион», «Рокби», исторические романы «Уэверли»,

«Пуритане», «Роб Рой», «Айвенго», «Квентин Дорвард», баллада «Иванов вечер» (в пер. Жуковского «Замок Смальгольм»)), Ч. Мэтьюрин (роман «Мельмот-скиталец»), У. Вордсворт («Лирические баллады» — вместе с Колриджем, поэма «Прелюдия»),

С. Колридж («Лирические баллады» — вместе с Вордсвортом, поэмы «Сказание о старом мореходе», «Кристабель»). Франция. Ф. Р. Шатобриан (повести «Атала», «Рене»),

A. Ламартин (сборники лирических стихов «Поэтические раздумья», «Новые поэтические раздумья», поэма «Жоселен»),

Жорж Санд (романы «Индиана», «Орас», «Консуэло» и др.),

B. Гюго (драмы «Кромвель», «Эрнани», «Марион Делорм», «Рюи Блаз»; романы «Собор Парижской Богоматери», «Отверженные», «Труженики моря», «93-й год», «Человек, который смеется»; сборники стихов «Восточные мотивы», «Легенда веков»),

Ж. де Сталь (романы «Дельфина», «Коринна, или Италия»), Б. Констан (роман «Адольф»),

А. де Мюссе (цикл поэм «Ночи», роман «Исповедь сына века»), А. де Виньи (поэмы «Элоа», «Моисей», «Потоп», «Смерть волка», драма «Чаттертон»),

Ш. Нодье (роман «Жан Сбогар», новеллы). Италия. Д. Леопарди (сборник «Песни», поэма «Паралипо- мены Войны мышей и лягушек»),

Польша. А. Мицкевич (поэмы «Гражина», «Дзяды» («Поминки»), «Конрад Валленрод», «Пан Тадеуш»),

Ю. Словацкий (драма «Кордиан», поэмы «Ангелли», «Бенёв- ский»).

Русский романтизм. В России расцвет романтизма приходится на первую треть XIX века, для которой характерны усиление интенсивности жизни, бурные, события, прежде всего Отечественная война 1812 года и революционное движение декабристов, пробудившие русское национальное самосознание, патриотическое воодушевление.

Представители романтизма в России. Течения 1. Субъективно-лирический романтизм, или этико-психологи- ческий (включает в себя проблемы добра и зла, преступления и наказания, смысла жизни, дружбы и любви, нравственного долга, совести, возмездия, счастья): В. А. Жуковский (баллады «Людмила», «Светлана», «Двенадцать спящих дев», «Лесной царь», «Эолова арфа»; элегии, песни, романсы, послания; поэмы «Аббадона», «Ундина», «Наль и Дамаянти»), К. Н. Батюшков (послания, элегии, стихи).

2. Общественно-гражданский романтизм: К. Ф. Рылеев (лирические стихотворения, «Думы»: «Дмитрий Донской», «Богдан Хмельницкий», «Смерть Ермака», «Иван Сусанин»; поэмы «Войнаровский», «Наливайко»),

A. А. Бестужев (псевдоним — Марлинский) (стихи, повести «Фрегат "Надежда"», «Мореход Никитин», «Аммалат-Бек», «Страшное гаданье», «Андрей Переяславский»),

B. Ф. Раевский (гражданская лирика),

A. И. Одоевский (элегии, историческая поэма «Василько», отклик на «Послание в Сибирь» Пушкина),

Д. В. Давыдов (гражданская лирика),

B. К. Кюхельбекер (гражданская лирика, драма «Ижорский»),

3. «Байронический» романтизм: А. С. Пушкин (поэма «Руслан и Людмила», гражданская лирика, цикл южных поэм: «Кавказский пленник», «Братья-разбойники», «Бахчисарайский фонтан», «Цыганы»),

М. Ю. Лермонтов (гражданская лирика, поэмй «Измаил- Бей», «Хаджи Абрек», «Беглец», «Демон», «Мцыри», драма «Испанцы», исторический роман «Вадим»),

И. И. Козлов (поэма «Чернец»).

4. Философский романтизм: Д. В. Веневитинов (гражданская и философская лирика),

В. Ф. Одоевский (сб. новелл и философских бесед «Русские ночи», романтические повести «Последний квартет Бетховена», «Себастиан Бах»; фантастические повести «Игоша», «Сильфида», «Саламандра»),

Ф. Н. Глинка (песни, стихи),

В. Г. Бенедиктов (философская лирика),

Ф. И. Тютчев (философская лирика),

Е. А. Баратынский (гражданская и философская лирика).

5. Народно-исторический романтизм: М. Н. Загоскин (исторические романы «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году», «Рославлев, или Русские в 1812 году», «Аскольдова могила»),

И. И. Лажечников (исторические романы «Ледяной дом», «Последний Новик», «Басурман»).

Особенности русского романтизма. Субъективный романтический образ заключал в себе объективное содержание, выражавшееся в отражении общественных настроений русских людей первой трети XIX века — разочарования, предчувствия перемен, неприятия как западноевропейской буржуазности, так и русских деспотически самодержавных, крепостнических устоев.

Стремление к народности. Русским романтикам казалось, что, постигая дух народа, они приобщались к идеальным началам жизни. При этом понимание «народной души» и содержание самого принципа народности у представителей различных течений в русском романтизме было различным. Так, у Жуковского народность означала гуманное отношение к крестьянству и вообще к бедным людям; он находил ее в поэзии народных обрядов, лирических песен, народных примет, суеверий, преданий. В творчестве романтиков-декабристов народный характер не просто положительный, но героический, национально-само- бытный, который коренится в исторических традициях народа. Такой характер они обнаруживали в исторических, разбойничьих песнях, былинах, богатырских сказках.

Г. Реализм

Реализм (от позднелат. геаНв — вещественный, действительный) — художественное направление в искусстве и литературе, которое утверждается в первой трети XIX века. У истоков реализма в России стояли И. А. Крылов, А. С. Грибоедов, А. С. Пушкин (в западной литературе реализм возникает несколько позднее, первыми его представителями были Стендаль и О. де Бальзак).

Черты реализма. Принцип жизненной правды, которым руководствуется художник-реалист в своем творчестве, стремясь дать наиболее полное отражение жизни в ее типических свойствах. Верность изображения действительности, воспроизводимой в формах самой жизни, — основной критерий художественности.

Социальный анализ, историзм мышления. Именно реализм объясняет явления жизни, устанавливает их причины и следствия на социально-исторической почве. Иначе говоря, реализм немыслим без историзма, который предполагает понимание данного явления в его обусловленности, в развитии и связи с другими явлениями. Историзм — основа мировоззрения и художественного метода писателя-реалиста, своего рода ключ к познанию действительности, позволяющий соединить прошлое, настоящее и будущее. В прошлом художник ищет ответы на актуальные вопросы современности, а современность осмысливает как результат предшествующего исторического развития.

Критическое изображение жизни. Писатели глубоко и правдиво показывают отрицательные явления действительности, сосредоточиваются на обличении существующих порядков. Но при этом реализм не лишен жизнеутверждающего пафоса, ибо в основе его лежат положительные идеалы — патриотизм, сочувствие народным массам, поиски положительного героя в жизни, вера в неисчерпаемые возможности человека, мечта о светлом будущем России (например, «Мертвые души»). Вот почему в современном литературоведении вместо понятия «критический реализм», которое впервые было введено Н. Г. Чернышевским, чаще всего говорят о «классическом реализме». Типические характеры в типических обстоятельствах, то есть характеры изображались в тесной связи с той общественной средой, которая их воспитала, сформировала в определенных социально-исторических условиях.

Взаимоотношения личности и общества — ведущая проблема, которую ставит реалистическая литература. Для реализма важна драма этих взаимоотношений. Как правило, в центре внимания реалистических произведений оказываются личности незаурядные, неудовлетворенные жизнью, «выламывающиеся» из своего окружения, люди, способные встать выше общества и бросить ему вызов. Их поведение и поступки становятся для писателей-реалистов предметом пристального внимания и исследования.

Многогранность характеров персонажей: их действия, поступки, речь, образ жизни и внутренний мир, «диалектика души», которая раскрывается в психологических подробностях ее эмоциональных переживаний. Тем самым реализм расширяет возможности писателей в творческом освоении мира, в создании противоречивой и сложной структуры личности в результате тончайшего проникновения в глубины человеческой психики.

Выразительность, яркость, образность, точность русского литературного языка, обогащенного элементами живой, разговорной речи, которые писатели-реалисты черпают из общенародного русского языка.

Разнообразие жанров (эпических, лирических, драматических, лироэпических, сатирических), в которых находит выражение все богатство содержания реалистической литературы.

Отражение реальной действительности не исключает вымысел и фантастику (Гоголь, Салтыков-Щедрин, Сухово-Кобы- лин), хотя эти художественные средства не определяют основную тональность произведения.

Типология русского реализма. Вопрос о типологии реализма связан с раскрытием известных закономерностей, определяющих доминанту тех или иных типов реализма и их смену.

Во многих литературоведческих работах присутствуют попытки установить типовые разновидности (течения) реализма: ренессансный, просветительский (или дидактический), романтический, социологический, критический, натуралистический, революционно-демократический, социалистический, типический, эмпирический, синкретичный, философско-психологи- ческий, интеллектуальный, спиралевидный, универсальный, монументальный... Поскольку все эти термины довольно условные (терминологическая неурядица) и между ними нет четких границ, предлагаем использовать понятие «этапы развития реализма». Проследим эти этапы, каждый из которых складывается в условиях своего времени и художественно оправдан в своей неповторимости. Сложность проблемы типологии реализма в том, что типологически своеобразные разновидности реализма не просто сменяют друг друга, но и сосуществуют, развиваются одновременно. Следовательно, понятие «этап» отнюдь не означает, что в тех же хронологических рамках не может быть другого рода течения, более раннего или более позднего. Вот почему необходимо соотносить творчество того или иного писателя-реалиста с творчеством других художников-реалистов, выявляя при этом индивидуальное своеобразие каждого из них, обнаруживая близость между группами писателей.

Первая треть XIX века. В реалистических баснях Крылова отразились реальные отношения людей в обществе, нарисованы живые сцены, содержание которых разнообразно — они могли быть бытовыми, социальными, философско-историческими.

Грибоедов создал «высокую комедию» («Горе от ума»), то есть комедию, близкую к драме, отразив в ней идеи, которыми жило образованное общество первой четверти века. Чацкий в борьбе с крепостниками и консерваторами отстаивает общенациональные интересы с позиций здравого смысла и народной морали. В пьесе даны типические характеры и обстоятельства.

В творчестве Пушкина уже намечены проблематика, методология реализма. В романе «Евгений Онегин» поэт воссоздал «русский дух», дал новый, объективный принцип изображения героя, первым показал «лишнего человека», а в повести «Станционный смотритель» — «маленького человека». В народе Пушкин увидел тот нравственный потенциал, который обусловливает национальный характер. В романе «Капитанская дочка» проявился историзм мышления писателя — и в верном отражении действительности, и в точности социального анализа, и в понимании исторической закономерности явлений, и в умении передать типические особенности характера человека, показать его как порождение определенной общественной среды.

30-е годы XIX века. В эту эпоху «безвременья», общественного бездействия слышны были лишь смелые голоса А. С. Пушкина, В. Г. Белинского и М. Ю. Лермонтова. Критик увидел в Лермонтове достойного преемника Пушкина. Человек в его творчестве несет в себе драматические черты времени. В судьбе

Печорина писатель отразил судьбу своего поколения, свой «век» («Герой нашего времени»). Но если Пушкин главное внимание отводит описанию поступков, действий персонажа, дает «очертания характера», то Лермонтов сосредоточивается на внутреннем мире героя, на углубленном психологическом анализе его действий и переживаний, на «истории души человеческой».

40-е годы XIX века. В указанный период реалисты получили наименование «натуральная школа» (Н. В. Гоголь, А. И. Герцен, Д. В. Григорович, Н. А. Некрасов). Произведениям этих писателей свойствен обличительный пафос, неприятие социальной действительности, усиленное внимание к будничности, повседневности. Гоголь не находил в окружающем его мире воплощения своих возвышенных идеалов, а потому был убежден, что в условиях современной ему России идеал и красоту жизни можно выразить только через отрицание безобразной действительности. Сатирик исследует вещественную, материально-бытовую основу жизни, ее «невидимые» черты и возникающие из нее духовно убогие характеры, крепко уверенные в своем достоинстве и праве.

Вторая половина XIX века. Творчество писателей этого времени (И. А. Гончаров, А. Н. Островский, И. С. Тургенев, Н. С. Лесков, М. Е. Салтыков-Щедрин, Л. Н. Толстой, Ф. М. Достоевский, В. Г. Короленко, А. П. Чехов) отличает качественно новый этап в развитии реализма: они не только критически осмысливают действительность, но и активно ищут способы ее преобразования, обнаруживают пристальное внимание к духовной жизни человека, проникают в «диалектику души», создают мир, населенный сложными, противоречивыми характерами, насыщенный драматическими конфликтами. Произведениям писателей свойственны тонкий психологизм и большие философские обобщения.

Рубеж XIX—XX веков. Особенности эпохи наиболее ярко выразились в произведениях А. И. Куприна, И. А. Бунина. Они чутко улавливали общую духовно-социальную атмосферу в стране, глубоко и верно отражали неповторимые картины быта самых разных слоев населения, создавали цельную и правдивую картину России. Для них характерны такие темы и проблемы, как преемственность поколений, наследие веков, корневые связи человека с прошлым, русский характер и особенности национальной истории, гармоничный мир природы и мир общественных отношений (лишенный поэтичности и гармонии, олицетворяющий жестокость и насилие), любовь и смерть, недолговечность и зыбкость человеческого счастья, загадки русской души, одиночество и трагическая предопределенность человеческого существования, пути освобождения от духовного гнета. Оригинальное и самобытное творчество писателей органически продолжает лучшие традиции русской реалистической литературы, и прежде всего глубокое проникновение в суть изображаемой жизни, раскрытие отношений между средой и личностью, внимание к социально-бытовому фону, выражение идей гуманизма.

Дооктябрьское десятилетие. Новое видение мира в связи с происходящими в России процессами во всех областях жизни определило новое лицо реализма, существенно отличавшегося от классического реализма своей «модерностью». Выдвинулись новые фигуры — представители особого течения внутри реалистического направления — неореализма («обновленный» реализм): И. С. Шмелев, Л. Н. Андреев, М. М. Пришвин, Е. И. Замятин, С. Н. Сергеев-Ценский, А. Н. Толстой, А. М. Ремизов, Б. К. Зайцев и др. Для них характерны отход от социологического осмысления действительности; освоение сферы «земного», углубление конкретно-чувственного восприятия мира, художественное изучение тонких движений души, природа и человек, вступающие в соприкосновение, что избавляет от отчуждения и приближает к изначальному, неизменному естеству бытия; возврат к скрытым ценностям народно-деревенской стихии, способным обновить жизнь в духе «вечных» идеалов (языческий, мистический колорит изображаемого); сопоставление буржуазного городского и сельского уклада; мысль о несовместимости природной силы жизни, бытийного добра с социальным злом; соединение исторического и метафизического (рядом с чертами бытовой или конкретно-исторической реальности присутствует «сверхреальный» фон, мифологический подтекст); мотив очистительной любви как некий символический знак всечеловеческого естественного бессознательного начала, несущего просветленный покой.

Советский период. Отличительными чертами возникшего в эту пору социалистического реализма стали партийность, народность, изображение действительности в ее «революционном развитии», пропаганда героики и романтики социалистического строительства. В произведениях М. Горького, М. А. Шолохова, А. А. Фадеева, Л. М. Леонова, В. В. Маяковского, К. А. Федина, Н. А. Островского, А. Н. Толстого, А. Т. Твардовского и др. утверждались иная реальность, иной человек, иные идеалы, иная эстетика, принципы, положенные в основу морального кодекса борца за коммунизм. Пропагандировался новый метод в искусстве, который был политизирован: имел ярко выраженную социальную направленность, выражал государственную идеологию. В центре произведений обычно находился положительный герой, неразрывно связанный с коллективом, который постоянно оказывал на личность благотворное влияние. Основная сфера приложения сил такого героя — созидательный труд. Не случайно одним из распространенных жанров стал производственный роман.

20—30-е годы XX века. Немало писателей, вынужденных жить при диктаторском режиме, в условиях жестокой цензуры, сумели сохранить внутреннюю свободу, проявляли способность умалчивать, быть осторожным в оценках, переходить на иносказательный язык, — они были преданы истине, подлинному искусству реализма. Родился жанр антиутопии, в которой давалась суровая критика тоталитарного общества, основанного на подавлении личности, индивидуальной свободы. Трагично сложились судьбы А. П. Платонова, М. А. Булгакова, Е. И. Замятина, А. А. Ахматовой, М. М. Зощенко, О. Э. Мандельштама, их надолго лишили возможности печататься в Советском Союзе.

Период «оттепели» (середина 50-х — первая половина 60-х годов). В это историческое время громко и уверенно заявили о себе молодые поэты-шестидесятники (Е. А. Евтушенко, А. А. Вознесенский, Б. А. Ахмадулина, Р. И. Рождественский, Б. Ш. Окуджава и др.), ставшие «властителями дум» своего поколения вместе с представителями «третьей волны» эмиграции (В. П. Аксенов, А. В. Кузнецов, А. Т. Гладилин, Г. Н. Владимов,

A. И. Солженицын, Н. М. Коржавин, С. Д. Довлатов, В. Е. Максимов, В. Н. Войнович, В. П. Некрасов и др.), произведениям которых были свойственны острокритическое осмысление современной действительности, сохранение человеческой души в условиях командно-административной системы и внутреннее противостояние ей, исповедальность, нравственные искания героев, их высвобождение, раскрепощенность, романтизм и самоирония, новаторство в области художественного языка и стиля, жанровое многообразие.

Последние десятилетия XXвека. Новое поколение писателей, жившее уже в несколько смягченных политических условиях внутри страны, выступило с лирической, городской и деревенской поэзией и прозой, не укладывавшимися в жесткие рамки социалистического реализма (Н. М. Рубцов, А. В. Жигулин,

B. Н. Соколов, Ю. В. Трифонов, Ч. Т. Айтматов, В. И. Белов, Ф. А. Абрамов, В. Г. Распутин, В. П. Астафьев, С. П. Залыгин, В. М. Шукшин, Ф. А. Искандер). Ведущими темами их творчества становятся возрождение традиционной нравственности и взаимоотношения человека и природы, в чем проявилась близость писателей к традициям русского классического реализма. Произведения этой поры пронизаны чувством привязанности к родной земле, а значит, и ответственности за то, что на ней происходит, ощущением невосполнимости духовных потерь вследствие разрыва вековых связей природы и человека. Художники осмысливают перелом в сфере моральных ценностей, сдвиги в обществе, в которых вынуждена выживать человеческая душа, размышляют о катастрофических последствиях для тех, кто утрачивает историческую память, опыт поколений.

Новейшая русская литература. В литературном процессе последних лет литературоведы фиксируют два течения: постмодернизм (размытость границ реализма, сознание иллюзорности происходящего, смешение разных художественных методов, стилевое разнообразие, усиление влияния авангардизма — А. Г. Битов, Саша Соколов, В. О. Пелевин, Т. Н. Толстая, Т. Ю. Киби- ров, Д. А. Пригов) и постреализм (традиционное для реализма внимание к судьбе частного человека, трагически одинокого, всуете унижающей его повседневности утрачивающего нравственные ориентиры, пытающегося самоопределиться, — В. С. Ма- канин, Л. С. Петрушевская).

Итак, реализм как литературно-художественная система обладает мощным потенциалом непрерывного обновления, что проявляется в ту или иную переходную для русской литературы эпоху. В творчестве писателей, продолжающих традиции реализма, наблюдаются поиски новых тем, героев, сюжетов, жанров, поэтических средств, новой манеры разговора с читателем.

Д. Символизм

Символизм (от фр. зппЪоИзте — знак, примета, признак) — художественное направление в европейской и русской литературе (последняя треть XIX — начало XX века).

Символизм возник во Франции в 1870-е годы (как оппозиция натурализму и реализму) в творчестве поэтов П. Верлена (сборники «Галантные празднества», «Романсы без слов», «Мудрость»), С. Малларме (сборник «Стихотворения», поэмы «Иродиада», «Удача никогда не упразднит случая»), А. Рембо (баллада «Пьяный корабль», сонет «Гласные», сборник «Последние стихотворения») и других.

В последующие годы символизм получил развитие в Бельгии в произведениях М. Метерлинка (пьесы-сказки «Принцесса Ма- лен», «Пелеас и Мелисанда», «Смерть Тентажиля»), Э. Верхарна (сборники «Вечера», «Крушения», «Черные факелы»), в Германии в лирике С. Георге (сборники «Седьмое кольцо», «Звезда союза», «Новое царство»), в Австрии в поэзии Р. М. Рильке (сборник «Новые стихотворения»), в Англии в творчестве О. Уайльда (сказка «Счастливый принц», роман «Портрет Дориана Грея», новеллы).

Ощущая враждебность окружающей реальной среды, страшась социального и духовного кризиса, чувствуя бессилие перед грубым, жестоким миром и его законами, символисты стремились уйти от действительности в иной, нездешний, потусторонний мир или в глубины душевной, внутренней жизни. Для символистов закономерности общественной жизни остаются непостижимыми, поэтому они говорили о непознаваемости мира, а значит, суть поэзии для них — в невысказанном, сверхчувственном. Символисты исходили из того, что подлинная реальность недоступна разуму и постигается лишь интуитивно- экстатическим способом, каковой усматривается в мистике. Обращаясь прежде всего не к разуму, а к чувствам, к эмоциям, к интуиции, они хотели проникнуть в сферу подсознательного, постичь тайны мироздания. Для символистов интуиция, подсознание были важнее разума и логики. Эту сферу подсознательного, тайну мира, то есть мистическое содержание, они объявляли главным предметом нового искусства.

Основным средством выражения мистического содержания становится символ. Иначе говоря, художественный образ в искусстве стал моделью, знаком новой действительности. Символ был призван помочь проникнуть в суть скрытых явлений. Символ связывал земное бытие с миром трансцендентным (недоступным сознанию), с глубинами духа и души, с вечным, был формой приобщения к Тайне. В отличие от реалистов, оперировавших типическими образами, в которых обобщение носит объективный характер, символ фиксировал крайне субъективное отношение художника к миру. Символ расширял смысл, значение обычного слова, логического определения и понятия, и это вело к расширению художественной впечатлительности — наличию в тексте мимолетных, трудноуловимых деталей, впечатлений, намеков.

Философско-эстетические принципы символизма восходят к сочинениям А. Шопенгауэра с его вселенским пессимизмом, отчаянием, бессилием рассудка, взглядом на «мир как обитель страдания», Э. Гартмана, считавшего основой сущего абсолютно бессознательное духовное начало — мировую волю, Ф. Ницше, видевшего причину упадка культуры в духовной и физической деградации современного человека, превратившегося в посредственность, стадо; Ницше выдвигал индивидуалистический культ сильной личности — «сверхчеловека», свободного от любой морали и обязанностей перед другими, призванного повелевать стадом. Немецкий философ, утверждая вторичность разума, подчеркивал его подчиненность воле, инстинктам.

В России символизм обозначился в начале 1890-х годов в творчестве Д. С. Мережковского (сборники «Стихотворения», «Символы», романы «Христос и антихрист», «Царство зла»), 3. Н. Гиппиус («Собрания стихов», сборники рассказов «Алый меч», «Лунные муравьи», роман «Чертова кукла»), В. Я. Брюсова (сборники «Русские символисты», «Третья стража», «Городу и миру», «Венок», романы «Огненный ангел», «Алтарь победы»), К. Д. Бальмонта (сборники «Под северным небом», «В безбрежности», «Тишина», «Горящие здания», «Будем как солнце», «Только любовь», «Литургия Красоты»), Ф. К. Сологуба (сборник «Пламенный круг», романы «Мелкий бес», «Творимая легенда», сборники рассказов «Жало смерти», «Истлевающие личины»). Эти писатели получили в литературоведении наименование «старших» символистов.

В начале 1900-х годов в литературу вступили «младшие» символисты, значительными представителями которых бьши А. А. Блок («Стихи о Прекрасной Даме», сборник «Ночные часы», драма «Балаганчик», пьеса «Роза и Крест», поэмы «Возмездие», «Ночная фиалка», циклы «Город», «Страшный мир», «Пузыри земли», «Ямбы», «Черная кровь», «Пляска смерти»), Андрей Белый (сборники «Золото в лазури», «Пепел», «Урна», поэмы «Похороны», «Христос воскрес», роман «Петербург»), С. М. Соловьев (сборники «Цветы и ладан», «Апрель», «Цветник царевны», «Возвращение в дом отчий»), В. И. Иванов (сборники «Кормчие звезды», «Прозрачность», «Сог агёепз», «Нежная тайна», поэмы «Прометей», «Младенчество», книга «Эрос»). Эти художники опирались на религиозно-мистическую философию В. С. Соловьева, утверждавшего, что в мир зла снизойдет божественная Красота (Душа мира, Вечная Женственность), которая должна «спасти мир», соединив небесное, божественное начало жизни с земным, материальным.

