Что такое топонома и топономика

 

Знаковый характер движения, выраженный в направлении движения и чрезвычайно важны для понимания всех процессов, происходящих в сфере общения, зафиксирован в на­шей речи, которая, если вслушаться, сводит все, даже самое слож­ное, к элементарным двигательным актам, чаще всего к простым пе­ремещениям «пешехода».

Судите сами: мы идем по жизни тем или иным путем, можем за­блуждаться, выбирать правильное направление в решении задачи или свернуть с него; мы можем встретиться с трудностями, после чего уйти от них или, наоборот, пойти напролом; наша жизнь полна

падений и подъемов; мы ходим вокруг да около; ведем других за собой или плетемся в хвосте; часто нам надо осмотреться, чтобы потом отступить и сделать решающий шаг вперед...

Но вот что особенно любопытно: существуют просто фанта­стические случаи, подобные поступку барона Мюнхгаузена, подняв­шего самого себя за волосы. Так, мы оказывается способны поста­вить себя на место другого человека, и даже на его точку зрения; возвысить себя в собственных глазах и совершить иные, не менее удивительные поступки, например пройти мимо удачи или войти в чье-то положение.

Обилие понятий, связанных с движениями, говорит о древности приведенных выше словосочетаний и переносит нас в тот далекий период диких кочующих племен, когда все перечисленные здесь и подобные им образные «пешеходные» понятия понимались букваль­но. Можно предположить, что в начале человеческой цивилизации все нынешние «пространственные иносказания» имели буквальный смысл. Затем, не меняясь по существу, их стали относить к все бо­лее сложным жизненным процессам.

На отражение этих моментов в нашей речи обратил внимание еще МАЧехов, приводя такие примеры: «Прийти к заключению, коснуться проблемы, порвать отношение¹, схватить идею, ускользнуть от ответ­ственности, впасть в отчаяние, поставить вопрос и т.д. О чем говорят эти глаголы? О жестах, определенных и ясных. И мы совершаем в ду­ше эти жесты, скрытые в словесных выражениях...» [32].

Доказательство тому, как прямое значение слов может приобре­тать статус психологического иносказания можно найти у К.Юнга: «У пациента, который, к примеру, столкнулся с непереносимой си­туацией, может развиться спазм при глотании: "он не может это про­глотить". В сходных условиях психологического стресса другой па­циент получает приступ астмы: он "не может дышать атмосферой дома". Третий страдает от паралича ног: "он не может ходить", т.е. "не может больше идти". Четвертый, которого рвет во время еды, "не может переварить" какой-то неприятный факт. Можно проци­тировать много примеров подобного рода» [34]. Обратите внима­ние, даже истерический паралич ног может иметь в своей основе пространственно координированное, «пешеходное» иносказание — «я больше не могу идти по жизни!».

Следует заметить, что М.А.Чехов еще не отличал друг от друга выражения, отразившие перемещения самого себя в пространстве и потому более архаичные («прийти к заключению»), от словосочетаний, отразивших операционную деятельность и потому более поздних по образованию («порвать отношения»).

Если вслушаться в нашу речь еще внимательней, то станет очевидно, что пространственно координированными для нас явля­ется не только большинство словосочетаний, и не только специаль­ные слова, но и каждое слово, перед которым стоит предлог или в состав которого входит приставка — все эти «над» и «на», «за» и «перед», «из» и «из-за», «от», «к», «с»...

В данной работе поставлен вопрос о некоторых самостоятельных психологических значениях векторов (направлений). Иными сло­вами, как мы уже отметили, предполагается, что основное значение имеет не та или иная форма жестового движения, но его конкретная координация по осям трехмерного пространства.

Человек существует одновременно как бы в двух пространствах: физическом и психологическом. Пространство физическое — без­граничное реальное пространство, где человек существует как физическое тело. Пространство же психологическое — это простран­ство, в котором проходит та или иная деятельность человека, огра­ниченное пределами этой деятельности.

Определение второго вида пространства требует пояснения. В дан­ном случае понимается конкретная жизнедеятельность, обычно какое-либо дело, происходящее в определенном пространстве. Возьмем крайние случаи. Психологическое пространство, например, лесника ограничено границей леса, а ювелира — крошечной границей поверх­ности кольца или серьги. Психологическое пространство, разумеется, включает в себя не только трудовую деятельность, но и досуг.

Психологическое пространство в сфере искусства — это сцена, киноэкран, арена цирка, полотно картины, декоративно украшен­ная стена здания и т.д. Его более сложная разновидность — худо­жественное пространство¹.

Любое психологическое пространство всегда ограничено (это один из его главных признаков), к примеру, пределами комнаты, сту­денческой аудитории, театральной сцены и т.д. Не случайно быту­ют такие выражения как «круг деятельности», «границы деятель­ности», «пограничные дисциплины», «ограничение свободы» и т.п. Пусть часто это иносказания, но основа их — конкретные границы психологического пространства. Иначе говоря, превратить обычное пространство в психологическое достаточно просто. Для этого сто­ит только обозначить границы или, по крайней мере, условиться с кем-либо об их существовании.

 

¹ Художественное пространство (разновидность психологического пространства) — пространство, ограниченное конкретной художестве!той деятельностью, например полотно картины или киноэкрана, сцена, арена цирка и т.д.

Очевидно, что если тот или иной процесс проходит вграницах психологического пространства, мыможем внутри них определить пространственные координаты такого процесса. Разумеется, гра­ницы и координаты психологического пространства также психо­логичны.

Иными словами, каждый из нас ивсе мывместе существуем как бы в двух сферах. Первая из них —обычная, земная, координаты которой (высота, широта, глубина) ничего кроме себя самих не значат; вторая: —тоже конкретная, наблюдаемая сфера имеет неко­торую знаковую природу, ее координаты уже приобретают опреде­ленное смысловое значение, становятся знаками. Так, эта страница одновременно является илистом бумаги, неравномерно намазан­ным краской, итекстом, содержащим информацию.

Любой визуальный невербальный знак, например жест (условно изобразим его звездочкой), как илюбой наблюдаемый объект, может быть с достаточной точностью скоординирован потрем основным осям трехмерного психологического¹ пространства (рис. 1и 2).Местом пе­ресечения этих координат является субъект визуального невербаль­ного высказывания (субъект, в данный момент использующий знак).

«Каждый человек есть как бы центр воображаемой окружности. Он мыслит или от себя, или по отношению к себе. Он сам — отправная точка всех своих проявлений и конечная точка всех своих восприятий. Или от центра к окружности, или от окружности к центру, —другого направления нет ни вфизической, ни в душевной, ни вумственной деятельности человека. Между этих двух деятельных состояний есть третье, —спокойное равновесие, сосредоточие центра в самом се­бе», —писал С.М.Волконский.

¹ Далее, говоря о пространстве, мы будем иметь в виду только его психологическую сферу.

