САНСАРА

 

Долгое время Сиддхартха вел мирскую, полную наслаждений жизнь, не

отдаваясь ей, однако, всецело. Его плоть, по давленная в годы пламенного

аскетизма, проснулась; он изведал богатство, изведал сладострастье, изведал

власть. Но все же, в течение долгого времени, он оставался в душе саманой,--

как верно заметила умная Камала. И теперь еще искусства мыслить, ждать и

поститься играли руководящую роль в его жизни, и теперь еще люди, жившие в

миру, люди-дети, оставались ему чуждыми, как он был чужд им.

Годы мчались; окутанный привольной жизнью, Сиддхартха едва замечал, как

они уходили. Он разбогател, у него давно уже был собственный дом, слуги,

парк за городом у реки. Люди любили его; они приходили к нему, когда им

нужны были деньги или совет; но никто не был близок к нему, кроме Камалы.

То высокое светлое чувство пробуждения и напряженного ожидания, которое

он испытал когда-то, в расцвете молодости, в дни, последовавшие за

проповедью Гаутамы и разлукой с Говиндой, его тогдашнее гордое одиночество и

независимость от всяких учений и учителей, его чуткость к божественному

голосу в собственном сердце -- все это оказалось преходящим и мало-помалу

отходило в область воспоминаний. Далеко и чуть слышно шумел теперь священный

родник, когда-то столь близкий, когда-то шумевший в нем самом. Правда,

многое из того, чему он научился от саман, от Гаутамы, что он усвоил от

своего отца-брахмана, еще долгое время сохранялось в нем: он сохранил свою

умеренность, свою любовь к мышлению, часы самопогружения, тайное знание о

себе, о вечном Я, которое не есть ни тело, ни сознание. Многое из всего

этого осталось в нем, но одно за другим опускалось в глубину и покрывалось

пылью. Подобно тому, как гончарный круг, раз приведенный в движение, долго

со храняет сообщенную ему скорость и только медленно, понемногу, замедляет

свое вращение, пока не остановится совсем, так и в душе Сиддхартхи долго

продолжало вертеться колесо аскетизма, колесо мышления, колесо

распознавания. Оно и теперь еще вертелось, но медленно, с колебаниями и --

того и гляди -- должно было остановиться совсем. Подобно тому, как проникает

сырость в умирающий древесный пень, медленно заполняя его и вызывая гниение,

так мирское и лень понемногу проникали в душу Сиддхартхи, понемногу наполняя

ее, вызывая чувства тяжести и усталости, усыпляли ее. Зато желания в нем

пробудились, и в этом отношении он многому научился, многое испытал.

Сиддхартха научился торговать, пользоваться властью над людьми, искать

наслаждения у женщин. Он научился носить прекрасное платье, приказывать

слугам, купаться в благовонной воде Научился кушать тонкие и хорошо

приготовленные блюда,-- в том числе рыбу, мясо животных и птиц, пряности и

сладости, и пить вино, порождающее лень и забвение. Научился играть в кости

и в шахматы, смотреть на пляски танцовщиц, пользоваться носилками, спать в

мягкой постели. Но при всем том он все еще чувствовал себя отличным от

других людей, стоящим выше их; все еще глядел на них с легкой насмешкой, с

некоторым презрением, тем самым презрением, какое аскет-самана всегда питает

по отношению к мирянам Когда Камасвами бывал нездоров и раздражителен, когда

он чувствовал себя кем-то обиженным, когда ему досаждали деловые заботы,

Сиддхартха всегда относился к этому с насмешкой. Но медленно и незаметно, по

мере того, как сменялись и уходили периоды дождей и жатвы, его насмешка

становилась бледнее, а чувство превосходства слабее Понемногу, среди своего

возрастающего богатства, Сиддхартха сам усвоил некоторые черты, присущие

людям-детям. И все же он завидовал им, завидовал тем сильнее, чем более сам

начинал походить на них. Он завидовал им в одном -- в той важности, какую

они приписывали всем своим переживаниям, в страстности их радостей и тревог,

в робком, но сладком счастье их вечной влюбленности. В себя ли самих, в

женщин или в своих детей, в почести или в деньги, в планы или надежды,-- но

влюблены эти люди бывали всегда. Но как раз того он не перенял у них --

именно этому, их детской жизни, радостности и детскому безрассудству он не

научился, а перенял как раз те неприятные черты, которые презирал в них. Все

чаще случалось, что на другое утро после проведенного в обществе вечера он

долго оставался в постели, чувствуя какую-то подавленность и усталость.