Эти две группы русских символистов хотя и принадлежали одному направлению, представляли различное сочетание фило- софско-эстетических позиций и художественных индивидуальностей. Если, например, для «старших» символизм — это прежде всего возможность создания новых, чисто художественных ценностей, то для «младосимволистов» новое искусство должно стать теургией, то есть божественным действием, чудом, видом магии, с помощью которой возможно изменить ход событий, подчиняя своей воле действия богов и духов. Теургия воспринималась как духовная ступень, ведущая к гармонии, установлению Царства Божия на земле. Если для «старших» символистов, считавших себя предвестниками нового мира, были характерны пессимистические, даже апокалипсические настроения — уныние, страх перед жизнью, душевная опустошенность, чувство полной потерянности во враждебном мире, неверие в возможности человека изменить мир и самому измениться к лучшему, чувства бесконечной усталости и безысходного отчаяния, предсказание неминуемой гибели человечества, поэтизация смерти, то «младшие» не только считали себя предвестниками нового мира, но и его свидетелями: для них новый мир родится в момент мистического синтеза неба и земли, в момент неизбежного сошествия на землю Вечной Красоты. При этом они стремились слиться с природой, которая уже живет ожиданием Вечной Женственности и с которой символисты связывали творческое вдохновение, приобщение к истине.

В этой же связи следует отметить интерес символистов к мифологии и мифотворчеству, стремление возродить в современном человеке психологические переживания человека, принадлежащего различным эпохам — античности, Средних веков, Нового времени. Для символистов мифология находится вне истории, она связана не со временем, а с вечностью. Мифы и легенды всегда современны, увлекательны и прекрасны.

Всем символистам были свойственны проповедь самоценности искусства («искусства для искусства»), его независимости от жизни, утверждение чистого эстетизма, крайнего индивидуализма (интерес к проблеме личности, протестующей против общества, обрекающего его на гибель). Символистов отличали эксперименты в области формы художественного текста, склонность к свободному стиху, верлибру, стиху в прозе. Среди жанров преобладало краткое лирическое стихотворение, передававшее мимолетные интимные переживания. Особое значение (прежде всего, философское) для символистов имела музыка — первооснова их творчества. По значимости музыка занимала второе место (после символа) в эстетике символизма. Поэтика условностей, намеков, недомолвок, иносказаний, произвольность ассоциативных связей, частые повторы слов и целых строк, варьирование мотивов, усложненная метафоричность языковых средств, звучание, ритм, интонация стиха были призваны заменить точное, прямое значение слова (преобладание звука над смыслом); речевая экспрессия, которая обычно доводилась до максимального предела, роднила лирическое творчество с музыкой. Символистам важны были не столько слова, сколько музыка слов. Стихотворения обычно строились как завораживающий словесно-музыкальный поток, образ был окутан мистической дымкой, его контуры и границы стирались. Поэты-сим- волисты не стремились быть общепонятными, они обращались к избранному читателю, читателю-творцу, читателю-соавтору, желая пробудить в нем его собственные мысли и чувства, помочь ему в постижении «сверхреального».

К концу начального десятилетия XX века символизм как направление переживал глубокий внутренний кризис, по сути, исчерпал себя, превратившись в пошлую красивость, вычурность и фальшь. Стало очевидно, что искусство должно быть ближе к жизни. Возникают два новых течения в модернизме — акмеизм и футуризм.

Е. Акмеизм

Акмеизм (от гр. акте — высшая степень чего-либо, вершина, расцвет) — модернистское течение в русской поэзии 1910-х годов, с которым связано творчество таких наиболее ярких его представителей, как С. М. Городецкий (сборники «Ярь», «Перун», «Дикая воля», «Русь», «Ива»), ранние Н. С. Гумилев (сборники «Романтические цветы», «Жемчуга», «Чужое небо», «Колчан») и А. А. Ахматова (сборники «Вечер», «Четки», «Белая стая»), О. Э. Мандельштам (сборники «Камень», «Тп$11а», «Вторая книга»).

«Туманной» мистике, восприятию реальности как знака непознаваемого, идее проникновения в запредельное через язык символов, импрессионистической изменчивости, иррационализму, субъективизму символистов акмеисты противопоставляли художественное освоение многообразного и яркого реального, земного, предметного мира, полного звуков, запахов, красок. Они пытались заново открыть ценность человеческой жизни. Преодолевая пристрастие символистов к многозначности и текучести образов, акмеисты стремились к чувственной, пластически вещной ясности образов. Вместо усложненного языка, преувеличенной метафоричности, неопределенности смысла, зыбкости слов они старались вернуть слову его первоначальное (точное, предметное) значение.

Для акмеистов характерны модернистские мотивы, склонность к камерности, эстетизм и поэтизация чувств первозданного человека (отсюда второе название — адамисты). Герой лирики акмеистов погружен в мир своих переживаний, которые не раскрывались непосредственно, а передавались выразительным, значимым жестом, душевным движением, перечислением предметов вещного быта (прием «материализации» чувств), психологических деталей, что делало всякое переживание конкретным и индивидуальным. Важное место занимала любовная тема, причем любовь выступала не только как земное чувство, страсть и близость, но и как взлет духа, порыв к совершенству; преобладал мотив любви трагической, неразделенной, несущей героям страдание и гибель.

В поэзии акмеистов зримо проявилось русское национальное начало: и в живом, непосредственном ощущении родной природы, и в обращении к темам и образам русского фольклора, к языческому наследию Древней Руси, к славянской мифологии, и в чувстве исторической памяти, сохранении культурных раритетов, и в ориентации на твердые, неумирающие нравственные ценности — веру, честь, совесть, долг, добро, и в органической связи с традициями русской классики.

Произведения акмеистов семантически сложные, насыщенные литературными ассоциациями и культурными образами различных эпох; в то же время их отличают стройность композиции, ясные стилевые принципы, гармоничное использование повседневного языка, точность, афористичность слова, ритмы, придающие лирическому переживанию экспрессивную напряженность и драматизм, четкость организации всех элементов художественной формы.

К началу Первой мировой войны акмеизм как течение перестает существовать, ибо рамки единой поэтической школы оказались для ее участников тесными, и каждый из акмеистов пошел своим путем.

Ж. Футуризм

Футуризм (от лат. Ми гит — будущее) — художественное течение в искусстве первых двух десятилетий XX века, выдаваемое за «искусство будущего».

Рождением этого течения принято считать опубликованный в 1909 году «Манифест футуристов», автором которого был итальянский поэт Ф. Т. Маринетти. В нем отрицались общепринятые понятия, ценности, наследие прошлого (социальное устройство, общественный порядок, мораль, религия, искусство, традиционная культура вплоть до языковых норм) и утверждался культ силы и бунта, направленных на разрушение старого мира, на преобразование жизни и раскрепощение человеческого поведения. В «Манифесте» культивировалась эстетика урбанизма (современного города) и машинной индустрии (отказ от патриархально-консервативного существования и устремление в технократическое будущее с бешеными скоростями и «телеграфным стилем», олицетворяющим динамичный темп жизни).

В России футуристы называли себя будетлянами (от слов «будет», «люди будущего»). Это были Д. Д. Бурлюк (сборники «Лысеющий хвост», «Десятый Октябрь»), В. В. Каменский (романы «Землянка», «Стенька Разин», сборники «Танго с коровами», «Девушки босиком», «Звучаль Веснеянки»), В. В. Хлебников (поэмы «И и Э», «Журавль», «Ночь в Галиции», сборники «Ряв!», «Творения 1906—1908», «Изборник стихов. 1907—1914»), А. Е. Кручёных (сборники «Старинная любовь», «Мирсконца», «Возропщем», «Полуживой», «Вселенская война Ъ», «Лакированное трико», поэма «Игра в аду»). Позднее к этим писателям присоединился В. В. Маяковский (трагедия «Владимир Маяковский», поэмы «Облако в штанах», «Флейта-позвоночник», «Война и мир», «Человек»). Вместе с ними он подписал в 1912 году манифест футуризма «Пощечина общественному вкусу» (еще раньше вышел в свет сборник «Садок судей» — в 1910 году, считающемся временем возникновения русского футуризма).

Искусство служило футуристам орудием переделки существующего мира и человека, средством борьбы за будущее, за «новый мир», «новое человечество». Они проповедовали свободу во всем, не только в творчестве, но и в поведении (эксцентричность, эпатаж, литературные скандалы), даже в названиях поэтических сборников («Дохлая луна», «Затычка», «Простое, как мычание», «Рыкающий Парнас», «Доители изнуренных жаб»), В отличие от акмеистов поэзия футуристов была лишена камерности, носила ярко выраженный демократический и «убыстренный» характер.

Футуристы провозглашали революцию формы, независимой от содержания. Они проявили преувеличенный интерес к формальному эксперименту, обновлению поэтического языка, выражали новое отношение к слову как к материалу, из которого строится стихотворение (слово становится самоцельным, или «самовитым»), что способствовало активному созданию новых поэтических форм, «словотворчеству» (в частности, неологизмов), крайним проявлением которого была «заумь» («заумный язык», представляющий набор звуков, лишенных общепонятного значения), то есть логически непостижимые тексты. Слово можно было дробить, перевертывать, деформировать, создавать новые комбинации морфем и звуков. Обновление стихотворной формы достигалось введением в текст стилистически неуместных слов, вульгаризмов, технических терминов, математических и музыкальных знаков, графических символов. Нарушался синтаксис, изобретались непривычные словосочетания, отказывались от знаков препинания. Все эти новации производились по принципу «сдвига», излома, канона «сдвинутой конструкции». Футуристы искали новые ритмы, более причудливые формы. С этой же тенденцией связаны смешение стилей и жанровая перестройка. В произведениях переплетались документальный повседневный материал и фантастика, трагическое и комическое, элементы лубочной поэзии, частушек, поэтической рекламы, фольклорных заговоров и т. п.

К 1920-м годам футуризм устаревает, поскольку на одном эпатаже, отрицании, формальном экспериментировании искусство не может существовать долго.

6. Художественный стиль

А. Понятие о стиле.

Основные характеристические признаки

В определении понятия стиль (от лат. 81у1и§ — заостренная костяная палочка для письма, манера письма) сегодня выделяются главные, взаимодействующие друг с другом уровни: 1) сложившийся на основании проверенного теорией и практикой исследования и закрепившегося в науке о литературе комплекса представлений и 2) не устоявшийся, изменчивый, нацеленный на новые многообразные аспекты осмысления понятия, вскрывающий еще не явленные в конечных результатах перспективы его развития.

Обратимся сначала к уже вошедшим в обиход литературоведения характеристикам стиля, которые, пройдя проверку временем, стали ведущими и отправными в дальнейших исследованиях стиля как теоретической проблемы.

Элементы статики и динамики в эволюционирующем представлении о стиле создают предпосылки для возможной аналогии его с отдельными, сменяющими друг друга фазами жизни и в итоге — со всем ее сложноорганизованным единством. Не случайно стиль традиционно включается в раздел «Теории литературы», который именуют «Литературным процессом»: место стиля в нем «естественно обусловлено законом необходимого соответствия литературных явлений живым общественным потребностям». Данная аналогия, очевидно, предполагает, что понятие стиля обладает свойствами «целостности» и «единства», «совокупности» и «устойчивой общности» применительно к воплощаемым им сторонам действительности, содержащим «идею стиля» (А. П. Чудаков): нации и региону, эпохе, личности, литературному направлению, научной школе и т. д. Проникновение в самую сущность «общности» и освоение заключенного в ней идейно-тематического содержания выступает ведущим стилеобразующим фактором, побудившим М. Горького заметить: «Человеку ставится задача: найти себя, свое субъективное отношение к жизни, к людям, к данному факту и воплотить это отношение в свои формы, в свои слова».

По-иному стремление реализовать себя в слове в такой степени, чтобы соответствие между тем и другим достигло высочайшей степени художественности, выражали и другие писатели, например А. И. Герцен: «Я решительно хочу в каждом сочинении моем видеть отдельную часть жизни души моей; пусть их совокупность будет иероглифическая биография моя, которую толпа не поймет, — но поймут люди»; Л. Н. Толстой: «Нет равного по силе воздействия и по подчинению всех людей к одному и тому же настроению, как дело жизни и, под конец, целая жизнь человеческая. Если бы столько людей понимали все значение и всю силу этого художественного произведения своей жизни!» Для больших писателей проблема произведения творческого и «произведения жизни» во многих отношениях общая, но осмысленная на основе разных бытийственных посылок. «Во всем, почти во всем, что я писал, — признавался Толстой в письме Н. Н. Страхову от 23 апреля 1876 года, — мною руководила потребность собрания мыслей, сцепленных между собою, для выражения себя, но каждая мысль, выраженная словами особо, теряет свой смысл, страшно понижается, когда берется одна из того сцепления, в котором она находится».

Само собой разумеется, что «формы, виды, средства и способы словесно-художественного творчества, структурные типы и жанры литературных произведений» — все, что составляет научный инструментарий поэтики, — для разных писателей и произведений литературы (а в расширительном значении — для всех носителей стиля) оказываются различными. Но применительно к конкретной эпохе, роду, жанру, национальной культуре, направлению или течению в искусстве и пр. стиль как категория выделяется при условии «идейно-образной цельности, одновременно единичной и всеобщей, одинаково жизненной и органической», стремящейся в пределе к эстетическому совершенству. В каждом отдельном случае действуют свои законы стиля (их изучает поэтика), но в принципе эти законы неизменны, обеспечивая взаимосвязь внутреннего и внешнего уровней, «полное растворение содержания в форме и формы в содержании». Применительно к поэзии они могут вскрываться, например, следующим образом: «Исключительно, почти мгновенно лирическое настроение поэзии г. Тютчева заставляет его выражаться сжато и кратко, как бы окружать себя стыдливо-тесной и изящной чертой; поэту нужно высказать одну мысль, одно чувство, слитые вместе, и он большею частик» высказывает их единым образом, именно потому, что ему нужно высказаться...» (И. С. Тургенев. «Несколько слов о стихотворениях Ф. И. Тютчева». 1854).

Из приведенного примера вытекает, что представление о целостности применительно к стилю складывается не только из его сущностных, органических качеств, но и при участии воспринимающего субъекта — читателя, зрителя, литературоведа-ис- следователя, в расчете на которых автор и реализует свою потребность в высказывании, предполагая быть «услышанным», поскольку воспринимающее сознание одновременно является и сотворческим по отношению к самобытному созданию искусства. «Каждое творческое создание, — пишет современный исследователь, — каждое его восприятие и каждая интерпретация предстают как необходимый и незаменимый шаг в общем процессе смыслообразования, и каждый человек включается в этот процесс без претензии быть его абсолютным субъектом...»

Сам термин «стиль» в применении к литературе имеет целый ряд значений: стиль произведения; стиль творчества писателя, или индивидуальный стиль (скажем, стиль поэзии Н. А. Некрасова); стиль литературного направления, течения, метода (например, стиль символизма); стиль как совокупность устойчивых элементов художественной формы, определяемых общими чертами мировоззрения, содержания, национальных традиций, присущих литературе и искусству в определенную историческую эпоху (стиль русского реализма второй половины XIX века).

Стиль писателя всегда индивидуален. С наибольшей отчетливостью творческое своеобразие писателя, его стиль проявляется в языке. В узком смысле под стилем понимают манеру письма, особенности поэтического строя языка (лексика, фразеология, изобразительно-выразительные средства, синтаксические конструкции и т. д.). Литературоведческое понятие стиля — это эстетическое единство всех образно-экспрессивных деталей формы произведения, соответствующей его содержанию. Видя в языке литературного произведения первоэлемент, то есть основу стиля, мы говорим: «язык Пушкина», «язык Тургенева», «язык Маяковского». Например, стиль В. В. Маяковского — ораторский, монументальный, экспрессивный, вполне отвечающий тематике творчества поэта — злободневной, агитационной. Своеобразие стилевой манеры А. П. Чехова в том, что он рисует «мазками» (импрессионистически), описывает не предметы и явления, а чаще всего впечатления, получаемые от них; стиль писателя лаконичен, язык прозрачен и ясен.

В широком значении стиль — это понятие, используемое во многих науках: литературоведении, искусствоведении, лингвистике, культурологии, эстетике. Говорят о стиле работы, стиле поведения, стиле мышления, стиле руководства и т. д.

Стилеобразуюшие факторы в литературе — это идейное содержание, компоненты формы, конкретно выражающие содержание; сюда относят и видение мира, что связано с мировоззрением писателя, с его пониманием сущности явлений и человека. Стилевое единство включает и структуру произведения (композицию), анализ конфликтов, их развитие в сюжете, систему образов и способы раскрытия характеров, пафос произведения. Стиль как объединяющее и художественно-организующее начало всего произведения вбирает даже способ пейзажных зарисовок. Все это — стиль в широком смысле слова.

В своеобразии метода и стиля выражаются особенности литературного направления и течения.

Во встречах авторского и читательского сознаний осуществляет себя не только процесс «смыслообразования» произведения как художественного целого, но и процесс стилевоспроиз- водства, учитывающий многомерность стилевого выражения. Так, при своем появлении «Повести Белкина» (1830) были «прочитаны» в контексте стилевых исканий эпохи, ориентированных преимущественно на беллетристические сочинения авторов средней руки. Ф. В. Булгарин в «Северной пчеле» (1831. № 255) интерпретировал произведения Пушкина как собрание «анекдотов, приключений, странных случаев». В развернутом отзыве, помещенном в той же газете (1834. № 192), обозначились критерии в оценках стиля Пушкина-прозаика, примененные критиком: занимательность действия, легкость рассказа, доставляемое «удовольствие». С позиций этих критериев повести Пушкина, безусловно, не удовлетворили Булгарина, а «идеи» в пушкинском цикле он не заметил. Одновременно Белинский подошел к «Повестям Белкина» со сходными мерками, оценив как «беллетристические достоинства» то, в чем Булгарин увидел лишь недостатки. В выводе же идеологические противники неожиданно совпадают. «...Они не художественные создания, а просто сказки и побасенки», — писал Белинский. Примечательно, что такая трактовка прозы Пушкина вошла в учебники 1830-х годов, где первенствующим был объявлен А. А. Бестужев-Мар- линский: «Пушкин издал хорошо рассказанные повести под именем Ивана Петровича Белкина. Но к превосходнейшим в наше время повестям можно отнести "Русские повести и рассказы" Марлинского».

Задавал ли Пушкин стилем своего произведения подобный уровень «прочтения», или такой подход был полностью несовместим с художественным авторским заданием, став искажением и замысла, и воплощения? Отвечая на этот вопрос и обобщая суждения пушкинистов, можно отметить, что в известной степени беллетризация пушкинского шедевра была «запрограммирована» (Д. С. Лихачев) многоуровневостью художественного строя повестей, предполагающего отклик со стороны самой широкой, общенациональной аудитории: от европейски развитого читателя до носителя патриархального сознания. Так, новеллистическая (генетически восходящая к анекдоту) структура «Выстрела» претворена Пушкиным в «сложно и даже изощренно» (С. Г. Бочаров) организованном тексте, но она же может восприниматься «простым» сознанием во всей своей первозданной, «наивной» чистоте. Читатель Пушкина волен избрать любой (в том числе авторский) взгляд на «истории», представленные Белкиным, применить к ним как бессознательно-самодостаточ- ную, так и интеллектуально-рефлективную стилевую модель.

Важнейшим условием формирования понятия является своеобразие стиля как чего-то специфического, выделяющего явление из ряда других явлений. Как справедливо замечает новейший исследователь, «в течение XX в., вплоть до современности, термин приобретал разные оттенки значений, сохраняя неизменным лишь признак своеобразия, непохожести, отличительной черты». Этот признак вытекает из изначально переносного истолкования стиля как «почерка», неповторимого для каждого творимого «единства». Буквальное значение слова «стиль» и в греческом, и в латинском языках означало колонку, столбик, палку. Древние римляне называли так остроконечную палочку, употреблявшуюся для письма на досках, покрытых воском. С помощью гладкого утолщения на конце ее, как с помощью резинки, устраняли погрешности, добиваясь того, что позднее, уже в переносном смысле, Апулей назовет характером изложения мыслей, а Тацит — особенностями слога произведения.

По особенностям стилевого выражения судят о литературном герое (учитываются атрибуты его внешнего облика и форма поведения), о принадлежности здания к той или иной эпохе в развитии архитектуры (стиль ампир, готический стиль, стиль модерн и т. п.), о специфике изображения действительности в литературе конкретной исторической формации (в древнерусской литературе — стиль монументального средневекового историзма, эпический стиль XI—XIII веков, экспрессивно-эмоциональный стиль XIV—XV веков, стиль барокко второй половины XVII века и др.). Никого сегодня не удивят выражения «стиль игры», «стиль жизни», «стиль руководства», «стиль работы», «стиль застройки», «стиль мебели» и т. п., и всякий раз, наряду с обобщающим культурологическим смыслом, в эти устойчивые формулы вкладывается конкретный оценочный смысл («Мне нравится его исполнительский стиль» — об определенном лице; «меня не удовлетворяет сложившийся стиль отношений» — об известной ситуации, обозначившейся на фоне многих; «я предпочитаю этот стиль одежды» — в отличие от других и т. п.).

Понятие оригинальности применительно к стилю в известном смысле тавтологично: стиль «заслуживает своего названия лишь тогда, когда несет черты индивидуальной личности творца». Но, придя из общечеловеческого содержания и обогатив его «бесспорным «новым словом» (Ф. М. Достоевский), «творец» растворяется в том, из чего в конечном счете формируются «великие стили» (Д. С. Лихачев) и «стили эпохи», придавая им хотя и в высшей степени типологическое и широкое, но тем не менее явственно ощутимое своеобразие. «И именно потому, что речь идет о сущности человеческого мира, сущность эта... не внеиндивидуальна, а в личности творящего субъекта должна быть обнаружена связь и с... глубиной одновременно и межличностного и внутриличностного общечеловеческого содержания».

Многогранное и расширенное истолкование стиля в сознании современного человека свидетельствует, во-первых, об универсальности понятия, которое не замыкается только границами литературоведения и лингвистики, функционируя и в сферах культурологии, быта, эстетики, искусства. Во-вторых, полифункциональность стиля предполагает наличие явных его показателей, наглядных отличительных признаков, выведенных вовне, отчеканенных, как звонкая монета. Хотя стиль нельзя отождествлять с формой, он не существует вне формальных признаков, являясь свойством формы и выражая ее своеобразие. И «художественный стиль не просто эстетичен, но он еще есть материальная и чисто физическая воплощенность этого эстетического».

Обратимся к первой главе романа А. С. Пушкина «Евгений Онегин». До тех пор пока облик героя в стилевом отношении сливался с обобщенным образом «толпы», автор склонен был использовать изобразительные средства, цель которых с наибольшей полнотой выразила его собственная формула в письме к Л. С. Пушкину: «сатира и цинизм» (вторая половина января — начало февраля 1824 года). Однако импульсы иронии как стиле- образующего средства в пределах той же главы значительно ослабевают и меняются с момента, когда автор обнаруживает в герое родственное себе начало:

Мне нравились его черты, Мечтам невольная преданность, Неподражательная странность И резкий охлажденный ум..., —

определяя их уже средствами романтической поэтики. Иначе те же свойства представлены сквозь призму восприятия Татьяны в VII главе романа, где в них угадывается пародийный обертон:

...Чужих причуд истолкованье, Слов модных полный лексикон...

Эти и многие другие «литературные маски» героя необходимы автору для художественных целей: «Пушкин... предпочел авторское повествование, которое в многочисленных стилевых сломах постоянно меняет точки зрения». И словно бы случайно брошенная пушкинская реплика: «Иль маской щегольнет иной...?» — обнажает стилеобразующий принцип, создающий содержание образа. «В законченном произведении стиль является выпуклым выражением и обликом того, как, познавая свой объект и постигая истину, движется в своем неповторимом своеобразии художественная мысль писателя», — пишет Я. Е. Эльсберг.

Подводя итог вышесказанному, отметим следующие характеристические признаки стиля: 1) определение его как диалектической целостности формально-содержательного характера, предполагающей системность соположения идейно-тематических факторов и художественно-эстетической образности, закономерный способ «превращения содержания в форму» (В. Днеп- ров); 2) определение стиля как неповторимого (в пределах известной «общности») соотношения элементов, претворяющего оригинальную содержательную концепцию в известной форме; 3) наличие наглядности, непосредственно воспринимаемой «выпуклости» в выражении «идеи стиля», узнаваемого и различаемого по способу организации внешних признаков, материализующих «внутреннюю форму» произведения.

Стиль в литературе — это вытекающая из познания общих законов действительности, функционально применяемая совокупность средств выражения, реализуемая соотношением всех элементов поэтики произведения с целью создания неповторимого художественного впечатления.

Б. Концепция стиля в историческом развитии.

Основные этапы

Вопрос об исторических этапах формирования понятия «стиль» с самого начала требует уяснения того обстоятельства, что слова, которые теперь имеют оценочные значения: «стильность» — «бесстильность», «индивидуальность» — «обезличенность», «предметность» — «абстрагированность», «риторичность» — «натуральность» и т. п., — в эволюции термина «стиль», вплоть до Нового времени (со второй половины XVIII века), выступали лишь в качестве констатирующих нейтральных определений.

Цельность стиля при условии его оригинальности в разные исторические эпохи понималась по-разному, но при этом продуктивность самой категории стиля не подвергалась сомнению. Как подчеркивает А. Н. Соколов, «стиль нельзя рассматривать как выражение творческой личности» и потому соотносить его наличие исключительно с эпохой зарождения «индивидуального стиля». Но если «выражение художнической личности — это не стиль, и не личность является основой стилевого единства в искусстве», то «эту основу надо искать в эстетических и идеологических предпосылках стиля... Большой стиль создается коллективными усилиями многих деятелей искусства, идейно и творчески близких между собою. Отдельный художник творит в стиле, складывающемся в том или ином направлении. Но в то же время стиль не дается ему как нечто готовое, созданное кем-то другим. Творчески одаренной личности принадлежит большая роль в создании стиля. Такая личность осуществляет художественную закономерность стиля. Можно сказать, что художник и создает стиль, и творит в стиле — такова диалектика».