Разумеется, направления различных по форме движений в пре­делах указанных координат могут совпадать (кпримеру, направле­ние прогулки и направление взгляда), и наоборот, одинаковые по форме движения часто не совпадают (например указательные жес­ты в разных направлениях). Но в любом случае мы с уверенностью можем выделить «звездочку» — конечный пункт знакового движе­ния, его значимую цель.

Эта цель знакового движения (значимое местоположение) и есть основной, базовый визуальный невербальный знак, который ну­ждается в самостоятельном терминологическом определении. Пред­лагается дать ему название — топонома¹ (от греч. топикос, — место, местность). На рис. 2 звездочкой обозначена одна из топоном. Од­на и та же топонома как конечный пункт знакового направления движения может принадлежать кому угодно и не зависит от того, каким образом на нее указывают (позой, жестом, взглядом и т.п.).

Приступив к изучению природы топоном, мы можем попытать­ся, во-первых, проанализировать общие законы взаимосвязей топо­ном, во-вторых, определить характер их самостоятельных значений и, наконец, с учетом первого и второго, рассмотреть процесс вос­приятия топоном человеком. Все это, по мнению автора, может яв­ляться предметом изучения самостоятельной дисциплины — «топономики».

Как морфема является элементарно значимой частицей речи, так топонома — элементарно значимая часть визуального невербаль­ного языка.

Если топонома — знак, то каково его значение? Значение топономы заключается в совокупности ассоциаций², разного рода про­шлых переживаний, связанных у человека с тем или иным локаль­ным местом в пространстве.

В статье «Как я стал режиссером» (1945 г.) С.М.Эйзенштейн пи­сал о том, что он «...усвоил то первое положение, что, собственно, научным подход становится с того момента, когда область исследо­вания приобретает единицу измерения». Наш подход к структуре психологического пространства потому может быть близким к научному, что ему в этом помогает выбранная нами единица изме­рения — топонома.

Впервые догадку о существовании топоном высказал М. А.Чехов: «В воздухе остаются живые формы от движений моего тела... Еще

¹ Термины «топонома» и «топономика» введены автором — А.Б.

²Ассоциация (в психологии) — связь, образующаяся между двумя или более ощущениями, а также между представлениями, восприятиями и т.д., объединяющая их в единый ассоциативный комплекс.

глубже и тоньше овладеете вы характерностью роли, если к создан­ному вами телу присоедините и воображаемый центр... Даже вне пре­делов тела можете вы вообразить центр. Для Гамлета, Просперо или Отелло, например, вы можете поместить его перед телом. Для Санчо Пансы — сзади, пониже спины, и т.п.

Найдя воображаемое тело и центр и вжившись в них, вы замети­те, что они становятся подвижными и способными меняться в зави­симости от сценического положения. Вы заметите, что не только вы играете созданными вами телом и центром, но и они играют вами, вызывая новые душевные и телесные нюансы в вашем исполнении...

Вы готовите роль Дон Кихота... [Его] центр — сияющий, малень­кий, беспокойный, горячий — вращается высоко-высоко над его го­ловой...

[Враг приближается и] центр уходит все выше и выше...

[Дон Кихот нападает]. В мгновение ока центр падает вниз и за­стывает в верхней части груди, спирая дыхание!

Прыжок на врага, и центр, теперь маленький, темный как мяч на резинке, летает вправо и влево, вперед и назад. Вслед за ним мечет­ся рыцарь, то пригибаясь всем телом к земле, ширясь в плечах, то на мгновение худея и устремляясь вверх на цыпочках...» [36].

Очевидно, что если бы мы захотели отобразить все возможные центры такого рода — топономы, то изображенное на рисунке 2 про­странство было бы заполнено ими полностью, образуя континуум¹ топоном. При этом мы бы обнаружили, что часть топоном конти­нуума расположена непосредственно на каждой из трех осей, изо­браженных на рис. 3.

Рис.3

Иными словами, местоположение большинства топоном внутри пространства может быть определено по другим менее численным топономам, расположенным непосредственно на линии координат.

¹ Континуум — совокупность всех точек.

Таким образом, одну часть топоном можно отнести к координируе­мым, а другую — к координирующим.

Мы встречаемся со следующими типами координирующих то­поном: вертикальной, сагиттальной, горизонтальной и одной центральной. При этом координирующие топономы каждого типа подразделяют на шесть групп: верхние, нижние, передние, задние, правые и левые. Различие значений топоном внутри каждой груп­пы определяется лишь степенью удаленности каждой из них от цен­тральной топономы.

Координирующие топономы — это особые знаки, не имеющие формы. Они условны и невидимы точно так же, как и линии коор­динат, которые они образуют. И подобно тому, как изображение осей координат — это фиксация некоторой общей договоренности об ори­ентирах окружающего человека пространства, так и изображение их составляющих топоном есть не более, чем условное изображение основных стереотипов психологии восприятия пространства, свя­занного у нас с такими понятиями как «вверху», «внизу», «сзади», «спереди», «справа» и «слева».

В отличие от координирующих топоном (назовем их основны­ми), координируемые топономы (простые) всегда приобретают ту или иную конкретную форму визуального невербального знака: жес­та, взгляда, архитектурной детали, живописной композиции и т.д. Очевидно, что в объемном пространстве каждой простой топо­номе могут соответствовать 3 основные (см. рис. 2).

В пределах коммуникационной плоскости простой топономе бу­дут соответствовать всего 2 основные.

И наконец, если процесс общения происходит только по одной оси, то простой топономе будет соответствовать всего 1 основная. При этом они будут занимать одно общее для них место в коммуникационном пространстве, совпадая по своему значению. Иными словами, распо­ложенный, например, в левом нижнем углу картины объект любой формы (фигура человека, цветок и т.п.) будет иметь стереотипное значение левого нижнего угла или значение тех, общих для всех людей ассоциаций и переживаний, связанных с понятием «левый нижний угол». К слову говоря, это место в картинах большинство профессио­нальных художников считают тяжелым, мрачным и т.п.

Простые топономы — это элементарные невербальные знаки, ле­жащие в основе всех видов и форм невербальной визуальной ком­муникации. Их значение определяется по положению относитель­но основных топоном, а значение последних — направлением и степенью удаленности от центральной топономы.

Подводя итог сказанному, можно сделать два основных предпо­ложения.

/ 22

Первое: у одинаковых по форме невербальных знаков с разными топономами невербальное значение не совпадает.

Второе: у разных по форме невербальных знаков с одинаковыми топономами невербальное значение совпадает.

Язык, основанный на особых значениях координат трехмерного пространства, еще очень мало изучен, хотя к разгадке его в свое вре­мя уже приблизился великий художник Леонардо да Винчи, кото­рый указывал на принципиальную смысловую важность того, где именно (а не каким образом) на полотне картины изображены фи­гуры людей.

В начале нашего века решением проблемы знаковости простран­ства и динамики поведения человека занимался упомянутый нами ранее С.М.Волконский, предложивший свести структуру простран­ственно-знакового поведения человека к трем направлениям дви­жения: концентрическому — к себе, эксцентрическому — от себя и нормальному — промежуточному.

