Регулируя отношения между полами, общество должно было обеспечить появление как можно более здорового, жизнеспособного потомства. В теории культуры сложилась традиция представлять аномалии сексуальной жизни в качестве определенных фаз общественного развития. Ланг, Аткинсон, Фрейд и др. считали исходной стадией социальной организации гаремную семью. Морган, Файсон, Энгельс и многие советские этнографы были убеждены в первоначальности промискуитетных (от promiscuis – «смешанный», «всеобщий») отношений. Ю.Семенов предпринял попытку описать гаремную семью и промискуитет как сменяющие друг друга стадии.Все эти подходы не представляются убедительными. То, что является аномалией, не могло быть фазой общественного развития. Ни абсолютная монополизация секса, ни полный промискуитет ни в каком этносе не обнаружены, разве лишь там, где всеобщее разложение предвещало неотвратимую гибель всей цивилизации. (Известная упорядоченность существует даже в сексуальной жизни извращенных, деградировавших сообществ, например, в местах лишения свободы среди уголовников. Эта жизнь тоже подчинена особым, очень жестким правилам, которые, правда, по своему содержанию и духу весьма далеки от норм цивилизованного мира и в чем-то сходны со стереотипами павианьих "гаремов".)
Кстати, полного промискуитета не допускали и сами авторы концепции о его первоначальности. Законам природы человек может противопоставить только правила, но не произвол. У произвола ведь нет никакой внутренней закономерности, которая позволила бы человеческому обществу выжить, полагаясь на него. Хаос в половой жизни привел бы к деградации с такой же необратимостью, с какой протекают все энтропийные процессы. Промискуитет разрушает социальную иерархию, а без нее общество теряет свой динамический потенциал и распадается.
Словом, говорить о промискуитете и монополизме в половой жизни можно лишь в относительном смысле, как о тенденциях, одна из которых может временно преобладать над другой, а не как о самостоятельных фазах общественного развития. Мы хотели бы присоединиться к тем авторам, которые, не пускаясь в смелые и остроумные спекуляции, считают исходным состоянием и нормой половой жизни человека парную семью, а промискуитет и гаремы — только исключениями и отклонениями от нормы. Человеческая культура стремилась найти способы совмещения противоположных тенденций, вводя сексуальную жизнь в рамки существующих социальных структур. Наиболее эффективными из них оказались, очевидно, экзогамия, индивидуальный брак и любовь. Они сделали половую жизнь одновременно и избирательной и общедоступной.
Экзогамия и запрет на инцест. В родовом строе основу регуляции половых отношений составляли брак и экзогамия — обязательство выбирать жену или мужа за рамками своего родового коллектива (клана, подклана, брачного класса и т. п.) и соответственно запрет на брак внутри рода. Нарушение экзогамного запрета расценивалось первобытной культурой как самая пагубная форма распущенности. Супружеская неверность ("прелюбодейство") была, как правило, менее злостным, но все равно осуждаемым образом действий.
Экзогамия является чисто человеческим, культурным феноменом, ибо в животном мире обнаружить что-либо ей подобное не удалось. У некоторых высших животных действуют биологические механизмы, препятствующие спариванию близкородственных особей. Например, в обезьяньих стадах очень ограничены половые контакты между представителями разных поколений. В колонии шимпанзе сексуальные связи братьев и сестер крайне редки (охотно допуская к себе других самцов, самка энергично протестует против сближения с братьями), а между сыновьями и матерью они отсутствуют вовсе. Но такие частные предпочтения и ограничения имеют только внешнее сходство с экзогамией, не совпадая с ней.
Проблема происхождения этого института этнографической наукой не разрешена однозначно. Многие из существующих объяснений сущности экзогамного запрета вызывают серьезные сомнения. Введение экзогамии не может быть объяснено ни сознательным, ни инстинктивным стремлением избежать вредных биологических последствий инцеста — кровнородственной сексуальной связи. Дело здесь не только в проблематичности таких последствий и не только в том, что у дикарей, практиковавших экзогамию, не было еще, как утверждал Б. Малиновский, отчетливого понимания связи между половым актом и рождением детей. Экзогамия едва ли возникла из стремления избежать инбридинга (появления потомства от близкородственных особей, имеющего явные признаки вырождения), ибо она в тех формах, в каких существовала, не исключала инцест. Матрилинейная система родства устраняла кровосмешение между родственниками всех поколений по материнской, но не по отцовской линии. Так называемые "кросс-кузенные браки" (с дочерями сестры отца или брата матери) были системой у многих первобытных народов, тогда как они в биологическом смысле кровосмесительны. Кроме того, если бы в основании экзогамного запрета лежала только забота о здоровье будущего потомства, то изобретение надежных противозачаточных средств должно было бы положить конец осуждению инцестуозных связей. Однако в эпоху массового применения контрацепторов мораль не изменила своего негативного отношения к инцесту, хотя сама экзогамия как институт давно прекратила существование. К тому же для пресечения наследственных аномалий экзогамия совсем не нужна, если в сообществе практикуется описанный выше инфантицид. Короче говоря, причину возникновения экзогамии и запрета на инцест следует искать не в биологической сфере.