Исторически отличные друг от друга «эстетические и идеологические предпосылки стиля» обусловливают столь же различные представления о соотношении общих закономерностей художественного развития и творческой индивидуальности в самоопределении стиля. Исследователи сходятся в том, что проблема «индивидуальности» писателя возникла много раньше проблемы «индивидуального стиля» — понятия, введенного для определения «самобытно-нравственного отношения автора к предмету» (Л. Н. Толстой) на рубеже XVIII—XIX веков.

Понятие стиля — как не подлежащего рациональному классифицированию феномена авторской индивидуальности — в границах риторической культуры явилось следствием греческой интеллектуальной революции VI—IV веков до н. э., которая «в определенном смысле основала этот феномен как эстетическую реальность». «Восторг» перед «неповторимостью», как доказал

С. С. Аверинцев, предполагал «установку на общее и постольку внеличное»: «неповторимое есть... предмет... эмоциональных излияний», но при этом «в рациональном описании... сама неповторимость как таковая от анализа ускользает». Эпоха рефлективного традиционализма утвердила антиномию, лежащую в основе риторического типа творчества: «Не вопреки тому, а в силу того, что риторическая мысль занимается общим, познает общее, учит об общем, она так заворожена инаковостью, непознаваемостью, неизъяснимостью особенного».

Таким образом, в научной литературе проводится четкая грань между «феноменом индивидуальной манеры» (по С. С. Аве- ринцеву, его «позволительно искать в самом что ни на есть архаическом или фольклорном примитиве») и индивидуальным стилем как итогом эволюционирующего развития словесности: от дорефлективного этапа творчества через «подражание», «манеру», «лицо» вплоть до качественного уровня, к которому уже применим критерий авторства.

Дорефлективные стадии в развитии индивидуального стиля рассмотрены в трудах А. Н. Веселовского, О. М. Фрейденберг, В. Н. Топорова, Е. М. Мелетинского — на материале пралитера- туры и фольклора, с выделением элементов «личного» самосознания в его соотношении с общими «синкретическими» формами, созданными первобытной психикой. Так, «лирическое начало», по А. Н. Веселовскому, — это проекция коллективного «я» на поэта, «коллективный субъективизм»; «первый сюжет» был «автобиографией природы», затем «идет отмель сюжета; то, чем он был, становится философией, религией, наукой, искусством» (О. М. Фрейденберг).

Причем прохождение рефлективных стадий в развитии стиля характеризует далеко не каждую культуру, пусть даже и «великую» (так, библейской культуре внеположена «мысль о мысли и слово о слове», в ней почти нет «оценочных характеристик», «психологических мотивировок» и т. п., то есть комплекса позднейших представлений, которые вытекают из рефлексии, направленной на ту или иную «индивидуальную манеру»).

По-видимому, сама установка на сопоставление «индивидуальных манер», на выявление в них «общего», типологического вела в итоге к формированию понятия литературности, что в античной теории словесности приравнивалось к понятию стиля. Приметами риторического (прозаического) стиля, по Аристотелю, становятся ясность, уместность, украшенность; теоретически кодифицированные признаки поэтической речи входят в область поэтики. Как указывает М. Л. Гаспаров, в Средние века «поэзия и проза как бы поменялись своими критериями литературности»: ее степень резко возрастает в поэзии (учебные стихи) и отторгается риторикой, сосредоточившейся в жанре проповеди.

Продолжая традиции античной критики (в трактате Демет- рия «О стиле» отграничивался, к примеру, «простой» стиль от «величественного», «изящный» от «мощного»), средневековая критика много места уделяет стилистическим представлениям («Наука стихотворческая» Матвея Вандомского, «Новая поэтика» и «Наставление в способе и искусстве сочинения прозы и стихов» Гальфреда Винсальвского, руководства по поэзии провансальских трубадуров и др.). В отзывах критиков и поэтов друг о друге, как отмечает П. А. Гринцер, «поэты почти всегда восхваляются по чисто стилистическим основаниям», как мастера в области «формы» («сладкий стиль» Петрарки, «темный» и «легкий» стили в поэзии трубадуров, «достоинства и недостатки поэтического словоупотребления, фигуры и тропы, классификация рифм и строф, а также жанры поэзии, зависящие главным образом от жесткой формальной структуры»). Роль элокуции (лат. е1оси1ю — украсить словами) становится определяющей в новом, по преимуществу эстетическом подходе к стилю.

Однако проблема индивидуального стиля в средневековых литературах (как в европейской, так и в восточной) остается сложной и неоднозначной в аспекте соотношения содержания и формы («общим местом» средневековых поэтик становится афоризм: «Поэзия — это форма и смысл слова, соединенные вместе»), специфика их взаимопроникновения делает литературу особой областью словесности. Понятие «индивидуального облика художественного текста», традиционно сополагаемое с подражанием образцам, — это «открытие неизвестного в известной форме», когда «при заданное™ предмета изображения на первый план выдвигался способ выражения» и «индивидуальный стиль... мог выступать и выступал в качестве специфического варианта стиля коллективного». Так, в арабских поэтологиче- ских трактатах IX—XI веков существовали следующие истолкования «оригинальности»: как «порчи» истинной нормы, идеала, как «старого и забытого, но вновь найденного», как «приоритета определенного автора в открытии предвечного, пребывавшего до момента открытия, так сказать, в латентном состоянии».

В русской литературе индивидуально-авторское начало, как показал В. В. Виноградов, стало развиваться со второй половины XVII века. Д. С. Лихачев, однако, отмечает, что личностная интенция в словесном творчестве формировалась постепенно, на всем протяжении историко-литературного процесса. В древнерусской литературе (принадлежащей типу литератур средневековых) наблюдались тенденции, аналогичные тем, которые уже были отмечены в литературах Запада. Вместе с тем по своим внутренним законам литературное творчество этого периода — совсем иное и отличное от представлений о нем в Новое время. На этом вопросе особо останавливается Д. С. Лихачев: «Несмотря на то что мы знаем много древнерусских писателей поименно... творчество в Древней Руси имело менее «личностный» характер, обладало некоторыми общими чертами с фольклорным творчеством. Так, например, хотя индивидуальные стили и имелись в древнерусской литературе (существование их нельзя отрицать: стиль Мономаха, стиль Грозного, стиль Максима Грека, стиль Епифания Премудрого имеют своеобразные, только им присущие черты), однако выражены они слабее, чем в новой русской литературе». Исследователь разработал основополагающую в методологическом плане теорию «литературного этикета», доказав, что это прежде всего «единая нормативная система, как бы предустановленная, стоящая над автором», сочетающая в себе «этикет миропорядка, этикет поведения и этикет словесный». Но нет сомнения, что такая — «этикетная» — литература входит в область творчества: «Перед нами творчество, а не механический подбор трафаретов, — творчество, в котором писатель стремится выразить свои представления о должном и приличествующем, не столько изобретая новое, сколько комбинируя старое».

В петровское время крупнейший из преподавателей риторики Феофан Прокопович, профессор Киево-Могилянской академии, освещал в своих главных трудах «Бе аПе роеиса» и «Бе аПе геМопса» традиционные вопросы, связанные с формой, — на уровнях речевого выражения и специфики литературных жанров. Стилю он придавал прежде всего общее значение, оценивая речь с позиций правильности и выразительности.

Но и в древнерусской литературе уже имело место «противоположное» начало, «как бы некий противовес — это стремление к конкретности, к преодолению канонов, к реалистическому изображению действительности». Стилистические каноны и условности нарушались в период расцвета традиционалистской культуры — в эпоху классицизма. А. Д. Оришин, например, с полным основанием опровергает поверхностное представление о Ломоносове исключительно как о «создателе нормативной стилистики». По справедливому замечанию исследователя, «неповторимая индивидуальность ломоносовского стиля проявляется не столько в следовании этим нормам, сколько в стихийном отклонении от них».

Соответственно в поэтике знаменитой «Оды на день восшествия на Всероссийский престол Ея Величества Государыни

Императрицы Елисаветы Петровны 1747 года» М. В. Ломоносова отсутствие лирического «я» как персонализованного образа автора, предустановленное теорией классицизма, художественно «компенсируется» особой ломоносовской метафористикой, преображающей даже самый отвлеченный (по причине своей «высокости»), недоступный «простому слову» образ Елисаветы в чувственно материализованный и жизненно узнаваемый. Это происходит ассоциативно, через связанные с самим поэтом биографические реалии:

Твои щедроты ободряют Наш дух и к бегу устремляют, Как в понт пловца способный ветр Чрез яры волны порывает, Он брег с весельем оставляет; Летит корма меж водных недр.

Именно Ломоносов в «Риторике» высказал мысль о «силе воображения» как «душевном даровании», которое войдет в понятие индивидуального стиля в последующие культурные эпохи.

Ориентация на «чувствительность» в литературе сентиментализма, при сохранении рациональной установки, значительно продвинула формирование индивидуального стиля, обогатив это понятие новым содержанием. «Для писателей, связанных с сентиментализмом, — пишет Н. Д. Кочеткова, — воображение начинает представать как важнейший компонент творчества, содержащий в известной степени интуитивное начало, не поддающееся логическому анализу. Соответственно, первостепенное значение придается эмоциональному воздействию искусства».

Г. А. Гуковский, Л. Я. Гинзбург, А. В. Михайлов, И. В. Кар- ташова, О. Б. Вайнштейн и др. показали, как реализуется индивидуальный стиль в романтизме — литературном направлении, где «вкус к бесконечности единичного» и к «процессу» развития идеи (Новалис) разрушает логическую нормативность в ее конечных результатах. «Помыслить непосредственно жизнь без заслона риторических формул и логических определений было сверхзадачей романтиков, и на этом пути их ожидали подлинные находки. Центральное романтическое устремление — иметь дело с самой реальностью и в то же время сохранять за собой свободу рефлексии и воображения».

В эстетике актуализуется философско-эстетическое представление Аристотеля о роли подражания как инструмента познания (от «уразумленной природы» в классицизме — к органическому синтезу объективного и субъективного). В статье И. В. Гете «Простое подражание природе. Манера. Стиль» (1789) прослеживается двуединство внешнего и внутреннего через «подражание», «манеру» и — вершинное их воплощение — стиль, «высшую степень, которой когда-либо достигало и когда-либо сможет достигнуть искусство». «Если простое подражание зиждется на спокойном утверждении сущего, на любовном его созерцании, манера — на восприятии явлений подвижной и одаренной душой, то стиль покоится на глубочайших твердынях познания, на самом существе вещей, поскольку нам дано его распознавать в зримых и осязаемых образах».

Более узкое понимание «манеры» предложено Г. В. Ф. Гегелем в «Лекциях по эстетике», разработанных в основном в 1820-е годы. «Манера» уже отделена им от «спокойного утверждения сущего» (Гете) и представляет «принадлежащий лишь данному субъекту способ восприятия и случайное своеобразие исполнения...». Гегель вновь утверждает целесообразность «примирения субъективной свободы и субстанционального начала» — так, чтобы «не было никакого разлада между ними»: «Оригинальность, с одной стороны, открывает нам подлинную душу художника, а с другой стороны, не дает нам ничего иного, кроме природы предмета, так что это своеобразие художника выступает как своеобразие самого предмета и проистекает из него в такой же мере, как и предмет из продуктивной деятельности субъекта».

Индивидуальный стиль в произведениях отечественных художников-реалистов начиная с середины 1820-х годов предполагает рождение слова «от ситуации и от субъекта»: «в риторической литературе писатель приходит к реальности через слово, в реалистической литературе XIX века — к слову через реальность и ее правду». Как проницательно замечает Д. С. Лихачев относительно поэтических жанров, «слова в поэтической речи не лишаются и не меняют своих значений, обычно фиксирующихся в словарях. Напротив, сохранение этих значений является непременным условием существования некоего «прибавочного элемента», создающегося контекстом поэтической речи». «Прибавочный элемент» — это и есть художественное выражение неповторимой авторской индивидуальности, рождаемой, с одной стороны, из стремления «преодолеть смысловую и эмоциональную изолированность слова», а с другой — из «искусства преодоления слова», преодоления обычного, «расхожего» его смысла и вскрытия в слове его «сверхсмысловой» сущности».

Понятие авторской самобытности, таким образом, не означает тотального размежевания с риторической культурой: «Абсолютная новизна не имеет стиля» (И. Ю. Подгаецкая). Поэтизмы, «слова-сигналы» в этом случае оказываются на пересечении стилей эпох или больших лирических тем и собственно авторского способа применения их в новом, «непривычном» окружении. Как быть, например, с такими эстетически кодифицированными словами, обладающими «сверхзначениями, широкими образными смыслами», как «море», «волна», «чёлн», «парус», «недозрелый плод», «странник», «пловец», «созерцание», «душа», «воспоминание», «мечта», «слезы» и т. п., в поэзии романтиков? При каких условиях их правомерно считать слагаемыми индивидуального стиля? Анализируя данный словесный ряд, И. Ю. Подгаецкая приходит к выводу, что индивидуальный стиль развивается «и в русле, и одновременно «по ту сторону» ключевых слов...».

В этом смысле характерно распространенное заблуждение относительно поэтического стиля Н. А. Некрасова. Декларируемая Некрасовым начиная со второй половины 1840-х годов ориентация на «эмпирию» жизни («поворот к правде»), не была бы воспринята как эстетически действенная вне ее подразумеваемой связи с традиционалистской культурой. Воспринятые органически «понятия чужой жизни, выдаваемые за понятия своей жизни» (Белинский), не только не обеднили, но, напротив, обогатили и упрочили поэзию Некрасова фундаментом культуры, в которой сплелись и классицистические, и сентиментально-романтические компоненты, действительно сделавшиеся «общими местами», но при этом не утратившие своей человеческой значимости и самоценности.

Как лирик, Некрасов реализовывал классический принцип, обозначенный Аристотелем и сводящийся к тому, что слова «поэтического», «изукрашенного» стиля действуют на слушателя до тех пор, пока воспринимаются естественно: «...естественное способно убеждать, а искусственное — напротив». Именно поэтому, как отмечает К. И. Чуковский, в лирике Некрасова есть жанры, «не требующие... вещественной лексики». Чуковский имеет в виду такие «шедевры Некрасова, как «Родина», «Муза», «Элегия», «Смолкли честные...» и др.». Эти произведения «высокого, патетического стиля», по мнению исследователя, обладают особой поэтикой: «...ему нужна была... поэтика, нисколько не схожая с той, которую он культивировал в других своих жанрах, — поэтика отвлеченных понятий, иносказаний, метафор, фигур». «Обобщенный характер» понятий, требующих отвлеченной лексики, подчеркнут и графически — употреблением заглавной буквы: «Чрез бездны темные Насилия и Зла...» Нельзя не согласиться с К. И. Чуковским в том, что «стиль здесь совершенно иной, чем, например, в «Извозчике», «Филантропе», «Свадьбе» и других повествовательных стихах».

Исходя из проблемы индивидуального стиля в новейшем понимании, литература XX века осмысливается через сеть взаимодействий «своего» и «чужого» слова, вследствие чего актуализует- ся роль влияний, заимствований, стилизаций, «перепевов» и всего, что принято объединять понятием «интертекстуальность».

«Прибавочный элемент», о котором пишет Д. С. Лихачев, персонифицируется в «стилевой доминанте», «моменте стиля» или «знаке стиля» — как приметах стиля индивидуального. Эти особые «приметы» выявляются на семантическом, лексическом, интонационном, метрическом, синтаксическом и иных уровнях текста. Так, «приметами» лермонтовского стиля стали «трехсложные размеры, сочетание разностопных строк, использование дактилической или одной лишь мужской рифмы, резкость интонационной гаммы, контрасты ультрамелодического и дисгармонического стиха». «Приметами» стиля И. Бродского — объемность лирических текстов, сложные синтаксические конструкции, поэтика ассоциаций, аллюзий, тенденция к разрушению формы и т. д. Проницательным филологом в определении «доминанты» стиля был Гоголь. Так, в поэзии Державина он отметил то, что создает ее неповторимый художественный облик: «Все у него крупно. Слог у него так крупен, как ни у кого из наших поэтов. Разъяв анатомическим ножом, увидишь, что это происходит от необыкновенного соединения самых высоких слов с самыми низкими и простыми, на что бы никто не отважился, кроме Державина». Классическим стало определение Гоголем пушкинского «классического» стиля: «Слов немного, но они так точны, что обозначают все. В каждом слове бездна пространства; каждое слово необъятно, как поэт».

Г. Н. Поспелов отметил возможные отклонения от эстетического вкуса и чувства меры в стиле, что делает его «гипертрофированным в том или ином отношении»: например, «излишняя склонность Кюхельбекера, в его ранней гражданской лирике и драматургии, к нагромождению тяжеловесных «славянизмов». Возможна и другая крайность: в стиле Ф. В. Булгарина современники единодушно отмечали гладкость, унифицированность, безликость «слога». Развивая мысль И. Ю. Подгаецкой, можно сказать, что не только «абсолютная новизна», но и абсолютная узнаваемость, банальность слововыражения «не имеют стиля». Показателен отзыв о романе «Димитрий Самозванец» в альманахе «Денница» (на 1831 год): «Но не один вымысел, самое исполнение скучно в романе по своей монотонности, по бесцветию слога, или лучше, по отсутствию слога; это механическое, не изящное искусство; это анатомический препарат, а не живое создание».

А. Н. Соколов, Г. Н. Поспелов и другие теоретики литературы предлагают различать «стиль» и «творческую манеру» автора, исходя при этом из их естественной взаимосвязанности: «Стиль всегда осуществляется в определенной индивидуальной творческой манере или же разных манерах... Вопрос заключается в том, способствует ли индивидуальная творческая манера отдельного писателя реализации внутренних закономерностей стиля... исторически обусловленных... или же она препятствует такой реализации...». Соответственно «стиль произведений... во всей полноте и совершенстве своей реализации выступает как некий эстетический идеал художественного творчества». К этому выводу можно присоединить заключение И. Ю. Подгаецкой: «Индивидуальный стиль — это такой способ организации словесного материала, который, отражая художественное видение автора, создает новый, только ему присущий образ мира».

В. Стилистика языка и стилистика речи.

Искусствоведческое понятие стиля.

Стиль художественной литературы

Традиции классической риторики и поэтики, составившие содержательный корпус пособий по изучению словесности в XIX веке, были использованы (и вытеснены) зарождавшейся научной стилистикой, которая в конечном счете отошла в область языкознания.

Языковедческая ориентация стиля была предположена уже античной теорией. В числе требований к стилю, сформулированных в школе Аристотеля, было и требование «правильности языка»; аспект изложения, связанный с «отбором слов» (стилистика), определился в эпоху эллинизма. В «Поэтике» Аристотель четко противопоставлял «слова «общеупотребительные», придающие речи ясность, и разного рода слова необычные, придающие речи торжественность; задача писателя — в каждом нужном случае найти верное соотношение тех и других». Таким образом, закрепилось деление на «высокий» и «низкий» стили, обладающие функциональным смыслом: «для Аристотеля «низкий» был деловой, научный, внелитературный, «высокий» — украшенный, художественный, литературный; после Аристотеля стали различать стиль высокий, средний и низкий». Подытоживший стилистические изыскания античных теоретиков Квинти- лиан приравнивает грамматику (лат. §гаттаИсе) к литературе (лат. НиегаШга), транспонируя в область первой «науку правильно говорить и толкование поэтов». Грамматика, литература, риторика формируют язык художественной литературы, который изучает стилистика, тесно взаимодействуя с теорией и историей поэтической речи.

Однако в поздней античности и Средневековье уже наметилась тенденция к перекодированию языковых и поэтологических признаков стиля (законы метрики, словоупотребления, фразеологии, применения фигур и тропов и т. п.) в плоскость содержания, предмета, темы, что отразилось и в учении о стилях. Как отмечает П. А. Гринцер применительно к «типам речи», «у Сер- вия, Доната, Гальфреда Винсальвского, Иоанна Гарландского и большинства других теоретиков критерием разделения на типы стало не качество выражения, а качество содержания произведения. Как образцовые произведения простого, среднего и высокого стилей рассматривались соответственно «Буколики», «Георгики» и «Энеида» Вергилия, и в согласии с ними каждому стилю приписывался свой круг героев, животных, растений, особые их именования и место действия...».

Принцип соответствия стиля предмету: «Стиль, отвечающий теме» (Н. А. Некрасов) — явно не мог сводиться только к «выражению» языкового плана, например к той или иной степени привлечения церковнославянизмов как критерию разграничения «штилей» — высокого, посредственного и низкого. Применивший эти термины в своих языковедческих и культурологических штудиях М. В. Ломоносов, опиравшийся на Цицерона, Горация, Квинтилиана и других античных риторов и поэтов, не просто соотнес учение о стилях с жанровой поэтикой в ее словесном оформлении («Предисловие о пользе книг церковных в российском языке», 1758), но и учел сополагаемую с каждым из жанров его содержательную значимость («память жанра»), что предопределялось сообщаемостью между стилем «лингвистическим» и «литературным». «Практическую актуальность» (М. Л. Гаспаров) концепция трех стилей получила в эпоху Возрождения и особенно классицизма, значительно дисциплинируя мышление писателей и обогащая его всем комплексом накопившихся к этому времени содержательно-формальных представлений.

Преимущественная ориентация стилистики Нового времени на языковой аспект не без оснований оспаривалась Г. Н. Поспеловым. Анализируя принятое в лингвистике определение стиля — это «одна из дифференциальных разновидностей языка, языковая подсистема со словарем, фразеологическими сочетаниями, оборотами и конструкциями... обычно связанная с определенными сферами употребления речи», ученый отметил в нем «смешение понятий «языка» и «речи». Между тем «стиль как словесное явление — это не свойство языка, а свойство речи, вытекающее из особенностей выраженного в ней эмоционально-мыслительного содержания». О необходимости разграничивать сферы лингвистической и литературоведческой стилистики по разным поводам писали В. М. Жирмунский, Г. О. Винокур, А. Н. Гвоздев и др. Заявил о себе и круг исследователей (Ф. И. Буслаев, А. Н. Весе- ловский, Д. С. Лихачев, В. Ф. Шишмарев), который склонялся к включению стилистики в области литературоведения, общей теории словесности, эстетики.

В дискуссиях по данному вопросу видное место заняла концепция В. В. Виноградова, утверждавшего необходимость синтеза «лингвистической стилистики художественной литературы с общей эстетикой и теорией литературы». В изучении писательских стилей ученый предложил учитывать три основных уровня: «это, во-первых, стилистика языка... во-вторых, стилистика речи, т. е. разных видов и актов общественного употребления языка; в-третьих, стилистика художественной литературы». По В. В. Виноградову, «в стилистику языка входит изучение и разграничение разных форм и видов экспрессивно-смысловой окраски, которые сказываются и в семантической структуре слов и сочетаний слов, в их синонимическом параллелизме и тонких смысловых соотношениях, и в синонимике синтаксических конструкций, в их интонационных качествах, в вариациях сло- ворасположения и т. п.»; в стилистику речи, которая «базируется на стилистике языка», включаются «интонация, ритм... темп, паузы, эмфазис, фразовый акцент», монологическая и диалогическая речь, специфика жанрового выражения, стиха и прозы и т. д. В итоге, «попадая в сферу стилистики художественной литературы, материал стилистики языка и стилистики речи подвергается новому перераспределению и новой группировке в словесно-эстетическом плане, приобретая иную жизнь и включаясь в иную творческую перспективу». Вместе с тем не подлежит сомнению, что расширительное толкование стилистики художественной литературы может «размыть» объект исследования — согласно ему при всей многоаспектное™ изучение должно быть нацелено на собственно литературный стиль.

Типологически сходный круг проблем связан с соотношением стиля как предмета литературоведения и стиля как предмета искусствознания. В. В. Виноградов полагает, что «стилистика литературоведческая» иногда присоединяет к себе «специфические задачи и точки зрения, идущие от теории и истории изобразительных искусств, а по отношению к стихотворной речи — из области музыкознания», поскольку является «ответвлением общей искусствоведческой стилистики». Сознательно выдвинувший в центр своего исследования стиль как эстетическую категорию А. Н. Соколов, прослеживая развитие искусствоведческого понимания стиля (в трудах И. Винкельмана, И. В. Гете, Г. В. Ф. Гегеля, А. Ригля, Кон-Винера, Г. Вёльфлина и др.), делает ряд существенных методологических наблюдений относительно «элементов» и «носителей» стиля, а также их «соотношения».

Исследователь вводит понятие стилевых категорий в качестве «тех наиболее общих понятий, в которых осмысливается стиль как конкретное явление искусства», — их перечень, очевидно, может быть продолжен. Стилевые категории составляют: «тяготение искусства к строгим или свободным формам», «величина памятника искусства, его масштабы», «соотношение статики и динамики», «простоты и сложности», «симметричность и асимметрия» и т. д.

В заключение предваряющей более глубокое и целенаправленное изучение стиля характеристики этого понятия подчеркнем, что присущие ему сложность и неодномерность вытекают из самой природы явления, меняющегося во времени и порождающего все новые и новые подходы и методологические принципы в теории изучения стиля. По-прежнему актуален вопрос, поставленный А. Н. Соколовым в качестве предвосхищающего неизбежные трудности, связанные с объективным «двуединст- вом» стиля: «Как явление словесного искусства литературный стиль соотносится с художественным стилем. Как явление словесного искусства литературный стиль соотносится с языковым стилем». И универсализующим по отношению ко всем многоразличным позициям относительно понятия «стиль» является вывод исследователя: «Стилевое единство — это уже не форма, а смысл формы».

