Невербальный мир Востока

«Прекрасное, если оно совершенно, не терпит многословия»[58], - говорил Рабиндранат Тагор. И этот принцип, во всей его метафизической глубине, можно считать центральным для мировоззрения Востока, утверждающего эстетическое единство столь различных национальных традиций, коими являются буддизм, даосизм и ислам.

Если анализировать китайскую культуру в целом, то и она во многом солидарна с ведийской системой, и её менталитет по главным мировоззренческим параметрам является прямой противоположностью рационалистическому менталитету Западной Европы. Противники этой точки зрения часто апеллируют к конфуцианству, которое, на их взгляд, представляет собой вполне рациональную модель мира и общественных отношений. С этим можно согласиться лишь отчасти (да и то, с весьма большой натяжкой). Конфуцианство никогда не претендовало, да и не могло претендовать на универсальное мировоззрение; оно есть лишь социально-нравственное учение, регулирующее нормы общественного поведения. Не случайно, что для решения более сложных мировоззренческих вопросов, китайской культуре понадобилась более универсальная система ценностей, функцию которой выполнил даосизм, а затем - и буддизм[59].

Вообще, факт того, что Китай принял буддизм в качестве официальной доктрины, и увидел в нем органичный элемент синкретического единства трех религиозно-философских систем (сань цзяо), дает нам полное право рассматривать китайскую культуру как культуру восточного типа. Бытовая «практичность» китайцев - слабый аргумент в защиту взгляда о, якобы, присущем китайцам, рационалистическом мироотношении. Практицизм этой нации пропитан не только духом конфуцианства, но и имеет глубокие мистические корни.

Даосская концепция в своем первоначальном, классическом виде, как она была сформулирована Лао-Цзыв его выдающейся поэме «Дао де цзин», поражает своей эстетичностью и духовной близостью к ведийской и буддистской литературе (напомним, что даосизм возник и распространился в Китае задолго до проникновения буддизма). Подобно Будде, Лао-Цзы любит повторять мысль о том, что подлинная мудрость не есть знание, подлинное Слово - не есть изречённость. «Мудрый <...> руководствуется знанием без слов»[60]. «Другим же говорит только: “Освободитесь от своих познаний”»[61]. «Знающий не тот, кто много знает, тот, кто много знает, тот не знает»[62]. Даосизм учит видеть сердцем, отстаивая примат эмоционально-эстетического переживания перед интеллектуальным созерцанием. Ограниченность слов и умозаключений, их условность способны ввести человека в заблуждение. Для сравнения приведем отрывок из индийской Ланкаватара-сутры: «...Словесные построения не способны описать высшую реальность, потому что внешние объекты со всеми их многочисленными индивидуальными качествами не существуют, а лишь, как признаки, возникают из глубин Ума. Поэтому, Махамати, ты должен избегать каких бы то ни было словесных построений»[63].

Также как и в буддистской традиции, вопрос о познании бытия не может быть решен путем логических рассуждений: это прерогатива духовного переживания. «Остывание», «угасание» разума, преодоление субъектно-объектных отношений: всё это - неотъемлемые условия восхождения к абсолютной истине, как в буддизме, так и в даосизме. «Видеть - не значит просто смотреть, но значит пребывать в покое, слившись с окружающим»[64] - наставляет Лао-Цзы. Даосизм солидарен с буддизмом, который в целях освобождения требует от человека усилий, направленных на преодоление зависимости от собственной субъективности, своего «Я», чувственных наслаждений и физического мира. Лао-Цзы учит: «Обретешь легкость только тогда, когда избавишься от привязанности к тому, что имеешь»[65]. Как это созвучно учению Будды! И еще из «Дао де цзин»:

Освободившись от привязанностей

и страстей, придешь к покою,

и тогда вся Поднебесная утихнет сама

собой.[66]

Здесь мы сталкиваемся с еще одной общей чертой даосизма и буддизма, а именно, со специфическим отношением этих мировоззрений к сущности человеческого действия. Для даосизма этот вопрос оказался необычайно принципиальным. Так называемая проблема недеяния занимает центральное место как в творчестве самого Лао-Цзы, так и его учеников. Однако необходимо правильно интерпретировать этот принцип. Под «недеянием» Лао-Цзы понимал не отрешение от всякого действия, а лишь недопустимость некоторой активности, противоречащей космическому закону - Дао, Великому Образцу[67]. Цель человека - понять естественное течение бытия, слиться с Дао и согласовать свои действия с ним:

Познав Великий Образец, коему следует весь мир,

следуй ему и не причинишь себе вреда, но

достигнешь мира, согласия и полноты.

Пребывая в неподвижности созерцания, я

странствую в запредельном,

и чувство радости наполняет меня. Ведь Дао -

это то, что находится

за пределом слов.[68]

Недеяние - это действие, лишенное эгоистической заинтересованности, исходящее из знания естественного закона космоса. Схожий мотив пронизывает всю эстетику индуизма, направленную на вслушивание в бытие и обретение актуального тождества между Брахманом и Атманом. Буддизм также предполагает деятельность, очищенную от субъективной привязанности. Но, пожалуй, с наибольшей последовательностью и эстетической выразительностью эта мысль проводится в «Бхагавадгите». Комментируя Гиту, С. Радхакришнанзаключает: «Деятельность без желания и без корысти, только ради мира и бога, не связывает нас»[69].