В середине нашего века Н.Тарабукин путем статистического ана­лиза пришел к выводу, что каждое из четырех направлений дви­жения по двум диагоналям живописного полотна и сцены несут самостоятельную, отличную друг от друга знаковую нагрузку.

До сих пор единственной знаковой системой, лежащей в основе на­шего мышления, считалась речь. Однако в последнее время все чаще можно встретить предположения и об иной, альтернативной форме мыслительных процессов. «Особенности компенсации дефекта про­странственного восприятия подводят нас к обсуждению вопроса о су­ществовании не только вербального мышления... но и возможности невербального, наглядного визуально-пространственного мышле­ния...», — читаем мы у В.Корчажинской и Л.Поповой [17]. Об этом же еще раньше писал и С.МЭйзенштейн: «Думаешь всей полнотой сво­его "Я". Еще Золя кричал: "Кто сказал, что думают одним мозгом!.. — Всем телом думаешь"... Такое состояние мышления, когда содержа­нием его является только двигательный акт» [37].

Главную цель данной работы, как и других исследований в об­ласти топономики, можно свести к следующему: 1) изучение топо-номики позволит еще больше приоткрыть завесу над процессом мышления «без слов»; 2) изучение невербального пространствен­ного языка поможет нам лучше понимать друг друга во всех сферах коллективной деятельности.

По мнению автора, знание алфавита невербального визуального об­щения как основы всех визуальных видов искусства, поможет раскрыть некоторые тайны художественного творчества и его восприятия.

Следуя мысли С.М.Эйзенштейна о том, что в конкретизации «не­досказанных ощущений» всегда следует «обращение к закономер-

ности становления, течения и воздействия пространственных и пла­стических форм» [33], мы и будем рассматривать природу «очело­веченного» пространства этих трех фаз: становлении, течении и воз­действии. При этом наша задача вывести эти фазы из области бес­сознательного, сделать их явными, определив их главные законо­мерности.

Важнейшее и основное предположение, на котором строится дан­ная работа, заключается в том, что в своем становлении основа то-пономики — трехмерная система координат очеловеченного про­странства — проникает в подсознание человека не сразу, но с оп­ределенной очередностью.

При этом топономный мир для новорожденного является одно­мерным. Для более старшего ребенка — двухмерным. И только пси­хологический мир взрослого существует в полноценном, объемном трехмерном очеловеченном мире.

По современному толкованию, психика — это форма активного отображения субъектом объективной реальности, а точнее, каждо­го объекта этой реальности. Но все такие объекты существуют во времени и пространстве, которые есть ни что иное, как такие же объ­екты. О том, как отразилось в нашей душе пространство, в которое мы погружены, и рассказывает эта книга.

Первый этап любого творческого процесса — это ни что иное, как тот самый подсознательный процесс, ко­торый протекал в наших душах, когда мы были детьми.

М.А. Чехов

первая часть, топономика вжизни

Глава 1.ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ВЕРТИКАЛЬ

Первое

знакомство с

психологическим

пространством

Новорожденный человек почти слеп: острота зрения у него всего 0,01. Это означает, что все обозримое младенцем пространство имеет в диаметре не более 1 метра. Остальное — teггa incognita. К концу первого года острота зрения ребенка все еще мала — всего 0,1. Лишь к пяти годам она приближа­ется к 1,0. Окружающее ребенка обозримое пространство по мере развития расширяется постепенно.

В самом начале жизни младенцу дано запоминать только тех лю­дей и предметы, что приближены вплотную. В этот период он спо­собен, согласно врожденным программам поведения, лишь пассив­но реагировать на происходящее вокруг.

На этапе, когда о взаимодействии ребенка с внешним миром го­ворить еще не приходится, а есть только воздействие окружающей среды , его внимание и ожидания целиком направлены вверх.

Свет, утоление голода и жажды, ласковые интонации материн­ского голоса, избавление от мокрых пеленок — все является сверху. В это время понятия «МИР» и «Я» в восприятии младенца совпа­дают, а наблюдаемое им пространство является как бы точечным.

В первое же мгновение после рождения на ребенка обрушивают­ся три стихии — ослепляющий свет, обжигающий легкие воздух и тяжесть собственного тела. Если адаптация глаз и дыхания проис­ходит быстро, то стремление хоть как-то преодолеть силу земного тяготения долго еще не сможет быть удовлетворено.

Достаточно большой отрезок времени ребенок не отделяет себя от взрослого. Перерезание пуповины — еще не окончательный акт отделения матери от младенца. Нельзя забывать, что материнское молоко есть одновременно часть двух тел: пища для ребенка одно­временно неотделима от тела матери и от своего собственного. Да­же при искусственном вскармливании бутылочка с соской воспри­нимается как связующее звено. Любой насильственный отрыв от

матери, от запаха и тепла ее тела переживается как катастрофа. От­куда ребенку знать, что эта разлука не вечна? Первое смутное ощу­щение, что в мире существую «Я сам по себе» начинает складываться с первым чувством дискомфорта, которое совпадает с понятием «низ». С первых попыток удержать в вертикальном положении го­лову, когда малыша впервые кладут на живот, начинается знаком­ство с низом и ощущение верха и низа как некоторых противопо­ложностей. Осваиваются два направления движения: «к» и «от».

В данном случае, отстранение от низа отличается от устремле­ния вверх тем, что внимание ребенка сосредоточено на преодолении силы тяготения, как бы ухода, избавления от нее. При этом младе­нец испытывает много неприятностей: некая «злая сила» утыкает его носом вниз, темнеет в глазах, становится трудно дышать, из по­ля зрения исчезают знакомые объекты... Короче говоря, здесь набор стрессов не меньше, чем при рождении.

Единственный путь избавления от этого кошмара направлен в сторону противоположную этой силе — вверх. Только здесь желан­ный свет и свободное дыхание, добытые тяжким трудом, обретают­ся вновь.

С этого момента верх и низ не только становятся в тот же ряд парных ощущений, что голод — сытость, боль — комфорт, но и об­ретают свои признаки: все хорошее вверху и все плохое внизу.

Известно, что для закрепления условных рефлексов ребенку в первые месяцы жизни нужно не менее ста повторяющихся связей. Совпадения во времени между сигналами от вестибулярного аппа­рата и ощущениями верх — комфорт и низ — дискомфорт как раз и относятся к тем повторениям, которые формируют устойчивую ус­ловно-рефлекторную вертикальнуо связь. При этом необходимая сотня таких повторений по вертикали набирается гораздо быст­рее, чем в случаях контакта взрослого с ребенком по другим осям пространства.

Все основные функции (передвижение, питание, избавление от опасности и т.п.) у человеческого детеныша родители берут на себя, и потому решение всех этих проблем приходит к малышу сверху.

Для беспомощного главное — помощь. Это для нас, взрослых, все называющих и понимающих, помощь и верх — разные слова и вроде бы разные понятия. Для младенца же эти понятия соединены в одно.