Контрольные вопросы и задания

1. Что такое художественный метод?

2. Покажите, как конкретно метод выражается в трактовке того или иного типа героя (образа).

3. Что называют литературным стилем?

4. Какие факторы являются стилеобразующими?

5. Объясните, как метод воплощается, реализуется в стиле произведения.

6. Дайте определение литературного направления.

7. Под влиянием каких объективных социально-исторических причин сложились и как развивались литературные направления в европейских и русской литературах?

8. Усматриваете ли вы какую-либо закономерность в чередовании литературных направлений?

9. Вспомните крупнейших представителей каждого направления.

10. Каковы принципы художественного изображения в литературе классицизма?

11. Что нового внес в искусство и литературу сентиментализм?

12. Расскажите об основных чертах романтизма.

13. Охарактеризуйте реализм как направление.

14. Какова типология реализма?

15. В чем проявилось своеобразие русского символизма?

16. Дайте обзор творчества одного-двух художников старшего и младшего поколений символистов.

17. Что такое литературное течение?

18. Какие литературные течения выделяются в романтизме?

19. Расскажите о модернизме. Назовите основные модернистские течения и их представителей.

20. В чем принципиальное различие между эстетикой символизма и акмеизма?

21. Что вы знаете о русском футуризме как самобытном художественном явлении?

22. Охарактеризуйте творческую платформу футуристов, особенности их художественного стиля. Проанализируйте стихи поэтов-футуристов.

23. Как соотносятся понятия «литературное направление», «литературное течение», «художественный метод», «литературный стиль», «школа»?

24. В чем выражаются особенности стиля отдельного произведения, творчества писателя, литературного направления, течения?

25. Приведите примеры литературной борьбы школ и литературных группировок. Как эта борьба влияет на литературный процесс?

26. К какому литературному направлению, течению, школе принадлежит творчество Н. Гумилева (и принадлежит ли)? Обоснуйте свой ответ анализом нескольких произведений поэта.

27. Являются ли писатели-деревенщики литературной школой? Аргументируйте свой ответ.

28. Подготовьте сообщение на тему «Различные трактовки термина «художественный метод» в эстетике и литературоведении».

Литература

Абрамович Г. Л. Введение в литературоведение. М., 1979; Аверинцев С. С. Историческая поэтика: Литературные эпохи и типы художественного сознания. М., 1994; Акимов В. В. В спорах о художественном методе: Из истории борьбы за социалистический реализм. Л., 1979; Басинский П. В., Федякин С. Р. Русская литература конца XIX — начала XX века и первой эмиграции. М., 1998; Бобринская Е. А. Футуризм. М., 2000; Богомолов Н. А. В зеркале Серебряного века: Русская поэзия начала XX века. М., 1990; Бушмин А. С. Наука о литературе. М., 1980; Бушмин А. С. Преемственность в развитии литературы. Л., 1978; Бялый Г. А. Русский реализм конца XIX века. Л., 1973; Ванслов В. В. Эстетика романтизма. М., 1966; Введение в литературоведение: Учебник/Под ред. Г. Н. Поспелова. М., 1988; Введение в литературоведение: Хрестоматия/Под ред. П. А. Николаева. М., 1997; Введение в литературоведение. Литературное произведение: основные понятия и термины/Под ред. Л. В. Чернец. М„ 1999; Волков И. Ф. Творческие методы и художественные системы. М., 1989; Волков И. Ф. Теория литературы. М., 1995; Головенченко В. М. Введение в литературоведение. М., 1964; Гуляев Н. А. Литературные направления и методы в русской и зарубежной литературе XVII—XIX веков. М., 1983; Гуляев Н. А. Теория литературы. М., 1985; Гуляев Н. А., Богданов А. Н., Юдкевич Л. Г. Теория литературы в связи с проблемами эстетики. М., 1970; Гуревич А. М. Динамика реализма. М., 1995; Гуревич А. М. Романтизм в русской литературе. М., 1980; Дмитриев В. Реализм и художественная условность. М., 1974; Долгополов Л. На рубеже веков. Л., 1977; Егоров Б. Ф. О мастерстве литературной критики: Жанры, композиция, стиль. Л., 1980; Ермилова Е. В. Теория и образный мир русского символизма. М., 1989; Есин А. Б. Литературоведение. Культурология: Избранные труды. М., 2002; Есин А. Б. Принципы и приемы анализа литературного произведения. М., 1998; История романтизма в русской литературе: В 2 т. М., 1979; История романтизма в русской литературе: Романтизм в русской литературе 20—30-х годов XIX века. М., 1979; История русской литературы XI—XIX веков. М., 2001; История русской литературы XX век: Серебряный век. М., 1995; Келдыш В. А. Русский реализм начала XX века. М., 1975; К истории русского романтизма. М., 1973; Классическое наследие и современность. Л., 1981; Колобаева Л. А. Русский символизм. М., 2000; Комина Р. В. Художественные тенденции и стилевые течения советской литературы 1950—70-х годов. М., 1982; Корецкая И. В. Литература в кругу искусств. М., 2001; Корецкая И. В. Над страницами русской поэзии и прозы начала века. М., 1995; Котляревский Н. А. Литературные направления Александровской эпохи. М., 2000; Кочеткова Н. Д. Литература русского сентиментализма: эстетические и художественные искания. СПб., 1994; Краткая литературная энциклопедия. Т. 1—9. М., 1962—1978; Краткий словарь литературоведческих терминов. М., 1985; Кричевская Ю. Р. Модернизм в русской литературе: Эпоха серебряного века. М., 1994; Купина Н. А., Нико- лина Н. А. Филологический анализ художественного текста. Практикум. М., 2003; Курицын В. Н. Русский литературный постмодернизм. М., 2001; Ладыгин М. Б. Литературные направления. М., 2000; Лармин О. В. Художественный метод и стиль. М., 1964; Лекманов О. А. Книга об акмеизме. М., 1996; Литературная энциклопедия терминов и понятий. М., 2001; Литературные направления и стили. М., 1976; Литературный энциклопедический словарь. М., 1987; Лосев А. Ф. Проблема символа и реалистическое искусство. М., 1976; Ляпуш- кина Е. И. От Пушкина до Белого: Проблемы поэтики русского реализма. СПб., 1992; Маймин Е. А. О русском романтизме. М., 1975; Максимов Д. Русские поэты начала века: В. Брюсов, А. Блок, А. Белый, А. Ахматова. Л., 1986; Манн Ю. В. Поэтика русского романтизма. М., 1976; Манн Ю. В. Русская литература XIX века: Эпоха романтизма. М., 2001; Марков В. Ф. История русского футуризма. СПб., 2000; Минералова И. Г. Русская литература Серебряного века: Поэтика символизма. М., 2003; Минц 3. Г. Поэтика символизма. СПб., 2000; Москвичева В. Г. Русский классицизм. М., 1986; «Натуральная школа» и ее роль в становлении русского реализма. М., 1997; Нефагина Г. Л. Русская проза конца XX века. М., 2003; Николаев П. А. Историзм в художественном творчестве и литературоведении. М., 1983; Николаев П. А. Реализм как творческий метод: (Историко-теоретические очерки). М., 1975; Обломиевский Д. Д. Французский классицизм. М., 1968; Орлов П. А. Русский сентиментализм. М., 1977; Основы литературоведения/Под ред. В. П. Мещерякова. М., 2000; Пайман А. История русского символизма. М., 1998; Палиевский П. В. Пути реализма. Литература и теория. М., 1974; Петров С. М. Критический реализм. М., 1974; Поляков В. Русский кубофутуризм. Книги и идеи. М., 1995; Поспелов Г. Н. Вопросы методологии и поэтики. М., 1983; Поспелов Г. Н. Проблемы исторического развития литературы. М., 1972; Поспелов Г. Н. Проблемы литературного стиля. М., 1970; Поспелов Г. Н. Теория литературы. М., 1978; Поэтические течения в русской литературе конца XIX — начала XX века: Хрестоматия. М., 1988; Поэты-имажинисты. СПб.; М., 1997; Проблемы реализма в мировой культуре. М., 1959; Проблемы типологии русского реализма. М., 1969; Пути анализа литературного произведения. М., 1981; Развитие реализма в русской литературе. Т. 1—3. М., 1972—1974; Реализм и его соотношение с другими творческими методами. М., 1962; Реализм и художественные искания XX века. М., 1969; Ревякин А. И. Проблемы изучения и преподавания литературы. М., 1972; Реизов Б. Г. История и теория литературы. Л., 1986; Реизов Б. Г. Между классицизмом и романтизмом. Л., 1962; Руднева Е. Г. Романтика в русском критическом реализме (вопросы теории). М., 1988; Русская литература XX века. Т. 1—2. М., 2002; Русская литература XX века: Школы, направления, методы творческой работы. СПб.; М., 2002; Русская литература конца XIX — начала XX века: Серебряный век. М., 2001; Русская литература рубежа веков (1890-е — начало 1920-х годов). Кн. 1—2. М., 2000; Русская поэзия Серебряного века. 1890—1917. М., 1993; Русский и западноевропейский классицизм. М., 1982; Русский кубофутуризм. СПб., 2002; Русский романтизм/Отв. ред. К. Н. Гри- горьян. Л., 1978; Русский романтизм/Под ред. Н. А. Гуляева. М., 1974; Русский футуризм: Теория. Практика. Критика. Воспоминания. М., 1999; Сахаров В. И. Русская проза XVIII—XIX веков: Проблемы истории и поэтики. М., 2002; Сах- но И. М. Русский авангард: живописная теория и поэтическая практика. М., 1999; Семенов А. Н., Семенова В. В. Теория литературы: Вопросы и задания. М., 2003; Скоропанова И. С. Русская постмодернистская литература. М., 2001; Смена литературных стилей. На материале русской литературы XIX—XX вв. М., 1974; Смирнов А. А. Литературная теория русского классицизма. М., 1981; Смирнова Л. А. Русская литература конца XIX — Начала XX века. М., 2001; Современные проблемы социалистического реализма. Эстетическая сущность метода. М., 1976; Современный словарь-справочник по литературе. М., 1999; Соколов А. Г. История русской литературы конца XIX — начала XX века. М., 1999; Соколов А. Н. От романтизма к реализму. М., 1957; Соколов А. Н. Теория стиля. М., 1968; Сорокин В. И. Теория литературы. М., 1960; Соцреалистиче- ский канон. СПб., 2000; Сучков Б. Исторические судьбы реализма. М., 1973; Творческие методы и литературные направления. М., 1987; Теория литературных стилей. Современные аспекты изучения. М., 1982; Теория литературы: В 4 т. Т. II. М., 1964; Т. IV. М., 2001; Тимофеев Л. И. Основы теории литературы. М., 1976; Троицкий В. Ю. Художественные открытия русской романтической прозы 20— 30-х годов XIX в. М., 1985; Трубина Л. А. Русская литература XX века. М., 1999; Федотов О. И. Введение в литературоведение. М., 1998; Федь Н. М. Литература мятежного века (Диалектика российской словесности. 1918—2002 гг.). М., 2002; Фесенко Е. А. Теория литературы. Архангельск, 2001; Федоров А. Язык и стиль художественного произведения. М; Л., 1963; Фохт У. Р. Пути русского реализма. М., 1963; Фридлендер Г. М. Поэтика русского реализма: очерки о русской литературе XIX века. Л., 1971; Фридлендер Г. М. Методологические проблемы литературоведения. Л., 1984; Фролов В. В. Судьбы жанров драматургии. М., 1979;

Храпченко М. Б. Творческая индивидуальность писателя и развитие литературы. М., 1975; Храпченко М. Б. Художественное творчество, действительность, человек. М., 1976; Художественный метод и творческая индивидуальность писателя. М., 1964; Чернец Л. В. «Как наше слово отзовется...» Судьбы литературных произведений. М., 1995; Чичерин А. В. Очерки по истории русского литературного стиля. М., 1977; Шаталов С. В. Время — метод — характер. М., 1976; Шум- кова Т. Л. Зарубежная и русская литература XIX века: Романтизм. М., 2002; Щепилова Л.В. Введение в литературоведение. М., 1968; Энциклопедический словарь для юношества. Литературоведение от «А» до «Я». М., 2001; Эпштейн М. Постмодерн в России: Литературная теория. М., 2000; Эсалнек А. Я. Основы литературоведения: Анализ художественного произведения: Учебное пособие. М., 2001; Эсалнек А. Я. Основы литературоведения: Анлиз художественного произведения. Практикум. М., 2003; Виноградов В. В. Проблема авторства и теория стилей. М., 1961; Виноградов В. В. Язык и стиль русских писателей: От Карамзина до Гоголя. М., 1990; Есин А. Стиль // Введение в литературоведение. Литературное произведение: основные понятия и термины. М., 1999. С. 350— 363; Жирмунский В. М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л., 1977; Литературные направления и стили / Под ред. П. А. Николаева, Е. Г Рудневой. М., 1976; Литературный энциклопедический словарь. М., 1987; Лихачев Д. С. Развитие русской литературы X—XVII веков: Эпохи и стили. Л., 1973; Поспелов Г Н. Проблемы литературного стиля. М., 1970; Ревякин А. И. О литературно-худо- жественном стиле // Ревякин А. И. Проблемы изучения и преподавания литературы. М., 1972. С. 38—73; Соколов А. Н. Теория стиля. М., 1968; Теория литературы: Основные проблемы в историческом освещении. Стиль. Произведение. Литературное развитие // Ред. кол.: Г Л. Абрамович и др. М., 1965; Чичерин А. В. Идеи и стиль: О природе поэтического слова. 2-е изд. М., 1968; Чичерин А. В. Очерки по истории русского литературного стиля: повествовательная проза и лирика. М., 1985; Хализев В. Е. Теория литературы. 3-е изд. М., 2002; Жирмунский В. М. Введение в литературоведение. Курс лекций. СПб., 1996; Зарубежная эстетика и теория литературы XIX—XX вв. Трактаты, статьи, эссе. М., 1987; Историческая поэтика. Литературные эпохи и типы художественного сознания. М., 1994; Литературные манифесты западноевропейских романтиков. М., 1980; Сквозников В. Д. Творческий метод и образ // Теория литературы. Основные проблемы в историческом освещении. Кн. 1. М., 1962; Соколов А. Н. Художественный метод и литературное направление // Проблемы реализма в мировой литературе. М., 1959; Творческие методы и литературные направления. М., 1987; Теория литературы. Т. 4. Литературный процесс. М., 2001.

 

Глава VII СТИХОВЕДЕНИЕ

1. Стиховые формы

В стиховедческих дискуссиях 20-х годов минувшего столетия оживленно обсуждался вопрос о том, является ли стих своего рода «насилием над языком». Полагая, что стих есть в значительной мере результат устного народного творчества, восходящий к истокам еще дописьменных эпох, слагался, по-видимому, непринужденно, без мучительно-напряженных усилий, свободно импровизировался, было бы странно усмотреть в самой его природе «насилие»: уж скорее, украшение языка, который, в свою очередь, обретен народом-языкотворцем по-доброму, естественным путем. Ритмы стиха могли быть созвучны ритмам человеческих работ, пульсации радостных или горестных переживаний. Живые люди, живые стихи.

Впрочем, ко времени, когда предметом спора стал указанный вопрос, футуристы успели настоятельно напомнить о том, что иной стих умеет и калечить, и коверкать «гордый наш язык», и ломать, и гнуть его. Но пусть это хотя бы отчасти так, все равно можно было бы вполне обойтись без нефилологического термина «насилие»: не лучше ли говорить об экспериментах с языком, об игре со словом и т. п.?

Как бы то ни было, теоретик стиха не должен остаться безучастным к этой проблеме. Однако, приступая к серьезному изучению стиха, поневоле отодвигаешь ее в сторону. Сразу же возникает множество иных, куда более интересных загадок, связанных с таинствами стихосложения. Все же, прежде чем к ним приступить, вникая во всевозможные частности, подумаем о том, что же такое «стихосложение» — термин, пользуясь которым, разные исследователи имеют в виду его разные добавочные значения, дополнительную смысловую окрашенность («коннотации»).

Стихосложение (от гр. зИсЬоз — ряд, строка), или версификация (от лат. уегкиз — стих, вирша), едва ли могло бы быть определено как сложение стихотворных строк, составление из них поэтического текста, в частности строфического. Насущнее другое понимание: не текст сложить из строк (стихов), а стихотворную строку — из... чего? Тут само слово сложить-сложение — с корнем слог/слож как бы подсказывает: из слогов. Стих по природе своей, как правило, неравнодушен к слогу, предписывает ему ту или иную форму «поведения» внутри строки. Если неравнодушие к слогу выказывает прозаик, значит, он в чем-то существенном уподобляется стихотворцу. И наоборот: если поэт безразличен или почти безразличен к слогу, значит, он не слишком далеко ушел от прозаика. В обоих случаях оппозиция стих/ проза ослабевает.

Есть разновидность стиха, в устройстве которого наиважнейшим фактором является заданное количество составляющих его слогов. На этом принципе основана силлабическая поэзия: сил- лаб — это и есть слог (из греческого), и силлабические стихи соответственно называются 8-, 11-, 13- (и т. д.) сложниками. Иной тип стиха — тонический (в русской традиции под «тоном», или «тонусом», разумеется ударение, либо выделяющее в слове ударный слог, либо сообщающее ударность односложному слову). Здесь главное то, сколько в стихе ударных слогов, и такие стихи именуются 3-, 4- (и т. д.) ударниками. Далее, силлаботоника, где предусмотрен тот или иной порядок в чередовании ударных и неударных слогов — с некоторыми допустимыми отклонениями от этого порядка. Если бы поэзия исчерпывалась силлабикой, силлаботоникой и тоникой, мы вправе были бы настаивать на том, что она — в отличие от прозы — есть своего рода «сло- гопись».

Такому пониманию нимало не противоречит обращение к опыту античной версификации, где господствовало так называемое квантитативное («количественное») стихосложение. Там слоги противопоставлялись не по ударности/безударности, как в русском стихе, а по долготе/краткости. Долгие и краткие слоги чередовались в определенном порядке. Большую или меньшую долготу именуют количеством слога (не путать количество слога с количеством слогов в стихе — это совершенно разные вещи!). Как бы то ни было, древнегреческие и древнеримские поэты работали со слогом, организуя стихотворную строку в строгом соответствии с его пригодными для такого дела особенностями. То есть это тоже «слогопись», как и все то, что связано со слогоуче- том в стихотворстве, когда упорядоченно взаимодействуют слоги «сильные» и «слабые», ударные и неударные, слоги тонально выше и ниже, длиннее и короче и пр.

Однако имеются такие формы и виды стиха, в которых роль слога снижается или даже вообще упраздняется. Таковы вирши, с разным, произвольным, непредсказуемым количеством слогов в каждой строке и неупорядоченностью слогов относительно друг друга по какому бы то ни было признаку. Впрочем, если такие вирши рифмованные, то это уже некий слогоучет, поскольку рифма — созвучие (полное или частичное) именно слогов (чаще всего завершающих строки). Но стихи, безразличные к количеству слогов в строке, могут быть и белыми, то есть лишенными рифм (не путать белый стих со свободным стихом, который часто не имеет не только рифм, но и определенного размера). Таковые сочинялись у нас и в XVI, и в XVII веках, а особенно много в XX веке: некоторые разновидности верлибра, или свободного стиха. Текст, допустим, записан в столбик (а столбик укладывается в «ряд»), но это единственное, что делает его похожим на стихотворный, иных привычных признаков нет. Приходится, согласно сложившейся традиции и авторской воле сочинителя, считать это все же стихами, а не прозой, однако разговор о стихосложении в подобных случаях становится беспредметным. Впрочем, стиховедение, в частности современное, придает проблеме отличия стиха от прозы исключительно важное теоретическое значение, находит непростые способы ее разрешения.

Русская словесность на протяжении всей ее многовековой истории освоила разные системы стихосложения и многоразличные версификационные формы. Причем все началось с разработки пограничных между стихом и прозой форм: таков напевный «верлибр» церковных молитвословий (напевность мотивировалась ритуалом богослужения и вовсе оказалась невостребованной в практике позднейшего светского верлибра, преимущественно разговорного, говорного, реже декламационного). Версифика- ционно-музыкальные традиции литургических песнопений были подхвачены «стихами покаянными» — жанр, активно бытовавший в ранней русской лирике начиная с XV века. На иной лад, но тоже напевным был древний народный стих былин, исторических и прочих песен. Его принято считать тоническим. Отдельные попытки реконструировать его изначально силлабический склад носят гипотетический и потому недоказательный характер. С XVII века фольклор начинают у нас записывать, в результате чего народный стих становится фактом литературы.

В первой половине XVII века утверждается и лидирует стих, который часто называют досиллабическим, — с произвольным количеством слогов в строке и регулярной рифмой в соседних строках попарно. Во второй половине того же века ведущей становится силлабическая система стихосложения — под непосредственным польским влиянием: учтенное число слогов в строках и регулярная парная рифмовка. У истоков этой системы стоит Симеон Полоцкий. Впрочем, исследователи находили древнейшие предыстоки нашей силлабики — не польского, а византийского образца — в рукописях XI—XIII веков (переводы с греческого на старославянский), составители которых сами не понимали, что они переписывают стихи, переведенные в Болгарии. То были безрифменные тексты, но с установкой на слогоу- чет. Настоящую же жизнь силлабический стих обрел ряд столетий спустя и преобладал вплоть до 30-х годов XVIII века.

К XVII веку относится первая, неудавшаяся попытка ввести в литературу стопное стихосложение, которое век спустя станет главенствующим. Стопой является сочетание либо двух, либо трех слогов, расположенных в определенном порядке; в каком именно — это выяснится несколько ниже. Если в стихотворной строке насчитывается, допустим, шесть ямбических стоп, то, значит, это шестистопный ямб; если три дактилических — то трехстопный дактиль. Учение о такой метрике стиха было ориентировано на греческие образцы, с соответствующей терминологией: иамб (ямб), трохей (хорей) и пр. Стопа называлась «ногой». М. Смотрицкий, автор славянской «Грамматики», рассуждая о «степенех стихотворныя меры» (то есть о стопах, «ногах»), приводит 12 их разновидностей — четыре двусложных и восемь трехсложных.

Знаком « — » Смотрицкий обозначал долгий слог, знаком помечал краткий слог, не приняв во внимание, что в славянском, в отличие от древнегреческого языка, гласные и, следовательно, слоги не противопоставлены по признаку долготы/краткости. Долгие слоги в его понимании — совсем не то, что ударные: на них может падать и может не падать ударение. Таким образом, у Смотрицкого получились фиктивные стопы, псевдостопы: в них не было реального порядка в расположении слогов, «различаемых» по несуществующему признаку.

Следующий, гораздо более решительный шаг сделали в XVIII веке реформаторы русского стиха В. К. Тредиаковский и М. В. Ломоносов. Им не пришлось для этого доказывать, что в российском языке слоги вообще не делятся на долгие и краткие. Все оказалось проще. Был поставлен знак равенства между долготой и ударностью: долгими предлагалось считать только ударные слоги, краткими — безударные. Тем самым вопрос о долготе и краткости был фактически снят и определяющим для стиха стало понятие ударности/безударности.

Реформа стиха, оттеснившая силлабику и утвердившая сил- лаботонику, началась, казалось бы, с мелочи, с маленького акцентного сдвига в одной силлабической строке. Первый стих Сатиры I («К уму своему») А. Кантемира в ранней редакции: «Уме слабый, плод трудов недолгой науки!» — 13-сложник. Тредиаковский почувствовал, что если чуть подредактировать этот стих, то может получиться ритмичнее: «Ум толь слабый, плод трудов // Краткия науки!» А ведь это уже модель хорея, это метрический прообраз таких стихов (они будут написаны в XIX веке), как «Колокольчики мои, // Цветики степные!» (А. К. Толстой). Так родился настоящий русский хорей. Тредиаковский, скорее всего, удовлетворился бы этим и не пошел бы дальше, но «подключившийся» к реформе стиха Ломоносов дал блестящие образцы некоторых других стихотворных размеров.

Вновь обратимся к таблице, в которой указаны двусложные и трехсложные стопы по системе Смотрицкого. Из них складываются стихи соответствующих размеров, из размеров же в теории и практике силлаботонического стиха используются лишь ямб, хорей, дактиль, амфибрахий и анапест. Чем стопы этих размеров отличаются от остальных, видно из той же таблицы: в них по одному долгому слогу. В остальных — либо по два (спондей, амфи- макр, бакхий, палимбакхий), либо целых три (тримакр), либо вообще ни одного (пиррихий, трибрахий). Ясно, что из одних пиррихиев и трибрахиев, равно как из спондеев и тримакров, стиха не составишь, если понимать стих как сочетание «долгих» и кратких (ударных и безударных) слогов. Немалые трудности, связанные с избыточной ударностью, представили бы для регулярного стопосложения амфимакр, бакхий и палимбакхий. Вот почему из двенадцати размеров, рекомендованных Смотрицким, практическое значение имеют только пять.

Если бы в начале XVII века Смотрицкий догадался заменить псевдооппозицию «долгота/краткость слога» на реальную оппозицию «ударность/безударность» и положил ее в основу конструирования ямбов, трохеев (хореев), дактилей и т. д. и уже тогда утвердилась бы силлаботоника, то она, скорее всего, сильно отличалась бы принципами стопосложения от той, которая возникла у нас в XVIII веке в результате реформы Тредиаковского — Ломоносова. Преобладали бы, судя по предлагавшимся рецептам, стихи, состоящие из разных стоп, — смешенные размеры, а чистый ямб имел бы второстепенное значение, прозябая на поэтической периферии. Ломоносов же распорядился иначе: возобладали и прочно заняли центральное место именно чистые размеры, особенно четырех- и шестистопные ямбы, а смешенные были оттеснены в сторону, продуктивность их оказалась весьма скромной (смешенные — от слова смесить: так, в строке русского гекзаметра должны «смеситься» дактилические стопы с хореическими; если же избежать последних, то получится «чистый» шестистопный дактиль).

