МОРАЛЬНОЕ ЗЛО В ИСТОРИИ ЦИВИЛИЗАЦИИ

Происхождение зла - важнейшая проблема в религии и этике. Ее решение характеризовалось борьбой между этическим дуализмом и этическим монизмом. Согласно первому, добро и зло являются самостоятельными субстанциями или силами, согласно второму, субстанционально только добро, а зло не имеет собственного порождающего принципа.

Субстанциализация зла. Этический дуализм вырастает из общераспространенной мифологичес­кой традиции персонифицировать зло, представ­лять его в виде особого существа: духа, демона, божества. Зороастризм, гностицизм и христиан­ство широко пользовались такими персонифика­циями, имеются они и в мусульманстве, иудаиз­ме, прочих религиях.

Исторический образец субстанциализации зла задан, вероятно, зороастризмом. В этой древнеиранской религии враждебные человеку сверхъе­стественные силы образуют целое царство. Воз­главляет его Ариман (Ангро-Майнью) — злой бог разрушения, соединяющий в себе Айшму (Хищничество, Разбой), Друджа (Ложь) и олицет­ворения иных пороков. Проникнув в созданный добрым богом Ормуздом мир, Ариман испортил многое из того, что первоначально было совер­шенным. Огонь осквернен дымом, пресная вода стала соленой, цветущая земля — бесплодной пустыней, а неподвластные увяданию и гибели растение, животное, человек — смертными. И в дальнейшем он со своим воинством либо разрушает то, что необходимо людям, либо со­здает то, что для них пагубно, например, зло­бных колдунов, гнет чужеземных правителей, "сверхшатание мыслей", грех педерастии, не­урочные регулы, вредных животных и насеко­мых, холодную зиму и т. п. (См.: Авеста. Вендидад, 1; 2, 11—13, 15—17 // Хре­стоматия по истории Древнего Востока. В 2 ч. М., 1980. Ч. 2. С. 71—72.)

Бог тьмы есть, таким образом, первоисточник всякого физичес­кого, социального и морального зла: и дурной погоды, и отклонений в нравах.

Дух разрушения считался злобным по сущно­сти, а не под давлением обстоятельств. Он совер­шает зло добровольно и вместе с тем в соответ­ствии со своей природой, а она неизменна. Даже будучи побежденным, он не может служить благу людей. Поэтому зороастризм видел финал миро­вой драмы не в господстве добра над злом, а в окончательном отделении сил света от сил тьмы и полном уничтожении последних. Дуали­стическое мировоззрение отрицательно оценива­ет взаимопроникновение, смешение, диффузию сущностей. Чистота в такой системе ценностей приобретает исключительное значение. Зороастрийский ритуал очищения включал целых три последовательно выполняемые процедуры: коро­вьей мочой, песком и водой (см.: Бойс М. Зороастрий-цы. Верования и обычаи. М., 1987. С. 58).

Добро существовало отдельно от зла в перво­начальном божественном творении и должно бы­ло снова обособиться на третьей стадии косми­ческой истории, после уничтожения зла. Вторая историческая фаза, когда добро сражается со злом, — худшее и тяжелейшее время. На этой фазе линия фронта проходит через всю вселенную. Добрым язатам противостоят злые дайвы, |миролюбивым арийцам — коварные чужеземцы, скоту и собакам — ядовитые мухи и змеи, злакам и плодовым деревьям — сорняки и колючки, ласковому солнцу — темная зимняя стужа. Вре­доносны также люди, отмеченные физическими недостатками и болезнями: прокаженные, слепые, глухие, горбатые, карлики, слабоумные, страдающие горячкой и грыжей. Темные силы просачиваются и начинают концентрироваться в любой точке земли, там, где силы добра осла­блены болезнью, смертью или гниением.

В таком "военизированном" мире у человека не может быть нравственно нейтральных дейст­вий. Все, что он совершает, полезно либо Ормузду, либо Ариману. Маздаизм впервые уподобил человеческую душу укреплению, каждый уголок которого, незанятый своим богом, будет занят чужим. Субстанциализируя враждебность, это мировоззрение формировало фанатичное отно­шение к жизни. Перед лицом вездесущего врага человек не может позволить себе даже малейшей расслабленности и распущенности.