Отстранение от низа как трудная и далеко не всегда успешная борьба с земным тяготением долго еще будет связано с большим на­пряжением мышц: сначала в удержании головы, затем при перево­рачивании со спины на живот и с живота на спину, в попытке само­стоятельно сесть и сидеть без поддержки и, позднее, в желании встать и удерживаться на ногах. Этот нелегкий труд, который в начале ка-

ждого такого этапа часто оказывается безрезультатным, с этого мо­мента и на всю жизнь остается в подсознании как путь борьбы «вер­ха» (Рай) с «низом» (Ад). Характерно в этой связи меткое замечание С.М.Эйзенштейна: «Я думаю, что в нас глухо и не сформулирован-но, но очень интенсивно звучат отклики на то, что можно было бы назвать «пафосом истории нашего распрямления... Полюсом вер­тикального стояния, противоположным по отношению к ползаю­щему на четвереньках, служим мы сами, когда тверды на ногах» [37].

Первое преодоление тяжести — удержание головы — предостав­ляет сразу же массу преимуществ: возможность повернуть ее в сто­рону прикосновения, хорошо определить направление звука в про­странстве, проследить взглядом за движущимся в разные стороны предметом, т.е. сразу и уже без особых усилий удовлетворить свои инстинктивные ориентировочные потребности.

Первый успех в удержании головы в положении лежа на животе — это первый акт самоутверждения, победа над низом. Так образуется одна из важнейших ассоциативных вертикальных связей, сохраняю­щаяся у каждого из нас на всю жизнь. Как и прочнейшая ассоциативная связь низа с отрицательными эмоциями, а верха с положительными.

В раннем детстве всякая вещь являет собой не что иное, как со­вокупность лишь тех признаков, которые познаются малышом при непосредственном контакте. Так как ему ясны только утилитарные признаки предмета, совершается элементарный одномерный анализ: вкусный — невкусный, громкий — тихий, яркий — тусклый и т.п. Хотя впоследствии такой анализ и становится болес сложным и мно­гомерным, реакция в своем пространственном выражении остается одномерной и сопровождается инстинктивным прямолинейным вертикальным движением к благоприятному объекту вверх или по­иском с надеждой встретить его исключительно там.

Достаточно долгое время ребенок уверенно ориентируется лишь в одномерном ассоциативно-вертикальном мире своей зависимости от взрослых. Фатальная зависимость от верха, т.е. полная невозможность достичь его без посторонней помощи, получает свое дополнительное подтверждение. По верному наблюдению С.М.Волконского, угроза сознательная — от начальника к подчиненному — выражается движе­нием головы сверху вниз. Угроза беспомощная направляет голову сни­зу вверх. Посмотрите на детей, когда они грозятся: «Я тебе задам!»[6].

Но вернемся к развитию ребенка. Вертикаль являет собой един­ственное пока измерение, в котором ребенок 6-месячного возраста соотносит свои ощущения с внешним миром.

Начиная с периода «гордо поднятой головы» формируются пер­вые признаки будущего homo sapiens: ребенок различает некоторые го­лосовые интонации, формируется произвольнос управление своим го-

лосом (появляется звук «м»), начинает развиваться общение с помо­щью жестов, игры становятся более длительными и постоянными (ма­нипуляция игрушками, поиск упавшей игрушки и т.д.).

Но не забудем, что для достижения всего этого богатства прояв­лений собственного Я, малышу вначале необходимо совершить тяжелую работу — отстраниться от низа. Продолжают крепнуть связи: верх — свет, низ — мрак, верх — комфорт, низ — диском­форт, верх — помощь, низ — беспомощность и т.д.

Ощущение себя во внешнем мире на первом этапе после рожде­ния доминирует по вертикали. Все жизненно важные явления за­крепляются в подсознании на уровне ассоциаций и условных реф­лексов, как бы размещаясь по этой координате. Не стоит забывать, что детство проходит при постоянном «задирании головы». Снис­ходительность (вниз схождение), при всем своем унижающем значении, остается ведущим вектором общения взрослых с ребен­ком в течение 14—16 лет.

Кресло, на которое так легко садится взрослый и так трудно за­браться ребенку; стол, где лежат недоступные конфеты; шкаф, на крышку которого положен запретный предмет, — верх становится еще и зоной недоступности, зоной табу. «Весь мир в детской карти­не мира поделен на две неравные половины: с одной стороны, это мир взрослых, "больших" людей, обладающих всеми мыслимыми правами, с другой — мир детей, которым почти все нельзя, потому, что еще рано» [30].

Итак, первое представление о структуре про-

Вертикальное странства у ребенка начинается с момента воз-мироощущение никновения трех ощущений: верха, низа и, позднее, расположенного между ними, в центре, своего Я. Конечно, другие векторы тоже заявляют о себе, но пока в значительно мень­шей степени. Подавляющее количество моментов взаимодействия внешнего мира с ребенком — вертикально.

Окружающий младенца мир в реальности многомерен, но значение двух других измерений так малб, что индивидуальное про­странство ребенка можно представить как некоторое подобие вер­тикального цилиндра, внутри которого он находится и за пределы которого выйти не может.

Первое самостоятельное перемещение ползком... И вдруг — не­ожиданный полет вверх на руках взрослого. Так сверху приходит запрет на первое самостоятельное движение. Так приходит зна­ние того, что если раньше сверху располагались помощь и кормило, то теперь там же расположилась все вобравшая в себя власть. К это­му времени ребенок уже усвоил, что дискомфорт (темнота и затруд­ненное дыхание при лежании на животе, мокрые пеленки и т.п.) —

это низ, а комфорт — это верх. Теперь же ему приходится убедиться в том, что из места, из которого приходит благо, является и сила, управляющая им.

Таким образом формируется связка — управление сверху есть благо. Далеко не всем из нас удается в зрелости переоценить это значение вертикали.

Благо даруется сверху, и несмышленыш продолжает униженно устремляться вверх в поисках разрешения всех своих проблем.

Всем известен детский жест поднятых над головой обеих рук: «возьми меня на руки, возьми меня к себе наверх!». Не напоминает ли он жест отчаянной мольбы у взрослых?

Кто не знает, как сразу же успокаивается чем-нибудь обиженный или испуганный ребенок, после того как его перемещают вверх, взяв на руки, и рыдает — оставленной внизу. Одной сотни повторений такой ситуации, как уже отмечалось, достаточно, чтобы окончатель­но и на всю жизнь подсознательно усвоить, что счастье — это дви­жение вверх, страдание — движение вниз. (Быть может поэтому мы называем «страдательным залогом» форму глагола, указываю­щую не на мучение, но на подчиненность?)

Все просьбы с этих пор всегда, всю жизнь будут устремлены вверх, а приказы — вниз. Включая и тот, о котором человек, ссыла­ясь на непреодолимое подчинение своему желанию, говорит: «Это выше меня!».