Убеждение в необходимости отказа от субъективности и выхода за пределы логики и слов во многом свойственно и арабско-мусульманской культуре. Ислам оказался необычайно восприимчив к идее эстетико-мистического созерцания. Эта черта арабо-мусульманской психологии позволила исламу найти свих приверженцев на Среднем и Дальнем Востоке. В этом смысле чрезвычайно показателен тот факт, что исламу удалось завоевать значительную популярность в Индии (мусульманская община в этой стране занимает второе по численности место после индуизма, значительно опережая христиан, сикхистов, джайнистов и даже буддистов).

Абу Хаййан ат-Таухидив своих «Диалогах» приводит интересный спор между Маттой, апологетом эллинистической философии и логико-рационального способа мироотношения, и Абу Саидом, приверженцем традиционно исламского мировоззрения. Матта убеждает своего собеседника: «Разве ты не видишь, что «4+4» у всех народов равно восьми, и так далее?». На что Абу Саидему резонно возражает: «Если бы искомое разумом и выражаемое словом во всех своих разновидностях, во всем своем разнообразии было бы так просто, как «4+4», то спорить было бы не о чем...» [70].

Мистическая тенденция в исламе пронизывает всю историю его существования. Суфизму (мистическому направлению в исламе) уже более двенадцати столетий; он оказал и продолжает оказывать мощное влияние на мировоззрение практически всех мусульман, как на хариджитов, так и на сунитов и шиитов[71]. Трудно переоценить в мусульманстве роль суфия Абу Хамид аль-Газали, отстаивавшего в своём фундаментальном труде «Воскрешение наук о вере» идею экстатического слияния с Абсолютным и доказывавшего невозможность рационалистического познания бога и сущего. Еще один суфий, Шихабаддин Сухраварди, разрабатывает целое учение об ишрак (божественном озарении), в котором мы встречаем столь характерую для Востока идею о необходимости достижения актуального тождества между «Я» и мировым разумом путем медитации, самоуглубления и интуитивного созерцания.

Крайне интересную трактовку мираджа (вознесения) дал суфий Абу Йазид аль-Бистами: «...Я стал птицей, чьим телом было Единство и чьими крыльями была Бесконечность, и я продолжал лететь в воздухе Высшей сущности, пока не проник в сферу Очищения и взору моему не предстало поле Вечности, и я не увидел там древа Единства. И, посмотрев, я увидел, что я сам - всё это. Тогда я воскликнул: «О Господь, я замкнут в себе, и не могу достичь тебя, и не могу избавиться от моей самости. Что мне делать?» Для того, чтобы высвободиться от своей самости Аллах рекомендует Абу Йазидуследовать за Мухаммадом[72].

Эстетика Востока - это эстетика особого рода, которая в качестве органичной своей составляющей впитала мистическое понимание сущего. Образы, создаваемые мусульманской культурой, приближают человека к духовному, трансцендентному, лишенному конкретной чувственной формы. Отсюда - строжайший запрет на изображение человека, животных, Бога, вообще мира в его предметно-эмпирической ипостаси. Мировоззренческий смысл запрета на изображение ислам почерпнул из древнейших традиций арабской культуры, причем как непосредственно, так и через иудаизм (который, как известно, выстраивал тексты Торы, Каббалы, Ветхого Завета, опираясь на культуру древнеарабского мира[73]).

Искусство арабо-мусульманской культуры как бы всё время подчеркивает символизм и иллюзорность вещного мира. Мир изменчив и непостоянен - неизменяем и постоянен лишь Бог, который не имеет конкретно-чувственного облика. Зачем отвлекать своё внимание на созерцание художественных произведений, если мир суть величайшее художественное полотно, полное образов и символов? Какой смысл запечатлевать предметно-чувственные формы, если сущность бытия лежит за их пределами? В ортодоксальной мусульманской философии и Коране утверждается текучесть и фрагментальность чувственного мира, что, безусловно, роднит исламскую концепцию бытия с буддистским взглядам на мир как «колебание дхарм». «Для мусульманского теолога, - пишет исследователь исламской культуры Л. Масиньон, - время не имеет протяженности, <...> существует только последовательная цепь мгновений...»[74]. Эту цепь мгновений невозможно передать реалистичной или натуралистичной манерой письма. Реальная вещь не тождественна себе; она не более, чем знак, символ самой себя. Рассказывают, что однажды художник спросил мудреца Ибн Абаса: «Я не могу больше рисовать животных?» И тот ответил: «Можешь, но лишь их головы, чтобы они не походили на живых существ, или старайся, чтобы они напоминали цветы»[75]. Анализируя художественное творчество мусульманского мира, профессор Е. Г. Яковлевзамечает: «Образ в этом искусстве (в широком смысле) был полисемантичен, предельно обобщен, жил часто на грани с абстракцией, существовал более как знак, как орнаментально разукрашенное произведение, нежели как достоверный, конкретно-чувственный, изоморфный феномен. Именно эту особенность «восточного» художественного мышления глубоко почувствовал и понял ислам, сделав звучащее и начертанное слово, и декоративно-прикладное искусство ведущими в системе искусств, обслуживающих его. Именно это дало ему возможность и жестко ограничить воздействие искусства на человека, и в то же время проникнуть в его эмоциональный мир, быть в той или иной степени адекватным его художественной потребности»[76].

*** *** ***

В силу своей незавершенности, культура Востока всегда открыта для продолжения. После каждой философской доктрины следует безмолвное многоточие. И в этом многоточии, в этой несказанности мы приоткрываем занавес над великими тайнами бытия. Культура Востока устремлена в космос, туда, где нет и не может быть окончания; туда, где растворяются значения слов и не имеют силы законы пресловутого «здравого смысла». В этой бессловесности мы обретаем себя и Бога.