Казалось бы, налаженная нашими реформаторами система стихосложения классически ясна, свободна от темнот и недоговоренностей и должна бы усваиваться нами, как таблица умножения, и даже того легче. Но дело обстоит несколько сложнее, и можно поверить, что неглупому пушкинскому герою не удавалось отличить ямб от хорея, не говоря уж о решениях более затрудненных задач. Стиховедческая диагностика нередко оказывается ошибочной, а теоретические пояснения к тем или иным вопросам версификации — запутанными и неопределенными. Между тем пояснений здесь требуется больше — и более изо- щренно-тонких, нежели применительно к каким бы то ни было другим русским версификационным системам.

Опознать, в каком стихотворном размере выдержан тот или иной стихотворный текст, значительно легче, чем дать этому размеру точное определение. «Когда школьнику или студенту предлагается определение: «Ямб — это стихи, в которых на четных слогах стоят ударения, а на нечетных отсутствуют», — а потом перед такими строками, как «Бой барабанный, клики, скрежет», делается оговорка, что на четных слогах ударения иной раз пропускаются, а на нечетных иной раз появляются, то после этого трудно не почувствовать себя перед лицом хаоса» (М. Л. Гаспаров). В самом деле, словами «Бой барабанный...», кажется, естественнее было бы начать не ямбическую, а дактилическую строку, с ударными первым и четвертым слогами и безударными вторым и третьим, что-нибудь вроде «Бой барабанный, и клики, и скрежет». Возможное наличие в ямбе четных неударных и нечетных ударных слогов приводит к мысли о том, что в версификации нет непреложных, строгих правил, а есть тенденции, предпочтения, что допустимы исключения из правил. Но станет ли точнее формулировка, если мы подправим ее следующим образом: «В ямбе на четных слогах предпочтительно стоят ударения, а на нечетных предпочтительно отсутствуют»? Выручило ли нас добавленное слово «предпочтительно»? По-видимому, нет. Например, в четырехстопных ямбах XIX века шестой слог слишком часто неударен: в пушкинском «Я помню чудное мгновенье...» — 17 таких строк из 24! О «предпочтительной» ударности шестого слога в подобных случаях говорить не приходится (М. И. Шапир).

Что касается загадки нечетных ударных слогов в ямбе, то тут замечено следующее: только тогда нечетный слог вправе быть ударным, когда на него приходится односложное слово. Таков и вышеприведенный пример: «Бой...» — один слог. В соответствии с этим стих «Вещай, злодей, мной увенчанный» может быть признан правильным ямбом, а «Вещай, злодей, мною венчанный» (А. Н. Радищев) — нет, ибо «мной» односложное слово, а «мною» — двусложное. Учитывая все это, приходим к осторожной и неуязвимой формулировке: ямб — размер, где четному слогу позволено быть ударным, а нечетному это позволено лишь при условии, что он занят односложным словом. Потом уже можно уточнять: последний четный слог в ямбической строке почти обязательно ударный (и то не «обязательно», а «почти обязательно»), И еще: какие-то или какой-то из предшествующих четных слогов — если не один, то другой — тоже «почти обязательно» ударный.

Для некоторых дальнейших построений нам понадобится понятие сильного и слабого слога в стихе. Сильный — это такой, который может быть ударным без каких бы то ни было ограничений. Слабый — с ограничениями и условиями (вроде того, что в ямбе слабому слогу допустимо быть ударным лишь тогда, когда этот слог образован односложным словом). В соответствии с этим можно сказать и так: в ямбе сильный слог четный, а слабый нечетный; в хорее — наоборот; в дактиле сильные слоги — первый, четвертый и т. д. с такими же интервалами; в амфибрахии — второй, пятый и т. д. с такими же интервалами; в анапесте — третий, шестой и т. д. с такими же интервалами. Естественно, что в дактиле, амфибрахии и анапесте сильные слоги гораздо реже бывают безударными, чем в ямбе и хорее: иначе ожидание ударной силы в анапестических стихах типа «русокудрая, голубоокая» (Н. А. Некрасов) оказывалось бы слишком длительным. Сказанное, впрочем, не относится к первому слогу дактилической строки, который довольно часто безударен, что не приводит к долгому ожиданию первоочередной ударной силы: «...Об осужденных в изгнание вечное» (Н. А. Некрасов).

Стиховедов не мог не интересовать вопрос: почему именно односложные слова, и только они, позволяют себе делать ударными нечетные, то есть слабые слоги ямбического стиха? Было найдено (М. В. Пановым) такое объяснение: ударение в односложном слове якобы не несет фонологической, или смыслоразличитель- ной, функции (так, двусложные слова мука и мука различаются по смыслу благодаря ударению, а односложная форма родительного падежа множественного числа — мук — одинаково неразличимо входит в парадигму как муки, так и мукй), и поэтому односложные безударные слова можно приравнять к безударным слогам (на самом деле это не так). Подобное объяснение представляется неубедительным. Во-первых, не могут же быть отнесены к безударным все слоги в состоящей из односложных слов дер- жавинской строке «Я царь — я раб — я червь — я Бог!» («Бог»). Во-вторых, вот некрасовский анапест: «Церковь старая чудится мне». В анапесте первое ударение должно приходиться на третий слог стиха, а здесь ударен первый, причем слово «церковь» двусложное, и, следовательно, ударение несет так называемую фонологическую функцию. Почему же в анапесте возможно то, что невозможно в ямбе?

По-видимому, фонологический аспект ударности в данном случае просто ни при чем: дело тут в фонике, или фонетике, а не в фонологии (в звуках, а не в фонемах). Разгадка же кроется в особом законе «поведения» поэтического слова — именно слова, а не слога. Оно может в пределах одной строфы единожды нарушать заданную метрическую схему, но не должно нарушить ее дважды. В ямбической поэме К. Ф. Рылеева «Войнаровский» есть один неправильный стих: «Почто, почто в битве кровавой». Неправильный потому, что в слове «в битве», занимающем пятый и шестой (четный и нечетный) слоги строки, ударным оказался слабый, а безударным сильный, то есть это слово выступило дважды, а не единожды нарушителем метрического правила, в отличие от «Бой барабанный...», где «Бой» — единожды нарушитель, если иметь в виду ударность слабого слога. В дактилическом стихотворении Лермонтова «Я, Матерь Бо- жия, ныне с молитвою...» первая строка должна быть признана правильною, поскольку слово «Матерь» лишь однажды нарушило схему дактиля, в результате чего второй, слабый слог в строке оказался ударным (между тем слово-то не односложное, а двусложное!), а строка «Окружи счастием душу достойную» — неправильный дактиль, ибо «окружи» — дважды нарушитель дактилической схемы: первый, сильный слог — безударный, а третий, слабый — ударный. Теперь должно быть понятно, почему двусложное слово с «не тем» ударением обречено быть дважды нарушителем в ямбе и хорее, но может остаться единожды нарушителем в анапесте или дактиле.

Поэтическое слово в классических размерах силлаботоники (позволим себе такое сравнение) ведет себя как человек, которому предписано стоять на ногах, но разрешено время от времени ложиться, причем из положения лежа он всякий раз обязан подниматься обратно на ноги и ни в коем случае не должен становиться на голову (двойное нарушение: мало того, что лег, да еще затем на голову встал!). Впрочем, если слово настолько длинное, что заполняет собой три стопы подряд, то в первой и третьей стопах возможны пропуски метрического ударения: «Адриатические волны...» (двойное, но в подобных случаях допустимое нарушение: сильные слоги «дри» и «ски» безударны).

Разумеется, было бы наивно полагать, что нечаянные или намеренные искажения классических размеров допустимо третировать как поэтические просчеты или недостатки. Речь идет не о хороших или плохих стихах, а о соблюденных или деформированных метрах, а это совсем разные вещи. Далеко не всякое отклонение от заданной нормы есть оплошность, и у нас не может быть уверенности в том, что Рылеев или Лермонтов согласились бы исправить свои «неправильные» стихи, если бы критика в свое время указала на эти «ошибки» (а что если это вовсе и не ошибки, а осознанные метрические эксперименты или же сознательно допущенные вольности?).

Допустимость ударных слабых и, напротив, неударных сильных слогов — залог ритмического разнообразия, свойственного силлаботоническому стиху. В этом смысле гибкий ритм противостоит жесткому метру. Метр — сочетание сильных и слабых слогов, и оно константно, унифицированно. Ритм — сочетание ударных и неударных слогов, и оно почти непредсказуемо, особенно в ямбах и хореях. Учтем к тому же, что, кроме ударных и неударных, есть еще слоги неполноударные (с такового, к примеру, начинается «Евгений Онегин»: «Мой дядя...»). Это добавочно увеличивает количество возможных ритмических вариаций. Если бы ритм во всем совпадал с метром, стихи были бы монотонны и слагать их было бы намного трудней, чем на самом деле. Наиболее это касается ямбов и хореев: пришлось бы «ударять» всякий раз через один слог, а это слишком много для русского языка, это наложило бы запрет на употребление четырех- (и более) сложных слов и сделало бы стих скорее экспериментальным, чем, так сказать, задушевным.

Ритмические отклонения от метра создают известные сложности в опознании стихотворного размера. Отдельно взятая строка легко введет нас в заблуждение относительно этого. «Преследуя свой идеал» — чем не амфибрахий? (Представим себе возможные контаминации: «Летят перелетные птицы, // Преследуя свой идеал» или «Преследуя свой идеал, // На зимушку хлеб запасал».) В действительности же это никакой не амфибрахий, а ямб с безударным сильным слогом «-я» и ударным слабым «свой». Чтобы не ошибиться, надо вернуть данный стих в его реальный контекст и тогда уже убедиться в том, что перед нами действительно ямб. Но и ближайшего узкого контекста порой бывает недостаточно: «<...> Внимательным иль равнодушным! // Как томно был он молчалив, // Как пламенно красноречив // <...>». Здесь три подряд стиха, которые опять-таки легко принять за амфибрахии, но которые суть ямбы! Значит, необходим более широкий контекст, который позволил бы поставить правильный стиховедческий диагноз.

Однако бывает и такое, что контекста нет. Моностих (одно- стишие) Карамзина: «Покойся, милый прах, до радостного утра». Не сомневаемся, что это шестистопный ямб, но где гарантии? Почему, скажем, не силлабический 13-сложник, совпавший, что в принципе возможно, с ямбическим метром, или какой-нибудь причудливый смешенный размер, совмещающий амфибрахий («Покойся») с хореями («милый» и пр.)? Оставаясь все-таки при убеждении, что это тем не менее шестистопный ямб и ничто иное, имеем в виду постоянную обращенность автора и современной ему поэзии именно к ямбическим формам стиха и необращенность к силлабике и иным «экзотическим» формам. Это тоже своего рода апелляция к контексту, но не данного стихотворения, а к контексту эпохи, «стилю эпохи». Излишне сомневаться в том, что авторская воля Карамзина, будь она выражена им и известна нам, была бы однозначна: ямб! А с авторской волей, если она вменяема и не вступает в явное противоречие с формальными данными текста, необходимо считаться (более того, подчиниться ей).

Загадочны также короткие, малосложные стихи. Распознать метр некоторых из них — задача, решаемая непросто, если вообще решаемая. Таковы трех- и четырехсложники. «Бесприютный // Странник в мире» (А. Полежаев. «Песнь погибающего пловца»): первая строка похожа на анапест, вторая — на хорей, но ясно, что обе либо анапесты, либо хореи. Если первое, то «Странник в мире» имеет внеметрическое ударение на первом, слабом слоге. Если второе, то «Бесприютный» потерял ударение на первом, сильном слоге. И то и другое равно допустимо (однократное нарушение метрического правила). Но все-таки: одностопный анапест или двустопный хорей? Потребовалось бы тщательнейшее, сложное доказательство того, что это «все-та- ки» хорей, а не анапест, но и оно оказалось бы не абсолютно убедительным, а с долей гипотетичности. Справедливее признать, что в нашем стихосложении возможна биметрия, при которой стихотворный размер определяется альтернативно: либо хорей, либо анапест.

К метрическому репертуару силлаботоники примыкает особый стихотворный размер — дольник. В нем сильные слоги располагаются таким образом, что между ними могут разместиться и один, и два слабых. Старейшая разновидность дольника — русский гекзаметр, «дактило-хореический» стих. Строка гекзаметра может либо совпасть с метром правильного шестистопного дактиля («Смилуйся, слыша сие таково злоключение наше!»), либо, оставаясь шестистопною, укоротиться за счет того, что в таком-то ее месте или в таких-то местах между ударными ближайшими сильными слогами наличествует не два слога, как в дактиле, а один, как в хорее («Много Богиня к сим словам приложила вещаний»). Оба примера взяты из «Тилемахиды» Тредиаковского. Ритмическая гибкость дольника обусловлена тем, что вариации, подобные приведенным, трудноисчислимы, чередуемость их не спланирована. К тому же в некоторых разновидностях дольника допускаются «скользящие анакрузы», то есть метрически разные зачины строк. У В. Брюсова: «На нас ордой опьянелой // Рухнете с темных становий — // Оживить одряхлевшее тело // Волной пылающей крови» («Грядущие гунны»). Здесь начальный ударный слог то второй, то первый, то третий по счету в стихе.

От гибкого дольника нужно отличать четкий логаэд. Это такой стих, в котором тоже сосуществуют двусложные и трехсложные стопы, но в строгом, константно-зафиксированном порядке. Допустим, две подряд хореические стопы, за ними одна стопа дактиля и две опять хорея: «Ты клялася верною быть вовеки, // Мне богиню нощи дала порукой; // Север хладный дунул один раз крепче...» (А. Н. Радищев. «Сафические строфы»; курсивом вьщелены дактили внутри хореев). Ритмическая вариативность логаэда сведена к минимуму, чередуемость сильных и слабых слогов непреложно предопределена и поэтому легко предсказуема; постоянство — «добродетель» логаэда, не в пример изменчивому дольнику. Озадачить могут разве что ударные слабые слоги: «Жизнь прерви, о рок! рок суровый, лютый» (А. Н. Радищев) — здесь мерещится не логаэдическая строка, подобная показанным выше, а сдвоенный хорей (два трехстоп- ника), однако это иллюзия, поскольку второе слово «рок» приходится не на сильный, а на слабый слог.

Силлаботонику, одержавшую в XVIII веке победу, сопровождает альтернативный стих — несиллаботонический. Это и рецидивы предшествующих систем стихосложения, и книжные имитации народного дисметрического стиха, и литературные эксперименты чистой тоники, и — начиная с XIX века (особенно же в XX веке) — верлибры. Силлаботоника создает для всех этих версификационных феноменов широкий и мощный фон, они же, в свою очередь, посягают на ее засилье-владычество, оправдывая себя стремлением смело преодолеть привычную инерцию стопного стиха. Многое при этом остается на уровне малоубедительных, хотя и эпатирующе дерзких экспериментов, но были и значительнейшие свершения на этом пути: например, новаторская тоника Маяковского, демонстративно не признававшего ямбов и хореев. Однако характерно, что, отвергая традиционные классические размеры ради нетрадиционных форм, поэт тем не менее сам довольно много писал и ямбами, и хореями, так что о полном разрыве с силлаботоникой в данном случае говорить нельзя.

Теоретиков стиха издавна интересовал вопрос о связи версификационных форм с жанром, эмоциональным строем, смыслом, содержанием стихотворного текста. Имеются ли, например, предпочтительные стихотворные размеры для оды, элегии, басни, песни? Для грустных или, напротив, веселых стихотворений? Для стихов о дороге, о застольях, о женской неверности? Или же любой размер равно годится для любых стихов, независимо от их жанровой природы, чувственного накала, образности, мотивов, смысла? Обо всем этом немало спорили. В последнее время особо пристальное внимание уделялось тому, что обозначается термином «семантический ореол метра». Глубокие разработки ряда соответствующих тем даны в трудах М. Л. Гас- парова, который полагает, что такая связь есть, но она носит не органический характер (то есть в самой по себе природе пятистопного хорея как такового нет ничего, что предрасполагало бы данный размер для стихотворений с мотивом пути-дороги), а исторический (то есть нужен убедительный изначальный образец — такой, как лермонтовское «Выхожу один я на дорогу...»), чтобы потом появилось множество пятистопно-хореических стихов о дороге).

Разумеется, семантический ореол может окружать не только метр и неразрывно связанный с ним ритм, но и другие важнейшие компоненты, в первую очередь рифму. В некоторых случаях очевидна смысловая соотнесенность рифмующихся слов: день — тень (ночная тень); здесь налицо антонимичность, такое созвучие семантизировано, в отличие, например, от день — пень. Или: она лицемерит, а он ей верит; грянули морозы, и увяли розы, любовь волнует кровь. Тут не менее дает о себе знать несколько даже навязчивая, «избитая» смысловая соотнесенность. Но возьмем, к примеру, совершенно нестандартную рифму: высморкал — Бисмарка; ясно, что она допустима лишь при определенном (язвительном) отношении к этому историческому деятелю, то есть и она семантизирована.

Слово рифма того же происхождения, что и ритм (корень единый, греческий), но значения разные. «Стройность», «соразмерность» — такому значению соответствует слово «ритм». Рифму же Тредиаковский определял как согласие конечных между собою в стихе слогов — клаузул. Имеется в виду созвучие или совпадение стиховых концовок, начиная с последнего ударного гласного в строках. Кантемир делил рифмы на односложные, двусложные и трехсложные, или на «тупые», «простые» и «скользкие»:

Тупые (односложные):

Простые (двусложные):

Скользкие (трехсложные):

Блоха — соха Поклон — звон

Рубашка — Ивашка Летаю — встретаю

Сколзают — ползают

 

Сам он пользовался исключительно «простыми».

«Тупые» рифмы теперь называют мужскими, «простые» — женскими, «скользкие» — дактилическими, а с ударениями далее чем на третьем от конца слоге — гипердактилическими: выселится — виселица.

Мужская рифма и рифма односложная — не совсем одно и то же, так же как женская рифма и рифма двусложная. На материале XVII века это особенно ясно. У А. Белобоцкого (поэт-силла- бист) рифма принципиально односложная — обязательно совпадение в последнем слоге, а в предпоследнем — не обязательно, но мужская встречается редко (дела — была), чаще же соседствуют женские, дактилические, иногда и гипердактилические клаузулы (страшным — смелым, небесного — другого, ярости — жестокости, каменныя — вечныя), что впоследствии вообще перестало считаться рифмой. У Симеона Полоцкого рифма принципиально двусложная, но не обязательно женская, может быть и мужской (ему — своему, еси — принеси), и дактилической (стяжание — исче- зание), и разноударной (тебе — в небе).

В поэзии XX века тоже были эксперименты с разноударной рифмой. Предпочтение отдавалось созвучиям с мужской и дактилической клаузулами: рифмовка типа бьют об двери лбы — не поверил бы употребительнее, чем, скажем, созвучие выйдет — дед. Впрочем, еще Вяземский в шуточных стихах ухитрялся рифмовать: Кассандра — хандра, пишется — придется, треснуть — блеснуть. Но особое распространение век спустя получили не разноударные, а разносложные рифмы: врезываясь — трезвость (В. Маяковский), Антибукашкину — промокашки (А. Вознесенский).

Звуковая неточность рифмовки в разные эпохи понималась по-разному, и по-разному определялись мера и норма ее допустимости. Невозможно представить себе пуриста, который осудил бы грибоедовскую рифму Скалозуб — глуп за то, что тут не совпадают конечные буквы б и п. Вполне понятно, что б оглу- шилось в п и соответствие звуков получилось полное. Но у того же Грибоедова рифма выем — стихиям могла показаться современникам неожиданной и дерзкой из-за несовпадения заударных гласных, хотя ведь и они, редуцируясь, сближаются по звучанию. Что рифмуется у Пушкина с Латынь из моды вышла ныне? Многие вспомнят: «Он знал довольно по-латы...» Но здесь стоило бы остановиться. Нельзя верить популярным современным изданиям «Онегина», где напечатано по-латыни. В академическом издании — по-латыне, это и оправдывает рифму с ныне, хотя, с другой стороны, и по-латыне, и по-латыни произносятся одинаково. Лишь начиная с Лермонтова, рифма типа ныне —латыни была, по существу, узаконена.

Особую разновидность неточных рифм составили так называемые усеченные, то есть такие, которые стали бы точными, если бы у одного из рифмующихся слов «усечь» часть концовки, недостающую у другого. Прежде всего это касается «лишнего» звука й. В мужских рифмах: красы — сый, высоты — святый; в женских: волны — полный; в дактилических: спаленке — маленький. Реже в этой роли выступали другие звуки: Потемкин — потомки, ровесник — песни. Значительно расширил круг усеченных рифм Маяковский: рассказ — тоска, развихрь — живых, орлами — парламент и др. «Запретных» усечений для него не было.

Звуковое обогащение и углубление рифмы традиционно мыслилось как тенденция к тождеству или подобию звуков слева от ударного гласного, начинающего рифму. В XX веке стали обращать меньше внимания на заударную часть рифмы, правую, позволяя в ней всякие неточности, — только бы в рифме перекликались левые, опорные и предопорные звуки. Брюсов отмечал заслуги футуристов в этом отношении, называл Маяковского, Пастернака, Асеева, приводил в пример пастерна- ковские рифмы продолжая — лужаек, померанцем — мараться, кормов — кормой, чердак — чехарда, подле вас — подливал, но при этом утверждал, что «левизна» рифмы была свойственна Пушкину, предвосхитившему современные поиски в этой области: Пушкин был строг и точен в заударной части рифмы, но, как и многие его современники, проявлял внимание и к опорным, и к предопорным звукам.

Представляют интерес вопросы, связанные с грамматикой рифмы. Какие части речи с какими рифмуются и могут рифмоваться? Очевидно то, что существительное легко рифмуется с существительным, прилагательное — с прилагательным, глагол — с глаголом и т. д. (особенно если рифмующиеся слова в одинаковых грамматических формах — падежа, лица, числа). Это явление грамматически однородной или просто грамматической рифмы: кольцом — лицом, заменил — благословил. Но разумеется, рифму способны составить и разные части речи — существительное с глаголом, прилагательное с наречием: кристалл — различал, больного — снова. Подобные созвучия требуют от стихотворца несколько (порою намного) большей изобретательности. Бывают и специфические, редкие ситуации, когда в рифмовке участвуют служебные части речи, казалось бы, совершенно непригодные для рифмования — например, союз с кратким причастием: суждено — но; союз с существительным: и — любви; предлог с наречием и существительными: для — издаля — рубля — тля.

Служебным частям речи более свойственно образовывать составную рифму, примыкая к знаменательным словам. Некоторые композиции такого рода давно стали привычными: что же — Боже, могли бы — рыбы, ты ли — заныли. Но встречаются и уникальные случаи, когда член рифмованной пары состоит не из двух, а из большего числа слов. У Бенедиктова наречие плюс две частицы рифмуются с существительным: почему ж бы — службы (в его переводе «Пана Тадеуша» А. Мицкевича). У Маяковского личное местоимение плюс усилительная частица плюс предлог рифмуются с собственным именем: я ни на... — Северянина («Облако в штанах»). А. П. Квятковский привел, правда, в качестве примера неудачной, рекордной по числу составляющих ее слов рифму Брюсова: невыговариваемые — товар, и вы, и мы, и я! В самом деле, это почти «невыговариваемая» составная рифма. (Разумеется, составная рифма может складываться и без помощи служебных слов — из знаменательных частей речи: где вы? — девы, ведет река торги — каторги, нем он — демон. Вообще составная рифмовка таит в себе поистине неисчерпаемые ресурсы новых, неопробованных в поэзии созвучий.)

Самый больной и щепетильный для рифмы вопрос — это вопрос о том, насколько необходимо ее присутствие в русском стихе. Мировая литература дала замечательные образцы безрифменного — белого — стиха. Имеются они и в нашей поэзии. Раздавались голоса против рифмы, ее «засилья» в культуре стиха. Выступали и ее ревностные защитники, отводившие безрифменному стиху скромное место в стороне от основной линии развития нашей стиховой культуры. Явный перевес был, как правило, на стороне защитников рифмы.

Характеристика рифмования связана также с вопросом о порядке расположения концевых созвучий стихов друг относительно друга — о конфигурации рифм. В этой связи отмечено, что рифмы бывают парные, или смежные, то есть располагающиеся в последовательности аабб, перекрестные — абаб, опоясывающие — абба. Культивируются также трехкратно и многократно повторяющиеся рифмы в самых различных вариантах и сочетаниях. Из простейших сочетаний (парной, перекрестной, опоясывающей рифмовки) складываются более сложные образования. Но это уже проблемы строфики, поскольку конфигурация рифм в стихотворном тексте именно строфическая (или астро- фическая).

Строфа — это нечто вроде абзаца в стихотворном тексте, причем классическим следует считать такой случай, когда эти «абзацы» сравнительно невелики (приблизительный максимум — полтора десятка строк, минимум — двустишие) и идентичны друг другу по расположению рифмованных или нерифмованных клаузул. Удобнее, когда строфы выделяются графически (отступ, нумерация). Самый термин «строфа» взят из греческого, буквально означает «поворот»: колесо сделало оборот — и последуют другие такие же обороты (именно такие же: вот почему строфам подобает быть взаимоподобными по конфигурации рифм). В русской классической лирике преобладают четырехстишные строфы — катрены, чаще других используется разновидность абаб.