Известно, что многие жестовые движения — это незавершенные действия. Следует добавить, что множество из них — это действия, когда-то наполненные конкретными значениями, обретенными в младенчестве. Взрослые пользуются жестами своего детства в ри­туальном действии или в момент аффекта. Вертикально-инфантиль­ные жесты: поклоны, становление на колени, потупленный взор и близкий к нему по значению и по вектору взгляд исподлобья (т.е. жесты унижения) объединяет единое значение: «Я меньше тебя, я слабее тебя и прошу тебя о снисхождении» (т.е. о вниз схождении ко мне).

Подобные примитивные знаки существуют и в языке животных. Так, болес слабая собака, унижаясь перед более сильной, подворачи­вает хвост, опускает уши, подражая тем самым щенку, т.е. унижается в прямом смысле этого слова. «Лишь сейчас начинают разгадывать связь; между способами общения животных и способами общения людей. Понимание людьми бессловесного языка в значительной сте­пени объясняется наблюдениями за животными», — справедливо ут­верждает Дж.Фаст [33].

В своем истоке знакомое всем занятие ребенка — методичное бро­сание игрушек из кроватки на пол, которое может продолжаться до

десятков минут подряд, есть освоение вертикали, осознание того, что нечто может быть и ниже самого ребенка, ниже моего Я. Всем известный жест — движение рук сверху вниз, удар рукой по столу или швыряние предметов на пол, битье посуды и у детей, и у взрос­лых — акт самоутверждения. То, что вертикальное движение руки сверху вниз — утверждение, отмечал и С.М.Волконский: «...вообра­жению соответствует жест вверх... решимости — жест вниз... Тот факт, что иногда говорят: "Я не хочу" с вертикальным жестом (удар кулаком по столу), вовсе не противоречит теории. Это есть жест во­ли, каприза, а не отрицания: человек в этом случае не отрицает свое хотение, он утверждает свое нехотение».

В самом начале бросание и подкидывание игрушки есть акт под­ражания способу обращения с предметом взрослого. В своем, пока еще одномерном мире, ребенок как бы отфильтровывает из всех ма­нипуляций с предметами взрослого только перемещения им пред­метов по вертикали. Но уже очень скоро в познании вертикали ре­бенок начинает осознавать, что в определенных ситуациях и он сам может быть тождественным верху. И наблюдая за падением брошен­ной им игрушки, он начинает выделять в вертикали отрезок, кото­рый можно определить как «мне подчиненность».

Таким образом, жест у взрослого, направленный сверху вниз и усиленный брошенным предметом, обозначает ни что иное, как вы­ражение подсознательного стремления действовать на том отрезке вертикали, что ниже его, и тем самым обозначить подчинение себе человека или ситуации на том простом основании, что «я сверху, я выше!». Иначе говоря, детским предметным действием «бросания игрушки» взрослый указывает на свою устремленность вверх. Так, в контексте взрослого, детская сознательная «вертикальная» игра становится знаком самоутверждения.

Самоутверждение — вертикально.

До того как ребенок узнает сами слова «верх» и «низ», ему уже известна группа ассоциаций:

ВЕРХ: комфорт; помощь, сила и власть, подчинение; недоступ­ность желаемого.

НИЗ: дискомфорт; беспомощность, слабость, подчиненность; доступность желаемого.

В течение всего детства ассоциативные связи верха и низа не толь­ко сохраняются, но и получают подтверждение. Например, ребенок второго года жизни, когда его попытки достать приглянувшийся предмет остаются безуспешными, часто прекращает их и обращает­ся ко взрослому с просьбой достать привлекающий предмет. Т.е., пытаясь овладеть предметом через посредство взрослого, ребенок обращается за помощью опять-таки наверх.

В этот же период здесь, ввертикали, мывстречаем уже первые различия, которые ребенок проводит между своей зависимостью от верха в игре ив реальности. Если для удовлетворения своих непо­средственных желаний он обращается ко взрослому снизу вверх, то, приглашая к игре взрослого, он просит его оснисхождении.

Так вертикаль закрепляет свое значение ведущего вектора из­начальной социальной деятельности.

Позже, при постоянном лазании по деревьям изаборам, ребенок насладится инекоторым подобием самоутверждения» свободы иса­мостоятельности. Характерно, что врожденная готовность к подчинению у девочек не требует от них тех рискованных «верти­кальных приключений», которыми так увлечены мальчики.

Со временем у ребенка представление овертикали становится структурным, и он уже четко определяет как бы две степени верха: первую — суперверх (т.е. высший верх), вотчину прежде всего ро­дителей, где размещена власть над ним, возможность управления всей его деятельностью; вторую — просто верх, расположенный ни­же суперверха, откуда уже можно самому управлять игрушками, мелкими домашними животными и,позднее, более младшими детьми.

Наиболее частое проявление своего верха у подросшего ребенка — это прямое проявление его представлений о верхе как о превосход­стве над низом. Например, игра «А ну-ка, отними!». Играя внее, мож­но подолгу дразнить котенка, собачку или более младшего ребенка, поднимая над головой игрушку или лакомство. Встречая кого-нибудь меньше себя ростом, ребенок получает тем самым сигнал освоем ста­тусе «взрослого» и овозможности подчинять, опотенциальной зави­симости от себя того, кто внизу. Инаоборот, при встрече с кем-то бо­лее высоким, более взрослым —сигнал уже освоем возможном подчинении исвоей зависимости.

Этот набор вертикального «табеля орангах» прочно входит впод­сознание иостается там на всю жизнь. Отражение таких детских ситуаций —одна из основ пантомимической знаковой системы об­щения между людьми.

Вот пример из упомянутой нами ранее книги Аллана Пиза «Язык телодвижений»: «Издавна сгремление уменьшить свой рост перед другими использовалось как средство установления отношений су­бординации. Мыобращаемся к членам Королевской династии как "Ваше высочество", а лица, совершающие непристойные деяния, на­зываются "низкими". Оратор на митинге протеста встает на ящик, чтобы быть выше других, судья возвышается над остальными чле­нами суда... В некоторых странах общество делится на два социаль­ных класса —высшее общество инизшее общество.

Хотим мы этого или нет, но высокие люди пользуются большим влиянием, чем невысокие люди, однако высокий рост может на­вредить вам в беседе один на один, где вам необходимо говорить на равных.

Женщина присядет в реверансе, когда приветствует монарха, а мужчины склоняют голову, чтобы представить себя ростом ниже, чем царственная особа. В современном ритуале приветствия сохра­нились признаки старинного коленопреклонения» [25].

З.Фрейд отмечал, что люди не помнят события, которые были в их раннем детстве (до 5—6 лет). Он считал, что это вызвано вытес­нением из памяти ранних инстинктивных желаний (прежде Bjceгo, сексуальных) разного рода запретами, которые устанавливают нор­мы культуры взрослых. Эти и другие спонтанные желания (украсть, прочитать чужое письмо, предать, совершить эгоистический посту­пок), на которые запрещение легло в процессе воспитания сверху (а запрет именно налагается!), в случае их проявления у взрослых называются низкими, подлыми («под» раньше было самостоятель­ным словом, означавшим «низ»), т.е. находящимися в противоречии с нормой у взрослого, но естественными для непосредственного по­ведения того, кто всегда внизу — для «подлого» (например «подло­го» крестьянина при «отце»-помещике), для ребенка.