Случалось, что он разражался и выказывал нетерпение, когда Камасвами

надоедал ему своими вечными опасениями. Случалось, что он смеялся слишком

громко, когда ему не везло в игре в кости. Его лицо было все еще более умным

и одухотворенным, чем у других людей, но улыбка на нем появлялась реже, и

мало-помалу на нем запечатлевалось выражение, какое так часто встречаешь на

лицах богатых людей -- выражение недовольства, болезненности, брюзгливости,

вялости, бессердечия. Понемногу душевная болезнь богачей овладела и

Сиддхартхой.

Как тонкая фата, как легкий туман, спускалась усталость на Сиддхартху

-- понемногу, но с каждым днем становясь немного гуще, с каждым месяцем

немного мрачнее, с каждым годом немного тяжелее. Подобно тому, как новое

платье с течением времени теряет свой красивый цвет, покрывается пятнами,

расползается на швах, а здесь и там ткань протирается и готова порваться,

так и новая жизнь, которая началась для Сиддхартхи после разлуки с Говиндой,

с годами потеряла цвет и блеск, так и на ней накоплялись пятна и складки, и,

пока еще скрытые в глубине, но здесь и там уже безобразно проглядывая

наружу, подстерегали его разочарование и отвращение. Сиддхартха этого не

замечал. Он заметил только, что тот ясный и уверенный внутренний голос,

который когда-то проснулся в нем и всегда руководил им в блестящий период

его жизни, теперь что-то замолк.

Мир заполонил его -- наслаждение, чувственность, лень, а под конец и

тот порок, который он всегда считал самым нелепым и к которому относился с

наибольшим презрением и насмешкой -- алчность. В конце концов, и

собственность, обладание, богатство также заполонили его -- все это

перестало быть для него игрой, мелочами, стало цепями и бременем. Странным и

коварным путем Сиддхартха попал в эту последнюю и гнуснейшую зависимость --

благодаря игре в кости. С тех пор, как Сиддхартха перестал в душе быть

саманой, игра на деньги и драгоценности, которой он раньше предавался с

улыбкой и небрежно, как одному из принятых у людей-детей развлечений,

мало-помалу стала для него настоящей страстью, захватывавшей его все

сильнее. Он стал отчаянным игроком, с которым лишь немногие решались

вступать в состязание -- так велики и безрассудны были его ставки. Он играл

как человек, желающий заглушить муку своего сердца -- проигрыши и швыряние

презренными деньгами доставляли ему какую-то злобную радость. Сам себя

ненавидя, сам над собой насмехаясь, он рисковал огромными ставками,

безжалостно обыгрывал других и сам проигрывал огромные суммы, проигрывал

деньги, драгоценности, проиграл загородный дом, снова выиграл его, снова

проиграл. Это тревожное, сжимающее грудь чувство, которое он испытывал в

момент бросания костей, при крупной игре, было ему дорого -- он любил его,

старался снова и снова вызвать его в себе, усилить, разжечь еще сильнее, ибо

только в этих ощущениях он находил еще своего рода счастье, какое-то

опьянение, какое-то повышенное самочувствие среди своей сытой, бесцветной,

тусклой жизни. А после каждого крупного проигрыша приходилось добывать новые

богатства, усерднее заниматься торговлей, строже взыскивать с должников,

чтобы иметь возможность продолжать игру, снова швырять деньгами, снова

выказывать свое презрение к богатству. Сиддхартха утратил спокойствие духа

при проигрышах, потерял терпение по отношению к неисправным должникам,

утратил свое добродушие по отношению к нищим, перестал находить удовольствие

в раздаче денег, в виде подарков или взаймы, обращавшимся к нему просителям.

Тот самый Сиддхартха, который проигрывал за один раз десятки тысяч и смеялся

при этом, становился в торговых делах прижимистым и мелочным, и даже по

ночам ему часто снились деньги. А когда ему удавалось очнуться от этих

отвратительных чар, когда он замечал в зеркале на стене своей спальни свое

постаревшее и подурневшее лицо, когда на него нападали стыд и отвращение, он

убегал от себя, снова бросаясь в азартную игру, снова прибегая к дурману

сладострастья и вина, чтобы затем вновь уходить в стремление к накоплению и

приобретению. И в этом бессмысленном круговороте он носился до изнеможения,

до потери сил и здоровья.