Потребности воспроизводства здорового населения, по-видимому, вообще не были ведущей причиной установления экзогамии. Понятие инцеста, а также запрет на инцест не предшествуют экзогамии, а порождаются ею. Инстинктивное отвращение к инцесту, если оно имелось у древнего человека, могло, самое большее, существовать одновременно с экзогамным запретом и в какой-то мере стимулировать его, но не могло породить экзогамии как сложного социального института, Однако более вероятно то, что природа не снабдила человека (во всяком случае, мужчину) явными указаниями на недопустимость инцеста. Люди стали избегать его благодаря культуре, возбуждающей жгучий стыд в тех, кто не нашел себе более подходящего партнера для сексуальной жизни. Оргиастические празднества и ритуалы посвящения, в рамках которых инцест совершался легально, свидетельствуют о том, что если социальные запрета сняты, то исчезает и предубеждение против половой связи с дочерью, племянницей, двоюродной сестрой и т. п.
Культурное происхождение запрета на инцест подтверждает и вариативность его содержания. В обществах с матрилинейной филиацией связь между родным братом и сестрой считается самым кощунственным преступлением. Но у древних персов подобные браки в царских фамилиях выглядели даже предпочтительными. В родовом строе запрещались браки "параллельных кузенов" (с дочерями сестры матери), а европейская культура классового общества не обнаружила никакой разницы между параллельными и кросс-кузенами, дозволяя супружество между теми и другими в равной степени. Такие вариации едва были бы возможны, если бы запрет на инцест имел естественное происхождение.
В понятии инцеста первобытная культура выразила и закрепила особый статус родства. Формирующаяся социальная структура требовала дальнейшей дифференциации межчеловеческих отношений, в том числе более избирательного полового поведения. По отношению к женщине он стал не самцом, удовлетворяющим свои органические влечения, когда, где и с кем попало, но отцом, сыном, братом, а именно лицом, сохраняющим строго предписанную дистанцию и несущим четко очерченные обязанности. Родство между людьми возникло не естественным, а культурным путем. Оно возводилось веками для того, чтобы связать людей прочными узами, сделать их необходимыми друг для друга. Очевидно, и родственные чувства, за исключением материнской любви, — это позднейшая надстройка над искусственно установленными отношениями.
Крайне резкая реакция на инцест, характерная для первобытной культуры, объясняется не тем, что такая форма распущенности несла в себе потенциальную угрозу для потомства, а тем, что она символизировала подрыв всего родового уклада. Тот, кто вступает в половую связь со своей сестрой, разрушает сложившийся и освященный традицией порядок, систему взаимных обязательств. Он ведет себя не так, как принято у людей и потому заслуживает самого беспощадного наказания: убийства, кастрации. Главное то, что подобное поведение вносит хаос в систему родственных отношений. Это обстоятельство очень важно для понимания отношения к инцесту в последующей, неродовой культуре. Инцест остается инцестом, т. е. исключительно позорных и бесстыдным деянием, независимо от того, совершается ли он родным отцом или отчимом, есть ли опасность инбридинга или же половая связь осуществляется таким способом, который заведомо исключает рождение потомства. Разница здесь и качественная, а чисто количественная. И в том и в другом случае оскверняется святость родственного отношения — самая глубинная основа нравственности. Наиболее радикальным образом культура осуждает то, что разрушает ее фундамент.
Экзогамная регуляция брака сыграла важную роль в развитии человечества. Во-первых, запретив сексуальные влечения по отношению к сородичам, она способствовала созданию небывалых прежде, чисто человеческих связей — родственных обязанностей и привязанностей. Их развитие вело в конечном счете к обогащению внутреннего мира человека. Наряду с системой доминирования возникла совершенно новая система взаимной поддержки и покровительства: отцовство, братство, супружество и т. п. Соединение человеческих усилий и способностей стало возможным без насилия и принуждения, на основе общепринятого и сохраняемого традициями порядка..
Во-вторых, экзогамия послужила ограничению межгрупповой вражды. Благодаря ей расширились возможности превращения "чужих" в "своих". В первобытном обществе чужеродец, как это ни парадоксально, мог быть объектом убийства, съедения или реализации матримониальных намерений. Альтернатива между возможностью быть съеденным и возможностью вступить в брак считалась делом обыкновенным.
Загадочная природа стыда. В родовом строе иерархический принцип организации сообщества продолжал, как было сказано, действовать, но изменил свой характер. Место индивида в иерархии стало определяться не столько реальным противоборством сил, сколько оценкой общественного мнения. В этих условиях первостепенное значение приобрела зависимость индивида от непосредственного окружения и, стало быть, чувствительность к его суждениям и предписаниям. Все это способствовало усилению роли стыда в социальной жизни вообще и в отношениях между полами в частности.
