ПРОБУЖДЕНИЕ

 

Покидая рощу, где пребывал Будда и где остался его друг, Сиддхартха

почувствовал, что в этой же роще он оставил за собой и всю свою прежнюю

жизнь, что он навсегда расстался с нею. И это ощущение так захватило его,

что он ни о чем более не мог думать. Медленно продолжая свой путь, он

старался разобраться в самом себе. Словно человек, нырнувший в глубокую

воду, он спустился на самое дно этого ощущения, к его причинам, ибо в

выяснении причин,-- полагал он,-- и состоит цель мышления; только путем

такого выяснения ощущение становится познанием и не улетучивается, а

приобретает сущность и начинает излучать тот свет, который в нем

заключается.

Медленно продолжая свой путь, Сиддхартха предавался размышлениям.

Прежде всего он установил, что уже перестал быть юношей, что он возмужал.

Установил, что, подобно змее, сбрасывающей с себя старую кожу, освободился

от того, что существовало в нем в течение всей его молодости -- от желания

иметь наставников и учиться у других. Последнего учителя, встреченного им на

своем пути, даже его, величайшего и мудрейшего из учителей, святейшего

Будду, он покинул: он должен был уйти от него, не мог принять его учения.

И, еще более замедляя свои шаги, погруженный в свои мысли, Сиддхартха

спрашивал себя:

-- Чему же, собственно, ты хотел научиться от учителей и из их учений,

и чему именно, сколько тебя ни учили, они все-таки не сумели научить тебя?

И пришел к заключению:

-- Познать Я, его смысл и сущность -- вот чего я добивался. Я хотел

отрешиться от этого Я, побороть его. Но не смог. Я мог только обманывать

его, убегать от него, прятаться от него. Поистине, ничто в мире не занимало

в такой степени мои мысли, как это мое Я, как та загадка, что я живу, что я

представляю отдельное, обособленное от всех других существо, что я --

Сиддхартха. И ни о чем другом в мире я не знаю так мало, как о себе -- о

Сиддхартхе.

Погруженный в размышления, медленно продвигающийся вперед странник

остановился, пораженный этой мыслью, и тотчас же из последней выскочила

новая мысль, следующая: "То, что я ничего не знаю о самом себе, что

Сиддхартха остался для меня таким чуждым и неизвестным, обусловлено одной

только причиной: я боялся самого себя, я убегал от самого себя. Я искал

Атмана, искал Брахму, я стремился разобрать свое Я по частям, очистить его

от всех оболочек, чтобы отыскать в его неизведанной глубине ядро всех этих

оболочек,-- Атмана, жизнь, Божественное, первооснову. Но себя-то самого я

при этом потерял..."

Сиддхартха поднял глаза и оглянулся кругом. Улыбка заиграла на его

лице, и все его существо пронизало такое чувство, точно он пробудился от

долгого сна. Он двинулся дальше, но теперь он шел бодрым скорым шагом, как

человек, знающий, что ему нужно делать.

-- О,-- думал он, вздохнув с облегчением,-- теперь я не дам больше

Сиддхартхе ускользать от меня. Не стану больше посвящать все свои мысли и

жизнь Атману и страданию мира. Не стану больше умерщвлять и разрушать себя,

чтобы найти за развалинами какую-то тайну. Ни Йогаведа, ни Ат-харваведа или

какое-либо другое учение не будет больше руководить мною. К самому себе я

поступлю в учение, у самого себя я буду изучать тайну, именуемую

Сиддхартхой.

Он стал оглядываться кругом, словно в первый раз увидел мир. Как

прекрасен был этот мир, как разнообразен, как странен и загадочен был мир!

Пестрели синие, желтые, зеленые краски, текли небо и река, поднимались лес и

горы,-- все было так прекрасно, загадочно и волшебно, а посреди всего этого

великолепия -- он, Сиддхартха, пробуждающийся, на пути к самому себе. И все

это -- все это желтое и голубое, лес и река -- впервые лишь входило в

Сиддхартху через глаза,-- все это не было больше чарами Мара или покрывалом

Майи, не было больше бессмысленной и случайной множественностью мира

явлений, столь презренной в глазах глубоко мыслящего брахмана, который

пренебрегает множественностью и ищет единства. Синее было синим, река была

рекой, и хотя и в голубом, и в реке, и в Сиддхартхе пребывало в скрытом виде

единое и божественное, но ведь в том именно и заключалось свойство и смысл

божественного, чтобы здесь быть желтым или синим, там -- небом или лесом, а

тут Сиддхартхой. Смысл и сущность были не где-то вне вещей, а в них самих,

во всем.