Но наступил день, когда он очнулся, и случилось это под влиянием одного

сновидения. Вечером того дня он был у Ка-малы, в ее прекрасном парке. Они

сидели под деревьями и беседовали. Камала была настроена задумчиво, и в

словах ее слышались грусть и усталость. Она просила Сиддхартху рассказать ей

о Гаутаме и не могла досыта наслушаться о нем -- о том, как чист был его

взгляд, как тихи и прекрасны были его уста, какой добротой дышала его

улыбка, каким спокойствием веяло от его поступи. Долго, побуждаемый ею, он

рассказывал ей о Возвышенном, а Камала слушала его, вздыхая, и наконец

проговорила: "Когда-нибудь, и скоро, может быть, и я последую за этим

Буддой. Я подарю ему свой парк и сделаю своим прибежищем его учение". Но

вслед за тем она стала заигрывать с Сиддхартхой, разожгла его чувственность

и в любовной игре с мучительной страстностью приковала его к себе,-- со

слезами и жгучими ласками, словно в последний раз хотела выжать из этого

плотского преходящего наслаждения последнюю каплю сладости. Никогда еще

Сиддхартха не сознавал с такой ясностью, до какой степени сладострастье

родственно смерти. Потом он лежал рядом с Камалой, видел совсем близко от

себя ее лицо и ясно, как никогда, он прочел под ее глазами и в уголках губ

жестокие письмена, начертанные тонкими линиями и легкими

морщинками-письмена, напоминавшие об осени и старости. Да и сам Сиддхартха,

которому пошел лишь четвертый десяток, уже не раз замечал седину в своих

черных волосах. Усталость читалась на прекрасном лице Камалы -- усталость от

пройденного длинного пути без радостной цели, начинающееся увядание и

скрытая, не высказываемая, быть может, еще даже не осознаваемая тревога:

страх перед старостью, перед осенью, страх перед неизбежной смертью.

Сиддхартха со вздохом попрощался с ней -- и его душа была полна тоски и

невысказанной тревоги.

Потом у себя в доме Сиддхартха провел вечер в веселой компании, в

обществе танцовщиц, причем держал себя по от ношению к своим приятелям с

видом превосходства, которое на самом деле уже не оправдывалось, выпил много

вина и лишь далеко за полночь удалился на покой, усталый и вместе с тем

возбужденный, близкий к слезам и отчаянию. Долго и тщетно искал он сна;

сердце его ныло от невыносимой тоски, и весь он был преисполнен отвращения и

тошноты. Его тошнило от тепловатого противного вкуса вина, от слащавой

бессмысленной музыки, от полных неги улыбок танцовщиц, от приторного аромата

их волос и грудей. Но еще большее отвращение он чувствовал к самому себе, к

своим благоухающим волосам, к винному запаху своего рта, к вялости и

дряблости своей кожи. Подобно тому, как человек, слишком много съевший и

выпивший, может освободиться от излишка лишь рвотой и, несмотря на

мучительность этого средства, жаждет получить от него облегчение, так и

Сиддхартха, измученный бессонницей, в невыносимом приливе отвращения, жаждал

освободиться от этих привычек и наслаждений, от всей этой бессмысленной

жизни, от самого себя. Только на рассвете, когда на улице, где стоял его

городской дом, уже начала пробуждаться деловая жизнь, он на несколько минут

впал в забытье, в какое-то подобие сна. И в эти-то минуты ему приснился сон.

У Камалы в золотой клетке содержалась маленькая редкостная птичка. И

вот Сиддхартхе приснилось, что птичка, всегда распевавшая на заре, внезапно

замолкла. Удивленный этим, он подошел к клетке и увидел, что птичка мертва и

лежит окоченелая на полу. Он вынул ее из клетки, с минуту подержал в руке и

выбросил на улицу. Но в ту же минуту страшно испугался -- сердце его сжалось

от боли, точно вместе с этой мертвой птичкой он отбросил от себя все ценное

и хорошее.

Очнувшись от этого сна, он почувствовал себя объятым убокой печалью.

Бестолково и нелепо,-- думалось ему,-- я провел свою жизнь: ничего живого,

ничего хоть сколько-нибудь ценного, ничего такого, что стоило бы сохранить,

не осталось у него на руках. Одиноким и нищим остался он, словно выброшенный

на берег после кораблекрушения. В самом мрачном настроении Сиддхартха

отправился в принадлежащий ему парк, запер за собой ворота и сел под

манговым деревом. Со смертельной тоской в сердце, с ужасом груди, он сидел и

чувствовал, как что-то в нем умирало, увядало, близилось к концу. Понемногу

он пришел в себя и мысленно прошел еще раз весь свой жизненный путь,

начи-ная с первых дней, о которых у него сохранилась память, Чувствовал ли

он себя когда-нибудь счастливым, испытывал ли когда-нибудь истинную радость?