Архаичность зороастрийского дуализма обнару­живается в сближении физического и морального зла. В этом учении не только нечистота, но также тьма и холод выступают ипостасями зла. (См. об этом: Каган Ю. М. Платон и слова, обозна­чающие свет и темноту // Платон и его эпоха. М., 1979. С. 310. Афанасьев А. Н. Свет и тьма // Живая вода и вещее слово. М., 1988. С. 125.) Подо­бная тенденция характерна для древнейших куль­тур.Уже у Гомера свет отождествляется с жизнью, счастьем, здоровьем. Приравнивание тьмы и хо­лода к несчастьям, безобразию, болезням, нищете, неурожаям отмечено в древнеславянских верова­ниях. В ряде культур зло ассоциируется с черным цветом. Тьма воспринимается как физическое зло, потому что погруженный в нее человек беззащитен по отношению к опасности. Во тьме таится неведо­мое, а это — один из обликов зла. Нравственный порок сродни тьме и потому предпочитает ее свету. В Библии разъясняется, что "всякий, дела­ющий злое, ненавидит свет и не идет к свету, чтобы не обличились дела его, потому что они злы" (Ин 3, 20). Сокрытая от людских глаз аморальность преуспевает, а при свете гибнет. Здесь, похоже, уловлена существенная характеристика зла, по крайней мере, лицемерного его аспекта.

Субстанциализация зла, тройная периодизация истории, финальное разделение мировых сил, отождествление порочности с тьмой и грязью сохранены с соответствующими модификациями в некоторых направлениях греческой философии, в учениях христианских отцов церкви, в гностици­зме и манихействе. Но зороастризм обладал и специфическими чертами, которые либо отверг­ли, либо затемнили другие варианты дуалисти­ческого мировоззрения. Во-первых, полагая ис­точник зла во враждебной и агрессивной духо­вной субстанции, Заратустра не осуждал мате­риальности, телесности как таковой. Более того, он восхвалял тучность и жирность скота, паст­бищ, собак, женщин, детей, огней. Во-вторых, зороастризм очень высоко ценил созидательную деятельность человека, особенно земледелие и скотоводство. Борьба со злом — это не только истребление тех существ, которые называются "храфстра" (хищников, скорпионов, ос, змей, жаб), не только соблюдение правил ритуальной чистоты, но и забота о земле, выращивание полез­ных растений и скота, деторождение, приготовле­ние пищи. Подобные действия считались ослабля­ющими могущество Аримана. Оптимистический взгляд на земное существование и ориентация на творчество значительно снижали фанатический потенциал идеи о мировой войне добра и зла.

В дальнейшем развитии культуры дуализм разделился на два потока. Пифагорейско-платоновская философия, объясняя происхождение зла, сместила акцент на бездушную материальность, а религиозные учения продолжали связывать его с враждебной человеку духовностью. Иногда эти потоки соединялись снова.

В Древней Греции дуализм начал отсчет с орфиков (VI в. до н. э.) и развернулся на основе

противопоставления материи и души. Платон в поисках истоков зла обратился к деятельности демиурга — божественного строителя космоса. Качество сотворенного продукта зависит как от способностей творца, так и от свойств использу­емого материала. Существует, с одной стороны, демиург, обладающий истинно сущими идея­ми и абсолютной творческой мощью, а с дру­гой — строительный материал, лишенный всякой внутренней определенности и постоянства, но способный оказывать сопротивление созидатель­ной активности. Если мощь творца безгранична, то наличие недостатков в творении можно объяс­нить лишь несовершенством употребляемого ве­щества. Всякая неполноценность в мире обуслов­лена тем, что материя сопротивляется усилиям демиурга. Следовательно, первопричиной зла яв­ляется материя ("hу1е") или "несущее".