-- До чего я был глух и туп! -- думал Сиддхартха, быстро идя вперед.--

Если кто-нибудь, читая рукопись, хочет доискаться ее смысла, то не станет же

он презирать знаки и буквы и называть их обманом, случайностью, ничего не

стоящей оболочкой. Нет, он будет разбирать и изучать их с любовью, букву за

буквой. Я же, желавший прочесть книгу моего собственного существа, я ради

какого-то заранее предположенного смысла смотрел с пренебрежением на знаки и

буквы; я называл мир явлений призрачным, называл свой глаза, свой язык --

случайными, лишенными всякой ценности явлениями. Нет, теперь всему этому

конец! Я проснулся. Я в самом деле проснулся. Я как будто сегодня только

родился.

Но дойдя до этого пункта в своих размышлениях, Сиддхартха внезапно

остановился, словно увидел под ногами змею.

Ибо внезапно ему стало ясно еще одно: раз он действительно как бы

проснулся или родился вновь, то должен начинать жизнь сызнова, начинать ее с

самого начала. Когда в это самое утро он покидал рощу Джетавану, рощу

Возвышенного, уже наполовину проснувшийся, уже по пути к самому себе, то у

него было намерение -- и оно казалось ему таким естественным, само собой

понятным -- вернуться на родину к своему отцу. Но теперь, в ту самую минуту,

когда он остановился, словно увидав на дороге змею, в нем проснулось и

сознание: "Да ведь я уже не тот, чем был. Я уже не аскет, не жрец, не

брахман. Что же я стану делать дома, у отца? Изучать священные книги?

Приносить жертвы? Упражняться в самоуглублении? Да ведь с этим всем уже

покончено, всего этого уже не будет на моем пути".

Словно окаменев, стоял Сиддхартха на одном месте. На миг сердце его

остановилось; он почувствовал, как оно, словно маленькая птичка или зверек,

похолодело и сжалось в груди, при мысли о том, до чего он одинок. В течение

многих лет он жил без родины и не чувствовал этого. Теперь он почувствовал.

Все mb. время, как бы он ни отрешался от самого себя, он оставался сыном

своего отца, оставался брахманом, человеком высокого звания, ученым. Теперь

же он был только Сиддхартхой, правда, проснувшимся, но ничем более. Он

глубоко перевел дух и вздрогнул от холода. Никто не был так одинок, как он.

Всякий человек благородного звания, всякий ремесленник принадлежал к своему

сословию, находил у таких же, как он, благородных или ремесленников,

убежище, делил их жизнь, говорил их языком. Не было такого брахмана, который

бы не причислял себя к брахманам, не жил в их обществе,-- не было такого

аскета, который не нашел бы прибежища в среде саман. Даже наиболее

уединившийся от людей лесной отшельник не бывает совершенно одинок; и он

имеет общение с подобными ему, и он принадлежит к известному классу,

заменяющему ему родину. Говинда стал мо нахом, и тысячи монахов стали его

братьями; они носили такое же, как он, платье; имели такую же, как он, веру;

говорили таким же, как он, языком. Но он, Сиддхартха, кому он близок? Чью

жизнь будет он разделять? С кем у него общий язык?

Из этого мгновения, когда окружающий мир как бы растаял и отошел от

него, когда он стоял одинокий, как звезда на небе,-- из этого мига душевного

холода и упадка духа Сиддхартха вынырнул с резче выраженным, чем раньше,

крепче сжавшимся Я. Это был последний -- он чувствовал это -- трепет

пробуждения, последняя судорога рождения. Вслед за этим он снова двинулся в

путь и зашагал быстро и нетерпеливо -- но не домой, не к отцу, не к старой

жизни...