Небесспорным является вопрос о том, корректно ли считать одной и той же строфической формой абзацы с одинаковой конфигурацией рифм. К примеру, тот же катрен абаб: ведь он может быть написан и двустопным амфибрахием, и, допустим, пятистопным хореем. Разные ли это будут строфы или одинаковые? Несходство, вопреки идентичному порядку рифмовки, слишком очевидно. Но можно настаивать и на том, что строфы все-таки одинаковые. Если мы строфику изучаем отдельно от метрики и наряду с ней, то собственно строфические характеристики вправе быть независимыми от метрических. Все упирается в то, как мы условимся: включать или не включать в понятие строфы метрические показатели. Настаивать исключительно на одном или на другом решении вопроса нет достаточных оснований. Допустимо считать все разновидности абаб одной строфой, не принимая во внимание метрические несходства между ними, хотя здесь возможно и другое решение.

И еще один спорный момент. Как быть, если отрезки стихотворного текста графически не выделены? Пушкинское «Я вас любил: любовь еще, быть может...» записано как восьмистишие абабвгвг. То ли это в самом деле восьмистишие, то ли два катрена. Имеются аргументы в пользу и того, и другого решения. Хочется выделить абаб как самостоятельный катрен хотя бы потому, что в оставшемся тексте (втором катрене?) вгвг нет ни а, ни б, то есть как первое, так и второе четверостишие имеет замкнутую в себе систему рифмовки. Но с другой стороны, пушкинский «Утопленник» сознательно графически расчленен на восьмистишия типа абабвгвг, между ними (а не между четверостишиями) имеются отступы, так что вопрос усложняется. И подобных спорных случаев в русской поэзии немало. Например, двустишия типа аа, бб и т. д. (наверное, ввиду малого их объема) часто графически не выделяются, а записываются сплошным текстом. А бывает, напротив, и такое: поэт расчленяет текст на строфы, но организует его таким образом, что стихи одной строфы рифмуются со стихами другой строфы, как это сделано Лермонтовым в стихотворении «На севере диком стоит одиноко...». Тоже случай, когда авторская воля поэта расходится с нашими представлениями о негласных законах строфики.

Следует иметь в виду и возможность интонационной незамкнутости строфы — притом, что, как правило, строфы интонационно замкнуты. В таких сравнительно редких случаях мы говорим о явлении строфического переноса. Классический пример — пушкинское «...на скамью // Упала» в «Онегине», где на скамью завершает одну строфу, а упала начинает следующую. Из поэтов XX века особую склонность к технике строфических переносов проявила Цветаева.

Заслуживает внимания вопрос о содержательности строфических форм. Дело в том, что многие из них вызывают определенные ассоциации, связывающие с ними ту или иную смысловую нагрузку. Отсюда представления об уместности или неуместности данной строфики в разработке определенных жанров, тем, мотивов и пр. Допустим, строфы рубай и газели годятся для воссоздания восточного колорита, сонет и секстина несут на себе некий отпечаток европейской образованности, опоясывающая рифмовка несколько изысканнее перекрестной, а перекрестная изысканнее парной, поэтому опоясывающая противопоказана стилизациям под народные русские песни, и пр.

Более того, с некоторыми строфами связываются представления об одном поэте, если он изобрел или облюбовал ту или иную строфическую форму. Согласно этому возникали обозначения типа «сапфическая строфа», «спенсерова строфа», «онегинская строфа». Все написанное онегинской строфой непременно ориентировано на образец пушкинского романа в стихах («Пишу Онегина размером» — одна из начальных строк в «Тамбовской казначейше» Лермонтова). Почти все написанное терцинами вызывает ассоциации с «Божественной комедией» Данте. Катрен хбхб (иксами обозначаются незарифмованные строки — явление полурифмовки) чаще всего выступает знаком гейнев- ской традиции. Уместно говорить о семантическом ореоле некоторых строфических образований. Иначе трудно объяснить, например, то, почему предсмертно-прощальные стихотворения ряда русских поэтов (среди них Державин, Добролюбов, Есенин) складываются из двух катренов перекрестной рифмовки, образуя восьмистрочную лебединую песнь.

До сих пор речь шла о строфах, одинаковых по объему и конфигурации рифм (в составе каждого данного стихотворного произведения). Это наиболее упорядоченная строфическая форма, и, конечно, она соблюдается далеко не всегда. В пределах одного текста, даже небольшого, возможны переходы от одних строф к другим, например у Некрасова: «В полном разгаре страда деревенская...». Сначала следуют один за другим отрезки ааб ввб ггд еед и т. д., а в конце — два катрена перекрестной рифмовки. Бывают и стихи, вовсе не членимые на строфы. Их называют аст- рофическими. В беспорядке смешиваются парные, перекрестные и опоясывающие рифмы, двойные и тройные и т. д. В таких текстах тоже обычно имеются отступы, но они означают членение не на строфы, а, как в прозе, на неравные абзацы. Вот конфигурация рифм в первом «абзаце» пушкинской поэмы «Медный всадник»: аабабввгвгдедежжзввз — от стиха «На берегу пустынных волн» до «И запируем на просторе». Здесь нет никакой упорядоченности в расположении рифм, ибо строф в поэме нет, как и в некоторых других пушкинских, лермонтовских, некрасовских поэмах. Читая астрофические стихи, интересно следить, не промелькнут ли в них где-то, хотя бы случайно, знакомые очертания какой-нибудь сложной строфической формы будь то сонет или онегинская строфа (последнюю можно найти в «Руслане и Людмиле»), Иногда ожидание оправдывается, и можно убедиться в том, что астрофия подчас таит в себе возможности вычленения тех или иных фигур строфики.

Богатейший строфический репертуар русского стиха формировался в основном в XVIII—XIX веках. Вырабатывались самобытные, осваивались чужеземные формы. Учитывая, что развитие шло от простого к сложному (а простейшие строфические образования показаны выше), имеет смысл, завершая обзор строфики, показать рифменные конфигурации некоторых сложных и наиболее «знаменитых» строф. Самый распространенный вариант одического десятистишия (децимы): абабввгддг (оды Ломоносова, Державина, поэтов-декабристов). Одна из возможных форм сонета: абба абба ввг дгд (безукоризненно строгая форма; практиковались и облегченные варианты). Подарок из Италии всей Европе — октава: абабабвв (Феофан Про- копович, Пушкин, Шевырев). Цепь терцин: аба бвб вгв ... юяю я (дантовская традиция в русской поэзии). Онегинская строфа: абабввггдееджж. А эту строфу назовем лермонтовской: аба- баввггдд (поэмы «Сашка», «Сказка для детей», стихотворение памяти А. Одоевского; эту же строфу пробовал модифицировать Тургенев в поэме «Параша», ее же широко использовал Паль- мин). Восточная газель аабавагада ... яа (в русской поэзии впервые у Фета, в переводе: «Гафиз убит...»; первые четыре строки в газели ааба полностью совпадают со строфическим рисунком восточного катрена рубай, введенного у нас в употребление позже — лишь в XX веке).

Мы обошли вниманием некоторые сверхсложные строфические образования, такие, как венок сонетов или секстина строгой формы. В практике русской поэзии попытки обращения к этим раритетам серьезных результатов не дали, оставшись чисто экспериментальными изысками. Справки о подобных строфических образованиях можно найти в «Поэтическом словаре» А. Квят- ковского.

2. Поэтический перевод

Отдельного внимания требует вопрос о стихотворном переводе. Сугубо прагматический подход к вопросу о том, зачем вообще нужны переводы художественной литературы с одних языков на другие, предполагает соответственно утилитаристское решение: для того, чтобы не знающий такого-то чужого языка читатель смог тем не менее ознакомиться с написанным на этом языке и переведенным на его родной произведением. Правда, представление читателя об этом произведении не окажется по-настоящему адекватным, поскольку перевод — неминуемое видоизменение оригинала, но с известными потерями и издержками следует мириться, полагая, что в целом все-таки сделано весьма полезное дело.

«Артистический» взгляд на вещи определяет совершенно иное понимание вопроса. Перевод — искусство, высокая самодовлеющая ценность. В нем решаются не только практические задачи информационного, просветительского плана, но и (что самое важное) творческие сверхзадачи как историко-культурного, так и филологического порядка — в самых разных аспектах. Национальную литературу обогащает и приумножает не только оригинальная, но и переводная поэзия. К тому же «обогащенной» осознает себя и та, другая сторона, то есть та национальная культура, чье художественное слово удостоено иноязычных перевоплощений.

Переводами осуществляется межъязыковая парадигматиза- ция художественного текста. Стоит ли русскому поэту, чьи стихи, предположим, переводятся на белорусский, казахский и осетинский языки, так уж радоваться тому, что вот теперь его прочитают белорусы, казахи и осетины? Многие из них могли бы и в оригинале это прочесть, что обычно ценится выше — как приобщение к подлинности. Соблазнительная прелесть переводов в другом. Они создают межъязыковой парадигматический ряд поэтических текстов, престижно возглавляемый текстом оригинала. Быть вне этого ряда как-то одиноко и грустно: не выстраивается, хотя мог бы и выстроиться, что бы там ни говорили о совершенной непереводимости такого-то поэта на другие языки.

Наиболее спорные и интересные вопросы в теории и практике художественного перевода связаны с выявлением критериев его точности, уровня требований, к ней предъявляемых. Возможно откровенное пренебрежение точностью, но тогда это уже и не перевод, а подражание, переделка, переложение. Сравним баллады Жуковского «Людмила» и «Ленора»: в первом случае это подражание (русифицированное) Бюргеровой «Леноре», во втором — перевод, о чем можно судить уже по названиям баллад. В XVIII—XIX веках были распространены переложения, при этом, бывало, проза оригинала преображалась в стихи, подчас менялся и жанр: например, стихотворная драма Катенина «Пир Иоанна Безземельного» — переложение отрывка из прозаического романа В. Скотта «Айвенго» (по-катенински — «Иваной»). Другие аналогичные примеры — «Тилемахида» Тредиаковского, «Маттео Фальконе» Жуковского.

Итак, художественный перевод в собственном смысле этих слов требует точности. Однако тех, кто крайне усердствует в ее достижении, нередко упрекают в буквализме. Дословный перевод считается коверканьем языка; то, что прекрасно звучит по-немецки с естественным для немецкого порядком слов, по-русски с тем же порядком производит впечатление чего-то неуклюжего и натянутого: «В горы хочу я подняться» (из Гейне) вместо нормального «Я хочу подняться в горы». Желательно, чтобы перевод выглядел не как перевод с другого языка, а как текст, написанный на родном переводчику и его соотечественникам-читателям языке, то есть органично, естественно, без натяжек (конечно, при условии, что и в оригинале нет языковых натяжек и косноязычия). Басни Крылова не кажутся переводами из Лафонтеновых. Но может быть, именно потому и не кажутся таковыми, что они суть скорее переложения, нежели переводы.

Если о «господине из Сан-Франциско» в одноименном рассказе говорится, что он «неладно скроенный, но крепко сшитый», то мы — допустим, не зная, кто автор, — наверное, заподозрим, что это русский писатель, а не американец: не похоже на перевод с английского, поговорка — наша, из словаря Даля. Или у Твардовского в «Василии Теркине» (симптоматично, что Бунин так восторгался этой поэмой) сказано о немце-фашисте: «Ладно скроен, крепко сшит». Персонажи в обоих случаях нерусские, но взгляд на них — русский, языковое сознание и того и другого автора (а в «Теркине» и главного героя) — русское. Однако была ли бы уместна подобная поговорка в переводах с языков, где нет ей подходящих эквивалентов, — дело сомнительное, и мнения специалистов здесь наверняка разойдутся.

Но что делать переводчику, если в оригинале используется ненормативная лексика, нарушающая правила литературного языка ради просторечной разговорности, текст изобилует диалектизмами и пр.? Вопрос опять-таки спорный. М. Лозинский был против того, чтобы в таких ситуациях допускались русские простонародные формы типа «хочим» и «ушодши», хотя и мирился с некоторыми искажениями литературных норм синтаксиса. Коверкать синтаксис допустимо, лексику — нет. Однако практика лучших переводчиков показывает, что возможны удачные эксперименты и с лексическими сдвигами. У Т. Манна Ле- веркюн («Доктор Фаустус») говорит, что не давал себе «спокою», потом исправляется: «покою», но дальше опять говорит: «спо- кой» (одна из многих блестящих переводческих находок С. Ап- та, Наталии Ман примечательно корреспондирует с оригиналом, где архаичная просторечная форма «§еги§е1» сосуществует с литературной формой «§егиЬе1»), Неосмотрительно налагать запреты и на более рискованные опыты с лексикой перевода.

Красота возлюбленной ранила узбекского поэта в самую «печень»; девушка прекрасна, как «попугай» (оба примера приводит К. И. Чуковский). Все это всерьез. Должны ли «печень» и «попугай» остаться в русском переводе, или же их предпочтительнее заменить на «в самое сердце» и «голубку», чтобы звучало естественно по-русски, — подобные вопросы решаются в зависимости от того, каковы наши ориентации в области теории перевода. Противники буквализма забракуют «попугая», сторонники точности не позволят предпочесть ему никакую другую птицу. Последних не испугает его стилистическая неуместность в русском серьезном контексте: важно, что в узбекском контексте «попугай» вполне уместен, а русский перевод честно информирует об этом русского читателя. Азербайджанский поэт М. Ф. Ахундов, оплакивающий Пушкина, взывает к погибшему: «Отчего замолк попугай твоего красноречия?» — именно так перевел это Бестужев-Марлинский. В устах русского поэта слова о «попугайском красноречии» Пушкина прозвучали бы кощунственно, однако это не остановило переводчика, чья задача — воспроизвести именно нерусское, «восточное» впечатление от драгоценных роскошеств пушкинской поэзии. От перевода можно требовать, чтобы в нем был воссоздан образ переводимого автора — с его видением и ощущением мира, вкусами и предпочтениями.

Может случиться и такое: вдруг да просквозит «образ» языка, с которого сделан перевод. Клич гладиаторов, обращенный к Цезарю: «МопШп 1е 5а1и1ап1» — обычно переводят словами «Идущие на смерть приветствуют тебя» (эффект краткости пропадает). В латыни причастия имеют форму будущего времени, у нас — нет, поэтому слово «шопШп» передано тремя (!) русскими словами, но почему бы такую форму не сконструировать: «умрущие тебя приветствуют», образовав причастный футурум от глагола совершенного вида (призрак латыни в русскоязычном тексте). Тем больше возможностей такого рода в переводах с близкородственных языков. По-украински «юродйвый», по-русски «юродивый». Переводчик прав, если, как это у Шевченко и вопреки русской норме, сохраняет форму «юродйвый» и ставит на третьем слоге знак ударения, который становится знаком того, что здесь допущена уступка в пользу оригинала. Это, и только это сохраняет строй стиха.

Иначе пришлось бы все переиначивать, портить (отчего немало пострадал «Кобзарь»), Всевозможные украинизмы в переводах с украинского, как и латинизмы в переводах с латыни или германизмы в переводах с немецкого, будучи умело вводимы в тексты, призваны передать иноязычное обаяние оригиналов. Поэтому стремление к тому, чтобы переводной текст производил впечатление написанного на родном переводчику языке, далеко не всегда является оправданным: возможна и противоположная тенденция — подчеркнуть, что читателю предлагается именно перевод с такого-то языка, обладающего такими-то особенностями, которые несколько странно выглядят в языке перевода.

Особняком стоит вопрос о переводе с русского на... русскии же. К примеру, с древнего на современный. Тут есть опасность искажения образного строя оригинала. Если в летописном сказании сообщено, что змея «уклюну» князя Олега в ногу, то больше резонов перевести это слово как «уклюнула», чем как «ужалила»: и ближе к подлиннику, и достаточно понятна сохраненная в переводе языковая метафора. В сборнике, например, «Русская повесть XVII века» (ГИХЛ, 1954) тексты даются и в оригинале, и в переводе, но «Горе-злочастие» и «Фрол Скобеев» оставлены без перевода, то есть, по-видимому, составитель (М. О. Скрипиль) полагал, что они, хотя и не «моложе» некоторых других, окажутся понятны современному читателю и без перевода.

Жуковский утверждал, что «переводчик в прозе есть раб, переводчик в стихах — соперник». «В свете» новейших достижений в области теории перевода оказывается, что и тот и другой одновременно и «раб» и «соперник», причем «соперник» обязан стремиться не к выигрышу, а к ничьей. Эта этическая норма соответствует требованиям точности перевода: сделать не хуже и не лучше, а так, как в оригинале. Переводя «Героя нашего времени», Набоков чувствовал, что мог бы писать по-английски лучше: избежал бы имеющихся у Лермонтова романтических клише, повторов, банальных эпитетов, сравнений и пр. Но не позволил себе этого, считая такое великим грехом — потакать своим собственным или современным читательским вкусам.

Особый вопрос — о том, насколько точно поэтический перевод способен воспроизвести или передать стиховые формы оригинала, а именно его метрику, ритмику, рифмовку. Возьмем, к примеру, октаву, итальянскую или польскую (АВАВАВСС), написанную итальянским или польским силлабическим стихом (допустим, в исполнении Ариосто или Словацкого). Как ее перевести на русский? У разных переводчиков разные решения. Возможен решительный и принципиальный отказ от попыток сохранить в переводе версификационные особенности оригинала: пусть будет подстрочник — нечто наподобие верлибра, без рифм и с произвольным количеством слогов в каждой строке «восьмистишия» (М. Гаспаров). Популярнее другое решение: воспользоваться силлаботоническим стихом, пятистопным ямбом, соблюдая принятую в октаве конфигурацию рифм и чередуя женские 11-сложные и мужские 10-сложные стихи по образцу пушкинского «Домика в Коломне» (С. Свяцкий). Не исключено также стремление решить сверхзадачу эквиметрии — перевести польскую октаву русским силлабическим 11-сложником, каким писали наши поэты в эпоху от Симеона Полоцкого до Кантемира:

Ты выдумал, о Дант, круги и сферы, В них человека мечтается встретить, А там такие фигуры, химеры, Такие можно глупости заметить, И люд какой-то нестерпимо серый — Право, такой, что некого приветить: Такие дырки продолбил он в небе И в них влезает по своей потребе,

Что нам, взалкавшим, хоть бы не быть с ними, Уж лучше в когти дьяволу... — [и пр.]

(Ю. Словацкий. Поэма «Бенёвский».

Пер. автора главы)

Как видно, в данной области немало спорных моментов. Так, едва ли кто сможет доказать переводчику-верлибристу, что его перевод, по сути дела, не стихотворный, а прозаический. Преложи- теля силлабики ямбом нетрудно упрекнуть за очевидное отклонение от ритмики оригинала. Еще легче поставить в вину переводчику-силлабисту то, что он обратился к таким ритмическим формам стиха, от которых вот уже сотни лет как совершенно отвыкло «русское ухо», и многое другое. Обязан ли силлабист в переводах с польского соблюдать постоянную неударность пятого слога 11-сложной строки и словораздел после него, а в переводах с итальянского — непременную ударность либо четвертого, либо шестого слога, как это соблюдается соответственно в польском и итальянском стихе? Не нужно ли при передаче итальянской рифмовки отказаться от закрытых (кончающихся согласным звуком) рифм, если итальянские рифмы всегда открытые (кончающиеся на гласный)? Подобного рода стиховедческих требований переводчик может предъявлять к себе столько, сколько он разглядит и насчитает в иноязычном стихе специфических свойств, особенностей, пока не окажется, что в строго ограниченном этими требованиями пространстве повернуться негде.

Непроясненность излагаемых принципов усугубляется еще и тем, что во многих литературах явственно наметился отказ от традиции точных стихотворных переводов: предпочитаются подстрочники (то есть дословные прозаические переводы с разбивкой на как бы стихотворные строки). Не исключено, что аналогичная тенденция возобладает и у нас. Однако в русской поэзии традиция точных переводов чрезвычайно сильна, на протяжении двух последних веков она, по преимуществу, возрастала и отступить от нее было бы значительной потерей.

3. Опыты стиховедческого анализа

Завершаем эту главу тремя стиховедческими этюдами, демонстрирующими некоторые возможности версификационного анализа отдельно взятых поэтических текстов. Что обнаружится интересного, если взглянуть на них под соответствующим углом зрения? Во всех трех случаях обратимся к стихотворениям, удивляющим эффектами некой ритмической (и не только ритмической) неожиданности. Если эти неожиданности мотивированы, то мотивация может быть разная: смысловая, эмоциональная и какая угодно, — вот почему придется, говоря о стихе, помнить о смысле, эмоциях и о «чем угодно», то есть анализу надлежит быть не чисто формальным, а скорее комплексным.

Наследник Ломоносова Державин — и вдруг написал силлабические стихи? Тончайший мастер стиха Тютчев — и вдруг какая-то странная немогота соблюсти элементарные правила версификации? Убежденный нетрадиционалист-новатор Маяковский — и вдруг резкий переход от его небывалой тоники к ямбам, которые он вроде бы свысока третировал? Действительно странно. Три века (на самом деле больше) русской поэзии многим способны удивить, озадачить. Для того и нужен анализ, чтобы объяснить подобного рода странности, причем удается это не всегда: некоторые неразгаданности остаются с нами, поэзия хранит свои тайны.

Постигая раритеты, исключения, начинаешь смелее относиться к привычному. Впрочем, иногда такая смелость преждевременна. Нередко в том, что кажется привычным и не повергает в изумление, таится немало гадательного. Внимательное чтение «хороших» и «плохих» стихов в этом вполне убеждает. Но, оставив все это в стороне, попробуем вглядеться в то, что представляется если не уникальным, то уж по меньшей мере редкостным. Это стихи Державина на смерть его первой жены, прославленное тютчевское «ЗИеШшт!» и прощально-испове- дальное «Во весь голос» Маяковского — от XVIII к XX веку.

Г. Р. Державин. «На смерть Катерины Яковлевны, 1794 года июля 15 дня приключившуюся»:

Уж не ласточка сладкогласная, Домовитая со застрехи — Ах! Моя милая, прекрасная Прочь отлетела, — с ней утехи.

Не сияние луны бледное

Светит из облака в страшной тьме —

Ах! Лежит ее тело мертвое,

Как ангел светлый во' крепком сне.

Роют псы землю, вкруг завывают, Воет и ветер, воет и дом; Мою милую не пробуждают; Сердце мое сокрушает гром!

О ты, ласточка сизокрылая! Ты возвратишься в дом мой весной; Но ты, моя супруга милая, Не увидишься век уж со мной.

Уж нет моего друга верного, Уж нет моей доброй жены, Уж нет товарища бесценного, Ах, все они с ней погребены.

Всё опустело! Как жизнь мне снести? Зельная меня съела тоска. Сердца, души половина, прости, Скрыла тебя гробова доскам Июль 1794

Текст воспроизводится по изданию: Г. Р. Державин. Стихотворения. Л., 1957. С. 207 (Примечания В. А. Западова. С. 410).

В стихотворении представлены два изосиллабических ряда: четные стихи — 9-сложники и нечетные — 10-сложники (за случайным, по-видимому, исключением во втором стихе пятой строфы, который 8-сложник). Текст разбит на катрены перекрестной рифмовки. Клаузулы различные: дактилические — в восьми случаях, женские — в четырех, мужские — в двенадцати. Дактилические приходятся только на нечетные стихи, женские — и на те и на другие поровну, мужские в основном на четные, но имеются и два нечетных стиха с мужскими концовками в заключительной строфе. В этом отношении продемонстрировано, можно сказать, редкостное разнообразие.

Ритм — силлабический, совершенно свободный от стоп- ности и, очевидно, несвободный от слогового принципа. Это редчайший рецидив силлабики в большой русской поэзии конца XVIII века в условиях почти абсолютного господства силлаботоники. Перед нами стихи, созданные в эпоху, когда о прерванной несколько десятилетий тому назад силлабической традиции не было, казалось бы, живой памяти в поэтической практике. Это обстоятельство важно иметь в виду, анализируя державинский шедевр да и последующие силлабические тексты: оно несет в себе своеобразный эффект неожиданности и связано с рядом любопытных вопросов, обращенных к тексту данного стихотворения.

Прежде всего: что побудило Державина использовать столь необычный ритм, более того — перейти в вовсе прекратившую свое существование версификацию? Разумеется, ответ может быть дан лишь предположительный, гипотетический, поскольку прямых да и косвенных свидетельств на этот счет не сохранилось, если они и были в то время. Здесь важно обратить внимание на трагическую исключительность ситуации, в которой создано стихотворение и которая в нем отразилась. Поэт переживает безвременную смерть горячо любимой жены. Как-то неловко выражать свое горькое чувство с помощью дежурного ямба или дежурного хорея, используемых по любому поводу, в том числе и самому ничтожному. Возникает потребность в необычном стиховом оформлении, того требует уникальность момента. Ни с чем не схожая цель достигается ни с чем не схожими средствами. Так было с Тредиаковским в «Ледяном доме», когда поэт приветствовал новобрачных шутов, сам оказавшись в унизительной роли шута, раешными стихами досиллабического типа, каковых никогда больше и ни по какому случаю не сочинял (аналогия, конечно, очень приблизительная, но и там, и здесь экстремальная ситуация обусловила переход от привычных стиховых форм к непривычным, в какую-то «потустороннюю» версификацию).