Такое подкупающее в своей простоте сообра­жение не удалось, однако, провести без проти­воречия. Чтобы сопротивляться усилиям, мате­рия должна обладать какой-то собственной необ­ходимостью, т. е. иметь структуру, но ведь она мыслилась Платоном как нечто совершенно не­определенное. К тому же сопротивление пред­полагает некую активность, а материя чисто пас­сивна. Остается либо допустить, что она не лише­на какой-то упорядоченности и, стало быть, при­частности к благу, либо полагать первопричину зла по-другому, ближе к зороастрийскому дуали­зму, например, в виде злой мировой души. Ука­занное противоречие заставляло Платона коле­баться между материальным ("Федон"Тимей") и духовным ("Законы") принципом зла. Конечно, злая душа мира — это еще не враждебный бог, но уже весьма близко к нему.

Моральное зло (порочность человека) объяснялось устремленностью души не к идеям, а к ма­терии, телесности. Души вселяются в тела от­части по космической необходимости и божест­венному плану, отчасти вследствие злоупотреб­ления свободой. Порочный человек отличаете» от добродетельного тем, что его душа не только заключена в телесную темницу, но и любит ее. Величину порочности души определяет степень ее привязанности к телу. Чем глубже душа погружа­ется в материю, тем больше она теряет господст­во над ней и над собой. Ясно, что представление о косной материи как первопричине зла больше подходит к характеристике распущенности, чем враждебности. Последней более соответствует идея злой духовной субстанции.

Противоречивость идеи материи как первоос­новы зла вызвала необходимость последующего поворота от дуализма к монизму. Такой поворот решительно, но не очень успешно пытался осуще­ствить в III в. н. э. неоплатоник Плотин. Пробле­ма происхождения зла осмыслена им в контексте эманации единого. Материя не совечна богу, а яв­ляется одним, именно последним из его порожде­ний. Как свет, удаляясь от источника, в конце концов становится тьмою, так и бытие в отдале­нии от божественного истока становится небыти­ем, а благо — злом. Будучи последним порожде­нием, материя не содержит в себе ничего от единого и потому есть зло. Удаленность мате­рии от божественной силы не мешает ей, однако, быть чрезвычайно агрессивным началом. Плотин наделил ее способностью господствовать над всем, что в нее заключено, портить и разрушать его, отбирать у него его собственную бла­гую сущность и наделять своей отрицательной, заменять форму бесформенностью, размерен­ность — недостатком и избытком.

Такая характеристика материи позволяет пола­гать в ней первопричину враждебности. Матери­альные тела взаимно уничтожаются через исходящее от них хаотичное движение. Но убедите­льною эту характеристику признать нельзя. Плотину не удалось избежать тех сложностей, которые преследовали Платона. Он просто по­вторил ряд платоновских заблуждений. Очевид­но, что вещи разрушают друг друга не вследст­вие бесформенности, но именно потому, что имеют форму. Там, где нет внутреннего расчле­нения, невозможна никакая вражда. Враждует лишь то, что уже оформилось. И вообще, отсут­ствие, недостаток, ущербность не может господ­ствовать над совершенством. Если зло образует­ся умалением блага, то как оно может ему ак­тивно противостоять и тем более наделять его своей природой — даже того, кто только взира­ет на него? Скудость может подчинить себе изо­билие лишь в том случае, если она обладает некоей силою, какой у того нет. Чисто отрица­тельное толкование материи, как безмерности, безграничности, безобразности, ненасытности и тому подобного, исключает возможность оста­вить за нею какое-либо преимущество перед идеальным миром. Но тогда материя не может влиять на идеи и души и ее нельзя считать от­ветственной за зло, которое имеется в благих вещах. Плотин добивается от материи невоз­можного: чтобы она была абсолютным бессили­ем и вместе с тем основанием всякого зла, под­чиняющим и уподобляющим себе любую сопри­коснувшуюся с ним силу. Логическая последова­тельность требует признать, что либо эманация оказалась катастрофой (и в этой катастрофе, а не в материи — корень зла), либо чувственный мир в чем-то совершеннее единого. Плотиновская квази-монистическая система не признала ни того ни другого и поэтому выглядит еще более уязвимой, чем иранский дуализм.

Отождествление противоположности добра и зла с противоположностью духа и материи обнаруживает в неоплатонизме свою несостояте­льность. Онтологические и ценностные (мораль­ные) противоположности по сущности своей раз­личны. Дух существует только в единстве с мате­рией, а добро и зло взаимно исключают друг друга. Онтологические противоположности пер­вичны по отношению к ценностным, и подмена одних другими создает такие лабиринты, откуда не найдешь выхода.