Иначе говоря, «низкое», «подлое* для взрослого — это прими­тивное, инфантильное.

Ассоциации как с верхом и низом в отдельности, так и с верти­калью целиком, сохраняются в течение всей жизни, где постоянно (в любом возрасте) находят себе дальнейшие подтверждения.

Современным, особенно городским, жителям трудно представить, какое огромное значение имел верх для древнего человека в течение всей его жизни. Но, тем не менее, значение верха прочно закрепилось в языке, где понятия «верх» (супер, гипер и др.) и «низ» — одни из ведущих определений в иерархии предметов и явлений, которые даже как бы «вросли» в слова, став их составной частью.

Процесс расширения объема вертикальных ассоциаций у наших праотцев проходил в те далекие времена, когда в первобытном мыш­лении осознания того, что в мире есть случайные явления, не было. Все, казалось, имело причинно-следственную связь и являлось за­кономерным.

Состыковка вертикальных ассоциаций ребенка с аналогичными, которые мы считаем «взрослыми», на протяжении многих веков про­ходила чрезвычайно быстро, но не из-за скорого вырастания, а из-за быстрого взросления. Человек в древности очень рано включал­ся в трудовую, общественную и иную деятельность. Поэтому весь комплекс детских представлений о пространстве переходил в мир

*(

взрослых практически сразу, целиком и самым естественным обра­зом. Он не только не менялся, но дополнялся новыми представле­ниями, очень похожими на детские.

Переход из детского во взрослое состояние в огромной мере оп­ределял сохранение непосредственного взгляда на окружающий мир в течение почти всего развития цивилизации. Это впрямую отно­сится и к комплексу пространственных ассоциаций. Абсолютная причинно-следственная связь, пронизывающая весь мир, который окружал первобытного человека, предопределила отношение к вер­тикали как к оси зависимости или (и) управления. Во многом, если не во всем, подчиненный естественным проявлениям внешней сре­ды первобытный человек чрезвычайно и, как ему казалось, законо­мерно зависел от верха. Закономерность эта в своем истоке есть не что иное, как комплекс детских ассоциаций, ставших затем аксио­мой. «Человек переживает реальность мира только через собствен­ное тело. Воздействие внешней среды связано с ее влиянием на те­ло и ощущения...» [20]. Добавим к этому высказыванию А. Лоуэна и факт памяти человека о былых переживаниях по поводу внешних воздействий.

Верх дарил солнечный свет, поливал дождем, осыпал снегом. На­конец, оттуда же, сверху, являлся в грозу огонь, от которого зажи­гался костер, согревающий тело и пищу. Когда человек научился добывать огонь трением и высеканием, тепло можно было получить или очень легко и комфортно (хотя и редко) сверху — «верхний» огонь (молния), или с большим трудом и дискомфортно (зато по­стоянно), где приходилось сгибаться в три погибели — «нижний» огонь. Чтобы убить огромного мамонта, его сначала надо унизить (вырыть яму-ловушку) и потом, когда он в нее попадет, закидать сверху вниз камнями.

Здесь уместно было бы привести следующее высказывание Л.Ле-ви-Брюля: «Для первобытного сознания нет чисто физического фак­та в том смысле, какой мы придаем этому слову. Текучая вода, дую­щий ветер, падающий дождь, любое явление природы, звук, цвет ни­когда не воспринимаются так, как они воспринимаются нами, т.е. как более или менее сложные движения, находящиеся в определен­ном отношении с другими системами предшествующих и последую­щих движений. Перемещение материальных масс улавливается, конечно, их органами чувств, как и нашими, знакомые предметы рас­познаются по предшествующему опыту... Однако продукт этого вос­приятия у первобытного человека немедленно обволакивается опре­деленным сложным состоянием сознания, в котором господствуют коллективные представления... У него сложное представление яв­ляется еще недифференцированным» [18].

Зап. 1085

По мере развития оседлого образа жизни (с появлением земле­делия) значение суперверха все более укреплялось. «Моя зависи­мость» (напрямую продолженная детская ассоциация) проявлялась уже и в очевидной зависимости урожая от дарованного супервер­хом обильного снега зимой, летом дождя или, к несчастью, засухи. «От меня зависимость» (т.е. от меня — вниз)— ассоциация, кото­рая подтверждалась при главных занятиях земледельца: пахоте, севе и сборе урожая. Таким образом, значения верха и низа на заре ци­вилизации с детства и до старости всегда и полностью совпадали.

И наконец, самое главное. Взрослея, каждый ребенок убеждался тысячи лет назад и убеждается сегодня: верх главенствует над все­ми так же, как и над ним. Господство верха абсолютно!

К слову говоря, мир детства окончательно и осознанно отделил­ся от мира взрослых сравнительно недавно. «Одним из наиболее значительных достижений современной исторической психологии стал вывод о том, что привычные для современности жизненные этапы — такие как младенчество, детство, юность, зрелость и ста­рость — не имеют универсального характера и присущи только не­многим современным обществам. Так, европейскому средневековью ничего не было известно о детстве, как о социологическом, психо­логическом и педагогическом явлении. Практика целенаправлен­ного воспитания ребенка появляется только в конце эпохи Возрож­дения, вузком кругу аристократии и гуманистов» [30]. Приметным знаком размежевания двух миров — взрослых и детей — стало ши­тье детской одежды, отличной по покрою от одежды взрослых. Это произошло в Европе лишь в конце XVIII в.,а точнее, после того как в 1762г. вышел всвет педагогический труд Ж.Руссо «Эмиль или О воспитании». (У некоторых современных намнародов подобного отличия водежде нет до сих пор). Примерно с этого жепериода ро­дители стали так увлекаться воспитанием своих детей, что почти полностью уверовали всовершенное превосходство интеллекта взрослого над разумом ребенка. Насамом же деле влияние мира взрослых намир детей ненамного больше обратного воздействия.

Переход детских ассоциаций, связанных с эмоциональной значимостью окружающего пространства, вобласть подсознания у взрослого происходит втри этапа.

Первый этап —детство исвязанные с нимпространственные ас­социации, часть которых мырассмотрели.

Второй этап —постоянное закрепление этих ассоциаций впро­цессе общения взрослых с детьми.

Третий этап —утверждение этих ассоциаций вобщении взрос­лых между собой, закрепление их вкультуре (этическая пантоми­мика, речь, обряд, искусство ит.д.).

Естественно, все это не могло не распространиться и на взаимо­отношение мужчины (верх) и женщины (низ). Известно, что в древних культурах интимная близость строго подчинялась этому правилу. (Позволим себе предположить, что при матриархате дело обстояло противоположным образом).