В стихотворении Державина сказалась острая душевная боль непоправимой утраты. Кстати, когда мы по сей день употребляем известное выражение «тоска зеленая» — а в этом стихотворении сказано «зельная тоска», — то эпитет «зеленый» может восприниматься как цветовой, но почему-то не задумываешься, при чем тут данный цвет и вообще цвет (так же как никаких недоумений не возникает со словосочетанием «до зеленого змия»), А ведь, возможно, цвет здесь совершенно не фигурирует (так же как выражение «зельно пьян» не имеет никакого отношения кзелености белогорячечных чертей или «змия»). «Зеленая» — как бы переогласовка слова «зельная» от «зело» (очень), то есть не зеленая, а большая, «оченная» тоска. Вариант «зельная» (вместо привычного «зеленая тоска») устраняет возможность ассоциативной игры, тушит в цветовой гамме стихотворения один из возможных оттенков, картина в этом отношении получается более скупая и простая, чем могло бы быть: бледное сияние во тьме, сизые крылья — и все. Понятно, что избыточность красок была бы при данной тональности и неуместной. Горе — нагое и почти бесцветное, изъявление чувств незатейливо и почти непосредственно.

Но не следует думать, что эта кажущаяся безыскусственность и простота несовместима с искусственностью и усложненностью некоторых компонентов оформления, что в стихотворении нет условности, соотнесенности с разными литературными традициями, определенных поэтических приемов и пр. Уже одно то, что стихи — силлабические, создает немалые сложности для живого их восприятия. То, что было бы вполне естественно для эпохи конца XVII — начала XVIII века, озадачивает, будучи встречено в конце XVIII века: что это такое? Не сразу поймешь, что это силлабика, которую вроде бы давно отменили. Слоговой расчет в бесстопном стихе в державинские времена было делать гораздо труднее, чем писать стопные стихи, поскольку умение складывать стопы — ямбы, хореи и пр. — успело автоматизироваться и не стоило поэтам особых усилий, а от силлабического стихописания все отвыкли. Так что Державин не только занимался свободным чувствоизъявлением, но и следил за строгим слогоисчислением.

Стих «Уж нет моей доброй жены» получился на один слог короче, чем остальные четные. Не беремся судить о том, нечаянно ли так вышло или это сделано преднамеренно, специально. Но ясно, что это не результат какой-то порчи текста, которую мог бы «исправить» реставратор, добавив недостающий слог. К примеру, немыслим вместо «уж нет» вариант «уже нет...» или «уж нету...», поскольку и то и другое нарушило бы анафору (см. пятую строфу), между тем как Державин, видно по всему, придавал приему анафоры особое значение, равно как и начальным рифмам и звуковым соответствиям: стихи 1-й и 13-й, 3-й, 7-й и 20-й, 9-й и 10-й, 13-й и 15-й, 1-й, 17-й, 18-й и 19-й. (Кстати, это тоже свидетельствует о пристрастии Державина к поэтическим фигурам и приемам, небезыскусственности композиции). Далее, невозможно предположить, что в строке «Уж нет моей доброй жены» поначалу замышлялись архаические формы местоимения или прилагательного, поскольку неизбежна была бы унификация: «моея добрыя», а это уже приращение не одного недостающего слога, а двух, один из которых лишний. Нет, слоговая структура «неправильной» строки на редкость строга и чеканна, как и силлабический состав всех других стихов, и ее несоответствие остальным приходится принять как должное и не подлежащее никаким «исправлениям».

Искусственность и даже «сделанность» можно почувствовать в отрицательном параллелизме, на котором построены 1-й, 2-й и 4-й катрены. Не ласточка улетела — милая умерла. Как будто традиционно-фольклорный ход, и ничего неестественного в нем нет. Но заметим, как странно противоречит это названию стихотворения, где указана дата смерти Катерины Яковлевны: 15 июля.

В разгар лета ласточки не улетают на юг. А между тем из первой строфы следует, что ласточка «уж» улетела, и только после нее ушла из жизни хозяйка дома; в четвертой же строфе сказано, что весной ласточка возвратится, а супруга милая никогда не вернется. Такое было бы уместно, если бы она умерла осенью. Ведь текст стихотворения свидетельствует (или лжесвидетельствует?) о том, что оно написано сразу после ее смерти, по крайней мере начато до похорон, иначе совершенно лишается смысла сравнение ее мертвого тела с сиянием луны (если тело погребено, зарыто в землю, то такое сравнение нелепо) и замечание относительно того, что ее не пробуждает вой ветра и псов вокруг дома (слышный из дома, где она лежит, и неслышный из могилы, из-под земли). Мотивы погребения, захоронения звучат, и довольно отчетливо, лишь в конце стихотворения: «Ах, все они с ней погребены» и «Скрыла тебя гробова доска». Текст, таким образом, вытянут во времени от момента прощания с телом в доме до захоронения, последние две строфы выглядят так, как если они написаны по возвращении с кладбища, где осталась свежая могила. Тем более очевиден сдвиг со стороны реальности в сторону чистой условности: улетевшая ласточка в июле — не настоящая, придуманная. Конечно, ни это, ни нижеследующее соображение не призваны «критиковать» гениальное стихотворение Державина. Цель их другая: показать, что подлинный лирический трагизм отнюдь не чужд условности и искусственности в организации художественного стихотворного текста.

С этой же целью можно было бы обратить внимание на риторические восклицания: «Ах!», «О!..». Но не станем этого делать: может быть, это и не риторические восклицания, а стоны, транскрибированные в соответствии с установившейся традицией. Надежнее иметь дело не с междометиями, а со значимыми словами. Одно из них завершает первую строфу: «Прочь отлетела—с ней утехи». Утехи! Это слово будто ворвалось из другого поэтического мира — из русской анакреонтики, у истоков которой стоял силлабист (!) Кантемир. Уместность этого слова небесспорна: какие могут быть мысли об «утехах» у подавленного горем вдовца? Однако не так уж велика дистанция между скорбной тональностью эпитафии и анакреонтическим мотивом старости и близкой смерти, вопреки которым человек помнит о любовных «утехах», хочет их еще и еще. Интересно, что прикосновенность к целому стилистическому пласту (анакреонтическому) Державин обнаружил в одном-единственном слове, без которого абсолютно никаких анакреонтических ассоциаций не возникло бы.

Державин подключен и к более молодой литературной традиции, только-только начинавшейся в нашей поэзии во второй половине XVIII века, имевшей затем весьма мощное продолжение: оссианизм, романтизм, сагтеп НоггепсИ с впечатляющим арсеналом изобразительных средств и мотивов: ночь, пустырь, туман, луна, тучи, чей-то вой, буря, заброшенный дом и т. п. Это особенно чувствуется во второй и третьей строфах. Покойница лежит в доме, который воет. А за его стенами воет ветер, завывают и роют землю псы, сгущается страшная тьма ночи и из облака светит слабое, бледное сияние луны, а если и не светит сияние луны, то — еще жутче! — это, оказывается, некий тусклый ореол вокруг мертвого тела женщины.

И вдруг эти напластования куда-то исчезают, и остается щемящая обыденность слов и обнаженность несчастья: нет друга верного, доброй жены, товарища бесценного... все опустело... как жизнь снести?., половина (о жене, по-домашнему), прости... — простые слова в драгоценной оправе с искусной изощренностью построенного стихотворения.

Неожиданно щедрый вклад в историю русской силлабики! Мало сказать: «рецидив». Величайший русский поэт XVIII века, по существу, доказал (может быть, сам нисколько не стремясь к этому) обширность ее потенций. У нас была большая силлабическая поэзия, но не было такой душераздирающе личной, личностной силлабической лирики. Стихотворение «На смерть Катерины Яковлевны...», при всем том, что в нем много не только идущего «от души», но и условного, стилизованного (под русский фольклор, под анакреонтику, под оссианизм), явилось, тем не менее, одним из задушевнейших произведений нашей лирической поэзии.

Ф. И. Тютчев. «8Пеп1шт!»

Прочитайте это стихотворение — желательно вслух, вопреки тютчевским приказам («Молчание!»; «Молчи!..»). Что получится?

Молчи, скрывайся и таи И чувства и мечты свои — Пускай в душевной глубине Встают и заходят оне Безмолвно, как звезды в ночи, — Любуйся ими — и молчи.

Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя? Поймет ли он, чем ты живешь? Мысль изреченная есть ложь. Взрывая, возмутишь ключи, — Питайся ими — и молчи.

Лишь жить в себе самом умей — Есть целый мир в душе твоей Таинственно-волшебных дум; Их оглушит наружный шум, Дневные разгонят лучи, — Внимай их пенью — и молчи!..

Восприимчивый к стиху читатель запнется на четвертой и пятой строках первой строфы и на пятой строке третьей строфы. Уже успели настроиться на то, что стихотворение написано четырехстопным ямбом, а тут оказалось нечто совсем иное. Суждения знатоков по этому поводу — разные. Первое. Тютчев перемежает четырехстопные ямбы трехстопными амфибрахиями, добиваясь тем самым определенного и редкостного ритмического эффекта. Второе. Это не ямбы и не амфибрахии, а силлабические 8-сложники французского типа, большинство их похоже на ямбы, меньшинство — на амфибрахии. Третье. Нужно читать слово «заходят» с ударением не на втором слоге, «звезды» — с ударением на втором, «разгонят» — на третьем. Последнее представляется совсем уж невероятным, но ведь есть же у Пушкина «прогнал» вместо «прогнал», а в форме множественного числа «страны» вместо «страны», и у других первоклассных поэтов — «пройдет» (Державин), «выдумал» (Полежаев), «йдут» (А. Одоевский, Огарев) и многое другое.

Легче и естественнее полагать, что перед нами четырехстопные ямбы, в трех местах намеренно испорченные Тютчевым. Почему намеренно — потому что он безукоризненно владел ямбом и просто не мог нечаянно ошибиться. Во имя чего испорченные — об этом позже, после того как выявятся другие следы порчи, уже не ритмического, а иных уровней (смысл, стиль, звуковое оформление).

Современники поэта редактировали «5Пеп1шт!», устраняя ритмические перебои. В результате получались правильные ямбы: «И всходят и зайдут оне», «Встают и кроются оне / Как звезды мирные в ночи», «Как звезды ясные в ночи», «Разгонят днёв- ние лучи», «Дневные ослепят лучи». Великолепное безобразие превращалось в заурядную некрасивость (некрасивость — поскольку редактура не коснулась иных, тоже, по-видимому, преднамеренных авторских просчетов). Излишне пояснять, что такая правка — медвежья услуга поэту. В мировой поэзии много гениальных и, уж конечно, еще больше бездарных стихов. Но попробуйте найти стихотворный текст, который зачаровывал бы именно своим «безобразием». Впрочем, он перед вами. «Встают и заходят оне».

Кстати, в ряде изданий последнее слово напечатано по правилам современной орфографии: «они». Стихотворению помогли стать еще «безобразнее», нарушив рифму, так что получилось «глубине — они», тогда как в соответствии со старой орфографией оба слова заканчивались буквой «ять» и рифма была полноценной. Исковерканное местоимение относится к словам «чувства и мечты» — первое среднего, второе женского рода, в то время как форма «они» указывала лишь на мужской род.

Начальные строки второй строфы обращают на себя внимание рифмой «себя—тебя». Некто острослов пошутил: «До чего же оригинальная рифма!» Примитивность этого созвучия очевидна, однако придирка к ней, пожалуй, кажется излишней, особенно если вспомним начало «Евгения Онегина»: «... думать про себя ... черт возьмет тебя». Заметим другое: как Тютчев «топчется на месте», повторяя почти одно и то же — не хватает динамики, движения лирической мысли. Первая строка — риторический вопрос, на который ответ сразу ясен: сердцу высказать себя невозможно. Вторая строка, по существу, такой же риторический вопрос с тем же ясным ответом: другой тебя не поймет. Кстати, кто виноват — ты или другой? Наверное, ты, коль скоро не умеешь «высказать себя». Следовательно, тебя невозможно понять. Но автору этого мало, и следует третий — тоже, по сути, синонимичный предшествующему — риторический вопрос: «Поймет ли он?..» Но ведь уже договорились, что не поймет, что ему тебя не понять. Повтор, тавтология: понять, поймет — формы одного и того же глагола. Бывает, что прием повтора чем-то оправдан, достигает какого-то эффекта. Зачем он нужен и нужен ли в данном тексте, пока остается гадательным. Зато следующий стих превосходит все наши ожидания. После отмеченных ритмических сбоев и какого-то вялого бормотания напополам с риторикой неожиданно сверкнула молния: «Мысль изреченная есть ложь». Может быть, ради этого парадоксального афоризма и написано все стихотворение (и, в частности, тем оно и хорошо?).

Интересно, что и этот замечательный стих подвержен порче в практике устных современных цитаций. Слово «изреченная» часто произносят как «изречённая», вопреки правилам культурного словоупотребления. Конечно же, это торжественный славянизм, и никаких «ё» тут быть не должно.

Строфу заканчивает стих: «Питайся ими — и молчи». Ими — то есть ключами родниковой воды, таимыми в твоей душе. Эти ключи не должны быть замутнены произносимыми вслух словами, которые по природе своей суть ложь. Опыт обсуждения этого стиха с восприимчивыми к поэзии читателями показал, что не всем нравится глагол «питайся» в соединении с ключами: «питаться ключами». Ключ не питает, а поит, как у Пушкина: «Кастальский ключ волною вдохновенья // В степи мирской изгнанников поит». Впрочем, словари свидетельствуют о допустимости таких словосочетаний, как «питаться подземными ключами». Строка на поверку оказалась безупречной, как и предыдущая: «Взрывая, возмутишь ключи», где угадывается изящнейшая инверсия (возможный смысл: «взрывая ключи, возмутишь их»: «взрывать» значит «роя, извлекать на поверхность»).

Зато третья строфа начинается нестерпимым жужжанием на стыке слов «лишь» и «жить» — с озвончением «шь» перед звонким «ж»: ж-ж... У Пушкина в «Онегине» «жук жужжал». Ладно, жуку и положено жужжать, такова его натура. Но здесь — жужжит поэт? Вообще-то он не жужжит, он молчит и нас приглашает помолчать. Его ли вина, что нам слышится жужжание? Одному из редакторов не понравилось словосочетание в этой строке «в себе самом», и он поправил: «в самом себе». Получилось если и лучше, то ненамного, а «жужжание» осталось: «Лишь жить в самом себе умей». Если бы редактор озаботился этим, то мог бы от него избавиться, переставив и другие слова: «Жить лишь в самом себе умей». Это не привело бы к запретной переакцентуации, ибо ударное «жить», заняв слабую позицию в стихе, односложно, а безударное односложное «лишь» в сильной позиции означает вполне допустимый пропуск метрического ударения в ямбе, к тому же, по нашему убеждению, намеренно испорченном.

Между тем целесообразность такой перестановки мотивируется не только соображениями «благозвучия», но и смыслом, смысловой ролью ограничительной частицы «лишь». Что имеется в виду: лишь жить (то есть только жить и ничего другого не делать) или лишь в себе (то есть только в себе и ни в ком другом)? Кажется, второе: будь самодостаточен, самодовлеющ, живи жизнью своей души и не лезь в чужую душу, закрытую для тебя так же, как должна быть закрытой и твоя душа для других. Именно такое понимание подтверждается и последующим лирическим суждением: в твоей душе целый мир, в нем есть где жить (опять-таки тебе и никому другому). На языке XX века это означало: постигай свою экзистенцию.

Вернемся к вопросу о ритмических перебоях, обсуждение которого было уже начато, но отложено с тем, чтобы показать иные «странности» тютчевского текста, — один из них, как отмечалось, имеется и в завершающей строфе. Н. В. Королева в специальной статье о стихотворении «$Пеп1шт!» (см. сб: Поэтический строй русской лирики. Л., 1973. С. 156—158) не пытается в угоду ямбической схеме сдвинуть акценты в словах «заходят» и «разгонят» прочь со второго слога (и правильно), хотя подобные попытки с видимостью аргументации вообще-то возможны, однако почему-то настаивает на том, что в слове «звезды» у Тютчева ударен второй слог — «в параллель ломоносовскому «Звездам числа нет, бездне дна». Зачем? Уж если это не ямб (мы полагаем, что все-таки ямб, хотя и с искажениями), то непонятно, чего ради эту строку делать правильно-ямбической, при этом мирясь с двумя другими ритмическими аномалиями. Если в дательном падеже — «звездам», то из этого явно не следует, что начальная форма — «звезды» (ср. руки — рукам; ноги — ногам: в начальной форме ударен первый слог, в косвенных же падежах второй — естественная разноакцентность в парадигме склонения).

У Лермонтова «звезды» рифмуются с «наезды», «разъезды», но у него же: «звездам — рукам, словам». У Тютчева — «звёзды»: «Как звезды в небе перечесть!» (ямб), «Вы мне жалки, звез- ды-горемыки» (хорей).

Пока остается без ответа вопрос о том, что побудило Тютчева так сгустить все эти ритмические и других порядков несообразности, была ли для этого сколько-нибудь серьезная и, скажем так, интересная причина. Зачем писать похуже, когда можно получше? В том, что «можно получше», были уверены редакторы его стихотворения. Стихотворение имеет репутацию гениального перла, и нет смысла нигилистически зачеркивать эту гениальность, отрицать ее и посягать на нее. Но для того чтобы ее признать и честно превознести, необходимо угадать природу тех преднамеренных уродств, которыми автор столь щедро «изукрасил» свое творение. Эта задача не станет непосильной, если мы легко покоримся авторской воле и «прислушаемся» к его «молчанию».

Молчание — его категорический императив. Прошли времена, когда сама фамилия Молчалин (герой грибоедовского «Горя от ума») была презренной и почетно было быть говоруном Чацким: гласность, свобода слова и т. п. Наступила эпоха «николаевской реакции» — эпоха безгласности, бессловесности, молчания. Как раз в эту эпоху и создано стихотворение Тютчева, на котором лежит печать времени. Кажется, оно не могло быть написано до декабрьской катастрофы 1825 г. и последовавших за нею ужасов.

Итак, императив. Это слово напоминает о соответствующей форме глагола, которой изобилует текст: «молчи!» Однако не только глагол — существительное тоже императивно, в чем можно убедиться, взглянув на название стихотворения: не «Молчание», а «Молчание!» — с восклицательным знаком. Это не стихи о молчании, а приказ молчать. Когда говорят: «Спокойствие, только спокойствие!», то приказывают успокоиться. Когда возглашают: «Молчание!», то велят молчать, и да не ослушаемся этого повеления.

Императивные формы глагола здесь тоже постарались и сыграли свою важную роль. Давно замечено, что призыв «молчи», четырехкратно повторенный в тексте, занимает в нем опорные позиции: первое слово первой строфы, последнее слово ее же, последнее слово второй строфы, последнее слово третьей строфы. И всё — в форме повелительного наклонения, этого трудно не заметить. Причем последнее «молчи!..» замыкается восклицательным знаком (как и название), да еще с многоточием. Но это еще не последнее слово в разговоре о симметрии глагольных императивов. Нужно оценить, что во всех завершающих строфы стихах «молчи» оснащено однородным членом — понятно, тоже глагольным императивом: 1. «Любуйся ими — и молчи»; 2. «Питайся ими — и молчи»; 3. «Внимай их пенью — и молчи!..» Перед каждым «и молчи» — тире, предшествующее соединительному союзу «и». Далее. Каждый из первичных императивов в однородной паре «Любуйся — Питайся — Внимай» инструментован на «йот» в конце ударного второго слога, что усугубляет эффект симметрии. Весьма тонкая работа — и это при всех нарочитых небрежностях, введенных автором в текст стихотворения.

Мы вплотную подошли к постижению природы этих небрежностей — ритмических, стилистических, фонических и даже... смысловых. Ведь нам было категорически велено молчать, а мы заговорили, стали читать это стихотворение вслух. Вот и нарвались на неприятность (наказание за ослушание): то ритм варварски нарушен, то смысл хромает, то «жужжание» оскорбляет слух. Молчать надо было, тогда избежали бы всех этих «неприятностей». Объяснение, наверное, слишком простое и грубое для того, чтобы ему поверил читатель, привыкший считать Тютчева изыс- канно-утонченным поэтом с совершенно необыкновенной «музыкой стиха» и прочими элитарными достоинствами. Но других объяснений у нас нет.

Поэтика «бесподобных несообразностей» — такое выражение мы употребили бы, характеризуя одно из самых знаменитых стихотворений Тютчева. И любопытно отметить, что и в другом, не менее знаменитом, его стихотворении эта черта, пусть совершенно иначе, тоже проявилась: «Весенняя гроза». Там что ни строка, задумываешься: неужели такое бывает? И всякий раз соглашаешься: почему бы нет? Гроза в начале мая, каковую мы привыкли встречать жарким летом... Всякое бывает; в мае может и снег выпасть, и гроза разразиться. Гром — в небе голубом? Не исключено: гром среди ясного неба, грибной дождь... Дождик брызнул, а пыль летит? Тоже ничего, не успел пока еще «дождик» прибить пыль. Птички поют в лесу? Они вообще-то умолкают, заслышав гром, но вдруг на этот раз попались такие смелые и веселые! Любое недоумение можно при желании преодолеть, но не слишком ли их много, этих недоумений, которые приходится преодолевать? Впрочем, последняя строфа всё объясняет. Оказывается, гроза вовсе не атмосферное явление (Тютчев же не реалист!), а шутка богов: ветреная Геба «смеясь» на землю пролила громокипящий кубок с неба, отсюда и все странности. Мотивировка имеется.

В «ЗИепГшт!» мотивировка странностей совершенно иная. Ее нужно искать и находить вникая в стихотворные формы, анализируя фонику и метрику, порядок слов, акцентологические эффекты — сопрягая всё это со смыслом, который хотя и высказывается вполне откровенно, а всё остается загадкой.

В. В. Маяковский. Из первого вступления в поэму «Во весь голос».

Вчитаемся в эти ритмически безукоризненные вольные ямбы — в чистую силлаботонику Маяковского.

Я к вам приду

в коммунистическое далеко

не так,

как песенно-есененный провитязь. Мой стих дойдет

через хребты веков

и через головы

поэтов и правительств. Мой стих дойдет,

но он дойдет не так,

не как стрела в

амурно-лировой охоте,

не как доходит

к нумизмату стершийся пятак и не как свет умерших звезд доходит. Мой стих

трудом

громаду лет прорвет

и явится

весомо,

грубо,

зримо,

как в наши дни

вошел водопровод,

сработанный

еще рабами Рима. И так далее вплоть до заключительных строк: ...я подыму,

как большевистский партбилет, все сто томов

моих

партийных книжек.

Не странно ли: Маяковский в ряду мастеров силлаботоническо- го стиха! Не признававший ямбов и хореев, даже, по его словам, не знавший, что это такое (некоторое преувеличение: худо-бед- но «мог отличить» одно от другого), — и вдруг... И всё же удивляться не надо. У него есть чисто ямбические («Рассказ о Куз- нецкстрое...») и почти целиком ямбические («Необычайное приключение...») стихотворения, чисто хореические («Птичка божия») и почти целиком хореические («Сергею Есенину», «Юбилейное»), Силлаботоника, которая притворяется тоникой, так называемым стихом Маяковского, с помощью знаменитой «лесенки», а главное, воспринимается так под гипнозом общего представления об этом поэте как о новаторе, решительно отвергавшем традиционные формы. Отвергал, да. Но пользовался ими гораздо охотнее, чем об этом принято думать.

Лесенка появляется в его стихах начиная с 1923 г. Он и до этого предпочитал дробить строку на двух-, трех- и более -строчия, но располагал их не в виде ступеней, а в равнении на левый край:

Но вот строка стала выглядеть иначе:

словно поэт спускается вниз по лестнице, и мы видим его в профиль. Он считал, что и традиционные ритмы удобнее передавать, прибегая к таким графическим формам. Иначе пушкинское «Царевич я. Довольно! Стыдно мне» рискует быть прочитано вопиюще-пошло: «...довольно стыдно мне». Чтобы такого не произошло, эти слова следовало бы записать не в одну, а в три линии:

Царевич я.

Довольно!

Стыдно мне...

В самом деле: тот же пятистопный ямб, а вот ведь нам не станет «довольно стыдно» за неумелого чтеца: лесенка гарантирует от интонационной ошибки. Тем более естественно, что и свои собственные ямбы и хореи Маяковский записывал соответствующим образом. Преимущество новообретенной формы перед той, которая принята в ранних его стихах, очевидно: легко заметны рифмующиеся слова, выдвинутые на правый край лест- ницеобразных строк (в стихах до 1923 г. с рифмами в этом отношении разобраться подчас сложнее).

Ритмика поэмы «Во весь голос» способна удивить. Поначалу — с первого стиха — ясно, что это настоящая тоника, чуждая классическим стихотворным размерам. «Уважаемые...» — обращается автор к «товарищам потомкам». Допустим, нам пока не известно, кого уважает автор. Но можно думать, что людей, и ожидать хореического продолжения: «Уважаемые люди» (с пиррихиями в первой и третьей стопах). Не исключено и другое: «Уважаемые господа» — анапест (с пропуском метрического ударения во второй стопе). Итак, либо хорей, либо анапест, третьего не дано, если это силлаботоника. Но нет, это не силлаботоника, и получаем взамен «Уважаемые товарищи потомки» — не хорей, не анапест, а нечто совсем другое, не из области классических размеров. Дальнейшие строки могут и совпадать с размерами силлаботони- ки; например, «Роясь в сегодняшнем окаменевшем говне» — чем же это не дактиль (с допустимым пропуском метрического ударения в третьей стопе?) Или: «и ярый враг воды сырой» — ямб. Это уже область случайного. Напиши Маяковский вместо «в сегодняшнем» — «в нынешнем» или вместо «воды сырой» — «водицы сырой» (в первом случае безударный слог потерян, во втором — наращивается) — мы бы не споткнулись, читая и при этом сознавая, что тоника вольна чуть ли не как угодно варьировать порядки-беспорядки акцентных выпадов.