Множество подобных лабиринтов создано гно­стицизмом — чрезвычайно сложным и многоли­ким умонастроением, развивавшимся в I—III вв. н. э. одновременно с христианством, в борьбе и симбиозе с ним. По заключению многих ис­следователей, гностики соединили зороастрийский дуализм добра и зла с платоническим ду­ализмом духовного и телесного, небесного и зем­ного. Это соединение дало крайне пессимисти­ческую картину мира. Космос есть царство мра­ка, скорби и страданий и не только из-за того, что он сотворен из материи, но и потому, что несет на себе печать моральной, познавательной и творческой ущербности своего творца и устро­ителя. Творец мира оказался либо слишком слаб, либо слишком злобен, чтобы сделать его совер­шенным.

Происхождение испорченного чувственного мира — центральная проблема гносиса — объяс­нялось, в основном, двояко: 1) грехопадением одной из божественных сущностей (Симон Маг, офиты, борбориты, Керинт, Карпократ, Вален­тин и др.); 2) вмешательством чужого и злонаме­ренного бога (Василид, Мани и др.). В первом варианте идея эманации была соединена с идеей грехопадения и переосмыслена в антропоморф­ном ключе. Божественный дух или разум изнача­льно пребывает в виде Плеромы — божествен­но-световой полноты, единства многообразного. Вследствие трещины в Плероме один из низших эонов (вечных сущностей) обособляется и отпада­ет от единства. Это отпавшее существо гностики представляли по-разному. Чаще всего им была София, или Эннойя, — мудрость или божествен­ная мысль, женское начало, отделившееся от мужского. Следует отметить, что первопричина зла мыслилась при этом не как злонамеренность, а как женская слабость. Симониане, например, считали Энноей Елену — жену своего учителя Симона, найденную им в одном из публичных домов Тира. В образе женщины-блудницы пред­ставляли гностики и человеческую душу. У бога, отца своего, душа была чистой, блаженной девст­венницей. В мире ее втягивает водоворот демони­ческих сил и плотских страстей, подобно тому, как женщиной, попавшей к разбойникам, овладевают по очереди, кто обманом, кто насилием, переда­вая из рук в руки. Она же отдается каждому из них, надеясь найти в нем верного мужа. Брошенная в конце концов на произвол судьбы, одна, с деть­ми разврата, слепыми, больными, слабоумными, страждет она, пока не будет спасена богом.

Падение Софии повлекло за собой цепь катаст­рофических событий вплоть до образования зем­ного мира. Он создан детьми Софии: Ялдаба-офом, протоархонтом, другими архонтами — из материи по искаженному и замутненному образу божественной мудрости. Искры духа и света, оторвавшиеся от Плеромы, пребывают в этом мире на чужбине, в плену и неведении, как дети, забывшие своих родителей. Земное существова­ние для них — это своего рода инобытие, отчуж­дение, утрата своей сущности.

Во втором, радикально-дуалистическом вари­анте гностицизма, отклоняющем миф о падении Софии, сотворение несовершенного земного ми­ра было вменено в вину злому богу или демону, которого отождествляли то с ветхозаветным бо­гом гнева Яхве, то с Сатаной. Близкий к гности­кам Маркион сравнивал правящего миром вет­хозаветного бога с античным деспотом, который жаждет превыше всего почестей и покорности своих подданных, стремится быть справедливым, но слишком глуп, мелочен и пристрастен для этого. К данному варианту примыкали учения мандеев и манихеев. Мандеи (от арамейского "mаndа" — "знание") считали земной, планетный и звездный миры порождениями дьяволицы Рухи и ее сына Ура, пребывающих в "черной воде" и противоборствующих "белой воде" (эфиру) и ее главе Королю Света. Мани восстановил зороастрийскую идею нападения царства тьмы на царст­во света. Темное царство мыслилось им одновре­менно, как собрание демонов, возглавляемых Князем тьмы (другие его имена Ариман, Сатана, Главный Архонт и т. д.), и как материя, тождест­венная хаосу, беспокойству и даже похотливости. Тьма и ее порождения стремятся поглотить све­товые частицы и держать их у себя в плену. Земные вещи и люди суть сгустки тьмы с боль­шими или меньшими световыми вкраплениями. Князь тьмы распространяет зло, разжигая в лю­дях вожделение, дабы они, размножаясь, увели­чивали количество тюрем для света. Но материальная тьма способна к самопожиранию, и зада­ча манихея заключается в том, чтобы данной способности содействовать. В конце истории, по­сле мирового пожара, материя во всех ее прояв­лениях и со всеми жертвами будет навечно упря­тана в шар и гигантскую яму.