Согласно широко известному заключению русского философа В.С.Соловьева, чувство полового стыда не зависит от каких-либо практических потребностей человека. "Самостоятельное и первоначальное значение чувства стыда было бы устранено, если бы удалось связать этот нравственный факт с какою-нибудь материальною пользою для особи или для рода в борьбе за существование. В таком случае стыд можно было бы объяснить как одно из проявлений инстинкта животного самосохранения — индивидуального или общественного. Но именно такой связи и невозможно найти" (Соловьев В. С. Оправдание добра. Нравственная философия // Соч. В 2 т. М., 1988. Т. 1. С. 124—125).
Действительно, загадочный феномен стыда нельзя вывести непосредственно из нужд людской практики. Стыдливый, застенчивый человек чаще проигрывает, чем выигрывает в борьбе за достижение тех или иных жизненных благ с менее щепетильными и чувствительными конкурентами. Не зря же Шекспир говорил о могуществе бесстыдства. Однако это могущество не означает, что стыд вовсе лишен практического значения. Смысл данного поведенческого механизма заключается в поддержании качеств, способностей, внешнего вида и действий субъекта на уровне требований общественного мнения. Стыд практически значим, но не в узко-утилитарном, а в более широком социокультурном отношении. Ошибка В. С. Соловьева состояла в том, что он, следуя за корифеями идеалистической этики Кантом и Гегелем, считал, что человек стыдится своей материальной природы, естественных влечений и функций своего организма (см. там же. С. 123). На самом деле человек стыдится не своей телесности, а утраты контроля над нею (и над психическими функциями тоже), причем в таких ситуациях, когда общественное мнение предписывает его сохранять, а другие люди могут это делать.
Он направлен непосредственно против того, что оценивается как распущенность, т. е. внутреннее несовершенство, ущербность, зависящая от самого субъекта.
Связь стыда с экзогамией можно обнаружить в своеобразном обычае взаимного избегания или, "взаимного неговорения", практикуемом многими первобытными народами. Система родства, определяющая стандарты поведения, содержала в числе прочего требования избегать кого-то, ограничивать отношения с кем-либо, проявлять осмотрительность в общении и т. д. У австралийских аборигенов мужчина должен избегать свою тещу, тестя, брата жены или мужа сестры и брата матери жены. Лица, состоящие в таком родстве, точнее, свойстве, должны уклоняться от встреч лицом к лицу, не разговаривать и не произносить имен друг друга. Ограничения бывали иногда столь жесткими, что для общения зятя и тещи создавался особый язык. Избегание распространялось не только на действительных родственников, но и на классификационных.
Стыд и ценность целомудрия.
Наличие молодых людей низкого социального ранга, вынужденных какое-то время жить холостяками порождает спрос на внебрачный секс. Этот спрос может удовлетворяться опять-таки двояко: либо милостями влиятельных особ, добровольно уступающих своих жен в знак доброжелательности или покровительства, а также тайными прелюбодеяниями; либо связью с женщинами, пребывающими вне брака. Но первый путь расшатывал семейные узы, а второй вел к выбрасыванию отдельных женщин из круга семьи в сферу беспорядочных отношений. Цивилизация предпочла второй путь и образовала слой женщин, половая жизнь которых построена на промискуитетной основе.
Тут явно прослеживается та закономерность, что монополизация секса не только не исключает промискуитета, но даже стимулирует его. Когда возможность создать семью реальна не для всех, а только для избранных, неудачники вынуждены довольствоваться суррогатами. Ради укрепления семьи человечество пожертвовало частью своих представительниц, сделав их своего рода "козами отпущения" и вознаградив за это праздностью и роскошными одеждами. Этот процесс начался еще в первобытности, но завершенные формы приобрел в классовом обществе, когда религия возвеличила целомудрие как таковое — не только супружескую верность, но и добрачную девственность.
Первобытная культура такого значения целомудрию еще не придавала. Это видно, в частности, по тому, что женщина, бывшая замужем и имеющая брачный опыт, ценилась иногда выше, чем та, которая выходит замуж впервые. У некоторых туземцев девушки определенное время находились в распоряжении мужских клубов, где каждый из членов мог в любой момент предъявить на них свои права; а потом, через несколько лет, выходили замуж, чаще всего за одного из членов клуба. Об индифферентном отношении к целомудрию свидетельствует и так называемый "насамонийский обычай", по которому все гости, присутствующие на свадьбе, по очереди овладевают невестой, и обычай предбрачной дефлорации (лишения девственности) девушек отцами, колдунами, вождями и т. д. Наконец, на это указывает практика уступать своих жен гостям в знак гостеприимства.
Поскольку целомудрие значило не более чем ничто, торговать собой или своими близкими ради достижения каких-либо выгод не считалось в первобытном обществе постыдным. При всей склонности к мифологии дикарь или варвар смотрел на такие вещи чрезвычайно просто. Половая потребность была для него столь же естественна, как потребность в пище или в отдыхе. Конечно, ни один уважающий себя дикарь не будет заниматься любовью публично, но и принятие пищи некоторые из них считали делом столь деликатным, что его никак нельзя совершать в присутствии посторонних.