Порою кажется, что автор вот-вот перейдет к классическим ритмам: амфибрахий («Неважная честь, чтобы из этаких роз»)? Хорей («Слушайте, товарищи потомки...»)? Но ожидание не оправдалось. Начиная с конца — ямб без единого ритмического сбоя, от четырех до семи стоп в стихе, с мужскими, женскими и дактилическими рифмами.

Опыт Маяковского (конечно, не только его; но его — в особой и высочайшей мере) приоткрывает интересную особенность русской стихотворной ритмики. Трехсложная и двусложная стопы могут быть противопоставлены по признаку «щедрости» — «скупости» в том смысле, что трехсложная не боится потерять один безударный слог (все-таки один останется, и вышеприведенный амфибрахий «Неважная честь...» не пострадает, если в нем трехсложное «этаких» заменить двусложным «этих»), С ямбами — иначе. Например: «Пускай за гениями безутешною вдовой...» Здесь невозможно «гениями» заменить на «гением»: пропал бы один слабый слог — и стих сломался бы, резко выпав из ямбического контекста. Столь же и по той же причине немыслимо вместо «безутешною» написать «безутешной». Маяковский умел грубить, но не настолько же. Ср.: «ушку девическому в завиточках волоска» — те же самые акценты и словоразделы, что и в предыдущем примере; и так же «девическому» нельзя предпочесть форму «девическу» (слогом меньше), допустимо скопление пяти подряд безударных слогов, оправдываемое ямбическим метром, а четырех подряд — недопустимо как чреватое отклонением от этого метра.

Неужели автору, назвавшему себя «ассенизатор и водовоз», важны такие мелочи и тонкости, требующие не грязной, а подлинно ювелирной работы? Разумеется. Он так и сказал о себе в поэме «Флейта-позвоночник»: «...метался и крики в строчки выгранивал, уже наполовину сумасшедший ювелир». Весь парадокс в том, что, став ассенизатором и водовозом революции, он остался изощреннейшим умельцем-ювелиром.

Наш поэт-ювелир — непревзойденный мастер виртуозной рифмы. Давно замечена его особая изобретательность в этом отношении. Его созвучия неожиданны, глубоки. Сам он утверждал, что не пользуется рифмами, апробированными до него другими стихотворцами, а придумывает свои, небывалые. Это, конечно, преувеличение, хотя и не очень сильное. Есть у него и самые обыкновенные, нисколько не удивительные рифмы: рот — вот, лето — это, человечества — отечества (у Полежаева, никогда не претендовавшего на чрезвычайную нестандартность рифмовки, интереснее: с младенчества — отечества — здесь сходство по признаку глухости-звонкости опорных согласных д — т, игривое присутствие «н» в одном зарифмованном слове и отсутствие в другом). Однако из-за подобной нечастой обыденности не меркнет фейерверк рифм-раритетов. Общедоступное созвучие «ребенок — жеребенок» в исполнении Маяковского оказывается глубокой оригинальной рифмой: «рыжий ребенок — жеребенок» (здесь эпитет «рыжий» нельзя было бы заменить, допустим, на «пегий»: пропало бы созвучие двух «ж»).

Назвав себя ювелиром, поэт срифмовал это слово с «любить увели». Рифма (усеченная) увели — ювели/р/ великолепна сама по себе. Но мало этого. Тут важно и то, что глагольная приставка «у» поставлена в постпозиции по отношению к инфинитивному -ть: ... ть у... — почти «тю». Гласный заднего ряда /«у»/ продвинулся вперед, как и в слове «ювелир» /йувелир/, и совпадение звуков, образующих рифму, полное. Такого не случилось бы, если бы на месте «любить увели» оказалось, например, «навек увели» — с твердым «к» в препозиции к «у». Неужели автор просчитал и учел все эти тончайшие нюансы? Или «просто» сработала гениальная интуиция? Или, что наименее вероятно, все это прихотливая игра случая? Между тем последний из приведенных примеров — «...ть увели — ювелир» побуждает мысленно вернуться к уже имеющей некоторую традицию филологической проблеме: фонетика (звуки) или же фонология (фонемы) рифмы должна стать предметом нашего преимущественного внимания. Иными словами: звуки или фонемы рифмуются? Перед Маяковским, громоздившим «за звуком звук» («Приказ по армии искусства») и едва ли имевшим представление о фонемах, такой вопрос, видимо, не стоял.

«Во весь голос» являет богатую коллекцию уникальных концевых созвучий. Не так уж важно, что там изначальная рифма «потомки — потёмки» была употреблена еще Пушкиным («в потемках — потомках» в его шутливом четверостишии — с обыгрыванием при этом фамилии Потемкиной). Маяковский, не зная, возможно, этих пушкинских строк, и «своим умом» мог придумывать подобное и кое-что похлеще. Дальше — больше. Полезно задуматься над тем, чем примечательны рифмы «...м говне — обо мне», «вопросов рой — сырой», «велосипед — и о себе», «водовоз — садоводств», вслушиваясь в звуки и вглядываясь в буквы. По поводу каждой из них и многих других есть что сказать. Удивление возрастает, когда доберемся до следующего рифморяда: «поплавки — слов таких — блокада — ловки — плевки — плаката». Четвертная мужская рифма на «...ки» в этом шестистишии поддержана предударными созвучиями «... лав...», «...лов...», «...лов...», «...лев...»; сверх того: в «поплавках» и «плевках» перед «лав» и «лев» совпадает еще и звук «п» (плав — плев). Женская рифма не менее хитроумна. Она станет полностью омонимичной, если эти слова произнести шепотом: в «блокаде» оглушаются звонкие «б» и «д» — получается «плаката — плаката». Казалось бы, «агитатора, горлана-главаря» (аллитерация: г-р-г-р-л-г-л-р) не должны так уж увлекать затейливые языковые фокусы. Однако увлекали!

Имеются примеры столь же своеобразной рифмовки в рассматриваемом тексте. «Вдовой — рядовой» не просто рифма на «-ой» вроде «вдовой — герой», но глубокое созвучие слов с общим «...довой». «Марше — наши» — картавая рифма (сам Маяковский однажды назвал ямб картавым): тот, кто «букву эр не произносит», воспроизвел бы ее вслух безукоризненно «ма'ше — наши»; и, что удачно, корреспондируют опорные согласные «м» и «н», сходные в своей сонорности и носовой артикуляции. «Многопудье — люди — будет»: в этой троице зарифмованных слов первое — неологизм Маяковского. Строка, которую он венчает, обрела широкую известность и стала чуть ли не пословицей (из случайно услышанного разговора на тему о бронзовых изделиях — реплика: «Подумаешь! Мне наплевать на бронзы многопудье»). Между тем (хотя Маяковский давно признан великим поэтом) это слово не попало в самые авторитетные словари русского языка, в которых вообще нет ни одного слова на «-удье», согласно данным Обратного словаря. Зато есть — в рифму — «многолюдье» с корнем «люд», и Маяковский употребил этот корень: «ведь мы свои же люди». И, наконец, «будет»: люди — будет (ср. ряд созвучий у Лермонтова в «Демоне»: «Люди, труд, пройдут, суд, осудит, тут, будет»). О следующей же рифме — «слизь — социализм» — нужно сказать особо.

У нее сложная семантика. Маяковского многие не хотели признать настоящим поэтом, ибо он пишет про капитализм и социализм, а не про соловья и цветочки. Неизящно! «Капитализм неизящное слово, куда изящнее звучит соловей», — иронизировал поэт (ненавидящий изящество как пошлость). Да, но ведь и социализм — тоже неизящно, не соловей и не роза. Да еще рифмуется со «слизью» (еще Чернышевский в диссертации по эстетике заметил, что лягушка покрыта омерзительной слизью). Между прочим, рифма «слизь — капитализм» была бы намного беднее, чем «слизь — социализм»: у капитализма, чтобы созвучаться со слизью, не хватает свистящих компонентов в начале слова; социализм — другое дело: «слизь — с-ц-лизм» — это впечатляет. Итак, «мраморная слизь». Мало того, что прожилки на полированной поверхности мрамора кажутся пятнами неэстетичной слизи, — еще на нее «мне наплевать!», «мне наплевать!» (настойчивая анафора); из слизистой оболочки гигантского рта, каковым обладал наш ассенизатор-ювелир, энергично извергается, выхаркивается («выхаркнула давку на площадь» — «Облако в штанах») слизь-слюна, в перемешку с соплями, еще больше поганя сопливый мрамор. Поэт словно бы плюёт-сморкается, оскверняя свой собственный мраморный памятник. Эффектно: то вылизывает «чахоточны плевки», то сам лихо плюется, и все это под аккомпанемент своих поразительных рифм.

...Сложился миф: до Октябрьской революции Маяковский гений, автор шедевров, а в советское время заполитизировался, обольшевичился, сочиняя свои «левые марши» и возвеличивая Ленина, тем погубил свой поэтический талант, что (наряду с другими факторами) привело его к самоубийству. Это неправда. «Точку пули в своем конце» он еще до революции решил поставить и этому решению и после нее остался верен. Стихотворческое же мастерство, как можно было убедиться, осталось при нем. И еще. Маяковского порой корят за «сделанность», искусственность его стихов. Не из души вылились (в отличие, например, от есенинских), а придуманы, сконструированы. «Сделанность»? Автор брошюры «Как делать стихи» не ощутил бы это как упрек. Всякая литература, всякая поэзия — «сделана» (либо лучше, либо хуже), и великой драгоценностью явился вклад Маяковского в историю русского стиха.

Контрольные вопросы и задания

1. Что такое метрика и метрическая система? Из каких элементов они складываются?

2. Какие разные значения имеет понятие метра?

3. Что такое ритм? На чем основан ритм в стихе? Можно ли говорить об использовании ритма в прозе?

4. Какие вы знаете основные системы стихосложения?

5. Расскажите об античной системе стихосложения. Какое влияние оно оказало на русскую литературу?

6. В чем своеобразие русского силлабического стиха?

7. На чем основана ритмическая организация тонического стиха?

8. Расскажите об особенностях силлаботонической системы стихосложения.

9. Чем отличается ритм тонического стиха от ритма силла- ботоники?

10. Чем принципиально отличается тонический стих от сил- лаботонического? Назовите русских поэтов, которые чаще других обращались к акцентному стиху.

11. Что такое стихотворный размер? Используя хрестоматии и сочинения поэтов, подберите стихи, написанные основными пятью размерами силлаботонического стихосложения.

12. Как соотносятся понятия метра и размера?

13. Что такое пиррихий и спондей?

14. Почему верлибр не получил в русской поэзии столь же широкого распространения, как на Западе?

15. Кто из русских поэтов применял дольник?

16. Как вы понимаете термин «тактовик»? Какие модификации тактовика вам известны и чем они отличаются друг от друга?

17. Дайте определение строфы.

18. Какова типология строф?

19. Какие виды строф наиболее характерны для русской поэзии?

20. Какова структура онегинской строфы?

21. Что такое рифма? Назовите виды рифм. Приведите примеры.

22. Проанализируйте одно из стихотворений (по выбору) в органической взаимосвязи строфики, ритмики, рифмовки и содержания.

23. Сознавая, что такие-то и такие-то слоги в стихе должны быть безударными, поясните, чем можно оправдать ударность первого слога в следующих ямбе и анапесте: «Нет, объяснись без отговорок»; «Создал песню, подобную стону».

24. Найдите образцы известных вам по русской поэзии стихотворных размеров в нерусских (английских, немецких) стихах. Сравните их с русскими аналогами.

25. Каково происхождение сонета? Сопоставьте «Сонет» Пушкина и «Приморский сонет» Ахматовой, проследите, как (по- разному) варьируются в этих текстах сонетные формы.

26. Найдите точную рифму к слову «сыщик». Если не удастся, пусть вам поможет Обратный словарь русского языка. Научитесь им пользоваться в целях отыскания грамматических рифм.

27. Прокомментируйте слова Лермонтова из «Тамбовской казначейши»: «Пишу Онегина размером», не ограничиваясь при этом только метрическими характеристиками.

28. Переведите на русский язык строчку Шевченко: «Шмим стшам передаю», сохраняя стихотворный размер и порядок слов; обоснуйте возможность акцента на втором слоге второго слова в русском тексте (можно с помощью Словаря языка Пушкина).

29. Дайте стиховедческий анализ пушкинской миниатюры:

Воды глубокие Плавно текут. Люди премудрые Тихо живут,

уделяя внимание характеру метрики, рифмовки, синтаксису.

Литература по стиховым формам

Анализ одного стихотворения. Л., 1985.

Белый А. Символизм. М., 1910.

Бонди С. М. Черновики Пушкина: Статьи 1930—1970-х гг. 2-е изд. М., 1978.

Брюсов В. Я. Основы стиховедения. Метрика и ритмика. М., 1924.

Винокур Г. О. Слово и стих в «Евгении Онегине» // Винокур Г. О. Филологические исследования. М., 1990.

Гаспаров М. Л. Современный русский стих. Метрика и ритмика. М., 1974.

Гаспаров М. Л. Очерк истории русского стиха. М., 1984.

Гаспаров М. Л. Очерк истории европейского стиха. М., 1989.

Жирмунский В. М. Введение в метрику. Теория стиха; Рифма, ее история и теория // Жирмунский В. М. Теория стиха. Л., 1975.

Жовтис А. Л. Стихи нужны...: Статьи. Алма-Ата, 1968.

Илюшин А. А. Русское стихосложение. М., 2004.

Исследования по теории стиха / Отв. ред. В. Е. Холшевников. Л., 1978.

Кенигсберг М. М. Из стихологических этюдов. 1. Анализ понятия «стих» // РЫ1о1оеюа. 1994. Т. I. № 1/2.

Мысль, вооруженная рифмами: Поэтическая антология по истории русского стиха / Сост., автор ст. и примеч. В. Е. Холшевников. 2-е изд., доп. Л., 1987.

Проблемы теории стиха / Отв. ред. В. Е. Холшевников. Л., 1994.

Русское стихосложение XIX в.: Материалы по метрике и строфике русских поэтов / Отв. ред. М. Л. Гаспаров. М., 1979.

Теория стиха / Отв. ред. В. Е. Холшевников. Л., 1968.

Тимофеев Л. И. Очерки теории и истории русского стиха. М., 1958. Томашевский Б. В. Стилистика и стихосложение. Л., 1959. Тынянов Ю. Н. Проблемы стихотворного языка // Тынянов Ю. Н. Проблема стихотворного языка: Статьи. М., 1965.

Федотов О. И. Основы русского стихосложения. Метрика и ритмика. М., 1997.

Харлап М. Г. О стихе. М., 1966.

Шапир М. И. Г)шуег5ит уегеиз. М., 2000.

Шенгели Г. А. Техника стиха. 2-изд. М., 1960.

Эйхенбаум Б. М. Мелодика русского лирического стиха // Эйхенбаум Б. М. О поэзии. Л., 1969.

Якобсон Р. О. Избранные работы. М., 1985.

Учебное издание

Вершинина Наталья Леонидовна, Волкова Екатерина Валерьевна, Илюшин Александр Анатольевич и др.

ВВЕДЕНИЕ В ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ

Учебник для вузов

Ведущий редактор Л. В. Дудник

Редактор И. Е. Савельев Дизайн обложки А. Л. Чириков Художественный редактор Н. С. Антонов Технический редактор Л. А. Данкова Корректор Л. В. Назарова Компьютерная верстка ООО «Бета-Фрейм»

Подписано в печать 18.05.2005. Формат бОхЭО1^ Бумага офсетная. Гарнитура Тайме Усл. печ. л. 26,00. Тираж 3000 экз. Заказ № 532. Общероссийский классификатор продукции ОК-ООб-93, том 2; 953 005 — литература учебная

ООО «Издательство Оникс» 127422, Москва, ул. Тимирязевская, д. 38/25 Отдел реализации: тел. (095) 310-75-25, 110-02-50 1п4егпе4: \у\™.опух.ги; е-таЦ: таП@опух.ги

Издание осуществлено при участии ООО «Издательство АСТ»

ГУН Московская типография №2 Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям. 1290X5. Моек-па. пр. Мира. !05. Тел.: 682-24-91

1 Генетическая критика во Франции. Антология. М., 1999. С. 11.

1 Бонди С. М. Черновики Пушкина. Статьи 1930—1970 гг. М., 1971. С. 3.

2 Гришунин А. Л. Исследовательские аспекты текстологии. М., 1998. С. 66.

3 Бельчиков Н. Ф. Пути и навыки литературоведческого труда: Учеб. пособие для филол. специальностей. 2-е изд. М., 1975. С. 135.

4 Там же.

5 Там же.

6 Громова-Опульская Л. Д. Текст и произведение: связь/противостояние. В рукописи.

7 Каченовский М. Т. О баснословном времени в российской истории // Уч.

зап. Московского ун-та. Ч. 1. М., 1833.

9 Московский телеграф. 1825. № 24. С. 389.

10 Полевой Н. А., Полевой Кс. А. Литературная критика. Л., 1990. С. 308.

11 Минцлов Р. Что такое библиография и что от нее требуется'' // Библиографические записки. 1858. № 12. С. 385.

12 Пиксанов Н. К. Творческая история «Горя от ума». М.: ГИЗ, 1928; М.: Наука, 1971.

13 Бельчиков Н. Ф. Пути и навыки литературоведческого труда: Учеб. пособие для филол. специальностей. 2-е изд. М., 1975. С. 138.

14 Пиксанов Н. К. Творческая история «Горя от ума». М., 1971. С. 16.

15 Лихачев Д. С. Текстология. Краткий очерк. М.; Л., 1964. С. 9.

16 Громова-Опульская Л. Д. Текст и произведение: связь/противостояние. В рукописи.

17 Бахтин М. М. Проблема текста. Опыт философского анализа. // Вопросы литературы. 1976. № 10. С. 123.

18 Гришунин А. Л. Исследовательские аспекты текстологии. М., 1998. С. 36.

19 Спиридонова Л. А. Выбор источника текста // Современная текстология: теория и практика. М.: Наследие, 1997. С. 35.

20 Воспоминания об Анне Ахматовой. М., 1991. С. 134.

21 Гоголь Н. В. Поли. собр. соч.: В 14 т. Б/м.: АН СССР. Т. X. 1940. С. 235.

22 Переписка А. П. Чехова. В 3 т. Т. 1. М., 1996. С. 496.

23 Томашевский Б. В. Писатель и книга. Очерки текстологии // Прибой. 1928. С. 89.

24 Там же. С. 10.

25 Гришунин А. Л. Исследовательские аспекты текстологии. М., 1998. С. 115.

26 Пиксанов Н. К. Творческая история «Горя от ума». М., 1971. С. 21—22.

27 Бонди С. М. Черновики Пушкина. Статьи 1930—1970 гт. М., 1971. С. 6.

28 Библиография художественной литературы и литературоведение: Учебник для библиотечных институтов / Под ред. Б. Я. Бухштаба. Ч. 1. М., 1960. С. 34.

29 Журнал Министерства народного просвещения. 1909. № 12. С. 393.

' См. об этом: Вопросы текстологии: Сб. ст. М., 1957. С. 248—249.

31 Громова-Опульская Л. Д. Основания «критики текста» // Современная текстология: теория и практика. М., 1997. С. 30.

32 Опульская Л. Д. Некоторые итоги текстологической работы над Полным собранием сочинений Л. Н. Толстого // Вопросы текстологии: Сб. ст. М., 1957. С. 268.

33 Пиксанов Н. К. Творческая история «Горя от ума». М., 1971. С. 17.

34 Там же. С. 34.

35 Томашевский Б. В. Десятая глава «Евгения Онегина» // Лит. наследство. Т. 16-18. 1934. С. 413.

36 Пиксанов Н. К. Творческая история «Горя от ума». М., 1971. С. 19.

37 Опульская Л. Д. Эволюция мировоззрения автора и проблема выбора текста // Вопросы текстологии: Сб. статей. М., 1957. С. 100—101.

38 Лихачев Д. С. Текстология. Краткий очерк. М.; Л., 1964. С. 50.

39 Толстой Л. Н. Поли. собр. соч.: В 100 т. Т. 1 (19). М., 2000. С. 6.

40 Барков П. Н. Издание русских поэтов XVIII века. История и текстологические проблемы // Издание классической литературы. Из опыта «Библиотеки поэта». М., 1963. С. 131.

41 Лихачев Д. С. Текстология. Краткий очерк. М.; Л., 1964. С. 51.

42 Библиография художественной литературы и литературоведения: Учебник для библиотеч. ин-тов. Ч. I / Под ред. Б. Я. Бухсштаба. М., 1960. С. 31.

43 Благой Д. Д. Типы советских изданий русских писателей-классиков // Вопросы текстологии: Сб. ст. 1957. С. 14.

44 Пиксанов Н. К. Два века русской литературы. 2-е изд. М., 1924. С. 20.

45 Опульская Л. Д. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1892 по 1899 год. М., 1998.

46 Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Письма. Т. 1. М., 1982. С. 9.

47 Тургенев И. С. Поли. собр. соч. и писем: В 30 т. Письма Т. 1. М., 1982. С. 11.

48 Анненков П. В. Материалы для биографии Пушкина // Пушкин А. С. Соч. Т. 1. СПб., 1855. С. 123.

49 Переписка А. П. Чехова: В 3 т. Т. 1. М., 1996. С. 496.

50 См.: Введение в литературоведение. Литературное произведение: основные понятия и термины: Учеб. пособие / Под ред. Л. В. Чернец. М., 1999. С. 173-175.

51 Страхов Н. Н. Война и мир. Сочинение графа Л. Н. Толстого. Статья 1 // Страхов Н. Н. Литературная критика. М., 1984. С. 288.

52 Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч.: В 30 т. М., 1986. Т. 28. Кн. 2. С. 251.

53 Толстой Л. Н. Собр. соч.: В 22 т. М„ 1984. Т. 17. С. 784.

54 Белинский В. Г. Поли. собр. соч.: В 13 т. М., 1956. Т. 7. С. 311.

55 Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Л., 1977. Т. 4. С. 181.

56 См.: Поспелов Г. Н. Теория литературы. М., 1978. Сам термин «пафос», существующий со времен античной риторики, был использован Гегелем; на отечественной почве был введен в обиход В. Г. Белинским в пятой статье о Пушкине. Подробнее о понятии «пафос» см.: Руднева Е. Г. Пафос художественного произведения. М., 1977.

57 Тюпа В. И. Художественность // Введение в литературоведение. Литературное произведение: основные понятия и термины: Учеб. пособие /Под ред. Л. В. Чернец. М„ 1999. С. 469.

58 Лотман Ю. М. Идейная структура «Капитанской дочки» // Лотман Ю. М. Избранные статьи: В 3 т. Таллинн, 1992. Т. 2. С. 429.

59 Тургенев И. С. Собр. соч.: В 11 т. М„ 1949. Т. И. С. 215.

60 Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 451.

61 Томашевский Б. В. Теория литературы. Поэтика. М., 1996. С. 176.

62 Хализев В. Е. Теория литературы. М., 2002. С. 60—61.

63 Гуляев Н. А. Теория литературы. М., 1985. С. 174.

64 Литературные манифесты французских реалистов. Л., 1935. С. 98.

65 Цит. по кн.: Литературная энциклопедия терминов и понятий / Под ред. А. Н. Николюкина. М., 2001. Стлб. 604.

66 Полевой Кс. А. О направлениях и партиях в литературе // Рус. критика XVIII- XIX вв. М„ 1978. С. 96.

67 Мережковский Д. С. Эстетика и критика: В 2 т. Т. 1. М., 1994. С. 142.

68 Жирмунский В. М. Введение в литературоведение. СПб., 1996. С. 419.

Тимофеев Л. И. Очерки теории и истории русского стиха. М., 1958. Томашевский Б. В. Стилистика и стихосложение. Л., 1959. Тынянов Ю. Н. Проблемы стихотворного языка // Тынянов Ю. Н. Пробле­ма стихотворного языка: Статьи. М., 1965.

Федотов О. И. Основы русского стихосложения. Метрика и ритмика. М., 1997.

Харлап М. Г. О стихе. М., 1966.

Шапир М. И. ишуегеиш уегеиз. М., 2000.

Шенгели Г. А. Техника стиха. 2-изд. М., 1960.

Эйхенбаум Б. М. Мелодика русского лирического стиха // Эйхенбаум Б. М. О поэзии. Л., 1969.

Якобсон Р. О. Избранные работы. М., 1985.

Учебное издание

Вершинина Наталья Леонидовна, Волкова Екатерина Валерьевна, Илюшин Александр Анатольевич и др.

ВВЕДЕНИЕ В ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ

Учебник для вузов

Ведущий редактор Л. В. Дудник

Редактор И. Е. Савельев Дизайн обложки А. Л. Чириков Художественный редактор Н. С. Антонов Технический редактор Л. А. Данкова Корректор Л. В. Назарова Компьютерная верстка ООО «Бета-Фрейм»

Подписано в печать 18.05.2005. Формат бОхЭО1^ Бумага офсетная. Гарнитура Тайме Усл. печ. л. 26,00. Тираж 3000 экз.Заказ № 532. Общероссийский классификатор продукции ОК-ООб-93, том 2; 953 005 — литература учебная

ООО «Издательство Оникс» 127422, Москва, ул. Тимирязевская, д. 38/25 Отдел реализации: тел. (095) 310-75-25, 110-02-50 1п4егпе4: \у\™.опух.ги; е-таИ: таП@опух.ги

Издание осуществлено при участии ООО «Издательство АСТ»

ГУН Московская типография №2 Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям. 1290X5. Москва, пр. Мира. !05. Тел.: 682-24-91