Различие двух приведенных объяснений зла есть, по-существу, вопрос оценки его динамичес­ких характеристик. Идея враждебного бога при­давала культуре слишком драматический и безыс­ходный колорит, идея женской слабости могла вызвать самоуспокоительные иллюзии. Баланси­руя между этими двумя мотивами, религиоз­но-этическая мысль боялась принизить реальную силу зла и вместе с тем стремилась убедить чело­века, что со злом можно и нужно бороться.

Своеобразный компромисс между подчеркивани­ем силы и слабости зла был найден христианством. Первопричиной зла здесь выступает не бог, а менее могущественное сверхчеловеческое существо — дьявол, падший ангел. Возможно, образ дьявола (сатаны) был переработкой иранского Аримана. Дьявол неоднократно именуется также "веельзевулом" ("повелителем мух"), "князем бесовским" и т. п. (см.: Мф 12, 24, 27; Мк 3, 22 и др.).

В дьявольское воинство были разжалованы "чужие боги", т. е. боги тех народов, религия которых потерпела поражение в борьбе с иудаизмом.

Дьявол (от латинского diabоlus — противник, обвинитель). Древнееврейское слово "satan", как разъясняет С. С. Аверинцев, означает "противоречащий", "обвини­тель", "клеветник" (в суде), "враг" или "супостат" (на войне), "искуситель" или "подстрекатель" (при раздо­ре), вообще, "соперник", "противник", "противоборник" (см.: Поэзия и проза Древнего Востока. М., 1973. С. 718). Олицетворяя зло в Сатане, христианство мыс­лило его духовным существом, враждебным богу и че­ловеку.

Он изображен в Библии и сочинениях отцов церкви антагонистом бога. Вместе с другими отпавшими ангелами он низринут на землю, где старается установить и увеличить свое царство. Убеждение, что "мир во зле лежит", является общим и для гностицизма, и для христианства. Различие состоит в том, что последнее, называя дьявола "князем мира сего" (Ин. 12, 31), отрицает его роль в творении мира и придает его власти более эфемерный характер. Верховный владыка зла и подчиненная ему нечистая сила способны, вселяясь в людей, вызывать у них бешенство, одержимость, а также физические немощи и болез­ни. Но главным оружием дьявола в борьбе за души людей является обман, искушение, соблазн. К себе он заманивает земными благами, подобием всемогущества, призрачной властью (см.: Мф 4, 1—11). Сатана властен только над теми человечес­кими душами, которые сами отступились от бога и склонились к нему. Правда, и в отношении их он ведет себя не совсем последовательно: вместо награды за измену богоотступники получают не­стерпимые адские муки.

Как воплощение зла дьявол считался источни­ком и враждебности и распущенности. Он якобы постоянно подстрекает и к той, и к другой, при­чем в самых жутких формах. Средневековые инк­визиторы обвиняли колдунов и ведьм не только в кровожадном истреблении младенцев, соверша­емом из мести и злобы или из желания угодить дьяволу, "который очень любил смотреть, как колдуны сосут кровь детей, но и в невероятных половых извращениях: "Когда месса окончена, дьявол вступает в плотское сношение со всеми мужчинами и всеми женщинами. Потом он при­казывает им подражать ему. Это половое обще­ние оканчивается свальным грехом, без различия брачных или родственных связей".Все нравственные отклонения человечества отнесены на счет дьявольской изобретательности.