Система верх—низ ярко проявляется в детском изобразительном творчестве. Отсутствие перспективы в рисунках ребенка доказыва­ет, что он стремится передать на листе бумаги свои знания о мире, прежде всего, с сохранением своих представлений о вертикальных соответствиях объектов. Ведь если с удалением предмета уменьшить размер его изображения (по закону перепективы), то нарушится вся система вертикальных связей, где ребенок может стать выше взрос­лого (вот парадокс!) или, например, дома или дерева.

То, что перспектива в изобразительном искусстве появилась лишь относительно недавно, скорее всего, произошло не столько из-за неумения или недогадливости художников, сколько благодаря то­тальной доминанте одномерного иерархического «вертикального» мышления над мышлением многомерным. Плавный переход из мира детских представлений о психологическом пространстве во взрос­лый мир и влияние первого на второй наглядно представлено в ка­нонической пропорции, начиная от изобразительного искусства древних египтян и до советского плаката. Сравните египетские фре­ски и плакаты тоталитарных режимов с изображением вождей. Здесь очевидно значительное увеличение размеров лидера — «отца» по отношению к другим людям — «детям». Все это говорит не о случай­ном нарушении закона перспективы, но показывает, как инфантиль­ная одномерность мышления может не только в течение одной жизни, но и веков сохраняться в мировоззрении людей.

Рассматривая процесс формирования вертикальных ассоциаций, мы употребляли слово иерархия. И это не случайно. Само это по­нятие содержит в себе явно выраженное вертикальное значение. Вот как пишет об этом словарь иностранных слов: «ИЕРАРХИЯ [гр. hieгaгchia < hieгos — священный + aгche — власть] 1) расположе­ние частей или элементов целого от высшего к низшему; 2) распо­ложение служебных званий, чинов в порядке их подчиненности».

Теперь нам уже стало достаточно ясно, стоит только вспомнить свое детство и детство цивилизации, почему именно вертикаль, именно это измерение нашего трехмерного мира служит человечест­ву обозначением и «священной власти», и многих других приве­денных здесь понятий. Иерархичность психологической вертикали проявляется и по отношению к иным векторам физического про­странства. Характерные примеры тому: в русской избе «сесть повы­ше» означало быть ближе к почетному месту, а «сесть пониже» —

противоложно ему, в терминологии балета «пойти вверх» означает движение от зрителей, а «пойти вниз», соответственно, к ним.

Таким образом, все сказанное подтверждает стойкое сохранение представлений раннего детства о вертикальных значениях в течение всей жизни. Но кроме того, и это очень важно, взрослея, ребенок находит подтверждение своим вертикальным представлениям у быв­ших детей — взрослых, особенно в иерархических ситуациях. При этом год за годом, век за веком, тысячелетие за тысячелетием эти представления как общие ориентиры, откладываясь в пластах ци­вилизации, стали элементами неявной культуры.

Следует заметить, что практически все элементы, составляющие язык искусства, относятся именно к неявной культуре. «По существу [производство творческого объекта], — пишет С.М.Эйзенштейн, — есть особый вид познавания, в котором процесс этот протекает с той специфической особенностью, что этапы познавания не откладыва­ются формулировками в сознании, а предстают закономерностью сменяющихся форм произведения» [37]. Выявляя эти формы и раз­мышляя об их природе, С.М.Эйзенштейн пишет: «Подавляющему большинству зрителей те вещи, о которых мы здесь толковали, со­вершенно неизвестны. Боюсь, что найдутся даже некоторые про­фессионалы нашего дела, тоже не знающие этого.

Как и почему именно эти сочетания окажут на зрителя наиболее убедительное воздействие? По той простой причине, что это входит в тот контингент "органических восприятий", которые эмоционально воздействуют и без регистрации их сознанием. ...Даже в восприятии профессионалом сознательный анализ того, чем именно произведен тот или иной эффект, может иногда прийти лишь со второго или третьего раза. И именно тогда, когда эмоционально эффект особенно силен, он воспринимается с минимальным осознаванием» [37].

В Ветхом Завете слово не есть вещь в себе, но акт изначального обращения к Хаосу. Так же и в начале каждой жизни: хаос внутреннего мира но­ворожденного как отражение внешнего мира пер­вичен. И вторично обращение к нему через знак. Каким бы ни был первый акт знаковой деятельности, он всегда начало сотворения внутреннего мира человека. Но этот внутренний психологический мир, как и мир внешний, существует в своих соб­ственных психологических пространстве и времени. Вот как образ­но и ярко о них писал М.АЛехов: «Наша душа по Природе своей склонна жить в нереальных пространстве и времени... Вспомните минуты, когда ваша душа была настроена счастливо и радостно. Не становилось ли для вас в эти минуты пространство шире, а время короче? И, наоборот, в часы тоски и душевной подавленности, не

Начало

формирования внутреннего пространства

замечали ли вы, как давило вас пространство и как медленно текло время?» [36].

Координаты этого пространства — те ассоциации, которые закла­дываются у человека под влиянием значений координат внешних. Несколько позднее мы увидим отражение их в слове.

Итак, первой среди ассоциативных координат пространства внут­реннего мира становится вертикаль.

Все знают, как 2-летний ребенок «прячется» от нас, закрыв глаза ладошками. Погрузившись таким образом в темноту, он уверен, что его внешний мир исчез и для всех остальных. Два мира — внутрен­ний и внешний для него еще неразделимы. И так же, как при фор­мировании мышления речь ребенка постепенно разветвляется на на­правленную вовне и на себя, все пространственные ощущения раз­дваиваются на психологическое внешнее и на такое же внутреннее.

Как мы уже определили: для младенца в первое время после ро­ждения существовало только внешнее психологическое простран­ство, а точнее, внешняя вертикаль, состоявшая из внешнего верха и внешнего низа, представляющих из себя комплекс ассоциаций: моя зависимость, от меня зависимость (верх-низ), и, наконец, обобщен­ная Зависимость (вертикаль). Затем комплекс вертикальных ассо­циаций завершился формированием прочных установок, т.е., по оп­ределению психолога Узнадзе, «бессознательной направленностью к определенному содержанию сознания».

Вот подобного рода однозначные установки складьшаются у лю­дей в первый период после рождения по отношению как к верху и низу по отдельности, так и ко всей вертикали целиком.

Человек, если он бодретвует, не думать не может. Так же посто­янно, не прерываясь ни на секунду, он ориентируется в пространст­ве, его окружающем. Среда, т.е. комплекс внешних обстоятельств, в целях адекватного поведения диктует необходимость определения: отношения Я к этим обстоятельствам. Проходящее в знакомой сре­де квартиры, двора, дачного участка, рабочего кабинета или цеха не­заметно для нас, но вполне осознается в обстоятельствах незнако­мых или (как мы обычно говорим) «в новой обстановке».

В системе «Я— Все Остальное» определение местоположения сво­его Я среди окружающих объектов есть непременное условие, необхо­димое для ответа на вопрос «что есть сейчас Я?». Иными словами, «Я есмь» и «Я — в данном месте» — психологические синонимы.