О да, много раз он ис-пытывал нечто подобное. Мальчиком он бывал счастлив,

ког-да ему удавалось заслужить похвалы брахманов за чтение на-изусть

священных стихов, когда он отличался в словесных состязаниях с учеными, или

в качестве помощника жреца при жертвоприношениях. Тогда он чувствовал в

своем серд-це: "Вот путь, к которому ты призван -- тебя ждут боги". По-том,

юношей, когда в своих размышлениях он все выше и выше ставил свою цель, что

выдвигало его над толпой подвигавшихся, подобно ему, товарищей, когда он в

муках силился познать Брахму, когда каждое вновь приобретенное знание

возбуждало в нем лишь новую жажду -- тогда, при всей своей жажде, при всех

муках, он чувствовал то же самое: "Вперед! вперед! Ты призван!" Этот же

голос он слышал, когда поки-дал свою родину и избирал жизнь саманы, когда

уходил от саман к Совершенному, когда и от последнего уходил в Неизвестное.

Но как давно уже он не слышал этого голоса, как давно не поднимался выше!

Как ровно и пустынно стлался его путь и как много долгих лет он шел по этому

пути, без высокой цели, без жажды, без восхождений, довольствуясь маленькими

радостями и все же никогда не удовлетворенный! Все эти годы он, сам того не

сознавая, мечтал и стремил-ся стать таким же человеком, как все остальные,

как все эти люди-дети, и при этом его жизнь была гораздо беднее и

бес-содержательнее, чем их жизнь, ибо их цели, их заботы его не занимали.

Ведь весь этот мир людей, вроде Камасвами, был для него лишь игрой, пляской,

комедией, в которой он участвовал лишь в качестве зрителя. Одна только

Камала была ему дорога. Но дорожит ли он ею и сейчас? Нужна ли она ему, а он

ей и теперь? Не представляют ли их отношения бесконечную игру? И стоит ли

жить для этого? Нет, не стоит! Эта игра своего рода "сансара"; это игра для

детей, в такую игру можно, пожалуй, с удовольствием сыграть раз, другой,

десять раз, но играть вечно, без конца?

И Сиддхартха тут же почувствовал, что игра кончена, что он не в

состоянии продолжать ее. Дрожь пробежала по его телу,-- он почувствовал, что

внутри у него что-то умерло.

Весь тот день он просидел под манговым деревом, вспоминая отца,

Говинду, Гаутаму. Неужели он покинул их всех для того, чтобы стать

каким-нибудь Камасвами? Наступила ночь, а он все еще сидел под манговым

деревом. Когда, подняв глаза, он увидал звезды, то подумал: "Вот я сижу под

своим манговым деревом, в своем парке". Он слегка усмехнулся. Действительно

ли это было нужно и правильно, не было ли это нелепой игрой, что он обладал

манговым деревом, обладал собственным парком?

И с этим было покончено; и это умерло в нем. Он поднялся с места,

простился с манговым деревом, простился с парком. Так как он провел день без

пищи, то почувствовал сильнейший голод и вспомнил о своем доме в городе, о

своей комнате и постели, о столе, уставленном яствами. Он улыбнулся усталой

улыбкой, встряхнулся и простился со всеми этими вещами.

В ту же ночь Сиддхартха оставил сад, оставил город, чтобы никогда

больше не возвращаться. Долгое время Камасвами разыскивал его, полагая, что

он попал в руки разбойников. Но Камала не предпринимала никаких поисков.

Узнав, что Сиддхартха исчез, она даже не удивилась. Ведь она всегда

предчувствовала это. Ведь он, как был, так и остался саманой, бездомным

странником. В особенности она почувствовала это при последнем свидании. И

теперь, несмотря на горе утраты, она радовалась тому, что в этот последний

раз так горячо прижимала его к сердцу, так полно чувствовала, что всецело

принадлежит ему, что вся проникнута им.

Получив первое известие об исчезновении Сиддхартхи, она подошла к окну,

где в золотой клетке содержалась редкая певчая птичка. Она открыла клетку,

вынула певунью и пустила ее на волю. Долго смотрела она вслед улетающей

птичке. С того дня она не принимала больше посетителей, и дом ее оставался

закрытым. А через некоторое время она почувствовала, что от последнего

свидания с Сиддхартхой ей предстоит стать матерью.