В фигуре дьявола христианство попыталось совместить и силу, и слабость зла, и поэтому она не лишена, как отмечалось марксистскими ис­следователями средневековой культуры, извест­ной амбивалентности. Двусмысленность нечистой силы наиболее настой­чиво подчеркивал М. М. Бахтин. По его выводам, образ черта, переработанный народной фантазией, вы­ступал антагонистом мрачной и зловещей серьезности официальной церковной идеологии, "веселым амбива­лентным носителем неофициальных точек зрения" (см.:

Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. С. 48). Как счита­ет А. Я. Гуревич, в образе черта страшное и смешное переплетены друг с другом (см.: Гуревич А. Я. Пробле­мы средневековой народной культуры М 1981 С 287).

Сатане приписывался ат­рибут, составляющий сущность бога или абсо­лютного добра. По - латыни его называли Люци­фером, т. е. "светоносцем". Но особенно явствен­но эта амбивалентность обнаружилась позднее, в образах художественной литературы нового и новейшего времени: Мефистофель у Гете, черт Ивана Карамазова у Достоевского, Воланд и его свита в "Мастере и Маргарите" М. Булгакова имеют не только отталкивающие и устраша­ющие, но также потешные и даже привлекатель­ные черты. В афористической форме противоре­чивая сущность дьявола выражена словами Мефистофеля из "Фауста": "Я часть той силы, кото­рая всегда хочет зла, а творит добро". Дьявол вовлекает в свои сети тех, кто не проявил религи­озной и нравственной стойкости. Таким образом, при всей злобности и омерзительности он фак­тически совершает благое дело: жестоко наказы­вает вероотступников и грешников, косвенно вос­питывая у прочих твердость духа. Злобою своей дьявол, безусловно, страшен, но в бессильных потугах перевернуть божественный миропорядок он выглядит не столько страшным, сколько смеш­ным. Зло, которое само себя разоблачает и развен­чивает, перестает быть угрожающим, оно произ­водит комический эффект. Зло как постыдная слабость вызывает не гнев, а смех. В образах зла, порожденных мировой куль­турой, мы действительно находим не только зловещие, но и комические фигуры. Природа комического как раз ведь и заключается в обнаружении несовер­шенств, неполадок, диспропорций, не представляющих реальной угрозы субъекту. Враждебности нужно бояться, а распущенность — высмеивать.

Амбивалентность образа дьявола есть, на наш взгляд, необходимое следствие этического дуали­зма. Возведя зло к универсальному принципу, культура старалась соединить объективно несо­единимое: силу и бессилие, неукротимую энер­гию и внутреннюю ничтожность. Таким и полу­чился дьявол. Его нельзя было изображать слиш­ком могущественным, ибо тогда он стал бы рав­ным богу и привлекал на свою сторону тех, кто поклоняется силе. Но нельзя было преувеличи­вать и его тщедушность, ибо тогда никто не стал бы воспринимать его всерьез. Если взять ортодо­ксальное христианство вместе с гностицизмом, ересями и популярными интерпретациями, то мы получим весь спектр отношений к дьяволу: от самого серьезного проклятия до осмеяния и даже сочувствия. В этическом дуализме есть один мо­мент, очень сомнительный в нравственном смыс­ле. Это мировоззрение как бы невольно подстре­кает к измене. Оно так налегает на черную краску в изображении врага, что вызывает преклонение

перед злой силой. Не случайно у офитов, каини­тов и в других гностических направлениях само противоборство богу и его заповедям приобрета­ло положительный смысл. Все библейские анта­гонисты бога: змей, Каин, жители Содома, Ко­рей, Сатана, Иуда — почитались как нравствен­ные герои. Уникальную, но по-своему логичную форму дуализма являл собой сатанизм — почи­тание Князя тьмы. Секта езидов верила в то, что дьявол и демоны вредят людям пока ущемлены в правах, но потом вознаградят своих почитате­лей. См.: Тейлор Э. Б. Первобытная культура. М., 1989. С. 436—437. Если представлять зло в виде разумного и деятельного существа, то трудно удержать лю­дей от намерения вступить в сговор с ним.

Зло как ничто и проблема теодицеи. В противовес этическому дуализму, персонифицирующему и ове­ществляющему зло, сформировался монистический подход к ценностному содержанию мира. В этом подходе субстанционально только добро, зло же есть отпадение от бытия или ничто: недостаток, отсутствие, лишенность. Если в дуализме амораль­ность была переходом из одного враждующего лагеря в другой, то в монизме она была истолкова­на как уход в "никуда", как самоуничтожение.