На начальном этапе цивилизации у ведущего кочевой образ жиз­ни человека понятия «где Я?» и «что есть Я?» практически полно­стью совпадали. Если ручей передо мной — значит, у меня не будет жажды, если же ручей позади меня — значит, у меня уже нет жаж­ды. Если я увидел перед собой зверя — значит, буду с пищей, если

же я стою над убитым зверем — значит, я уже обеспечен пищей и т.п. Но это «где .# среди объектов?» для определения ситуации нуж­дается в контексте.

Под контекстом мы будем далее понимать совокупность необ­ходимых условий для верного понимания смысла.

Например, если вокруг кого-то лес (его контекст: обиталище хищников, очень много деревьев, кустарников, не видно горизонта и т.д.) — это означает, что он в опасности; если некто внутри (кон­текста) пещеры — значит, он вне опасности и др. К слову говоря, это одновременное положение внутри и вне впрямую указывает на су­ществование двух пространств — объектного и субъектного, о чем речь пойдет чуть позднее.

Такой процесс аналитической ориентации в пространстве, где обязательно учитывается контекст, мы будем называть психоло­гической координацией (далее просто координацией). Он в разной степени присущ всему живому на Земле.

Важнейшие координации запоминаются и далее выступают как сложившиеся программы поведения. Эти программы имеют свою эволюцию. Так, даже одноклеточная инфузория, отделившись от своей прародительницы в квадратном аквариуме и помещенная через некоторое время в круглый, продолжает двигаться по прямым углам. Это указывает, что координация — исходная ступень в раз­витии аналитических способностей живого существа; она же осно­ва первичной формы познания — имитации телом явлений окру­жающей действительности.

«Где я, как расположены окружающие меня объекты, по какому пути мне необходимо идти, чтобы удовлетворить голод, избежать опасности, охранить потомство?» — эти и подобные им элементар­ные координационные задачи постоянно и всю жизнь решают все представители мира животных и человека. С той только разницей, что для животных решение этих вопросов и есть предельный уро­вень думанья, выше которого они не поднимаются. Чем выше эво­люционный вид, тем меньше инстинктивного автоматизма в его координациях. Именно этот постулат положен в основу эксперимен­тов по определению уровня разумной деятельности животных.

Первый эволюционный этап пространственного думанья — это умение отвлечься от конкретного пространства, перевести его в сфе­ру ожидания, в систему установок — т.е. создание образной, идеаль­ной модели такого пространства. Важнейшее условие здесь — это приобретение и развитие пространственных ассоциаций, часть из которых мы рассмотрели в вертикальном периоде развития ребенка.

В примитивном подсознании животных тоже существует идеаль­ная модель мира. Только у них (кроме приматов) эта модель прак-

тически одномерна и вертикальна. Вертикальны и основные про­граммы поведения: забота о потомстве, питание у травоядных, поиск пищи по запаху следов, а затем нападение у хищников и т.д. Поэто­му знаковая система языка животных, т.е. их выразительная панто­мимика построена большей частью по вертикальной оси. Все осталь­ные координационные действия в других измерениях, разумеется, тоже существуют. Но основной вектор жизнедеятельности — вер­тикаль. (Продолжение рода (спаривание) и желание быть сверху у самца и снизу у самки. Утоление голода при опущенной голове у травоядного и при таком же направлении — у хищника. Избежание опасности: не допустить нападение сверху или снизу.)

Наблюдение за миром животных уже давным-давно убедили человека в истинности его собственного «вертикального опыта».

Как известно, каждый знак в языке не только людей, но и живот­ных — это обычное по форме действие, но в условиях иного контек­ста. Яркие примеры тому: имитация самкой сексуальных действий самца как знак презрения (свойственный, например, всему семей­ству псовых) или, например, дружелюбное покусывание руки хо­зяина, игровые движения: вверх — подпрыгивания («угроза») или вниз — прижатие к земле («затаивание») и т.п. Очень многое здесь по своей природе схоже и с главной психологической особенностью координаты внутреннего пространства взрослого человека как с установкой на эмоциональную сущность вертикали. Что же касается человеческих действий, которые становятся знаком, попадая в иной контекст, то, судя по всему, именно это имел в виду С.М.Эйзенштейн, когда отмечал: «Главное — в контекстной обусловленности целост­ного восприятия отдельного такого элемента, который может в ином контексте и в иных условиях читаться совсем иначе» [37].

Эта внутренняя координата, абстрагированная от реального про­странства (помните, внутри укрытия — вне опасности), в отрыве от конкретных объектов, носит характер определенных ассоциаций, ко­торые становятся пространственными понятиями. Иными словами, топономы «сверх», «высок[ий]», «вершина», «невысок[ий]», а также «низ», «низкий», «низость» и их центр — пространственное «Я» ста­новятся обозначениями особых координационных переживаний.

Для младенца вертикаль существует только вне его. У более стар­шего ребенка образуется еще и ассоциативная, как бы внутренняя вертикаль, неотделимая пока от реальной внешней. В подсознании взрослого человека внутренняя вертикаль уже автономна от реаль­ной и становится полноценной ассоциативной вертикалью внут­реннего пространства.

Этот процесс формирования первой из трех координат внутрен­него пространства напоминает процесс перехода внешней речи ре-

бенка во внутреннюю речь взрослого, что является, как известно, основой формирования словесного мышления.

Мы не можем с уверенностью определить границу, за которой речь становится внутренней. По мере развития ребенка она характеризу­ется все более свернутой артикуляцией, все менее слышной окружаю­щим. Ее, пожалуй, с некоторой долей условности, можно было бы оп­ределить как беззвучную речь, артикулируемую с закрытым ртом.

Характеризуя особенность внутренней речи, Л.С.Выготский пи­шет: «Для письменной речи состоять из развернутых подлежащих и сказуемых есть закон, но такой же закон для внутренней речи — всегда опускать подлежащие и состоять из одних сказуемых» [9]. Сказуемое как знак действия, выраженное, как правило, в форме гла­гола — это одновременно и обозначение акта координации. Иначе говоря, чем более свернутый характер имеет речь, -тем большее значение приобретает топономика.

Внутреннее пространство, по аналогии с внутренней речью, так­же основано на «сворачивании» развернутых перемещений во внеш­нем пространстве. Или, перефразируя Л.С.Выготского, если для раз­вернутых движений состоять из начальных, промежуточных и ко­нечных фаз есть закон, то такой же закон для внутреннего простран­ства — всегда опускать промежуточные фазы, сохраняя лишь связь между исходной и конечной топономами.

Итак, нет четких границ не только .между развернутым и внут­ренним пространством, но и между развернутой и внутренней речью.

Рассмотренный нами процесс позволяет предположить, что, во-первых, наряду со словесным мышлением существует и вторая его форма — пространственно-ассоциативное мышление и, во-вторых, процессы образования обеих форм мышления (словесного и телес­ного) схожи между собой.