Моральной "сверхзадачей" монотеизма было, вероятно, смягчение враждебности народов, по­клонявшихся прежде разным богам, в том числе и антагонистическим. В христианстве идея бога как сверхъестественного союзника и покровителя народа преобразовалась в идею единого творца, правителя и судьи. Наделение божества разнооб­разными способностями подкрепляло коллектив­ную уверенность в превосходстве над врагами. Потребность в том, чтобы божественная сила действовала в нужном направлении — в ущерб "чужим" и на благо "своим", — рождала пред­ставление о доброте бога и его справедливости. Постепенная эскалация божественных потенций в конце концов завершилась идеей всемогущества и всеблагости. Эти атрибуты, вложенные народным сознанием в бога, начали освещать отраженным светом и само бытие. Все сотворенное должно нести на себе печать творца, сохранять, хотя и в ослаблен­ном виде, его качества. Следовательно, все сущее, поскольку оно сущее, есть благо. См.: Фома Аквинский. Против язычников // Анто­логия мировой философии. М., 1969. Т. 1. Ч. 2. С. 860. Прийдя к такому выводу, теология решилась на полное отождествле­ние силы и добра, творческих потенций и милости.

Но тогда чрезвычайно обострился вопрос, по­чему бог, если он бесконечно могуч и милостив, все же допускает существование враждебности и прочего зла. Если бог не может устранить зло, то он не всемогущ, а если не хочет, то не всеблаг. То, что в гностицизме объяснялось беглою ссыл­кою на злонравного и рассеянного демиурга, в ортодоксальном христианстве стало очень се­рьезной проблемой теодицеи оправдания бога за наличное в мире зло.

Теодицея должна была ответить на два воп­роса: 1) откуда возникает зло; 2) почему бог его терпит? По первому из них религиозные мысли­тели, начиная с Августина, утверждали, что зло происходит не от бога, а от ничто, из которого бог создал мир. Все сотворенное имеет свойства использованного строительного материала и по­этому ему присуща способность к порче, повреж­дению, отклонению от того, что оно есть. Зло, по Августину, не является субстанцией, материей или вещью. Это — отрицание, лишение или испорчен­ность вещей. Если вещь плоха, то это не значит, что

в ней присутствует нечто такое, чего нет в хорошей вещи. Наоборот, это означает, что в ней нет того, что есть в хороших вещах, а именно блага. "...Зло без добра существовать не может, потому что природы, в которых оно существует, насколько они, природы, суть природы добрые. И истребляет­ся зло не через уничтожение какой-либо привходящей природы или известной ее части, а через оздоровление и исправление природы испорченной и извращенной" (О граде божием, XIV, II). Причи­ной порчи и извращения Августин счел произвол, т. е. обособление, выход из-под божественной власти. Всякая тварь есть то, что она есть благода­ря богу. Отпадая от бога, тварь утрачивает свою сущность и становится дурною, злою.

Выводя зло из ничто, теология надеялась его обессилить. Будучи ничтожным, зло не имеет силы, чтобы соперничать с богом. Тот, кто восстает против божественной справедливости, наносит ущерб не ей, но себе. Враждебность происходит не от силы, а от немощи, ничтожности, поэтому неизбеж­но оборачивается против себя. Идея саморазруше­ния и самонаказания зла является очень важной для христианского умонастроения. Проходящий красной нитью через Новый завет мотив непротивления, любви к своим врагам может быть понят адекватно лишь в том случае, если мы примем во внимание эту идею. Как поучал апостол Павел, "если враг твой голоден, накорми его; если жаждет, напой его: ибо, делая сие, ты соберешь ему на голову горящие уголья" (Рим 12, 20). Предоставляя врага самому себе, христианин ожидал его поражения. То, что возникло из ничто, не нужно уничтожать, следует только удерживать себя от его соблазнов.

Этический монизм, если его проводить после­довательно, требует не разрушать что-либо, а укреплять и совершенствовать то, что уже су­ществует. Это мировоззрение, лишая зло онтоло­гического статуса, выставляет его пустым, тще­душным, ничтожным, подчеркивает тем самым силу, величие и привлекательность добра. Если зло происходит из небытия и возвращается в него обратно, то в нем не может быть ничего притяга­тельного. От него веет отчужденностью, холодом и скукой. Превращение аморальности в ничто способствует ее идейному и эмоциональному раз­венчанию. В основе своей это верная тенденция, так как аморальность (жестокость и разврат) ин­тересна только издали или в первом приближении к ней. Становясь же образом мыслей и действий, она опустошает душу, умерщвляет возвышенные побуждения, примитивизирует человека, отчуж­дая его от других людей и культуры. В сравнении с манихейским двоецарствием монизм значитель­но выигрывает в возможности примириться с ми­ром и оправдать его. Но христианский монизм непоследователен. Распространена точка зрения, что христианство по­стоянно стремилось к монизму, но так его и не достиг­ло. Сохраняя идею дьявола, он никак не может отмежеваться от дуализма.

Кроме того, нельзя отделаться от подозрения, что понятие "ничто" употребляется в теологии как-то уж слишком субстанционально. Даже в лучших образцах русской религиозной философии в той или иной форме производится незаконное гипостазирование ничто. С. Булгаков, например, очень осторожно утверждает, что до грехопаде­ния ничто пребывало как темная, немая основа мироздания, с тем чтобы потом прорваться в не­го, прослоиться хаотизирующей силой. См.: Булгаков С. Свет невечерний. Сергиев Посад, 1917. С. 260. Но ясно ведь, что "ворваться" и "прослоиться" может не ничто, а нечто, какая-то самостоятельная сила.

Можно допустить, что всякое зло возникает акцидентально (т. е. привходящим, случайным обра­зом) из благой причины, через порчу чего-то хорошего. Но тогда надо признавать, что сама эта благая причина не вполне совершенна. На такое признание христианство не решилось.

Второй вопрос теодицеи оказался еще более трудным. Идея, что бог допускает зло для того, чтобы не потерпели ущерба целостность, красота и совершенство мира, является обыкновенным софизмом. "Весь мир, — рассуждал Августин, — похож на картину, где черная краска положена на свое место: он прекрасен даже со своими грешниками, хотя, если их рассматривать самих по себе, они безобразны" (О граде божием, XI, 23). Грех и по­рок, палачи и петушиные бои, публичные девки и всякие непристойности существуют якобы для того, чтобы укреплять, веру и добродетель. Мо­ральное зло играет необходимую роль в мировой драме. Эта мудрость относительно позитивной роли зла в истории терпеливо воспроизводилась из века в век, обогащаемая новыми деталями. На разные лады ее повторяли Псевдо-Дионисий Ареопагит, Фома Аквинский, Лейбниц и многие другие.

 

Сам термин "теодицея" берет начало от одно­именного трактата Г. В. Лейбница, написанного в 1710 г. Разделив зло на три вида: метафизичес­кое, моральное и физическое, автор устанавлива­ет между этими видами однозначную связь. Метафизическое зло (несовершенство вещей и су­ществ) происходит из того, что бог сотворил мир, руководствуясь вечными идеями, наилуч­шим из возможных миров. Божественное всемо­гущество ограничено божественным разумом, и потому сотворенные вещи имеют разные степе­ни совершенства. Спрашивать, почему та вещь более совершенна, а эта — менее, так же бессмыс­ленно, как о том, почему скалы не украшены листвою. Следствием несовершенства вещей вы­ступает моральное зло (грех). Человек обладает свободой воли, а интеллект его конечен, поэтому он грешит. Бог не отвечает за людские грехи, ведь в том, что по одной и той же реке тяжело груженные суда идут медленнее пустых, виновны сами эти суда, а не река. Физическое зло (страда­ния) является следствием морального, оно есть наказание за грех и как таковое справедливо. Если же какой-нибудь добродетельный человек страдает несправедливо, то это страдание только усове­ршенствует его и подготовит к большему счастью (см.: Лейбниц Г. В. Теодицея // Соч. В 4 т. М., 1989. Т. 4. С. 297).

Почему бог создал людей типа Иуды Искариота и какова роль той или иной негативной детали во вселенской гармонии — это, по признанию Лейб­ница, загадка и тайна.